Грегори Бейтсон

О КНИГАХ ДЖОНА ПЕРСЕВАЛЯ

"Природа шизофрении. Предисловие Г.Бейтсона к книгам Д.Персеваля" // Человек, 2009, №3. Наука, Москва.

© Перевод Д.Я. Федотова, Москва, 2008-2009

В интернете: http://double-bind.livejournal.com/46932.html

С любезного разрешения переводчика Я.Кротову.

От переводчика: в 1961 году Грегори Бейтсон переиздал сокращенную, отредактированную и снабженную предисловием версию двух автобиографических книг Джона Персеваля, повествующих о перенесенном им психозе.
Bateson G., Perceval's Narrative: A Patient's Account of his Psychosis, 1830-1832, edited with an introduction by Gregory Bateson. Stanford University Press, 1961.

Perceval J., A Narrative of the Treatment Experienced by a Gentleman During a State of Mental Derangement, Designed to Explain the Causes and Nature of Insanity, London, E. Wilson, 1838 and 1840.

ПРЕДИСЛОВИЕ ГРЕГОРИ БЕЙТСОНА

Утром понедельника 11 мая 1812 года некий торговец по имени Джон Беллингхэм, вооруженный двумя пистолетами, зашел в здание Палаты общин и стал ждать премьер-министра Спенсера Персеваля. Когда премьер-министр появился, Беллингхэм застрелил его. Это единственное, чем прославился Беллингхэм, а также самое яркое из того, что осталось в людской памяти от жизни Спенсера Персеваля.

Через несколько дней Беллингхэма повесили, а Палата общин проголосовала за выплату семье покойного премьер-министра компенсации в размере 50 тысяч фунтов. До этого семья явно находилась в стесненных обстоятельствах. В семье было шесть сыновей и шесть дочерей, и, судя по некоторым признакам, политическую и законодательную карьеру премьер-министра подталкивали потребности этих "двенадцати прожорливых Персевалей". Как бы то ни было, компенсация, предоставленная правительством, очень существенно изменила положение семьи, и когда пятый сын Персеваля Джон сошел с ума, дала возможность помещать его в самые лучшие сумасшедшие дома страны. Известно, что его насильственное заключение в течение четырнадцати месяцев в лечебнице доктора Фокса в Брислингтоне недалеко от Бристоля обошлось в 300 гиней.

А после выздоровления его доля в компенсации сделала его столь независимым, что он смог написать и -- вопреки желанию семьи -- издать свою "Повесть". Она состоит из двух книг, расширяющих наши познания о шизофрении, что дает автору право на известность совсем другого рода, нежели стяжал его консервативный и амбициозный отец.

В последние годы было опубликовано несколько автобиографических книг, описывающих психотический опыт авторов [1], однако в целом эти работы представляют ценность скорее как образцы психотического или пост-психотического нарратива, нежели как самостоятельный вклад в науку. Джон Персеваль добился большего. Отдельные части повествования, особенно те, что написаны в лечебнице, испорчены его потребностью оправдать свое озлобление, однако он пошел дальше этого. В настойчивой борьбе за осмысление своего психотического опыта он открыл то, что мы сегодня называем фрейдовское бессознательное, и увязал эту систему феноменов с тем, что Фрейд позднее назвал "психопатология обыденной жизни". Он даже сумел пронаблюдать творческие процессы, действующие в ходе восприятия, т.е. те процессы, посредством которых мы создаем остаточные образы или приписываем воображаемые формы чернильным кляксам или облакам. От этого он пришел к осознанию, что его собственные галлюцинации могут быть явлениями того же рода.

Его теоретическая позиция находится где-то посередине между позициями Фрейда и Уильяма Блейка. То, что Блейк называет "творческое воображение", Персеваль приписывает некоторой внутренней деятельности Всемогущего. Он часто говорит на языке богословия там, где мыслит как ученый. Он пишет: "...разум действует посредством прекрасного и утонченного механизма, который у людей дезорганизован грехом и буйством, т.е. порочностью".

Работая над текстом Джона Персеваля, написанным более 120 лет тому назад, я, как редактор, преследую две задачи: во-первых, я хочу обобщить информацию о жизни Джона Персеваля, а во-вторых, привлечь внимание читателя к некоторым открытиям Персеваля и тем деталям его повествования, которые существенны и важны для современной психиатрии.

Жизнь автора

Джон Томас Персеваль был пятым сыном премьер-министра Спенсера Персеваля, имевшем двенадцать детей. Он родился в 1802 году, следовательно в момент убийства его отца в Палате общин ему было девять лет. Когда ему было одиннадцать, его мать вновь вышла замуж. Ее вторым мужем стал подполковник сэр Генри Карр, рыцарь-командор Ордена Бани [2]. От второго брака детей не было, и единственное указание на существование сэра Генри Карра в книгах Персеваля сводится к эпизодическому упоминанию его имени в письмах к матери. Когда он злится, то обращается к ней не "дорогая мама", а "дорогая леди Карр".

В его юности мы не видим ничего необычного. Он вступил в армию и сперва служил младшим офицером в кавалерийском полку. Позднее он дослужился до чина капитана гвардейской пехоты. Он побывал по службе в Португалии, но в боях не участвовал.

На всем протяжении армейского периода своей жизни он пребывал в сильном беспокойстве по причине религиозного конфликта. Его отец был фанатичным антикатоликом и неустанно изучал писания библейских пророков, а теперь и сын попал под влияние евангелических учений.

В начале 1830 года он продал свой офицерский патент и недолгое время провел в Оксфордском университете. Оттуда в июне 1830 года он отправился в Шотландию чтобы разузнать о чудесах местечка Роу, где наблюдалась вспышка экстремистского евангелического культа, члены которого позднее были названы "ирвингитами" (Irvingites). Члены секты практиковали "говорение на языках", изрекая непонятную тарабарщину, которая, как им казалось, была языком островов Палау [3]. Они были весьма озабочены проблемой искренности, а также необходимостью говорить как от сердца, так и в словах, данных духом.

Учение ирвингитов произвело на Персеваля сильное впечатление, однако было очевидно, что Мэри Кемпбелл и другие лидеры группы в Роу считали, что поведение Персеваля слишком сумасбродно даже для среды, допускающей выкликание тарабарщины.

Из Роу Персеваль отправился в Дублин. Он рассказывает о своей связи с тамошней проституткой и о том, что она, по его мнению, наградила его сифилисом. От сифилиса он быстро вылечился, что приписал отчасти медицинскому, а отчасти сверхъестественному вмешательству. Он с юмором вспоминает о характерной шизофренической дилемме, в которой тогда оказался: либо вверить свое исцеление Богу, либо принять прописанное врачом лекарство. Он принял половину прописанной дозы.

16 декабря 1830 года, после нескольких дней состояния острой невменяемости, он был посажен под замок в своей гостиничной комнате. В январе 1831 года его старший брат Спенсер забрал его из Дублина и отвез в лечебницу доктора Фокса, находящуюся в Брислингтоне, недалеко от Бристоля. В этом заведении он оставался до мая 1832 года, когда его перевели в лечебницу доктора Ньюингтона, находящуюся в Тайсхёрст в Сассексе. Судя по всему, в этом втором заведении он оставался до начала 1834 года.

В 1834 году он женился на Анне Гарднер, с которой у них было четверо дочерей. Первая родилась в 1836 году. 1835 год он провел в Париже за написанием своей первой книги, которая была опубликована в 1838 году. В 1840 году была опубликована его вторая книга.

Позднее он подготовил к печати книгу стихов Артура Пирса Поэмы узника Бедлама (Arthur Legent Pearce, "Poems by a Prisoner in Bethlehem"), которая была опубликована в 1851 году. Об остатке его жизни у меня нет почти никаких сведений. В 1859 году он давал показания в Специальном парламентском комитете по делам умалишенных от имени организации, называемой "Общество друзей мнимых безумцев". Он также изредка писал письма в Таймс по вопросу законов об умалишенных, защищая этих несчастных, невзгоды которых испытал сам. Он умер в 1876 году.

Прозрения Персеваля

Персеваль не устает утверждать, что пациент больше знает о природе безумия, нежели широкая общественность или "доктора по сумасшествию". Он всерьез ставит перед собой цель поведать миру, на что похоже безумие и как следует обращаться с безумцами. Самое главное, что он хочет сказать, заключается в том, что задача и долг врача и близких -- понять пациента. Слова пациента нельзя отметать как безумные, его поведение нельзя наказывать холодными обливаниями или кандалами. Эта мысль, вероятно, яснее всего выражена в сцене, когда старший брат Спенсер приезжает забрать его из Дублина:

"Я надеюсь на понимание и уважение", -- сказал я, когда мой брат приблизился к моей постели, поскольку он писал мне, что верит сообщениям о чудесах в Роу. Однако когда я говорил: "Я хочу сказать то-то и то-то" или "Я хочу сделать то-то и то-то" он отвечал мне в неуместно несерьезном тоне, словно бы говоря с ребенком и высмеивая мою мысль. Мои надежды на понимание увяли и мое сердце отвернулось от него.

Разумеется, психически больному ничего не стоит заявить, что если бы кто-то не сделал того, что сделал, больной не находился бы сейчас в таком состоянии. Поэтому можно сомневаться, что Джон стал бы слушать Спенсера, если бы тот проявил понимание с долей критики. Однако другие места показывают, что на последующее выздоровление Джона всегда благотворно влияли случаи, когда он встречал сомнения или критику при первичном условии принятия.

Он ясно говорит это в отношении своих голосов: "Меня погубила одна укоренившаяся умственная ошибка, а именно страх сомнения, а также принятие на свою совесть вины за сомнения".

Как это часто бывает, Персеваль здесь "крепок задним умом", как будто из запутанной сети галлюцинаций можно было выбраться, просто обнаружив полезность сомнения. Он игнорирует тот факт собственного опыта, что мужество усомниться в своих голосах и галлюцинациях росло в нем медленно и болезненно, и что процессу этого роста способствовали сами галлюцинации. Боясь сомнений, он впал в состояние буквальной веры в свои галлюцинации и голоса. Однако в конечном счете эти наваждения были лишь гиперболизированным, карикатурным изображением его собственного ложно понятого пуританизма и чувства вины. По самой своей природе, такие галлюцинации содержат в вывернутой наизнанку или скрытой форме те самые сомнения, которые человек боится принять к сознательному рассмотрению. Сами эти галлюцинации привели его к опыту, являющемуся их reductio ad absurdum, и помимо всего прочего, именно опыт постоянного попадания в нелепые ситуации в конечном счете вернул ему разум.

Само выражение "принять на свою совесть вину за сомнения" звучит довольно странно, и хотелось бы также узнать, что именно Персеваль считает своей "укоренившейся ошибкой". Далее Персеваль заявляет, что поскольку сомнения непроизвольны, они не относятся к компетенции совести. "Преднамеренно отвергнуть религиозные убеждения -- это, конечно, преступление; однако преднамеренно заявить, что мы верим в то, в чем сомневаемся, или дерзко заявить, что наши сомнения преднамеренны, -- это нечто другое". В первую очередь, он был протестантом и был озабочен скорее расширением сферы индивидуальной совести, нежели ее ограничением. Его ошибка, как это видится мне, состояла в недостатке ответственности. Ему не следовало раскармливать свою гордыню и отягощать свою совесть, клеймя сомнения приговором: "виновны". Скорее, надо было принять сомнение как функцию человеческого разума, которую следует применять ответственно. Ему следовало принять на свою совесть ответственность за сомнения.

Все, что Персеваль говорит о том лечении, которое он хотел бы получить, вращается вокруг понятия ответственности. Его брату Спенсеру следовало проявить понимание такого рода, которое бы возложило ответственность за веру или сомнения в вопросе галлюцинаций на самого больного. Простое отрицание или высмеивание галлюцинаторного материала только уменьшает самоуважение больного. Этим декларируется, что он не способен на необходимое благоразумие, и толкает его на дальнейшее окарикатуривание приписываемой ему слабости.

Черно-белый мир параноика может показаться очень определенным, но он базируется не на определенности. Его роль, скорее, компенсаторная. Это -- отрицание накопившихся внутренних страхов и слабостей, созданных долгим и горьким опытом пребывания в положении того, на кого всегда сваливают вину. Персеваль ничего не говорит о том, что его родители, братья и сестры делали для усиления этого чувства слабости и малоценности, однако он приводит некоторые подробности того, как с ним обращались его галлюцинаторные голоса. Он пишет о начале своего психоза в Дублине:

Сущность, казавшаяся мне Святым духом, мучила меня приказами говорить различные вещи. Когда я пытался это делать, я часто слышал вселяющий страх упрек, что я говорю своими собственными словами, а не данными мне. Эти противоречивые приказы были причиной непоследовательности моего поведения. В конце концов эти фантазии привели меня к полному умопомешательству. Под страхом ужасных мук, под угрозой обвинения в ужасающей неблагодарности, под угрозой гнева Святого духа, я получал приказ говорить. Как только я пытался говорить, меня в резкой и оскорбительной форме упрекали, что я не говорю словами, посланными мне духом. Я пытался снова, и снова все было не так. Когда я мысленно уверял, что не понимаю, что надо делать, меня обвиняли в лживости, обмане и нежелании выполнить приказ. Тогда я терял терпение и говорил все как придется, чтобы показать, что дело тут не в страхе, неспособности или самоволии. И когда я это делал, я чувствовал боль в нервах гортани и горла, что убеждало меня, что я бунтую не только против Бога, но и против природы, и я вновь впадал в мучительное чувство безнадежности и неблагодарности.

Голоса преподносят ему ложный тезис об альтернативах поведения, из которых он может выбрать ту, которую голоса одобряют. Он пытается повиноваться, делает выбор, но всегда получает обвинение более абстрактного уровня, например, его обвиняют в неискренности. Голоса заключают его в так называемый "даблбайнд" (double bind): даже если он поступает правильно, его обвиняют, что он сделал это по неправильным причинам.

Его последнее слово "неблагодарность" наводит на мысль, что данный паттерн бессознательного ожидания, состоящий в том, что любой путь приведет к отвержению, был привит ему в раннем детстве благодаря поведению родителей, братьев и сестер.

Позднее голоса изменили свой подход:

В следующий раз мои духи начали петь мне что-то вроде стишков: "Ты в сумасшедшем доме, если тебе так нравится, а если не нравится -- ты непонятно где". <...> "Это Сэмюэль Гоббс, если тебе так нравится, а если не нравится -- это Герминет Герберт". <...> Однако мои духи так долго меня обманывали, что теперь я не верил им, хоть они и говорили правду. Однако, прислушавшись и обнаружив, что другие пациенты называют этого человека Сэмюэль Гоббс, а также по некоторым другим деталям, я наконец понял, что я все еще на земле, в естественной, хотя и крайне мучительной обстановке сумасшедшего дома. Это разрушило многие мои галлюцинации, и вскоре в дневное время с меня стали снимать кандалы.

Здесь голоса делают то, что Персеваль хотел бы от своего брата: признают галлюцинации как факт и стимулируют сомнения. Они также предлагают реальные альтернативы, между которыми пациент может и должен выбирать; при этом они выказывают свою готовность принять любой выбор. Персеваль замечает, что такое поведение голосов было ему крайне неприятно, однако честно признает, что всякий раз, когда они так поступали, он делал шаг к выздоровлению.

Таким образом, здесь Персеваль в конспективной форме дает два рецепта: во-первых, для вызывания безумия, а во-вторых, для исцеления такового.

Однако все не так просто. Врач не может просто прийти в палату и спеть пациенту-шизофренику маленькую песенку, вместо даблбайнда предлагающую ему альтернативы. Как правило, врач -- это не галлюцинация. В любом случае, то, что голоса сделали Персевалю, -- то, что он сделал, чтобы они сделали, -- это сперва применение патогенного рецепта, и только потом целебного. Именно эта комбинация двух рецептов и образует полный психотический опыт, через который должен пройти пациент на пути к выздоровлению.

Такова одна из самых интересных характеристик странного состояния, называемого "шизофрения": что эта болезнь -- если это болезнь -- иногда имеет целебные свойства. То, о чем рассказывает Персеваль, в недавнем прошлом было признано в более общей форме. Сегодня нам знаком тот факт, что многие так называемые симптомы органических заболеваний -- это усилия тела по коррекции некоторой более глубокой патологии. Нам также известно, что сновидения -- растолкованные или нет -- могут способствовать процессу психотерапии. Есть даже свидетельства, что лишение сновидений ведет к психическому стрессу.

Тем не менее, динамика целебного кошмара совершенно неясна. Рассматривать симптом как часть защитного механизма -- это одно, и совсем другое -- понять, что тело или разум обладают мудростью такого рода, которая позволяет организовать нападение на себя, ведущее к последующему разложению патологии.

Голоса Персеваля рвут его на части, пока от него не остается лишь пассивый ком "неблагодарности". Но это его голоса, и это он сделал, чтобы они делали с ним такое. Позднее он заставляет их изменить подход и делать ему нечто противоположное тому, что они делали ранее, а именно предоставлять ему альтернативы. Но и это мучительно. Мы снова видим, что и в ходе процесса выздоровления он применяет адекватное нападение на себя.

Таким образом, при помощи таинственного бессознательного процесса Персевалю удалось выполнить оркестровку своего внутреннего опыта и привести в исполнение свой проход через психоз. Но из этого не следует, что его брат Спенсер или врачи могли бы каким-то простым способом ускорить этот процесс. То, что он рассказывает о лечебницах и своем заключении в них, стоит проанализировать с этой точки зрения. Была ли от них польза?

На основании обличительных речей единственного пациента, датируемых 1830 годом, трудно решить, было ли это лечение более или менее гуманным (или более или менее эффективным), нежели лечение, с которым подобный пациент мог бы столкнуться в дорогой клинике в 1961 году. Однако очевидно, что больницы для душевнобольных той поры уже попали в ловушку дилемм, осаждающих подобные заведения сегодня. Голоса Персеваля оказались способны дать ему гротескные и мучительные карикатуры на опыт нахождения в даблбайнде; что касается лечебниц, то если они и могли дать ему нечто подобное, то лишь по причине грубости и лицемерия. Основные методы лечения того времени (да и нашего тоже) снижали у пациента чувство собственной ценности и ответственности. К смирительным рубашкам, холодным обливаниям и одиночным камерам тех дней современные психиатрические стационары могут добавить различные шоковые терапии и успокоительные лекарства, но принципы лечения изменились мало. Уже в 1830 году со стороны персонала наблюдалось сильное желание поддерживать в палатах тишину, и уже тогда существовала тенденция как можно меньше говорить пациенту о касающихся его решениях, не говоря уже о причинах таких решений. В итоге, все делалось для того, чтобы усилить у пациента чувство собственной изолированности и малоценности, и он в изобилии получал непонятные и болезненные переживания, вокруг которых мог строить галлюцинаторные объяснения.

Когда Персеваль начал осознавать природу окружавшей и контролировавшей его системы, он пришел в ярость. Он ясно увидел лицемерие, невежество и корыстные мотивы практикующих врачей, и нет сомнений, что эта ярость и эти откровения весьма способствовали его выздоровлению.

Но уже тогда ярость пациента была встречена увеличением интенсивности лечения, и как тогда, так и в наши дни пациенты отмечают, что это усиленное лечение напоминает наказание.

Голоса Персеваля грозили ему гротескными карами. Эта карикатурная несправедливость повергла его в ощущение крайней неблагодарности, но врачи и персонал лечебницы старались в этом направлении не меньше, причем безо всяких карикатур. Провал системы лечения очевиден из письма доктора Фокса, и Персеваль быстро распознает лицемерный и самопротиворечивый характер этого документа. Он резюмирует дело так: "Я до сих пор в сомнениях, следует ли считать действия доктора Фокса преднамеренными, либо в результате неконтролируемого и ставшего привычным жульничества он перестал понимать, какому духу служит".

Создается впечатление, что хотя система лечения и пыталась низвести пациентов до самоотрицания, она не могла делать этого так, чтобы ускорить их прохождение через психоз. Независимо от того, были ли благие намерения практикующих врачей подлинными или показными, они были скованы жесткой системой поведения, даже еще более жесткой, чем преувеличенное проповедническое рвение голосов Персеваля. Голоса, в конечном счете, смогли изменить свой подход и тон в соответствии с нуждами пациента.

Здесь нам придется несколько отклониться от основной темы. Каждый выздоровевший шизофреник ставит перед нами вопрос: как и почему произошло выздоровление? Этот вопрос становится особо настоятельным, когда выздоровление наступает при минимуме медицинского вмешательства. Так называемая "спонтанная ремиссия" остается загадкой.

Рассказ Персеваля и некоторые другие автобиографические материалы шизофреников предлагают нам другой взгляд на психотический процесс. Создается впечатление, что единожды рухнув в психоз, пациент должен пройти определенный путь. Он словно бы отплыл в странствие, которое завершается только с его возвращением в нормальный мир, в который он возвращается с прозрениями, которых не бывает у тех, кто никогда не отправлялся в такое странствие. Кажется, что начавшись, шизофренический эпизод идет столь же определенным путем, как и ритуал инициации, т.е. путем смерти и возрождения. В этот эпизод новичок мог быть низвергнут семейной ситуацией или случайными обстоятельствами, однако его ход направляется главным образом внутренним (эндогенным) процессом.

С подобной точки зрения спонтанная ремиссия не вызывает вопросов. Это -- лишь окончательный и естественный исход полного процесса. Объяснить же требуется то, почему многим, отправившимся в это странствие, так и не удается из него вернуться. Не в том ли дело, что либо в семейном, либо в больничном окружении они сталкиваются со столь грубо дезадаптирующими обстоятельствами, что их не может спасти даже самый богатый и хорошо организованный галлюцинаторный опыт?

Давайте посмотрим, что за человек был Персеваль, и в какой степени оправданы его утверждения о его полном выздоровлении, сделанные в ходе написания его первой книги в Париже в 1835 году и в ходе написания соответствующих глав второй книги. Насколько нормальна злость человека, который должен постоянно многословно оправдывать свою злость? Насколько нормален человек, чьи последние слова -- это заявление, что он по-прежнему намерен подать в суд на свою мать как на сообщницу доктора Фокса? Насколько нормален человек, который, намереваясь сбежать из сумасшедшего дома, должен предварительно сделать об этом заявление? Насколько нормален человек, который говорит: "Я обнаружил, что ни один пациент не может сбежать из заключения в здравом рассудке, не обманывая свою совесть, если только он не примет доктрину, что обман и двуличие совместимы с чистой совестью".

Все эти вопросы взаимосвязаны и дают нам картину человека с одной стороны одержимого злостью, а с другой -- сверхдобросовестностью. Эти характеристики образуют взаимно-активизирующую пару. Чем сильнее злость, тем сильнее потребность сдержать ее при помощи добросовестного исследования ее обоснованности, а чем прочнее и логичнее доказана обоснованность, тем сильнее злость. Такого человека вряд ли захочется иметь рядом. Его было бы легче выносить, будь он чуть менее честным и чуть менее рассерженным, одним словом -- чуть менее ригидным.

Однако ригидность и общее буйство его характера одновременно являются теми движущими силами, которые толкают его на огромные усилия по осмыслению своих галлюцинаций, что и ведет к "выздоровлению". Он обязан своим выздоровлением тем самым особенностям свой личности, которые и ввергли его в безумие. Он говорит именно об этом, хотя и в специфической богословской форме: "...тем самым Всемогущий при помощи воображения снизошел исцелить то, что при помощи обмана воображения он поранил, повредил и разрушил".

Следующий вопрос, который следует задать в связи с его выздоровлением, касается изменений и нюансов его веры в свои галлюцинаторные голоса. Он подробно рассказывает, как в начале своей болезни он принимал голоса буквально. Однако позднее он обнаруживает то, что в наше время общепризнано, а именно, что высказывания и галлюцинации шизофреника следует принимать скорее метафорически, чем буквально: "Дух говорит поэтически, но человек понимает его буквально". Он даже вступает в юмористическую -- или, возможно, гебефреническую -- пикировку со своими голосами. Он говорит о "юмористическом настроении, под влиянием которого попытался обмануть своих духов".

Он обнаруживает, что его голоса чрезвычайно недостоверны, что их предсказания не сбываются. Он также обнаруживает, что каждое подобное противоречивое переживание, хотя и неприятно, однако способствует его выздоровлению.

Он открывает способность своего воображения создавать слуховые и зрительные ощущения и образы, и это сильно снижает его тревогу в связи с галлюцинациями.

Однако несмотря на все эти открытия, его голоса в некотором смысле остаются для него реальными. Вспоминая вещи, которые он делал, подчиняясь голосам, он говорит: "Сейчас я знаю, что вряд ли от меня требовалось совершить хоть одну из тех вещей, которые я говорил и делал".

Таким образом, голоса по-прежнему реальны, по-прежнему многозначительны, он лишь неправильно их понимал. Это можно счесть безумием, но это не слишком далеко и от ортодоксального богословия, и от ортодоксального психоанализа, в котором пациент должен научиться новому способу понимания своих сновидений. Персеваль вернулся в нормальный мир, но теперь воспринимает его по-новому.

Теперь можно задаться вопросом, какое стечение обстоятельств могло вынудить Персеваля отбыть в его удивительное странствие, и какие обстоятельства могли препятствовать его ходу.

На второй вопрос Персеваль отчасти отвечает в своих описаниях врачей и их методов. Они, возможно, помогли ему, стимулируя его ярость, но также создавали препятствия в силу упрямой потребности выглядеть добродетельными и благоразумными.

Если такие обстоятельства затрудняли и даже обостряли протекание психоза, имеет смысл поискать сходные обстоятельства в отношениях Персеваля с его семьей и посмотреть, не могли ли они быть обуславливающими или провоцирующими факторами.

Он не рассказывает нам о своей юности; все, что у нас есть -- это последовательность стадий, через которую он прошел к осознанию своей роли по отношению к матери и братьям. В Прологе ко второй книге он заявляет: "...я надеюсь научить несчастных и любящих близких душевнобольного, каковы могут быть его потребности и как вести себя с ним, чтобы они смогли избежать ошибок, к несчастью совершенных собственной семьей автора".

Однако ему не удается дать ясные рецепты поведения близких. В повествовании имеются лишь пространные рассуждения о том, что он чувствовал и выражал по отношению к матери и старшему брату Спенсеру в период психоза и выздоровления. Несколько раз он отождествляет семью с врачами и строит планы подать в суд на тех и других за такое обращение с ним. В других случаях он пишет письма семье, с надеждой, что их прочтут и врачи:

Мне не всегда удавалось справиться с озлоблением. Более того, меня часто посещал дух бравады и открытого неповиновения врачам, которым, как я знал, мои письма отдавали на изучение. Поскольку они заявляли, что моя злость на содержание под замком и обращение со мной была доказательством моего сумасшествия, я был намерен дать им достаточно свидетельств таковой.

Подобное извращенное поведение, намеренно провоцирующее окружающий мир на самое плохое, на что он только способен, характерно для столь многих шизофреников, что они словно бы руководствуются девизом: "Мои несчастья подтверждают мою правоту".

Персеваль продолжает обсуждение причин своего сарказма и буйства, проявляя поразительную проницательность:

Но под этим буйством экспрессии скрывался более глубокий мотив, который многие, возможно, сочтут безумным: я знал, что из всех мук, которым подвержен разум, нет столь ужасной, столь нестерпимой, как угрызения совести за причинение вреда или пренебрежение теми, кто заслуживает нашего внимания и уважения. Я жалел сестер, братьев и свою мать: я знал, что они не смогут выдержать вида того, что они сделали со мной, с тем, к кому они были когда-то столь привязаны, если правильно это поймут. Я знал, что они не будут знать облегчения от мук того гложущего раскаяния, которое приходит слишком поздно, но все же будут при этом отчасти считать, что я не заслуживаю их привязанности. Поэтому я часто давал волю своему перу, чтобы они могли впоследствии оправдать себя, сказав, что он лишился права на наше уважение, что он отбросил должное почтение к своему происхождению и своим родственникам, что он заслужил наше презрение и получил по заслугам, потеряв нас.

Здесь Персеваль буквально показывает пальцем на центральную тему отношений психотика с его близкими. Почти во всех подобных семьях можно обнаружить, что психотический индивидуум выполняет функцию необходимой жертвы. Своим шизофреническим поведением он должен замаскировать или оправдать те действия других членов группы, которые индуцировали -- и продолжают индуцировать -- его шизофрению.

Одна сторона этой картины хорошо знакома. Отвергнутый ребенок обычно не способен принять факт отвержения, не предоставив при этом действиям родителя обильных оправданий. Осознание того, что он был отвергнут несправедливо, невыносимо обесценило бы родителя в глазах ребенка. Поэтому он должен защитить себя от подобного осознания:

Возможность сказать, что поведение моих родственников по отношению ко мне имеет некоторые объяснения, была облегчением для моего разума. Самым невыносимым было чувство или мысль, что со мной обращаются с полнейшей несправедливостью, безо всяких поводов с моей стороны.

Родителям бывает чрезвычайно трудно принять подобную сложную инверсную мотивацию. Они не могут воспринимать свое собственное предательство иначе, нежели как оправданное поведением пациента, а пациент не предоставляет им возможности понять связь своего (пациента) поведения со своим видением их прошлых и настоящих действий. Все служат тирании "благих намерений", а пациент превращается в пародию на святого, принося себя в жертву в форме дурацких и саморазрушительных действий, оправданием чему могут послужить разве что слова Спасителя: "Отче! прости им, ибо не знают, что делают" [Лук. 23:34]. -- Аминь!

Эти слова тем более уместны, если вспомнить, что шизофреник годами не давал родителям видеть их собственные действия иначе, нежели во фрейме шизофренического аномального поведения.

В итоге создается впечатление, что имеется сильная формальная аналогия между теми ловушками, в которые попадают врачи и родственники шизофреника. В обоих случаях мы видим признаки упорного притворства. Есть, однако, различие: любовь пациента к родителям заставляет его хранить жертвенную природу своего поведения в глубокой тайне. У большинства шизофреников это утаивание доходит до степени вытеснения. Пациент не способен принять к сознательному рассмотрению мысль о подобном характере своих мотивов. Когда Персеваль принимает собственное прозрение, он делает крупный шаг на пути к психическому здоровью.

Есть все основания представить себе молодого Персеваля до психоза как весьма ригидного, дисциплинированного и пунктуального молодого человека с абсурдными представлениями о честности и привычкой недоверия к сильным эмоциям. На сознательном уровне, он, вероятно, верил, что честность невозможна без скрупулезности. На бессознательном уровне эта скрупулезность выполняла функцию маскировки крупных противоречий и пробелов в его отношениях с семьей. До психоза его самопожертвование проявлялось в форме пунктуальности. В ходе психоза он проходит через стадию озлобления, когда место прежней пунктуальности занимает буйство.

Надо полагать, этот кодекс скрытности и жертвенности сильно стеснял его, и его поиски в среде евангелистов были одновременно и поиском выхода, и попыткой найти поддержку для своей подчеркнутой честности. Все это было накоплением обуславливающих факторов, фактическим же провоцирующим фактором вполне могло стать его приключение с ирвингитами. Там он столкнулся с новым вызовом в виде той доктрины, что как верующий он должен сочетать искренность со спонтанностью, поскольку сам заключает в себе имманентную сверхъестественную силу, которой он должен позволить говорить через свои уста любую белиберду.

Эти доктрины, выдававшие себя за религию и потому выглядевшие приемлемым вариантом догм его детства, при этом были пародийной противоположностью всей его шедшей из детства дисциплинированности, которая требовалась для маскировки принципиальных несоответствий его жизни.

Интересно проследить сексуальный аспект его истории. Сразу же за радениями в Роу последовало приключение с проституткой в Дублине. За это он был наказан реальной или вымышленной венерической инфекцией. Тогда он погрузился в психоз и, как кажется, пережил два эпизода, когда его видения принимали форму изысканных сексуальных образов. Первый из этих эпизодов он отверг как греховный, второй же смог принять как чудодейственный дар Всемогущего, и сразу же после освобождения из лечебницы доктора Ньюингтона он женился.

Дать оценку психозу вряд ли возможно. Традиционно, шизофрения рассматривается как болезнь. С точки зрения этой гипотезы, как необходимые обуславливающие факторы, так и провоцирующие факторы, вызвавшие приступ, следует рассматривать как пагубные. Однако может показаться, что после своего психотического опыта Персеваль стал более счастливым и творческим человеком. Я хочу сказать, что психоз скорее похож на обширный и болезненный ритуал инициации, производимый над самим собой. С такой точки зрения будет, возможно, разумно по-прежнему рассматривать обуславливающие факторы как губительные. А вот провоцирующие факторы можно только приветствовать.

Как писал Томас Элиот в Четырех квартетах:

Мы не прекратим искать,
И концом всех наших поисков
Станет возвращение туда, откуда мы вышли,
Чтобы наконец узнать это место [4].

СНОСКИ

1. O'Brien Barbara, Operators and Things: The Inner Life of a Schizophrenic, Cambridge, 1958. (рус. пер.: О'Брайен Б., Необыкновенное путешествие в безумие и обратно: Операторы и Вещи. Москва, Класс, 1996.) См. также: Шварцбраун Е., Куда убегает ваш утренний кофе? Москва, Ракета, 2007. (примеч. перев.)

2. Почтеннейший орден Бани (The Most Honourable Order of the Bath) -- британский рыцарский орден, основан Георгом I в 1725 г. Название ордена происходит от древнего обряда, согласно которому накануне посвящения в рыцари претенденты проходили ночное бодрствование с постом, молитвой и омовением. Орден состоит из Суверена (британского монарха), Великого Магистра (или Гроссмейстера; Е.В. принца Уэльского), и трёх классов рыцарей:

1) Рыцари или дамы Большого креста (G.C.B. - knight grand cross or dame grand cross of the Bath);
2) Рыцари-командоры (K.C.B. - knight commander of the Bath) или дамы-командоры (D.C.B. - dame commander of the Bath);
3) Кавалеры ордена (C.B. - companion of the Bath).

(примеч. перев.)

3. Палау (Palau) -- островное государство в западной части Каролинских островов (север Тихого океана). Площадь - 497 км², официальный язык - английский, белау (палау). Большинство верующих - католики, адвентисты. Располагается на 8 относительно крупных островах вулканического и кораллового происхождения. (примеч. перев.)

4. В оригинале:

We shall not cease from exploration
And the end of all our exploring
Will be to arrive where we started
And know the place for the first time.
T.S. Eliot,
Four Quartets, "Little Gidding"