Протоиерей Вячеслав (Винников)

“Я ПОВЕРИЛ ОТ РОЖДЕНЬЯ В БОГОРОДИЦЫН ПОКРОВ...”

К оглавлению.

   МАМА

Мы c мамой долго ждали  папу с войны. Все думали, что придет. Я часто шел за каким-нибудь мужчиной по улице, надеясь, что вот сейчас он обернется и это будет мой папа.

Однажды мама видит сон и рассказывает его бабушке: “Снится мне женщина и говорит: “Ты что все плачешь о Николае, иди во 2-ой Обыденский переулок, дом № 3, он там живет”. Бабушка посоветовала маме: “ Знаешь, Лена, поди сходи, кто знает, может,  и правда, может, семья у него там”. Мама и пошла. “Иду, - говорит, - смотрю на дома, ищу дом № 3, а это - церковь.” Мама пришла и рассказала об этом дома. Тогда бабушка ей и говорит:  “Теперь, Лена, не жди, он погиб и никогда не придет, молись за него.”

Это оказалась церковь Святого Пророка Илии, в которой потом мама тридцать четыре года по понедельникам пела акафист Преподобному Серафиму Саровскому.

                                        ххх

По понедельникам по дороге в церковь Пророка Илии, она обычно выходила из метро к бассейну “Москва”, где раньше был Храм Христа Спасителя, огибала его справа, поднималась по лестнице  на площадку, а затем переходила улицу и направлялась к храму . “И вот как-то раз, - говорит она мне, - выхожу я на эту площадку,  невольно поднимаю глаза к небу и... вижу - стоит сияющий Христос... Я это так просто приняла, как будто так и надо... посмотрела еще раз, и он исчез... Ты, сынок, никому не говори...” Она показывала мне то самое место, где увидела Спасителя, и рассказывала, как это было. Теперь мама умерла, и я хочу со всеми поделиться ее видением, которое свидетельствует, что место Храма Христа Спасителя святое, несмотря на то, что оно было осквернено.

                                        ххх

    У мамы было извещение о том, что папа похоронен в Калуге, на братском кладбище. Первые годы она этому не верила, так как многие возвращались домой и после похоронок. А когда я стал батюшкой и служил в Измайлове, то мы решили найти могилку папы. Братское кладбище в Калуге - это гигантское поле, разделенное на квадраты, на котором высится огромная стена с именами погибших. Начали мы читать имена на стене, а сами плачем и ничего не видим... Затем успокоились и прочитали: Винников Николай Васильевич. Мы с мамой обнялись и  замерли, ни слова не могли вымолвить. Потом пропели панихиду...

Затем еще несколько раз приезжали на это кладбище, расположенное рядом с храмом. Сейчас храм открыт, а тогда в нем устроили гробовую мастерскую. Как-то в один из приездов мы решили  обойти храм и, когда поравнялись с алтарем, то услышали звуки гармошки. Я заглянул в окно и увидел мужичка, который сидел на гробу и наигрывал какую-ту мелодию... Наверное, о светлом будущем, в которое нас всех хотели загнать...

                           ххх

Народное поверье говорит, что погибшие на войне  пребывают в раю. И я как-то всегда спокоен за папу, хотя и усердно  молюсь за него. Нет у меня чувства, что он где-то мучается за свои грехи.  Видно, у Бога особое отношение к тем, кто жизнь положил за други своя. А мы, оставшиеся на земле,  это чувствуем. Чувство уверенности никогда не покидало ни меня, ни мою маму. Она, бывало, заплачет, а потом  успокоится и скажет: “Нет, ему там хорошо”.

Но молиться за погибших воинов надо, им тогда там будет еще лучше!

                                       ххх

Как мама с папой познакомились

Как-то мама со своей подругой шли по площади у Киевского вокзала и увидели красивого стройного милиционера. Мама и говорит: “Давай познакомимся с ним, подойдем и спросим, сколько сейчас времени.”

- Скажите, который час?

Милиционер удивленно посмотрел на них и говорит:

- Вон вокзальные часы, по ним и смотрите.

Повернулся и пошел от них прочь.

Вскоре другая знакомая предложила маме познакомиться с симпатичным молодым человеком и привела его в гости. Маме он сразу понравился, но она никак не могла вспомнить, где же она его раньше видела. Оказался он тем самым милиционером, у которого она спросила время на Киевской площади. Вот тебе и “который час”, за которым пришел час свадьбы-женитьбы и расставания.

                                              ххх

    Помню, как папа приезжал в Софрино, где я жил на даче у дальних родственников. Там  был еще один мальчик, которого тоже звали Слава. Когда папа шел по деревне,  я бежал ему навстречу и кричал: “Я на догогу не хожу, мне Слава говогит, там ковова забодает”. Папа брал меня на руки и так шел по деревне... Еще помню маленькую скамеечку в хамовническом подвале, на которой сидит папа и надевает полосатые носки.  Он хотел, чтобы я стал поваром (наголодался, видно, приехав из деревни в Москву), так  я и стал “поваром”, только духовным.

Когда папу взяли на войну, то мы с мамой поехали к нему на станцию “Сокол”, где формировали его часть. Я все просил у него звезду с  пилотки, не давал им с мамой разговаривать, а он не знал, как меня успокоить. Мама провожала его до Белорусского вокзала, стояла на мосту и видела, как папа на перроне купил мороженое, но не смог донести  до рта... так дрожали у него руки.

    Когда я подрос, то прочитал папины письма с фронта: “Лена, мама, со Славочкой из подвала никуда не уезжайте, это недоступное убежище.... пришли мне мои краги и гуталин.... все продай, ничего не жалей, вернусь и все опять наживем..” Но не вернулся, а остался лежать вдали от дома, на калужском поле, среди таких же отдавших свою жизнь за Святую Русь. Уходя,  говорил маме: “ Я за Советскую власть воевать не буду, а буду воевать за наш русский народ, за нашу страну”. Уходил на войну с молитвой и с иконкой “Живые помощи” - так их всегда называли в народе...   В 5 часов утра 18 июля 1941 года, на день Преподобного Сергия...   В дверь постучал мужчина: “Собирайся, - говорит, - и иди в военкомат”.  Папа успел только сказать бабушке: “ Мамка, ставь чайник, я сейчас вернусь... ” Бабушка поставила... Так этот чайник и   “ стоит ” 57 лет, все ждет своего хозяина. Мама всегда плакала, когда про это рассказывала, плакала бабушка, плачу и я... и не дай Бог никому и никогда ставить такой чайник.

 Лежит у меня дома на буфете пакетик с землей с папиной могилки в Калуге: подойду, потрогаю, поцелую... посмотрю на папин портрет и, если не заплачу глазами, то внутри у меня такой плач, столько слез, что мал будет любой сосуд, чтобы их собрать... Плачет вся страна над не вернувшимися с той страшной войны... и будет плакать еще долго-долго, да и затянутся ли эти раны когда-нибудь... Вот прошло 57 лет, а все будто было вчера. Значит  будем мы хранить память, пока сами не поседеем, пока внуки и дети наши не состарятся и их дети не забудут тех, кто сложил голову свою за Святую Русь!

                                  ххх

 Многие выросли без отцов после войны. Помню в хамовническом храме  за ящиком стояла Антонина Филипповна, она как-то поглядела на меня нехорошо и назвала “рокоссовцем” . Я вначале не понял, что это значило, но потом догадался. Во время войны  солдаты и офицеры из дивизии Рокоссовского, останавливались на ночлег в московских квартирах, а потом рождались “рокоссовцы”. Ошиблась Антонина Филипповна насчет меня, да что же, всякое бывает, не обижаюсь я на нее, много она делала для храма, да, кажется, потом и прощения у меня просила.

                                              ххх

              Степь да степь кругом

                       Путь далек лежит

                       В той степи глухой

                       Замерзал ямщик...

Когда эту песню пели соседи или ее передавали по радио, мама вспоминала папу и плакала, а мне так становилось ее жалко,  что я не мог на нее смотреть и стоял рядом горем убитый.

Замерзал ямщик... Мама почему-то была уверена, что папа именно замерзал... и замерзая, погиб. Эта песня всегда была для нас  потрясением... Папа погиб при освобождении Калуги в конце декабря, когда стояли сильные морозы, поэтому и замерзал... замерзнув для нас навечно.

               И лишившись сил,

                       Чуя смертный час,

                       Он товарищу отдавал наказ:

                        Ты товарищ мой, не попомни зла,

                       В той степи глухой схорони меня...

                        А жене скажи, слово прощальное,

                        Передай кольцо обручальное...

Плачем мы, бывало, с мамой, и я никак ее не могу успокоить, да и сейчас пишу и плачу...  Наплывает эта песня на меня и несет в те годы, когда папа был не так далеко по времени от нас... Война только что кончилась, все воспоминания и скорбь по нему были очень живы. Только недавно он ушел, еще дверь за ним как будто не закрылась,  ждет, когда он вернется и закроет ее за собой. Несмотря на похоронку мы его ждали всю жизнь, даже когда никакой надежды не оставалось, когда мама стала старенькой и я немолодым. Это чувство, видно, было в нас неистребимо, мы ждали, что вот-вот он придет и сядет пить свой недопитый чай, будет нам улыбаться и шутить, возьмет меня на руки... как на той вечной фотографии, на которую я сейчас смотрю.

Не ушел бы папа навсегда, может, я не наделал бы необдуманных поступков, была бы мужская рука надо мной,  и маме со мной было бы легче. Папка, папка, лежишь ты в Калужской земле... Замело твою могилку снегом, замерзла она, как ямщик в той песне, и нет от тебя уже ни ответа, ни привета...  только степь да степь кругом, путь далек лежит, в той степи глухой замерзал... мой папка... А мы стоим с мамой над могилкой и поем  панихиду: Со святыми упокой Господи моего папу,  которого я почти не помню, а мама очень хорошо помнит, и эту память о нем каким-то чудесным образом вложила в меня. Стоит он передо мной и говорит: “Садись на трехколесный железный велосипед, и я тебя покачу по нашему длинному коридору”. Так всю мою жизнь и катит, а я заливаюсь радостным смехом: папка живой и всегда со мной... и никогда от меня никуда не уйдет,  и никто его у меня не отнимет ни в этой жизни, ни в будущей...

    А песня все звучит и звучит над замерзшей степью...

                Степь да степь кругом...

                                          ххх

 Монах из нашего храма, отец Владимир, часто бывает в Калуге у родственников. Заходит  на братское кладбище, так как знает, что там похоронен мой папа. А по возвращению приходит к нам в алтарь и всегда передает мне от него привет.

Последний раз он был там на День Победы в 1997 году: на огромном поле епископ и человек двадцать священников служили панихиду по павшим воинам. Было очень много народа: все молились и пели “Вечную память” (и не было никаких гармошек, как в наш приезд с мамой, и не дай Бог, чтобы такое  повторилось).

Погибшим воинам нужна наша молитва, наша любовь, наша память!

                                        ххх

Перед войной мама работала в справочном бюро и на Крымской  и  Павелецкой площадях. Начальником над всеми справочными в то время был некий Лавочников, кабинет которого находился на  втором этаже главпочтамта на Мясницкой. В то время было очень трудно уволиться с работы, и  папа как-то сам пошел к Лавочкину просить, чтобы он отпустил жену посидеть дома с маленьким сыном.  “Товарищ Лавочкин, отпусти жену, сын просит”, - сказал  он тогда, и эти его слова мама потом многие годы повторяла, когда по дороге на службу останавливалась у дверей главпочтамта.  

“Вот моя деревня, вот мой дом родной”, - улыбаясь, говорила она и показывала на двери почтамта. Казенное заведение стало ей родным домом, потому что ее муж когда-то, может, один раз поднялся по ступеням этого здания, а слова, произнесенные им в кабинете начальника, стали семейной присказкой: “ Товарищ Лавочкин, отпусти жену, сын просит...”...

    “А сыну всего два года”, - всегда добавляла мама, смеясь. 

- “Пойдем, пойдем мамка, ты всегда одно и то же здесь говоришь, а то я на службу опоздаю...”

- “Сынок, ну надо же так, разве он знал, что ты здесь рядом будешь служить священником, ведь он здесь ходил и поднимался в это здание на второй этаж...”

    И для меня здание почтамта стало родным: поднимаюсь на второй этаж, стою и думаю: по этим лестницам ходил мой папа перед войной. Когда я перехожу утром Мясницкую, спешу на службу, то произношу  слова про  родную деревню, Лавочникова и сына:  за папу, за маму, и за себя...

“ Вот моя деревня, вот мой дом родной, вот качусь я в санках по горе крутой... товарищ Лавочкин отпусти жену, сын просит, а ему всего два года...” Теперь сыну уже много лет, и он  идет на службу, где по-прежнему просит за папу и маму, да упокоит их Господь в селениях праведных...

                                  ххх

    У Салтыкова-Щедрина есть повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил. А я хочу рассказать, как  мама генерала без обеда оставила. Была война, голод, и мама старалась устроиться на работу в столовую. Была у нее знакомая повариха Зина, которая работала в военной столовой летного училища, что рядом с Донским монастырем (сейчас там, кажется, Университет Дружбы народов). С большим трудом, при помощи этой Зины, мама устроилась туда посудомойкой. Работа маме понравилась: и сама поест, и домой нам с бабушкой что-нибудь принесет. И я, будучи совсем маленьким, лет шести-семи, приезжал к маме обедать, боялся (обычно от дома никуда не отходил), а ехал, есть-то хочется. Очень хорошо помню, как я ехал, как с трепетом подходил к  училищу, из которого выходили молодые летчики...  И вот однажды с мамой произошло следующее...

“Мыла я как-то посуду, убиралась, - рассказывала она, - уставшая и такая голодная, что прямо с ног валилась. Подошла к Зине:

- Зина, дай что-нибудь поесть, а то с ног валюсь.

- Иди на кухню, там в кастрюле суп стоит, вот и поешь, подкрепишься.

Я пошла, открыла кастрюлю, а суп-то куриный, и даже ножка в нем. Все на свете забыла, сначала подумала, не взять ли домой, да вспомнила, что на проходной проверяют, вдруг найдут, скажут, что курицу утащила, и выгонят с работы. Не пропадать же добру, съем лучше сама, может, силы прибавятся, а домой что-нибудь другое, Бог даст, принесу. Села, да и съела весь суп, и ножку обглодала. Проходит какое-то время, смотрю: Зина бегает, меня ищет.

- Лена, ты суп куриный ела?

Я аж затряслась вся:

- Ела.

И чувствую  недоброе.

- Да ты знаешь, чей суп съела?  Начальника училища, генерала.

Я стою ни жива,  ни мертва. А Зина говорит:

- Ты понимаешь, я генерала без обеда оставила, возьмет и выгонит меня. Вот что, иди  выручай меня, скажи, что есть захотела, вошла на кухню, увидела суп и съела, может и пронесет, и обойдется.

Постучалась, вхожу к нему. Сидит, насупился, спрашивает, где муж, с кем живу. Говорю: муж погиб, сынок маленький и мама слепая и парализованная. Стою, опустила глаза и жду, что скажет.

- Ладно, иди работай и меня больше без супа не оставляй.

И улыбнулся.”

Вот такие были времена. А мамин суп был в другой кастрюле, мама просто перепутала, да и голодная была, другую кастрюлю не заметила. Дай-то Бог здоровья этой Зине, а если она умерла, то Царствие ей Небесное.

 Важно, чтобы мы без “супа” не остались в той жизни, которая нас всех ждет - там, если заслужим, и простым и генералам будет одно угощение - Царство Небесное.

                                   ххх

У мамы в метриках написано: “Крещена в храме Воскресения Словущего, за Даниловым монастырем”. Когда храм был закрыт, я несколько раз подходил к нему. На храме была вывеска  “Фабрика зонтов” (интересно, хорошо те зонты работали или быстро ломались?). С возрождением Данилова монастыря стал возрождаться и храм. Мама в него заходила, когда там шли ремонтные работы. С трепетом вступал туда и я: здесь крестилась моя мама. Как-то я спросил маму моей матушки Тамары:

“А где Вы крестили своих детей?”

“Как где? За Даниловым монастырем... и Марию, и Нину, и Тамару, и погибшую на войне Веру.”

- А имена батюшек, которые там служили, помните?

- Конечно, одного звали Павел, а другого - Петр.

Сейчас там настоятелем мой товарищ по Семинарии - отец Геннадий Бороздин, он же благочинный. В молодости, когда он был еще Геной, им с женой Любой негде было жить, и моя мама приютила их на какое-то время в нашем подвале... Поистине подвал наш был благодатным укрытием: там побывали многие духовные лица и те, кто готовился к духовному поприщу. Недавно я был у отца Геннадия и сказал ему, что в этом храме крестилась моя мама. “Елену Филатовну помню, - сказал он, - и молюсь за нее”. Слава Богу, что храм Воскресения Словущего не уничтожили... Ах, безбожники, безбожники, что же вы натворили в стране?!

                                        ххх

 Мамино детство прошло в деревне Малая Ития Рязанской губернии. Престольными праздниками у них были Успение Божией Матери и Иоанн Богослов. “Папаня запрягал лошадку, - рассказывала мама, -  и все ехали в церковь. Весь церковный двор и прилегающая площадь были в подводах. Все радостные, веселые, нарядные: парни и девушки надевали лучшие   рубахи и платья. А самые нарядные были лошадки, им вплетали в гривы разноцветные ленты, а к дуге прикрепляли маленькие колокольчики. Перед тем, как пойти в церковь, к лошадиным мордочкам привешивали мешочки с овсом, чтобы и они почувствовали праздник, жевали и слушали колокольный звон”.

В храме все  чинно молились. Но не только молитвой занимались... Было принято в церкви выбирать жениха или невесту, здесь как бы Сам Бог указывал тебе невесту или суженого, такие были Божьи смотрины.  Не потому ли и семьи были крепкие, большие, по двенадцать-тринадцать  детей, и почитание родителей было беспрекословным. Храм соединял, храм воспитывал, храм учил семейной жизни... Усталые, но счастливые возвращались домой, где всех ждал праздничный обед, приготовленный заранее: растапливай печку, разогревай обед и садись вкушать Богом данную пищу. И ни тебе телевизоров, ни танцулек и тому подобных неугодных Богу занятий...

                                        ххх

Как мама в пионеры поступала

 Тогда все вступали в пионеры, поддалась общему настроению и бабушка: “Все вступают, Лена, и ты вступай, только Бога не забывай, в церковь ходи”. Ни бабушка, ни тем более мама не понимали смысла пионерской организации, а думали, что   детей записывают просто для того, чтобы время вместе проводить и старшим помогать. Пионерский лагерь находился в Пушкине, в бывшем барском доме. Мама села в поезд вместе с подружками. Все были веселые и радостные. Двери тогда в поездах были очень тяжелые и хлопали очень резко, а когда их закрывали, захлопывались так,  будто кого расстреливали. Когда   подружка закрывала за собой дверь, то нечаянно защемила маме палец. Она  от боли потеряла сознание,  упала, палец почернел.  Пришлось отказаться от поездки в пионерский лагерь, где ее должны были принимать в пионеры, и вернуться домой.  А дома бабушка сказала: “Лена, это тебе, а вернее мне, наука. Ни в какие пионеры не вступай, нехорошее это дело, греховное”. Так моя мама ни пионеркой не стала, ни в комсомол, ни в партию не вступила.

                                              ХХХ

Мама рассказывала, как детей “октябрили” вместо того, чтобы крестить благодатным крещением, и имена давали соответствующие: Октябрина, Владлен, Маркслина, Энгельсина, по новым коммунистическим “святцам”. И “святость” на людей снизошла другая, и другая “благодать”, от которой  тогда все взвыли, и по сей день не могут опомниться.

    Моя мама ходила в школу в Неопалимовском переулке, недалеко от Смоленской площади. Однажды преподаватель спрашивает ее на уроке: “Лена, скажи, как люди при царе жили?”  Мама  отвечает: “Жили очень хорошо,  мама рассказывала, что всего было много   и все были довольны”.   После урока учитель остановил мою маму и сказал ей: “Лена, ты больше так не говори, разве можно такое рассказывать, и маме своей скажи, чтобы молчала”. Бабушка моя всегда говорила напрямую.

                                              ХХХ

 В начале двадцатых годов мама работала в Центральном Доме работников искусств (в то время он назывался Клубом мастеров искусств). Она знала многих знаменитых артистов в лицо и даже  у многих бывала дома: это и Барсова, и Блюменталь-Тамарина (у которой мама очень часто пила чай), и Владимир Хенкин, Ильинский, Кторов, Михоэлс, Утесов, Нежданова, Обухова, Москвин, Качалов, Яхонтов, Тарханов, Образцов, Миронова, Завадский, Охлопков, Мейерхольд, Козловский, Лемешев. Она мне много про них рассказывала, а рассказчица она была  хорошая и всегда подчеркивала, что многие из них были верующими людьми. Мама особенно выделяла Нежданову и Обухову, потому что у них в квартирах были иконы. Маму все называли  “наша Леночка”. Однажды при полном зале на одном из собраний артистической элиты ей была вручена почетная грамота за хорошую работу.

Веру можно сохранить на любой работе и в любой должности. А всех ушедших в иной мир православных артистов, как правило, отпевали в храме “Взыскания погибших” на улице Неждановой (теперь  Брюсов переулок).

                                        ххх

Мама почему-то из всех актеров выделяла Игоря Владимировича Ильинского, на память знала его адрес - он жил сначала у Цветного бульвара, Второй Колобовский, 2 ( она называла даже квартиру), потом - в Брюсовом переулке, где она тоже у него часто бывала: “Прихожу, он в голубом халате, очень красивый, голубые обои и горничная Даша. Очень приветливо всегда меня встречал, шутил и улыбался, говорил: “Дашенька, угости Леночку чаем”. Маме нравились фильмы, тогда немые, с его участием: “Закройщик из Торжка”, “Процесс о трех миллионах” и др. Впоследствии я узнал, что Ильинский  и его супруга были прихожанами храма Пророка Илии, что в Обыденском переулке. Видимо, мама  чувствовала в нем что-то особенное, кроме дара актерства. Любила она рассказывать про выступления Владимира Хенкина,  где он так смешил публику, что женщинам становилось плохо, и их в фойе буквально откачивали.  Была она у Мейерхольда, видела его супругу, бывшую жену Есенина Зинаиду Райх и двух детей Есенина, мальчика и девочку, отмечала красоту Зинаиды Райх. Рассказывала про Утесова, как он встречал ее тушем со своим оркестром и говорил ребятам-музыкантам: “А это наша Леночка”. Маме тогда было девятнадцать лет.

Однажды мы с мамой были на Новодевичьем кладбище, идем аллейками, и вдруг издалека мама видит бюст и говорит: “Это Тарханов”. Подходим, читаем: он и есть. Многих она узнавала, пока мы гуляли по кладбищенским дорожкам. Мама говорила, что  ей был открыт доступ в любой театр, стоило только подойти к окошку администратору и сразу: “Ой, наша Леночка пришла” - и контрамарка была обеспечена.

Ушли все, кого она знала,  с кем пила чай, ушла и мама, и, наверное, самое главное, чтобы все они встретились на Вечере Господней, в Его Царствии Света. Мы не можем здесь судить своими земными мерками, кто достоин Царствия Небесного, а кто не достоин, Один Господь весть избранныя своя.

                                        ххх

50-ые годы

Мама работает санитаркой в детской больнице №14  в Божениновском переулке, недалеко от Хамовников. Когда в день церковного праздника она  входит в палату к детишкам, то обязательно поздравляет их: с Рождеством, с Пасхой, с Николой..., рассказывает детям о Боге, о Божией Матери, о Николае Угоднике.

Однажды маму вызвали к главврачу, в кабинете которого собрались заведующие отделениями, врачи и медсестры.

Главврач :”Лена, ты почему поздравляешь детей с праздниками, говоришь им о Боге? Если ты не прекратишь, то мы вынуждены будем тебя уволить.”

Мама: “ Что хотите со мной делайте, а я как говорила детям о Боге, так и буду говорить, как поздравляла с праздниками, так и буду поздравлять”.

А у мамы в то время на руках была парализованная слепая бабушка и я подросток. Но с работы ее не выгнали, смирились.

                                        ххх

По большим праздникам  мама говорила: “Сынок, ты сегодня в школу не ходи, иди в церковь, в школу в такой праздник ходить грех.” А церковь была на пути в школу, и я старался незаметно прошмыгнуть в церковные двери, чтобы мои товарищи меня не увидели. Так в церкви и остался. Спасибо маме!

                                        ххх

1975 год. Измайлово. Праздник иконы Божией Матери Владимирской.

Рассказ моей мамы:

“Подхожу к храму и слышу, как из открытых окон звучит чудесное пение.  Надо же такому со мной случиться, думаю, что я на службу опоздала, как будто и рано выехала. Может быть, часы меня подвели? Вхожу в храм: псаломщик Василий Степанович читает “часы”, народу еще мало, и нет никакого хора...”

Каждый год затем  в этот день мама  бросала все свои дела и, хотя была уже старенькая и немощная, ехала на службу в Измайлово поблагодарить Божию Матерь за то чудесное пение, которое она слышала.

                                        ххх

 Каждый вечер, как даль затуманится,

         Как погаснет заря на мосту,

         Ты идешь моя вечная странница

         Поклониться любви и кресту...

В любое  время года, в любую погоду мама шла поклониться Спасителю - это было ее жизнью. Я всегда знал, что вечером маме можно звонить только после девяти.  Не могла она усидеть дома, когда где-то шла служба, так любила Божий храм... А возвращалась всегда радостная, хоть и усталая, и сразу начинала думать о том, куда пойдет завтра. Иду, бывало, с ней, а она мне показывает: “Смотри, дорожку-то мою, по которой я хожу, заасфальтировали, хорошо-то как, а то мне трудно стало ходить... Правда, добрые люди помогают...” И рассказывает, как  молодой человек  ее через лужу переносил, а она ему в ответ: “Сынок, дай тебе Господь здоровья, я ведь в храм иду...”   Люди, по ее словам, бывали довольны, что помогли верующей бабушке. А меня она всегда уверяла: “Ты за меня не беспокойся, мне сам Господь их посылает, иногда думаю, что никак одна  я здесь не пройду, а смотрю, откуда ни возьмись кто-то появляется”. Господь посылал ей помощников, ведь она шла в храм или из храма, а в магазины мало ходила, и то только за хлебом... Уж больно радостная возвращалась после службы, ничего ей было не надо, только бы службу отстоять. Рассказывала как-то: “Еду утром рано в лифте, а со мной мужчина.

 - Бабушка, куда так рано?

 -Да в церковь я, сынок.

 - На, свечку за меня поставь, самому-то мне все некогда."

   А она  радовалась, что  кто-то  повернулся  к Богу.

Казалось, что храмы прямо для нее строились, так она в них спешила. Мама, мама, осиротели они без тебя, с каждым московским храмом ты была слита. Теперь захожу я в храм и думаю, что не хватает моей мамы:  там она входила,  здесь стояла и молилась за меня, за Тамару, за бабушку, за папу, за крестную и за всех, кого знала. Теперь мне некуда ей звонить и не узнать мне более, пришла она со службы или еще нет. У нее там теперь другие службы, другие небесные храмы, и ангелы помогают ей перейти через лужи. Как не помочь старушке, когда она спешит на службу.  Ведь она и там, наверное, каждый вечер одевается и идет…

                                          Ххх

Во многих храмах мама пела на левом клиросе. Вижу ее радостную в Хамовниках среди певчих в хоре Михаила Ивановича, которого все  за глаза называли Махал Ивановичем, потому что он очень любил руками махать, особенно когда сердился на певчих. Бывало вбежит, запыхавшись, в алтарь (до которого от клироса один шаг) и жалуется: “ Опять подрались, ничего с ними поделать не могу”. Трудно ему было справляться со своими бабушками и тетушками, с их упрямством и нежеланием уступать друг другу место на клиросе. При этом все они были люди верующие, и клирос, видимо, был для них “испытательным полигоном”, где нужно было выработать  смирение и терпение, да ничего у них не получалось. Однажды они локтями вытолкали маму с клироса, а она смеялась: “Ничего, сынок. Они думают, что мне деньги нужны, а мне просто петь хочется…” Потом они ее опять позвали: так мама и стоит перед моими глазами в углу клироса, и славит Бога, а  Махал Иванович машет и машет  руками…. 

Когда я служил в Измайловском храме, то мама пела в хоре у Василия Степановича, который густыми бровями своими походил  на Брежнева. В то время про Брежнева пели частушку:

     Брови черные, густые,

     Речи длинные, пустые,

     В магазине нет конфет,

     Нам не нужен такой дед. 

Василий Степанович походил на Брежнева бровями, но не речами и не делами, потому как всю жизнь славил Господа и любил оделять детишек конфетами. Запевала у него в хоре Анна Николаевна, а за ней вступали и все остальные. В этом хоре не дрались и не толкались, маму уважали. Она всегда удивительно легко вписывалась в хор: встанет, и как будто всю жизнь здесь пела. Если хор пел что-то незнакомое, то она немного отодвигалась в сторону и  смущенно молчала. У нее был хороший слух и  чистый, девичий, голос. Но главное, что у нее была глубокая вера и большое желание петь для Бога. Она всю жизнь сетовала, что в молодости не пошла петь в Хамовнический храм, когда отец Павел позвал ее в хор, вот и отплачивала Богу поздним пением ( правда, о. Павел звал петь за деньги, а мама везде пела бесплатно). Затем меня перевели служить в Антиохийское подворье, где мама вначале пела в хоре у Леонида Александровича, а затем - у Вячеслава Николаевича.  Там ее очень хорошо принимали, и радости маминой не было границ: “Сынок, ты знаешь, как Вячеслав Николаевич и его жена Валентина ко мне относятся? И обнимут, и поцелуют, и на лавочке место найдут посидеть, если я устану.”

 Почти всю жизнь мама пела в храме, и сейчас поет в храме Отца Небесного, где хором, в котором она поет, попеременно управляют то Махал Иванович, то Василий Степанович. К маме очень подходят слова “Пою Богу моему дондежи есмь”, а в вечности человек всегда “есмь”.

                                  ххх

    Любила мама со мной ездить награды получать. Награждение происходило в храме Взыскания погибших на улице Неждановой. Награды вручал архиепископ Питирим, и, вручая, всегда говорил, что мы их недостойны, а награды нам даются как бы авансом, чтобы мы еще усерднее подвизались на ниве Христовой. Собиралось довольно много батюшек и дьяконов, выходил из Царских Врат владыка Питирим на середину церкви, зачитывал указ Патриарха, брал награду, громко произносил “Аксиос!”(“Достоин!”) и возлагал на того, кто перед ним стоял, а все ответствовали: “Аксиос! Аксиос! Аксиос!” Потом все вместе с Владыкой фотографировались. 

Божья Матерь Взыскание Погибших на всех нас взирала и радовалась. Зная наше недостоинство, думала, а вдруг они получшают, вдруг еще большее рвение проявят к службе и молитве, и как тогда будет хорошо в наших храмах: и других призовут, тех, кто вне Церкви, помоги им в этом Господь, мой Сын, да и я помогу. А после награды мы с мамой шли до метро и благодарили Бога, на душе было радостно и светло.

                                        ххх

Моя мама очень любила кормить голубей и называла их  ласково - голубчики. Она собирала кусочки хлеба, которые оставались от обеда, размачивала их в целлофановом пакетике  и выносила голубчикам. А если увидит брошенный кем-нибудь кусочек хлеба, то обязательно его подберет, раскрошит и покормит голубчиков. Она говорила, что они - Божьи птички, так как Дух Святой в виде голубя показался при Крещении Господа,  и называла их еще гульками. Как-то мы с мамой вместе вышли из дома, смотрю: они бегут за ней, садятся ей на голову, на плечи, а она смеется. А если  увидит  раненого голубчика или со связанными ножками, то обязательно поймает (они ей почему-то легко давались в руки), принесет домой, вымоет ранку, развяжет ножки, накормит и держит до тех пор, пока голубчик не выздоровеет и не наберется сил. В морозы мама специально покупала им крупу и подкармливала.

    Сегодня вижу я сон: мы с мамой в нашей комнате в подвале, а через форточку влетают три белоснежных голубя. Один садится мне на руку, другой - на руку маме, а третий - на подоконник. Мы с мамой удивлены и рады, а затем я выпускаю их на улицу и крошу им хлебушек. Хлеб - это святыня:

   Радуйся поле зерна золотого, -

  Хлебом является Тело Христово.

                                         (А. Солодовников)

                                        ххх

Летите голуби, летите...

 Все мое детство связано с голубями: в каждом дворе было по две-три голубятни. Самое красивое, конечно, -  полет голубей. Бывало, глаз не оторвешь,  часами наблюдая за их полетом, позабыв про обед и про ужин, шея болит, а ты все смотришь и смотришь, как они парят в небе. Сейчас редко где встретишь двор с голубятней, одни гаражи, ни сердцу ни разуму ничего не говорящие, все безжизненно и пропитано бензином. Видно, каждому поколению нравится своя атмосфера: то была голубиная и везде было слышно воркование, сейчас - бензинно-машинная, смрадная и  злая. Голубятники в большинстве своем были добрые и открытые люди. Владельцы машин чаще замкнутые , печальные  и нерадостные; будто купили себе обузу и сами не рады. 

А голубчики, или гульки (как их называла мама) - это что-то светлое, радостное, святое.   Они в Москве повсюду. Эта святая птичка - напоминание нам о Крещении Спасителя, о Голубе, на Него снисходящем и гласе с небеси: “Сей есть Сын Мой Возлюбленный, Его послушайте”. Как чудесно!

Был у нас во дворе голубятник по прозвищу Кытя.  Голуби у него были отменные, самые породистые, самые красивые, выхоленные, он на них тратил всю зарплату и все свободное время проводил с ними, с голубчиками, любил их, лелеял, и будка голубиная была что надо, залюбуешься.  Однажды  темной ночью замки сломали и всех голубей украли. Пришел рано утром Кытя к своей голубятне, а было ему лет 30, увидел этот разбой, открытую дверь родной будки, и нет ни одного голубчика, - все, чем жил и дышал улетело, пропало как дым... Схватился за свое больное сердце, пошел домой, лег на кровать... и умер. Вот, какие были тогда голубятники...

У меня в подвале дома в Хамовниках довольно долго жили два голубчика. Два чеграша. Подобрал я их больными, выходил, и стали они летать, но один из них был слепой. Будки у меня никакой не было, жили они в комнате в ящичке, ворковали, радовались, что были в тепле и ухожены... В комнате были иконы, от которых не только людям, но и голубчикам было тепло и хорошо. Вылетят в форточку, высоко-высоко, и не видно их... махну рукой, потом вытяну руку и жду, смотрю:  пикируют, как два истребителя, только не железные, а живые и плотяные, и прямо на руку. Сейчас вспоминаю и думаю: неужели это было, неужели Господь давал такое счастье, и две живые душки, Божьи птички, были такими ручными, запросто садились на руку и не боялись. А один голубчик ведь был совсем слепой: это Господь им управлял, давал духовное зрение. Потому голубчик летел прямо ко мне и никогда он не ошибался.   

  Один раз, правда, что-то случилось,  поймал его злой голубятник и посадил к себе в нагул. Пошел я искать своего слепого друга, смотрю: сидит он в нагуле (где голубей выгуливают), а сам нагул сверху накрыт сетчатой крышкой. Подошел я, узнал меня мой голубчик, рвется, крылышками машет. “Отдай, - говорю я хозяину, - это мой голубь”. “Давай, - говорит, - десять рублей”. А откуда у меня, пацана, деньги? Тогда, говорит, иди отсюда, проваливай. Что-то я ему ответил, может, тоже неприятное. Уж больно жалко стало моего слепенького. Отошел шагов на десять и про себя: Господи, помоги, освободи его как-нибудь, он ведь слепой. Оглядываюсь и вижу: нашел мой голубчик ( даром что слепой) где-то в нагуле щелочку, вылетел и над моей бедовой головушкой пролетел как сказочный феникс-сокол, прямо к своему окошку, к своей родной форточке. И поглядел я торжествующе на злого дядьку-горыныча, покачал головой, улыбнулся и стремглав домой побежал. А голубь там уже со своим другом воркует, все ему рассказывает.

    Сколько же было в Москве голубей: умных, ласковых и прославляющих своего Творца. Ведь голубчики - это тоже всякое дыхание, что славит Господа, и еще какое! Кто еще  из пташек сподобился такого признания своего Творца? Ведь  Дух Святой парил над Крестившимся Господом в виде голубя. Помнить нам  надо об этом, любить и кормить всякую тварь, а особенно голубчиков. Смотришь, на Страшном Суде они за нас замолвят свое голубиное словечко, и пощадит нас Господь ради этих милых пташек. 

    А все это подсказала мне мама, сидела и шептала мне на ушко из той вечной и прекрасной жизни.

                                        ххх

                  Не знаю, не помню,

                          В одном селе

                          Может в Калуге, а может в Рязани

                          Жил мальчик

                         В одной крестьянской семье
                          Желтоволосый

                         С голубыми глазами.

Моя мама тоже жила в Рязани и тоже в простой крестьянской семье. Вот только поэтическим даром не обладала, но очень хорошо чувствовала стихи, а через них и молитвы. Хорошие стихи - это Слово Божие, Дар Божий, Божия задумка, проявившаяся в стихах и обретшая плоть. Подобно тому, как молитвы имеют крылья духовные,  обладают крыльями поэтическими настоящие - Божьи - стихи: они возносят нас к Богу. Самое главное, чтобы душа пела, чувствовала Бога и в стихах, и в молитвах. А Господь не отринет. Он все и всех покрывает любовью - и меня и тебя, и наших мам, и наших жен, и наших детей.

 Есенина мама любила и всегда говорила: он мой земляк, мы свои, рязанские, знала наизусть “Пахнет рыхлыми драченами”, “Ты жива еще, моя старушка” и почему-то очень часто читала: “Устал я жить в родном краю, в тоске по гречневым просторам, покину хижину мою...” и делала ударение на “Покину хижину мою”, именно на эти строчки, может, вспоминала рязанское раздолье, свою деревню, а хижина - это, может, наше каменное жилище в Москве, вот и тосковала по своей избушке, над которой струился вечерний несказанный свет. Объясняла мне, что такое “драчены”, “шушун”, “панева”, “дежка”, смеялась и говорила : “А у нас в Рязани грибы с глазами, когда их ядят, то они глядят” и “Рязань косопузая”, рассказывала про деревенские хороводы, про песни, про посещение церкви. Каким это было праздником для всех, особенно для детишек. Говорила: “Много было радости в той деревни, а теперь все это ушло”, говорила об этом с печалью и болью; рассказывала, в какие красивые одежды наряжались парни и девки, какие красивые ленты вплетали  девки в косы, любила она рязанскую землю, рязанское небо и тех людей, что  жили там. Раза два ездила на свою Родину и возвращалась немножко грустной, но просветленной. Говорила, что изба наша сохранилась и деревенские ее узнали, зазывали в избы и угощали, все собиралась меня отвезти, но  так и не получилось, жаль, конечно.

                                                 ххх

   Мама всегда говорила: “Сынок, ничего человеку на свете не надо, кроме Бога, Церкви и молитвы. Молись, самое главное - молись, а все остальное Господь пошлет”. Сама  в это верила и меня приучала. Была она доверчива и проста, и много, очень много молилась  за меня и за мою матушку Тамару.

                                              ххх

 Мама была очень хорошей рассказчицей, любила, например, рассказывать байку, как Пушкин женился: “Пришел он в один дом невесту выбирать, а там жили три сестры, и все картавые. Мать им и говорит: “Придет Пушкин, вы молчите, а то он услышит вас и никого замуж не возьмет”. Сидят и ждут.  Пушкин вошел и стал здороваться:

-Здравствуйте, барышни.

Молчание.

- Барышни, здравствуйте.

В ответ ни слова.

- Ах, значит, здесь никого нет... тогда можно и трубку разжечь.

Разжигает, и огонек падает на ковер. Первая не выдержала  младшая сестра: “Каварер, каварер, поровик прогорер”. Средняя ей с укором: “Ира, Ира, ты забыра, что нам мама говорира”. Тут и старшую прорвало: “ А ты б сидера и морчара, будто деро не твое”. Так все трое и проговорились.

Пушкин засмеялся и ушел, и выбрал себе невесту некартавую, Наталью, и обвенчались они с ней в храме Большого Вознесения.”

Вот такая была моя мама.

                                        ххх

Мама все называла ласково, очень любила слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами, говорила: “Вот, сынок, твоя кружечка и блюдечко, садись, а я сейчас хлебушек голубчикам готовлю”. Телефон называла телефончиком, а холодильник - холодильничком, сидела на балкончике, молилась в комнатке у кроватки, носила халатик, в магазин ходила за хлебушком, в лесу собирала грибочки, малинку и земляничку…  Даже тараканчиков  ласково назвала, - так мама чувствовала, что все это - Божье, подаренное нам Богом. Дети говорят, указывая на икону: “Это -Боженька”, так и мама моя во всем видела “Боженькое”: цветочки, платочки, ноготочки, одеяльце, гардеробчик, почтовый ящичек…

Теперь еду я к ней на могилку за ее благословеньицем, за той лаской, которой она меня окружала. Мамочка, мамулечка моя, и слезки льются из глаз на ту сыру землю, в которой она теперь лежит под крестиком со Споручницей….

                                  ххх

1998 год

Дьякон отец Сергий читает Евангелие о Страшном Суде. Я стою на горнем месте и слезы подкатывают к горлу:  мама любила это евангельское чтение, знала его наизусть и часто читала мне  вслух духовный стих о Втором Пришествии Спасителя. “Садись, сынок, послушай:

 Христос с учениками из храма выходит

 Пред крестною смертью своей...

     и начинает читать удивительно ярко и образно, волнуясь, боясь, что ее перебьют. Она вся была один порыв, когда обращалась с вопросом к Господу:

          Скажи нам Учитель, последнее слово

          Пока еще с нами живешь

          Скажи нам, когда это будет

и особенно подчеркивала

         Когда ты судить нас придешь?

  Я заслушивался, затаив дыхание сидели наши гости... Слово о Страшном Суде ее затрагивало, но не страшило, она так любила и так ждала этот Страшный Суд, что ее бесстрашие удивляло меня. Мне было страшно, а ей нет, она верила в милость Страшного Суда и хотела передать свою веру другим, повторяя: “Слушай, слушай, что дальше...”

             Ни люди, ни ангелы, знать то не могут, -

             Сказал им Спаситель в ответ,

             Но близость Суда, тогда люди откроют

             По множеству разных примет...

   Читала и крепко держала меня за руку, чтобы я не рассеивал свое внимание, хотела, чтобы и я пережил то, что так ее  трогало, что пронзало ее сердце...

 Предатели будут коварно и злобно

             Родным и друзьям изменять.

             Родителям  дети уже перестанут

              Любовь и покорность являть.

И с какой-то несокрушимой силой произносила...

   Отвергнется истина в здравом умении,

            Антихрист отравит сердца

            И будет хулиться устами безумцев

            Всехвальное имя Творца

Слово безумцев так выделяла, что вся трепетала, ужасаясь тому,  как можно не признавать Своего Бога и Творца!

И солнце померкнет, и месяц и звезды

            С небесного свода спадут.

            Земные народы из мертвых воскреснут

             Пойдут на Божественный Суд

Появится Крест Светозарный на небе

    И будет, как солнце, сиять...

   И мы все пред Господом предстанем такие, как есть... и ничего не будет ни сокрытого, ни утаенного...

      И вся содрогнется живая природа

              Пред страшным Престолом Судьи...

                                  ххх

В 1995 году от меня ушли ко Господу моя матушка Тамара и мама Елена. Вижу сон: стоим мы все в комнате Тамары (с нами моя крестная Дарья) и поем:  ”Заступница усердная от Бога нам дарованная”. Поначалу у нас что-то плохо получается, но вот вступает Тамара, у которой был очень хороший слух и голос, и мы поем так красиво, что я потянулся за маленьким магнитофоном, чтобы записать наше пение... и тут же проснулся.

    Вечером стал петь акафист Споручнице грешных и в третьем икосе обнаружил эти слова. Встал я на колени, наклонил свою непутевую голову до земли, заплакал подумал, как бы было хорошо мне петь вот так акафист Споручнице и уйти ко Господу... на встречу с Божьей Матерью и с теми, кого любил на этой земле, люблю и буду любить до последнего своего вздоха...  Если бы такую радость послал мне Господь и Его Пречистая Матерь...  Может, по молитвам мамы и не оставит меня Божия Матерь: и акафист выучу, как мама, и пропою свою последнюю песнь  Споручнице грешных. А там, может, и все вчетвером споем, как пели в том ночном пении.

    К тем, кто  будет приходить ко мне на могилку, есть у меня небольшая просьба:  пропойте этот чудесный акафист: “Радуйся грешных Споручнице, всегда о нас руце Свои в поручение Богу приносящая!”

                                        Ххх

Я привез отпевать маму в храм великомученика Феодора Стратилата - туда, где она всегда молилась и пела. Смотрю: в алтарь заходит батюшка - отец Леонид Кузьминов, настоятель храма на Преображенке. Я  знаю его с 1956 года. Он был настоятелем храма Успения Божией Матери Новодевичьего монастыря и очень привечал мою маму, когда она жила на “Спортивной” и была его прихожанкой. Батюшка отец Леонид приехал помолиться о моей маме и отслужил по ней панихиду, а затем поехал к себе служить позднюю литургию. Я думаю, мама так была там рада, что никакими словами не выразишь, да и я чуть не до земли поклонился отцу Леониду. А перед самым отпеванием к нам подошел владыка Нифон и по-арабски прочитал над ней молитву. Он  любил мою маму, и она отвечала ему тем же.

                                  ххх

1998 год.

Я очень обрадовался, узнав о том, что в святом граде Иерусалиме, в обители равноапостольной Марии Магдалины, через день читается акафист Споручнице грешных. Я вижу в этом известии чудо: непрестанная молитва моей мамы перед этой иконой Богоматери дошла до Святого Града. У мамы всю жизнь было огромное желание побывать на земле, где ступали Его Пречистые ноги, где ходила Его Пречистая Матерь, Апостолы. Сначала в Святой Град к   послушнице Ирине (ныне инокиня Антонии) поехала кассета, на которой записано, как мы с мамой поем акафист. Затем в Иерусалим последовала икона, приобретенная в Николо-Хамовническом храме и приложенная к святыне - к чудотворной иконе “Споручница грешных”. А теперь инокиня Антония читает на Святой земле акафист Споручнице, который я прислал ей из Москвы.

Я пою акафист в Москве, Антония читает его в Иерусалиме, а мама  у Господа поет, как пела многие годы на земле. Я вспоминаю, как она умирала, уже плохо произносила слова, а я сидел у ее постели и пел этот акафист, и, если я останавливался,  мамины губы еле слышно шептали слова  акафиста,  который она знала наизусть:

    “Радуйся иконою Твоею вси люди возвеселяющая... Радуйся двери Царствия Христова верным отверзающая...” Левой рукой мама очень крепко сжимала крестик, который на шнурочке висел у нее на груди, а губы шептали и шептали эти чудесные слова...

                                       ххх

 Все мы бездомники, много ли нужно нам?

  То, что далось мне, про то и пою.

          Вот я опять за родительским ужином,

          Снова я вижу старушку мою.

            Смотрит, а очи слезятся, слезятся,

            Тихо, безмолвно, как будто без мук.

             Хочет за чайную чашку взяться,

            Чайная чашка скользит из рук.

               Милая, добрая, старая, нежная,

               С думами грустными ты не дружись.

                 Слушай, под эту гармонику снежную
                  Я расскажу про свою тебе жизнь.

 Многим из нас есть, что рассказать своим мамам... и, наверное, много печального и грустного, чего лучше  бы не рассказывать...   Хорошо бы жить по-другому.   Прислушиваться  к голосу своей совести, к голосу Церкви (нашей второй матери), ведь сказано: “если тебе Церковь не Мать - то и Бог не Отец”. Нам все от Господа дано - жизнь, здоровье, семья, детишки, работа, праздники, Его заповеди, самая чудесная Книга на земле - Святое Евангелие... Только живи и радуйся. Но не надолго нам хватает этой радости, может быть, потому, что не молимся, не призываем Господа, забываем Его, а от этого в первую очередь страдают наши мамы, давшие нам жизнь...

                      И закрыли брови

                              Редкие сединки.

                              А из глаз, как бисер,

                              Сыплются слезинки.

 Для того, чтобы не слезились глаза стареньких мам от наших грустных рассказов о непутевой жизни и чтобы не дружили они с грустными думами, давайте призовем в помощь Господа и изменим себя, станем жить по-Божьи и с Богом!

Я любил свою маму, но, конечно, как и все не слушался ее. Каюсь,  что много я в жизни натворил греховного, а потому всем говорю: слушайтесь своих мам, даже тогда, когда вам кажется, что они не правы, все равно слушайтесь. Почитай маму, по слову Писания, и никогда не упадешь. Иначе уйдет мама, и будете плакать, волосы рвать на голове, да поздно будет, а останется только молитва да холмик, к которому можно будет припасть и полить слезами покаяния: Мама, прости, никогда больше не буду... Прошу, как в детстве, а ответа нет, и седую мою голову некому погладить, и некому  сказать “ну иди, иди, я уже больше не сержусь”. Холмик, крестик и я... а под крестом моя мама.

                                      ххх

  Сегодня еду на службу и думаю: “Почему столько  икон Божией Матери?  - Чтобы мы никогда Ее не забывали и не забывали своих матерей!”

ХРАМ И ДОМ В ХАМОВНИКАХ

  Стоит среди Хамовников великолепный храм о пяти главах с колокольней, которая падает, как Пизанская башня, но никак не упадет, потому что Господь ее хранит... Рядом стоят Хамовнические казармы, перед которыми прежде был деревянный храм великомученика Георгия Победоносца. В казармах тоже  был храм, от которого сохранилась колокольня, затем там сделали клуб, куда я мальчишкой бегал в кино, не зная, что смотрел фильмы в церкви для православных солдат. Напротив стоит наш “шефский дом”, построенный при Екатерине Второй, с колоннами, с широкими подъездами для карет и повозок и с глубоким подвалом, в котором мы и жили.

  Чудный храм с чудотворной иконой Божьей Матери Споручницы грешных и со строгим ликом святителя Николая Чудотворца! Подойдешь поближе и видишь, что Николай Чудотворец совсем не сердитый и смотрит на тебя с любовью. Тут же старинное изображение святителя Алексия, святитель Димитрий Ростовский в серебряном окладе и множество других икон, перед которыми хочется преклонить колени и постоять... в раздумье и в молитвенном обращении к ним.

  Что за дивное виденье: светящийся красно-зеленым убранством храм и речка, за которой Нескучный Сад с вековыми липами и деревянные домики с палисадниками. Я родился в 1938 году и  еще захватил этот старомосковский вид: во дворах разводили кур, кроликов, стояли голубятни, летом спали в сараях на  сеновалах… При мне же все крушили, ломали, вгрызались и врезались в матушку-землю Хамовническую, чтобы все уничтожить, чтобы и памяти от нее не оставить. Храм сломать, а на его месте поставить какую-нибудь уборную, - так, наверное, мечталось строителям новой жизни, да не вышло...  Слава Богу, что не все искромсали, духу и силы им, разбойникам, не хватило, - святитель Николай спас  святое место, и теперь можно прийти сюда и помолиться: за себя, за других и за строителей этого храма.

 Гуляем, бывало, с матушкой, а перед глазами - храм стоит, хоть и окруженный большими новыми домами, а все равно лучше всех, красивей всех и доступней всех, не пройдешь, чтобы не посмотреть, не взглянуть и не поклониться, и никуда от него не денешься, как будто сам святитель Николай стоит на твоем пути и напоминает о себе - о том, что он твой помощник в скорбях, в болезнях, в невзгодах. Зайди и поставь свечу, преклони перед ним колени, и исчезнет из жизни все смрадное, темное, греховное, останется только светлое чувство оттого, что этот храм стоит, что он есть. что он прошел через все бури и штормы и что сохранил его святитель Николай Мирликийский чудотворец, а Божья Матерь выбрала его  жилищем для своего чудотворного образа и стала нашей Хамовнической Споручницей грешных.

 Мама, матушка Тамара, мой папа Николай, бабушка, дедушка, я сам, храм, наш дом, вся местность, переулки и закоулки, все это - Хамовники,  они в сердце, в душе, во всей моей жизни.  Этот кусочек Хамовнической земли - моя малая родина.   Святителю Отче Николае, моли Бога о нас!

Хамовники... Выстояло все-таки название. Сейчас, правда, рядом шумит Комсомольский проспект, а раньше был Хамовнический плац, Хамовническая набережная, Хамовнический вал (сейчас восстановили), слобода Хамовническая, Долгохамовнический переулок (сейчас улица Льва Толстого), Теплый переулок , может быть, согретый храмом (сейчас улица Тимура Фрунзе). Искалечили, исковеркали всю российскую землю безбожники-коммунисты.

Мама любила Москву прошлою, ушедшую. Рассказывала, как ездили извозчики, какая Москва была спокойная, тихая, как хорошо было в ней жить... Потом появились первые трамваи, но и они не нарушали тишины  николаевской Москвы с ее рынками и площадями,  открытыми, просматривающимися вдоль и поперек, с ее названиями улиц и переулков.… 

    Когда мама говорила об Остоженке , то в глазах ее была радость, а когда упоминала Метростроевскую, то появлялась на лице ее печаль и какая-то безысходная грусть. Так же и в названии “Хамовнический плац”  звучала тихая радость, а  “Фрунзенский плац” резал слух как что-то несуразное и к плацу никакого отношения не имеющее. Да и Теплый переулок с улицей Тимура Фрунзе никак не сопрягался, не сочетались Большие кочки, Малые кочки с Третьей Фрунзенской. Когда мы жили на Хамовническом плацу, это была одна жизнь, хамовническая, а когда стали жить на  “ фрунзенском ” и жизнь стала “ фрунзенской”, другой.   Хорошо бы назвать проспект Хамовническим, -  все бы заиграло, засветилось, другими прекрасными красками, “охамовничилось” и “обниколилось”, освятилось бы от храма Николая Угодника...  Ведь если маму, называешь мамой, это одно, а если “предком”, то это совсем другое, чувствуете какая разница, так и в названиях улиц... Все имеет свое лицо, лицо Божие или личину антихриста, который даже в названиях улиц успел потрудиться и оставить свою нечисть.  Сейчас модно искать нечистую силу в разных мелочах,  ищут “зверя” там, где его нет, а вот то, что мы за  годы советской власти совсем “озверинились” и продолжаем жить на улицах с безбожными названиями, никого не волнует. А  мою маму волновало, часто перечитывала она книгу П.Сытина “Прошлое Москвы в названиях улиц”, очень любила старые чудные названия: начало сегодняшнего Комсомольского проспекта, например, было Большой Чудовкой, названной по Чудову монастырю в Кремле (здесь, кажется, было его подворье).  И скорее бы мы вновь смогли назвать Москву белокаменной, первопрестольной, златоглавой, колокольной, сорок-сороковой, богомольной, православной - с правильными названиями улиц... Да поможет нам в этом Господь!    Будем жить по-Божьи, вернутся и Божьи названия, которые давали улицам наши деды и прадеды. По вере да по жизни нашей и  будет нам...

                                              Ххх

  У мамы есть фотография, где она в швейной мастерской, в которой она сначала училась швейному делу, а потом работала. Хам - название полотна, а хамовники - это ткачи и “деловицы”, то есть пряхи и швеи. Мама всегда называла себя швеей (“я училась швейному делу, я - швея”). Хамовник, как объясняет Даль, - это ткач, полотнянщик, скатерник, а отсюда и хамовное дело, “ткацкое, полотняное и браное”, то есть набранное узором. В одной берестяной грамоте XIII века написано:: “хаму 3 локти”, т.е. льняного полотна, а у Даля есть “хамушка” - старая изношенная свитка из льняной ткани.

Направляясь в сторону Лужников по проспекту, слева можно увидеть известный в Москве магазин “Русский лен”, любимый магазин моей матушки, которая всегда покупала там полотенца, скатерти (она любила, чтобы все было льняное, а синтетики просто боялась). Есть еще в русском языке слово “хамъян” - шелковая ткань. В конце XIX века  рядом с храмом Николы в Хамовниках была построена текстильная фабрика Жиро, вырабатывающая шелковое полотно (сейчас  это фабрика “Красная Роза”) и пивоваренный завод (теперь Хамовнический). На этом заводе перед войной работал мой папа, и оттуда он ушел на фронт.

    На Хамовническом плацу днем резвились лошадки, их по кругу объезжали наездники, а вечером плац превращался в футбольное поле. Капитаном команды и заводилой был Алец, сын композитора Мокроусова, который такие фигуры выделывал на поле, что зрители приходили в восторг. А после матча он всех угощал пивом в местной  пивной… Потом плац приобрел другой вид.  Посадили много деревьев, на клумбах развели цветы, возле нашего дома стало зелено и уютно.  Но затем сквер снесли, деревья повырубили, клумбы с землей сравняли, - и комсомольцы начали строить Комсомольский проспект.  Церковную ограду перенесли ближе к храму, оставив место только для крестных ходов. Захоронения, которые были возле храма, оказались под ногами прохожих и под колесами машин. Много тогда косточек из земли вырыли, -  на то они были и комсомольцы, что им все позволено…

Примерно с 1991 года старые названия стали возвращаться.  Хорошо бы и метро переименовать в станцию “Хамовническая”. Мы ведь теперь московскую землю измеряем остановками автобусов да станциями метро. А раньше Москву измеряли расстоянием от храма до храма и на вопрос, где живешь, отвечали: в приходе Николы, что в Хамовниках или в приходе Рождества Христова, что в Измайлово. Храмы были отметинами как места жительства, так  и самого жизненного пути человека, храм  отпечатывался на судьбе человека, которая проходила под Покровом  Божией Матери и святых угодников. Человек ощущает то, рядом  с чем проходит его жизнь. Будешь жить рядом с каменной фигурой “вождя”, с протянутой рукой на площади стоящим, и свои руки протянешь не в ту сторону, а если молиться не будешь, то и ноги можешь протянуть. Страшно жить в соседстве с истуканами и идолами, которые никак не покинут нашу Святую землю, а все давят на нас своей безысходностью и пустотой. Хорошо было бы отмечать наши остановки и станции храмами, на пути стоящими: “Станция “Храм Косьмы и Домиана”, следующая станция - “Храм Николы в Хамовниках”. Как согрели бы эти названия наши сердца и напомнили бы всякому о Господе... 

Дивные Хамовники... Идет человек по улице, видит: “Столовая” и думает: надо бы покушать; увидел кинотеатр: надо бы фильм посмотреть; магазин - надо бы купить что-то;  и вдруг перед ним храм, сверкающий дивной красотой в любую погоду, с колокольней и крестом, зовущими куда-то ввысь, в голубизну неба, с узорчатой оградой, радостно сияющий зелено-оранжевыми и белоснежными красками, волнующий и притягивающий твой взор и тебя самого: приди, войди, здесь твоя душа, твое сердце, неужели забыл, как тебя крестили, водили сюда маленького, давали “сладенького и такого вкусненького Христа”... Идешь, видишь храм и думаешь: а не зайти ли,  не скинуть ли перед Богом свою шапку, не перекрестить ли  лоб, не постоять ли несколько мгновений около храма или внутри него... А если не будет на пути этого чуда, то пройдешь по улице и не вспомнишь, что есть Господь и что Он зовет тебя к себе...  И тогда пойдешь в торговые ряды, намотаешься там до одури и даже для тела ничего не  приобретешь, не то что для души... и уйдешь еще более пустым, чем вышел из дому....

  Вот что такое в нашей жизни храм, потому и стояли они на каждом шагу, наши сорок сороков, звали и манили своими золотыми главами и крестами, а одним из таких храмов был и есть  как бы игрушечный, а на самом деле крепко сбитый и скроенный людскими молитвами, их заботой и вниманием, наш родной Угодник и Чудотворец Николай Хамовнический!

Как хорошо около Хамовнического храма, а уж внутрь войдешь и выразить трудно: идет отпевание, а слова так и рвутся - несутся ввысь... В хоре стоят пять человек, а пение такое чудное, что хоть сам ложись, чтобы тебя отпели, - так и несутся к Богу молитвенные воздыхания. Вокруг стоят родственники, знакомые усопшего, да и у посторонних рука тянется сотворить крестное знамение.

Почему-то последнее время как ни войду в храм- всегда кого-то отпевают, наверное, я в одно и то же время захожу: батюшка молится, хор поет, свечи в руках горят. Стоишь, о своих молишься, а за спиной - Царица Небесная, Споручница, тоже всех в последний путь провожает и святитель Николай из главного придела прислушивается. Подойдешь, встанешь на колени, а он как бы руку протягивает и гладит тебя по твоей непутевой голове. И всех он так принимает, не одного тебя, посмотри: входят люди в храм и сразу бегут к нему. Эти, наверное, первый раз в храм пришли, спрашивают: “Где здесь Николай Угодник? Свечку хочу ему поставить.” А те, кто не первый раз в этом храме, идут первым делом к  Божией Матери Споручнице грешных. Как войдешь, Она на тебя уже смотрит: иди ко Мне, встань на коленочки, прикоснись своим горячим лбом к моим ступенечкам, прикоснись своими воспаленными устами к этим чисто вымытым плиточкам, тысячами ног истоптанным, поцелуй край моей ризы и уйдешь не таким, каким пришел...

Почему всегда, как ни приду, идет отпевание? Да не одно, а два или три сразу. Храм ведь не кладбищенский. Это для меня загадка. Я очень хотел маму здесь отпеть - в самом дорогом для нее храме - да не получилось.  Молюсь теперь здесь за маму и за матушку, а затем иду к старому дому: на свои окна посмотрю, внутрь дома войду, вокруг обойду, постою, помолюсь, кое-что вспомню, и уходить не хочется... Стою у дома и смотрю на храм, а когда ухожу,  все на дом оглядываюсь: приду ли сюда еще раз? Так и хочется его с собой унести, да большой он очень, старинный и массивный, с колоннами, и весь светлый: свет от храма что ли его освещает... Свет Христов просвещает всех... И не только людей, но и дома, и улицы, и площади.. и мой дом задел, и меня просветил. Светло и тепло у дома... Может, когда-нибудь вернутся те времена и все опять будет по-старому: и папа, и бабушка, и мама, и Тамара...  Как бы я был благодарен Господу, если такое хотя бы во сне мне приснилось.

Ухожу... до свидания, мой дом, до следующей встречи, во сне или наяву. Очень хотелось бы помолиться в своей комнате в подвале... может, когда-нибудь и получится. На все воля Божия...

                                              ххх

 Мама, когда шла в Хамовнический храм на службу, всегда говорила: “Пойду к Споручнице”. Я никогда не слышал, чтобы она говорила по-другому, даже когда она шла на акафист святителю Николаю. Да я и сам всегда говорю: пойду к Споручнице. Чудотворный образ Споручницы грешных всех притягивает, зовет к себе. В этом храме всегда праздник Божьей Матери:  вымытые до блеска ступенечки,  негасимые лампадки,  огромный подсвечник и чудная икона, смотришь на нее - то хочется плакать, то радоваться, и все оттого, что Она, Божья Матерь пред тобою, и ты пред Ней на коленях, великий грешник, и она тебя не отталкивает, а успокаивает и покрывает своей любовью и лаской...  Как хорошо перед Ее святым образом, можно долго стоять и молиться, можно минутку побыть и побежать по своим делам, все равно приласкает, утешит, не обделит Своей заботой, потому и едут к Ней со всех концов Москвы за помощью и поддержкой, как к родной Маме. Радуется святитель Николай,  что в его храме такое чудо, Сама Богородица определила Себе место, и так прижилась. Не обижается и святитель Дмитрий Ростовский, которому пришлось потесниться и уступить придел Родившей Спасителя мира. Божья Матерь с нами, Божья Матерь не отступает в Своих молитвах за нас пред Господом, Она поручается за нас, так давайте оправдаем Ее такую любовь, будем молиться Ей, будем приходить к Ней, будем надеяться на Нее и любить Ее, Матерь Божию, Которую мы просто зовем Споручницей.

Радуйся, грешных Споручница, всегда о нас руце  Свои в поручение Богу приносящая!

                                      ххх

     Ступенечки Богоматери.

Ступени бывают разные: деревянные, каменные, духовные ступени “Лествицы” преподобного Иоанна. В Хамовническом храме есть особые ступени, ведущие к Божьей Матери Споручнице грешных. Припал я к ним недавно и замер в слезах на коленях... Чистые-чистые, светящиеся ступеньки, от которых трудно оторваться, - так бы и целовал их, стеная и плача.

    Ступенечки, ведущие к Богоматери...  Их немного, но в жизни они могут стать самыми главными. Многое зависит оттого, как человек их пройдет, что принесет Ей, Споручнице грешных, которая смотрит на нас и ждет, с чем же подойдет к ней человек... Конечно, подходим с грехами, она же Споручница грешных... Целуй эти стертые от людских ног ступеньки, светящиеся неземным светом, говорю я себе, бейся своими непутевым лбом, и жди милости от Милующей всех Богоматери. Образ Ее часто убран цветами, но и без них она всегда среди цветов райского сада, присмотритесь внимательно... Столь чудесна ее любовь.

   Мама часто мыла ступенечки у Споручницы грешных и очень этим гордилась. Придя домой, улыбаясь, рассказывала: “Мне поручают, говорят, что  у меня лучше всех получается. Я ступенечки мою и о тебе с Тамарой молюсь, верю, что Божия Матерь не оставит вас, молитесь Ей, надейтесь на Нее”.

Я думаю, по этим ступенечкам мы можем подняться в страну, где светло и радостно, где нет ни болезни, ни воздыханий, а есть Божия Матерь со Своим Сыном и все те, кто  Ней восходит - в светлый-пресветлый рай, когда-то потерянный нами!

                                              ххх

1938 год, рассказ мамы о моих крестинах

Собрались меня крестить, день назначили, крестным должен был быть Константин, крестной - Дарья. Вдруг бабушка видит, что я дышать перестал. Тогда они с крестной схватили меня и понесли в церковь Николы в Хамовниках. В церкви служил отец Павел Лепехин. Он увидел меня и говорит: “Кого Вы мне принесли, он же мертвый!” Взял меня на руки, шлепнул, - я закричал.  Он меня в купель. Окрестил - оказался будущий священник. Отец Павел прослужил в этом храме пятьдесят лет. Я его всю жизнь почитаю и хожу на его могилку на Даниловском кладбище.  Верю, что святитель Николай воздвиг меня от одра болезни, чтобы я служил Богу. Наверное, это случилось по молитвам  моего папы, тоже Николая.

                                        Ххх

  Крестную помню маленькой сгорбленной старушкой: войдет бывало в комнату, улыбается и поет: “Ох как трудно мне врачу, а я молчу и не кричу...”   Врачом она никогда не была, но эту прибаутку часто повторяла. Видно, трудно ей было одной век вековать, хотя мы с мамой всегда были рядом, и сестра ее Матрона Ивановна часто приезжала. Мы с крестной жили в большой комнате со сводами, разделенной  тонкой деревянной перегородкой на две половины: у нас окно и у нее окно, у нас иконы и у нее иконы... Жили как родные люди, хотя и перебранки были, как во всякой семье... Заходили друг к другу без стука и присаживались на свое место (каждый знал, где ему сесть), как в своей комнате.  Крестная, или, как я звал ее, “Косенькая”, всегда за меня заступалась во дворе: выбежит бывало на улицу и кричит: “Вы мне Славу не троньте, смотрите у меня!” И ребята, большие хулиганы, надо сказать, старались с ней не связываться, и ко мне больше не приставали.

Нажарит, бывало, крестная вечером картошки и зовет: “Иди, Слава, поешь.” А картошка  румяная, поджаристая, рядом стакан стоит с холодной водой и лежит кусок черного хлеба. Вкусно, пальчики оближешь, только Косенькая могла так жарить.  Я всегда, когда чувствовал запах жареной картошки, старался не убегать на улицу и ждал, когда она позовет меня полакомиться. Крестная меня очень любила. Как-то купила по тем временам дорогие билеты в кинотеатр  “Кадр” на Плющихе (по 4 руб. 50 коп.!), а места оказались сбоку, и все лица на экране были какими-то вытянутыми. Так Дарья Ивановна побежала к администратору: я мальчика привела фильм посмотреть, а там какие-то лошадиные лица! Нас тут же пересадили.

В войну я находился в деревне Торговцево в 80 км от Москвы, да пешком еще надо было идти километров 10 от железной дороги. Крестная приезжала туда и привозила мне продукты... Славная и добрая моя крестная надорвалась на трудовом фронте и стала инвалидом. Когда я подрос, то начал ей помогать: прислуживал в Хамовническом храме и приносил ей оттуда конфеты, печенье, хлеб, иногда деньги. Много лет она ходила по дому и со всеми общалась: в доме ее прозвали “информбюро”: она знала все новости. Папа мой ее очень любил, у меня сохранилось его ласковое теплое письмо к ней. На ее отпевании я, уже будучи батюшкой, читал Апостол и провожал ее до могилки. Да упокоит ее Господь в селениях праведных...

                                        ххх

    Недавно староста Николо-Хамовнического храма Костя рассказал мне, как отец Павел ночью, один, с иконой “Споручница грешных” в руках, обходил свой храм, чтобы уберечь его от разорения во время строительства Комсомольского проспекта, когда шли разговоры о сносе храма. Старосте об этом рассказал сын отца Павла - Сергей Павлович.

  Я вспомнил мамин рассказ  о том, как бабушка во время войны брала иконы Спасителя и Владимирской Божьей Матери (найденные  дедушкой на помойке) и обходила наш дом.

                                        Ххх

 Ох, подвал ты мой подвал, кто в подвале не бывал, тот жизни не видал. Жизнь в подвале отличалась от жизни на верхних этажах: наверху жили семьи и вдовы офицеров, а в подвале в основном жили... солдатские вдовы.  Из них многие в церковь ходили и с христианскими праздниками друг друга поздравляли.  Иконы были почти у всех, чего не скажешь о “верхних” жильцах: лучше жить внизу под землей, да с Богом, чем наверху да с портретами вождей. Видел я  в комнате у своего товарища Юрки портреты  Ленина, Сталина, Мао Дзе-дуна... Нет их сейчас, и никому они не нужны, а Господь всем нужен.... В подвале жили дружно, заботились друг о друге, помогали в нужде и в беде. Как сейчас вижу: Пасха или Рождество, моя больная бабушка Ариша сидит на кровати, а по коридору идет дядя Коля или тетя Поля, в руках  фанерная дощечка вместо подноса, а на ней тарелочка с колбасой, сыром, пирожками, винегретом и малюсенькой рюмочкой... С праздником, бабушка Ариша! На здоровье! Придут и посидят с бабушкой... Двери тогда не запирались, да и незачем было, красть было нечего, разве только саму бабушку ... А бабушка сидит и молится за всех своих добродетелей и за их детишек. Какие дружные были люди в то время... Весь район знал бабушку Аришу, и все к ней шли, что-то притягивало людей к больной молитвеннице, может быть, по слову евангельскому душа человеческая стремилась к постели больного... Слова Спасителя о посещении больных,  видно, жили в приходящих, были заложены в их душе, и никакие коммунисты не смогли их выбить, потому что слова Спасителя на Страшном суде либо обличат нас, либо оправдают.

  Эх, подвал мой подвал, золотые люди... От добрых людей в подвале было тепло и уютно. А бабушку Аришу и сейчас помнят: ходят еще по этой земле наши “подвальные” люди и в храм ко мне заходят, молятся, а она там молится за них, своих соседей, и за меня внучка батюшку Славочку.

                                  ххх

 Моя бабушка Ариша, будучи подростком, некоторое время жила в доме священника в Рязани. И вот, что она рассказывала:

“Соберет батюшка нас детишек и говорит: “Наступят очень нехорошие времена, перестанут люди в Бога верить, а в лавках будет все, что хочешь, да придет человек в лавку, купит всего, будет радоваться, а принесет домой - и все, что он принес, будет углем оборачиваться”. Мы слушаем и говорим: “Батюшка, как же  так?” - “А вот так, я-то не доживу, а вот ты, Ариша, доживешь”, - и показывает на мою бабушку. 

                                    ххх

     Бабушка и мама часто при мне говорили: разве это продукты, разве такой был хлеб при царе, разве такая была колбаса? Сейчас, например, колбасные обрезки - это какие-то хвостики с веревочками, а до революции приходил господин или рабочий в лавку и просил взвесить фунт колбасы. Продавец брал колбасину, отрезал от нее фунт, а ставшаяся часть весом в восемь или девять фунтов  называлась колбасным обрезком. В переводе на современные деньги килограмм колбасы тогда стоил примерно двадцать копеек, а бедный человек покупал эти “обрезки” уже по две копейки за килограмм и уходил домой довольный. Вчера я видел копченую колбасу по сто двадцать рублей за килограмм, так вот обрезки от нее при царе-батюшке продавали бы по двенадцать рублей или того дешевле. Моя бабушка рассказывала, что колбасные обрезки по всем лавкам были одинаковые и такие большие, как астраханские арбузы. Мама девочкой бегала в лавку напротив дома без денег, просто заходила и говорила продавцу: “ Тетя Клава, мама велела мне взять столько-то колбасных обрезков, сахара, муки, ситного и черного хлеба”. - А хозяйка лавки все это записывала и выдавала без единой копейки. И так в течение месяца. А потом бабушка шла и спрашивала, сколько они должны. Никогда, никто продавщицу не проверял, все ей доверяли. По рассказам мамы, какое-то время так продолжалось и после 1917 года, видно по инерции, а потом окончательно прекратилось.

      Советская пропаганда внушала людям, что царское - плохое, даже если оно было хорошее. Помню, как одна знакомая “рассказчица” заученно говорила: “Плохо жили при царе, очень плохо. Колбаса была очень вкусная, душистая, для нас, бедных, дешевая, и одевалась я отменно, ходила в высоких ботиночках со шнурочками, работала на фабрике Жиро, духами душилась самыми дорогими, зарплату хорошую получали, а жили плохо, вспоминать не хочется”. Слушал я такие рассказы, улыбался про себя и думал - мне бы так “плохо” пожить.

 После революции пели:

                                  Был Николашка -

                                  Не елася кашка,

                                  А теперь - Советы,

                                  По неделям хлеба нету.

                                              или:

                                  Был Николашка -

                                  Не елася кашка,

                                  А теперь комиссары

                                  Всю мякину переписали!

Эти частушки мне пела мама, а за них в то время могли  посадить, а то и расстрелять.

                                        ххх

 В подвал нашего дома в Хамовниках пришел курсант Института военных дирижеров, для того чтобы снять угол у моей крестной Дарьи. Сдавали тогда многие, так как жить было трудно. Крестная сама жила за перегородочкой, а переднюю часть комнаты предложила курсанту. Комната  ему понравилась, да и плату он предложил приличную, но, подойдя к углу с иконами, сказал:

- Только это все я  отсюда уберу! Крестная как закричит:

- Что? А ну-ка вон отсюда, чтобы здесь ноги твоей не было!

- Дарья Ивановна, да Вы  что? - бросился упрашивать курсант.

- Давайте поговорим!

 А крестная:

- Нечего мне с тобой разговаривать. Уходи!

 И в этом тоже было исповедничество.

                                        ххх

Наш двор.

Я стою в окружении ребят и рассказываю им о Боге: кто смеется, кто со мной спорит, один Володя Александров поддерживает. Я говорю, как умею: что Бог есть и без Него жить нельзя, нельзя стать ни настоящим писателем, ни художником, ни артистом, потому что без Бога все это будет поверхностным. Двоих-троих товарищей я все-таки потом в церкви видел, но не более того. Уж очень сильным было неверующее окружение -  трудно было выстоять и  защитить себя, и на улице, и в школе, и во дворе. Но желание говорить людям о Боге осталось с тех пор на всю жизнь.

                                        ххх

 Сижу в школе за партой, рядом сидит Толя Курбатов, плотный и сильный парень, которого я иногда видел в церкви (впоследствии Толя попал под трамвай и остался без ноги). Позади меня сидит Колька Паршин, хулиганистый парень, которого все боялись (раньше про таких говорили “отпетый”). Он увидел у меня на шее  шнурочек и понял, что на мне крест. Тогда он берет с парты чернильницу, полную чернил, и...  выливает мне за шиворот (тогда не было шариковых ручек и писали, макая перо в чернильницу). И рубашка, и сам я  весь в чернилах. А ведь жили мы очень бедно - может, и рубашка-то  у меня была последняя.  Я промолчал, а Толя с возмущением оборачивается к “отпетому” и говорит:

 - А ну, перестань, ты что к нему пристаешь?

- А он крест носит.

- Я тоже ношу. А твое какое дело?

Вот так с Божией помощью и выстаивали. Толя Курбатов умер молодым, и я его поминаю.

                                                 ххх

Мне было четырнадцать лет, когда  в школьном коридоре ко мне подошла классная руководительница и сказала:

“Слава, тебе пора вступать в комсомол, а для этого нужно подтянуть некоторые предметы”.

Я отошел в сторону и, как роденовский мыслитель,  крепко задумался. “А хорошую мысль она мне подала,” - подумал я, - “ у меня ведь есть тройки, что если к ним прибавить несколько двоек?"

Вскоре вновь встречаемся в коридоре, и я слышу:

- Пора-пора тебе в комсомол. 

- Да видите ли, Екатерина Иосифовна, у меня оценки неважные, двойки нужно исправлять...

Так и спас Господь от этого дьявольского искушения.

                                        ххх

1953год.

 Умер “вождь и отец всех времён и народов”.  Всех собрали в школьном коридоре: директор школы рыдает, многие плачут.  Я не плачу.  Я хоть и подросток, но понимаю, что к чему: правильно  понимать, что происходит в стране, меня научила  моя Православная вера, как она научила и многих других, кто эту веру хранил и исповедовал. И будет это так на все времена, только верь!

                                        ххх

 С каким благоговением, с какой любовью я смотрел на учительницу соседнего класса, когда мне кто-то шепнул, что она верующая.  Мне намного стало приятнее ходить в школу, раз я мог ее там увидеть.

                                        ххх

1953 год

Стоял я в храме на Светлой Пасхальной седмице и меня, мальчишку, пригласили в алтарь, одели в стихарь и дали в руки хоругвь.  И вот идёт крестный ход, и я в стихаре и со знаменем церковным, под перезвон колоколов иду вокруг храма.

 Милые и родные Хамовники! Не зря Господь поселил меня здесь и послал мне эту светлую пасхальную радость на всю жизнь.  Почему меня так и влечет всегда под своды этого святого храма к Споручнице грешных и к Святителю Николаю.  А мама, узнав о моем посещении храма, обычно говорила: “Вот и хорошо, на нашей Родине побывал.”  

                                        ххх

Рассказ бабушки Ирины:

Дедушка Феофилакт придет с работы, поужинает, а спать не ложится. Сидит за столом, положит голову на руки и так дремлет... Бабушка спросит: “Филат, ты что же спать не ложишься?” Отвечает: “Боюсь к заутрене проспать”.

У меня так не получается. Лень...

                                        ххх

Рассказ мамы о дедушке Феофилакте:

Шел папаня из другой деревни от родственников. Вышел из леса , идет ржой (через поле ржи), смотрит: лежат три волка. Хотел повернуть обратно, да видит: они головы в его сторону повернули. Перекрестился и пошел на них: идет и молитву “Богородицу” читает, поравнялся с ними и говорит: “Братья-волки, вы идите своей дорогой, а я пойду своей”. Так с молитвой и дошел до своей деревни. Сказано “блаженны, кто и скотов милует”. Блаженны и звери, которых молитва делает милующими...

                                                ххх

Мой дедушка Филат (Феофилакт) работал вместе с бабушкой на фабрике Мещерина: она в цехе, где ткали полотно, а он, как говорила бабушка, дорожки разметал, т.е., попросту говоря, служил дворником. Работой, по их рассказам, они были довольны, снимали по близости комнаты, ходили в церковь, жизнь шла своим чередом, если бы не революция...

На фабрике был управляющий, француз Франц Иосифович, добродушный и хороший, все им были довольны, рабочие его любили и уважали. Но все до поры до времени... Наступило лихолетье, 1917-й год: в головах у людей все смешалось, призывы, лозунги “вся власть советам”, Бога нет, вас попы все годы дурачили, а вот буржуи есть, это из-за них вы так плохо живете (хотя жили хорошо, и все были довольны, как рассказывала бабушка). Бей буржуев- спасай Россию... и началась самая настоящая охота. Ловили господ прямо на улице, хватали тех, кто хоть немного лучше был одет, по-барски что ли, а рядом Москва-река... и бросали в нее вниз головой: иди, буржуй, попей москворецкой водички. Бабушка видела, как схватили барыню с дочкой, и потащили барыню к реке, а дочка, молодая девушка, бросилась защищать свою мать, тогда и ее вместе с мамой в Москву-реку, одним словом - буржуи. Страшно всем стало, люди на зверей стали похожи, а этот в кепочке с прищуром, с лысиной как поднос,  все покрикивал: давай, народец православный, грабь их, убивай, грабь награбленное...   Услышал однажды мой дедушка Филат Васильевич, как договариваются рабочие  в эту ночь управляющего Франца Иосифовича с женой и детками тоже искупать в реке, т.е. просто утопить: буржуй он и есть буржуй. Любили его, да это нас обманывали, что он хороший и добрый, а он - злодей, хорошо нам глаза раскрыли, в Москву-реку его паразита. Ленин так велел, а он знает, кто хороший, а кто плохой, пускай Франц рыб покормит. Сказано - сделано.

   Дедушка Филат рассказал об этом  бабушке Арише: “Пойду, говорит, - предупрежу его”, а у самого тоже были дети, да и страшно было очень. Помолился, обнял бабушку, поцеловал деток и пошел... Незаметно прокрался к домику управляющего, постучался: так мол и так, дорогой Франц Иосифович, собираются тебя со всем твоим семейством в Москву-реку бросить, вот пришел тебя предупредить, давай потихонечку сматывайся отсюда. Подошел Франц Иосифович к дедушке, в ноги ему поклонился и сказал: “Вовек тебя не забуду, Филат Васильевич, и всему своему роду закажу, если будете в нужде, никого не оставлю... жить буду в Париже, если кто там очутится, найдет меня. Адрес дал, и денег хотел   дать, да отказался дедушка от денег. Распрощались, прокрался дедушка тихонечко домой. А бабушка вся дрожит, ждет, вернется или не вернется Филат: слава Богу, пришел, а я уж думаю, жив ли?

      По прошествии времени рабочие все-таки догадались, что это дедушка предупредил управляющего, и говорили: если бы нам тогда попался, то и тебе туда же была бы дорога. Молчал на это дед и был благодарен Богу за то, что спас невинные человеческие жизни,

Хотя своих хвалить не положено, но, по моему, дед мой - герой и требует от меня почитания самого искреннего. Упокой его, Господи, а заодно и бабушку, ведь не остановила его, а, наверное, просто молилась.

    Когда дедушки не стало, бабушке как-то понадобилась справка о том, что она тоже работала на фабрике, но ей в конторе отказали, сказав: “Тебе никакой справки не полагается, твой муж предал рабочих. Вся фабрика знает, что он ночью ходил к управляющему, мы таким справок не выдаем”. Хорошо, что добрый человек Углов за бабушку заступился, а то бы осталась она без справки, а значит, и без пенсии.

                                        ххх          

Бабушка сидит на железной солдатской кровати (без пружин, покрытой доской и матрасом), молится, крестится левой рукой ( правая парализована), поминает  за упокой: Филата, Феоктиста, Григория, Крысана и Льва. Я (мне было лет семь) в недоумении спрашиваю: “Какую это ты крысу поминаешь?” Она смеется. Когда подрос, я посмотрел в календаре: наверное, то был Крискентий, а по-деревенски - Крысан.

                                 ххх

 Бабушка вспоминает деревню,  тяжелое детство - сироткой росла (рано умерли “папаня и маманя”), как водили ее из избы в избу, кормили и давали ночлег. Сидит бабушка, головой покачивает, а потом запоет:

Солнце воссияло, чрез окон вступило,

Чрез окон вступило, Богу нагрубило,

Руки наши загребущие, глаза завидущие,

Пойдем мы отсюда, ничего не возмем,

Возмем только саван, саван сорочинский,

Саван сорочинский, горсть земли навозной,

Пойдут наши души к Богу на преданье,

Пойдет наше тело червям на съеденье...

Дальше, к сожаленью, забыл. Так хорошо бабушка пела, что эта песня и мотив остались в памяти с самого детства. Хорошие были бабушки, и  песни у них были хорошие: к Богу звали, к покаянию, к осознанию нашей скоропреходящей жизни, учили, как надо жить, молиться и как уходить отсюда. Так и вижу бабушку: сидит на  кровати, на ней темная душегреечка, на голове - белый платочек с синими цветами, крестится левой рукой и поет или рассказывает о своей нелегкой жизни. Мама на работе, я в школе, а она нас ждет не дождется и молится за дочку Лену и за  внучка Славочку. Ох, и великое дело молитва, ни с одним делом на земле не сравнишь, через нее мы получаем все, что имеем в этой жизни, и что будем иметь в жизни будущей.

Когда нас не было дома, то бабушку, конечно, не оставляли соседи: добрые люди придут и покормят, и поговорят, и во всем помогут, даже мои товарищи приходили к бабушке.

Все прошло, пронеслось, потерял я бабушку, папку, мамку, Тамару, а теперь и сам готовлюсь к встрече с ними и прошу об этом Господа.

                                        ххх      

    Бабушка Ариша рассказывала притчу:

  Катится по улице бочка с золотом, а навстречу ей Сам Господь Иисус Христос. Спрашивает Он: “Куда ты бочка котишься?” И отвечает Ему бочка:  "Кочусь я в Андреев дом”. И говорит Господь:  "Да у него и так всего полно, изба от богатства ломится. Котись лучше к бедной вдове, в Евдокиин двор, у нее семеро детей по лавкам сидят, и все есть хотят”. Отвечает бочка: “Оттого я кочусь в Андреев дом, что у него ад не дополнен, а у бедной вдовы рай... не доплакан”.

 Сижу на краю бабушкиной железной кровати, а она, слепенькая и недвижная, рассказывает мне сказки, притчи и истории: про Ивана-дурака и кита-рыбу... а я  прошу еще и еще...

Дружно мы с ней жили. Был голод, война, мама мне даст кусочек хлебушка, а я весь не съем, спрячу, а потом тихонечко к бабушке подойду и сую ей в руку: на, бабушка, кушай. А она чуть не плачет: ты сам ешь, тебе расти, тебе силы нужны, а мне и так хорошо, спасибо, что обо мне подумал. Хорошая была бабушка и никогда на меня не обижалась, а  смеялась и все прощала. Сидит, бывало,  дремлет, а я тихонечко подойду и начинаю ей на голову класть разные вещи: сначала маленькую подушечку, потом шапку, поверх шапки что-нибудь еще, - а она сидит, качает головой, а потом посильнее качнет, - и все у нее с головы посыпется. Я смеюсь, и она смеется.

Умирала бабушка три дня и все время была без сознания. Я ей платочком вытирал красную пену с губ, читал псалтырь и держался за ее ножки, чтобы покойников не бояться. Хоронил ее мой товарищ Слава Юхновский, будущий священник, единственный из будущих духовных лиц, кого она знала. Матрена Ивановна, сестра моей крестной, сделала ей железный крест на заводе, а я этот крест нес на себе пешком до самого Даниловского кладбища, помню, как тащил его через Крымский мост, по Мытной улице... Крест был довольно тяжелый.

Очень любил я свою бабушку. А три года назад, когда я хоронил свою маму, то на могильном холмике увидел бабушкины косточки... Взял их и зарыл поглубже. Бабушка, бабушка, как хорошо у нее на могилке, где она теперь лежит со своей дочкой Леночкой и ждет не дождется меня, своего внучка.  Земля еси и в землю отыдеши, аможе вси человецы пойдем...  Господи, приими мой дух с миром, как и их принял, и покрой нас всех своей любовью и милосердием!

                                     ххх

Моя мама иногда помогала “за ящиком” в храме Николы в Хамовниках, и староста Иван Николаевич Титов любил с ней разговаривать. Настоятелем храма тогда был отец Валериан.

Как-то стоят мама со старостой “за ящиком”, а к ним подходит с вопросом старушка:

- Иван Николаевич, долго ли еще будет болеть отец Выверьян?

- Отец Выверьян скоро выйдет, молитесь за него, - с улыбкой отвечает староста.

Некоторые батюшки  любители собирать такого рода курьезы с именами.

                                        ххх

 В те далекие годы ходила к нам в подвал тетя Маруся Есина, у которой был сын Борис. Пока он был маленьким, она его водила в храм, причащала, учила молитвам, а на праздники Преподобного Сергия возила в Лавру, -  и он ее во всем слушался.  И все было хорошо, пока он не пошел в школу... Приходит как-то тетя Маруся вся в слезах и рассказывает  маме и бабушке:

“Поехали в Лавру, пришли в монастырь, смотрю: Боря куда-то исчез. Стала его искать, всех вокруг расспрашивать, а мне и говорят, что видели его по дороге на станцию. Я побежала на станцию и нашла его на перроне:

- Ты зачем убежал, я тебя ищу, расстраиваюсь, там же служба началась.

- А я больше в церковь не пойду, потому что нам учительница в школе сказала, что Бога нет.

Как я его только ни уговаривала, чего только ни говорила - стоит на своем. Пришлось вернуться в Москву, и больше уже он в храм не ходил.”

        А когда Борис вырос, то тетя Маруся все ходила к нам и сокрушалась, что он совсем никудышный, и пьет и курит, и нет с ним никакого слада. Бога-то потерял!

 Так ломали детей, так сокрушали семьи...

                                                ххх

Начало 50-х годов

Жила в нашем доме пожилая женщина, Анастасия Романовна, которую бабушка моя называла “партейной”, и был у нее сын Карлуша, названный так в честь Карла Маркса. И вот этот Карлуша задумал креститься и пришел к моей слепой, парализованной бабушке  за советом (бабушку  он очень любил и как-то  сбил для нее табуретку):

- Бабушка Ариша, а что для этого нужно?”

- Карлуша, наверное, нужна вера, ты лучше сходи к батюшке в церковь и все узнаешь.

 Узнал, взял с собой белую рубашку и пошел в храм. А вот откуда узнала его мать, неизвестно. Не успел он дойти до храма, как возле него остановилась машина, из нее вышли два молодца в белых халатах, взяли его под белы ручки и увезли. Так и остался Карлуша некрещеным. И пытался он после этого наложить на себя руки.

                                   ххх

1954 год

Бабушка Ирина лежала парализованная и слепая одиннадцать лет. Она очень много молилась. Однажды мама  пошла за священником в храм Николы в Хамовниках, чтобы ее причастить. Бабушка потом рассказывала:  "Лежу я и жду батюшку. Вдруг вижу: открывается дверь и входит женщина во всем белом, очень красивая. Подходит ко мне и говорит:  "Открывай рот”. Я открыла рот и почувствовала что-то сладкое и приятное. И она исчезла”. Бабушка говорила, что она не спала и совершенно забыла, что была слепая. Мы  поняли, что это была  Сама Божья Матерь. А затем пришел батюшка отец Иоанн и причастил ее . На следующий год бабушка умерла.

                                      ххх

Хамовнический плац, наш дом с колоннами и наш подвал... И кто у нас здесь только ни бывал: Архиепископ Вениамин, епископ Венедикт, иеромонах Сергий, иеромонах Арсений,  иеромонах Спиридон, протодиакон Арсений, протодиакон Борис, преподаватель Московской Духовной Семинарии и даже один профессор  Московской Духовной Академии, воспитанники и студенты духовных школ, будущие благочинные и архимандриты.

И всех их мама принимала, и все они с мамой любили беседовать и делились самым сокровенным. Мама была хорошей советчицей, и они ее за это любили. Когда мама приезжала в Лавру одна, то они старались ее приветить: накормить, провести на службу в Троицкий собор, где служил Патриарх. Мама рассказывала, как отец Арсений приносил ей в рукавах своей рясы обед, и она во дворе на лавочке сидела и кушала.

                                        ххх

1963 год, рассказ мамы.

“Я была  дома в подвале одна, когда увидела на пороге старичка в рясе ( у нас двери днем не закрывались). Заходит он и спрашивает:

- Скажите, отец Арсений у вас останавливается?

- Да.

- А я архиепископ Вениамин.

- Благословите, Владыко. -  Мама складывает  руки для благословения.

Этот  владыка Вениамин собрал в нашем подвале своеобразную комиссию по богословским трудам: к нам приехали преподаватель и профессор, были мои товарищи отец Арсений и Отец Сергий, кто-то еще приехал, кого я теперь не могу припомнить... Владыка благословил купить арбузы: и вот так, кушая арбузы, они заседали и решали различные богословские вопросы.

                                        ххх

Удивительно то, что все духовные лица приезжали к нам в рясах и в 1956-1963 гг. ходили  так по Москве, по улицам и магазинам. Отец Арсений и отец Сергий часто брали меня с собой. Мы были и в ГУМ’е,  и в ЦУМ’е, ходили по этажам, были на ярмарке в Лужниках, на старом Арбате. Придя в Кремль, мы заходили в кремлевские соборы и там молились, прикладывались к иконам. Люди относились к нам, как правило, доброжелательно. Особенно это  ощущалось на вокзалах, в аэропортах , где стояли большие очереди к билетным кассам. Почти всегда священники получали билеты в окошке администратора.

Случился, правда,  небольшой инцидент на Арбатской площади: отца Арсения обступили несколько взрослых парней угрожающего вида. Я вижу, что дело плохо, подхожу и говорю: “Отец Арсений, пойдем, скорей, а то опоздаем...”, и ребята отошли в сторону.

Видно потому священники ходили по Москве в рясах, что им очень хотелось сказать миру: “Да, вы нас гоните, вы хотите нас уничтожить..., а мы живем, молимся, служим, существуем, и ничего вы с Церковью не сделаете, и мы, “попы”, как вы нас называете, проповедуем Христа в самом сердце России - в Москве.”

                                                 ххх

В Успенском соборе Кремля мы с  моими друзьями, иеромонахом Арсением и иеромонахом Сергием, прикладываемся к иконам... Никто нас не останавливает, и отец Арсений , подойдя к открытой двери в алтарь, спрашивает у дежурного разрешения войти внутрь алтаря. Дежурный разрешил ему войти, позволил приложиться к гробнице святителя Петра. “На гробнице, - рассказывал отец Арсений, - лежит газета. Да что с него взять! Он не понимает, у какой святыни сидит. Хорошо хоть разрешил приложиться, и то слава Богу. Я его попросил убрать  газету...”.

Теперь, когда в Кремле идут службы и мы можем молиться у своих святынь, я  понимаю, насколько прав был поэт А.Солодовников, написав:

          Не спят святители, не спят

                   В кругу погашенных лампад.

Не спят и молятся, предстоят перед Богом день и ночь за нас, за русский народ. Они, святители наши, вымолили у Бога возможность для нас молиться у их святынь.

                                        ххх

1956-1970 гг.

 То, что  наши гости священнослужители ходили по Москве в рясах, было большим исключением из правил того времени. В те годы я практически больше никого в рясах в Москве не видел. Ехал как-то в метро, задремал, открываю глаза: напротив меня сидит епископ Гермоген в костюме. Перебегаю дорогу на Старом Арбате напротив магазина “Электротовары” и сталкиваюсь с каким-то мужчиной, бегущим с противоположной стороны, разбегаемся, оглядываемся, и вижу... епископа Пимена, тоже в костюме. Иду по улице Горького (ныне Тверской), а навстречу мне Архиепископ Борис -  в макинтоше... На Профсоюзной улице как-то встретил  Архиепископа Киприана в пальто, который рукополагал меня в священники...  А на Комсомольском проспекте мы с  матушкой раскланивались с Архиепископом Питиримом, прогуливающимся в плаще (я одно время работал у него в редакции).

Летом священника всегда  можно было узнать : небольшая бородка, как правило - короткие волосы, темные брюки и светлый желтоватый чесучовый пиджак , а на голове тоже светло-желтая  шляпа из рисовой соломки... Особенно выдает лицо - сразу видно, что батюшка, а не художник.

                                    ххх

1956-1963 гг.

На горке у дома стоят ребята, мои товарищи, а я выхожу из такси и открываю дверцу: из машины выходит епископ Венедикт, в рясе, с панагией на груди и посохом в руке. Ребята, открыв рты и оставив разговоры, смотрят на нас. А Владыка важно с поднятой головой спускается по шаткой лестнице к нам в подвал, где   темно и ничего не видно после яркого солнечного света. Епископ Венедикт мог остановиться в Чистом переулке, где на втором этаже была гостиница для архиереев, но он любил останавливаться у нас и в течение примерно семи лет приезжал  и подолгу жил в нашем подвале. А моя мама за ним ухаживала.

                                        ххх

Рассказ владыки Венедикта

Дело было  в Сибири. На пароходе приплывает новый архиерей, епископ Сергий (Ларин), который долгое время был в обновленчестве. Все епархиальное управление вышло его встречать, среди них были и женщины, а вокруг стояло много верующего народа. Владыка выходит, приближается к сотрудникам епархиального управления, всех приветствует и начинает...   целовать руки женщинам (!?).

Верующие бабушки, пришедшие взять у Владыки благословение, стали плеваться и разошлись ни с чем.

                                      ххх    

 Самой большой радостью в Хамовниках был храм напротив дома: акафисты, службы, батюшки, - до всей этой благодати было рукой подать. Пусть мы жили в подвале,  но сторона была солнечная, и уезжать оттуда мы никуда не собирались.  Мама и бабушка жили там с 25-го года, а я с 38-го. Но в начале 60-х заговорили о выселении, и мы очень испугались, так как выселяли в новые районы, в которых не было храмов. Мы просили святителя Николая, Божию Матерь и Господа о том, чтобы нам не уезжать далеко от храма. Кто-то упомянул о возможности переехать в “квартиру за выездом”, я начал хлопотать: ходил, объяснял, просил, - и милость Божия над нами совершилась - мы получили комнату на улице Ефремова, что между Николо-Хамовническим храмом и Новодевичьим монастырем. Мама так радовалась, будто в рай попала. Она стала прихожанкой сразу двух храмов, да кроме того каждый понедельник ходила петь акафист преп.Серафиму Саровскому в Обыденский храм Пророка Илии.

Главное - желай Божьего, и Господь все даст. И магазины у мамы были под боком, и “Океан”,  и столовая, и Усачевский рынок, и ярмарка  в Лужниках, и кругом ее любимые “гульки”, которых она никогда не забывала.

    Потом мы переехали в Беляево... Но там тоже вскоре открыли храм. Да и теперь мама лежит рядом с храмом на родном Даниловском кладбище. А я молю Господа, чтобы Он и меня упокоил рядом с этим храмом и  рядом с мамой, чтобы лежать очень грешному батюшке под иконой "Споручница грешных", что смотрит на меня с маминого креста.

                                         ххх

В газете “Воскресная школа” в декабре 1997 года появилась моя беседа с журналисткой Наташей Сверчковой о Святителе Николае и о Николо-Хамовническом храме.  Привожу рассказ нашей прихожанки Тамары Алексеевны: “ Отец Киприан, редактор этой газеты, благословил меня развезти номер по трем храмам, среди которых не было храма Николы в Хамовниках. На дорогах пробки: там затор, здесь объезд, крутились, крутились, и вдруг я поднимаю глаза и вижу... передо мной храм Николы в Хамовниках! Я не поверила своим глазам.  Вошла в храм и раздала газеты. С праздником вас! Это маленькое чудо Святителя Николая накануне его праздника”. Святителю отче Николае, моли Бога о нас!

                                        ххх

11 июня 1998 года.

В моих родных Хамовниках сегодня большой праздник - 150 лет со дня прославления чудотворной иконы Божией Матери “Споручница грешных”. Как бежит время... как будто совсем недавно, в 1948 году, было столетие. Мне тогда было 10 лет и я почти ничего не помню. Мама рассказывала, что храм был оцеплен ( это я припоминаю), подойти к нему было нельзя, она не помнит, кто служил в этот день, возможно и Патриарх Алексий I, но мама хорошо запомнила, что пел в день праздника Иван Семенович Козловский. Видно, Божья Матерь позвала, он был верующий человек, и душа его встрепенулась, откликнулась.

Ночь темна, пустыня внемлет Богу и звезда с звездою говорит... Вспомнишь, как Козловский пел, и дрожь пробирает, чувствуешь, что близко Господь. Ночью Господь ближе, ночную молитву любят все: и монашествующие, и миряне, ночью все внемлет Богу, вся природа и венец творения - человек. Ночью и в храме хорошо помолиться, кому повезет.. Попробуйте, и Божья Матерь, и Господь будут с вами.

Я вспомнил в этот день Ее икону, представил Ее образ и радостно стало, сразу пришли утешение и поддержка, а уж если сможешь приехать и припасть к Ней, то, наверное, это будет самый счастливый миг в твоей жизни. Я доехал несмотря на все свои немощи - и как же было хорошо около Нее.  Икона, родная-родная, Ее светлый Лик... А вокруг толпа, жарко, душно, и все счастливые, внимающие Ей в молитве, а Она к каждому прислушивается.... Счастливей всех я - помогла Она мне добраться до родного храма. В Царских вратах стоит архиерей, и звучит его слово о Ней, нашей Споручнице. Наверное, вся благочестивая Москва собралась здесь, все грешники пришли к своей Споручнице. А куда еще идти грешнику? - Только к Ней, всех Она покрывает Своей любовью и Своим Материнским теплом. Подошел и я, преклонил перед Ней колени за всех, кто просит Ее поддержки, вздохнул, и все плохое куда-то отступило.

Смотрю: мои знакомые в трауре и с цветами. Оказалось, что умерла бабушка моего друга Рубена, Евдокия. Я совсем недавно ее причащал, и ей такая милость от Споручницы (я подумал: мне бы так). На Даниловском кладбище пропел по Евдокии литию, а затем на своих родных могилках пропел акафист Споручнице грешных.  И сладостно стало на душе, мир и тишина... Как же нужно нам, маловерным, на Нее полагаться, верить Ей, надеяться на Нее - и все обернется хорошим и светлым, потому что все Она видит, все Она слышит, и прежде наших прошений спешит на помощь: “Аз Споручница грешных к Моему Сыну, Сей дал Мне за них руце слышати Мя выну (всегда)...”

Вот и прошел Ее праздник через наши сердца и души, задел в нас самое сокровенное и наполнил нас светлой пасхальной радостью!

Пасха - она у нас всегда, во все праздники и во все дни, потому что с нами всегда Господь и Его Пречистая Матерь!

                                        ххх

   Писатели открыли в нашем подвале, прямо в нашей комнате и в комнатах наших соседей,  ресторан “Пегас”. Я заказал себе “деловой обед” и сижу за столиком, можно сказать, на своей кухне (здесь дома я последний раз обедал в 1964 году). Подходит официант и зажигает стоящий на столе “моргасик” (так в войну называли самодельный светильник-фитиль на масле). Вспомнил я военные годы, такой же моргасик на столе в нашей комнате, как все повторяется.  Сижу и озираюсь по сторонам: в нашей комнате, где раньше были окна, сейчас бар: бутылки, бутылки, а у потолка висят рюмки и фужеры. Подхожу к бару: выходит ко мне из-за стойки молодой человек в белой рубашке и черных брюках. Я ему говорю:

- Простите, мне ничего не нужно,  вы знаете, это моя комната, я здесь жил с 1938 по 1964 год.

Он улыбается:

- Неужели?

- Да, да. А вот здесь за стойкой должны быть два окна.

Кивает.

- А вот здесь вы пробили своды к соседям.

- Да, у нас там два зала.

И повел меня.

- Там мы древний камин открыли.

- Про камин я не знал.

А в другом зале по стенам портреты императоров российских: у самого входа Царь-мученик Николай II , а дальше Павел I, Александр II и Екатерина Великая. Тишина, порядок, своды и потолки отделаны под красный кирпич. Когда-то обедала здесь наша семья и те, кто к нам приезжал в 60-ые годы: архиепископ Вениамин, епископ Венедикт, священники... А по прошествии стольких лет здесь опять трапезная, икон правда нет, но я встал, помолился, благословил свой “деловой обед”, а после опять помолился и сказал официанту: “Спаси Вас Господи!”. Тихонечко вышел и поехал домой: был у себя дома и домой поехал. И здесь Господь не оставил, сохранил для меня дом моего детства, который “не забыть мне теперь никогда”.

                                              ххх

 1999 год, Крещение.

    Был на Крещение в Хамовниках, помолился, зашел в свой старый дом...  В храме народа много: все с водичкой, и стар, и млад, лица радостные... Зайдите, посмотрите, как храм преображает человека, и сами оттуда выйдете другим: изменяются лица, глаза, движения людей, будто они вошли в  Иорданские воды, в которых крестился Спаситель, и голубь парит над ними, и глас Господень звучит над водами...  Дух Святой коснулся  всех в храме, и все, с водичкой крещенской растекаются по домам, принося к себе в дом маленький Иордан. А если слить ее всю вместе, то получится Иорданское море. Во Иордане крещающегося Тебе Господи... Вот так у нас на Руси...

В нашем старом доме - презентация журнала “Роман-газета ХХI век”. С замиранием сердца впервые за много лет поднимаюсь на второй этаж, где теперь расположен конференц-зал, сцена и красивые голубые стулья. Стою, любуюсь и вспоминаю тех, кто здесь жил прежде. Теперь здесь поселился известный журнал,  к адресу которого Комсомольский проспект, дом 13, мне так и хочется добавить - кв. 60, так как без номера моей квартиры адрес этот мне кажется незаконченным. Не послать ли мои зарисовки в журнал с моим адресом? Что им стоит выделить одну страницу для батюшки, который долго жил в этом доме, да и сейчас живет: мой этот дом так и останется моим.

У журнала чудесный эпиграф:

         Не для житейского волненья,

                Не для корысти, не для битв,

                Мы рождены для вдохновенья,

               Для звуков сладких и молитв.

     И мнится мне, что Пушкин бывал в нашем доме, жил же здесь декабрист Муравьев-Апостол (его квартира изображена на картине “Заговор декабристов”). И молитва жила в нашем доме. Прав Пушкин:  звуки сладкие молитв здесь раздавались.

Невольно удивляюсь, что другие, чужие мне люди, чувствуют себя  здесь хозяевами, когда в глубине сердца знаю, что хозяин здесь я , и  это мой дом. Не знаю, заходит ли сюда кто-нибудь еще из старых жильцов, а я очень часто здесь бываю, трудно мне удержаться от того, чтобы не прийти сюда, постоять, потрогать стены, и вспоминать, вспоминать...  Может быть, наберусь храбрости и спущусь сейчас в ресторан, пока еще не вечер и там не звучит музыка.  В нашей комнате никогда музыки не было, звучали только мелодии молитвы, да иногда переливы гитары. Но гитара звучит, что разговаривает: Поговори-ка ты со мной, гитара семиструнная...

Мама  стоит у меня перед глазами. Нет никакого ресторана, ни союза писателей, ни книжной лавки, я сбегаю по лестнице в подвал, открываю дверь: “Мама, целую, как ты здесь?” - “Сынок, у меня все хорошо”, -  смотрит на меня и улыбается.

Как же это было давно и как недавно это было...  Наш святой уголок, железная кровать, фанерный самодельный гардероб, покрашенный сероватой масляной краской, и в нем маленькое зеркальце; мама сидит за зингеровской машинкой и шьет... После того, как я женился, мы с мамой часто приезжали друг к другу, думали и заботились друг о друге, скучали... Телефонов у нас тогда не было, а потому звонки, к счастью,  не могли, заменить нам встречи, которые запоминались надолго. Навсегда.

                        ххх

Когда в парке бывали гуляния, у нас их хорошо было слышно, потому что звуки по воде быстро доходят.  Москва-река была в трех минутах ходьбы. Я любил на набережной стоять и смотреть на воду, на лодки, на речные трамваи, на противоположный берег, где по вечерам звучала музыка, парк загорался огнями... и все это отражалось в воде, сверкало, переливалось. Слышны были концерты в зеленом театре. Помню, как мы ходили слушать Анну Герман. Позднее я узнал, что она была верующей полькой. До сих пор помню ее открытую детскую улыбку.

Однажды ночью деревянный театр загорелся и горел очень сильно, так что страшно было смотреть. Огонь пылал на берегу и отражался в воде. Затем построили каменный театр, но он казался  холодным и чужим. Какой же он зеленый, коли каменный?

    Воздушный ажурный Крымский мост висит над водой, словно подвешенный на нитях, покачиваясь по ночам... Таких мостов больше в Москве нет. (Раньше все место называлось Крымским бродом). Мы с Тамарой жили по разные стороны Москвы-реки и ходили друг к другу через мост. Мост нас соединял. Мы с тобой два берега у одной реки, - поется в песне.   Мы ходили гулять в парк, где были белые лавочки, тихие аллеи и дорожки, посыпанные красным песком. Ранней весной распускались  липы, и их почки приклеивались к подошвам. Небо было звездное, гуляли до позднего вечера...  Иногда катались на речном трамвайчике: едешь, а берега проплывают мимо: наш дом, Воробьевка, пляж, Андреевский монастырь. Тамара счастливая и нарядная, в белых туфельках, теплый ветерок ласкает лицо... Я сейчас смотрю на пристань у Крымского моста и чувствую, как сжимается сердце.  “Ох как трудно мне врачу, но я молчу и не кричу..."     Время, в беге своем, помяни меня и близких моих...

Крымский мост через Москву-реку соединяет собой два храма: святителя Николая в Хамовниках и мученика Иоанна Воина на Якиманке. Как будто мост специально построили для того, чтобы эти святые друг к другу в гости ходили. Я в обоих храмах был алтарником и помню, что было очень легко переходить из одного в другой. Ангелы над мостом летают, машут крылышками и приглашают людей на службу. Два храма слиты для меня воедино: один дал мне путевку в Семинарию, а другой указал путь в священство. Не пришелся я ко двору в храме Иоанна Воина, выгнали меня, я не знал, куда мне идти, да вспомнил, что мама  стояла на службе в храме Всех скорбящих Радости. Нашел маму, она меня успокоила: что ни делается, сынок, все к лучшему. Вскоре в храме Всех скорбящих Радости меня рукоположили сначала во диаконы, а потом  во священники. Всех бы так “выгоняли” из храма...

Иоанн воин и святитель Николай - стоят по обе стороны Москвы-реки и, словно друзья, кланяются друг другу своими золотистыми главами, и не оставляют тех, кто в них служит... А Крымский мост как бы ангелами поддерживается, потому он такой и красивый. Люди по мосту снуют: кто в парк, кто из парка, кто из храма в храм идет,  и не знают многие, что идут они не одни, а с ангелами, спешащими на службу, которым поручено петь на литургии: “Свят, свят, свят Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы Своея...” Как благодатно помолиться с ангелами, а потом причаститься Тела и Крови Самого Господа. А помощник здесь - Крымский мост, без него   угодники Божии друг к другу в гости не попадут, простые смертные из храма в храм не пройдут, да и ангелы, что мост поддерживают, без работы останутся....

Вот вам самая верная история о Крымском мосте, а другим вы не верьте. Спросите самих ангелов - они вам подтвердят. Их всегда можно увидеть либо рано утром, либо вечером: одни из них мост поддерживают, а другие спешат на службу, у каждого своя работа, как и у нас смертных. Работайте Господу со страхом и радуйтесь ему с трепетом...

                                              ххх

Наступает вечер. Завтра опять поеду в Хамовники, к Споручнице: метро, пересадка, “Парк Культуры”, Крымский мост, детство, юность, дорожка к храму и сам храм, сверкающий всеми красками, мой дом с колоннами,такой родной и близкий, можно подойти и поцеловать его, он освященный... Дом притягивает, зовет к себе, и хотя бы раз в неделю я приезжаю к нему: здесь и небо другое, и воздух другой, а те, кто заходит в дом, вызывают у меня зависть, потому что они могут пройти по всем этажам, заглянуть в подвал, в мою комнату и там посидеть, пообедать, поговорить... Мой взгляд скользит по этажам, по окнам подвала, здесь на все откликается мое сердце и радостно стучит: ты дома, спустись по лестнице, пройди по длинному темному коридору, на полпути поверни налево, открой ключом легкую дверь, пройди через кухню, за которой другая, тяжелая старинная дверь без замка, с огромным крючком из толстой железной проволоки, согнуть которую по силам только богатырю. Этим крючком мы запирались на ночь и мирно спали... а я лежал и шептал: “Крест на мне, крест в Церкве, ложилась Божья Матерь спать и приснился ей сон страшный ужасный...”, и мне было тепло и страшно оттого, что приснился Ей Христос, замученный злыми людьми, но я все равно засыпал, набегавшись за день, сон одолевал меня... А утром в глаза било солнце, оно сверху проникало через форточку и будило нас. Наше подземелье освещалось его теплом и радовалось, что солнышко заглянуло в конуру к трем маленьким незаметным людям: к бабушке, маме и ко мне, будущему батюшке...

О том, что стану батюшкой, я тогда еще и не думал, мне хотелось побежать во двор, увидеть родные сараи, полазить с ребятами по крышам, побежать на набережную к Москве-реке, посмотреть на храм, - ничего "батюшкиного" тогда во мне не намечалось.  Наверное, молитва моих родных сделала меня священником.  Теперь стою у своих окон и думаю: знает ли бабушка, знает ли папа, что я теперь батюшка, да, наверное, знают, мама им  все рассказала...

Дом наш чудом уцелел в войну и в послевоенное время: тот батюшка, что освящал его при императрице Екатерине, крепко видно молился. Священник мог быть от Николы или от Георгия Победоносца, деревянного храма, что был раньше на Хамовническом плацу. Тогда все освящалось, вся человеческая жизнь, и освящалось  на века... Сейчас подойду к дому , подниму руку и благословлю свои окна, будто за ними кто-то есть из родных, влезу в окно, чтобы не бежать коридором, съем мамин обед, вкуснее которого нет на всем белом свете, а потом опять побегу, меня ведь ребята ждут... И церковь меня ждала, ждала и звала, но я тогда еще этого не знал, ждала меня моя матушка Тамара, ждал ее дом на Даниловке, Даниловский монастырь, Троице-Сергиева Лавра, Духовная семинария, храм в Измайлове, Антиохийское подворье и люди, которых Господь позвал к себе, а они откликнулись и пришли.

Завтра поеду в Хамовники. Встать бы пораньше, когда еще темно, одеться потеплее и... за порог - к лампадочкам зажженным, иконам, к колокольне, дорожке к храму, к старому дому, к хамовническому теплу и свету...

Далее