v

Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: Россия, сталинщина.

Ален Блюм, Мартина Меспуле

БЮРОКРАТИЧЕСКАЯ АНАРХИЯ

К оглавлению

Введение

История СССР и особенно история сталинизма нередко представляются как нечто исключительное. Их суть определяется термином «тоталитаризм». В центре теории тоталитаризма — идея всеобъемлющего подчинения индивида власти, осуществляемой одним человеком или же всесильной партией. В работе «Истоки тоталитаризма», появившейся в 1951 году, Ханна Арендт подчеркивает атомизацию общества и разрушение всякого публичного и плюралистического политического пространства в стране, управляемой таким образом1.

Тоталитаристский подход постулирует взгляд на советскую историю как политическую, почти не оставляя места для общества. При этом политика рассматривается не как выражение специфических переплетений или столкновений между социальными группами, а как строящаяся автономным образом по логике самодостаточности и действий, имеющих главным образом внутреннюю целевую предназначенность. Социальные связи не принимаются во внимание, реально действующими полагаются только политические отношения. Под таким углом зрения Октябрьская революция — это государственный переворот, осуществленный одной отдельной группой, большевиками, действовавшей как автономный круг лиц2. Общество не становится объектом рассмотрения, поскольку, оставаясь как бы в атомарном состоянии, оно оказывается подчиненным исключительно силе политического решения. Существование каждого человека зависит от его места в вертикальной иерархии, исключительно политической по своей сути. Например, раскулачивание представляется как результат решения, спущенного сверху и навязанного деревне3. Оно истолковывается совсем не как результат реальной социальной напряженности между жителями городов и сельским миром, а скорее как война власти против крестьянства, как выражение неприязни Сталина и некоторых других руководителей по отношению к крестьянству4. Точно так же репрессии и крупные чистки 1937-1938 годов рассматриваются как следствие только решения тирана, а не как выражение возможных социальных трений, которые расшатывали советское общество 1930-х годов.

В 1941 году Оруэлл писал:

«Тоталитарное государство характеризуется тем, что оно командует мышлением, но не устанавливает его раз и навсегда. Оно сначала устанавливает непререкаемые догмы, а затем изо дня в день меняет их. Оно нуждается в таких догмах, потому что ему требуется абсолютное подчинение своих субъектов, но оно не может избежать изменений, которые диктуются императивами силовой политики. Оно провозглашает себя незыблемым и в то же время изо всех сил стремится уничтожить даже объективную истину»5.

В этих нескольких строках Оруэлл развивает мысль, которая в конечном счете вступает в противоречие с идеей тотальной эффективности системы: навязанный порядок, сколь бы жестким он ни был, оказывается неспособным помешать возникновению беспорядка; более того, он сам и производит его. Здесь позиции Оруэлл а и Ханны Арендт совпадают.

Эта характерная черта функционирования сталинской власти была замечена еще в 1970-е годы историками, которых позже стали называть «ревизионистами», поскольку они оспаривали способность тоталитарной теории вникнуть в суть системы6. По их мнению, подобное теоретическое прочтение игнорировало внутренние противоречия и социальную напряженность. Теория тоталитаризма строилась на основе моделирования объекта, который она определяла по поверхностным признакам.

Ревизионистский же подход, напротив, попытался вникнуть в политику, чтобы понять ее как выражение трений, столкновений и борьбы на различных уровнях общества, пронизанного противоречиями различного типа7. Тогда революция 1917 года представляется уже не как изолированный акт или государственный переворот, а как взрыв народного насилия, который Ленин и большевики использовали, чтобы взять власть8. Коллективизация, даже если она началась по решению Сталина, является следствием социальных конфликтов, в которых противостояли новые слои городского населения и сельский мир9. Что же касается чисток 1937-1938 годов, они явились не только исключительно продуктом единоличной воли Сталина, но и выражением глубоких социальных конфликтов, в которых противостояли вновь выдвинувшиеся и старые буржуазные специалисты, новые и старые социальные классы10.

Смягчение правил доступа к архивам советского периода в 1991 году дало импульс для многочисленных исследовательских работ, новаторский подход в которых позволил преодолеть непремиримость ревизионистской трактовки и тоталитарной теории11. Результаты этих исследований стимулировали разработку не упрощенной, а более комплексной истории, не только со

циальной истории политики, но и политической истории общества12. Признание за индивидами активного участия в действии, показ со всей очевидностью трений и конфликтов, внутренне присущих группам руководителей, вели к разрыву с представлениями о системе сталинской власти как монолитном блоке. Таков был главный вклад этих работ. Вскрывая изъяны этой системы, они показали, что политические позиции и принимаемые решения были продиктованы различного рода социальной логикой, и поэтому более четко выявили людей, которые находились за фасадом аппарата. Ныне возникла необходимость проделать более тонкий анализ поведения и причин выбора действий, чтобы лучше понять саму природу сталинского государства и системы власти, которая его строила.

Изучение одного из учреждений позволяет проследить эту социальную логику в действиях, относящихся к самой сердцевине повседневной деятельности государства, к механизму принятия политических решений. С этой точки зрения статистическая служба оказывается привилегированным наблюдательным пунктом: будучи главным ведомством, где осуществляются подсчеты, необходимые для управления страной, оно представляет собой существенный конституирующий элемент истории государства и управленческой практики18. Производство статистических данных не является формальным выражением государственности, оно само творит реальности. Классификация по национальному или профессиональному признаку, например, это — инструмент работы статистика с социальной сферой, сконструированные им категории, которые затем принимаются социальными акторами за свои собственные14. Используя их, индивиды приходят к тому, что начинают манипулировать ими как готовыми клише для прочтения и истолкования своего окружения. Тогда категории имеют тенденцию уже не оставаться только представлениями, а становиться фактами, реальностью, допускаемой всеми. Более того, эта операция по овеществлению вскоре приводит к определению направления политических действий, что, в свою очередь, заставляет политиков больше настаивать на реальности категорий, разработанных статистиками.

В случае СССР при Сталине этот подход оказывается тем более уместным, что речь идет о государстве, которое превратило использование чисел в одно из центральных оснований своей политической аргументации. Легитимность большевистского государства как государства научного частично основывалась на утверждении о научном характере принимаемых решений, исходящих от власти. Статистика была источником информации и средством принятия решения, но. она была также и орудием власти, так как должна была подтвердить точность государственной политики. Превращенная в доказательство основательности действий государства, она символически способствовала строитель

ству социально-экономического мира сталинского государства. Эта функция чисел наглядным образом проявляется в осуществлении планирования: здесь одно и то же число оказывается одновременно и целью, которой необходимо достичь, и доказательством действия. Между тем и другим не должно быть расхождения.

Возможно ли в этой связи рассматривать статистику при Сталине как замысел, работающий на установление полного контроля? По мнению Ханны Арендт, в этом не может быть ни малейшего сомнения, а статистика иллюстрирует саму природу тоталитаризма, системы власти, сложившейся на базе фикции однородности общества и соответствия цифре15. Государству только и остается, что подверждать соответствие между числами и фактами или изучаемыми явлениями. В свою очередь, уверенные в убеждающем всесилии представлений, выраженных числами, руководители такого государства стремятся использовать статистику для усиления эффективности пропаганды. Более того, поняв формирующую силу статистического описания, они целиком использовали его для изменения не только представлений о реальности, но также и реалий самого общества. Вот что пишет Ханна Арендт по поводу СССР:

«Это верно также по отношению к некоторым странным пробелам, а именно тем, которые касаются статистических данных. Такие пробелы просто доказывают, что в этом отношении, как и во всех других, сталинский режим был безжалостно последователен: все факты, которые не согласовывались или которые были способны не согласовываться с официальной фикцией, — данные об урожаях, преступности, подлинных происшествиях, "контрреволюционных" выступлениях в противоположность последующим фиктивным заговорам — трактовались как недействительные. В полном соответствии с тоталитарной неприязнью к фактам и действительности, все данные этого порядка не только не стекались в Москву со всех четырех концов огромной территории, а напротив, доводились в первую очередь до сведения соответствующих мест. Это делалось посредством их публикации в "Правде", "Известиях" или других официальных московских органах для того, чтобы каждый район, каждый округ Советского Союза получал свои статистические данные, официальные и фиктивные, абсолютно так же, как он получал не менее фиктивные нормы, которые ему предписывались пятилетними планами»16.

Эта связь между политической системой и природой статистических выкладок представлялась Арендт вполне очевидной: поскольку сама система по природе своей является создателем иллюзий и лжи, она только и может, что распространять статистическое описание, подвергнутое манипуляциям и измышле

ниям по образу и подобию своих собственных принципов действия. Вместе с тем, подобный подход не ставит перед собой вопросы относительно природы учреждения, которое производит эти числовые данные, он не стремится вскрыть черный ящик административной жизни. Он поступает так, как если бы эта администрация не существовала. В частности, он абстрагируется от того факта, что за видимыми параметрами этой продукции функционирует учреждение, в котором работают люди, подготовленные к работе со статистикой, а не к тоталитарной системе представлений. Точно так же он оставляет в стороне вероятность напряженных противоречий между различными кругами, инстанциями, где принимаются решения, или организациями, где эти решения исполняются.

Между тем в СССР 1930-х годов цифры, касающиеся демографии, а также планирования, обнаруживают все возрастающее расхождение между словом и делом, а следовательно, в силу этого, и отсутствие всеобъемлющего контроля политической власти над производством данных. Из этого вытекали столкновения и конфликты между политическими руководителями и статистиками. Вот тогда-то Статистическое управление и было поставлено под сталинский контроль. Таким образом, некоторые стороны функционирования статистики или ЦСУ могут стать разоблачительными в том, что касается практических действий по исполнению власти, а также, разумеется, механизмов проведения чисток, использования перестройки учреждений с целью установления и поддержания личной власти Сталина, равно как и повседневной практики насаждения социально-политического порядка.

Советская статистическая служба в период между мировыми войнами характеризуется двояким образом: с одной стороны, она вписывается в линию устойчивой институциональной преемственности по отношению к старому строю. С другой, она оказывается подверженной влиянию всякого рода неожиданностей, связанных с новым строем, и вместе с тем именно она их замечает, проводя опросы и собирая данные. В этом плане она, так же как и те данные, что она производит, образует собой пространство, где проявляются внутренние противоречия в управлении советской экономикой и советским обществом. Действительно, на протяжении всей истории СССР производство данных было в центре столкновения между имиджем, который руководители хотели создать для своей страны, ее политического строя, и реальностью непрерывной серии катастроф, которые, как вехи, отмечали ход этой истории. Указывая на разрыв между дискурсом и реальностью, статистика становится ставкой в политической игре, превращающей числа в символ, в ущерб их способности наблюдать и констатировать.

История Центрального статистического управления с 1918 по 1939 год может поэтому быть прочитана как история двой

ного конфликта: один из них — это конфликт с политическими руководителями, являющийся выражением острых противоречий между двумя различными концепциями государства, а другой — с прочими органами административного управления, милицией и контрольными органами, конфликт, который отражает разнородные логические линии формирования этого государства.

Статистический инструментарий, в частности категории, используемые для того, чтобы обозначить и классифицировать индивидов, также стали объектами конфликтов. Отрицание русского колониализма посредством утверждения образа однородного национально-географического пространства, конструирование новых форм семьи и так называемого «бесклассового» общества входили в число составляющих при разработке новой социальной модели и в силу этого факта стали объектом конструирования новых статистических категорий. В данной работе ставится задача проанализировать также средства, используемые для того, чтобы «научно» строить советскую иллюзию, акты, которые за этим следовали, и формы сопротивления статистиков политическому строительству реальности посредством цифр.

Рассматриваемая таким образом история Центрального статистического управления охватывает область более широкую, чем только история одного учреждения. Занимая промежуточное положение между людьми, за которыми оно ведет наблюдение, и политическими директивами, навязываемыми ему сверху, управление показывает нам индивидов, стоящих перед лицом государственного аппарата. Раскрывая их поведение, например в области сельского хозяйства и семейных отношений, показывая мало податливый характер демографических процессов по отношению к политическим призывам, оно обозначает или даже показывает пределы значимости этих последних17. С другой стороны, это управление само по себе представляет историю людей, которые работают, получают директивы от властей и реагируют на них, а в некоторых случаях даже противятся их исполнению. К тому же эти люди в силу выполняемых ими функций оказываются фактически внутренне связанными с властями. Они участвуют в управлении страной, а ответственные лица имеют прямые контакты с руководителями самого высокого ранга, которым они поставляют информационные сведения, ориентирующие их в политических действиях.

Анализ всех этих трений и противоречий позволяет по-новому осветить не только процесс строительства репрессивного сталинского государства, но и заявить о том, что сохранялись зоны автономии и было сопротивление гражданского общества18. Затрагивая таким образом послереволюционную историю и сталинизм, такой новый взгляд может быть направлен и на период

советской истории между двумя мировыми войнами, а также объяснить некоторые стороны восстановления Советского Союза после Второй мировой войны. Рассмотрение истории этой страны через призму истории Статистического управления позволяет расширить обзор, ограниченный констатацией значимости политических решений или же только изучением процессов социального насилия19.

Реконструкции отдельных судеб и конфликтов между людьми, поставленными в положение ответственных работников и носителей власти в сталинской администрации и тем не менее остающимися наследниками другой концепции государственного управления, позволяет пролить свет на сложность ситуаций и поведения индивидов и групп.

Попов, Осинский, Минаев, Милютин, Краваль, Верменичев, Саутин, Старовский — эти восемь человек сменяли один другого на посту главы советского статистического ведомства между 1918и1941 годами. Пятеро из них были расстреляны в период между 1937 и 1939 годами. Зато последний, Старовский, останется на своем посту в течение целой трети века, вплоть до 1975 года, то есть до своей кончины. Саутин, продолжавший свою карьеру, скончается в том же году. А первый, Попов, основатель этого административного органа, был отстранен в январе 1926 года из-за того, что открыто и напористо пытался противостоять Сталину. Тем не менее он будет продолжать занимать ответственные посты в советской администрации вплоть до семидесятипятилетнего возраста. На фоне неоднозначных позиций индивидов (их участия в выработке сталинской политики и сопротивления политическому строительству, которое все более и более расходилось с их ожиданиями) вырисовывается вся сложность картин социально-политической жизни.

Цель, поставленная здесь, заключается в том, чтобы не связывать себя чересчур монолитными подходами, а иметь возможность взглянуть на государство сквозь призму человеческого материала, людей, которые его составляют и которые его строят. Облечь сталинизм в плоть и кровь — значит сделать еще более очевидной разыгранную им человеческую драму. Некоторые историки сделали это, сосредоточив внимание на выявлении характера отношений, трений и конфликтов в самых высоких сферах власти, в частности в Политбюро ЦК партии20. Направляя взгляд на инстанции, в которых принимались наиболее важные правительственные решения, они открыли пути новаторского исследования с целью понять природу центрального правительства и роль сталинского окружения. Со своей стороны, мы избрали путь, который, даже если он частично и является наследником такого подхода, делает центром внимания главным образом повседневное функционирование государства и одного из его административных управлений. В данном

случае служащие статистического управления оказываются на перекрестке между решениями политической власти и их осуществлением в контакте с населением. Когда статистики ставят вопросы о трудностях выполнения своих задач, их высказывания оказываются для нас поучительными в плане понимания как логики государства, так и реакции субъектов их опросов. Они доводят до нашего сведения то, что касается собственных практических действий управленцев, способа мышления и мнений, которыми они руководствовались в своих действиях, но также и то, что изменялось в ходе накопления ими опыта, их личного и профессионального продвижения и их противоречий с опытом тех людей, которые их окружали. Делая это, они информируют нас о людях, и благодаря этому абстрактное сталинское государство обрастает плотью.

Мы будем исходить не из того, что эти люди намеревались сделать, а скорее из их действий, восстанавливая процедуры принятия решений и формы профессионального сопротивления статистиков, если удается отыскать следы этого в архивах. Поэтому изучение конфликтов, споров и переговоров будет занимать центральное место в нашем исследовании. Анализ жизненных путей и способов вхождения людей в различные круги предоставит нам возможность осветить самое главное, чтобы способствовать пониманию индивидуальных позиций людей. Учреждения будут рассматриваться главным образом изнутри, как пространства практического действия, но и как места формирования связей солидарности и форм как индивидуального, так и коллективного опыта действующих лиц.

Большое недоразумение

Судьбы двух людей воплощают два различных момента в истории советского Статистического управления в период между двумя мировыми войнами. Представители одного и того же поколения, получившие схожее образование, близкие по роду профессиональной деятельности и политическим взглядам до Октябрьской революции, Павел Попов и Олимпий Квиткин могли бы иметь одну и ту же судьбу. Однако при выполнении ответственной работы на самом высоком уровне администрации в два весьма отличных друг от друга момента истории СССР, в 1920-е и в 1930-е годы, и особенно в период установления сталинской власти, они оказались перед лицом двух различных форм вмешательства политической власти и применения репрессий. Они участвовали в утверждении этой власти, оставаясь в оппозиции к ней. В 1920-е годы сопротивление директивам этой власти привело к отстранению первого; в 1930-е годы такая же позиция вызвала арест и физическое устранение второго. Жизнь этих двух людей позволяет проследить двадцать лет истории, на протяжении которых Сталин прибегал к наиболее насильственным формам репрессий с целью установления безраздельной власти. Их жизнь позволяет понять, каким образом опыт людей, получивших образование до революции, и их деятельность как управленцев, принимавших участие в этой истории, переплелись с действиями сталинской политической власти.

Павел Ильич Попов

16 июня 1918 года кандидатура Павла Ильича Попова, которому тогда было сорок шесть лет, большинством участников Всероссийского съезда статистиков была предложена на должность начальника нового Центрального статистического управления РСФСР. После того как Ленин утвердил это предложение, Попов становится первым руководителем статистического управления большевистского государства. Этот пост он будет занимать почти восемь лет.

Истории жизни

Он родился 12 января 1872 года в Иркутске. Его отец был писарем, а мать — домохозяйкой. После окончания учебы в одной из семинарий Попов становится учителем в своем городе. В 1895 году он уезжает из Сибири в Санкт-Петербург, где поступает в высшее учебное заведение. Несколько месяцев спустя учеба была прервана, так как в 1896 году он был арестован за участие в печатании социал-демократических текстов1.

Вот тогда-то и начинаются годы ссылок и депортаций, которые на своем опыте познали многие русские статистики этой эпохи2. В декабре 1897 года, после полутора лет тюремного заключения, власти устанавливают запрет на пребывание Попова в Санкт-Петербурге и в Москве. Его отправляют в ссылку под надзор властей Уфы. Он остается там в течение трех лет, сначала в сельском районе, а позже в Уфе, где работает в статистическом бюро земства. Эти органы были созданы в 1864 году для управления с учетом местных интересов 34 губерниями Европейской России. В их обязанности входили организация и финансирование некоторых обязательных служб, например социального страхования, и они располагали большой свободой действия в других областях, прежде всего — в сфере образования и здравоохранения. В целях обеспечения статистической информацией о территории, которой они должны были управлять, в соответствии со своими нуждами они организовали специализированные службы, обеспеченные квалифицированными кадрами. Подобно другим статистическим управлениям, расположенным в городах, где не было университетов, управление города Уфы принимало на работу людей, находившихся в политической ссылке, которые составляли контингент квалифицированных работников.

Из-за своего политического положения Попов не имел права занимать постоянные штатные должности в государственных административных учреждениях. «...До 1905 года администрация губернских городов меня как политически неблагонадежного не утверждала на постоянные штатные должности в земских учреждениях, и поэтому пришлось заниматься работами, не требующими утверждения губернской администрации. Такими работами являлись статистические работы, которые проводились земством»3. Земское статистическое управление могло, например, нанимать на временную работу статистиков для оценки недвижимости и земельной собственности для налоговых нужд. Попов, принятый на работу в соответствии с этим положением, провел несколько углубленных исследований по сбору данных об экономическом положении крестьянских хозяйств и частной земельной собственности. Таким образом, он специализировался в сельскохозяйственной статистике, непрерывно пополняя свои знания о деревне.

Уфа стала первым этапом в череде его продолжительных поездок по России, когда он работал в различных земских управах: в Самаре в 1901 году, Смоленске в 1901-1902 году, Вологде с 1902 по 1904 год. В Уфе он занимал должность заместителя руководителя службы. В 1904-1905 годах Попов учился в сельскохозяйственной академии в Берлине.

Вернувшись в Россию после революции 1905 года, он уже мог проживать в Санкт-Петербурге и Москве. Сначала он был принят на службу как статистик земской управы Харькова, на Украине, для проведения исследований по вопросам деятельности сельских хозяйств. Вознаграждение не заставило долго себя ждать. В начале 1906 года его принимают на службу в статистический отдел городской управы Санкт-Петербурга. Там он включился в другой род деятельности по ведомственной статистике. Занимаясь по долгу службы сбором данных, касающихся народного просвещения, одновременно он продолжает работать над сбором сведений о частных сельскохозяйственных предприятиях Харьковской губернии. Этот труд он закончит уже на месте после 1907 года, когда будет приглашен на работу в губернское земство. В начале 1909 года он вновь направляется в юго-восточные районы империи, став помощником заведующего Статистическим отделом Переселенческого управления Министерства земледелия в Семиреченской волости, в городе Верный (ныне — Алма-Ата, Казахстан). Находясь на этой должности, он руководит сбором сведений, касающихся казахских хозяйств.

Таким образом он повышает и свою профессиональную подготовку в области статистики, а заодно и свое знание российской территории. К опыту владения земской и городской статистикой вскоре добавляется опыт работы над статистикой государственного управления. Тем не менее с конца 1909 года он возвращается к земской статистике в качестве заведующего статистическим бюро Тульского губернского земства. На этой должности он останется вплоть до февраля 1917 года.

Следов нелегальной политической деятельности Попова в течение всего этого периода, конечно же, осталось совсем немного. Его симпатии к социал-демократическому движению, а затем и к социал-демократической партии, по всей видимости, заметно усилились со времени его первого ареста в Санкт-Петербурге. Он был участником подпольной социал-демократической сети в Харькове, а также и подпольных организаций Тулы, где его присутствие на партийных собраниях было зафиксировано царской полицией4.

Вследствие всего этого его профессиональное продвижение происходило неравномерно, оно определялось тем, где он оказывался в силу обстоятельств, предопределенных его перемещениями как политического ссыльного. На каждом этапе, под

чиняясь необходимости приспосабливаться к новой ситуации в очередной ссылке, он, тем не менее, старается воспользоваться подвернувшимися возможностями для работы в качестве служащего в сфере статистики. Поступая так, он расширяет области, в которых осуществляет сбор и обработку сведений, и обогащает свою подготовку практической деятельностью. Частая смена мест службы не нанесла большого ущерба его профессиональной карьере. Даже напротив, он повышает уровень своего профессионального образования посредством постоянного накопления знаний, которое было свойственно всем работникам статистической службы в ту эпоху, что и подготовило его к возможности занимать ответственные посты. Во всех городах, где он находился, он завязывал профессиональные, дружеские, даже политические связи, которые пустит в дело после Октября 1917 года, чтобы организовать Центральное статистическое управление большевистского государства.

Карьерный рост Попова проливает свет и на разнообразные проявления его личности. Он сумел вникнуть в сферу знаний, которая не ограничивается какой-то одной локально-географической местностью, а простирается на значительную часть российской территории. Он внутренне вписался в среду, для которой статистика была общим отправным пунктом и которая объединяла людей самого разного социального происхождения — потомков дворян, мещан, ремесленников, торговцев и даже грамотных крестьян. Эта среда имела основой своего единства профессиональную идентификацию, истоки которой создавались еще до революции и которая служила основанием для особой формы социального признания. Люди, входившие в эту среду, занимали также одинаково враждебную позицию по отношению к царскому самодержавию5. Дружеские политические связи Попова складывались, прежде всего, во время его ссылки. В частности, он встретился тогда с двумя выдающимися личностями, которые будут иметь большое значение для его карьеры после Октября 1917 года, а именно с А.Д. Цюрупой6, находившимся в ссылке в Уфе с 1897 по 1901 год, и с Лениным. Вот что он писал об этом позднее:

«С Владимиром Ильичей я познакомился в Уфе, когда я был в ссылке. Он проездом из Сибири (из ссылки) заезжал в этот город, где жила Н.К. Крупская. Второй раз я виделся с Владимиром Ильичей в Финляндии после революции 1905 года»7.

Попов и Цюрупа установили прочные дружеские отношения. Когда последний стал занимать высокие должности в большевистском правительстве и до середины 1920-х годов8, он оказал Попову влиятельную поддержку.

Тем не менее начиная с 1918 года Попов ставит на первое место свои связи с Лениным, которые, впрочем, были до рево

люции не очень тесными. В действительности тот факт, что его пути пересеклись с путями Ленина, не оказал значительного влияния на Попова до 1917 года. Его приобщение к марксизму, которое произошло позже, не было вызвано этой встречей. Его приход к руководству Статистическим управлением, по всей видимости, не был прямым следствием его связей с Лениным, а скорее результатом его профессиональной деятельности еще до революции. Тем не менее сам факт знакомства с Лениным, несомненно, благоприятно повлиял на его назначение.

Процесс формирования Центрального статистического управления проливает свет на назначение Попова его начальником. Решающую роль в этом сыграла Первая мировая война9. Начальным этапом стал съезд статистиков земств и городов, созванный Особым совещанием по продовольственному делу в декабре 1915 года, который избрал Попова ответственным секретарем и заместителем председателя исполнительной комиссии статистических съездов. Это признание предоставило ему возможность активно участвовать во всероссийской сельскохозяйственной переписи 1916 года. Вполне логично он оказывается затем, с марта 1917 года, во главе статистического управления, в обязанности которого входила обработка данных, полученных в ходе этой переписи. Он был назначен на эту должность уже Временным правительством. Его назначение в 1918 году руководителем нового статистического управления представляется, таким образом, вполне закономерным, независимо от его политических связей.

В течение восьми лет, когда он занимал эту должность, он стремится осуществить проект, в котором статистика рассматривается как путеводная нить для принятия политических решений, а в качестве основополагающего принципа утверждается независимость в работе статистиков по отношению к политическим управленцам. Он мобилизует всю сеть бывших земских статистиков и приводит в соответствие с европейскими стандартами свою концепцию независимости научно-административного корпуса государственных статистиков по отношению к политическим властям. В течение всего этого периода он сталкивается с сильным противодействием. Находясь в самой гуще внутренних и внешних конфликтов своего управления, он со всей настойчивостью защищает его, равно как и тех людей, которые в нем работают. Он без колебаний обращается непосредственно к Сталину, проявляя исключительную твердость, когда упрекает его в ошибках и неверном истолковании цифровых данных. Он ополчается также против Бухарина и Зиновьева. Его действия и предпочтения, когда он осуществляет формирование своей руководящей команды или когда реагирует затем на различные нападки, могут быть поняты только в свете того пути, который он прошел до революции.

После многочисленных столкновений с руководителями других административных управлений или политическими руководителями Попов в январе 1926 года был отстранен от занимаемой должности в Статистическом управлении. Эта дата знаменует перерыв в его деятельности и профессиональной карьере. Она знаменует также поворот в судьбе Статистического управления. Среди тех людей, которые имели отношение к его становлению и затем были отстранены от занимаемых должностей до конца 1920-х годов, Попову принадлежит особое место. Выдвинутые против него обвинения в действительности были обращены и в адрес всего Статистического управления. Эти обвинения служат примером того, как политическая власть пыталась навязать иную форму статистического понимания работникам управления. В свою очередь, позиция самого Попова проливает свет на нормы и ценности, которыми руководствовался весь профессиональный корпус статистиков, вышедших из прежнего строя.

Отстранение первого главы Статистического управления стало началом попыток со стороны большевистской власти прибрать к рукам управление, где получила развитие форма профессиональной независимости от политического руководства, основанная на концепции, по которой государственной статистике отводилась роль, отличная от той, что представляло себе это руководство.

После своего отстранения Попов, с июля 1918 года имевший ранг народного комиссара10, исчезает из рядов крупных советских руководителей. Его более поздние официальные биографы не приводят почти никаких фактов из жизни Попова после 1925 года. Его профессиональные поездки за пределы границ СССР и контакты с зарубежными коллегами обрываются на этой дате. Это явилось новым испытанием для человека, который провел два месяца в Бельгии в 1923 году и два месяца в Риме в 1925 году, когда созывались международные съезды статистиков. В то время, с 1898 по 1926 год, он занимал не менее одиннадцати различных должностей, связанных со все более и более возрастающим уровнем ответственности, в период с 1926 по 1948 год он занимает только четыре должности, при этом с гораздо меньшим уровнем ответственности: с 1926 по 1931 год является членом президиума Госплана России, членом коллегии Института конъюнктуры Статистического управления, членом президиума Сельскохозяйственной академии. Позже он назначается руководителем отдела сельского хозяйства Госплана России. Он оставляет эту должность 30 декабря 1948 года в силу возраста и состояния здоровья. 4 января 1949 года, когда он становится членом научно-методологического совета при ЦСУ в возрасте 76 лет, — последняя веха его карьеры на службе у советского государства. Чуть позже, в 1950 году, он скончался.

Отстранение с поста главы Статистического управления в 1926 году не означало профессиональной смерти Попова. Оно означало существенный поворот в судьбе этого ведомства. А сам Попов смог продолжить свою профессиональную деятельность, но лишь вне сферы, которую власть считала наиболее важной, находясь под контролем или без реальной власти. Так он становится управленцем, не обладающим реальной независимостью, несмотря на то что некоторые его действия служили напоминанием о сильной личности, проявившей себя в ходе создания высококвалифицированного научного управления. В 1938 году, например, чтобы объяснить расхождения между различными статистическими данными, он пишет: «Фашисты Германии, Италии, Японии и троцкистско-бухаринская банда шпионов, провокаторов и диверсантов постараются использовать это расхождение для своих вражеских политических целей... Исчисления Госплана и ЦУНХУ (аббревиатура названия, которое тогда носило Статистическое управление. — Авт.) вредительски ошибочны, ненаучны, а между тем эти исчисления широко известны за границей»11. За этим потоком политически закодированных слов, по всей видимости, все еще скрывается стремление защищать концепцию научности статистики от людей, играющих числами в угоду разного рода вариантов их политического использования.

Складывается впечатление, что после 1926 года произошло раздвоение личности Попова. Не по этой ли причине его не коснулись чистки, имевшие место в конце 1930-х годов? В некоторых отношениях профессиональное долголетие Попова удивляет. Вторая мировая война, конечно же, серьезно поколебала его позиции, но в 1947 году, в возрасте 75 лет, он все еще на коне. Уже в 1938 году Верменичев, немного позже возглавивший на короткое время службу статистики, отмечает, что он стал руководителем Статистического управления, заменив арестованного Краваля. Однако в докладе, направленном Молотову, выражается неблагоприятная оценка и подчеркивается, что Попов постепенно отстраняется от высоких ответственных постов12.

Десятилетие спустя, 1 декабря 1947 года, заместитель начальника отдела кадров Центрального Комитета партии, давая ему характеристику, пишет:

«Товарищ Попов хорошо знает планирование сельского хозяйства. При его активном участии в 1947 году разработаны проекты постановлений о пригородных зонах по обеспечению г.г. Ярославля и Горького картофелем и овощами; о садоводстве в РСФСР и о развитии птицеводства в колхозах республики. Впоследствии по этим вопросам были приняты решения Совета Министров РСФСР»13.

С тех пор все это представляет собой слабое отражение человека, который в начале 1920-х годов стремился создать цент

рализованный статистический аппарат, защищал его кадры от всевозможных внешних нападок и окружал себя интеллектуальной элитой, вызывавшей недоверие и враждебность со стороны властей. Тем не менее он получил звание «заслуженного деятеля», был награжден орденом Трудового Красного Знамени Верховным Советом СССР 1 августа 1939 года за участие во Всесоюзной переписи населения 1939 года. Символично, что этой чести он удостоился не за прошлую работу в качестве статистика 1920-х годов, а за работу, в которой не играл сколько-нибудь важной роли, оставаясь просто одним из исполнителей.

Тем не менее одно замечание, написанное тем же начальником отдела кадров ЦК партии в 1947 году, позволяет составить представление о некоторых эпизодах из его прошлого:

«Секретарь парторганизации Госплана РСФСР тов. Егорова характеризует тов. Попова П.И. скромным, дисциплинированным и принципиальным членом партии. Он систематически работает над повышением своего идейно-теоретического уровня. Принимает участие в партийной работе, проводит консультации с членами партии, самостоятельно изучающими историю ВКП. В работе т. Попова П.И. имеется недостаток. В обращении с работниками отдела сель. хоз. он проявляет грубость»14.

Такое отношение может рассматриваться как форма неприязни по отношению к слабо подготовленным в области статистики членам партии. Уже в 1924 году он ведет себя аналогичным образом, когда отказывается принять члена партийной ячейки Статистического управления, что вызвало негодование ее руководителя. Внимание к политической работе, отмеченное в цитируемом выше отрывке, не обязательно означает веру в партию. Оно свидетельствует скорее о приспособленческом поведении разочаровавшегося человека, который всегда (до 1926 года) был уверен в том, что научная истинность статистики стоит выше истинности, утверждаемой партией.

Управленец, которому не было равных, со своим видением государственной деятельности, стал послушным бюрократом, работающим в тени. Вопреки всему этому он все же не смог скрыть чувство неприязни к людям, занявшим ответственные посты в силу партийной принадлежности, а не потому, что они разбирались в статистике, в то время как он сам оказался на менее значимой должности при своем уровне компетенции. И если чисток он сумел избежать, то, тем не менее, не избежал длительного отстранения, длившегося до самой кончины.

Попов пережил царские репрессии конца XIX века против оппозиционных сил, первые годы большевистской России, последние годы сталинской диктатуры, избежав великих чисток

1937 года, гекатомб Второй мировой войны и чисток с 1948 по 1953 год, которые, между прочим, вновь коснулись ответственных работников экономико-статистического ведомства. Может быть, он смог избежать высылки или даже казни из-за того, что его сильная личность проявила себя в тот период, когда репрессивные методы еще не были такими, как в 1930-х годах? Не преждевременное ли отстранение от должности спасло ему жизнь?

Олимпий Аристархович Квиткин

А вот О.А. Квиткин, руководивший бюро переписи населения в 1930-е годы, в 1937 году был расстрелян. Вместе с тем его судьба вполне могла бы быть такой же, как судьба Попова. Родившийся 12 ноября 1874 года в Черниговской губернии на севере Украины, он принадлежал к тому же поколению, что и Попов. Сын полковника царской армии и женщины благородных кровей, он получает медицинское образование в Московском университете в период с 1894 по 1896 год, а позже вступает в социал-демократическую партию. После ареста в 1901 году его отправляют в ссылку в Вологду, где он пробыл до 1904 года. Там его берут на работу в качестве статистика в земское статистическое отделение. Там же он и познакомился с Поповым, который был заместителем управляющего в период с 1902 по 1904 год. Политическая деятельность Квиткина в то время представляется более активной, чем деятельность его коллеги. Так, уже в апреле 1905 года он участвует в Лондонском съезде большевиков.

Оставаясь членом социал-демократической партии вплоть до 1909 года, он принимает участие в различных студенческих выступлениях. Затем отдаляется от активной революционной деятельности, в чем его будут упрекать уже во время ареста в 1937 году (объясняя это «неприспособленностью к политической деятельности»15). Он уезжает в Париж, где с 1911 по 1913 год изучает математику в Сорбонне. После возвращения в Москву зарабатывает себе на жизнь частными уроками и переводами, а позже, с 1914 по 1916 год, работает в департаменте переселенцев Союза городов и земств в Москве на должности инструктора. Затем он поступает на работу в бухгалтерию одной из московских фармацевтических лабораторий.

В феврале 1919 года он оставляет эту должность и становится помощником начальника отдела городской статистики Центрального статистического управления. Ссылки также сыграли определяющую роль в его судьбе. Встреча с Поповым в Вологде и математическое образование оказались полезными при назначении на эту должность.

Он становится заведующим отделом городской статистики 1 марта 1921 года и входит в коллегию Статистического управления.

В этом качестве он отправляется в командировку в Самару для определения масштабов голода. С этого момента его профессиональная деятельность тесно связана со всеми перипетиями становления советской статистики.

В 1925 году он проводит два месяца в Берлине, где изучает методику демографической переписи, проводившейся в Германии в том году. После возвращения в Москву его на какое-то время отстраняют от работы в статистическом ведомстве. Это было вызвано начавшимся «делом о хлебофуражном балансе» — напряженным конфликтом между статистиками и некоторыми политическими руководителями, среди которых был и Сталин, по поводу оценки урожаев и процесса социального расслоения в деревне16.

В ноябре 1926 года его восстанавливают на работе и назначают руководителем, ответственным за демографическую перепись. Позже он становится во главе бюро переписи населения17, а еще позже, в 1932 году, вновь назначается на должность начальника, ответственного за перепись населения, пост, который он занимает вплоть до своего ареста в 1937 году.

Документы Контрольной комиссии и протоколы допросов, проведенных НКВД в 1937 году, позволяют судить о нем как о свободомыслящем человеке высоких принципов. Еще в 1921 году он якобы говорил, что голод стал «продолжением политики советского правительства по отношению к деревне» и что «неурожай — это стихийное бедствие, а голод — это результат политики»18. Эти заявления ему будут поставлены в вину в 1937 году. Когда его арестовали в том же году, в НКВД его вынудили сказать, что Осин-ский и Краваль изменили данные о численности населения. Вполне вероятно, что речь здесь идет о подтасовке со стороны репрессивного аппарата с целью скомпрометировать этих ответственных деятелей. Но это заявление было приписано Квиткину, поскольку, по всей видимости, оно соответствовало обычной позиции человека, который постоянно прибегал к утверждению профессиональной легитимности в целях самозащиты. Эти требования профессиональной компетентности и научной достоверности неоднократно вменялись ему в вину как в ходе расследования, проведенного в 1933 году Контрольной комиссией, так и во время допросов в 1937 году. В обоих случаях его обвиняли в том, что он основывался исключительно на профессиональной компетентности, когда подбирал своих сотрудников, и упорно игнорировал такие политические критерии, как партийная принадлежность. Его также подозревали в тайной связи с зарубежными источниками с целью получения заслуживающего внимания опыта в подготовке переписи населения 1937 года. А это вполне могло послужить поводом для того, чтобы его причислили к врагам СССР.

В действительности, несмотря на университетский и профессиональный путь, пройденный в статистике еще до рево

люции, правда, не такой прямой, как путь некоторых из его коллег по Статистическому управлению, Квиткин являлся наследником старой элиты земских статистиков. Подтверждением этого служат его приобщение к широкому кругу коллег и друзей в сфере статистики и его пристрастие к квалификации как источнику профессиональной легитимности. Он принадлежит к числу «буржуазных специалистов», которые подверглись преследованиям в 1930-х годах19. Перечень связей, в которых его обвинял НКВД в 1937 году, может помочь восстановить эту сеть, пусть даже частично и с осторожностью, из-за характера используемых источников. Среди тех, с кем он поддерживал связи, был некий «химик и изобретатель», эмигрировавший в Соединенные Штаты во время командировки в эту страну, и особенно статистики, арестованные и высланные за антисоветскую деятельность, в том числе бывшие меньшевики20. Квиткина арестовали 22 марта 1937 года по обвинению в том, что в ходе проведения переписи населения он искусственно занижал данные о численности населения. На допросах он не признал ни своих ошибок, ни своей вины. 8 сентября он был приговорен к смертной казни военной коллегией Верховного Суда СССР и казнен в тот же день. Он будет реабилитирован 1 сентября 1956 года21.

Обвинения, выдвинутые против Квиткина, выявляют глубокие расхождения между статистиками и политическими руководителями в 1930-х годах. В ходе допросов его коллеги подчеркивали, что они убеждены в том, что статистика образует особую научную сферу, независимую от политики. Это, в частности, и заставило его защищать использование типологии городов, противоречившей политическим представлениям об индустриальной и одновременно пролетарской России. В соответствии с подготовленной в 1931 и пущенной в ход в 1934 году классификацией городов они подразделялись на три типа: промышленные города с трудоспособным населением, более чем на 60 процентов состоящим из рабочих; административные и торговые центры, в которых рабочие составляли от 40 до 60 процентов трудоспособного населения, и непромышленные города, где рабочих насчитывалось менее 40 процентов. В противоположность заявлениям руководителей об урбанизации страны, Баку, Харьков и Свердловск были включены в список торгово-административных центров, а не промышленных городов. Это расхождение между взглядом статистика и политическим представлением о пролетарско-промышленной стране, какой она стала в результате двух первых пятилеток, составит одну из линий обвинения против Квиткина в 1937 году. Отказ подгонять статистические категории под политические требования постоянно ставился ему в вину в 1930-х годах.

Два формы взаимодействия со сталинизмом

Различие в судьбах Попова и Квиткина проливает свет на эволюцию отношений между статистиками из Статистического управления и представителями политической власти в 1930-х годах, а также общую эволюцию методов, при помощи которых сталинская государственная власть навязывалась управленческому аппарату. Обвиненный раньше, в 1920-х годах, Попов, хотя и принадлежал к руководству, был только отстранен от должности и впоследствии оставался на второстепенных или совсем незначительных ролях. Квиткин же, напротив, поскольку был обвинен в конце 1930-х годов, столкнулся с совсем иной формой государственного насилия, а именно — с формой большого террора.

Поскольку Квиткин занимал должность менее заметную, чем должность руководителя, до 1937 года он избежал репрессивных мер, начатых в начале 1920-х годов. И это несмотря на свое прошлое, откровенность в высказываниях и на то, что он оставался приверженцем одной и той же концепции сбора и обработки статистических данных. Различные комиссии, выдвигавшие против него обвинения, могли ссылаться только на его социальное происхождение, что далеко не всегда до 1937 года служило основанием для доказательства вины какого-нибудь «специалиста». Тем не менее и это его не уберегло. Находясь под пристальным наблюдением, он каждый раз фигурировал в первых рядах тех, кто подвергался самой резкой критике. В период между 1924 и 1937 годами в различных рапортах, касающихся сотрудников Статистического управления, содержались злобные выпады против Квиткина, в которых подчеркивалось как раз его социальное происхождение: «Квиткин, сын полковника, дворянин, считает себя состоявшим до 1908 года в Партии большевиков. Квиткин безусловный враг. Характеризует этого человека то, что он до последнего времени не состоял даже членом профсоюза»22. Его коллеги всегда старались защитить его, ибо присущий ему профессионализм был общепризнанным. При каждой из нападок вышестоящий руководитель спасал его от увольнения. А в 1937 году такое шаткое равновесие нарушилось.

По поводу биографий этих людей возникают два вопроса: о поведении и образе действий ответственных управленческих работников в условиях становления сильной политической власти и о формах реагирования последней на различные проявления независимости или противодействия со стороны людей, призванных служить ей. Попов и Квиткин действуют, сообразуясь со своим прошлым опытом и рассматривая в его свете политические решения и принудительные действия, касающиеся их. Вместе с тем Попов как деятель, который внутренне более

сильно включался в процессы преобразования статистического и государственного управления после революции, столкнулся с формой репрессий, побудившей его выработать новый взгляд на происходящее. В то же время Квиткин, занимая высокую должность, продолжает вплоть до 1937 года действовать в соответствии с убеждениями, которые прочно сложились у него еще до революции. Эти два типа отношения к текущей политической истории — следствие различного положения в управленческом аппарате, а также следствие того, какое участие люди принимали в событиях, предшествовавших революции. В то же время различные формы принуждения со стороны центральной власти и различные уловки, которые в ряде случаев сопровождали их, выражают противоречия, раздиравшие команду руководителей.

Таким образом, прослеживая перипетии в судьбах людей, которые находились в гуще событий при формировании советской администрации, статистической администрации в частности, знакомясь с деятельностью первых лиц страны в 1920-х и 1930-х годах, можно осветить историю создания государства в СССР, равно как и историю развития науки, состоявшей у него на службе.

История советской статистики начинается с парадокса: когда большевистские руководители принимают решение о создании статистической службы сильного централизованного государства, они обращаются с призывом к людям, сформировавшимся в профессиональном плане главным образом в сфере местной статистики, и обращают внимание прежде всего на практический управленческий опыт децентрализованных институтов земств. Эти люди, как и большинство специалистов в других областях, работавших во вновь создаваемых организациях, были выходцами из интеллектуальных управленческих элит Российской империи, того самого старого строя, всякие отпечатки которого большевики хотели стереть с лица земли.

Первый после Октябрьской революции Всероссийский съезд статистиков происходил в Москве 8 июня 1918 года. По своему составу он мало чем отличался от съездов статистиков земств периода 1890-1916 годов, главных представителей которых он и собрал2. Точно так же команда первых ответственных работников Центрального статистического управления (ЦСУ)3, сформированная Поповым в июле того же года, происходила из статистической службы, существовавшей на местах, — региональной и городской (см. Табл. 1). Квалифицированные и опытные члены этой команды уже до революции занимали ответственные посты. Их происхождение почти всегда не соответствовало низшему социальному положению, которого требовало новое пролетарское государство. Как выходцы из дворянства, мещанства или мелкой буржуазии, они нередко получали образование в лучших высших учебных заведениях Российской империи, если даже не в престижных зарубежных университетах. Как и представители других элит4, они в неменьшей мере включаются на различных уровнях в осуществление планов преобразования государства и общества, провозглашаемых новым строем. Многие из них сами боролись против царского самодержавия и испытали на себе все прелести политических арестов с 1880 года. В группу из одиннадцати руководите

Прошлое на службе у настоящего1

лей отделов, привлеченных к работе с июля 1918 года, входили шестеро тех, кто был вынужден прервать учебу из-за ареста и последующего тюремного заключения или ссылки.

Они и составляли костяк прежних статистиков в земствах. Общий опыт политической ссылки сближал их политические позиции и предопределял их профессиональную карьеру. Действительно, с начала 1880-х годов между статистиками устанавливаются отношения дружбы и взаимовыручки; они оказывают поддержку тем из своих коллег, кто был лишен права на жительство в Москве или Санкт-Петербурге после ареста, помощь в устройстве на работу в каком-либо провинциальном городе. Управленческие администрации земств были институтами, особенно благосклонно относившимися к этим политическим ссыльным, которым они, в частности, предоставляли работу во вновь создаваемых статистических подразделениях5. Статистики переходят из одной управы в другую так, как им было предписано в соответствии с приговорами, которые продолжают выносить даже в провинции тем из них, кто был наиболее активным участником политической борьбы. Эта исключительная подвижность была связана также с профессиональной подготовкой, получаемой благодаря практике и товарищеской поддержке. Районные управы, куда чаще всего и направлялись ссыльные, становились, таким образом, благодатными местами для встреч, завязывания близкого знакомства, и все это происходило на обширной Европейской части территории России.

Преемственность поколений профессионалов

В 1918 году Попов набирает кадры из этой среды, создавая костяк нового Статистического управления. На своем пути ссыльного он иногда встречается с выходцами из провинции; именно они позже становились руководителями того или иного подразделения в управлении6. Его кадровый состав пополнялся также за счет участников различных профессиональных съездов, которые постепенно с 1880 года создавали устойчивые статистические структуры земств.

Благодаря схожести жизненных путей, принадлежности к одному поколению и профессиональному опыту работы первая руководящая команда Статистического управления была внутренне особенно однородной, причем эта однородность усиливалась политическими предпочтениями статистиков. Они были носителями политического замысла, в соответствии с которым перед статистикой ставилась задача служить делу строительства современного государства, то есть государства рационального, деятельность которого должна основываться на научных методах познания. Их веру в разумность и силу действия государства в то время разделяло большинство представителей ста

рых, уже сформировавшихся и реформированных русских элит7. Большевистская научная концепция государства казалась им соответствующей такому замыслу. Из-за этого возникло множество недоразумений в их взаимоотношениях с политическими руководителями. Те и другие совершенно по-разному понимали смысл управления государством при помощи числовых данных.

Судьба В.Г. Михайловского (1871-1926) проливает свет на концепцию статистики, которую разделяли первые ответственные работники ЦСУ. После нескольких лет учебы в области естественных наук, прерванной политической ссылкой, этот статистик приобрел богатый опыт статистической работы на местах, сначала в земствах, а позже, с 1897 года, в статистической управе города Москвы. Здесь он совершенствует свою практику сбора сведений и проведения демографических переписей. В частности, он руководит переписью жителей Москвы в 1912 году, осуществлявшейся по образцу европейских переписей населения, одобренному международным статистическим съездом. В воспоминаниях о В.Н. Григорьеве в 1925 году, отдавая ему дань уважения, он характеризует дух статистики, которым руководствовались члены его команды, следующим образом:

«В противоположность петербургской школе проф. Ю.Э. Ян-сона, который сознательно отмежевывался от запросов муниципальной жизни и стремился замкнуться в узкие рамки академической науки, московская школа характеризуется именно стремлением сочетать научные интересы и жажду отвлеченного познания с жгучими потребностями общественно-политической жизни, с служением нуждам массы населения»8.

Горячо поддерживая идею о том, что статистика должна служить обществу и делу социальных преобразований, Михайловский был достойным наследником Григорьева, которого он сменил на посту руководителя московской статистической управы в 1911 году. Заняв этот пост, он развил концепцию сбора статистических данных с целью служения народу и социальному прогрессу, но, во всяком случае, не власти. Независимость ученого по отношению к политике должна гарантировать это соотношение между статистикой и социальной деятельностью. Такая позиция объясняет приверженность Михайловского концепции проведения статистической работы на основе практики, одним из самых страстных сторонников которой он станет, когда займет должность заведующего отделом демографии ЦСУ.

С лета 1918 года и до конца 1920 года число отделов ЦСУ возрастает с десяти до двадцати шести, а число сотрудников, непосредственно занятых статистической работой в Москве и регионах, — до 3000 чел.9 Эта структура практически не претерпела изменений вплоть до конца 1925 года.

До января 1921 года расширение первоначальной команды происходило по мере создания новых центральных отделов, но без изменения ее функций. Кончина А.Р. Бриллинга и уход В.В. Степанова были компенсированы людьми того же профиля: Н.Я. Воробьевым и О.А. Квиткиным. Среди двадцати семи работников, занимавших ответственные посты в январе 1921 года, четырнадцать были статистиками, происходящими из земской управы, а трое пришли из городских управлений. Вместе с тем нужно отметить разнообразие в послужном списке у вновь поступивших на работу сотрудников. Семеро из восемнадцати руководителей отделов работали в статистических службах других административных органов. Новым фактом стало то, что два человека пришли непосредственно из высшей школы: М.Н. Гернет, преподаватель Московского университета, и Н.С. Четвериков, бывший ученик А.А. Чуп-рова в Петроградском политехническом институте.

Прием на работу этих новичков явился вехой, обозначающей приход нового поколения статистиков: многие из них родились в 1880-х годах, а не в 1860-е и 1870-е годы, как их старшие соратники по первоначальной команде. За исключением лишь одного из них, они все были выходцами из управленческой среды, отличной от той, что составляла земства. Прием на службу работников для руководства новыми отраслями статистики, такими, как рабочая статистика, баланс народной экономики, требовавшими новой компетентности, свидетельствовал о первых преобразованиях, осуществляемых в ЦСУ. Но вместе с тем эта кадровая политика шла в русле прежней.

Все это сохранялось вплоть до 1926 года. Попов и Пашковский остаются соответственно главой и заместителем главы управления до конца 1925 года10. Девятнадцать из двадцати семи руководителей отделов, действующих в 1924 году, уже занимали свои посты в апреле 1921 года, а пятнадцать были выходцами из земских или городских служб. После отстранения Попова от должности в январе 1926 года начальник и первый заместитель начальника уже не были выходцами из земских служб, однако общий профиль руководителей отделов все еще особых изменений не претерпел11. Таким образом, вплоть до 1926 года происходит последовательная эволюция состава статистиков-управленцев вокруг стабильной команды. Статистическая администрация устанавливается в этом плане на основе единого замысла под руководством поколения статистиков, которые выковали свое первое вооружение еще до революции.

Модернизация государства

Руководители отделов, назначенные в июле 1918 года, были носителями замысла, выработанного еще до революции, но не завершенного. В самом деле, хотя сведения, которые они соби

рали, работая в статистических службах земств, предназначались для местного использования, они, тем не менее, стремились внести единообразие в программы проведения опросов, сравнивать результаты в общенациональном масштабе и проводить совокупный анализ русской экономики и общества. Их научный замысел и практика статистической работы всегда вписывались в единый более широкий вопросник, нацеленный на получение сведений, способных работать на экономические, социальные и политические преобразования12. Вступление России в Первую мировую войну дало сообществу земских статистиков повод для завершения этого проекта посредством проведения первой всероссийской сельскохозяйственной переписи. Таким путем статистика земств перестала быть только региональной и приобрела общенациональный статус, за неимением пока возможности приобрести статус общегосударственной службы.

Первые институциональные изменения произошли в период войны. В частности, сельскохозяйственная перепись, хотя она проводилась по заказу министерства земледелия, была доверена органу, в полномочия которого входила координация мероприятий, осуществляемых различными службами земств. Тогда-то статистики образовали центральное бюро переписи, и руководил им П.И. Попов, а в дальнейшем оно фактически стало играть роль центрального государственного статистического органа вместо царского Центрального статистического комитета, оставшегося без людей и без средств. Этот орган и породит после революции отдел статистики и переписи Верховного Совета народного хозяйства13. А этот отдел составит в дальнейшем первичное ядро руководства ЦСУ. Созданное 25 июля 1918 года Центральное статистическое управление большевистского государства, таким образом, образовалось не на основе прежнего Центрального статистического комитета14. Статистики организовали его в соответствии с моделью статистических служб европейских государств конца XIX века и строили его вокруг органов, напоминающих крупные статистические подразделения той эпохи. В начале 1920 года ЦСУ еще отражало некоторые черты царского времени и европейских статистических служб, созданных после 1860-х годов.

Наука на службе у государства

Тексты, относящиеся к основанию ЦСУ, выдержаны в духе дискуссий и решений международных статистических съездов XIX века. Как и статистическая служба царского государства, статистическая служба большевиков решительно вписывается в статистический интернационализм эпохи, научный замысел и организационные принципы которого она принимает. «Толь

ко центральный орган может создать единую статистику в государстве», — провозглашает Попов, выступая перед участниками съезда статистиков в июне 1918 года16.

Централизация должна была повысить эффективность работы. Вместе с тем такой выбор не был лишен некоторых неувязок. Так, для многих из прежних статистиков земств централизация означала гармонизацию выполняемых работ при уважении к самостоятельности в принятии решений на уровне региональных служб, созданных в сентябре 1918 года. В противоположность этому, в духе большевиков, центральная управленческая служба должна была оставаться единственным центром принятия решений, организационных мер и контроля.

Со своей стороны, Попов, как и другие статистики, стоял ближе к позициям большевиков, чем иных политических партий. Он связывал свое понимание дела с русской статистической традицией, наиболее типичным представителем которой в XIX веке был Ю.Э. Янсон: независимая статистика, считал он, является необходимой для эффективного управленческого функционирования и по научным соображениям. Только централизация производства статистических данных способна гарантировать функциональную основательность и исчерпывающий характер собираемой информации. Но управленческая централизация должна быть не только вертикальной, она должна быть также горизонтальной и соединять в себе всю совокупность статистических работ, до тех пор нередко проводимых разрозненным образом в различных службах народных комиссариатов. Именно в этом научная рациональность сливается с политической эффективностью.

Вместе с тем научная рациональность не имеет права допускать командование со стороны политической рациональности. Напротив, именно она должна проливать свет на принятие политического решения. Этот принцип независимости был записан в уставном тексте службы государственной статистики. Центральное статистическое управление должно быть независимым от какого бы то ни было народного комиссариата и от какой бы то ни было политической инстанции. Поэтому оно непосредственно подчинялось Совету Народных Комиссаров16. Его руководитель должен был назначаться последним и сам имел ранг народного комиссара с правом совещательного голоса. Сам факт того, что он не располагал правом решающего голоса, со всей очевидностью ставил его в положение, близкое к политической власти и одновременно сохраняющее по отношению к ней определенную дистанцию.

Наряду с новым управлением существовали инстанции, обеспечивавшие научную дискуссионность и выполнявшие более специфические управленческие функции. Коллегия как руководящий орган и орган административного управления вклю

чала в себя начальника, заместителя начальника и руководителей главных отделов. В качестве органа, принимающего решения, она координировала всю деятельность ЦСУ. В той организационной линии, которая была характерной для центральных статистических служб различных министерств в европейских государствах XIX века17, Совет по делам статистики помимо прочего должен был играть роль верховного научного контролера за выполнением всех государственных статистических работ. Включая в свой состав представителей статистических служб самых различных учреждений, он выполнял консультативные функции, должен был рассматривать и рекомендовать программы сбора статистических данных ЦСУ и различным государственным службам.

Как и до 1917 года, статистические съезды и конференции оставались привилегированными форумами для обсуждений, происходивших в рамках сообщества статистиков. Ни одно крупное статистическое мероприятие, как, например, перепись населения, не могло проводиться без предварительного созыва такого съезда или конференции.

Институциональная независимость статистической службы характеризовалась также созданием статистических служб ЦСУ на местах. Вместе с тем, хотя последние были наследниками статистических служб земств, теперь они подчинялись уже центральной администрации, а не территориальной. В каждой губернии для объединения и координации статистической работы различных управлений на уровне каждого административного подразделения была создана сеть низовых отделений. Большевистская схема двойного административного подчинения была навязана таким образом также и статистической администрации: помимо контроля со стороны партии политический контроль обеспечивался также в каждом территориальном звене исполнительным комитетом местного Совета депутатов18.

Разрыв между поколениями

Далеко не все люди, входившие в кадровый состав, — руководители, рядовые статистики, счетчики и административные служащие — набирались на работу одним и тем же путем19. Лица, принятые на работу с 1918 по 1924 год принадлежали к двум поколениям. Из них одно — это люди, родившиеся до 1880 года, а другое — родившиеся в 1880-х годах. Руководители отделов, ответственные статистические работники были представителями первого поколения (больше половины из них родились до 1890 года, а среди этих людей больше трети — до 1880 года), другие же, менее квалифицированные работники принадлежали ко второму поколению (больше половины из них родились после 1880 года20).

Этот разрыв между поколениями создает повод для возникновения бреши между теми людьми, которые обладали знаниями и осуществляли руководство и которым в 1917 году было уже больше сорока лет, и теми, кто находился у них в подчинении, — бывшими красноармейцами и молодыми неквалифицированными горожанами, чье образование было прервано Первой мировой войной и революцией. Чем более высоким уровнем образованности и профессиональной квалификации они обладали, тем более высокое положение занимали. Более четырех руководителей из пяти, принятых на работу в 1918-1919 годах, имели уровень высшего образования, и это в то время, как только менее половины всего работающего персонала имели такое образование. А один работник из десяти не получил вообще никакого школьного образования или получил только начальное. Большая гибкость в критериях приема на работу ответственных руководителей в период с 1920 по 1925 год в гораздо большей мере отражала влияние Первой мировой войны на продвижение сотрудников, чем изменения в тонкостях приема людей на работу. Этот разрыв между двумя поколениями охватывает сочетание самых разнообразных элементов: образовательное продвижение, социальное происхождение, уровень ответственности, уровень достигнутой компетентности и положение в иерархии.

Личные дела, которые можно было посмотреть, дают мало информации о социальном положении персонала в статистической службе. Вопрос о социальном происхождении и социальном положении, в частности, не дает точной информации. Дело в том, что по роду деятельности статистические работники относили себя к «служащим», то есть к весьма широкой и чаще всего используемой в тот период категории, а это скорее скрывало разнообразие в действительном социальном положении работников21, чем давало информацию о нем. Поскольку социальное положение могло быть расценено как порочащее человека с общественно-политической стороны, при заполнении служебной анкеты люди намеренно скрывали некоторые сведения о своем профессиональном прошлом и социальном происхождении. Эти сведения стали чаще сообщаться в анкетах с середины 1920-х годов, хотя нет никакой возможности судить о степени их достоверности. Если в 1918-1919 году эти сведения содержатся в немногим более 10% анкет, то в период между 1920 и 1925 годом они имеются примерно в одной трети анкет, а с 1926 по 1929 год — в 40% анкет.

Тем не менее, при отсутствии точных сведений о сотрудниках, принятых на работу в начале 1920-х годов, знание иностранного языка могло служить прямым указанием на их социальное происхождение и уровень образования и культуры. Так, на французском языке, который при прежнем строе был язы

ком дворянства и образованных слоев населения, а также на немецком языке говорил один из пяти сотрудников. Такая высокая пропорция свидетельствует о происхождении персонала из привилегированных социальных слоев. Эта пропорция была еще более высокой среди руководства: 40% ответственных сотрудников говорили и читали на французском языке, а 51% — знали немецкий. Знание этих двух языков было тем более важным, поскольку открывало доступ к иностранной литературе, в то время содержавшей богатую информацию по статистике, и углубляло различия между руководящими работниками и более молодым персоналом. Первые, испытавшие на себе влияние французской и немецкой культуры, фактически образовывали элиту среди персонала. А многие из них имели за плечами годы учебы в Париже и Берлине.

Разрыв между представителями разных полов

Другой причиной расслоения среди сотрудников было разделение труда по половому признаку. Хотя женщины составляли две трети персонала, взятого на работу с1918по1925 год, на руководящих постах их было совсем немного. Так, они составляли менее трети ответственных работников в широком смысле слова, то есть руководителей отделов и их заместителей, чаще всего они были рядовыми работниками и сосредоточивались в основном в управленческих подразделениях. Зато их было много среди работников, исполнявших малоквалифицированную работу, в частности работу счетчиков. Разделение труда по половому признаку перекрывает социальный разрыв между поколениями: руководителями оказываются главным образом мужчины, счетчиками и исполнителями другой малоквалифицированной работы — главным образом женщины. Так, семь женщин из десяти работали на неквалифицированных должностях, в то время как только четверо мужчин из десяти были в таком же положении. Почти девять постов из десяти, не требующих высокой квалификации, были заняты женщинами.

Широкий прием на работу в первые годы открыл доступ к статистической службе женщинам, однако большинство из них проходили туда не через парадные двери. Во время гражданской войны их принимали на работу, поскольку многие мужчины, которые обладали квалификацией в статистике, оказались отправленными в ссылку или были призваны в ряды Красной Армии. Много раз Попов и руководители региональных отделов ЦСУ обращались к политическим властям с просьбами немедленно освободить статистиков от призыва в армию. Потребность в широком использовании женской рабочей силы в эти годы возникла в связи с тем, что нужно было компенсиро

вать потери в результате Первой мировой войны. Как и в других европейских странах, война привела к массовому приливу женщин на рынок рабочей силы в России.

Сильная ротация кадров, характерная как для Центрального статистического управления, так и для всей советской администрации в 1920-1930-х годах, вынудила женщин играть роль резерва рабочей силы. Они составляли подавляющее большинство работников, проводивших сбор данных, и счетчиков, занимавшихся на временной основе отбором и обработкой данных, получаемых в ходе общих переписей населения. Они входили также в число наименее квалифицированных статистических работников, выполнявших технические функции. Когда начался процесс демобилизации мужчин из Красной Армии, а на работу стали приходить первые статистики, подготовленные уже самим ЦСУ, доля женщин в составе персонала уменьшилась. Поэтому, несмотря на увеличение общей численности кадрового состава, женщины составили только 45% из числа тех, кто был принят на работу с 1925 до 1934 года.

Семейные связи

В 1924 году Центральная контрольная комиссия и партийная ячейка обвинили руководство ЦСУ в семейственности при приеме на работу. Расчетные таблицы, составленные комиссией, казалось бы, подтверждали это. В 1926 году вновь составленный список родственных связей свидетельствует о существовании серьезной опасности, которую представляет собой потенциальная взаимная поддержка как противодействие межличностным отношениям, строящимся только на профессиональной основе22. Сеть родственных связей действительно может показаться даже более опасной, чем клиентелизм, который станет господствующей формой продвижения по службе в СССР в 1930-е годы23. Осуждение этой практики стало не только выражением навязчивой идеи руководителей. В 1926 году один из десяти работников ЦСУ имел родственника, также работающего в этом управлении24.

Такое положение объясняется как чрезвычайной обстановкой послереволюционных лет, так и устойчивостью воспроизводства социальных отношений. Трудности с приемом на работу квалифицированных и образованных кадров сразу после революции в очень сжатый срок заставили руководство Статистического управления искать их в кругу своих ближайших знакомых. Поскольку этот ресурс был исчерпан, то есть востребованными оказались кадры статистиков, работавших по профилю еще до революции, на работу стали принимать менее квалифицированных, но образованных людей из числа родственников или членов семей статистических работников, уже

занимавших свои посты. Речь, главным образом, шла о женщинах (женах и дочерях) и прежних представителях дворянства, которые искали работу. Этот управленческий аппарат, образованный из элиты старого строя, послужил убежищем для многих представителей дворянства, которые были вынуждены искать работу, чтобы выжить. Революция не смогла искоренить на практике отношения взаимной поддержки и механизмы социально-культурного воспроизводства, существовавшие в различных социальных слоях России до 1917 года. Эти отношения и механизмы сохранялись в той или иной форме в советском обществе и в самом Статистическом управлении.

В первой половине 1920-х годов Статистическое управление представляет собой весьма контрастное зрелище. Построенное на основах целостного организационного замысла и логичного научного обоснования, выработанных командой руководящих статистических работников, оно, тем не менее, образует разнородный социальный мир, подверженный влиянию различных социальных расслоений и противоречий в интересах, которые были связаны с ними. Все это всплывет на поверхность во время чистки, которую организует партия в 1924 году, когда она будет стремиться использовать эти скрытые социальные противоречия как средства достижения политических целей.

Таблица 1

Руководители отделов Центрального статистического управления в июле 1918 и январе 1921 года
Фамилия
Год рождения
Место работы до июня 1918 года
Должность, занимаемая в январе 1921 года
Образование**

П.И. Попов
1872
Земство и управление
Управляющий
В

Е.В. Пашковский
1868
Земство
Заместитель управляющего
В

В.Г. Михайловский
1871
Земство и муниципальное управление
Заведующий отделом демографической статистики
В

А.И. Хрящева
1868
Земство и управление
Заведующая отделом сельскохозяйственных переписей
нв

Т.Н. Семенов
1872
Земство
Заведующий отделом публикаций
нв

Ф.Ф. Гурьев*
1870
Земство
Заведующий отделом статистики финансов
нв

СМ. Богословский
1870
Земство
Заведующий отделом статистики народного здравоохранения
нв

Г. С. По л л як*
1888
Управление
Заведующий отделом статистики труда
в

А.Г. Михайловский*
1874
Информация отсутствует
Заведующий отделом статистики продовольствия и кооперативов
в

И.А. Поплавский*
1878
Управление железными дорогами
Заведующий отделом статистики связи и транспорта
в

В.П. Ефремов*
1882
Участник войны 1914 г., городское управление (Тула) и статистический отдел ВСНХ
Заведующий отделом военной статистики
в

B.C. Ястремский*
1877
Страховое управление
Заведующий отделом статистики страхования
в

Н.Я. Казимиров*
1879
Земство
Заведующий отделом статистики народного образования
в

В.Г. Дубовиков*
1883
Управление и ВСНХ
Заведующий отделом текущей промышленной статистики
в

М.Ф. Заменгов*
1890
Управление
Заведующий отделом баланса народного хозяйства
в

М.Н. Гернет*
1874
Университет и высшее образование в Москве
Заведующий отделом моральной статистики
в

Окончание табл. 1
Фамилия
Год рождения
Место работы до июня 1918 года
Должность, занимаемая в январе 1921 года
Образование

В.И. Массальский
1874
Город Москва
Заведующий редакционно-печатным отделом
В

Г.И. Шапошников
1860
Управление и министерство
Заведующий отделом статистики внешней торговли
В

Н.Я. Воробьев*
1882
Земство и отдел ВСНХ
Заведующий отделом промышленной статистики
С (техническое)

Я.А. Осипов"
1885
Земство
Заведующий организационно-инструкторским отделом
С

Б.В. Авилов*
1874
Земство и город
Заведующий отделом статистики обмена
В

А.Е. Лосицкий
1869
Земство
Заведующий отделом статистики строительства и распределения жилья
В

Н.С. Четвериков*
1885
Политехнический институт Санкт-Петербурга, участник войны 1914 г.
Заведующий отделом научной методологии
в

В.М. Колобов*
1864
Земство, управление и ВСНХ (бюро переписи)
Заведующий отделом текущей сельскохозяйственной статистики_
с

П.А. Вихляев
1869
Земство
Заведующий отделом статистики научных учреждений и образовательных учреждений по статистике
нв

О.А. Квиткин"
1874
Земство и город
Заведующий отделом городской статистики
в

Я.В. Бляхер
1869
Земство
Заведующий отделом сельскохозяйственной статистики
нв

J Вновь принятые работники в период между 1919 и 1920 годами.

** Образование: С — среднее; НВ — незаконченное высшее; В — высшее.

Источник: РГАЭ. Ф. 1562. On. 1. Д. 211. Л. 11-12 об.

Первые шаги

Сталин выражает свое неодобрение по поводу функционирования государственной статистики на XIII съезде партии (23-31 мая 1924 года). Он ставит ей в вину главным образом ее недостаточную точность. Эти выпады, которые не были ни особенно точными, ни очень категоричными, напрямую не имели в виду Статистическое управление, а были нацелены скорее на «статистику» как таковую. Тем не менее в результате начинается кампания нападок на это учреждение, а человеком, которому выпадает необходимость ее проводить, хотя и в весьма сдержанных тонах, становится Кржижановский2. Подробно цитируя одно из писем Ленина по поводу организации Госплана3 и ЦСУ, он делает такой вывод:

«Прежняя статистика давала нам кладбище цифр, а нам нужны живые цифры... Нам нужен такой подход к хоз. задачам товарищей статистиков, чтобы их премудрость не выливались в толстые книги пыльных библиотечных полок, а чтобы без их кратких, но жизненных указаний не могла бы обойтись ни одна наша крупная хоз. работа»4.

В этот период в Статистическом управлении практически не было коммунистов: до июня 1924 года партийная ячейка состояла только из трех членов5; у них были отвратительные отношения с руководством, в частности, Попов отказывался принимать их или предоставлять помещения для собраний. Эти партийные активисты оказались изолированными от кадрового состава, по большей части происходившего из социальных слоев, которые могли занять враждебную по отношению к партии позицию. До середины 1924 года эти конфликтные отношения, тем не менее, не выходят за пределы стен управления.

В июле 1924 года Николай Степанович Оганесов, член партии и член Коллегии выездных инструкторов при ЦК, направляется в ЦСУ для ведения политической работы. У него

Чистка как средство управления1

не было никакой специальной статистической квалификации, и, тем не менее, он становится членом коллегии этого управления. Родившийся в семье крестьян, он сначала был рабочим на нефтяных предприятиях в Баку. В 1913 году вступает в социал-демократическую партию. Служит в российской армии с 1915 по 1917 год, потом становится красногвардейским командиром, а затем командиром Красной Армии с 1917 по 1923 год. Тогда же он участвует в «умиротворении» Кавказа6. Он останется в Статистическом управлении вплоть до 1927 года, когда будет назначен Председателем ЦИК Дагестана. В 1928 году поступит в Московскую промышленную академию, где проучится до 1932 года. После этого станет комиссаром одной из МТС7, а еще позже — директором одного из провинциальных транспортных предприятий. Между 1941 и 1945 годами получит властный пост в Совете Народных Комиссаров в Казахстане. Член Центрального Комитета партии до 1946 года, когда он уйдет в отставку. Скончается в 1979 году в возрасте восьмидесяти пяти лет8.

Его переход в Статистическое управление хотя и был срочным, должен был способствовать тому, чтобы внести значительные изменения в политические ориентации и позиции в этом учреждении. В течение нескольких месяцев он играет главную роль в дестабилизации организации, основывающейся по большей части на интеллектуальном и профессиональном наследии старого строя, наследии, к которому он не имел отношения и которое ему вообще не было нужно для работы в должности, носящей политический характер.

Как только он начинает работать в Статистическом управлении, он ведет себя как обязательный советник Попова во всем, что касается политических вопросов. С тех пор Попов уже не может самостоятельно улаживать внутренние проблемы, и у него складываются напряженные отношения с Ога-несовым.

Спустя некоторое время после выступления Сталина на съезде партии и прихода Оганесова в Статистическое управление Комиссариат рабоче-крестьянской инспекции9 принимает решение, несмотря на официально выраженную враждебность со стороны Попова, провести «кадровую проверку». Комиссия для этих целей была образована 25 июля 1924 года, но любопытно, что она не проделала никакой работы. Однако после этого решения партийная ячейка в ЦСУ проявляет активность и уже предлагает серию репрессивных мер и выступает с нападками непосредственно на управляющего. Она объявляет о проведении чистки, которая, однако, не дала ощутимых результатов. Тогда-то и становится определяющим вмешательство Оганесова. Он пишет непосредственно Сталину, испрашивая у него разрешение на прием и личное вмешательство.

В то же время он обращается к Попову, чтобы указать ему на все организационные недостатки Статистического управления. После того как он объясняет, что его приход в это управление непосредственно связан с выступлением Сталина на XIII съезде партии, он уточняет, что сам отказывается рассматривать основополагающую деятельность, то есть научную работу, считая, что ее изучением должна заняться специальная комиссия. Таким образом, он довольствуется только критическими высказываниями по поводу личного состава работников, подчеркивая, что

«по социальному составу — 11% (64 чел.) дворяне, 2,3% (13 ч.) — духовного звания, остальные называют себя мещанами и крестьянами или вовсе скрывают свое социальное положение, однако среди них оказались: родственники губернаторов, крупных промышленников, бывшие помещики, белые офицеры и находившиеся на территории белых в период гражданской войны (45 чел.). Прием сотрудников по кумовству и родственным связям является системой, в связи с чем в ЦСУ... 82 челов. — женщины, в возрасте от 45 до 60 лет и выше...

Ряд антиреволюционных элементов нашли убежище и покровительство в ЦСУ. (Пример: Макаров и Макарова — родственники золотопромышленников, Лимкина — арестована за меньшевистскую агитацию, Мухин — выслан из Башреспублики за политическую неблагонадежность и мн. др.)

В противовес всему изложенному — коммунистов за 6 лет было только 3 и то низших сотрудников. Попытки вовлекать коммунистов постоянно разбивались о враждебное сопротивление администрации ЦСУ»10.

Оганесов предлагает провести чистку, которая не затрагивала бы научных работников. В докладной записке, направленной Попову, он сохраняет уважительный тон, но защищает аргументы из статьи, опубликованной в «Правде» 20 июля 1924 года, в которой приводились сведения об общей численности работников и подчеркивалась излишняя свобода высказываний в ЦСУ11. Он продолжает:

«Павел Ильич, Вы, наверно, скажете, что это мелочь... но я скажу Вам: нет, это не мелочь... нужно гнать их вон в шею, будет лучше, они вам не друзья»12.

В октябре Рабоче-крестьянская инспекция создает новую комиссию для изучения личного состава13, в которую входят представители инспекции, партийной ячейки, руководства Статистического управления (в частности, Попов) и ГПУ14, нацеленного на политические репрессии. Оганесов не входил в ее состав, но продолжал играть важную закулисную роль.

Чистка

Работа комиссии продолжалась с 4 по 12 ноября 1924 года. Напряженность в отношениях между Поповым и Молочнико-вым, представителем ГПУ, была значительной. Первый противился в первую очередь систематической проверке всего личного состава и требовал составления предварительного списка для проверки. Его требование было принято, а это, в свою очередь, доказывает, что даже в трудной ситуации сфера влияния Попова была весьма обширной. Он сам предложил для включения в список только одну фамилию, фамилию одного из коммунистов... Все остальные, вошедшие в список, были предложены совместно ГПУ и партийной ячейкой, которая в этом сыграла превалирующую роль. Последняя предлагает включить в список сто три фамилии из шестисот восьмидесяти четырех человек, работавших в ЦСУ, включая Попова и его заместителя Пашков-ского. В окончательный список эти две кандидатуры не войдут, и список будет состоять из ста одной фамилии15. Ячейка начинает играть решающую роль, отбирая кандидатов для контрольной проверки. В результате всей этой затеи она укрепит свои позиции, поскольку список останется секретным. Таким образом, она вместе с другими членами комиссии располагает сведениями о том, кто из сотрудников учреждения оказался под угрозой увольнения.

Протоколы, составляемые в ходе каждого из пяти заседаний комиссии, позволяют понять логику, которой она руководствовалась в своей работе. Приводимые ниже выдержки из одного из протоколов, составлявшихся после каждого заседания, проливают свет на критерии принятия решений16.

Таблица 2
Слушали
Постановили

1. Михайловский В.Г., Завед. отделом, 52 г., ст. ст. 28 лет. Т. Молочников считает необходимым заменить Михайловского членом РКП(б) ввиду того, что Михайловский почти не бывает в отделе, что отражается на ходе работ отдела, и кроме того характеризует Михайловского как антисоветский элемент.

Т. Попов считает Михайловского ценным работником и находит невозможным замену Михайловского другим лицом.
Оставить Михайловского, как специалиста.

Заменить одного из помощников Михайловского членом РКП(б).

Окончание табл. 2
Слушали
Постановили

3. Гайдарова Г.И. — пом. зав. отд., мещанка, отец присяжн. поверен., ст. ст. 7 лет.

Т. Кибинев характеризует ее как антисоветский элемент, манкирующую служебными обязанностями.
Считать, что пом. зав. Гайдарова может быть заменена, так как не является статистиком-специалистом, временно оставить в должн. пом. зав. отд. впредь до замены ее чл. РКП(б).

4. Даниленко С.С. — делопроиз-водит. отдела канц. работ с 1919 г., ст. ст. не является, мещанка, 40 лет. Т. Молочников характеризует Даниленко как антисоветский элемент.

Т. Кибинев характеризует Даниленко как человека, враждебно относящ. к партии и профорганизациям, и считает необходимым снять ее с работы. Т. Попов возражает против снятия ее с работы.
Снять с работы как антисоветский элемент, заменив Даниленко членом РКП(б).

Антисоветская позиция, социальная принадлежность или же квалификация как «чуждый элемент» служили главным основанием для требований об увольнении, формулируемых либо Кибиневым, представителем партийной ячейки, либо Молочни-ковым, представлявшим ГПУ, которые были наиболее активными членами комиссии. Попов брал слово преимущественно для того, чтобы оспорить утверждения и поставить во главу угла профессиональную ценность статистиков. Он сделал только одно исключение по отношению к помощнику заведующего отделом промышленной статистики A.M. Буфатину17. Между тем Кибинев характеризовал его как одного из лучших работников этого отдела! Таким образом, друг другу противостояли две непримиримые позиции.

В действительности все усилия комиссии сводились к тому, чтобы заменить отдельных работников, попавших в список, членами партии. Попов стремился обратить такую стратегию на пользу Статистическому управлению, настойчиво подчеркивая, что коммунистов, обладающих нужной, уже сформировавшейся компетенцией, просто нет. Он надеялся таким способом не допустить осуществления принятых решений. Тем не менее из ста одного рассмотренного дела решение об увольнении было принято в шестидесяти трех случаях. Среди подлежащих увольнению за социальное происхождение двадцать семь квалифи

цировались как дворяне, семеро как «почетные граждане», четверо как дети духовных лиц, девять как дети чиновников, и только шестнадцати было поставлено в упрек иное социальное происхождение. В конечном счете собственно статистики особенно не пострадали, чистка затронула главным образом административный персонал18. Тактика Попова, состоящая в том, чтобы как можно решительнее защищать первых в силу их компетентности, дала результаты, зато она привела к тому, что ЦСУ лишилось части своих управленческих кадров. Эта позиция имела целью сохранить в первую очередь людей, составляющих основу научного обеспечения выполняемой работы. В итоговом докладе комиссии подчеркивается неконструктивная позиция Попова:

« ...В то время как большинство высказывалось за снятие, Комиссия все же не могла добиться согласованности в своей работе с представителями ЦСУ. Все эти дворянки-старухи, впервые взявшиеся за работу в советских условиях, чтобы получить трудовые документы и избавиться от более тяжелой работы и др. "неприятностей" советского строя, защищаются представителями ЦСУ как опытные работники и пришедшие в ЦСУ в трудное для него время, чтобы спасти советскую статистику»19.

В докладе делается такой вывод:

«Мы считаем, что проведение в жизнь наших постановлений будет первым шагом к окоммунизированию важнейшего для Союза аппарата ЦСУ, и партийные органы в дальнейшем должны обратить на него самое сугубое внимание».

Тем не менее эта первая операция по контролированию личного состава мало способствовала увеличению численности коммунистов. 1 ноября 1924 года в ЦСУ насчитывалось все еще лишь пятнадцать членов партии и пять кандидатов20. Поэтому некоторые коммунисты рассматривали данную чистку как неудавшуюся и подавали в отставку в начале 1925 года. Так случилось, в частности, и с секретарем ячейки в январе 1925 года, который писал:

«Атмосфера [в ЦСУ] была насыщена антисоветскими настроениями благодаря тому, что в аппарате ЦСУ подавляющее большинство сотрудников аппарата состояло в лучшем случае из чуждого, а в худшем случае враждебных и Компартии и Соввла-сти элементов...

В октябре 1924 г. Попов, предъявив мне как секретарю ячейки партбилет, просил зарегистрировать его как члена комячейки. То обстоятельство, что т. Попов, не подавая заявления своего в ячейку о приеме его в ряды РКП(б), получил партбилет, нас обескуражило. На наш запрос Хамовнический Райком сообщил, что т. Попову партбилет был выдан на основании Постановления Орг-бюро ЦК РКП(б)»21.

Огорчение этого активного коммуниста, таким образом, только усилилось благодаря вступлению Попова в члены партии в октябре 1924 года. Членство в партии ему было предоставлено непосредственно Центральным Комитетом22, а партийная ячейка ЦСУ была проинформирована об этом самим Поповым! Следствием его вступления в партию стало то, что политическая ситуация внутри управления коренным образом изменилась. Поскольку партийная ячейка была наиболее резко настроена против личного состава Статистического управления, а особенно против его управляющего, вступление в партию Попова и его присутствие на партийных собраниях грозило спутать все карты. Но, по всей видимости, члены первичных организаций хотя и были проводниками партийного влияния, сколько-нибудь решающей роли не играли. Этим может объясняться упорство, с каким Попов противился политическому вмешательству в тот период.

Противостояние

И в самом деле, едва только решение комиссии по чистке было принято, Попов сделал все возможное, чтобы не выполнять его. В феврале 1925 года он направляет в Рабоче-крестьянскую инспекцию список лиц, которые были уволены. Их всего лишь двадцать! И что особенно примечательно, он, по всей видимости, пытается заманить комиссию в ловушку, включая в него нескольких лиц, по которым она не принимала решения и которые уволились или были уволены совсем по другим причинам. Кроме того, он взял на работу только пятерых новых сотрудников, коммунистами из них были лишь четверо. Пятый, Старовский23, не член партии, станет в 1939 году руководителем Статистического управления24.

Инспекция не замедлила отреагировать и обжаловала такие действия уже 14 февраля. Она подчеркнула также, что ничего не было сделано для улучшения трудовых отношений. А это вынудило активных членов партии уйти из управления25.11 марта Попов направляет новый список, опять-таки содержащий фамилии только двадцати шести человек, из которых двое сами подали заявление об уходе, в частности Копии, один из активных коммунистов, работавший там со дня основания управления и особенно враждебно настроенный против руководителя ЦСУ. На этот раз Попов принял на работу двадцать человек, но из них только восемь были коммунистами. Вызванный в инспекцию 22 мая, он «категорически отрицал медленность проведения в жизнь указанного постановления, мотивируя свои соображения тем, что постановлением Коллегии срок исполнения ему не указан и что работа в этой области, по его соображениям, им проделана достаточная»26. В заключение он пишет,

что не будет больше действовать в этом направлении, так как считает список ошибочным и требует его пересмотра.

Инспектор, ответственный за это дело, возражал, но, тем не менее, такое новое рассмотрение состоялось, что свидетельствует как о поддержке, которую Попов еще сохраняет в верхах, так и о противоречиях внутри политического аппарата в тот период. Инспекция возвращается к своему первоначальному решению в отношении шестнадцати человек. Попову этого мало, в связи с чем он пытается обратиться к высокопоставленным политическим деятелям. Со своей стороны, 29 августа Михайловский, заведующий отделом демографической статистики, которому грозило увольнение, но который в итоге удержался на своей должности, пишет непосредственно Каменеву, бывшему в то время заместителем Председателя Совета Народных Комиссаров. Это письмо было передано Куйбышеву, комиссару Инспекции. Михайловский просит его «оказать содействие сохранению работоспособности отдела демографии»27, отмечая, что комиссия потребовала отстранения различных лиц без конкретных на то оснований.

16 октября 1925 года, то есть почти через год после начала чистки, состоялось новое заседание комиссии для рассмотрения девяти последних спорных случаев. Между тем Попова вынуждали уволить еще тридцать семь человек. Инспектор, ответственный за дело, терпение которого иссякло, пишет докладную записку, чтобы прояснить ситуацию:

«В третий раз и, надеюсь, в последний раз я ознакомился с заявлениями ответственных руководителей ЦСУ т.т. Попова, Авилова и Михайловского по вопросу об оставлении сотрудников, назначенных к увольнению...

Вновь по этому делу я сносился с ГПУ т. Молчаниновым [!]. Беседовал из ЦСУ с тов. Осиповым, Управляющим делами ЦСУ, с тов. Шишковым, членом Коллегии ЦСУ и ученым секретарем...

В заключение я должен со всей откровенностью сказать, если мы и дальше позволим тянуть канитель с увольнением, то мы сами своей собственной нерешительностью будем подрывать авторитет ЦК РКП(б) и Наркомата РКИ»28.

В этой докладной записке много говорится о напряженной обстановке, в которой происходила чистка, об очень сильном сопротивлении Попова и его административного аппарата, но также и о росте силы контрольных органов. В конечном счете Оганесов быстро исчезает со сцены, как только его работа заканчивается, а два члена партийной ячейки увольняются. Наконец, Попов получает свой партийный билет. Первоначальная манипуляция, по существу создающая внутреннюю напря

женность, уступает место более жестким методам контроля и чистки, результатом которых стало упрочение связей, закрепленных в институциональном плане, между управлением и партией. Попов располагает значительным полем для маневрирования, что позволяет ему добиваться многоразового пересмотра списков предложенных кандидатур. Тем не менее власть контрольной комиссии усиливается по мере того, как ведутся обсуждения, а увольнения избегают в конечном счете лишь несколько человек из шестидесяти трех включенных в список.

В 1924-1925 году произошел крутой поворот: роль контрольных комиссий и ГПУ усилилась, а это вело к утрате ЦСУ части своей институциональной и политической самостоятельности. Проведенная чистка предвосхитила все возрастающее вмешательство репрессивных органов в разрешение управленческих конфликтов. А на примере Оганесова можно наблюдать также появление новых персонажей, а именно — партийной бюрократии. Эта личность, подобных которой позднее можно будет встретить гораздо чаще, своей карьерой была обязана не особой профессиональной квалификации, а принадлежности к партии. Его продвижение по службе — путь партийного выдвиженца. Его деятельность оказывается тем более осуществимой, что он не поддерживает никаких прочных отношений с членами управленческого аппарата, в который проникает. Обязанный с самого начала выполнять контрольные и партийно-политические задачи, он только по этой причине становится руководителем после получения высшего технического образования в период Великого перелома, в контексте политики обновления кадров в начале 1930-х годов29.

«Ваша большевистская идея»

Представление об общей атмосфере, царившей в Статистическом управлении, и характере отношений между людьми дают переписка и протоколы, относящиеся к его работе. Множество деталей, фиксируемых этими документами, позволяют восстановить картину повседневной жизни управления, в частности, в обстановке конфликтов и сильной напряженности начала 1920-х годов.

В конце 1924 года это была жизнь людей, по большей части сформировавшихся до революции и вышедших из социальных слоев, не обладавших революционной легитимностью в глазах новых руководителей. Почти треть из них имела буржуазное происхождение, пятую часть составляли выходцы из дворянства, как потомственного, так и не потомственного, некоторые происходили из духовных слоев. Бо

лее четверти пытались вообще не указывать свое социальное происхождение30.

Возникло расхождение между взглядами политических руководителей на статистиков, получивших образование до революции, и тем, как они сами себя представляли. Социальные категории, которые использовались первыми, отвергались вторыми. Так, Михайловский, когда защищал свою помощницу Гайдарову, отмечает, что она была дочерью агронома. В качестве критерия, который большевистские руководители стремились навязать для классификации сотрудников, он использует профессиональную, а не классовую принадлежность. Статистики подчеркивали значимость профессиональной специализации в классификациях индивидов и утверждали иерархию между ними, которая основывалась на достигнутом уровне компетентности. Политические руководители, со своей стороны, манипулировали типологией классовости, сведенной к пяти-шести группам, и отрицали профессию как элемент не только личностной характеристики31, но и характеристики социального расслоения. Таким образом, у них было упрощенное представление о социальном мире, сведенное к нескольким группам, разделенным антагонистическими интересами.

Глубокий антагонизм существовал также между ответственными работниками, сформировавшимися до революции, их ближайшими родственниками и друзьями, с одной стороны, и новыми, малоквалифицированными работниками, вышедшими из низов. На этой почве и будет развертываться практика обвинений в адрес руководителей ЦСУ. В частности, руководство квалифицировалось членами партии как цитадель, противящаяся кадровому обновлению, рассадник кумовства. Резкость нападок на этот тип отношений соответствовала политическим установкам, нацеленным на подрыв основ социальной стабильности, в частности — различных форм отношений профессиональной, дружеской, семейной солидарности, которые укрепляли сопротивление персонала этого управления политическим решениям.

В противоположность этому, партийная ячейка предстает как полностью изолированная, рассматриваемая статистиками как сборище отдельных лиц, склонных к насильственным действиям и не представляющих собой профессиональную среду, равно как и спаянную группу, обладающую легитимностью в их глазах. Один из ее членов пишет:

«...Имеющиеся члены партии с высшей квалификацией не могли найти применения своих познаний в стенах ЦСУ в силу того, что администрация, состоящая из "своих людей", вела определенную линию выживания коммунистов, как это было с

товарищами коммунистами на съезде статистиков в 1922 году... На каждом шагу дается чувствовать, что "мы вас терпим, как навязанное нам зло"»32.

Социальная разобщенность оказывается, таким образом, и разобщенностью политической, что, в свою очередь, все больше и больше усиливает напряженность в отношениях на рубеже 1920-х и 1930-х годов. Из протокола общего собрания видно, что служащие управления крайне неактивно включались в политическую работу.

«Нашему коллективу (заявляет Оганесов) недостает гражданского духа. Люди очень мало участвуют в собраниях, митингах и манифестациях. Они не ходят на общие собрания, организуемые партийной ячейкой»33.

Большая часть персонала открыто выражала враждебность по отношению к большевикам вообще, равно как и к большевикам из Статистического управления, которые, как правило, не были специалистами, но выдвигали требования новой легитимности и новой авторитетности от имени революции и большевистских принципов. Часто свободно высказывались враждебные заявления, к примеру, в ходе общего собрания, на котором Оганесов выступил с отчетным докладом о работе комиссии по чистке, он цитирует слова «некой Бабаевой», которая якобы заявила:

«Напрасно, мол, хотят нас организовывать, что нам ваша большевистская идея, нас нечего организовывать, мы не дети. Вы не забудьте, что у нас разная идеология и разные интересы, что у нас в ЦСУ работают разношерстные люди»34.

Напряженность в повседневных отношениях проявлялась, в частности, в мелкой зависти, что могло стать основанием для обвинения, а затем и увольнения. Например, Михайловский пишет Каменеву, чтобы защитить одну из своих сотрудниц, отмечая:

«[Критическое замечание] тов. Кибинева формулировано буквально так: "манкирует службой и является антисоветским элементом". Это [неразборчиво] утверждение т. Кибинева (ныне уже уволенного из ЦСУ) является возмутительной ложью и, как мне достоверно известно, продиктовано только желанием свести личные счеты: т. Кибиневу хотелось выжить Чеканинскую из занимаемой ею казенной комнаты35».

Столкновения из-за нехватки помещений были обычным явлением. Нервозность персонала только усугублялась секретностью, в атмосфере которой проводилась чистка. Что же касается первой операции этого рода, то она вызвала чувство стра

ха. Поэтому Попов выдвигает успешно реализованное требование: беседы с людьми должны проводиться, «дабы не нервировать аппарата»36. Напряжение достигло апогея во время общего собрания, на котором Оганесов взял слово, чтобы объявить о чистке и обосновать ее. Он стал объектом нападения, когда уходил с собрания, и потерял сознание37. Доклад, подготовленный партийной ячейкой по этому поводу, без всяких прикрас передает атмосферу, царящую в Статистическом управлении, с достаточной точностью описывает нетерпимость в личных и служебных отношениях между людьми:

«Тов. Оганесов, тотчас же по прибытии своем в ЦСУ, поднял вопрос о чистке аппарата от нелояльных и непригодных элементов. [...] Этот факт создал в стенах ЦСУ чрезвычайно тревожное и озлобленное настроение, которое вышло далеко за пределы круга непосредственно задетых чисткой лиц, так как по понятным причинам список вычищенных сохраняется в тайне и никто из сотрудников ЦСУ не может с полной уверенностью сказать, что он этой чисткой не задет. [...] Само собой разумеется, что объектом озлобленного настроения сотрудников ЦСУ является тов. Оганесов, которому приписывается и инциатива и наиболее активная роль в этой чистке. Это настроение особенно рельефно выявилось на последнем общем собрании сотрудников, с активным участием т. Оганесова... В процессе дискуссии по этому вопросу по адресу коммунистов раздавались возгласы: "кровопийцы"... "долой", "сволочь" и т.д.»38

Личность Оганесова воспринималась как символ насилия, насилия политического и, может быть, расистского (он был выходцем с Кавказа):

« Самое покушение состоялось через два часа после собрания, при выходе тов. Оганесова из ЦСУ. [Далее следует описание этого покушения, во время которого Оганесова сильно ударили, после чего он долгое время находился без сознания.]

Мы сразу же и единодушно отвергли версию о покушении по ошибке, так как... тов. Оганесов одет в шинель комсостава, в кавказской шапке, с типичным кавказским лицом: такие фигуры встречаются очень редко в Москве...

...Мы полагаем, что массовые аресты среди неблагополучных элементов ЦСУ... дали бы богатый материал для следствия»39.

Жесткость обращения ячейки (требование провести массовые аресты) предвосхищает то, что произойдет в 1930-х годах. Наконец, она свидетельствует уже о частичной потере законной власти административной иерархией перед лицом политического вмешательства, дающего в руки членов партии власть, которой они не располагали внутри ЦСУ.

«И пошло здесь над нами тиранство»

Доносы — это форма народного самовыражения, традиционная для России40. В советское время было модным рассматривать их как результат разрыва социальных связей или как следствие прямого подстрекательства со стороны советской власти с целью манипулирования и использования в социальных и межличностных конфликтах в коллективе41.

Некоторые доносы, вызванные чисткой 1924 года, еще не имели четко выраженной политической направленности, а выражали скорее социальное напряжение, существовавшее между несколькими малоквалифицированными работниками ЦСУ и основной массой его служащих и специалистов по статистике. Они относятся главным образом к повседневному поведению членов коллектива, настроенных враждебно по отношению к партии. Два шофера, Н.И. Смирнов и Титов42, заявляют о своей революционной сознательности, своей преданности новому строю как основе для лучшего разоблачения позиций, занимаемых остальными работниками:

«Прибыли мы в 1920 году из автомобильной роты как красноармейцы на должность шоферов ЦСУ, и пошло здесь над нами тиранство. Продовольствие нам почти не давали, прямо с голоду умирали, хотя и полагалось нам, но все оттягивали»43.

Употребив слово «тиранство», они хотели отметить существование пережитков старого строя и подчеркнуть тем самым живучесть социальных антагонизмов.

Истопник Чургунов прибегает к тем же методам: сплетни превращаются в разоблачения44, и в ход идет такая наполненная глубоким смыслом терминология, как «тирания» и «эксплуатация»45. Он уличает некоторых лиц и в расхищении средств ЦСУ, и в использовании автомашин в личных целях для поездок за продовольствием в сельскую местность. Затем следуют обвинения, сначала расплывчатые, по поводу явно враждебного отношения к новой власти:

«Когда приходилось спрашивать, то только одно получалось: что, мол, мы в этом не виноваты, а виновата Советская власть, она нарочно вас и морит с голоду, несмотря на то, что вы ее защищаете. [...] мы вам не партийные и не саботажники»46.

Позже обвинения становятся более целенаправленными. Управляющий делами К.А. Ломов становится объектом обвинений, выраженных в самых резких тонах, которые станут нормой в 1930-х годах:

«У Константина Андреевича Ломова [...] отношение было к нам самое контр-революционное. Когда к нему приходишь, то

получаешь ответ: "Вы мне не мешайте работать, да вообще я с вами и разговаривать не желаю, с некультурными людишками". [...] даже такие были случаи, что если назовет какая-нибудь курьерша Ломова товарищем, а не господином, то расчет в одну минуту. Вот какие были случаи. Он мог бы и нас тоже выгнать, но мы были красноармейцы и насчет этого он был слаб. Во время Кронштадтского мятежа, [...] они подняли головы все кверху, это были Павел Петрович Любимцев и Константин Андреевич Ломов, которые говорили, что молодцы матросы. Я как сейчас помню, в эти дни ходил к Ломову, и он только смеялся над нами и говорил: теперь ваша политика пропала...

У нас ЦСУ — это все помещицы, дочери губернаторов, вся чистокровная буржуазия, которая и до сего времени еще живет по старой привычке.

К.А. Ломов был у нас и есть по сие время царь и бог»47.

Эти письма отражают еще не полностью сформировавшееся конфликтное сознание48. Их авторы постоянно противопоставляют «мы» и «они». «Мы» — это исключительно разоблачители, которые безуспешно пытаются привлечь на свою сторону других членов коллектива, чтобы хотя бы создать видимость борьбы одной группы против другой. Так начинает развиваться процесс утверждения собственной важности, позволявший сделать «нормальным» разоблачение, когда оно выводится за рамки простой личной жалобы посредством обобщения ее предмета и значимости49. Но пока он идет медленно, и разоблачения кажутся малообоснованными и не увязанными с действующими законами.

Шоферы пытаются апеллировать к социально-политической легитимности, которую связывают исключительно с тем, что в прошлом они служили в Красной Армии. Слово « красноармейцы » пять раз упоминается в письме50. Это становится основанием для новой социальной идентификации: они — солдаты законной власти, власти большевиков. Никаких ссылок не делается на рабочее, крестьянское или какое-либо другое социальное происхождение, которое могло бы узаконить их позицию каким-то иным образом.

А вот местоимение «они» оказывается более глобальным и относится к недифференцированной группе, связанной с царским, буржуазным прошлым угнетателей. Этот набор слов оказывается вместе с тем более разнообразным. «Они» — это те, кто причастен к тирании, царизму и религии, кто придерживается «контрреволюционной» позиции, вызывающей неприязнь. Сама такая позиция означает отстранение одновременно социальное (употребление обращения «господин», а не «товарищ») и политическое (использование выражения «ваша политика» для обозначения политики большевиков). В используемой тер

минологии смешаны социальные понятия и обличительные эпитеты: «помещицы, дочери губернаторов, чистокровная буржуазия, сохранившие свои прежние привычки белогвардейцы и кровопийцы, черносотенцы51».

Эти письма свидетельствуют о том, что меняется характер доносов: на смену свойственному прежнему режиму доносу приходит новый, с чертами, характерными для большевистского СССР52. Необходимо отметить, что большевистский классовый язык пока еще не употребляется.

Тем не менее эти разоблачения в прямом смысле слова не являются единственными способами постановки под удар того или иного человека. Нападки, объектом которых стал Попов, были совсем иного рода. Их можно рассматривать как классическую форму конфликта между руководителем администрации и частью персонала. Упреки в его адрес указывают на то, что не принимались во внимание их требования, на неприязнь, выраженную Поповым ко всему, что исходило от партийной ячейки, повседневные неприятности, такие, как невозможность пользоваться по своему усмотрению помещением для собраний. Попов характеризуется партийной ячейкой как

« ...бюрократ, не имеющий никакого желания привлечь и использовать членов РКП(б) и профорганизации. Он игнорирует требования комячейки и профорганизации и лицемерно действует по отношению к Центральному органу партии. [...] Диктатор, не дающий проявить другим сотрудникам творческой силы и инициативы»53.

По всей видимости, в начале 1924 года все эти разногласия не выходят за рамки классического трудового конфликта и не могут пока истолковываться как осуждение власти, поскольку она еще окончательно не стабилизировалась. И все же они приобретут совершенно иное значение вместе с усилением роли партии внутри ЦСУ и, в частности, с приходом Оганесова. Однако оставление Попова на его должности и его вступление в члены партии быстро сводит их к обычному конфликту. Напротив, ожесточенность, проявленная ячейкой в отношении некоторых лиц, в частности — администратора Ломова, все больше становится похожей на практические действия по разоблачению. Действительно, выдвинутые против него обвинения граничат с явно выраженным требованием о его устранении. Если учесть важность этого учреждения, становится понятным смысл критики по поводу повседневного поведения его сотрудников, которая приобретает разоблачительный характер. Превращение обвинений в орудие борьбы, их легитимация контрольной комиссией и использование время от времени ГПУ изменяют их природу. Доносительство представляет собой не столько процесс как таковой, сколько инструмент борьбы54.

«Внедрять повседневный надзор»

Другая форма надзора и социального контроля, которая в то время существовала, исходила непосредственно от ГПУ. Этот орган располагал относительно точными сведениями о социальном происхождении персонала, часть которых поставлялась партийной ячейкой. Анкеты, заполняемые при приеме на работу, служили главным источником этих сведений, но, по всей видимости, ГПУ, за несколькими исключениями, не было способно установить точным образом социальное происхождение тех людей, которые его «скрывали». Оно не имело возможности навязывать что-либо в этом отношении, кроме того, что ему сообщалось. К категориям, которые обычно использовались для обозначения социального происхождения (дворянин, духовный, мещанин, интеллигент, чиновник) добавляется факт пребывания на территории, занимаемой белой армией в период гражданской войны. Ранее выполняемые политические функции сообщаются очень редко либо потому, что они не были известны, либо потому, что персонал ЦСУ политикой не занимался.

ГПУ также черпало свою информацию из сообщений партийных ячеек, созданных по месту жительства персонала, которые собирали сведения об антисоветской или даже враждебной позиции того или иного лица, об образе жизни и средствах, которыми оно располагало. Слухи, которые ходили на работе, передавались, скорее всего, некоторыми работавшими там коммунистами. Но сведения были неточными и сводились к обвинениям в антисоветском поведении или к осуждению позиции, занимаемой во время мятежа в Кронштадте. Они отражали, главным образом, внутреннее соперничество, зависть и подозрение к кому-нибудь из представителей элиты, вышедшей из привилегированных слоев, существовавших до революции. Заявления, которые делались по таким вопросам в ходе общих собраний личного состава, в ряде случаев письменно фиксировались и передавались куда следует.

Все это дает возможность составить представление о двойственном имидже общества и осуществляемом им контроле на протяжении первых десяти лет после революции. С одной стороны, наглядно видно, как происходило становление системы контроля, которая по прошествии пяти лет оказалась уже хорошо обкатанной. А с другой — становится понятным, как возникла система сбора сведений, которую реформы 1921 года в рамках новой экономической политики (НЭП), не столь жесткой, оставили прежней. С одной стороны, ГПУ уже располагало множеством личных дел, легко доступных для работы, даже если они и оставались еще не полными. А с другой — только некоторая вольность в тональности, даже просто выражение откровенной враждебности к нескольким коммунистам

Статистического управления, созданного в 1918 году, быстро истолковывается как антикоммунистическая и антисоветская позиция.

Банальность?

Конфликт, возникший в ходе чистки 1924 и 1925 годов, говорит о некоторой банальности в жизни управления, где изо дня в день происходят мелочные местечковые столкновения и трения, распространяются слухи, что a priori не могло получить сколько-нибудь широкого размаха. Такая ситуация кажется банальной, так как на первый взгляд подобное можно видеть повсюду и в других местах, в любой стране, в какое угодно время. Поначалу партийная ячейка противится этому в традиционных формах. Нет ни особо сильных столкновений, ни чрезмерно силовых конфликтов. До конца 1923 года ничто не позволяет предвидеть интенсивность конфликта, который возникнет позже.

Пертурбационным элементом в данном случае выступает то, что идет, извне, от ряда решений, которые в конечном итоге изменяют критерии легитимности и места, отводимые индивидам и группам, входящим в это управление. Партийная ячейка внезапно начинает занимать чересчур важное место по сравнению с тем, что она занимала ранее, а несогласие, выраженное совсем незначительным числом лиц, со всей существующей служебной иерархией вдруг становится легитимным. Это ведет к образованию сплоченной группы, представляющей основную часть личного состава и противостоящей этой незначительной по численности группке, отношение к которой до того времени было неприязненным. Обвинениям и нападкам с ее стороны подвергается любое поведение, рассматриваемое как проявление прежних привилегий. Ревность и зависть находят политические обоснования, чтобы вылиться наружу. А вот обозначение «специалист» («спец») еще не превратилось в обличительную категорию, как это произойдет в конце 1920-х годов.

Вместе с тем эта пертурбация остается под контролем различных высокопоставленных лиц, принадлежащих к кругу центральной политической власти. Включив управляющего ЦСУ в комиссию по проверке личного состава, а затем выдав ему партийный билет, политические руководители умело подготавливают почву для быстрого возвращения к прежней ситуации, характеризовавшейся некоторой стабильностью. Ослабив внутреннюю сплоченность управления и вынудив его руководителя согласиться с проведением чистки, которой он не хотел, а, напротив, делал все, чтобы избежать ее, они дают ему возможность держать ситуацию под контролем и сначала даже избавиться от возмутителей спокойствия посредством их увольнения.

Несмотря ни на что, один вопрос все же остается. Стратегия, описываемая ниже, не была выражением действительного намерения, существовавшего с самого начала. Она является результатом противоречий и колебаний ответственных политических руководителей, которые отвечали ударом на удар. Проводившаяся чистка фактически показала, что стали появляться колебания и что требования вмешательства иногда удовлетворяются, хотя и не всегда. Поэтому во всем этом затруднительно было бы усматривать предустановленную конструкцию. Даже наоборот. Все эти различные формы вмешательства, быть может, и играли роль формирующего образца для последующих чисток. Можно предположить, что эта столь часто наблюдавшаяся стратегия дестабилизации, за которой, начиная с коллективизации, следовало усиление контроля, в ходе то единичных, то массовых операций, последовательно проводилась посредством первых экспериментов с чистками.

Ученый, администратор и большевик

Ученый и политик

В обстановке чистки 1924 года и критики, исходящей от руководящих партийных деятелей по поводу их работы, Попов и его ближайшие сотрудники не стали ввязываться в игру в политические обвинения, а стремились, напротив, отстоять приоритетность научного характера работы. Попов не отвечает на упреки в антисоветских взглядах или в социальном происхождении того или иного сотрудника ЦСУ, а, наоборот, систематически подчеркивает их научную и профессиональную значимость. В особенности он подчеркивает, что невозможно найти коммуниста, способного справиться с теми задачами, которые выполняли люди, попавшие под обвинения. Он настойчиво продолжает борьбу, которую вел против Ленина еще в 1921 году, чтобы защитить качество статистической продукции, создаваемой его управлением.

Он делает вид, что готов немедленно заменить обвиненных сотрудников, если бы такие коммунисты существовали. Руководитель отдела демографической статистики Михайловский поступает таким же образом, когда защищает своих сотрудников. Он доказывает, что ЦСУ не является особым инструментом новой социалистической власти, а представляет собою управление, которое имеет научную специфику, осуществляет операции с помощью уже достаточно определившихся процедур и принимает участие в европейских обсуждениях в этой сфере. Он подчеркивает, в частности, что подготовка переписи населения 1926 года представляет собой важнейшую задачу, требующую огромной компетенции, и, следовательно, в такой ответственный период ЦСУ должно быть ограждено от всякого риска дестабилизации1.

Этот конфликт был предвестником последующей дискуссии, которая будет основываться на концепции противопоставления буржуазной статистики статистике социалистической, то есть противопоставления статистики как науки, нацеленной на поиск абсолютной истины и стоящей выше политики, статистике, служащей политике.

Сильный спрос со стороны Советского государства на числовые данные приводит Попова и его сотрудников к необходимости глубоко поразмыслить над рациональностью используемых статистических категорий и улучшением оценочных методов. С их точки зрения, эта работа не имеет никакого политического содержания, за исключением того, что относится к новому виду государственных требований. Их позиция — это позиция статистических управленцев, которые поставили себя на службу строительству основ современного государства, то есть государства рационального, служащего общим интересам. Статистика обеспечивает его эффективность, поставляя цифровые данные для действия и предвидения2.

И здесь Попов совершенно недвусмысленно смешивает социализм, коммунизм и концепцию модернизации государства. В свое время та же вера в способность государства провести модернизацию подтолкнула его, как и многих других специалистов и экспертов в различных областях, к служению в начале 1917 года Временному правительству3. Но государство нуждается в том, чтобы научное знание освещало ему путь. Поэтому Попов со всей твердостью защищает научный характер статистики в ответ на критические замечания, сделанные Бухариным и Зиновьевым в июне 1924 года:

«Я не сомневаюсь, что тов. Зиновьев, говоря, что статистика "врет", не имел в виду статистики, как научной дисциплины, ибо сказать вообще, что "статистика врет" — значит сказать, химия врет, физиология врет — все науки врут. [...] Поэтому-то статистика не может в каждый данный момент дать желаемых цифр. Она дает материал для объективного изучения действительности. Она дает цифры, отображающие жизнь... Не нужно стараться получить желаемую цифру. Всегда необходимо вдумываться в цифры, отражающие жизнь так, как она есть [...]»4.

В ответ на критику в статье, появившейся 2 февраля 1925 года в журнале Госплана «Плановое хозяйство», он вновь со всей убедительностью отстаивает эту позицию:

«Не подумайте, уважаемые товарищи, что я против критики. О нет! Критика всегда полезна, полезна она и тогда, когда критик подвергает добросовестному разбору научное учреждение, полезна и тогда, когда она поверхностна, пристрастна, неверна и в своих исходных предпосылках, и неверна в своих выводах. В первом случае критика непосредственно помогает научной работе научного учреждения и его работникам, во втором — она как бы демонстрирует перед научными исследователями те ошибки, которых он избежал в своей работе, ту поверхностность и слабую разработанность в трактовке темы, которую дает плохо ориентирующийся критик в вопросе, который он не смог охватить. [...]

Да будет нашим лозунгом: "Даешь научную и добросовестную критику!"»5

Что касается Попова, то ученый в нем брал верх над политиком, наука и прикладная наука для него относятся к разряду реальностей, которые подчиняются своим собственным законам. Политические ссылки на Ленина или Октябрьскую революцию являются вторичными и используются только для того, чтобы оправдать законность статистического управления, а не его работу. А оправданием для нее служит только научность.

Сталин не разделял этого мнения. На XIV съезде партии он нападает на Центральное статистическое управление. Он начинает свое выступление с трибуны съезда 18 декабря 1925 года с сильной критики нескольких числовых данных, представленных ЦСУ:

« ...Практически он [крестьянский вопрос] стоит так, что после того, как мы Октябрьскую революцию проделали, помещиков выгнали и землю роздали крестьянам, ясно, что Россию мы более или менее осереднячили6, как выражается Ленин, и теперь середняк составляет в деревне большинство, несмотря на процесс дифференциации...

Если поверить [некоторым] руководствам, то оказывается, что при царе бедноты было у нас что-то около 60%, а теперь у нас 75% ; при царе кулаков7 было что-то около 5%, а теперь у нас 8 или 12% [...] Эти цифры — хуже контрреволюции. Как может человек, думающий по-марксистски, выкинуть такую штуку, да еще напечатать, да еще в руководстве? [...] Ежели при царе проводилась политика насаждения кулака, [...] если правительство было такое, что оно гнало вовсю дифференциацию, и всё-таки было бедноты не более 60%, то как могло случиться, что при нашем правительстве, Советском правительстве, когда частной собственности на землю не имеется, т. е. земля изъята из обращения, стало быть, существует эта препона против дифференциации, после того как мы занимались раскулачиванием года два, когда мы от всех методов раскулачивания до сих пор еще не освободились, [...] — как могло случиться, что при таких препонах у нас оказалось будто бы гораздо больше дифференциации, чем при царе, гораздо больше кулаков и бедняков8, чем в прошлом? Как могут болтать такую несусветную чепуху люди, именующие себя марксистами? Это ведь смех один, несчастье, горе (Смех)»9.

Для Сталина политика советского государства направлена на конкретную цель, которая обязательно достигается или только поставлена, поэтому цифры, которые могут подтвердить ее, — хорошие; в противном случае они ложные, ибо политика, проводимая большевиками, идет в правильном направлении.

Попов открыто отвечает ему 22 декабря 1925 года. В письме, выдержанном в исключительно жестких тонах10, он настаивает на исправлении информации, с которой выступил Сталин:

«С кафедры партийного Съезда, говоря о работе ЦСУ, Вы сделали ряд кеверкыхи[ложных] утверждений.

Вы один из ответственнейших руководителей партии, и я надеюсь, что Вы не откажетесь с кафедры того же Съезда исправить свои неверные утверждения. [...]

1) Неверно [ложно] Ваше утверждение, что будто бы по ЦСУ выходило, что товарных излишков у зажиточных оказалось 61%. Неверно [ложно] это потому, что хлебофуражный баланс, как определенная статистическая операция, не мог определять товарные излишки [...]

Вас, во-первых, несомненно, неверно информировали о сущности статистической операции (балансе), и, во-вторых, Вы (когда присутствовали в Политбюро12) не обратили внимания на мои категорические заявления, что хлебофуражный баланс ни в коем случае не определял товарных излишков и не мог определять.

2) Неверно [ложно] Ваше утверждение, что будто бы "недавно" ЦСУ дало цифру 42% товарных излишков. Неверно [ложно ] потому, что ЦСУ не давало такой цифры. Вы, очевидно, не совсем разобрались в тех цифровых данных диаграммы, которые я демонстрировал в Политбюро. [...]

3) Неверно [ложно] Ваше утверждение, что будто бы ЦСУ подгоняло цифры под то или другое предвзятое мнение.

Неверно [ложно] потому, что ЦСУ научное учреждение и мошенничеством не занимается и никогда не занималось. [...]

Ваша обязанность с той же высокой кафедры или опубликовать мое письмо, или заявить, что Ваши утверждения не соответствуют действительности.

Вы обязаны знать, что ЦСУ не частное учреждение. Оно научное учреждение, выполняет определенные работы, необходимые для социалистического строительства. [...]

Вы, стойкий и старый партийный товарищ, привыкли говорить правду, и поэтому я глубоко убежден, что Вы и теперь скажете и членам партии, и населению правду — что Ваши утверждения о деятельности ЦСУ не соответствуют действительности в указанном мною отношении.

С коммунистическим приветом, П. Попов»13.

Это письмо знаменательно тем, что в нем на одной странице изложено все, что составляет природу Статистического управления и позицию специалистов, ставших на сторону революции, но требующих признания их профессионализма перед лицом политики и доверительных отношений с центральным политическим руководством.

Мы не будем здесь вступать в детальное обсуждение вопроса об оценке экономических балансов, которые были характерны для всего десятилетия. Отметим все же, что ставка в игре, которую вел тогда Сталин против Зиновьева и Каменева, была фундаментальной. Речь шла о том, чтобы выяснить, крепнет ли в условиях нэпа сельская буржуазия, располагающая большей частью урожая, и определить долю продукции, удерживаемую государством. Каменев, как и Зиновьев, на основе цифр ЦСУ отстаивали необходимость возврата к более сильной пролетарской власти перед лицом угрозы со стороны кулаков. Бухарин и Калинин, которых в то время Сталин поддерживал, ратовали за противоположное. Между тем хлебофуражный баланс был новаторским разработанным в то время статистическим инструментом, позволяющим оценить производство и потребление крестьян.

Хлебофуражный баланс был одобрен 21 июля комиссией экспертов ЦСУ и опубликован в его бюллетене14, затем 9 октября представлен в Госплан, с «улучшениями». Комиссия Рабоче-крестьянской инспекции, возглавляемая Яковлевым, была создана в середине октября. 3 и 10 декабря Попов был вынужден защищать позицию ЦСУ перед Политбюро Центрального Комитета партии15. 12 декабря Яковлев представляет свои собственные, резко критические выводы. Во время партийной конференции Московской области Куйбышев, комиссар Инспекции, поддерживает эти упреки. Создается комиссия ЦСУ для защиты работы, проделанной статистиками. 18 и 24 декабря этому посвящаются два заседания коллегии ЦСУ16.

В ходе пленума выступающие, которые возражали по этому пункту Зиновьеву и Каменеву, давали не цифры, а выражали убеждения, аналогичные утверждениям Сталина. Куйбышев, который подвел итоги, был категоричен. Проблему образуют не столько цифры, сколько выводы, которые из них можно сделать17. А если эти выводы не служат интересам Сталина во внутренних конфликтах между политическими руководителями, значит, и исходное основание рассматривается как ложное, а эти статистические данные объявляются неверными. Цифры не только создают действительность, как оказывается, на них власть делает ставку.

Впрочем, Куйбышев, не переставая умело поддерживать Сталина, не впутывает в это дело само учреждение. Перед лицом давления тех людей, которые желали бы уничтожения ЦСУ, он решительно становится на его защиту:

«...Нам говорят: но, хорошо, вы критикуете хлебофуражный баланс ЦСУ, вы доказали всю шаткость, все недостатки, всю невозможность положить его в основу каких либо практических и экономических мероприятий, — тогда тем более нельзя класть его в основу каких-нибудь политических выводов. Все это, мне

кажется, доказано с полной очевидностью. Но нам говорят, что, разрушив баланс ЦСУ, мы не разработали своего баланса, не представили другого варианта хлебофуражного баланса, не представили своей схемы, своих группировок нашего крестьянства и тех или других социально-экономических групп. Мы этим не задавались и выполнить такую задачу не могли, потому что эта работа, естественно, является задачей специального органа, постоянно работающего в этом направлении»18.

Нет оснований расценивать это заявление ни как попытку смягчить положения, выдвинутые Сталиным, ни как противостояние его линии на дестабилизацию всего управленческого аппарата. Ничто не указывает на точно определенную позицию Сталина по этому вопросу. Но такое заявление выражает устойчивый характер сильных разногласий внутри руководящего аппарата и колебания значительного числа его членов перед необходимостью вступить в активную фазу устранения статистического управления и его специалистов.

В ответном письме Сталину от 22 декабря Попов выражает уверенность в том, что наука вообще и верность статистических данных в особенности не могут быть поставлены под сомнение политикой. Он противопоставляет научную компетентность политическим высказываниям и утверждает необходимость распространения цифровой информации в партии и среди населения. Статистика служит не только для того, чтобы править, она служит также для того, чтобы информировать население, — принцип, характеризующий всю совокупность европейской статистики с конца XIX века. С его точки зрения, именно здесь проходила демаркационная линия между советским строем и царским режимом с его недоверчивым отношением ко всякому распространению цифр. Для Попова и его сотрудников нет оснований для разделения на статистику буржуазную и статистику социалистическую. Теоретический фундамент советской статистики является тем же самым, что и фундамент дореволюционной статистики. Только социально-политическое использование цифр разнится.

Этот конфликт выявляет антагонизм между статистиками и политическими руководителями, который основывается на фундаментальном противоречии между плановым управлением страной, требующим использования точных статистических данных, создаваемых профессионалами, и статистикой, предназначенной для того, чтобы служить орудием пропаганды, и подкрепляющей политические декларации. Это — неразрешимый конфликт в логических построениях, когда большевики, с одной стороны, утверждают, что коммунизм должен основываться на научном подходе, и доказывают, таким образом, законность системы, которую они создают, а с другой — стремятся навязать свою собственную концепцию действительности, под

крепить высказывания, служащие в первую очередь их собственным интересам или же интересам момента, равно как и инструментом для разрешения противоречий между руководителями.

Итог этим противоречиям подвел Каменев в своих иронических замечаниях по поводу «своего собственного заблуждения» в заключительной части его конфликта со Сталиным в ходе XIV съезда партии:

«Я боюсь сейчас касаться какой бы то ни было цифры. Мне достаточно прикоснуться к цифре, чтобы потом эти цифры были "опровергнуты"! Это не потому, что сами по себе цифры плохи, а потому, что цифры втянуты в политическую борьбу. Но есть один авторитет, на который я могу положиться, как на каменную гору, это — цифры, которые не будут опровергнуты, цифры тов. Молотова, преде. Крестьянской комиссии ЦК. Он не страдает ни одним из тех пороков, которыми мы страдаем: ни маловерием, ни пессимизмом, ни паникерством. И вот в последнем докладе, недели две назад, он сказал, что у нас в деревне от 40% до 45% бедняков. Как его тут не обвинят в недооценке середняка, как не скажут, что он съел середняка, — я не знаю. Итак, у нас 40-45% бедняков. Впредь до разъяснения ЦКК я буду придерживаться определенного мнения о том, что такое бедняк, а когда ЦКК скажет иначе, я буду думать иначе. (Смех.) ЦКК уже сказала, как нужно и сколько нужно считать кулаков, середняков и т.д. (Смех. Голос с мест: "Это неплохо!")

Напротив, очень хорошо. Теперь, по крайней мере, сказано — сколько, как и что. Теперь будет спокойнее»19.

Здесь проявляется вся сущность тоталитарной статистики, как ее понимала Ханна Арендт. Но в тот период она еще не вела к потрясениям в статистическом процессе. Вера Попова и его сотрудников в силу науки вселяла в них уверенность в своей самостоятельности по отношению к партии и политическим руководителям. Для этих наследников европейской статистической традиции XIX века объективность статистики не может быть поставлена под сомнение и должна превалировать над политическими соображениями20. Попов останется верным этой позиции до конца 1930-х годов, даже после великой чистки 1937 года.

Ученый и администратор

Вся история советского Центрального статистического управления отмечена конфликтами между представителями администрации вокруг их компетентности. Эти конфликты были тем более острыми, что функции статистики не была определены окончательно. В представлениях одних статистика была средством наблюдения за социально-экономическими процессами в

стране с целью их понимания, в представлениях других — средством планирования, стоящим на службе у ведомств, которым поручены организация и регламентирование этих процессов.

Еще даже до создания Госплана21 Ленин выражал беспокойство по поводу характера и использования статистических данных, производимых ЦСУ, и настаивал на быстром использовании их для нужд экономического управления в стране. В 1921 году, как только Госплан был создан, между этими двумя управленческими аппаратами возникли весьма напряженные отношения.

Постепенно это противостояние вылилось в конфликт, потребовавший прямого вмешательства Совета Народных Комиссаров 23 июня 1925 года. Рыков, бывший тогда его председателем, созвал у себя многочисленное собрание высокопоставленных лиц, которые имели то или иное отношение к статистическим данным, поставляемым ЦСУ. Присутствовали, в частности, Цюрупа (в то время председатель Госплана), Громан и Вишневский (работавшие в нем), несколько высокопоставленных лиц Высшего Совета Народного Хозяйства и, наконец, многие ответственные работники самого Статистического управления, в том числе Попов, кое-кто из его ближайших сотрудников, таких, как Хрящева и Михайловский, и несколько руководителей региональных статистических отделений22.

Открывая заседание, Рыков отметил, что к нему поступают многочисленные жалобы на работу ЦСУ. Громан ознакомил собравшихся с содержанием критических замечаний о работе этого управления и потребовал слить его с Госпланом. Он упрекает ЦСУ в том, что оно не поставляет обоснованных цифровых данных, ссылаясь в подтверждение на тот факт, что изначальные оценки нередко подвергаются корректировке. Он отмечает, что «действительно с первых же дней работы Госплана начались попытки Госплана получить необходимый материал от ЦСУ в надлежащем количестве, [...] и в надлежащие сроки. Вот тут и началась трагедия. Я не боюсь быть смешным, употребляя это слово»23. Он подчеркивает, что конфликтные состояния порождаются оценками урожая в 1921 году, которые представляют большую важность, поскольку сделаны во время сильного голода. Он отмечает, что затем «начались миллиардные разногласия между Госпланом и ЦСУ. ЦСУ три года боролось с цифрами Госплана. [...] Понятно теперь, почему в ноябре 1922 года было вынесено пост. Презид. Госплана, где говорится, что данные ЦСУ не могут служить основанием для плановой работы»24. Он в этой связи предлагает подчинить Статистическое управление Госплану, а представителям различных отраслевых министерств — обеспечить полномочное присутствие на заседаниях руководящей коллегии ЦСУ. Таким

образом, в соответствии с предложенным им решением предполагается особая роль и характер работы Статистического управления. В результате некоторые его функции как центрального органа передавались бы различным министерствам. Оно теряло бы также свою наблюдательную роль и становилось исключительно средством осуществления планирования. Критика других выступавших сводилась к тому же; они, к примеру, говорили о низком качестве промышленной статистики или же повторяли уже высказанные критические замечания по поводу данных о социальном расслоении в деревне. Представитель Высшего Совета Народного Хозяйства Кафенгауз, представитель Совета Труда и Обороны и Госплана Крицман, сотрудник Громана в Госплане Вишневский выступали менее резко, но также в критической манере25.

Эти обвинения заставляют сплотиться представителей ЦСУ, и они демонстрируют сильную профессиональную солидарность. Они доказывают необходимость сохранения самостоятельности Статистического управления и отстаивают правильность сделанных оценок. Все настаивают на том, что статистики должны обладать монопольным правом на производство статистических данных, и на недопустимости манипулирования ими. Они подчеркивают также, что эти статистические данные обязательно будут содержать в себе погрешности по причине тех методов, которыми пользуются для сбора сведений. К примеру, данные об урожайности будут содержать погрешности, поскольку крестьяне будут опасаться, что ими воспользуются для налогообложения и реквизиций. Точно так же вопрос, касающийся расслоения в деревне, не поддается анализу одним-единственным способом, а поэтому должен стать предметом многих исследований. Такой способ придания относительности абсолютному характеру числовых данных не может быть понят политическими руководителями, стремящимися показать только реальность.

Аргументы, которые использовали статистики для самозащиты, иногда приобретают личностный характер, напоминая о прежних столкновениях. Хрящева обвиняет Громана в том, что он не высказался исключительно в пользу улучшения статистической работы, а сказал, что «он совершенно сознательно и с самого начала не вошел в ряды работников гос. статистики. Не потому ли он теперь желает подчинить ЦСУ Госплану, что там существует он сам? [...] Госплан очень изобретателен в цифрах вообще; он может любую цифру получить по каждому отдельному случаю. Недаром существует анекдот, что если сотрудник Госплана предлагает одну цифру и она почему-либо не вызывает доверия, то он уходит в другую комнату и через две минуты приносит другую»26. Подчинение Госплана политическим властям противопоставляется здесь самостоятельности

ЦСУ, а личные склоки смешиваются с политическими и научными расхождениями.

Но помимо прочего этот спор тянет за собой более глубокий конфликт, в котором некая управленческая структура, связанная главным образом с политической концепцией планирования, противостоит статистическому управлению, сосредоточенному вокруг научно-критической концепции статистического производства. В этой связи Михайловский отмечает, что «статистика никогда не может дать абсолютно точного учета, а всегда только цифры, более или менее приближающиеся к истине»27. Таким образом, цель производства данных состоит в приближении к истине посредством определения степени точности даваемых оценок. Михайловский, как и Попов, ссылается на международную традицию в производстве статистических данных и универсальную значимость суждений по этому вопросу. Первый приводит пример с проблемами соответствия, возникшими в Соединенных Штатах между данными сельскохозяйственных опросов и цифрами переписи населения. Второй широко цитирует Майра, немецкого статистика, пользующегося авторитетом в Европе, чтобы оправдать неточности в производстве статистических данных.

По результатам обсуждений Рыков и Цюрупа отказываются от принятия какого-либо решения. Рыков выражает только пожелание начать публичное обсуждение с участием других институтов, в частности — Академии наук и Рабоче-крестьянской инспекции. Он ждет также, чтобы съезд статистиков специально занялся этим. Таким образом, он полагается на специалистов в поисках способов разрешения конфликта, совершенно недвусмысленно представляющего собой противостояние двух конкурирующих друг с другом учреждений, которые объединяют статистиков и экономистов, развивающих разные концепции производства и использования статистических данных. Ни Рыков, ни Цюрупа не хотят истолковывать эти институциональные разногласия в политических категориях, позволяя самим ученым овладеть предметом спора. Но вместе с тем политические ссоры не обошли стороной эту научную полемику. Тем не менее, хотя эти политические руководители в данный момент не превращают соответствующие разночтения в инструмент борьбы, они уже располагают оружием для того, чтобы нападать на руководство ЦСУ на его собственной почве, то есть на почве научной аргументации. Позиция Рыкова и Цюрупы выявляет также и неоднородность групп руководителей. Они, в отличие от Сталина, со всей серьезностью относятся к учреждениям, созданным со времени революции для административного управления государством. Они верят в строительство современного государства. Сталин же, напротив, отдает предпочтение исключительно политической стратегии и уже пользуется

учреждениями для ее проведения. В тот момент первые, по всей видимости, не предусматривали возможности политического использования этих конфликтов, что сделает второй.

Внешняя конфигурация властей

Эти различные противоречия проливают свет на способы вмешательства политических инстанций и конфигурацию властей, внешних по отношению к ЦСУ. В ходе различных фаз строительства и преобразования статистического аппарата Центральный Комитет партии, Политбюро, Совет Народных Комиссаров вмешиваются каждый по-своему, чтобы разрешить возникающие конфликты, определить линии осуществления институциональных реформ или поменять людей, которым поручено совершать политические действия, нужные этим властным структурам. Статистическое управление оказывается включенным в сеть учреждений, которые, каждый со своей стороны, стремятся навязать посредством собственного способа вмешательства или собственных действий свою легитимность.

Совет Народных Комиссаров и Центральный Исполнительный Комитет являются самим выражением законности управленческой власти. Большинство декретов, относящихся к созданию или преобразованиям ЦСУ, исходят от совместных решений этих двух инстанций, по собственному статусу стоящих во внешнем отношении к партии. Статистическое управление оказывается также включенным в цепочку ведомств, в обязанность которых входит управление экономикой страны, параллельную управленческой политической структуре, во главе с Высшим Советом Народного Хозяйства. Созданный в декабре 1917 года, он должен контролировать самые главные экономические действия. Однако область его компетенции остается расплывчатой, а его отношения с другими министерствами промышленной сферы — сложными. Наделенный полномочиями по осуществлению координации деятельности ведомств экономического характера, он играет важную роль в выработке первого пятилетнего плана. Вместе с тем его компетенция быстро уменьшается вместе с созданием в декабре 1920 года Совета Труда и Обороны, в обязанности которого входила координация всех действий комиссариатов в сфере экономики и который становится высшей советской инстанцией в этой области.

Он был характерным явлением в советской системе управления: одно учреждение нередко дублировало другое, а конкуренция между ними делала их действия малоэффективными. Это смешение ролей обнаруживается и в сфере статистического производства. С начала 1921 года различным управлениям вменяется в обязанность производство цифровых данных для разработки экономических мероприятий государства, в частно

сти, для Высшего Совета Народного Хозяйства и Госплана. Они окажутся в отношениях прямой конкуренции со Статистическим управлением, которое будет вынуждено отстаивать свою компетенцию перед посягательствами с их стороны.

Государственная администрация представляет собой один из становых хребтов советской политико-административной системы. Второй — Коммунистическая партия, ее Центральный Комитет и три его основные инстанции — секретариат, Политбюро и организационное бюро. Большинство решений Совета Народных Комиссаров и Центрального Исполнительного Комитета ставятся на одобрение Политбюро. Это — приоритетная инстанция, где принимаются решения, ведущие к преобразованиям в административной структуре Статистического управления. Постановления Совета Народных Комиссаров, нередко подписанные совместно с Центральным Исполнительным Комитетом или Советом по Труду и Обороне, относящиеся к организационным изменениям, все без исключения подлежат утверждению со стороны Политбюро. Назначения руководителя ЦСУ определяются непосредственным решением Политбюро, так же как, начиная с 1926 года, и назначения членов коллегии по предложению руководителя28.

Несмотря на тексты, которые объявляют о его институциональной независимости, Статистическое управление явно подпадает, таким образом, под политический контроль. Автономия учреждения в этом случае оказывается в зависимости от способности его управляющего вести переговоры с политическими руководителями о том, что могло ее гарантировать. От развития этих переговорных отношений и соотношения сил зависело будущее ЦСУ, его персонала и его продукции. Многообразие контрольных органов делает задачу управляющего тем более трудной. Действительно, с первых же лет советской власти была установлена двойная структура контроля. Намерение Ленина состояло в создании администрации, независимой от Совета Народных Комиссаров, чтобы контролировать реализацию решений и функционирование управленческих служб. Декрет от 14 февраля 1917 года о рабочем контроле устанавливает ее принципы. 7 февраля 1920 года рождается комиссариат Рабоче-крестьянской инспекции. Эта структура быстро дублируется созданием другой — структуры партийного контроля, в принципе независимой от Политбюро: комиссия партийного контроля появляется в марте 1923 года. В апреле 1923 года, без формального акта о слиянии Комиссия партийного контроля и комиссариат Рабоче-крестьянской инспекции сближаются, президиумы обеих комиссий становятся почти смешанными. Этот новый механизм постепенно претерпевает изменения, не меняя по-настоящему свою сущность. Таким образом, двойная структура исчезнет в начале

1934 года и будет заменена Комиссией советского контроля, которая станет единственным контрольным органом, одновременно административным и партийным.

В действительности с начала 1920-х годов этот орган не был автономной контрольной инстанцией, а представлял собой рычаг в руках Политбюро или Совета Народных Комиссаров, главным образом уже с 1924 года. В случае со Статистическим управлением он будет играть две существенных роли: с одной стороны, придавать законный характер критическим замечаниям, относящимся к его работе и касающимся его руководителей, основывая их на мерах, официально представляемых как независимые от центра принятия политических решений; а с другой стороны, постоянно разворачивать чистки внутри этого управления. Сталин ясно понял в этот самый момент, каким именно образом он может использовать такой институт, и превратил его в один из своих главных командных рычагов.

Сопротивление или недоразумение?

В связи с тем, как протекали и завершились первые конфликты между Статистическим управлением и большевистскими руководителями, возникает вопрос о логике, определяющей их позиции: является ли она выражением только поведения, вызванного сопротивлением, или же связана также и с недоразумением?29

Формирование советской статистики приходится на тот начальный период, который мы называем большим недоразумением между статистиками и большевистскими руководителями. Первые сформировались под влиянием концепции современного государства как управляющего общественными делами, наследника традиций европейской статистики30. Они горячо защищают эту концепцию. Как и их предшественники в XIX веке, они считают науку основой своей профессиональной деятельности, что позволяет им претендовать на обладание истиной, более глубокой, чем истина политика, и не отождествляемой с ней31. Познания не могут быть предметом переговоров, они являются целью сами по себе и позволяют правителям ориентировать свои политические решения.

На этих убеждениях зиждилась институциональная и человеческая сплоченность Статистического управления. Она имела своим основанием профессиональный состав, в котором связи строились на общей вере в приоритет науки и замысла коллективного труда, дающего знание, стоящего на службе рационального государства. Корпус статистиков составляет структуру административного пространства, но не целиком перекрывает его, поскольку рядом с ним находится неквалифицированный персонал, который эту веру не разделяет. Тем не

менее именно статистики определяют основные направления в производственной деятельности этого управления и практические действия всех работающих в нем людей.

В период с февраля по октябрь 1917 года статистики, подобно экономистам и другим научным работникам, принимали непосредственное участие в работе Временного правительства, занимая посты министров и помощников министров32. После Октября они полагали, что могут продолжать служить государству и общественному благу, даже если не разделяют всю совокупность политических идей большевиков. Они полагали, что смогут играть роль просто арбитров в политике и давать советы руководителям, стоящим на службе у современного государства. Большевистские руководители разделяли вместе с ними веру в эффективность приложения научно-технического знания к управлению экономикой и обществом33. Они знали некоторых из них, марксистов с давних времен, и могли считать их близкими людьми, если бы не были членами партии. Они им доверили, как и другим специалистам, вышедшим из прежнего строя, организацию центрального управления34. Вынужденные обратиться к ним за помощью, они полагали, что смогут с ними сотрудничать, навязывая при этом свой собственный замысел. Вера в науку у новой власти давала статистикам основание считать, что они смогут поставить свою профессиональную компетенцию на службу такому замыслу без всяких возможных возражений. В этом-то и заключалось недоразумение.

Некоторые руководители, в особенности Сталин, уверовали в превосходство политики с начала первого же конфликта вплоть до отрицания любого познавательного действия, которое означало бы примат учреждения, претендующего на владение научной истиной, значимость которой стоит выше политических убеждений партии. В то время как руководители ожидали от них прежде всего поставки технических знаний и умений, статистики, напротив, стремились развернуть научное действие. Они основывались на знаниях, которые выходили за рамки простой статистической техники и внутренне вкрапливались в традиционное понимание мира с тенденциями универсализма. Это недоразумение было связано с двойственностью статуса Статистического управления в целом. Находясь в самом центре системы государственного управления, оно оказывалось на пересечении между миром знания и миром власти35.

Таким образом, статистики видят в революции повод для осуществления научного, профессионального и политического замысла, за который они боролись до 1917 года. Это и вынуждает их фактически следовать правительственной логике, по меньшей мере, на протяжении первой половины 1920-х годов. Они разрабатывают средства качественного учета и осуществляют статистические опросы большого масштаба. Таким

образом они поставляют руководству картины, панорамы, которые оно использует для разработки социально-экономических мероприятий в духе, в ряде случаев далеком от выводов статистиков.

Уверенные в своих результатах статистики упорно противостоят политическому давлению, даже весьма сильному и угрожающему. Способ формирования этого ведомства отчасти служит тому объяснением. Судьбы института определяет группа людей, чувствующих солидарность друг с другом, прошедших дорогами ссылок и связанных между собой общей идеей статистики, представителей одного и того же поколения. В частности, они выступают против использования статистики, которое считают неправомерным. Их позиция усиливается тем фактом, что в рядах самих политических руководителей нет единства ни по поводу концепции взаимоотношений между политикой и статистикой, ни по поводу способов влияния на эти взаимоотношения. Некоторые из них, как и статистики, хотели строить современное государство, в котором управленческий аппарат обладал бы долей самостоятельности. Другие, напротив, считали, что успех их действий возможен лишь в условиях строгого контроля, и его необходимость они отстаивают в борьбе в рамках партии.

Но даже при такой сплоченности статистики не могут избежать того, что они сталкиваются с напряженными отношениями и формами давления, которые они стараются как-то уладить. Это заставляет их примириться с неприемлемым, в частности, с увольнением кое-кого из них, и допустить постепенное формирование, пусть косвенным образом, новой логики власти, новой солидарности, новых приемов утверждения легитимности. Это и послужит причиной постоянной нестабильности, характерной для 1930-х годов. Прочность этого профессионального коллектива оказывается частично поколебленной в результате давления со стороны поколения молодых малоквалифицированных работников, которые познакомились на собственном опыте только с напряжениями и острыми конфликтами двух первых десятилетий XX века, возникновение которых было исключительно хаотичным, пусть в той же самой статистической культуре.

Эпилог

Для рассмотрения вопроса о хлебофуражном балансе Политбюро собирается в первый раз 3 декабря 1925 года с участием Сталина, Бухарина, Каменева, Рыкова и Троцкого36, затем во второй раз 10 декабря 1925 года, чтобы вновь продолжить рассмотрение «работы ЦСУ в области хлебофуражного баланса». В обсуждениях выступают Куйбышев, Яковлев (оба ответственных руководителя Рабоче-крестьянской инспекции), Цилько,

Струмилин и Попов, который со всем жаром защищает свою работу37. Затем Политбюро принимает серию лаконичных решений:

«а) Согласиться в основном с выводами коллегии НК РКИ СССР по работе ЦСУ о хлебофуражном балансе;

б) Признать, что ЦСУ и т. Поповым как его руководителем были допущены крупные ошибки при составлении хлебофуражного баланса, сделавшие баланс [...].

в) Согласиться с постановлением коллегии РКИ о необходимости смены т. Попова на посту руководителя ЦСУ другим товарищем.

г) Поручить т.т. Рыкову и Куйбышеву в двухнедельный срок подыскать соответствующую кандидатуру и с заключением Оргбюро внести ее на утверждение Пб.

д) Предложить СНК СССР назначить временно исполняющим обязанности управляющего ЦСУ тов. Пашковского.

е) Принять следующую основную директиву работникам ЦСУ: иметь в виду, что ЦСУ есть важнейшее научное учреждение Республики, цифровые данные которого имеют первостепенное значение для управляющих органов Республики, что от ЦСУ требуется точная, объективно научная, свободная от политических соображений работа, что всякая попытка подгонять цифры под предвзятое мнение будет рассматриваться как уголовное преступление »38.

Таким образом, Попову приходится отвечать своей головой, хотя это решение, перегруженное угрозами, не будет приведено в исполнение немедленно. Совет Народных Комиссаров дождется 5 января, чтобы выполнить свое первое решение (о временном назначении Пашковского). Несколько статистиков будут отстранены, но большинство останется в аппарате ЦСУ. Они будут продолжать выполнять свою профессиональную работу, не отказываясь от ее научных требований, оставаясь людьми, которые хорошо осознают возможность применять многие числа далеко не так, как требует их концепция. Первая страница оказалась перевернутой. Статистики осознали недоразумение.

Администратор и бюрократ

После того как непродолжительное время обязанности управляющего ЦСУ исполняет Пашковский1, бывший заместитель Попова, 4 февраля 1926 года руководство принимает Осин-ский2, подлинное имя которого было Валериан Валерианович Оболенский. Его назначение исполнено огромного смысла. Это означает, что управление намереваются прибрать к рукам политики. Осинский родился в 1887 году. Его отец, ветеринар, разделял радикальные идеи. В 1907 году, в двадцатилетнем возрасте, Осинский вступает в социал-демократическую партию. В Москве, а затем в Берлине он в течение двух лет изучает политэкономию. Как активно работающий большевик с длительным стажем, сразу же после Октября он становится во главе двух значительных экономических учреждений в новом государстве: Государственного Банка России и Высшего Совета Народного Хозяйства с момента его образования в декабре

1917 года. Он будет занимать два эти поста вплоть до марта

1918 года.

Будучи видной политической фигурой, он не был, однако, близок к Ленину. Он входил в состав группы «левых коммунистов»3 и руководил их печатным органом — журналом «Коммунист». Все эти люди были противниками подписания Брест-Литовского мирного договора4, сторонниками сильной централизации в экономике и национализации банков. По существу, они упрекали Ленина и Троцкого в том, что те пошли на неприемлемый компромисс с капитализмом5. Со своей стороны, Ленин ставил им в вину то, что они стали жертвами «детской болезни» левизны6. В этот период Осинский становится главным теоретиком государственного капитализма в России, превознося необходимость бескомпромиссных решений, например быстрой отмены денег. В 1920 году он становится председателем Исполнительного комитета Тульской губернии и членом коллегии одного из руководящих органов — Комиссариата продовольствия. В 1921-1923 годах он является заместителем председателя Высшего Совета Народного Хозяйства, затем на

Будет буря

значается послом в Швецию в 1923-1924 годах. В 1925 году он становится членом президиума Госплана.

В отличие от Попова, он не обладал никаким опытом работы в области управленческой статистики, когда стал во главе ЦСУ. Его назначение было актом политическим в двояком плане: как старый большевик, он был гарантом действий со стороны человека аппарата, прекрасно знающего его пружинные механизмы, поэтому ему можно было доверять. Его профессиональная карьера — это карьера опытного управленца, привыкшего к постам политической значимости. Таким образом, он был не только человеком партии. В ключевой момент развития отношений между Госпланом и ЦСУ, которые становились все более и более напряженными в этот период, преимущество его кандидатуры состояло в том, что он был экономистом, а не статистиком, и входил в руководящую команду Госплана. Он, следовательно, предстает как человек, которой вполне мог служить связующим звеном между двумя этими учреждениями и поставить статистику на службу плановым направлениям советской экономики. В автобиографии, написанной в 1926 году, он, впрочем, уточняет, что был назначен на эту должность вопреки своему желанию, поскольку в то время был погружен в исследовательскую работу по сельскому хозяйству в зарубежных странах7. Быть может, также и его оппозиционная политическая позиция учитывалась как козырь, чтобы навязать ему новые формы работы в управлении, имевшем фрондерскую репутацию? Кроме того, поскольку он не принадлежал к составу статистиков, его нельзя было заподозрить в возможных тайных связях с ними. Во всяком случае, его приход в Статистическое управление знаменует собой действительно поворотный пункт в жизни этого учреждения, случившийся как раз перед самым концом нэпа и переходом к более управляемой и централизованной экономике, организованной на базе плана.

Первые же институциональные изменения, казалось бы, только подтверждают эти новые ориентации. Статистическое управледие и орган планирования сближаются: в течение 1926 года многие члены Госплана входят в коллегию ЦСУ (см. табл. 3). Эта коллегия уже не представляет собой, в сущности, коллектива ответственных статистических работников, как было в начале 1920-х годов. В этом органе по надзору и определению основных направлений в производстве статистической продукции заседают представители других учреждений, активных потребителей цифровых данных. Тем не менее Осинский в силу своих личных качеств не идет послушно на поводу у Политбюро. Известный в партии своей идейной независимостью8, он не был бюрократом, исполняющим чужую волю, его деятельность внутри ЦСУ не была нацелена на избавление от всякого профессионализма, даже напротив. Осуществление миссии,

которая ему была доверена, то есть налаживания работы этого управления, оказывается очень непростым, комплексным делом, так как он тоже был привержен идее о подлинной самостоятельности Статистического управления и уважении автономии научных действий. Он верит в статистику как научную дисциплину, производящую истину. Как человек высокой культуры, он обращается к научному наследию, уходящему корнями в XIX век. Поэтому он создает руководящую команду, внутри которой критерием основополагающего выбора остается научная компетентность: в начале 1928 года половина его работников не были членами партии9. Примечательный факт: Осинский сохранил в должности своего заместителя Пашковского, верного соратника Попова на этом посту с октября 1918 года10.

В своей речи, произнесенной в ходе Всесоюзного статистического съезда в январе 1927 года11, он, между прочим, отказывается ставить под сомнение компетентность статистиков ЦСУ. Напротив, он подчеркивает все богатство наследия дореволюционной русской статистики:

«[...] мы унаследовали от прежнего поколения точно так же большой багаж статистической культуры, который был выработан как, главным образом, земской статистикой, так отчасти — надо это констатировать — и другими статистическими организациями бывшей Российской империи. [...] Тут совершенно достаточно упомянуть хоть бы о наших исследованиях по урожайной статистике, которые несомненно являются лучшими в мире»12.

Таблица 3

Члены коллегии ЦСУ при Осинском
Назначенные 11 мая 1926 года, вскоре после прихода Осинского

Ф.И.О. и занимаемая должность
Из какого учреждения пришел

Трахтенберг Иосиф Адольфович (заместитель управляющего*)
Госплан РСФСР

Красилъников Митрофан Павлович (заместитель управляющего*)
ЦСУ

Дмитриев Василий Федорович
Красная Армия

Смит-Фалъкнер Мария Натановна
Институт красной профессуры

Пашковский Евгений Владимирович (заместитель управляющего)
ЦСУ

Волков Александр Михайлович** (до 16 ноября 1926 г.)

Шишков Александр Матвеевич**
ЦСУ

Косиор Владимир Викентъевич (до 23 декабря 1926 г)

Окончание табл. 3
Последующие назначения до 1 марта 1928 года (уход Осинского)

Ф.И.О. и занимаемая должность
Из какого учреждения пришел

Керженцев Платон Михайлович (12 августа 1926)
Министерство иностранных дел (посол в Италии)

Зейлингер Владимир Иванович (11 января 1926)
Госплан Украины

Крицман Лев Натанович (12 февраля 1926)
Госплан РСФСР

Смирнов Михаил Владимирович (24 февраля 1927)

Черных Алексей Сергеевич (21 июля 1927)

Немчинов Василий Сергеевич (7 сентября 1926)
Статистическое управление Урала

Обухов Владимир Михайлович (16 ноября 1926)
ЦСУ

Громан Владимир Густавович (12 февраля 1926)
Госплан РСФСР

Середа Семен Пафнутьевич (23 июня 1927)
ЦСУ

Курсивом выделены фамилии лиц, остававшихся членами коллегии 1 марта 1928 года, в момент увольнения Осинского.

* Протокол Политбюро от 29/4/1926, № 22, декрет Совета Народных Комиссаров СССР от 11 мая 1926 года, Собрание законов и распоряжений Рабоче-Крестьянского Правительства Союза Советских Социалистических Республик, раздел II, статья 96.

Различные протоколы Политбюро и декреты Совета Народных Комиссаров. Даты в скобках соответствуют утверждению на Политбюро вступления в члены коллегии.

Начало его выступления было панегириком советской статистике, представленной наследницей российской статистики. Статистика урожайности, которая была, однако, изобретением Попова, прославлялась как одно из соцветий советской статистики. Он подверг критике организацию региональных и местных управлений, а также высказывался против того, что статистическую продукцию продолжают создавать слишком много управлений, то есть отсутствует монополия ЦСУ и недостаточна централизация в этой области. Преследуя сугубо организационные цели, эта критика фактически была повторением того, на чем Попов настаивал еще в 1918 году. Она ни в чем не затрагивала институциональную легитимность Статистического управления как научной организации, а также законность работы, выполняемой им до сих пор.

Как и его предшественник, Осинский встает на защиту руководимого им учреждения, как только оно начинает подвергаться новым нападкам. Например, 5 августа 1927 года он пишет Рыкову, бывшему тогда председателем Контрольной комиссии и Совета Народных Комиссаров, письмо, в котором защищает производимые его управлением исследования перед

лицом нападок, исходящих из Комиссии. Он отвергает разнообразные критические замечания, выдвинутые против ЦСУ различными политическими деятелями13. Затем он настаивает на проведении широкомасштабных статистических работ. Избранная им тактика защиты учреждения, по всей видимости, почти не претерпела изменений по сравнению с предыдущими годами.

Вместе с тем некоторые элементы более наглядно свидетельствуют о политической предопределенности прихода Осинско-го на пост главы Статистического управления. Прежде всего, речь идет о назначении второго заместителя управляющего, члена партии, явно для того, чтобы выполнять по преимуществу политические функции. Иосиф Адольфович Трахтенберг, профессор политэкономии из Москвы, занимает эту должность с 1 февраля 1926 года. Он сочетает университетское образование в области экономики с большевистским прошлым14. Очевидно, что он получил свое назначение не только потому, что был членом партии. Его образование в области права и экономики, полученное до 1917 года, сближает его в интеллектуальном отношении со многими статистиками из ЦСУ. Вместе с тем он удостоился доверия как член президиума Госплана, кто мог бы ускорить работу по сближению этих двух ведомств.

В 1927 году он уступает место другому члену партии — Платону Михайловичу Керженцеву, который тоже не был статистиком. Он родился в семье врача в 1881 году и учился на историко-филологическом факультете Московского университета. В 1904 году вступил в социал-демократическую партию и стал большевиком. После двух арестов в 1904 и 1906 годах он нелегально живет в России в течение шести лет, затем выезжает за рубеж, где остается вплоть до революции. Его опыт корреспондента «Правды» в Париже, начиная с 1912 года, служит ему добрую службу после его возвращения в Москву. 1 января 1918 года он назначается заведующим иностранным отделом «Известий ВЦИК», а затем становится заместителем главного редактора. С 1919 года до конца 1920-го он — ответственный руководитель РОСТА, советского информационного агентства. Параллельно он является членом коллегии Комиссариата просвещения с 1918 до конца 1920 года. Сфера его деятельности — идейно-политическая пропаганда. Знание иностранных языков составляет другой козырь для его карьеры. В конце 1920 года он поступает работать как дипломат в Комиссариат иностранных дел, затем назначается послом в Швейцарии и в апреле 1925 года послом в Италии. В 1926-1927 годах после возвращения в СССР он становится председателем редакционного совета издательского дома ОГИЗ, затем быстро переходит в ЦСУ в качестве заместителя управляющего в 1927-1928 году, прежде чем стать заместителем

заведующего агитационно-пропагандистским отделом ЦК в 1930 году15. Как человек, преданный партии, он занимает должности, на которых ему поручается следить за тем, чтобы к ее политической линии относились с уважением. Судя по всему, он не стремился вмешиваться в научные направления деятельности Статистического управления, оставляя эту область заботам Осинского.

Хлебофуражный баланс, объект конторля

Участие Осинского в спорах по поводу хлебофуражного баланса показывает, что он как личность оказался более вовлеченным в политическую борьбу, чем Попов. Не ограничиваясь только передачей цифровых данных властям, на основе их он делает также выводы, имеющие отношение к общим направлениям, перед выбором которых стоит страна. С момента его прихода в ЦСУ он формирует смешанную команду для разработки баланса. Он обращается к авторитетным экономистам и агрономам из Госплана: Громану, Вишневскому, прежним противникам Попова, к Кондратьеву, директору Института конъюнктуры при Комиссариате финансов, и к статистикам ЦСУ, завоевавшим авторитет своими работами, касающимися урожайности и продовольственного вопроса, — Обухову, Дубенецкому, Лосицкому и Михайловскому.

Аграрная проблема вновь потрясает Статистическое управление в конце 1927 года. Прогнозы, публикуемые ЦСУ по поводу сельскохозяйственного снабжения, вынуждают, согласно Осинскому, опасаться наступления глубочайшего кризиса. Ставка в анализе такого рода была основополагающей, поскольку аграрный вопрос будет определять коренной поворот в 1928-1929 годах, который приведет к отходу от нэпа, к сплошной коллективизации крестьянских хозяйств и форсированной индустриализации страны. Ритмы планируемой индустриализации, далеко выходящие за пределы возможностей страны, в действительности должны были достигаться за счет экспорта сельскохозяйственных излишков с целью получения капиталов, необходимых для финансирования инвестиций. Оценка этих излишков, таким образом, становилась вопросом первостепенной важности. Между тем структура хлебофуражного баланса в особенности легко поддается манипулированию в том, что касается запасов зерна, сохраняемых крестьянами. Оценка этих резервов оказывается тем более сомнительной, что крестьяне подозреваются в сокрытии их подлинной величины и утаивании этих запасов по причине чересчур заниженного уровня навязываемых цен и чересчур завышенного уровня цен на промышленные изделия и их дефицита16. Высокая оценка свободных запасов зерна позволяет планировать высокий уровень экспортных

продаж, а вследствие этого и более высокие темпы индустриализации. A contrario, у нее имеется и социальный подтекст: многочисленные насильственные действия, которым подвергаются крестьяне при изъятии у них зерна в количествах больших, чем они были способны поставить, включая и запасы, оставленные для посева.

Хлебофуражный баланс, по всей видимости, оказывается тогда единственным творением Статистического управления, которое привлекает наибольшее внимание политических руководителей страны, в частности членов Политбюро. Примечательно, что оно должно было одобрить комитет, созданный для оценки урожаев17. Это новое образование свидетельствует о стремлении еще более усилить политический контроль над Статистическим управлением.

В период между сентябрем 1927 года и июнем 1928 года, когда проходил Пленум ЦК партии, на котором обсуждался вопрос об этих оценках18, разворачиваются ожесточенные споры. В балансе 1927-1928 года оценка запасов намного превышала действительные, впрочем, эти цифровые данные оспаривали члены экспертной коллегии ЦСУ. Осинский нервничает, начиная уже с сентября 1927 года, из-за иллюзорного характера оценок запасов, поскольку объемы зерна, собранного в закрома государства, остаются весьма далекими от того, чтобы подтвердить такой прогноз. Он вновь выражает свое беспокойство в декабре во время XV съезда партии. В длинном письме, адресованном Сталину и Рыкову 12 декабря, он подробно излагает свою точку зрения. Опираясь на точные сведения об уже собранном урожае, он отстаивает идею о необходимости повысить закупочные цены на зерно, чтобы побудить крестьян выбросить его на рынок в большем количестве. Он, кроме того, совершенно недвусмысленно выступает за продолжение нэпа, одним из самых пылких инициаторов которого он и сам был. Он не противится ускоренной индустриализации страны, но стремится обосновать утверждение о том, что она должна опираться на сбалансированное соотношение между ресурсами и инвестициями и что эти ресурсы могут исходить только из внутренних источников страны.

Его манера обращения к политическому руководству отличается от манеры Попова. Будучи сам человеком политики, он обращается к политическим руководителям доверительным образом. Так, например, в начале письма он уточняет:

«Излагаю вкратце, только для вас двоих, свои соображения о современном нашем экономическом положении, которые (соображения) не считаю возможным высказывать на партийном съезде по двум причинам: 1) открытое их высказывание могло бы подорвать нам кредит за границей [...] 2) выступление мое могло бы быть [в] нынешней политической обстановке понятым

как нападение на прежний состав ЦК, а между тем, по моему мнению, заниматься такими атаками есть дело весьма несвоевременное и вредное»18.

Таким образом, Осинский вносит изменения в способ поддержания отношений между Статистическим управлением и представителями власти. Вместе с тем он, именно как руководитель этого управления, подчеркивает в противоположность тому, что заявил Рыков: «Мы, наоборот, находимся в начале весьма глубокого хозяйственного кризиса, гораздо более сильного, чем осенний кризис 1923 года или весенние затруднения 1925 года»20. Отмечая, что эти мрачные прогнозы основываются на статистическом изучении кривых, отражающих поступление зерновой продукции, он называет причины кризиса как результат ошибочной экономической политики: «а) низкие цены на хлеб и б) недостаток ходовых в деревне товаров, продаваемых по невысоким ценам». И добавляет: «Я трижды (в январе 1927 г. в ПБ, летом 1927 г. на одном из пленумов ЦК и в начале осени 1927 г. по докладу т. Микояна о плане хлебозаготовок в ПБ) указывал товарищам, что цены, на хлеб надо повысить»21.

Осинский продолжает заострять внимание на недостатках социально-экономической политики по отношению к крестьянам. В частности, он со всей остротой описывает «кризис сборов пожертвований», после чего с ноября 1927 года последовало быстрое сокращение поставок сельскохозяйственной продукции.

Таким образом, он совершенно четко ведет себя как политический деятель, вовлеченный в общее экономическое управление страной более активно, чем Попов, и не ограничивается только тем, что подчеркивает научную обоснованность своих соображений. По-своему в весьма ответственной манере он доводит их только до сведения Сталина и Рыкова, чтобы обратить их внимание на проблему, которую он считает очень серьезной. Вместе с тем он высказывается с неменьшей ясностью и продолжает выражать большое доверие к числовым данным, разработанным управлением, которое он возглавляет, чтобы обосновать свой анализ.

Приход этого политического деятеля, таким образом, не внес значительных изменений ни в деятельность ЦСУ по отношению к политической власти, ни в его способ самозащиты. Статистики продолжают выступать сплоченными рядами перед лицом нападок со стороны политических деятелей, стоящих у руля власти. Профессионализм учреждения признается и защищается Осинским. Научный характер его работы вновь находит свое подтверждение, чем и объясняется тот факт, что по своему профилю статистики, поступившие на работу в 1927 и 1928 годах, существенно не отличаются от тех, кто пришел на работу после революции. Вместе с тем два важных изменения все же были осуществлены: сближение с Госпланом и изменение характера отношений между управлением и политическим руководством.

Отстранение Осинского

Осинский был снят с поста руководителя ЦСУ 1 марта 1928 года22. Это произошло незадолго до состоявшегося в апреле Пленума ЦК, который стал определяющим в отходе от нэпа и в установлении безраздельной власти Сталина23. Именно с этого момента речь идет о том, чтобы утвердить и широко распространить чрезвычайные меры по изъятию зерна у крестьян, начатые с января 1928 года. Статья 107 уголовного кодекса РСФСР, нацеленная против спекулянтов и скупщиков, начинает в это время в массовом порядке применяться против крестьян. Эти меры, противоречащие анализу Осинского, ясно означают отказ от нэпа и переход к полностью централизованной командно-административной продовольственной политике. В ходе Пленума ЦК, который проходил с 4 по 12 июля 1928 года, Осинский станет одним из главных противников линии, навязываемой Сталиным. Однако отстранение Осинского от руководства Статистическим управлением уже лишило его возможности легитимно использовать научную аргументацию, построенную на статистических данных, которыми он располагал.

Владимир Павлович Милютин, который тоже был большевиком с большим стажем, заменяет Осинского со 2 марта 1928 года24. Он входит также в состав Совета Труда и Обороны, политического органа, от которого зависит Госплан. Он являет собой другой тип кадрового партийца, занимавшего главным образом политические посты.

Милютин родился в 1884 году в семье сельских учителей Курской губернии России, вступил в социал-демократическую партию в 1903 году и стал сторонником меньшевиков. В1910 году он становится большевиком. После Февральской революции 1917 года он находится в Саратове, где становится председателем местного совета25. В конце мая на Петроградском съезде он избирается в состав Центрального Комитета партии. В начале 1918 года в течение нескольких месяцев занимает пост народного комиссара земледелия, затем становится заместителем председателя Высшего Совета Народного Хозяйства с сентября 1918 по 1921 год. Будучи сторонником сильной централизации экономики, он играет заметную роль как заместитель А.И. Рыкова26, в ту пору председателя ВСНХ. До революции Милютин получил высшее экономическое образование в Московском коммерческом институте, широко известном в этой области27. С 1922 по 1924 год он занимает чисто политический пост представителя Коминтерна в Австрии и на Балканах. После возвращения в СССР становится членом коллегии комиссариата Рабоче-крестьянской инспекции с 1924 по 1927 год. Параллельно с 1925 по 1927 год он является также заместителем председателя Коммунистической академии28.

Его переход в Рабоче-крестьянскую инспекцию, по всей видимости, оказался решающим в последующем назначении главой ЦСУ. Как член его руководящего органа в ходе различных контрольных проверок, объектом которых оно стало в 1924— 1925 году, он хорошо знал функциональные особенности и характер работы этого управления, хотя и наблюдал за ними, главным образом, в политическом плане. Рабоче-крестьянская инспекция вновь предстает как ключевое учреждение власти, которое Сталин использует для контроля и манипулирования управленческим аппаратом. Приход Милютина усиливает установление бюрократической формы управления административным аппаратом, но в еще большей степени демонстрирует новую стратегию управления политическими конфликтами. С этого момента Сталин использует верных ему людей, которые участвовали в кампаниях критики управленческого аппарата и сообщали, например, в Рабоче-крестьянскую инспекцию цифровые данные, соответствующие сталинским установкам на тот момент и противостоящие данным ЦСУ.

Так, Милютин берет слово в ходе работы апрельского пленума 1928 года, чтобы отстоять цифры, посредством которых зерновые запасы крестьян переоцениваются. Стиль его выступлений резко отличается от основательного и обдуманного характера речей Осинского. Научная аргументация полностью оказывается подчиненной политической линии, а способ подачи аргументации напоминает о том, что она прошла через Рабоче-крестьянскую инспекцию.

Тем не менее приход Милютина не изменяет глубоко организацию Статистического управления. Например, вновь назначенная коллегия управления почти не отличается от своей предшественницы29. Вместе с тем заметные перемены происходят в процессе назначения заместителей управляющего. В то время как в начале 1928 года их было только два, один — член партии, Керженцев, а другой — статистик Пашковский30, то теперь их стало три. Остался Пашковский, уже достигший шестидесятилетнего возраста, поэтому близкий к уходу на пенсию, и два представителя молодого поколения — Отто Юльевич Шмидт, родившийся в 1891 году, член партии, математик, астроном и географ, и Лев Натанович Крицман, 1890 года рождения.

Шмидт является ученым-партийцем. Когда он пришел в ЦСУ, он уже был профессором Московского университета с 1923 года. С 1921 по 1924 год он руководит государственным издательским обществом, Госиздатом, а потом становится главным редактором «Большой Советской Энциклопедии» с 1924 по 1941 год. Он является также членом Центрального Исполнительного Комитета СССР. Вместе с тем, по всей видимости, его собственная роль в его скоропалительном переходе в ЦСУ, которое он оставляет в 1929 году31, была минимальной. Совсем

иной случай представляет собой Крицман. С 14-ти лет разделяя позиции меньшевиков, он уехал за границу, где находился вплоть до Октябрьской революции. В течение этих лет, проведенных за пределами страны, он изучал химию в университете Цюриха32. По возвращении в Россию в начале 1918 года он переходит на позиции большевиков и занимает руководящие должности в двух ключевых учреждениях — в Высшем Совете Народного Хозяйства и в комиссии, которая затем станет Советом Труда и Обороны. В 1921 году он становится членом Президиума Госплана, а с 1923 года — членом редакционного комитета газеты «Правда». Позже занимает различные административные должности в научных институтах, созданных новой властью, является членом Президиума Коммунистической академии с 1923 года, директором Сельскохозяйственного института Коммунистической академии в 1928 году, директором Института экономики при Академии наук РСФСР. Возглавляя группу марксистов-аграриев, руководит работами по исследованию процессов социально-экономической дифференциации в сельском хозяйстве33 и поэтому оказывается в центре дискуссий по аграрному вопросу и вопросу о социальном расслоении34 в деревне. Таким образом, он вполне подходил для назначения членом коллегии ЦСУ в конце 1926 года, когда там полным ходом шли дискуссии о методе построения хлебофуражного баланса, о качестве критериев и результатов оценки урожаев. Наконец, его должность заместителя председателя Госплана с 1925 года была козырем для ускорения сближения между ЦСУ и Госпланом перед принятием первого пятилетнего плана35. Это сосредоточение функций директора или верховного администратора научных институтов, имевших стратегическое значение для экономической политики, проводимой большевистскими руководителями, характерно для движения партийных интеллектуалов такого типа. Их использовали, поскольку они были политически преданными и обладали организаторскими способностями.

Подчинение статистики плану?

В 1929 году при Статистическом управлении создается Экспертный совет, в состав которого, в частности, входит Кржижановский, в то время председатель Госплана. Тогда вопрос о координации работы между этими двумя ведомствами вновь ставится в повестку дня для обсуждения в Совете Народных Комиссаров и Политбюро. В конце года Милютин, Кржижановский и Каганович представили совместный проект, разработанный единой коллегией, объединяющей ЦСУ и Президиум Госплана, «имея в виду необходимость увязки работы этих двух органов»36. Вместе с тем принятие решения несколько раз откладывалось, что свидетельствовало о трудностях, вызванных

проектом. Сам Молотов посчитал необходимым для себя заняться этим делом и предложил текст, который более точным образом определял взаимоотношения между этими двумя учреждениями. Хотя этот документ и устанавливает средства координации, он, тем не менее, подчеркивает следующее: «Сохранить ЦСУ СССР и ЦСУ союзных республик как самостоятельные Наркоматы, с решающим голосом в СНК и СТО, назначив управ. ЦСУ СССР зам. Пред. Госплана». Часть членов коллегии Статистического управления должна войти в состав Президиума Госплана.

Но, очевидно, таким способом не удалось разрешить конфликт, и поэтому принятие хотя бы какого-то решения опять откладывается. Наконец, 20 декабря 1929 года Политбюро принимает решение утвердить резолюцию председателей Совета Народных Комиссаров и Совета Труда и Обороны СССР: Статистическое управление входит в состав Госплана и становится подразделением этой администрации. В начале 1930 года Милютина на посту заведующего подразделением, которое теперь называется Сектор экономической статистики Госплана, заменяет Сергей Владимирович Минаев, молодой партийный управленец. Он родился в Одессе, на Украине, в 1900 году, получил среднее коммерческое образование в Николаеве и вступил в члены партии в 1918 году. После того как он работал в качестве председателя исполнительного комитета города Таганрога в 1920-1921 годах, затем в течение двух лет работал в Харькове в 1922-1924 годах, в 1925 году он становится заместителем заведующего Статистическим управлением Украины и заместителем председателя Госплана Украины. Таким образом, на этот раз к руководству сектором статистики и экономики Госплана СССР пришел партийный выдвиженец, уже привыкший работать в условиях сближения этих двух ведомств.

В результате этой реформы статистика утрачивает свой институциональный статус, финансовую автономию и особое место, став полностью зависимой от руководства Госплана. Кроме того, руководящая коллегия сектора имеет в гораздо большей мере политический профиль по сравнению с тем, что было до тех пор. Только два ее члена из одиннадцати не состоят в партии. Она подвергается также радикальному омоложению, так, например, шесть ее членов стали работниками учреждения в 1930 году37 и только один, Василий Немчинов, работал в ЦСУ еще в начале 1920-х годов.

Эту управленческую реформу можно было бы истолковать как положившую конец самостоятельной истории статистики в СССР, как окончательное преобразование статистического управления в счетный придаток для планирования. Однако личностные и институциональные факторы продолжают действовать, поглощение управления и смена руководства оказываются недостаточными для создания нового учреждения, обладающего стабильными функциями.

И действительно, нападки в 1930 году меняют свою направленность, они нацелены на работников планирования. Обвинение, выдвинутое против Кондратьева в рамках процесса над «крестьянской трудовой партией», было связано с экономическими прогнозами, сделанными Институтом конъюнктуры Комиссариата финансов. Процесс привел также к включению в список обвиняемых Громана, который работал в Госплане и был членом коллегии ЦСУ. Против Зейлингера, бывшего в прошлом работником Статистического управления и старым членом его коллегии, также было выдвинуто обвинение38. Оценочные прогнозы урожайности вновь оказываются лежащими в основе и этих обвинений. Глубокий сельскохозяйственный кризис 1928-1929 годов приводит к тому, что Молотов со всей резкостью выдвигает против Громана обвинения в занижении уровня урожая 1929 года. Милютин не становится на его защиту39. Его переход в Рабоче-крестьянскую инспекцию ослабляет учреждение, до того времени способное к твердому противостоянию.

Работы, выполненные группой Громана, подвергаются ожесточенной критике. А он сам был даже арестован. После того как он был «свидетелем обвинения» в ходе процесса по делу Кондратьева, он сам становится одним из обвиняемых по делу «партии меньшевиков». На этот раз ему вменяется в вину не столько подготовка неточных статистических данных, сколько неверный анализ в категориях экономического прогнозирования. А бывшие меньшевики, которые были работниками Госплана, оказались затронутыми в первую очередь.

Но дает ли это повод для утверждения, что статистический сектор вновь обретает более значимую автономию, поскольку Госплан сам оказывается отнюдь не в безоблачной зоне? 16 декабря 1931 года, год спустя после процессов по делам Кондратьева и Громана, создается новое статистическое управление — Центральное управление народнохозяйственного учета СССР при Госплане (ЦУНХУ). Этот орган вновь получает значительную финансовую и организационную самостоятельность и имеет намного больше работников по сравнению с эфемерным ста-тистическо-экономическом сектором. Вместе с тем стоит обратить внимание на то, что слово «статистика» исчезло из его названия40. Минаев остается руководителем лишь в течение короткого времени. 11 января 1932 года Осинский возвращается к руководству этой организацией41, а Минаев становится одним из двух его заместителей вместе со статистиком-экономистом Станиславом Густавовичем Струмилиным. Этот последний родился в 1877 году в дворянской семье, вступил в социал-демократическую партию в 1903 году и стал меньшевиком в 1906 году. Он остается членом партии меньшевиков вплоть до 1920 года, а в партию большевиков вступает в 1923-м. Этот человек, некогда активный политический деятель, получил высшее статистичес

кое образование в Петрограде в период с 1908 по 1914 год, когда там преподавал Александр Чупров.

Струмилин руководил Статистическим управлением Главного топливного комитета в 1916 и 1917 годах, статистическим подразделением Комиссариата труда в Петрограде в 1918 и 1919 годах, затем статистическим подразделением Комиссариата труда в Москве вплоть до 1921 года. С апреля 1921 года он является членом президиума Госплана. Его двойное образование экономиста и статистика и его опыт в планировании объясняют его назначение в качестве заместителя Осинского в 1932 году.

Любопытно, что новое учетное управление целиком остается похожим на прежнее ЦСУ. Назначение Осинского идет параллельно с усилением веса статистиков в аппарате управления, а личность нового руководителя вновь придает реальный авторитет учреждению. Разрабатывается проект проведения переписи населения, который предусматривается осуществить в 1933 году.

Это спокойствие длится, однако, очень недолго. 16 декабря 1932 года Политбюро вновь нападает на работу нового Статистического управления42, обвиняя его в том, что оно совершило «ряд грубейших политических ошибок». Ему в вину вменяются одновременно обнародование тенденциозных цифровых данных, отражающих заниженный уровень потребления трудящихся и объем сбора урожаев 1932 года, а также заниженное выполнение пятилетнего плана (который, согласно Статистическому управлению, был выполнен только на 78%, а не на 100% ). Эти ошибки объясняются буржуазными пережитками, присущими этому управлению. Политбюро направляет выговор в адрес Осинского, но не увольняет его, а предписывает ему следить более внимательным образом за работой его ближайших сотрудников. Минаев также получает строгий выговор как ответственный за оценку уровня выполнения задач пятилетнего плана и оказывается уволенным. Редактор бюллетеня Статистического управления, обвиненный в публикации ложных данных, также получает строгий выговор с предупреждением, как и заместитель заведующего сельскохозяйственным сектором, «давший для публикации тенденциозные данные об урожае в 1932 году». Первый отстраняется от должности члена коллегии Статистического управления. Статистик Немчинов, которого посчитали ответственным за неверные цифры сбора урожая, также оказывается уволенным. Наконец, принимается решение о проведении еще одной контрольной операции. Межлауку, заместителю председателя Госплана, Антипову, заместителю комиссара Рабоче-крестьянской инспекции, и Ежову43 поручается провести проверку личного состава управления и « очистить его от чуждых советской власти элементов»44.

И вдобавок ко всему, Осинский был поставлен под прямой политический контроль посредством назначения Ивана Крава-ля в качестве помощника управляющего. Он до этого был заместителем наркома труда, одним из инициаторов введения паспортов в 1932 году45. До того времени его продвижение по линии образования и профессиональная карьера были тесно связаны с его членством в партии. По происхождению из крестьянской семьи, он вступил в члены партии в возрасте двадцати двух лет в 1919 году и в то же время поступил на учебу в Высшую партийную школу Витебской области. С 1922 по 1924 год он оканчивает свое образование в качестве учащегося Института красной профессуры в Москве. Затем входит в Высший Совет Народного Хозяйства, в котором руководит отделом экономики труда в период между 1926 и 1928 годами и является членом его президиума с 1928 по 1930 год, когда становится заместителем наркома труда. Его приверженность Сталину не подвергалась ни малейшему сомнению. А.С. Попов46 назначается заместителем заведующего по кадрам47.

Эта совокупность мер как будто бы повторяет меры, принятые в 1926 и 1928 годах. Вместе с тем на сей раз решения Политбюро идут значительно дальше. Впервые Статистическому управлению и Госплану, находящемуся под контролем со стороны ГПУ, отдается приказ больше не публиковать собранные данные. А те управленцы, которые этот запрет нарушат, будут за это нести уголовную ответственность. Им приказано обеспечить «полную секретность разрабатываемых материалов»48. Текст решения предписывает также «обязать Пред. Госплана СССР и нач. ЦУНХУ привлекать к уголовной ответственности с предварительным арестом лиц, уличенных в разглашении каких-либо цифр или материалов в Госплане»49. Устанавливается статистическая секретность. И более того, ГПУ поручается контролировать соблюдение этих решений.

Этих решений, тем не менее, окажется недостаточно, чтобы превратить статистическое управление в послушного производителя заказных цифр, соответствующих ожиданиям Сталина или Молотова. Эта последовательность в осуществлении усилий с целью скрыть истину не сможет противостоять надвигающейся катастрофе, достигшей своего пароксизма в апреле 1933 года, то есть наступлению великого голода, который охватил СССР, а статистики подводили его итоги.

Великий голод

1928 год, ставший переломным в процессе установления Сталиным своей всеобъемлющей диктатуры, ознаменовал собой также и начало самого драматического провала в советской политике, приведшего к голоду 1933 года. Коллективизация сельских хозяйств,

не принимаемая огромной массой крестьян и проводящаяся силой, привела, в частности, в 1930 году к аресту, высылке и казни сотен тысяч крестьян. Крестьянский мир оказался вследствие этого глубоко дезорганизованным, а драматически низкий сбор урожая в 1931 году вызывает острейший голод в стране. Но, чтобы выполнить задачи пятилетнего плана, Сталин принимает решение сохранить и даже увеличить размеры экспорта пшеницы, чтобы обеспечить стране валютные поступления, необходимые для индустриализации. Таким образом, он отказывается принимать в расчет факт снижения объема сбора урожая и настойчиво продолжает требовать изъятия зерна в таких значительных количествах.

Летом 1932 года первые показатели в оценке урожая оказываются явно ниже намеченных планом. Руководители партии Украины и Северного Кавказа понимают, что немыслимо будет добиться выполнения плана, и в период с августа 1932 года по март 1933 года требуют внесения корректив. В ответ Сталин и Молотов разворачивают кампанию по разоблачению элементов, враждебно настроенных к советской власти, — кулаков и решаются на репрессивные меры, аналогичные тем, что принимались в начале коллективизации: высылка крестьян, насильственное изъятие урожая и семенного запаса и т.д.50 Несомненно, что в середине лета 1932 года Молотов предчувствовал затруднения, но его колебания, как и колебания Сталина, продолжались недолго.

Голод заявляет о себе на Украине, на Северном Кавказе, на Нижней Волге и в Казахстане весной 1933 года и достигает кульминации в апреле. Он поражает с невиданной до тех пор силой не только эти районы, но и всю территорию СССР. Правда, в этот момент Политбюро решает наконец направить в деревню дополнительные семена для посевов, однако в его намерения входит прежде всего обеспечение следующего урожая, а не удовлетворение продовольственных нужд населения. Принимается множество решений, которые ограничивают перемещения крестьян, бродящих в поисках пищи. Человеческие потери оказываются огромными: на всей территории СССР от голода умерли приблизительно 6 миллионов человек. Смертность в ряде районов Украины возросла в десять раз за несколько месяцев. Этот кризис оказался особенно разрушительным, поскольку его жертвами стало ослабевшее население, которое уже с 1918 года страдало от недоедания и даже голода в ряде районов51.

Эта человеческая драма скрывалась властями, в результате страна не получала никакой международной помощи. Практически было запрещено употреблять слово «голод» в официальных выступлениях того периода.

Напротив, демографы Статистического управления вели регистрацию этой катастрофы из месяца в месяц, конечно, без

должной точности, но уверенно. Разумеется, отделы актов гражданского состояния (ЗАГСы52) с трудом справлялось со своими обязанностями в районах, где катастрофа получила наибольший размах, и, тем не менее, они продолжали регистрировать смерти и рождения и направлять эти сведения в службу Статистического управления, занимающуюся вопросами демографии. В этой службе, таким образом, оказались сосредоточенными реальные научные доказательства, менее всего вызывающие сомнения, о масштабах этого голода. Михаил Вениаминович Кур-ман, в то время руководивший сектором статистики населения, составляет таблицы, отражающие размах катастрофы от региона к региону. Таким образом, он собирает бесспорные доказательства драмы, которую трудно отрицать. Она сказалась на численности населения и нашла отражение при регистрации актов гражданского состояния.

Статистика как доказательство53

С 1933 года не только недостатки и искажения в регистрации гражданского состояния, но и перемещение и потери населения, связанные с коллективизацией, делают затруднительной любую прогностическую работу, даже простое описание, тем не менее необходимую для разработки планов. Статистики сталкиваются с противоречивыми требованиями со стороны государства, которое настаивает на точных числовых данных, необходимых для подготовки пятилетних планов, но в то же время отказывается признавать со всей очевидностью реальность и размах в движении населения. С. Каплун, заведующий сектором статистики населения и здравоохранения Статистического управления, сталкивается с этой дилеммой с мая 1933 года, когда собирается комиссия для подготовки второго пятилетнего плана и выработки прогнозов численности населения54. Институт экономических исследований Госплана должен был разработать соответствующие проекты в сотрудничестве со Статистическим управлением. Представители последнего в составе комиссии, Каплун и Сикра55, подчеркивают низкое качество числовых данных, которыми они располагают, «огромнейшую мобильность населения, затрудняющую приведение в соответствие данных о родившихся и умерших с той массой населения, к которой они фактически относятся», и «ослабление руководства загсами со стороны местных исполкомов, выразившееся в отсутствии ответственных лиц в областях и районах, отсутствии инструктажа, подбора работников ЗАГС и пр. »86 Они делают вывод, что нет никакой возможности дать такие прогнозы, и неодобрительно относятся к решению руководителя комиссии сделать это несмотря ни на что.

Первые решения, в которых нашел отражение зарождающийся конфликт, были приняты Политбюро 20 февраля 1934 года.

Тогда оно потребовало, чтобы комиссии партийного и советского контроля провели проверку рождаемости и смертности в ре-гистрациях актов гражданского состояния за 1933 год и внесли поправки в заниженные данные о регистрации57. Этот выпад был связан прежде всего с экономической стороной вопроса. И в самом деле, речь шла об оценке производственных факторов. Вопрос был также прямым следствием голода 1933 года. Перед лицом данных по гражданскому состоянию, которые давали руководящим инстанциям более чем очевидное объяснение демографической катастрофы, ответ, имевший исключительно политический смысл, ставил в положение обвиняемого Статистическое управление и под сомнение — собранные им данные.

По всей видимости, политические руководители стремились навязать статистикам свое собственное видение страны, не давая им при этом никаких указаний относительно того, как подгонять их данные под этот образ. Подозрения были вызваны, однако ответ не мог исходить от самих статистиков.

В начале марта 1934 года на места была направлена специальная комиссия для проведения контроля регистрации, в состав которой входили члены сектора статистики населения Статистического управления и комиссий советского и партийного контроля. Она привела в действие классические, но точные контрольные средства, заключавшиеся в том, чтобы сопоставить данные о смертности и рождаемости, зарегистрированные в актах гражданского состояния, с результатами опроса, проведенного среди населения ряда территорий для определения числа умерших и родившихся за последние годы. Места, выбранные для этих опросов, четко свидетельствуют о знании статистиками последствий голода 1933 года: речь шла о районах, больше всего пострадавших от голода, в частности на Украине и в Республике немцев Поволжья. Отчеты о результатах этих контрольных мероприятий ни в коей мере не скрывают размах трагедии 1933 года, хотя слово «голод» встречается лишь один раз. Намеки в более чем достаточной степени ясного характера не оставляют почти никакого сомнения относительно истолкования, которое дают всему этому статистики.

Так, 21 марта 1933 года Курман сообщает Каплуну:

«Специальное обследование, проведенное в сентябре и ноябре 1933 г. по поручению Крайкома ВКП(б) в Павловском, Мед-веженском, Краснодарском и Обливском районах, установило большой недоучет смертей. Так, например, по Кавствс-кому (?) району фактическое число смертей превышало зарегистрированное примерно в два раза. Приблизительно то же в других районах. Сообщения Райинспектур в других районах НХУ дают по большинству районов недоучет смертей в 50, 60 и даже 80%. (Материал в виде сводной таблицы имеется у председателя КСК тов. Левина)»58.

В итоговом примечании от 31 марта 1934 года, скорее всего предназначенном Кравалю, Каплун в совершенно ясных категориях, хотя и с некоторым замешательством объясняет причины наблюдаемого роста смертности и падения рождаемости:

«Из всего сказанного выше по Украине видно, что динамика естественного движения населения, в особенности смертности, дает поразительно закономерную картину как по месяцам, так и по географии и типам населенных мест, целиком корреспондирующую с известными нам данными о явлениях, происходивших в конце 1932 и 1933 г.г. на Украине»69.

Курман излагает точно такую же аргументацию в длинной записке, датированной 4 апреля 1934 года, которую он направляет Кравалю: «Обращает на себя внимание то обстоятельство, что не хватило книг учета смертей. Не было ни одного случая недостач книг записи рождений. Вполне вероятно, что нехватка книг учета смертей в этих сельсоветах была вызвана повышением в них в 33 г. смертности»60. Наконец, он отмечает, что «по ряду сельсоветов обследователями установлено наличие негласных указаний, чтобы в случае заявления родственников умершего о том, что причиной смерти был голод, писать "истощение" (Республика немцев Поволжья), либо "не известно" (Украина)»61. И он делает вывод, не допускающий ни малейшей двусмысленности, что, «таким образом, обследованием выявлен сравнительно незначительный переучет смертей и очень большой их недоучет»62.

В длинном ответном письме, адресованном в апреле 1934 года Кагановичу и Куйбышеву63, Краваль повторяет положение, которое он всегда выдвигал:

«Прекращение регистрации в книгах ЗАГС вызывалось тем, что этих книг не хватало при массовых смертях. Комиссии, создаваемые сельсоветом, имели своей первой целью убрать трупы и их похоронить. Задача же учета смертных случаев, естественно, являлась для них второстепенной. [...]

И, наконец, считаю необходимым указать, что, несмотря на все бесспорные дефекты первичного учета смертей и рождений в сельсоветах, дефекты, главным образом лишающие эти записи их огромного государственного значения, даже конъюнктурные данные 1933 г., при всей их указанной выше неполноте, бесспорно своевременно и достаточно чутко отражали основные процессы, происходившие в движении населения в связи с экономическими процессами, имевшими место в 1933 году»64.

Краваль не скрывает подлинные масштабы кризиса и подчеркивает его последствия. Невозможность напрямую сказать о некоторых фактах или описать их вынуждает его прибегать к косвенным методам изложения, хотя в своей основе это ниче

го не меняет. Такая позиция, основанная на подозрении, сохраняется в контексте конфликтных отношений с комиссиями вплоть до выхода на сцену НКВД в июне 1934 года.

Вместе с преобразованием ГПУ в НКВД СССР и расширением полномочий комиссариата Политбюро вводит элемент напряженности между управлениями, который меняет поле полемики. В самом деле, с момента своего создания 10 июля 1934 года НКВД оказывается непосредственно включенным в дело65, так как ответственность за регистрацию актов гражданского состояния (рождений, смертей, браков и разводов) также была вменена ему в обязанность66. В его составе был создан отдел записи актов гражданского состояния67.

Ответственные за предварительный сбор данных работники НКВД вносят полицейскую логику в происходящий конфликт. Строя свои суждения на том факте, что несколько смертельных исходов были просчитаны по ошибке дважды, они стремятся поставить под общее сомнение значимость собранных статистических данных, не внося при этом в них никаких корректив. Они даже приходят к выводу, что количество рождений было, несомненно, занижено, а число смертных случаев завышено:

«В процессе реорганизации Загсов в сельских советах Отделом Актов Гражданского Состояния НКВД выявлены вопиющие факты преступно-небрежной и прямо вредительской работы засевших в некоторых сельсоветах антисоветских элементов.

Во многих сельсоветах обнаружена попытка путем всяческих махинаций создать впечатление о вымирании населения в СССР. [...]

Органы же УНХУ бесконтрольно и без всякой проверки пользовались искаженными данными и делали по ним неверные выводы»68.

Тем не менее Краваль не отступает. Он пишет Ягоде, в то время народному комиссару внутренних дел, хорошо иллюстрируя факт смещения центра конфликта, разворачивающегося между этими двумя управлениями. Он критикует работу отделов записи актов гражданского состояния, чтобы защитить свое собственное учреждение. Делая это, он непосредственно атакует сам НКВД. Он подчеркивает, что Статистическое управление неоднократно обращалось в исполнительные комитеты различных республик с жалобами по поводу недостаточного охвата территории отделами ЗАГС. И ко всему еще он показывает, что невозможно переоценить число смертей69.

Контрольные комиссии становятся на сторону НКВД и перекладывают всю ответственность на Статистическое управление. Вместе с тем, за неимением конкретных аргументов, они, как и в середине 1920-х годов, возлагают вину на социально-поли

тические позиции личного состава Статистического управления. В пространном заключении они указывают, что группой, занимавшейся процессами движения населения, руководила «беспартийная Сифман»70, которая «[...] ведет антисоветскую агитацию», заявляя, «что в СССР ухудшается положение трудящихся, с каждым годом увеличивается смертность и уменьшается рождаемость населения в СССР (по данным НКВД) »71. Вслед за этим подчеркивается отсутствие коммунистов в составе Статистического управления:

«Руководство всей работой по учету населения фактически осуществляет заместитель начальника сектора т. Курман, кандидат в члены партии. Несмотря на явную порочность сводных цифр, которыми ЦУНХУ оперирует, он, вместо того чтобы относиться к этим цифрам критически и добиваться улучшения постановки дела первичного учета, считает выведенные его сектором цифры правильными и противопоставляет их цифрам, названным т. Сталиным на XVII съезде партии. [...]

Еще больше неблагополучие в бюро переписи населения. Возглавляет это бюро Квиткин, беспартийный, б. дворянин, с 1904-08 г. был в РСДРП. О Квиткине НКВД сообщает, что он "распространяет слухи о резком уменьшении населения в Союзе, шельмуя цифры населения, приведенные т. Сталиным на XVII съезде партии". В этом же бюро работает консультант Успенский72 — сын служителя культа, антисоветски настроенный (по данным НКВД). Там же работают Флоринская73 (консультант) — дочь служителя культа, Успенская (старший статистик — дочь служителя культа), Леонтьева (старший статистик — дочь купца), Неслуховский (начальник секции), бывший дворянин, Гиб-шман (старший консультант), бывший дворянин, вычищался при чистке соваппарата по первой категории.

Таким образом, важнейшее дело подготовки переписи населения 1936 года находится в руках чуждых людей, во главе с упомянутым Квиткиным.

Вместе с тем необходимо заметить, что вообще в аппарате ЦУНХУ из 300 с лишним основных работников (экономисты и выше) имеется около 50 чел. выходцев из чуждой среды (дворян, служителей культа, торговцев и т.д.)»74.

Этот текст ясно показывает, что в 1935 году были налицо все элементы, которые в дальнейшем будут использованы для обоснования чисток в аппарате статистики с марта 1937 года. Это — осуждение несоответствия между заявлениями Сталина на XVII съезде партии и цифровыми данными, представленными Статистическим управлением; констатация демографических тенденций, которые не соответствовали официальным теориям об увеличении численности населения СССР и росте рождаемости; наличие в управлении «специалистов социально

чуждого происхождения». В НКВД уже были также заведены дела, содержавшие документы о враждебных настроениях и антисоветизме.

Незавершенное разрешение конфликта

Этот конфликт вокруг цифр, отражающих численность населения, казалось, нашел форму разрешения, когда Политбюро 2 июля 1935 года приняло постановление о создании комиссии в составе Ягоды, Ежова и Краваля для подготовки декрета о переписи населения и расчете естественного движения населения75. 28 июля Краваль назначается главой Статистического управления вместо Осинского™. Наконец, 21 сентября Политбюро одобряет декрет, посвященный подсчету естественного движения населения77; способ разрешения этого конфликта вскрывает всю трудность в принятии решений и просто в нахождении нужного решения. Сталин еще явно не был готов к решительным действиям. Краваль, несмотря на то что он настойчиво защищает своих подчиненных, обвиненных контрольной комиссией, назначается начальником. Несмотря на обвинения, которые получают в свой адрес работники, отвечающие за перепись населения, они останутся на своих местах, как, например, Квиткин, который обеспечивает руководство, а также Кур-ман, Успенский и Флоринская. Наконец, постановление по вопросу о естественном движении населения сводит лоб в лоб Статистическое управление и НКВД. Последний предлагает усилить контроль как за работой отделов ЗАГС, так и за работой Статистического управления и его региональных органов с целью отстранить от нее «социально чуждые» и малоквалифицированные элементы.

В этом можно обнаружить хотя бы частично ту же логику, что и во время чистки статистического аппарата в 1924 году. Вместе с тем вследствие реформы НКВД политическая тактика меняется. Тенденция состоит в том, чтобы дать возможность развиться конфликту между двумя ведомствами, из которых одно строит свою легитимность на научных основах, а другое — на осуществлении репрессивной функции, хотя специальные направления действия еще не устанавливаются. Тем не менее, это не изменяет глубоко характер позиций, отстаиваемых Статистическим управлением, чье руководство продолжает выдвигать на первый план профессионализм, основывающийся на твердой вере в достоверность наблюдений, проведенных статистиками. Преобразования, которые претерпевает это учреждение с середины 1920-х годов, в частности — обновление части его личного состава и присоединение к Госплану, фундаментальным образом не изменили его позиции: учреждение защищает своих специалистов и отказывается отвечать на неконкретные

доводы по поводу роста народонаселения. Методы, которыми пользуется Краваль для защиты от нападок своих заместителей, сильно напоминают то, что делал Попов десятью годами раньше, чтобы спасти основную часть личного состава от намечаемой чистки. А с другой стороны, НКВД расширяет поле применения своих прерогатив, претендуя на роль контролера, возлагаемую до того времени на иные учреждения (Рабоче-крестьянскую инспекцию в 1920-х годах, а позже — на Комиссию советского контроля). Допустим, что невозможно только на основе истории статистики переносить это замечание на всю сферу деятельности управлений. Все равно эта новая ситуация, тем не менее, свидетельствует о расширении активности и самостоятельности этого полицейского института. Он становится способным непосредственно контролировать другие управления, несмотря на то что возникает риск спутать контрольные и репрессивные меры, причем уже не только на индивидуальном, но и на институциональном уровне.

Этот конфликт показывает также a contrario, что политические руководители, близкие к Сталину, и особенно он сам, еще не сумели выработать цельную аргументацию в обоснование своих позиций. За неимением адекватных аргументов он вынужден противопоставить логику репрессий научно-управленческой логике. Он поручает НКВД и контрольным комиссиям заботу о действенных мерах, не предлагая своих решениий. Таким образом, статистики не получают конкретных уточнений относительно политических требований. Сталкиваясь с исключительно расплывчатыми и плохо определенными сигналами, они оказываются не в состоянии расшифровать скрытую в них политическую логику. И хотя они исключают из своего лексикона несколько терминов, исключенных из официального словаря, в частности слово «голод», они, тем не менее, продолжают подчеркивать значительность смертности в 1933 году или же исключительные демографические перемены, которые были характерны для этого года.

Решения 1935 года на какое-то время положили конец полемике. Статистическое управление вплоть до середины 1937 года продолжает направлять доклады о демографическом положении, в которых всякий раз, когда это было возможно, подчеркивалось повышение рождаемости, как, например, в 1936 году. Но эти же документы продолжают в неменьшей мере сигнализировать о повышении смертности в том или ином месяце. Упоминая о том, что «повышение смертности от абортов вызвано, по-видимому, недостаточным наблюдением органов милиции и Наркомздрава за выполнением закона о запрещении абортов»78, они включают в список виновных другие административные службы. А это только увеличивает напряженность между ними и Статистическим управлением.

До 1937 года глубокие преобразования, которые затронули структуру статистической службы, ее руководство и личный состав за восемнадцать лет ее существования, кажется, не уменьшили ее способность к аргументированному сопротивлению. Сталин и его ближайшие соратники не смогли пока подчинить себе это управление.

С другой стороны, появление НКВД как нового действующего лица наряду с контрольными инстанциями, а в ряде случаев и вместо них, позволяет предполагать, что смешение контроля и репрессий мало-помалу будет иметь тенденцию к тому, чтобы стать единственной формой ответа на конфликты. Это смешение порождено невозможностью примирить научную законность с необходимостью отвечать на требования, адресуемые властью профессиональным управленцам. 1937 год может быть, в таком случае, истолкован как логическое завершение развития этой тенденции.

Теперь становится легко понятно, что представляло собой в период 1930-х годов проведение переписи населения. Между тем для разработки пятилетних планов необходимо было иметь актуальные числовые данные о трудоспособном населении — сельском и городском, занятом в сельскохозяйственном и промышленном производстве, о количестве детей школьного возраста и людей пожилого возраста. Все эти сведения были необходимы Госплану и любому другому ведомству, занимающемуся экономикой. Вместе с тем массовый и публичный характер демографической переписи превращает ее в обоюдоострое оружие. С одной стороны, цифровые данные должны были свидетельствовать о торжестве социализма в СССР и о целостности территории, узаконить существование государства нового типа и его непреходящий характер, подтверждать глубокие социальные преобразования в стране, стоящей на пороге коммунизма. Но, с другой стороны, было недопустимо, чтобы они разоблачали ошибки сталинского политического выбора, в частности огромный человеческий ущерб, причиненный форсированной коллективизацией.

Проекты переписи населения

Руководствуясь научной управленческой логикой, статистическая служба стремится как можно раньше провести перепись населения. Минаев, новый управляющий, предлагал провести ее уже с 1930 года. Именно на это укажет Квиткин в 1937 году, во время допросов после ареста. Вместе с тем это требование не было представлено на рассмотрение Политбюро, что показывает, что оно, скорее всего, не стало убедительным для высших политических инстанций1. Зато, напротив, проект с полной серьезностью рассматривался в 1932 году и был включен в повестку дня заседания Политбюро 22 апреля 1932 года. По представлению Молотова, на этом заседании было принято решение о проведении переписи населения в декабре 1933 года2. Опытная

101

Крайнее решение

перепись населения была проведена с 13 августа 1932 года3. Вопросник был очень похож на вопросник переписи 1926 года, качество которого было очень высоким4. Он содержал много конкретных вопросов о мобильности населения, об уровне грамотности и о профессиональном состоянии. Как и в 1926 году, жилищные условия остаются объектом особого внимания, в частности, это относится к случаям совместного проживания нескольких семей в одной квартире и наличия удобств (водопровод и т.п.). Логика статистической преемственности пока все еще превалирует, так как в этом проекте еще не находит выражения новое представление об обществе.

В апреле 1933 года перепись, проведение которой предусматривалось в декабре, была отсрочена и перенесена на 1934 год5. Она была еще раз перенесена в июне 1934 года, в этот раз — на январь 1936 года6. Высокопоставленные руководители партии и государства начали уделять этому самое пристальное внимание с конца 1935 года. Несколько раньше Осинский был отстранен от выполнения своих обязанностей («по собственному желанию») и заменен его заместителем Кравалем. В период между серединой декабря 1935 и апрелем 1936 года не менее четырех заседаний Политбюро были посвящены вопросам организации переписи7. Наконец, постановлением Совета Народных Комиссаров дата проведения переписи назначается на 6 января 1937 года8.

Тогда же были разработаны несколько проектов переписного листа. Из трех вариантов, сохранившихся в архивах, два обозначались как проекты переписных листов для переписи 1936 года9. И только один имел пометку 1937 года10. Разнообразие вариантов вопросов, добавления и изъятия, в частности, проливают свет на те формы обсуждений и столкновений, которые имели место между политиками и статистиками в связи с этим мероприятием и по поводу формулировок11.

Уже и первый проект больше не содержал в себе ссылок на жилищные условия. В ходе разработки всех трех проектов вопросы, относящиеся к профессиональной деятельности, оказались сведенными к предельному минимуму. Категории социального положения были значительно упрощены, они были сформулированы так, чтобы подчеркнуть единство общества и прогрессивное значение исчезновения всякой социальной стратификации. Вопросник 1937 года подтверждает и усиливает тенденцию, начатую в конце 1920-х годов, которая состояла в том, чтобы устранить из статистики один из ее главных принципов — доскональное изучение общества. Эта логика крайнего упрощения видна всюду: так, если в первом из проектов вопрос об уровне грамотности разграничивал тех, кто умеет читать и писать, тех, кто умеет только читать, и тех, кто вовсе неграмотен, в последнем проекте он формулируется одним вопросом: «Грамотен ли?» Стремление показать успехи ликвидации неграмотности явно превалирует над

102

стремлением коснуться с достаточной точностью сути дела. Наконец, исчезновение всяких ссылок на характер родственных отношений внутри семьи может быть истолкован как выражение стремления игнорировать все связующие узы, за исключением единственной нити, связывающей людей с государством.

Совет Народных Комиссаров и Центральный Комитет партии часто вмешивались в процесс редактирования опросных листов, чем и объясняется большая часть внесенных в них поправок. 26 марта 1936 года Краваль напоминает руководителю комиссии по проведению переписи, что тот должен рассмотреть все переписные листы, поскольку «перечень всех бланков, заполняемых при переписи, должен быть утвержден СНК». Переписной лист, помеченный как представленный в Центральный Комитет партии, показывает, что главное в поправках состояло в максимальном упрощении большинства оставшихся в итоге вопросов12. Сам Сталин внес в него ряд поправок13. Краваль подтвердил якобы, что «переписной лист, краткий, ясный и глубоко содержательный, с первого до последнего вопроса был написан лично товарищем Сталиным»14. Впрочем, состав комиссии по подготовке проведения переписи формировался главным образом на основе политических критериев.

Говорить то, что есть, но чего не должно быть

Многочисленные факты вмешательства со стороны политиков свидетельствуют об отказе статистиков понимать действительные намерения политического центра или о невозможности для них сделать это. И тем не менее этого вмешательства будет недостаточно, чтобы разрешить возникшие проблемы. Очень скоро, как только первые оценки были получены, стало ясно, что больше нет возможности скрывать значительное уменьшение населения и глубокие следы, оставленные голодом 1933 года. Организаторы переписи были в этом уверены еще до начала ее проведения, поскольку различные опытные переписные листы 1936 года со всей очевидностью показали, что численность населения СССР, по-видимому, остается намного ниже той, на которую рассчитывал Сталин.

В 1934 году на XVII съезде партии он заявил, что произошел «рост населения Советского Союза со 160,5 миллионов человек в конце 1930 года до 168 миллионов в конце 1933 года»16. Использование этих чисел было символическим. Мощь СССР демонстрировалась быстрым ростом численности советских людей. А чтобы иметь возможность провозгласить эти цифры, Сталин основывался на прогнозах Госплана, построенных посредством экстраполяции наблюдаемых темпов роста населения в годы после переписи 1926 года, исходя из предположения о росте численности населения с 1926 по 1937 год на 3 миллиона

103

жителей в год. В 1935 году он вновь указывает, что годовой прирост населения СССР, который он оценивает в 3 миллиона человек, равняется всему населению Финляндии16.

В этом сценарии последствия коллективизации и голода 1933 года оказались стертыми. Сведения о гражданском состоянии, которыми располагало Статистическое управление, вели к предположениям, весьма далеким от тех, что давал Госплан. По этому поводу Курман докладывал, что после XVII съезда Осинский, тогда еще возглавлявший Статистическое управление, беседовал со Сталиным и спросил у него, откуда берутся цифры численности населения, которые тот назвал. Сталин ответил ему, что он сам знает, какие цифры ему называть17. В ходе одного из последующих заседаний ЦК, посвященного переписи населения, Сталин якобы сказал: «У нас с Кравалем есть расхождения в цифре населения, что ж — перепись покажет, кто прав»18.

Другие свидетельства и последующие обвинения раскрывают нервозность, охватившую статистиков, оказавшихся перед лицом заметного расхождения между предусматриваемой и ожидаемой численностью населения. Даже если нельзя доверять признаниям, вырванным у обвиняемых на допросах в НКВД и использованным против Краваля, Квиткина и других, они достаточно хорошо выражают суть этих сомнений. К примеру, Краваль, рассматривая предварительные расчеты в свете будущего проведения переписи, якобы заметил: «Ну что же, будем производить перепись, а там посмотрим»19. Почти в то же время он якобы высказывал суждение, будто «резкое снижение поголовья скота, выявившееся в ходе последней переписи, стало результатом политики партии в области коллективизации »20. Он якобы сказал также: «Накануне переписи, в ходе обмена мнениями с руководителями УНХУ УССР, выяснилось, что общая численность населения республики не превышает 29 миллионов человек, тогда как в официальных отчетах фигурировала цифра в 35 миллионов»21. Один из ближайших сотрудников Краваля якобы обвинил его на допросе в НКВД в том, что тот после прихода к руководству ЦУНХУ «умышленно искажал показатели численности населения, пытаясь языком цифр доказать, что политика партии в этом вопросе является неправильной, что она проводится не в интересах масс, что политика коллективизации и индустриализации привела к вымиранию огромных масс населения, что политика партии не улучшила, а ухудшила материальное положение трудящихся, а отсюда — отсутствие прироста населения на Украине, в Казахстане, на АЧК, в Курской области и в Поволжье»22.

Другое обвинение, выдвинутое против Краваля, состояло в том, что в январе или феврале 1936 года он якобы заявил одному из своих сотрудников, что в Статистическом управлении

104

«оперируют большим количеством неверных, раздутых цифр и дают им неправильное политическое освещение. Между тем многие цифры, в частности цифры о населении, совсем не таковы, как их рисуют, и политические выводы из них могут быть только одни: политика партии неправильна, она ведет страну к катастрофе. Мы имеем в ЦУНХУ все возможности доказать это цифрами, и мы должны это сделать, люди у нас есть. Если другими средствами невозможно добиться изменения политики партии, мы должны цифрами показать, что политика партии обанкротилась, что результатом ее явилось вымирание населения. Таким путем мы должны добиваться изменения политики партии. Сделать это* надо как можно скорее»23.

Согласно другим обвинениям, Квиткин, имея в виду результаты анализа данных частичной переписи 1932 года, в ходе одной из бесед, состоявшихся в мае или в июне 1936 года, якобы развил «так называемую теорию», согласно которой прирост численности населения снижается по мере улучшения уровня жизни населения. Чем более высок уровень материальной обеспеченности, тем меньше рождаемость.

Споры по этому вопросу в то время были значительными: речь шла о том, чтобы установить, является ли прирост населения зависящим от уровня жизни. Кое-кто поддерживал это положение, в то время как другие, опираясь на пример капиталистических стран, а также и на пример СССР, придерживались противоположного утверждения, которое в дальнейшем оказалось правильным. Таким образом, теоретически важный, но классический по сути спор был использован для обоснования подозрений и обвинений.

Наконец, по заявлению одного из руководителей отдела статистики народонаселения Статистического управления Украины, Квиткин во время пребывания на Украине якобы сказал ему:

«На XVII съезде партии Сталин говорил о том, что в СССР 168 миллионов населения, а несколько позже им же указано, что в СССР ежегодно рождается около 3 миллионов (население, равное Финляндии). После этого в правительственных отчетах фигурировали только эти примерные цифры»24.

Разумеется, нельзя вполне доверять этим заявлениям, полученным на допросах в НКВД. В частности, политические трактовки, предположительно высказанные Кравалем и Квит-киным, частично были спровоцированы, если вообще не выдуманы, самим НКВД либо принадлежат различным людям, сотрудничавшим с ним, с целью снять с себя ответственность и спасти свою жизнь. Тем не менее, «признания» Квиткина, по всей видимости, были сфабрикованы на основе его собственных слов, возможно, вырванных из контекста, а возможно, и нет. В самом деле, якобы высказанные им утверждения соответству

105

ют идеям, приписываемым ему постоянно в различных донесениях на него в течение 1930-х годов или содержавшимся в его собственных работах. Напротив, Краваль гораздо менее подходит на роль человека, стоящего в решительной оппозиции к партии. Вместе с тем ничто не дает права исключать действительную прозорливость с его стороны по отношению к цифрам, которые он получал. Находясь в гуще людей управления, статистические работники которого решительно отстаивали научный характер своей работы, этот политический деятель тоже стал защищать создаваемые ими данные. Как бы там ни было, в период подготовки переписи статистики, располагавшие результатами различных исследований, уже знают причины этих демографических катастроф. Все осознают несоответствия, которые им предстоит сделать очевидными, и противоречия, по поводу которых им предстоит давать объяснения. НКВД заставляет их говорить об истории так, как она протекает, но сам этот простой факт делает их виновными, поскольку эти факты как раз такие, какие Сталина не устраивают. Это показывает, что подлинная история различных катастроф того периода известна всем. Это показывает также, что на допросах, далеких от того, чтобы представлять собой искусственные конструкции, вынуждали говорить правду людей, ставших свидетелями этой истории. НКВД вынуждало обвиняемых говорить о том, что действительно происходило, но не должно было происходить.

Бесспорное свидетельство цифр

Центральный Комитет партии внимательно следил за предварительными результатами переписи и работой по их уточнению, проводимой Статистическим управлением. Через два дня после начала переписи Политбюро принимает решение создать проверочную комиссию под председательством Я.А. Яковлева, заведовавшего сельскохозяйственным отделом Центрального Комитета25. С декабря 1926 по декабрь 1929 года он был заместителем наркома Рабоче-крестьянской инспекции. В 1930 году его избирают членом ЦК. Одновременно, с декабря 1929 по апрель 1934 года, он является народным комиссаром земледелия. Выбор этого политического деятеля, имевшего опыт контроля над административной деятельностью и занимавшего ключевой пост во время коллективизации и голода, не очень удивляет. Состав комиссии из двенадцати членов, тем не менее, сохраняет некоторое равновесие между управленцами-статистиками и политическими бюрократами. Среди первых фигурирует П.И. Попов, первый руководитель Статистического управления, Смулевич, известный своими познаниями в области санитарной и социальной статистики, и Немчинов, известный экономист и агроном, сыгравший активную роль в составлении хлебофуражных балансов.

106

В числе вторых И.Д. Верменичев представляет собой характерную фигуру нового партийного бюрократа, выдвинувшегося благодаря своей преданности. Этот человек, сделавший классическую бюрократическую карьеру, родился в 1899 году в Средней Азии в крестьянской семье. В 1920 году он был представителем Туркестана в Комиссариате по делам национальностей, позже, немного проработав в ЦСУ и в Госплане, становится начальником ЦУНХУ 23 мая 1937 года, незадолго до своего ареста 5 декабря 1937 года и расстрела 9 февраля 1938 года.

Уравновешенный состав комиссии26 показывает стремление пока еще сохранить научную обоснованность контрольных операций. Осуществляется ряд проверок на местах. Отчеты различных членов комиссии направляются Сталину и Молотову в период с 4 февраля по 25 марта 1937 года. Проверочные операции заключаются в том, чтобы посетить выбранные места и сравнить число людей, учтенных в переписи, с теми, кто есть на самом деле. Вот что отмечает один из контролеров, проводивший проверку в деревне недалеко от Москвы: 140 из 6 899 жителей не были вообще занесены в списки, причем 87 из них присутствовали во время проведения переписи, а 24 заполнили переписные листы, но «по ошибке» были вычеркнуты, так как в день переписи не пришли. Он отмечает, что «массовый пропуск людей при переписи был обнаружен в бараках, где проживают строительные рабочие. На этом участке заполнение переписных листов производилось в один день без последующего контрольного обхода. И поэтому были переписаны лишь те рабочие, которые находились в бараках, а работающие на строительстве оказались пропущенными »27.

Большинство других отчетов очень походили на этот и почти всегда были построены по одной и той же схеме, вероятно, определенной заранее. Сопроводительные письма, переданные Яковлевым Сталину и Молотову, полны угроз в адрес статистиков. Например, 25 февраля 1937 года он указывает, что «зам. Председателя комиссии М. Гегечкори первым приводит много примеров пропусков населения, уловленных такой несовершенной проверкой, которая могла быть организована посланными на Украину товарищами в 1-2 дня; во-вторых, она показывает основные источники недоучета, созданные в результате своеобразной организации переписи населения ЦУНХУ»28.

С 11 февраля 1937 года Краваль пытался объяснять эти цифры численности населения в одном из докладов, направленных Сталину и Молотову29. Он не подвергает ни малейшему сомнению результаты переписи и совершенно твердо поддерживает организацию работы по ее проведению. Он описывает районы, в которых имело место снижение численности населения, «привлекая внимание к следующей ситуации: в эту группу вошли районы, в которых сопротивление кулаков коллективизации

107

оказалось наиболее жестким и непосредственным, а это, в свою очередь, повлияло на цифры, показывающие численность населения»30. Он прилагает даже карту, на которой совершенно четко показаны районы, где отмечено снижение численности населения. Попутно он вновь резко критикует работу отделов записи актов гражданского состояния, которая, по его мнению, остается неудовлетворительной, несмотря на то что они вошли в состав подразделений НКВД. Он критикует также работу по проведению переписи населения в больших городах. Он решительно вступает в полемику с НКВД, которую вел в 1933-м и особенно в 1934 году. Совершенно очевидно, что он не осознал того факта, что ситуация глубоко изменилась, а соотношение сил стало совсем другим.

Доклад, направленный Курманом Кравалю, еще более точный31. Краваль потребовал, чтобы тот объяснил ему разницу между предположительными и действительными цифрами. Первоначально, понимая всю опасность, которой он подвергается, Курман отказывался сделать это, но в конечном счете оказался вынужденным дать объяснение32. Он подтверждает свою сдержанность на допросе в НКВД, отмечая, что так ему приказал Краваль33. Он подтверждал это заявление и после освобождения из мест заключения. В докладе, который он подготовил в 1937 году, он указывает на источники расхождения между предположениями Госплана, использованными Сталиным в его докладе на XVII съезде партии, и цифрами, полученными при переписи, оказавшимися менее 8 миллионов. Он объясняет, что смерти в сельской местности не подсчитывались, что уровень смертности занижался на протяжении всех 1930-х годов, в особенности в 1933 году, и что в Средней Азии происходила массовая эмиграция34. На допросе Курману будет поставлено в вину то, что в качестве объяснения он ссылался на огромную смертность заключенных в лагерях35.

Еще раньше, 22 марта 1937 года, Яковлев направил Сталину и Молотову копию доклада, написанного Курманом Кравалю, уточняя,что:

«Курман в этой записке объясняет результаты переписи. Он

1) заявляет, что за последние годы 2 миллиона населения эмигрировало из СССР.

2) набавляет без единого доказательства 1 миллион к числу зарегистрированных в актах гражданского состояния смертей в 1933 году.

3) приписывает без единого доказательства Наркомвнуделу смерть полутора миллионов человек, регистрация которых будто бы не попала в общегражданскую регистрацию.

Эти цифры весьма похожи на приводимые фашистами36. Записку Курмана мы изъяли в неофициальном порядке из ЦУНХУ»37.

108

Эти замечания тут же вызвали грубую политическую реакцию. Попав в руки Яковлева по каналу, характер которого не уточняется, они послужат основанием для последующих разоблачений и обвинений. На следующий же день Яковлев был принят Сталиным38. Курман был арестован вечером того же дня. Немного позднее он был выслан. Начался процесс репрессий.

В отчетном докладе, подготовленном уже после ареста Кур-мана, Яковлев и все члены проверочной комиссии отмечают главные недостатки при проведении переписи: использование ошибочных методов, стремление провести перепись в один день, плохо составленные инструкции, отсутствие учета лиц, находящихся в поездках, и даже назначение самой даты переписи (она совпала с традиционным русским праздником — Новым годом) и т.д. Выводы были сделаны в угрожающих политических формулировках:

«1. Перепись была организована с нарушением самых элементарных правил.

2. Перепись была проведена вредительски, имея предвзятой задачей доказать фашистскую ложь о смерти в СССР от голода и эмиграции из СССР в связи с коллективизацией нескольких миллионов человек.

3. Пропущено при переписи, судя по вышеприведенным данным, не менее 4% населения или около 6,5 млн человек»39.

Эта цифра 4% приводит численность населения к тому уровню, о котором объявил Сталин, что и нужно было Яковлеву.

Краваль дважды был принят Сталиным — 3 апреля вместе с Яковлевым и 25 апреля40. Между различными главными действующими лицами нарастает состояние напряженности. Краваль обвиняет Яковлева в том, что тот заранее наметил 3% -ную недооценку численности населения, хотя и претендует на то, что пришел к ней только в своем докладе; Яковлев отвечает в письме Сталину 18 мая 1937 года:

«Для характеристики методов, которыми Краваль защищает шайку вредителей, проводивших перепись, прошу сравнить прилагаемые при сем мои телеграммы товарищам, проверявшим перепись, с клеветническим заявлением Краваля Вам и тов. Моло-тову о том, что мы будто бы кому-то "предписывали" найти не меньше 4 процентов населения, пропущенного при переписи.

Тов. Краваль вместо того, чтобы разобрать, почему и как он оказался во главе шайки вредителей, пытается оболгать товарищей, вскрывших по-партийному его ошибку»41.

Яковлев был принят Сталиным спустя два дня после отправки этого письма42. Двумя неделями позже, 31 мая 1937 года, Краваль, обвиненный в том, что покрывает своих сотрудников, был арестован в своей квартире, расположенной в знаменитом

109

«доме на набережной», где проживали многие из руководителей43. 21 августа 1937 года военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила его к смертной казни с конфискацией принадлежащего ему имущества. Приговор был приведен в исполнение в Москве 26 сентября, хотя Краваль так и не признал своей вины.

Враги народа

Аресты Курмана и Краваля лишь на несколько недель опередили другие многочисленные аресты, в результате которых статистический аппарат оказался обезглавленным. Квиткин, руководитель бюро переписи, был расстрелян. Его заместитель Брандгендлер был отправлен в лагеря, где и умер в 1942 году44. Многие ответственные работники в центре и на местах были арестованы, а затем сосланы или казнены. Верменичев, ставший начальником Статистического управления 23 мая 1937 года, провел основную работу по внутренней чистке. Ее итог он подвел в декабре 1937 года следующими словами:

«Враги народа, хозяйничавшие в ЦУНХУ, сознательно дезорганизовали работу ЦУНХУ и проводили вредительскую политику в области организации труда. [...] Такая политика привела к исключительной текучести аппарата ЦУНХУ»45.

Он и сам был арестован сразу после этого, 5 декабря 1937 года, приговорен к смертной казни 8 февраля 1938 года и казнен в тот же день. На допросах, когда он говорил о своем «саботаже» в работе Статистического управления, то заявил, что не имел возможности причинить сколько-нибудь значительного ущерба, так как фактически никого не знал в этом управлении! Тем не менее он был обвинен в том, что был членом контрреволюционной организации и занимался активным саботажем46.

В течение нескольких лет три четверти личного состава работников были заменены, и в 1939 году в аппарате Статистического управления оставалась только четвертая часть сотрудников, работавших в 1935 году. Текучка кадров была значительной, а увольнения — частыми еще и до 1937 года, но тогда они затрагивали главным образом верхушку, хотя судьба тех, кого они касались, чаще всего тоже была драматичной. Нет возможности перечислить всех, кто был арестован, сослан или расстрелян, особенно это касается сотрудников региональных управлений47. Такое случилось со многими людьми, упоминаемыми в данной работе, и можно утверждать, что не менее половины работников, занимавших руководящие посты или должности специалистов, были расстреляны48.

В то время, когда проводились эти массовые репрессии, политические руководители не представляли, как быть с сами

110

ми результатами переписи. До сентября 1937 года не было принято никакого решения. Никакие цифры не были опубликованы, первый отчет был выполнен только в августе 1937 года Писаревым и Хотимским. Эти статистики предлагают целый ряд поправок, которые в итоге должны вместо 162 миллионов жителей дать 168,5 миллиона. Их аргументация, казалось бы, могла бы быть принятой, поскольку воспроизводила критические соображения и выводы, ранее уже сформулированные комиссией Яковлева. Авторы доклада предлагали даже проект постановления, содержавший в себе помимо прочего такой пункт: «Разрешить ЦУНХУ внести в материалы переписи населения 1937 г. поправку на недоучет, дифференцированную по республикам, краям и областям. Принять предложенный ЦУНХУ общий размер поправки на недоучет по СССР в размере 4%»49. Это постановление принято не было. Напротив, 23 сентября 1937 года ЦК партии аннулирует перепись и принимает решение о проведении новой переписи в январе 1939 года50.

Трудно понять, что вынудило искать решения в этом направлении, а не подтасовывать результаты. Но очевидно, что при такой постановке вопроса репрессии против статистического аппарата получали «оправдание». Что касается Статистического управления, то у него появилась возможность путем проведения новой операции узаконить предшествующее решение и возродить профессиональную логику работы. Наконец, такое постановление включало в себя необходимость как можно быстрее вновь запустить в дело региональные и центральные органы. Сам Яковлев, выдвинувший критические аргументы и предложения по корректировке, был арестован сразу же после принятия этого постановления 12 октября 1937 года. Немного позже, 29 июля 1938 года, он был расстрелян.

Возникает другой вопрос: почему чистка обошла стороной некоторых статистиков, которые участвовали в разработке результатов переписи и, по всей видимости, не заняли определенных позиций, способных служить им защитой от репрессий? Среди них были Владимир Старовский, член методологической комиссии в 1932 году, который даже подписал одну из работ с предисловием Краваля, оказавшегося в числе «врагов народа» (эта книга была изъята из распространения в 1938 году, так как в ней «содержится много ошибочных положений»51), Арон Боярский, ближайший сотрудник Брандгендлера, и П.И. Попов, чье дело, находившееся в НКВД, могло, как и в случае Краваля и Курмана, послужить отличной базой для обвинения. Никто из них не был арестован. Что определяло этот выбор — стремление сохранить минимальное ядро компетентных профессионалов или же в выдвижении обвинений все зависело от случайности? Архивные документы

111

сегодня не позволяют с достаточной точностью дать ответ на этот вопрос. Ясно, однако, что больше всего пострадали люди, занимавшие руководящие посты в управленческом адпара-те. А вот другие, вероятнее всего, случайно, из-за того, что их фамилии упоминались на допросах. Те же, кто мог составлять сплоченную группу, систематически находились под ударом.

Эта чистка, похоже, была попыткой покончить раз и навсегда с противоречиями, возникавшими в период с 1929 по 1933 год. Столкнувшись с катастрофической демографической ситуацией, политическая власть, в частности Сталин, не сумела ни навязать, ни предложить какого-либо решения. Все формы давления, развертывание, в частности, конфликта между НКВД и Статистическим управлением, напряженность и намеренно поддерживаемая подозрительность не привели к тому, чтобы статистики занялись фальсификацией данных. Они не предоставили статистических данных, которые могли бы замести следы произошедших драматических событий. Единственное решение, пришедшее на ум властям, — это отрицать реальность ставших очевидными фактов, обвиняя людей, фиксировавших этих факты, и приказывать, чтобы перепись была проведена заново. Политический ответ оказался исключительно репрессивным.

Это «решение», абсурдное и неэффективное в условиях, когда произошел крах социально-экономической политики, что станет очевидным в 1939 году, ознаменовало собой настоящий рывок в распространении лжи. Статистика перестала быть средством познания и превратилась в орудие пропаганды. Репрессии привели к исчезновению людей, которые поставляли данные, противоречащие официальной линии, или просто ставили под сомнения слова Сталина; людей, бывших носителями профессиональной культуры, унаследованной от того периода, который вождь желал считать пройденным. Репрессии, нацеленные на подлинный разрыв между прошлым и будущим, должны были стереть следы первого, уничтожая вместе с людьми все, что напоминало о нем. Цель также состояла в том, чтобы разрушить все межличностные связи, способные сплотить людей или группы, которые могли бы вклиниться в отношения между народом и властью и помешать установлению безраздельной авторитарной власти. Однако эти репрессии не смогли перечеркнуть ни уже выполненной статистической работы, ни ее методологических оснований, ни административной организации, служившей для нее рамками. В действительности, из-за отсутствия детальных указаний или точных ориентировок Статистическое управление было не в состоянии переориентировать свою работу и сделать так, чтобы цифровые данные отвечали задачам политической пропаганды.

112

Незавершенная нормализация

Планирование переписи 1939 года не было сугубо формальным мероприятием, а повлекло за собой серию подготовительных операций на протяжении всего 1938 года. Они являют собой уникальный пример последствий большой чистки. Методы проведения новой переписи, оценка числовых данных, их распространение и интерпретация показывают, насколько изменились отношения между статистическим управлением и политическим центром. Весь процесс подготовки и проведения этой переписи сопровождался урегулированием отношений между статистиками и политическими руководителями. Первые стали объектом различных форм манипулирования и давления. И хотя их реакция говорит о том, что были пределы давления, она также показывает влияние, которое оно могло оказывать на принятие решений статистиками. Подготовка переписи 1939 года проливает свет на взаимодействия между руководителями страны и статистиками, находившимися в центре проведения любых демографических переписей. Манера согласования решений, принимаемых каждой из групп главных действующих лиц, позволяет судить о способе осуществления власти и, в частности, о пределах возможностей навязывания тотального контроля над статистической работой.

Редактирование нового переписного листа служит тому примером. Вопросник 1937 года подвергается переработке с целью изменить все, что стало предметом критики: вопрос о национальной принадлежности был значительно упрощен, вопрос о грамотности был сформулирован так, чтобы в числе грамотных оказалось как можно больше людей. Вопрос о вероисповедании был устранен, так как предыдущая перепись показала, что антирелигиозная борьба оказалась частично безуспешной. Были внесены и другие изменения, а заполнение переписного листа не должно было происходить в один день52.

Трудности подготовительных мероприятий нарастали. Они увеличились еще больше из-за дезорганизации общегосударственного и региональных управлений статистики, вызванной чисткой 1937 года. Личный состав оказался совершенно обновленным, на работу принимали в самом срочном порядке, независимо от того, шла ли речь о подчас малокомпетентных руководителях или же о простых переписчиках. Статистическое управление стремится, вместе с тем, набирать в первую очередь людей, уже участвовавших в переписи 1937 года и в переписях, проводившихся после 1920 года. Оно дает директиву своим региональным отделениям обратить «особое внимание на тех, кто участвовал в проведении переписи 1937 года и кто, по мнению общественных организаций, хорошо справлялся со своей работой»53.

113

Это письмо было написано Писаревым, который и предложил внести изменения в результаты переписи 1937 года, ссылаясь на ошибки в ее проведении. Любопытно, что он предлагает обращаться к людям, принимавшим в ней участие на местах, признавая тем самым необходимость опираться на какую-то компетентность. Вместе с тем здесь делается уступка партии. Опираться следует только на людей, заслуживающих доверия с точки зрения социальных организаций, связанных с партией. Таким образом, любой переписчик ставится под политический контроль. Впрочем, позволяется использовать в качестве контрольных некоторые рабочие документы переписи 1937 года, например, такие, как списки населенных пунктов54.

Новая кампания, призывающая к активному участию в переписи, была выдержана даже в более угрожающих тонах, чем предыдущая. В 1926 году пропагандистский плакат призывал «давать точные ответы на все вопросы, задаваемые человеком, проводящим опрос». А вот другой, опубликованный в 1937 году, требовал: «Покажем пример высокой сознательности и организованности!» Лозунг, выдвинутый в 1939 году, дает пример того, что нужно делать: «Проведем перепись населения по-большевистски! Долг каждого гражданина принять участие в переписи и дать правильные ответы на все поставленные вопросы!» Проекты лозунгов были того же оттенка:

«Всесоюзная перепись населения 1939 года — смотр всемирно-исторических побед социализма в СССР. [...]

Никакая строительная работа, никакая государственная работа, никакая плановая работа немыслима без правильного учета. А учет немыслим без статистики (Сталин). [...]

Царская Россия была тюрьмой народов. В Советской стране растет и крепнет великий союз равноправных народов. Образцово учесть национальный состав СССР при переписи населения»55.

В статье «Всесоюзная перепись — важнейшее государственное дело», опубликованной в «Правде» 29 ноября 1938 года, подчеркивалась важность переписи и напоминалось о риске саботажа56. Уже в первых строках отмечается, что «далеко не все местные партийные и советские организации поняли значение переписи». Статистическое управление действительно несколько раз выражало беспокойство по поводу недостатков в подготовке переписи во многих районах. Подчеркнув, что советское население быстро растет, автор статьи в более явных политических тонах пишет: «Перепись 1937 года показала громадный интерес советского народа к этому важнейшему мероприятию. Презренные враги народа, сидевшие в ЦУНХУ, сделали все для того, чтобы свести на нет результаты переписи. Враги теперь разоблачены. Всесоюзная перепись 1939 года должна отобра

114

зить точную и правдивую картину жизни советской страны»57. Статистики становятся врагами народа, а он — гарантом «хороших» результатов новой переписи.

С этого момента ведется более систематическая пропаганда, чем два года назад: так, с 26 декабря 1938 года практически каждый день появляется одна статья, в которой каждый раз повторяются одни и те же формулировки. 10 января на первой странице «Правда» призывает: «Провести перепись организованно, без единого пропуска, без ошибок!» Перепись состоялась с 17 по 24 января 1939 года. А последняя статья в газете появилась в этот же день.

Все это нисколько не облегчило трудности регистрации населения, как и во время предыдущей переписи. И не помешало выражению оппозиционных настроений: то здесь, то там кто-то заявлял о принадлежности к «православной национальности» или еще о том, что является «царским подданным». Кто-то притворялся глухонемым, боясь быть арестованным, как в 1937 году. Один из инструкторов дошел до того, что даже объяснял группе своих счетчиков, что цель переписи — выявить густонаселенные районы для перемещения населения58. Эти проявления оппозиционных настроений квалифицировались, разумеется, как антисоветские и, по всей видимости, ничем не отличались от того, что было в 1937 году, несмотря на всю мощь репрессий, которые перед тем обрушились на страну.

Манипулирование

Были проведены три вида переписи: перепись гражданского населения, перепись населения, подконтрольного НКВД (как работников самого НКВД и членов их семей, так и высланных, заключенных и других специальных категорий перемещенных лиц), перепись военнослужащих. В первом случае подсчеты осуществлялись со всей тщательностью, а бюллетени объединялись по всей территории СССР. Итоговые цифры численности населения во всей стране и в различных регионах уже подвергались первичной подтасовке. Самые вопиющие состояли в том, что в списки повторно зачислялись переписанные лица двух специальных контингентов (НКВД и армия). В инструкциях на этот счет указывалось, что население, занесенное в списки специальных контингентов переписи, должно быть перераспределено в соответствии с инструкциями для каждого района. Причины такого перераспределения в этих директивах не разъяснялись. Заместитель заведующего Статистическим управлением отправляет телеграмму определенному числу региональных статистических управлений такого содержания:

«Бюро всесоюзной переписи населения предупреждает Вас,

что в итоги переписи по отдельным республикам и областям не-

115

обходимо будет включить некоторые контингенты, разрабатываемые в централизованном порядке.

В ближайшее время Вами будет получена телеграмма, в которой будет указано число подлежащих включению в итоги отдельно для городского и сельского населения, в том числе для некоторых определенных городов.

Схема телеграммы такая:

Нархозучет нашего циркуляра

город 1135 200 1335 1315, село 4300 515 4815 4111, в том числе Ивановск 630 120 750 700 19926

Телеграмма означает, что в итоги городского населения необходимо дополнительно включить мужчин 1135, женщин 200, обоего пола 1335, в том числе 18 лет и старше 1315.

В итоги сельского населения необходимо включить мужчин 4300, женщин 515, обоего пола 4815, в том числе 18 лет и старше 4111.

Из общего дополнения к численности городского населения необходимо включить в итоги по городу Ивановску мужчин 630, женщин 120, обоего пола 750, в том числе 18 лет и старше 700.

В конце телеграммы приведен контрольный итог — 19926.

По получении телеграммы такого рода Вам необходимо распределить сельское население между сельскими территориальными единицами, а городское население (за вычетом присоединяемых к определенному городу) между всеми остальными (т.е. не поименованными в телеграмме) городскими поселениями. Распределение произвести пропорционально численности населения.

После получения нашей телеграммы все сводки, содержащие итоги без присоединения, должны быть изъяты и сосредоточены в спецчасти. Изъять нужно будет и все сводки у райинспек-торов. Для справок (когда они будут разрешены) и для рассылки в районы могут быть использованы только полные (с включением наших добавлений) сводки.

Одновременно нами дается указание о представлении сводки по форме № 1 и 2 с итогами переписи. Эти сводки должны также включать добавления.

При механизированной разработке переписи итоги разработки по централизованным контингентам будут присоединены на станциях к итогам по отдельным территориальным единицам.

Получение настоящего циркуляра подтвердить телеграммой следующего содержания: "Москва Союзнархозучет Яковлеву циркуляр получен".

Зам. Начальника ЦУНХУ, Начальник бюро всесоюзной переписи населения Бозин, Начальнику УНХУ......21/3/1939»59.

Эта инструкция заслуживает того, чтобы быть приведенной целиком и полностью, так как ее стиль выражает одновременно заботу о точности и об осторожности, то есть всю двусмысленно ность осуществляемых манипуляций. Манипуляция цифрами территориального распределения населения имеет совершенно ясный смысл: заключенные и высланные лица, в частности, включаются в численность населения не тех мест, где они содержатся, а их распределение диктуется из Москвы, без всякого контроля со стороны региональных отделений. Их работники просто включаются в дело, поскольку в обязанности этих отделений входит выполнение части работы. Более того, все, кто в округе участвует в подсчете бюллетеней, не имеют права пренебрегать этой манипуляцией цифрами, поскольку им не разрешено сохранять прежние цифровые данные (тем не менее, они не были уничтожены, а сохраняются в секрете). А как же работники на местах истолковывали то, что не было регламентировано? Разумеется, руководители переписи никогда не упоминали о том, кто были люди, подлежащие перераспределению. Они никогда не уточняли, что речь идет о высланных и заключенных, однако приводимый пример не позволяет усомниться в том, что речь идет об огромном избытке взрослого населения.

Тем не менее эта практика своеобразного манипулирования (в буквальном смысле «создания» новых людей не было), по всей видимости, сохраняла за переписью ее вполне серьезный, даже реалистический характер. Это может служить объяснением того, что региональные руководители были очень обеспокоены тем, как будут восприняты первые результаты, которые они получили. Это напоминает беспокойство, охватившее Курмана и Краваля в 1937 году. Директор статистической службы Украины, кажется, был по-настоящему напуган, если судить по письму, которое он отправил 28 февраля 1939 года в Центральное управление:

«По предварительным данным переписи 1939 года, численность населения УССР составляет 29 391 тыс. человек60.

Полученные данные могут быть несколько увеличены за счет разработки контрольных бланков. [...] Таким образом, окончательный результат численности населения по УССР необходимо ожидать в количестве 29 600 тыс. человек.

Сравнивая эти данные с дефектными данными переписи 1937 года (28 386 тыс. человек) и естественным приростом за 1937-38 гг. (1 478 тыс. человек), то получается численность населения на 300 тыс. человек меньше, чем по переписи 1937 года. Исходя из дефектности результатов переписи 1937 года, мы полагаем, что этот разрыв будет равен — 700-800 тыс. человек»61.

Беспокойство управляющего украинской статистической службой и заведующего бюро переписи населения, которые обнаружили, что численность, определенная в 1939 году, получается ниже экстраполяции численности переписи 1937 года, можно, конечно, понять. Они были еще не в курсе перераспре

117

деления людей, подвергнутых репрессиям, которым Украина сможет широко воспользоваться, чтобы скрыть следы дефицита, вызванного голодом62.

Двое руководителей украинской статистической службы попытались объяснить получающееся расхождение между результатами 1939 года и результатами 1937 года или, скорее, то, что «должно было бы» получиться в подсчетах 1937 года, если бы перепись не была «дефектной». Для этого им приходится здорово изловчиться в рассуждениях, чтобы доказывать одновременно научную обоснованность переписи 1939 года и ошибочность переписи 1937 года. Выдвинув аргументацию в подтверждение того, что перепись была проведена безукоризненно и, следовательно, полученные результаты точны, они пытаются объяснить очевидный дефицит в 700-800 тыс. жителей рядом причин. К ним относятся перемещение жителей из целых населенных пунктов в пограничных районах, переселение жителей из старых местечек в Биробиджан, ежегодный отъезд молодежи на учебу за пределы Украины, высылка репрессированных лиц и их семей с Украины, снижение иммиграционного потока в Донбасс из других республик, организованная вербовка рабочих рук для работы за пределами Украины, выезд за пределы Украины в порядке отправки на принудительные работы, возрастание контингента призывников и даже отъезд девушек на Дальний Восток по призыву Хетагу-ровой63.

Иногда в качестве причины указывается сталинская репрессивная политика, как это делал в свое время Курман. Вместе с тем, в отличие от него, количественных оценок не предлагается, а иммиграция на Украину не сопоставляется с эмиграцией. Более того, анекдотические объяснения соседствуют с основательными аргументами, что, по всей видимости, свидетельствует об отказе руководителей брать на себя лишнее и проводить серьезный анализ фактов.

Это беспокоило статистических работников еще до начала переписи. Так, в одном из докладов, адресованных Сталину и Молотову, от 15 января 1939 года, П.И. Попов64 указывает:

«По данным Госплана СССР, население в 1937 г. (конец второй пятилетки) будет равняться 180,7 млн чел. К началу 1939 г., согласно установленного Госпланом коэффициента, во вторую пятилетку население должно равняться 183,7 млн чел.

Перепись 17 января 1939 г. определит численность населения в пределах 170-175 млн чел. Разница, таким образом, выразится в 14-8 млн чел.»65

Это соображение, широко развиваемое в его докладе, опирается на таблицы, дающие численность населения СССР с 1 ян

118

варя 1927 по 1 января 1938 года, что частично подтверждает результаты переписи 1937 года, хотя ссылок на нее нет нигде. Несмотря на репрессии, которые затронули большинство статистического руководства, как раз исключительно из-за расхождений между прогнозами Госплана и численностью, даваемой Статистическим управлением, Попов выражает уверенность в том, что перепись 1939 года даст цифры численности, совпадающие с последними. Уверенный в достоверности данных наблюдения и в том, что не будет манипулирования цифрами, он остается убежденным в том, что перепись будет осуществлена по всем правилам.

Центральному управлению было нелегко заставить прибегать к манипуляциям на местах, поскольку в переписи участвовало множество людей и требовалось вносить изменения в уже собранные числовые данные и отбрасывать их. Интенсивная переписка между ответственными статистическими работниками на местах и Центральным управлением с конца 1939 по начало 1940 года свидетельствует о полном расстройстве статистики, которое было спровоцировано этими изменениями. Все цифры, публиковавшиеся на местах и исходившие из Москвы, цифры, которыми располагали на местах и приводимые центром, все время расходились. Возникающие из-за этого проблемы оказывались тем более чувствительными, что речь шла о разрешенных публикациях первых и редких результатов в печатных органах республик. А между тем они не соответствовали цифрам, официально приводимым в обобщающих докладах. Пропорциональное перераспределение контингентов населения выполнялось с огромными трудностями. Некоторые ответственные работники сигнализировали даже о фактах явных искажений итоговых результатов. Так, один из руководителей регионального статистического управления отмечает, что численность, дающая уровень мужского населения по национальностям в его регионе, является явно преувеличенной, что, разумеется, объясняется перераспределением контингентов, являющихся по преимуществу мужскими. Заместитель заведующего бюро переписи вынужден был по этому случаю сухо призвать его к порядку. Он подчеркивает, что «необходимо указать Вам на полнейшую недопустимость (тем более в открытом письме) ставить вопрос о каком-то искусственном изменении итогов переписи по части соотношения между числом мужчин и женщин отдельных национальностей»66. Он уточняет, что эти результаты были предоставлены только в распоряжение ответственных работников региональных статистических управлений и ни в коем случае не должны получать широкую огласку. Это показывает, насколько всякая публикация результатов оставалась под пристальным вниманием сверху и должна была ограничиваться цифрами, которые не были бы способны раскрыть эти

119

манипуляции. Таким образом, всякая

публикация соотношения населения по возрасту, полу и национальности оказывалась под запретом.

Кроме того, оставалась еще одна очень деликатная задача — довести эти результаты до сведения Сталина и Молотова. В марте 1939 года в первом документе по этому вопросу Вознесенский, председатель Госплана, и Саутин, руководитель Статистического управления, обосновывают итоговые цифры67 следующим образом. После заявления об успешном проведении переписи они подчеркивают, что перепись не может охватывать полностью все население, так как некоторые лица отказываются участвовать в переписи (те, кто нелегально живет в городах, члены религиозных сект, преступники и т.п.). Затем они поясняют, что, когда некоторая часть населения в силу необходимости ускользает от внимания счетчиков, проводящих перепись, «коэффициент погрешности отдельными буржуазными статистиками определяется в 1-2%». Любопытный идеологический выверт: слова «буржуазные статистики» позволяют, таким образом, двум нашим авторам внести коррективы в итоговые результаты переписи, чтобы достичь численности более 170 миллионов. Подсчитанное население составляет по численности 167,3 миллиона человек, но к этому необходимо добавить 1,1 миллиона жителей, попадающих в перепись за пределами их постоянного места жительства (временно отсутствующие) и внести еще одну поправку величиной в 1%.

В результате регионального перераспределения численность населения Украины становится практически равной численности 1926 года. Саутин не стремится скрыть этот факт, прямо отмечая, что в некоторых районах, в частности, в том, что был назван Сталинским, численность населения значительно выросла! Речь идет о промышленных районах Украины, которые действительно оказались в зоне значительной иммиграции. Вместе с тем Саутин и Вознесенский уточняют, что «численность населения как Украинской, так и Казахской республик будет Госпланом в значительной степени выправлена за счет прибавления к ним части населения, переписанного в особом порядке НКВД и НКО»68. Таким образом, манипулирование откровенно предписывается и обосновывается. Речь, прежде всего, идет о том, чтобы заверить политическое руководство не столько в отражении действительных процессов, сколько в итоговых данных, которые будут приемлемыми и подходящими для обнародования.

Эта позиция, тем не менее, оказывается иллюзорной, если принять во внимание заявление, сделанное Сталиным на XVIII съезде партии 19 марта 1939 года. Он упрекает Госплан, используя аргументы, которые ему предоставил П.И. Попов, в том, что тот завысил численность годового прироста населения в своих

120

прогнозах: «Некоторые работники Госплана старого состава [...] считали, например, что в течение второй пятилетки ежегодный прирост населения в СССР должен составить три-четыре миллиона человек или даже больше этого. Это тоже была фантастика, если не хуже»69. Но ведь этим самым он косвенно подтверждает правильность численных итогов переписи 1937 года! Из этого достаточно хорошо явствует, что Сталин использует статистику только символическим образом и почти не интересуется наблюдаемой реальностью. Цифры в самом деле оказались превращенными в орудие пропаганды и перестали быть инструментарием для исследования. Таким образом, становится невозможным прогнозировать ожидания Сталина.

Последний из итоговых докладов был передан Молотову в апреле 1940 года Старовским, новым руководителем статистической службы70. Этот текст дает прекрасные примеры формулировок, которые станут характерными для передачи деликатных данных политическим руководителям вследствие крупных чисток конца 1930-х годов. В первую очередь акцент делается на индустриализации, то есть приоритетном направлении сталинской политики. Районы, где численность населения резко возросла по причине миграций в эти зоны, описываются детально. Напротив, неудобные цифры, источники которых неприемлемы, излагаются при помощи хорошо отработанной риторики. Автор доклада накладывает друг на друга результаты наблюдения (например, падение численности населения в каком-то районе) и объяснение, которое соответствует генеральной линии, высказанной официально (и которое как факт не является ложным), но не углубляется в истоки проблемы. Например, Старовский отмечает сокращение численности населения во многих районах Украины (в некоторых — составлявшее более 30%), которое не могли сгладить перераспределения контингентов НКВД и армейских призывников, но не объясняет его подлинных причин. Выдвигая в качестве главной причины переселение в сторону промышленных регионов, он полностью искажает действительные источники и превращает его в наблюдение позитивного характера, поскольку этот отъезд населения является благоприятствующим индустриализации страны, чего и хотел Сталин. В таком же, а быть может, в еще более замечательном духе он обращает внимание на то, что число детей в возрасте трех, четырех, пяти и шести лет ниже числа детей в возрасте семи лет. Возрастная пирамида, построенная по критерию возраста, подчеркивает провал в начале десятилетия, что указывает на последствия голода и общее снижение рождаемости в период с 1933 по 1935 год, что было бы, разумеется, неприемлемым для объяснения аргументом. Тогда Старовский находит специальную уловку, уточняя, что «уменьшение числа детей в этих возрастах связано с пониженной рождаемое

121

тью в годы, предшествовавшие изданию закона о запрещении абортов». Таким образом, приводимые цифры позволяют оправдать и принятие этого закона, а следовательно — и сталинской политики вообще.

Наконец, по поводу национального вопроса Старовский подчеркивает, что идет процесс как коренизации, находящий свое выражение в возрастании практики пользования языками различных республик (белорусским, таджикским и т.п.), так и ассимиляции (а следовательно, исчезновения) двух национальных общностей — мордвы и евреев. Но снова анализ предельно упрощен, а то и просто неверен и предназначен просто для того, чтобы предоставить какие-то аргументы для выступления, рассчитанные на того, кто должен будет слушать его.

В конечном счете суммарные цифры в масштабах всей страны почти не подвергаются фальсификации. Меняется только их региональное распределение. Однако и при этом в результатах находят отражение катастрофы прошлого, какие бы коррективы в них ни вносились. Трудности в изменении цифр все равно остаются. Манипуляции относятся, главным образом, к приемам риторики, будь то умолчание или искажение. Любая цифра используется то так, то иначе, чтобы оправдать ранее принятые политические решения. Она, следовательно, уже не может быть основанием для споров, критики или просто исследования, а обязательно должна быть оправдательным источником.

Таблицы международных сравнений используют цифры, которые представляют СССР в более благоприятном свете, чем Соединенные Штаты и страны Западной Европы: темпы роста численности советского населения, конечно же, оказываются более высокими. С этого момента становится заметной также исключительная бедность публично распространяемой информации: после появления двух коротких статей в «Правде»71 больше не было опубликовано никаких сведений о результатах переписи.

Судьбы трех статистиков тридцатых годов

В ходе этого нового десятилетия появляются новые люди, отличающиеся от тех, которые были характерны для 1920-х годов. Мы уже рассказывали о судьбах троих из них ввиду их активной роли в организации переписи 1937 года. Они позволяют судить о новых ответственных работниках Статистического управления, работавших там перед великой чисткой.

Служебный путь Владимира Никоновича Старовского был, прежде всего, путем развития статистика после революции. Он родился в 1905 году в крестьянской семье, жившей в Республике Коми, и принадлежал к новому поколению статисти

122

ков, получив образование в Московском университете в 1920-х годах. Он начал работать уже в четырнадцать лет в одном из областных статистических отделений своей республики. В 1923 году поступает в университет, затем, в 1925 году, еще студентом, становится статистическим работником ЦСУ. В это время он, таким образом, уже имеет практический опыт статистической работы, включая участие в переписях, поскольку ему доводилось участвовать в операциях, проводимых в ходе переписи 1920 года. Он не был членом партии, в которую вступит только в 1939 году, то есть в том самом году, когда станет ответственным за перепись населения, а затем заместителем начальника ЦУНХУ, перед тем как получить назначение на пост начальника нового статистического управления (снова ЦСУ), которое заменит ЦУНХУ, в октябре 1940 года. С марта 1941 года он являлся также заместителем председателя Госплана.

Он очень рано начал работать с лучшими статистическими работниками Центрального статистического управления, такими, как Ястремский и Хотимский, а в 1933 году участвует вместе с ними в подготовке72 важного учебника по статистике. Он принимал активное участие в различных дискуссиях 1930-х годов, развивая концепцию отмирания старой статистики и разработки новой «социалистической статистики». Оставаясь в полной мере в курсе европейской статистической традиции, он всегда тщательно заботился о том, чтобы придать своим выражениям надлежащую форму: его работы изобилуют критическими суждениями, необходимыми для того, чтобы политически узаконить его положения. Этими изысками дело не кончалось. Вскоре он совершал неожиданные теоретические повороты и был вынужден даже публиковать самокритичные работы, как, например, в 1960 году, по истории советской статистики, в которой он «признается», что защищал теории, поддерживаемые Осинским, в то время как позднее была выявлена их ошибочность. Через семь лет после смерти Сталина (март 1953 г.) и через четыре года после выступления Хрущева с докладом на XX съезде партии (февраль 1956 г.), разумеется, стало возможным говорить об Осинском, расстрелянном 1 сентября 1938 года и реабилитированном 13 июня 1957 года73. И все мсе Старовский с осторожностью осуждает свои прошлые привязанности как крайние. Нет сомнений, что он укрывается мантией «самокритичности», как уже поступал в 1937 году для самозащиты, поскольку допросы Осинского, скорее всего, и его втянули в процесс. И вот вновь, уже в 1960 году, он перекладывает на Осинского ответственность за свои теоретические заблуждения. Эта тактика беспрерывного приспособленчества дает ключ к пониманию того, почему карьера этого человека была столь долгой, как ему удалось избежать репрессий в 1937 году, а затем, оставаясь бессменным управляющим советской статистикой,

123

пережить Сталина, отставку Хрущева и сохранить свой пост в течение большей части брежневского правления. Он скончался, все еще оставаясь на этой должности, в 1975 году, пятьдесят лет спустя после поступления на работу в ЦСУ.

Его познания в статистике не вызывают никакого сомнения, даже если считать, что его работы не отличаются большим глубокомыслием. Благодаря этим знаниям в области статистики он становится подходящим кандидатом для проведения переписи 1939 года, когда большинство из статистиков, занимавших руководящие должности в 1937 году, были арестованы. Документы, написанные им в этот период, свидетельствуют о сильном давлении, которое он испытывал, и о страхе, который он внутренне переживал в течение всего периода подготовки этой переписи. Думал ли он тогда о внесении изменений в цифры, чтобы не испытать участь своих предшественников? Или же он просто пустил в ход цензурный механизм? A posteriori это может быть только из разряда простых предположений. Тем не менее относительная вера в «объективность» статистики, которую он вполне мог иметь в силу своего образования и практической работы, вместе с трудностями, возникающими в ходе изменения цифровых данных при сохранении соответствия в целом, вынуждают нас склониться ко второй гипотезе. Как бы то ни было, он хорошо выдержал это испытание, так как заменил Саутина на посту управляющего ЦУНХУ сразу же после проведения переписи. Все его последующее поведение несет на себе печать этого опыта. Оставаясь мастером самоцензуры в статистике после Второй мировой войны и руководителем обедненной статистической системы, в частности в период брежневского застоя, он устоит в многочисленных конфликтах, которые будут возникать между руководимым им управлением и другими институтами.

Лазарь Соломонович Брандгендлер и Михаил Вениаминович Курман не смогли получить такого шанса. Принадлежа к тому же поколению, хотя и позднее, чем он, поступив на работу в Статистическое управление, они испытали на себе ту же напряженность до 1937 года и приняли участие в тех же конфликтах. Вместе с тем они ближе стояли к такой персоне, как Квиткин, чем к Старовскому: твердая устремленность к профессиональной строгости и убежденность в том, что они участвуют в строительстве науки, необходимой для государства, были характерны для их творчества и деятельности. Они оба были евреями, родившимися до революции, первый в пределах черты оседлости, второй — в Средней Азии. Курман родился в Лепеле, городе Витебской губернии в Белоруссии, 20 июня 1905 года. Его отец был учителем-меламедом. Брандгендлер родился 21 апреля 1908 года в Андижане, в семье служащих. Оба воспользовались завоеваниями революции, чтобы поехать учиться в один из двух

124

советских столичных городов, первый поступил на факультет математики Ленинградского университета, где изучал статистику, а второй — в Институт народного хозяйства имени Плеханова в Москве, где велась подготовка определенного числа статистиков и экономистов для плановых и статистических служб. Отзывы о них и их собственная карьера говорят об их искренней увлеченности происходящими революционными преобразованиями. Они оба вступают в комсомол. Еще в студенческие годы им довелось самим принимать живое участие в критических выступлениях против позиций некоторых статистиков, именуемых «буржуазными». Курман становится кандидатом в члены партии в 1931 году.

Общим у них было то, что они сформировались в период, когда преподаватели еще оставались под влиянием статистической культуры царской эпохи, стремясь развивать новую статистическую теорию, новые методы статистики. Поэтому они научились критиковать своих предшественников, будущих «врагов народа», и почерпнули статистическую технологию из учебников, написанных последними.

Тем не менее их собственные первые работы очень разнятся между собой. Курман начинает свою профессиональную деятельность в 1927 году в статистическом управлении Ленинграда, а год спустя поступает на работу в Центральное статистическое управление в Москве в качестве руководителя отдела статистики движения населения. В его обязанности входит статистика рождений, смертей и браков, то есть сектор, который особенно будет на виду в течение тех лет, которые последуют за драмой, вызванной голодом 1933 года. Он рано начал публиковать свои работы по статистике. Анализ этих работ показывает, что он очень хорошо владел теорией и технологией этой дисциплины, а также был способен на подлинно критический взгляд в статистике74. Из его отчетов и публикаций, а также воспоминаний, написанных после освобождения из лагеря на Колыме75, вырисовывается образ человека добросовестного и интеллигентски порядочного. Хотя он и был сосредоточен в основном на счетной логике, тем не менее, в неменьшей мере у него сохранился широкий подход к статистике, который роднит его со статистиками 1920-х годов.

Перепись 1937 года стала для него фатальной. 22 марта он стал первым статистиком, который был арестован в своей квартире, расположенной на Новослободской улице, дом 62. В 1960 году, через несколько лет после освобождения из мест заключения, он рассказал о своем аресте и депортации:

«Это случилось в ночь с 21 на 22 марта 1937 года. Вошли три человека, одетые в гражданское, но под пальто были видны мундиры. Они очень схватились за литературу, которая была у меня на столе. На столе лежала книжка моя — курс лекций, которые

125

я прочитал начальникам отделов статистики населения Советского Союза. И лежала еще книга, которую я писал тогда для Соцэкгиза, "Динамика населения России и СССР". Один из них долго сидел и перелистывал, делая какие-то заметки. Затем все это было забрано, о чем составлен был протокол. Попутно были изъяты "Курс исторического материализма" Бухарина, стенографические отчеты XIV и XVI съездов партии и, кажется, XIV и XV партконференций, "Политическая экономия рантье" Бухарина.

Он меня спросил: "Зачем вы у себя храните контрреволюционную литературу"? Я говорю: "Эта литература издана "Соцэк-гизом". Это во-первых. А во-вторых, вы видите, что как раз книжка "Исторический материализм" Бухарина даже не разрезана». — "Тем более", — говорит он»76.

Курмана отвезли на Лубянку.

«Прошла первая ночь, конечно, без сна, потому что я никак не мог понять, за что меня взяли. Я еще мог понять, что других взяли. Айхенвальда — я знал примерно, за что его могли взять [человек близкий Бухарину, также оказавшийся на Лубянке]. Но я-то, я-то ни в чем не виноват»77.

Это утверждение несколько удивляет, оно, по всей видимости, показывает, какая дистанция разделяла сферу сталинского политического действия и сферу повседневной работы статистической службы, слепоту, преднамеренную или нет, или же отсутствие чувства реальности у этих людей перед началом крупномасштабных чисток.

Уже на первом допросе Курман понял, что причина его ареста имеет отношение к переписи населения78. Люди, которые его допрашивали, пытались вынудить его назвать имена нужных им лиц:

«Первый разговор [со следователем] был примерно такой. Вы, молодой коммунист, советский человек, понимаете, в какое мы сейчас живем время. Вы слышали и читали про роль Зиновьева, про дело Пятакова, Бухарина, конечно, понимаете, что враги народа развили бешеную деятельность, чтобы свести на нет все успехи Советского государства. Оказалось так, что и вы, хотели вы этого или не хотели, объективно помогали им. [...] Мы к вам обращаемся как к советскому человеку, как к старому комсомольцу, кандидату партии с тем, чтобы вы, независимо от своей собственной вины, помогли нам распутать весь этот узел провокаций и вредительства, которые у вас, в вашем учреждении, имеются»79.

Решением военной коллегии Верховного Суда СССР от 28 сентября 1937 года, через короткое время после аннулирования результатов переписи, Курман был приговорен к десяти годам тюремного заключения с последующим поражением в гражданских

126

правах на пятилетний срок и конфискацией имущества. Как он пишет в своих мемуарах, он был обвинен в том, что «распространял клеветнические инсинуации по адресу вождя партии товарища Сталина; будто бы он фальсифицировал данные о численности населения на XVII съезде партии».

Он так рассказывает о возвращении в свою камеру в Лефортовской тюрьме после вынесения приговора:

«Любопытна была эта дорога из зала суда в камеру. Меня вели вниз по ступенькам. Когда мы дошли до угла, ступеньки шли вниз и еще какие-то ступеньки вели направо. Там стоял человек, который глазами спросил: куда? А мой конвоир показал: прямо. Направо была дорога для осужденных на смерть, я так понимаю. А может быть, я и ошибаюсь. В общем, меня повели и привели опять в каменный мешок»80.

Из тюрьмы он был выслан в Магадан, в лагерь на Колыме, где и проведет десять лет. Освобожденный в 1947 году, он вновь был осужден Министерством государственной безопасности СССР 1 июня 1949 года по тем же обвинениям и сослан в Казахстан. Его реабилитировали решениями от 20 августа 1955 и от 22 октября 1955 года81. После полного освобождения он пережил участь множества людей, подвергшихся высылкам, оставаясь на протяжении почти двадцати лет изолированным от своей профессиональной среды и безнадежно пытаясь найти хоть какую-то урезанную форму профессиональной интеграции. Предпочтя устроиться в Харькове, на Украине, он завязывает кое-какие контакты с демографами, возобновляет деятельность, и, тем не менее, остается несколько в стороне от научно-профессионального мира, в котором жил до ареста.

Несколько моложе был Брандгендлер, родившийся в 1908 году. Он стал работать в Статистическом управлении в 1927 году после окончания учебы в Плехановском институте. Он был назначен на должность заместителя начальника бюро переписи населения по предложению Квиткина. В его деле, содержащем описания допросов, все соотносится с проведением переписи 1937 года. Он был арестован 28 марта 1937 года в своей квартире, расположенной на улице Разина, 16. Решением военной коллегии Верховного Суда СССР он был приговорен к десяти годам тюремного заключения с последующим поражением в гражданских правах и конфискацией имущества. Его также сослали на Колыму, где на короткое время его пути пересеклись с путями Курмана.

Он так и не признал своей вины. 25 сентября 1937 года он направил Сталину следующее письмо:

«1937 г. 25 сентября. Мне, Брандгендлеру Лазарю Соломоновичу, сегодня объявлено об окончании следствия по моему делу. 21 сентября 1937 г. я подавал начальнику отдела заявление, в

127

котором указывал, что данные мною на следствии показания об участии в к.р. [контрреволюционной] вредительской организации являются ложными, и просил вызвать меня для дачи новых показаний. Прошу приложить к делу это заявление»82.

Тогда же он написал длинное письмо председателю Верховного Суда СССР, в котором описывает, в каких условиях проходили его допросы, что и вынудило его подписать ложный протокол:

«Я обвинен в принадлежности к контрреволюционной организации. Это обвинение "подтверждается моим собственным признанием", показаниями бывшего начальника бюро переписи населения ЦУНХУ Госплана СССР О.А. Квиткина и работника ЦУНХУ УССР И. Вейцблита. Все эти показания являются ложными. Мое "признание" было вынуждено рядом насильственных мер со стороны следователей и угрозами арестовать не только меня, но и мою семью — жену и ребенка — если я откажусь подписать соответствующий протокол. В отношении жены эта угроза, насколько мне известно, была приведена в исполнение. [...] Я подписал протокол, но еще до окончания следствия 12.IX.37 г. я подал начальнику 4-го отделения ГУГБ НКВД СССР заявление, в котором писал, что мои показания — сплошная выдумка и что никогда ни в какой к/р [контрреволюционной] организации я не состоял»83.

Он подчеркивает также, что был принужден высказать несправедливые обвинения в адрес своих коллег и что обвинения, высказанные другими коллегами против него самого, были у них вырваны, вероятнее всего, точно таким же способом. Наконец, он еще раз подчеркивает свою полную невиновность и требует пересмотра своего дела. Но этого не произошло. Он скончался на Колыме 11 июня 1942 года.

Выводы

Работники статистического управления были прямыми свидетелями разнообразных катастроф, которые произошли в СССР в период между двумя мировыми войнами. Сводя воедино данные, относящиеся к гражданскому состоянию, и выстраивая длительные хронологические ряды событий, они имели возможность непосредственно наблюдать следы, оставленные голодом или репрессиями. Занимаясь сбором данных различного происхождения, отделы записи гражданского состояния, занимающиеся регистрацией рождений и смертей среди гражданского населения, администрация лагерей ГУЛАГ имели возможность видеть всю сложность системы регистрации и размах репрессий84. Наконец, переписи населения, в особенности переписи 1937 и 1939 годов, служат отражением этих катастроф,

128

то есть синтезом a posteriori всех провалов коллективизации, и, в частности, дают точное представление о голоде. Политическая функция переписи населения делает еще более чувствительной роль управленческой администрации, служащей связующим звеном и барьером, которая должна реагировать на политический заказ и не прекращать работать в качестве наблюдателя того, что происходит в обществе. Как орудие пропаганды, предназначенное для утверждения единства страны и успехов социализма, перепись каждый раз начиналась с информационно-массовой кампании, проводимой посредством выдвижения многочисленных лозунгов и публикации брошюр.

С другой стороны, расширение прерогатив НКВД в 1934 году вносит существенные изменения в характер напряженных отношений, которые пронизывают управленческий аппарат и государство в целом. Даже если реформа предназначалась для того, чтобы придать ГПУ видимость законности и правовых рамок85, НКВД все равно стал главным собеседником администрации Статистического управления. Это приводит к смешению полицейской власти и статистического регистрирования; вводя в дело логику репрессий и подозрений, лишает конфликт всяких теоретических оснований.

Вместе с тем место НКВД по отношению к другим административным управлениям, по всей видимости, до 1937 года еще полностью не определилось. В этот момент дестабилизация, вызванная коллективизацией и голодом 1933 года, еще не приобрела законченной формы. Сталин, по всей видимости, еще не сделал выбора в пользу доведения до крайности репрессивных мер, как это произойдет в 1937 году. Позволяя конфликту развиваться, он не дает этому кризису какого-либо «разрешения». Он довольствуется тем, что позволяет столкновениям проявиться, сталкивая друг с другом носителей управленческой власти. А вот 1937 год предстает в таком случае как завершающий в этом процессе: принимается решение устранить следы катастрофического голода и особенно свидетелей глубоких противоречий травмированного общества. Эти решения приводят к репрессиям в отношении тех людей, которые выступали посредниками между центральной политической властью и обществом, тех людей, которые продолжали давать итоговые свидетельства провала коллективизации и социальной напряженности, ставшей ее порождением. Более того, жертвы репрессий оказались не только профессионалами или свидетелями, но и людьми, так или иначе заставлявшими Сталина констатировать этот провал, в частности, провал его политики сплошной коллективизации. Была ли это статистика урожаев, поголовья скота или статистика естественного движения населения, все цифры несли на себе печать драмы, разыгравшейся в период с 1929 по 1934 год.

129

Таким образом, репрессии стали результатом отсутствия решения и представления о том, как справиться с последствиями коллективизации и голода, которые невозможно было скрыть, не фальсифицируя собранные статистические данные. Это было также логическим завершением противоречия, внутренне присущего развитию сталинского государства. Административная экономика усиливала значение планирования как способа управления, а цифры оказывались в самом центре споров, которые выражали различные противоположные тенденции, существовавшие в Политбюро, относительно того, в каких политических и экономических направлениях следовать и какую политику проводить в отношении деревни. Таким образом, возникал антагонизм между двумя способами использования цифр — научным и политическим. Наконец, репрессии выявили безудержное развитие устремления к уничтожению всего того, что могло бы усилить любую группу, потенциально нацеленную на ориентацию против власти и способную затормозить нарастающее утверждение авторитарной власти.

С этой стороны 1933 и 1937 годы представляют собой вехи в утверждении диктатуры Сталина, несущие на себе печать насильственной коллективизации, экономического провала и социально-демографических катастроф, которые последовали вслед за ней. СССР в этот момент окончательно отстраняется от процессов строительства современного государства. Это кладет конец надеждам, которые питали представители элит, вышедших из царского периода и принимавших участие в строительстве большевистского государства. Но вместе с тем — и чаяниям пришедших им на смену людей, которые хотя бы частично формировались под влиянием такой же концепции государства. Чистки 1937 года, являющиеся следствием нарушения политического, экономического и социального равновесия, вызванного коллективизацией и голодом, на какое-то время разрушают значение их усилий и устремлений.