Жак Ле Гофф

Средневековый мир воображаемого. М., 2001,

ПРЕДИСЛОВИЕ

Настоящие очерки являются продолжением работ, изданных в 1977 г. под общим заголовком «Pour un autre Moyen Bge» (Paris, Gallimard) (рус. пер.: Другое Средневековье. Время, труд и культура Запада. Екатеринбург, 2000). В предыдущем сборнике автор последовательно расширял, углублял и обновлял подход к изучению истории Средневековья. Теперь внимание его сосредоточено в основном на трех сюжетах. Первый — это время, привилегированный предмет исследований историка. Второй - взаимоотношения между культурой ученой и культурой народной, отношения, существование которых еще недавно оспаривалось рядом блестящих ученых (Пьером Бурдье, Питером Брауном, Роже Шартье...)1, хотя, на мой взгляд, сюжет вполне обоснован и дает богатую пищу для размышлений. Третий - историко-политическая антропология (этикетка еще не приклеена); в статье, посвященной этой последней теме, автор ставит своей задачей направить вновь возросший интерес к политической истории в новое русло. Предметом обстоятельного исследования стали также сновидения, область, находящаяся на перекрестке двух культур: ученой и народной.

Параметр воображаемого, этот своеобразнейший параметр истории, уже несколько лет привлекает мое пристальное внимание. Воображаемое особенно нуждается в дефинициях, ибо по природе своей не имеет четких границ. Я попытаюсь определить его исходя из трех референтных систем, с которыми у воображаемого имеются общие точки соприкосновения. Первая референтная система — понятийная. Воображаемое часто трудно отделить от близких по значению терминов, функционирующих в смежных понятийных областях; однако сделать это совершенно необходимо. Прежде всего надо разграничить воображаемое и представление. Данный достаточно общий термин обозначает преобразование воспринятой индивидом внешней реальности в ментальный образ. Представление связано с процессом абстрагирования. Представление о соборе — это идея со-

бора. Воображаемое же занимает лишь часть поля представления. Однако эта часть относится не к репродуктивной области, или, иначе говоря, к простому преобразованию в мысленный образ, а к области изначально креативной, поэтической. Чтобы создать образ воображаемого собора, надо прибегнуть к помощи литературы или искусства: вспомнить Собор Парижской богоматери Виктора Гюго, сорок полотен с изображениями Руанского собора Клода Моне, Утонувший собор из Прелюдий Клода Дебюсси. И хотя воображаемому отведен лишь фрагмент территории представления, оно значительно его превосходит. Фантазия увлекает воображаемое за пределы интеллектуального представления.

Далее следует понятие символического. О символическом значении можно говорить лишь в том случае, когда рассматриваемый объект вписывается в определенную систему ценностей, исторически сложившуюся или идеальную. Скульптурные изображения французских королей на порталах королевских соборов являются материальным воплощением представлений о древних царях Иудеи (или наоборот). Скульптура женщины с завязанными глазами в готическом соборе олицетворяет Синагогу. Эти статуи обладают символическим значением. Они символизируют связь между Ветхим Заветом и Новым Заветом, между миром средневековых королей и библейским миром, между образами искусства и религиозными представлениями. «Собор заменял ему не только людей, но и вселенную, всю природу»2, — пишет Виктор Гюго о Соборе Парижской богоматери, увиденном глазами Квазимодо. Писатель создает символический собор, зеркало трех миров, которые распознает в нем гениальный горбун; но также он создает и воображаемый собор («И в эти минуты Собор принимал какой-то фантастический, сверхъестественный, ужасный вид: там и здесь раскрывались глаза и пасти...»)3. Данный отрывок — наглядный пример того, как могут объединяться и даже частично перекрывать друг друга области воображаемого и символического; тем не менее для точного определения данных категорий необходимо четко их разграничить.

Также необходимо провести границу между воображаемым и идеологическим. Идеологическое является носителем мировоззрения, стремящегося навязать представлению смысл, искажающий реальность, как фактическую, так и воображаемую. Идеологическое силой воздействует на «реальность», заставляя ее втискиваться в рамки предвзятых представлений, и это «силовое воздействие» отчасти

роднит его с воображаемым. Стремясь создать наглядный образец структуры общественной власти, средневековые клирики изображают два меча, один из которых символизирует светскую власть короля, другой - духовную власть папы; при этом они исходят не из общественных реалий, а навязывают обществу свой образ, дабы разделить клириков и мирян и установить между ними подобающую иерархию, располагая меч духовной власти поверх меча власти мирской. Когда те же самые клирики вычленяют из множества человеческих поступков семь и приравнивают их к смертным грехам, они делают это не для того, чтобы предостеречь людей от дурных дел, а создают специальный инструмент, предназначенный разить пороки во имя процветания христианской идеологии. Какова бы ни была доля вымысла, совершенно осознанно присутствующего в идеологических системах, системы эти, выкованные правящими ортодоксами (или их противниками) для организации общества, не являются в полном смысле воображаемыми. Провести границу между сферой воображаемого и сферой идеологического зачастую бывает крайне сложно. Когда Жан де Мён в Романе о Розе вспоминает золотой век и зарождение политической власти в обществе, к какой сфере отнести это воспоминание: воображаемого или идеологического? Очевидно, оно принадлежит им обеим. И задача литературного критика, равно как и историка, определить удельный вес каждой области и проанализировать случаи их взаимопроникновения.

Данный пример подводит меня ко второй референтной системе, связанной с понятием воображаемого. Любые документы, с которыми работает историк, без сомнения, содержат частицу воображаемого. Даже самую что ни на есть прозаическую грамоту, ее форму и содержание, можно истолковать с позиций воображаемого. Пергамен, чернила, почерк, печати и т.д. являются не просто атрибутами документа, в них воплощено представление о канцелярии, администрации, власти. Воображаемый мир письменного текста иной, нежели мир сказанного слова, архитектурного сооружения, визуального образа. Начальные формулы протокола, конечные клаузулы, датировка, список свидетелей, не говоря уж о самом тексте, отражают - наравне с представленной в документе конкретной ситуацией — образ власти, общества, времени, правосудия и т.д.

Бесспорно, история воображаемого имеет собственные, особые исторические источники, созданные человеческим воображением: это произведения литературы и искусства. Историку трудно работать

с подобного рода документами. Использование большинства из них требует специального образования и определенных навыков, которых зачастую у него нет. Виной тому узкая научная специализация, которой нередко придерживаются в университетах — как во Франции, так и в ряде других стран. Из-за отсутствия междисциплинарных знаний медиевист изучает Средневековье в обход литературы, искусства, права, философии, теологии. К счастью, всегда есть историки, стремящиеся выйти за рамки своей узкой специализации. Однако нужно подняться до уровня Жоржа Дюби, чтобы отважиться написать Время соборов и блистательно справиться с этой задачей. Поэтому по-прежнему велика нужда в широко образованных и энергичных историках, готовых к профессиональным контактам со специалистами в различных отраслях науки.

«Узкие» медиевисты обычно довольствуются поверхностным использованием источников, порожденных человеческим воображением. Они по-прежнему извлекают из них «историческую» информацию, то есть сведения, относящиеся к традиционной истории: события, институты, великие люди и с некоторых пор — что свидетельствует об определенном прогрессе — ментальности.

Серьезный историк, исследующий мир воображаемого, обязан использовать данные источники, но с учетом их специфики, понимая, что из них можно почерпнуть только то, ради чего они были созданы. Произведения литературы и искусства сами по себе являются исторической реальностью (историк должен учитывать их художественный уровень, сферу распространения и степень репрезентативности и, привлекая в качестве материала исследования как массовую продукцию, так и шедевры, сознавать реальную значимость каждого произведения). Авторы, как посредственные, так и гениальные, создавали свои творения с различными целями, руководствовались разными правилами и не имели единого шаблона, в отличие от тех архивных документов, с которыми привыкли работать историки. Однако эстетические ценности и красота сами по себе являются вполне достойными предметами изучения. Значительным успехом можно считать преодоление чисто позитивистского подхода (присущего отцам-болландистам, которым мы стольким обязаны) в изучении агиографических текстов. Агиография стала рассматриваться как специфический жанр, порожденный народным восприятием христианского вероучения и его обрядовой стороны, а также тактикой Церкви по отношению к главному и много-

ликому персонажу христианства — святому, о котором пишет в своих работах Питер Браун4, и к основной добродетели христианского общества — святости. Однако необходимо проделать большую работу, прежде чем историк научится в совершенстве использовать произведения литературы и искусства для своих целей. В настоящих очерках я делаю всего лишь первые шаги в данном направлении.

Третья референтная система, необходимая историку, изучающему воображаемое, выводится из простой констатации факта, гласящего, что в воображаемом присутствует образ. Это еще одно основание для отделения области воображаемого от области представлений и идеологии, где зачастую можно ограничиться умозрительными построениями. Подлинные образы конкретны и вот уже долгое время являются предметом изучения специальной науки: иконографии. Период становления иконографии, отмеченный появлением замечательных работ известного ученого Эмиля Маля5, характеризуется разработкой типологии сюжетов, сопоставлением произведений изобразительного искусства с произведениями литературы, изучением эволюции сюжетов (и, как вторичного явления, стиля). Не так давно из иконографии выделилось новое перспективное направление — иконология. Основоположниками его стали Эрвин Панофски6 и Майер Шапиро7. Они определили место иконологии по отношению к истории искусства, разработали методику структурного анализа и семиотических методов для изучения визуальных образов, обосновали связь образа с окружающей его интеллектуальной и культурной средой. Сегодня благодаря работе многих ученых и исследовательских коллективов иконография превратилась в самостоятельную область исторических исследований. Создание корпуса иконографических изображений (иконотеки), выполненного с помощью статистических методов, применяемых в информатике, предоставляет историкам прочную базу для последующей работы. Теперь существует возможность проводить сплошной анализ изображений исходя не только из сюжета или структуры, но практически из любого параметра (в частности, цвета), а также исследовать соотнесенность изображения с его окружением (местоположение в рукописи, размещение на странице, сопоставление с текстом). Рамки задач, поставленных исследователями, значительно расширились; теперь основным вопросом, связанным с изучением изображения, становится вопрос о принципах функционирования визуального образа в культуре и обществе. К сожалению, в настоящем сборнике

иконографические примеры отсутствуют, однако ссылки на визуальные образы, пусть даже имплицитные, присутствуют постоянно.

Мне известно, что воображаемое является сегодня предметом многочисленных исследований, среди которых немало основополагающих, новаторских и первопроходческих. Однако часть исследователей неизбежно уклоняется в сторону иррационального, и тогда принципы психоанализа постепенно подменяются сомнительной идеологией архетипов8; подобные изыскания вызывают у меня недоверие. Модели воображаемого создаются научными методами, архетипы же являются продуктами досужих вымыслов и мистификаций9.

Почему все же нужна новая область истории — история мира воображаемого10?

Прежде всего потому, что большинство историков приходят к убеждению, что вся жизнь людей и общественных формаций принадлежит истории, а следовательно, при историческом подходе любому явлению из этой жизни можно найти объяснение. Историку не чужды даже явления природы. В качестве примера приведу работу "История климата" Эмманюэля Леруа Ладюри11 и недавно изданный труд Робера Делора "У животных тоже есть своя история"12, который автор относит к разделу исторической зоологии: взгляд на историю со стороны природы и животных, без участия человека. Историки, исследующие воображаемое, не дерзают покидать пределы человеческого универсума. Однако, используя психоанализ, методы, применяемые в социологии и антропологии, осмысливая роль средств массовой информации, мы все яснее начинаем понимать, что жизнь человека в обществе определяется не только осязаемыми реалиями, но и образами и представлениями. Образы, порожденные воображением, не только воплощены в иконографической и художественной продукции, они населяют универсум ментальных образов. Поэтому, приступая к их изучению, следует быть особенно осторожным, дабы не утонуть в безбрежном океане психического, ибо не бывает мысли без образа. Образы, интересующие историка, — это коллективные образы, возникшие в ходе истории, образы, формирующиеся, трансформирующиеся, деформирующиеся, образы, получающие свое выражение в словах, сюжетах. Эти образы могут быть завещаны в форме традиций, заимствованы одной цивилизацией у другой, могут включиться в диахроническое коловращение классов и общественных укладов. Они — часть социальной истории, хотя к ней и несводимы. Поль Альфандери и Аль-

фонc Дюпрон убедительно показали13, что западные христиане отправились в крестовый поход главным образом потому, что их вдохновлял созданный воображением образ Иерусалима. История воображаемого - это углубленная история сознания, пробуждение которого в Средние века блестяще проанализировал отец Шеню14. Воображение стимулирует человека и побуждает его действовать. Воображение - феномен коллективный, общественный и исторический. История без воображаемого — это история-инвалид, безжизненная история.

Пользуясь имеющимся в моем распоряжении инструментарием историка, созданным большей частью после эпохи Средневековья, я всегда старался подогнать его под ментальные структуры людей того прошлого, которое я изучал. В настоящей работе я не стану анализировать употребление понятий imago, imaginatio (изображение, воображение) в Средние века. Слово imagination (воображение) появилось во французском (старофранцузском) языке в XII в. Однако мне хотелось бы напомнить, что средневековые клирики всегда объединяли внешнее восприятие и восприятие внутреннее. Путем огромных усилий средневековому христианству удалось перевести восприятие мира извне вовнутрь; начало было положено Блаженным Августином и Боэцием, в конце VI в. продолжено Толкованиями на Иова (Moralia in Job) Григория Великого, и в результате обрело свое выражение в форме мистических видений и экстатических состояний, посещавших мужчин и женщин в XII—XVI вв. Помимо видимых, наружных органов зрения и слуха есть внутренние, невидимые органы зрения и слуха; невидимые органы чувств гораздо важнее видимых, ибо именно с их помощью воспринимаются божественные видения, слова и звуки самого реального из миров — мира вечных истин. И в этом мире, используя формы мира зримого или же принимая формы мира незримого, существует и функционирует универсум образов и представлений.

О происхождении и воздействии ментальных и духовных образов писал Августин; завещанные им теория и опыт изложены во второй книге его Трактата о Троице, где он упомянул даже о пограничных (экстатических) состояниях, в которые в Средние века часто впадали мужчины и женщины, отчего у нас создалось впечатление, что для людей Средневековья провести границу между реальной действительностью и реальностью воображаемой нередко было труднее, чем нам. На наш взгляд, в Средние века люди в большинстве своем вери-

ли в сновидения, легко впадали в безумие и были склонны к мистицизму. «Сила любви такова, — пишет Августин, — что предметы, в коих душа находит мыслительное удовольствие и к коим она с трепетом приникает, она забирает с собой, даже когда возвращается в себя, дабы, если можно так сказать, осмыслить их. Однако когда предметы эти находятся вне ее, ей приходится любить их вне самой себя, посредством органов чувств, и соединяться с ними только через сии органы; а так как она не может увлечь возлюбленные ею предметы внутрь себя, туда, где находится царство натуры духовной, она измысливает в себе их образы и увлекает эти образы, сделанные из нее самой, в саму себя... Она уподобляется этим образам не по сути своей, но по мысли... она обладает способностью выносить суждения, посредством коих она отделяет тела, пребывающие по отношению к ней внешними, от образов, которые несет она в себе; но образы эти иногда обретают такую внешнюю форму, что могут быть восприняты как тела инородные, а вовсе не как порождение представлений внутренних, что часто случается во сне, в состоянии безумия или экстаза»15.

Изучать образы, порожденные воображением общества, означает добраться до глубин сознания этого общества, проследить его историческую эволюцию, достичь истоков, глубинной сущности человека, созданного «по образу и подобию Божьему». В XII в. осознание «богоподобия» человеческой природы16 породило взлет средневекового гуманизма. Это был активный гуманизм, проявивший себя во всех сферах деятельности средневекового общества, начиная с подъема экономики и кончая высочайшими достижениями в области культуры и духовной жизни. Человек — микрокосмос, зерцало17, Церковь — мистическое тело, общество — человеческое тело, пляска смерти, символы социальной иерархии (одеяния, меха, гербы) и политической организации общества (символы власти, знамена и орифламмы, церемонии инвеституры и торжественные въезды королей) — вот великие «образы», созданные Средневековьем. И все эти образы представляют собой внешние проявления образов внутренних, глубинных, многогранных, восприятие которых зависит от социального положения и уровня культуры мужчин и женщин средневекового Запада, от их ментального универсума.

Средневековье, которому посвящена данная работа, с точки зрения хронологии представляет собой традиционный период Средних веков, вычлененный гуманистами в конце XV в. и получивший офи-

циальное признание благодаря ученым-гуманистам и эрудитам (прежде всего немецким) и филологам-классикам XVI и XVII вв.: филологу и историку Христофору Келлеру (Целлариусу), историку Георгу Хорну и его сочинению Ноев Ковчег (1666) и знаменитому французскому лексикографу Дю Канжу и его словарю средневековой латыни Glossarium mediae et infimae latinitas (1678). Речь идет о делении истории на три периода: Античность, Средневековье и Новое время. Средневековье Келлера начинается основанием Константинополя и завершается его падением (330—1453), Средневековье Хорна начинается в 300 г. и завершается в 1500 г. Школьное и университетское образование XIX-XX вв. освятило это деление, определив для Франции период Новой истории — XVI—XVII вв., и период истории современной, начало которой положила Французская революция 1789 г. Когда навязчивая идея приурочивать любые изменения к датам (имеющим отношение к событиям прежде всего политическим и военным) окончательно утвердилась в преподавании истории, начало Средневековья было соотнесено с падением Западной Римской империи, которое датируется 476 г. (Ромул Августул отсылает в Константинополь знаки императорской власти), а конец пришелся на вторую половину XV в., включившую в себя 1453 год — год взятия Константинополя турками, 1492 год - год открытия Америки Христофором Колумбом и 1494 год - год начала военных действий французов в Италии. Наконец, гуманистическая культура, господствующая в XVI в., определила период, следующий за Средневековьем, как Ренессанс, характеризующийся Гуманизмом и Возрождением в области искусств. Предшествующий Гуманизму переходный период, получивший от эпохи Просвещения прозвание Dark Ages, «Темных веков», изначально называется Средними веками; хотя термин этот и не содержит отрицательного значения, он тем не менее является пренебрежительным, ибо свидетельствует о более низком положении Средневековья по отношению к следующему за ним временному периоду. В XIX в. итальянец Карло Каттанео, вознося хвалы флорентийской культуре Ренессанса, писал: «Наиболее характерным для тосканских городов, и прежде всего для Флоренции, является осознание всеми горожанами, вплоть до беднейших, понятия права и гражданского достоинства... Флорентийский художник первым в Европе приобщился к научной культуре. Прочные связующие нити протянулись между техникой (ремеслом) и изящными искусствами... Создаются начатки рациональной науки, и человеческая мысль, посте-

пенно освобождаясь от блестящих, но бесплодных умозрительных построений, начинает творить «науку практическую», scientia activa, по определению Бэкона... Именно в этой науке заключена та подлинная сила, что возвышает современную Европу над Античностью и Средневековьем, освобождая ее от «чистого» разума, застывшего в своем развитии и одряхлевшего. Проникая во все сферы жизнедеятельности общества, практическая наука становится выразительницей идеи прогресса, единой для всего цивилизованного мира». Все, что сказано Каттанео о ренессансной Флоренции, можно в значительной мере сказать и о христианском мире XIII столетия; понятие же прогресса утверждается в европейской научной среде не ранее 1620—1720-х гг. и только после 1740 г. распространяется на такие области знания, как история, философия, политическая экономия18.

Вот уже несколько десятков лет, а особенно в последнее время, традиционно пренебрежительное отношение к Средневековью и его хронология постоянно подвергаются критике. Понятие Bas-Empire (Империя эпохи упадка, букв. «Низкая империя»), обозначавшее с легкой руки Монтескьё и Гиббона последние века Римской империи, сегодня практически исчезло, замененное нейтральным определением Antiquite tardive «поздняя Античность», в которое вкладывается вполне позитивное содержание: эпоха, где наличествуют и изменения, и клокотание страстей, и созидательные силы19. Но если позднеантичный период, ставший свидетелем утверждения на Западе христианства и варварских государств, не является несомненным и безусловным движением вспять, то как может быть таковым вышедшее из него Средневековье? Реабилитация поздней Античности предполагает и реабилитацию Средних веков. Поэтому замечу только, что история не всегда совпадает с суждениями о ней историков. К примеру, разве не следует признать, что во всем, начиная с технологии, демографии, экономики и кончая культурой, период с III по VII в. является периодом самой продолжительной депрессии на Западе? Но нельзя также и отрицать, что именно в это время закладываются основы будущего подъема, начавшегося в X в. и ставшего необратимым в XI в. Однако, если мы пересмотрим начальную дату Средневековья, что станет означать 476 год? Одно из событий в ряду многих, ему подобных. Ситуация с концом Средневековья значительно сложнее. Оппозиция Средневековье/Ренессанс спорна со многих точек зрения. Для одних, в частности для Армандо Сапори, в сфере интересов которого находится прежде всего Италия, Ренес-

санс начинается в XII в. и продолжается пять веков, до конца XVI в., в то время как Средние века «ограничиваются» всего лишь восемью веками, с IV в. по конецХI в. Преимущество данной точки зрения заключается в признании великого средневекового Ренессанса, особенно ярко заявившего о себе с начала XII в., и в отрицании концепции швейцарского историка Якоба Буркхардта, согласно взглядам которого, впервые высказанным в труде «Культура Италии в эпоху Возрождения» (1860) и повторенным в работе «Рассуждения о всемирной истории» (1905), итальянский Ренессанс является вершиной развития цивилизации. В исторических кругах идеи эти считают устаревшими, однако среди широкой просвещенной публики они все еще находят определенную поддержку. В своей блестящей статье Сапори убедительно показывает, что понятие Ренессанса у Буркхардта основано на том видении истории, при котором «основными характеристиками общественного устройства выступают Государство, Культура и Религия». Так, в частности, для Буркхардта не существует экономики; равнодушными глазами буржуазного профессора взирает он на материальные, социальные и ментальные реалии, даже когда они относятся к привилегированным, с его ультраидеалистической точки зрения, историческим феноменам. Однако политическая, культурная и религиозная жизнь «эпохи Возрождения» складывается не только из учений неоплатоников, Альберти, Макиавелли, Эразма и прочих эзотерических доктрин, но из учений, гораздо более глубоких и противоречивых20.

Разумеется, можно вслед за Кшиштофом Помьяном утверждать, что любая периодизация является ярмом для историка. Эпохи налагаются друг на друга, происходят временные сдвиги между отдельными периодами человеческой истории (экономика и культура обычно идут не в ногу), очевидны несовпадения между типами цивилизаций и культурными ареалами (многовековой период процветания месопотамской цивилизации совпал по времени с доисторическим периодом, царившим на большей части территории Европы; когда испанцы Христофора Колумба открыли Америку и американские индейцы впервые столкнулись с белыми людьми, победителей и побежденных определило огнестрельное оружие, имевшееся — по причине асинхронии исторических периодов развития — только у одной из сторон). Однако в эволюции человечества, и в частности в процессе эволюции систем, организующих большие массы людей, наблюдаются периоды замедленного развития, внутри которых можно вычленить

отрезки как средней, так и чрезвычайно долгой временной протяженности. Эти временные отрезки являются необходимыми временными ориентирами, позволяющими историкам с помощью логически обоснованных научных методов исследования «успешнее приручить прошлое». Разумеется, прошлое противится, не желая подчиняться укротителю, накидывающему на него ошейник периодизации. Тем не менее есть временные отрезки, менее других приспособленные исполнять роль смены вех. Именно к ним, на мой взгляд, относится Ренессанс. Большинство характерных признаков, на основании которых его выделили в отдельную эпоху, появилось задолго до тех веков, в которые его вписали (XV—XVI вв.). «Возвращение к Античности» началось в XIII в., знаменовалось изучением в университетах трудов Аристотеля и получило свое воплощение в скульптурах Пизано, украшающих престолы баптистерий Пистои и Флоренции. «Макиавеллиево» государство существует во Франции Филиппа Красивого. В конце XIII в. в оптике и в живописи вводится перспектива Чтение распространяется задолго до возникновения «галактики Гутенберга», а повсеместное обучение грамоте, этот показательный культурный параметр, предшествует появлению печатного станка. На рубеже XII — XIII вв. индивид начинает обретать свое гражданское достоинство столь же уверенно, как и флорентиец в XV в.; успех становления индивида как личности, что, надеюсь, мне удалось показать21, обусловлен рождением Чистилища; судьба личности теперь решается непосредственно в момент индивидуального суда после смерти, хотя я, в отличие от А. Гуревича22, полагаю, что биография ее этим не завершается. Я не согласен с Максом Вебером и Робертом Тоуни, связывающими «религию» труда с протестантизмом. Ее проповедуют уже в XIII столетии, о ней говорят преподаватель теологии Парижского университета Гийом де Сент-Амур в своих инвективах, адресованных нищенствующим орденам, и его коллеги-миряне, на нее ссылаются, отвечая на похвалу лени, содержащуюся, например, в фаблио о стране Кокань (ок. 1250). Говоря о церковных установках, следует подчеркнуть, что нищенствующие ордена вносят больше новшеств и изменений в христианскую религию, чем это сделает Тридентский собор. В своем труде о Рабле и неверии в XVI в.23 Люсьен Февр обнаруживает, что Средневековье не только не изжило себя, а, напротив, процветает «в богобоязненной душе XVI века», в душе самого гениального писателя, который в XVI столетии больше, чем кто-либо иной, отстаивал новизну своего времени.

Итак, надо вытолкнуть пробку, именуемую Ренессансом.

Я предлагаю ввести понятие длительного, очень долгого Средневековья, базовые структуры которого развиваются крайне медленно, с III в. и до середины XIX в., то есть до того момента, когда промышленная революция, доминирующее положение Европы в мире, реальное развитие и распространение демократии (отдаленным прообразом которой являлся античный город) породили действительно новый мир, пусть даже еще не полностью свободный от наследия и традиций прошлого.

Временной отрезок длиною в семнадцать веков не может протекать без изменений, поэтому совершенно необходимо прибегнуть к его членению, используя для этого инструмент под названием «периодизация». Я бы непременно выделил в нем эпоху поздней Античности — с III по X в. (или, если подобное деление кого-либо пугает, готов вычленить из нее раннее Средневековье, с VIII по X в., ограничив собственно позднеантичный период VII в.), классическое Средневековье, начинающееся где-то ближе к 1000 г., то есть у истоков великого средневекового подъема, — и продолжил бы его до середины XIV в., и, наконец, позднее Средневековье, берущее начало в эпоху Великой Чумы и продолжающееся до начала XVI в., когда Реформация (а не сомнительное Возрождение) вносит раскол в ряды христиан, покончив тем самым с монопольным владычеством средневековой христианской идеологии, вполне соответствующей идеологии тоталитаризма. Таким образом, период от Реформации до промышленной революции — это Новое время, эпоха застоя и новаций одновременно (Старый порядок с его неповоротливой экономикой и консервативной политикой, с одной стороны, и рождение современной науки, рационализм Просвещения, утверждение идеи прогресса и, разумеется, Французская революция, события которой наложили отпечаток на всю историю XIX столетия, а также революция промышленная — с другой), эпоха, которая становится третьей частью триптиха под названием «долгое Средневековье». «Современная» эпоха охватывает вторую половину века XIX и примерно первую половину века ХХ и, на мой взгляд, характеризуется двумя противоположными тенденциями: экспансионистской (промышленная революция, рождение демократии, доминирующее положение Европы и постепенная утрата ею своих позиций) и кризисной (две мировые войны, установление европейского фашизма, развитие тоталитаризма в советской России и экспортирование ею своей политико-идео-

логической системы, становление американского империализма, кризис 1929 г., нарушение естественного хода развития культуры и искусства)24. И вот уже четверть века мы живем в эпоху глобализации исторических процессов, демографического взрыва, революции в области средств связи, крушения колониальной системы, выдающихся достижений в области науки и технологии, переоценки культурных ценностей и ментальностей, ревизии сферы чувств и манер поведения, мирового экономического кризиса и псевдодиалога между Востоком и Западом, Севером и Югом, мучительного рождения нового этапа человеческой истории. Как долго он продлится? По мере того, как история ускоряет свой ход, периодизация дробит историческое время на все более короткие отрезки.

Очерки, с которыми читатель познакомится в настоящей книге, посвящены исследованию эпохи, традиционно именуемой Средними веками, то есть охватывают исторический период с V по XVI в. В нескольких статьях («Пустыня-лес», «Отказ от плотского», «Христианство и сновидения») представлен позднеантичный период, время формирования пространства, идеалов и ритуалов, характерных для нового общества; и хотя христианство не стояло у истоков совершавшихся изменений, тем не менее оно наложило на них глубокий отпечаток. Меня всегда привлекали процессы зарождения и формирования и никогда не интересовали истоки, которые, в сущности, не поддаются определению и пребывают во власти предрассудка, таящего в себе скрытый детерминизм (скажи мне, откуда ты, и я скажу тебе, кем ты станешь). Не привлекали меня и периоды заката и упадка, пропитанные пессимизмом и морализаторством, идеологией, которую я не разделяю, так как убежден, что смерть в истории — явление редкое, ибо история заключается в преобразовании и памяти, памяти о прошлом, продолжающем жить и изменяться под бдительными взорами сменяющих друг друга общественных формаций. Меня возмущает, когда, вопреки всем законам логики, говорят о рождении общества или цивилизации. Нет ничего менее «событийного», чем сами события.

Сборник открывается двумя статьями, посвященными понятию чудесного. И хотя это понятие принадлежит, скорее, литературному словарю, от этого его положение в мире воображаемого только укрепляется, ибо чудесное находится на перекрестке религии, литературно-художественного творчества, мышления и чувственного восприятия25. В настоящей работе я предполагаю всего лишь установить границы 19 чудесного и наметить программу его изучения. Но чудесное вбирает в себя большую часть воображаемого мира Средневековья — и на земле, и в потустороннем царстве, и в природе, и в мире людей, животных и предметов, и в географии, и в истории. Я предложил несколько типологических классификаций чудесного, так как считаю подобное деление необходимым; как показал Джек Гуди, в основе знания лежит именно классификация26. В то же время нельзя становиться рабом только одной категориальной модели, способной превратить привычный утилитарный ход размышлений, необходимый для всестороннего познания предмета, в онтологическую реальность. Одна из предложенных мною классификаций основана на «проводниках» чудесного: одушевленных существах или неодушевленных объектах; другая — на источниках и древних «кладовых» чудесного в Средние века: Библии, Античности, варварских традициях, наследиях Востока, заимствованиях из «другой» культуры Запада — фольклора. Третья классификация исходит из природы и функций чудесного: чудесное в повседневной жизни, чудесное в символике, чудесное в науке (которое Гервасий Тильберийский определил как «неподвластное нашему знанию, хотя и естественное»), чудесное в политике, превращающее порождения воображения в инструменты земной власти. Отдельные личности и целые семейства, аристократические и королевские династии стремятся заполучить себе волшебных предков. В сфере чудесного меня прежде всего интересует система интерпретации сверхъестественного, в лоне которого чудесное функционировало с конца XII в. и до XVI в. Это чудесное является своеобразным «нейтральным», «естественным» сверхъестественным, расположенным между сверхъестественным божественным (чудным, зависящим только от благой воли Господа) и сверхъестественным дьявольским (магическим, в котором преобладает разрушительное влияние Сатаны). Начиная с XIII в. чудесное, на мой взгляд, энергично устремляется отвоевывать территорию у чудного и магического, при этом чаще побеждая первое и в основном получая поражение от второго. Так не рискнуть ли высказать предположение об «обмирщении» сверхъестественного?

Еще два аспекта чудесного делают его в моих глазах привлекательной «добычей» для историка. Во-первых, это воплощение в слова феноменов мира воображаемого, что обусловливает необходимость анализа словаря чудесного. Все идеи получают воплощение в словах, все слова отсылают к реалиям. История слов — это та же история. Исчезновение и возникновение терминов, эволюция словар-

ного состава и семантические изменения слов отражают ход истории. Во-вторых, мое внимание как историка привлекают структуры ментальности и переживания и их эволюция. С возникновением христианства, с зарождением в XII—XIII вв. нового общества понимание чудесного и его функционирование изменяются. Особенно тесной является связь между потаенными пружинами, приводящими в движение историю, и чудесным, являющимся нам во сне. Мне показалось не лишним описать образец чудесного в Средние века; я сделал это в статье, посвященной памяти безвременно ушедшего от нас этнолога Шарля Жуастана. В начале XIII в. предтеча современных этнологов, личность во всех отношениях исключительная, Гервасий Тильберийский собрал посредством опросов и записал множество чудесных историй, случившихся в разных уголках света, от Англии до Святой Земли, от Альп до Испании. Эти же истории Шарль Жуастан записал в начале нашего века в Дофине, где они продолжали жить в качестве сказок. Прекрасный пример, подтверждающий существование долгого Средневековья, сторонником которого я являюсь.

От чудесного, занимающего центральное место в средневековом мире воображаемого, я обратился к проблемам пространства и времени, этим главным параметрам истории. Перспективность исследований данных параметров обусловлена их концептуальными рамками, являющимися одновременно границами и «реальности», и воображаемого. Исследования эти опровергают марксистскую теорию о базисе и надстройке, ограниченную и не способную уловить и объяснить всю сложность исторических явлений.

Уже в работе Цивилизация средневекового Запада (1964) я приступил к описанию средневековой системы мироздания через пространственно-временные структуры. В этой системе без видимой соотнесенности друг с другом сосуществуют реальности материальные и реальности ментальные, которые, в свою очередь, располагаются вокруг данных о пространстве и времени. Леса, поля, сады, сеньориальные владения, города являются географическими и одновременно воображаемыми координатами, определяющими места проживания средневековых мужчин и женщин. Будучи также средоточием трудовой деятельности и исполнения социальных обязан-ностей, каждое из вышеназванных мест обладает своим скрытым символическим значением, с каждым связаны страхи, устремления, сновидения и легенды. В период Средневековья, на мой взгляд, существует

несколько типов времени; к ним относятся прежде всего разновидности времени общественного, а также время церковной литургии, время колоколов на сторожевых башнях, время сельских работ, время городской стройки и учебного года в университете, время праздников; каждое из этих времен имеет свои образы и мифы. Историческое время или, скорее, исторические времена представлены временными отрезками, объединенными этапами построения града земного, генеалогическим порядком, сменой королей и епископов, божественным воплощением и главными персонажами Библии, языческими империями и правлениями христианских владык, историческими деятелями и героями преданий («Во времена Карла Великого», «Во времена короля Артура»). Эти временные отрезки, неравные по продолжительности, разделенные пустотами, безмолвными лакунами, с трудом поддающимися заполнению, даже когда речь заходит о «прирученном» и на первый взгляд объективном времени механических часов, дают простор для безудержного разгула воображения, но в конце концов неумолимо движутся, приближаются и, наконец, упираются в эсхатологическое время, в «последние» времена, во время Страшного суда, венчающего конец света и открывающего путь в вечность. Время и пространство хрупки, им уготовано разрушение. Поэтому, осваивая мир земной, средневековый человек не забывает и о мире потустороннем, где создается новый пространственно-временной отсек — Чистилище, с одной стороны, дарующий христианину «дополнение к биографии», а с другой - заставляющий его сосредоточить свою земную жизнь на подготовке к смерти. В результате эволюции церковных обрядов и продукции, порожденной воображением (искусства, литературы, музыки), создается пространственно-временной отсек и в самом человеке — уголок совести. Но, завладев Чистилищем, Церковь тотчас пытается завладеть и совестью, опутывая ее сетью исповеди и всеми способами, включая пытки, заставляя ее признать свое главенство.

Из множества хронотопов, где исчезает граница между воображаемым и реальностью, я выбрал хронотоп леса, этого западного эквивалента пустыни Востока, царства символов и добровольного мученичества. Затем на примере организации II Лионского вселенского собора, состоявшегося в 1274 г., я показал, как монархическая бюрократия берет под свой контроль пространство и время. К этому времени Святая Земля практически утеряна, боевой дух крестового воинства угас окончательно, и созыв собора в Лионе

предполагает перемещение центра христианского мира, существующего в воображении Римской курии, в центр Европы. Но главные богатства воображаемого мира сосредоточены в пространственно-временном континууме путешествия. Среди обилия маршрутов, по которым следуют паломники, крестоносцы, крестьяне, воины, бродяги и купцы, я избрал путешествия воображаемые — хождения в загробный мир. Вступив, таким образом, в эфемерный мир литературного вымысла, я решил рассмотреть временные структуры скромного, но обладающего эффективным воздействием на паству жанра exemplum, «примера», предназначенного обеспечить спасение посредством «прививания» черенка нарративного времени, времени короткого рассказа, на ствол эсхатологического времени. Мы говорим о новых объектах, представляющих интерес для историков; в нашем случае таковым объектом выступает тело27. Насквозь пронизанное фантастическими представлениями (а также средоточие идеологических и символических представлений), тело занимает центральное место в средневековой системе мироздания.

Мистическое тело Христово символизирует Церковь. Иоанн Солсберийский в Поликратике (1159) уподобляет человеческому телу зарождающееся государство, управляемое монархом (головой); образ этот, заимствованный из Античности, еще не раз появится на страницах средневековых сочинений. Тело играет важную роль в определении трех общественных сословий: телом, освященным рукоположением (исключающим любое увечье или уродство), обладают священники; телом, облагороженным отвагой на войне или на турнирах, — воины; телом, угнетенным работой, — труженики; однако и тело тружеников восславлено - на порталах соборов, где часто встречаются изображения крестьян, исполняющих сезонные работы, и ремесленников, занятых своим трудом.

Разумеется, христианские пастыри не перестают проповедовать доктрину презрения к телу, «этой мерзкой оболочке души», как называл его Григорий Великий. Согласно образцу монашеского поведения, тело надобно укрощать и смирять — аскезой, воздержанием и целомудрием. Тело, которое Церковь начнет усиленно восхвалять в конце Средневековья, - это тело, уподобившееся телу Христа, то есть тело страждущее. Через страдания, причиненные своему телу, через ниспосланные болезни и добровольный аскетизм Людовик Святой уподобляется королю-Христу, королю страдающему, а значит, святому. Также я попытался показать, как в позднеантичный

период зарождается учение об отказе от плотских наслаждений, выдвинутое стоиками и повсеместно поддержанное христианством.

И все же пара душа/тело для мужчин и женщин Средневековья является, согласно предписаниям Церкви, парой нерасторжимой, которая разлучится только в момент, расположенный между смертью и воскресением во время конца света. Даже в Чистилище душа облачена в своего рода телесную оболочку, испытывающую страдания, причиняемые ей демонами. Но в конце концов тело воскреснет. Если говорить честно, то спасение совершается только вместе с телом, посредством тела. Отношение к телу в мире воображаемого претерпевает очевидную эволюцию: от презрения до его прославления, от уничижения до наслаждения им. Напомню, что средневековое христианство дублирует внешнюю систему органов чувств системой внутренней, снабжает человека «внутренними» глазами, ушами и прочими органами чувств. Внешние органы чувств функционируют должным образом только тогда, когда они являются продолжением или, скорее, порождением органов внутренних. Я попытался определить основы амбивалентного отношения к телу, а также взаимоотношения между составляющими пары душа (или дух) /тело. Также я предпринял попытку изучить исключительный случай «использования» тела — жесты, совершаемые в важном отсеке воображаемого потустороннего мира, а именно в Чистилище. Кодекс жестов, разрабатывающийся под контролем Церкви в XII—XIII вв., представляет собой язык в высшей степени символический; в Чистилище, пространстве, пребывающем в стадии упорядочения, где жестикуляция мучающихся уподобляется пассивному механизму, приводимому в движение порочными жестами мучителей-демонов, он приобретает особое значение.

И наконец, должен признаться: описывая средневековый мир воображаемого, я упустил важное его звено. Я все больше и больше убеждаюсь, что центром этого мира, его движущей силой, главным творением христианства в эпоху долгого Средневековья является Сатана28. Сатана заправляет феодальным обществом. Разумеется, могущество его зависит от воли Господа, и люди той эпохи, озабоченные своим спасением в мире воображаемого, который для них был совершенно реальным, делают свой выбор между Дьяволом и Господом, Адом и Раем. В земном же мире правит бал Сатана. И я надеюсь показать это в своих будущих исследованиях.

Каждый, кто интересуется миром воображаемого какой-либо эпохи, просто обязан ознакомиться с характерной продукцией этого ми-

pa, а именно с литературой и искусством. Не обладая должной компетенцией, я не дерзнул анализировать произведения изобразительного искусства (но я неоднократно рассматривал их и размышлял над ними). Тем не менее я отважился вступить в область литературы средневекового Запада и избрал для этого столетие решающих перемен, охватывающее период примерно с 1150 по 1250 г.

Я обратился к различным литературным жанрам: к куртуазному роману в стихах Кретьена де Труа, к теологической «сумме», к «примеру» (exemplum). Предметом моего исследования стали ключевые сюжеты, в которых неразрывно переплелись реальности материальные, социальные и рожденные воображением; это темы леса, города, одежды, еды, турнира. Обратившись к этим темам, я решил рассмотреть их с точки зрения антропологии, затронув, в частности, мифологию леса и города29, кодексы ношения одежды, приема пищи и поведения. Настало время разрушить университетские барьеры между «чистой» (то есть ущербной) историей, историей литературы (и языка или, скорее, языков) и историей искусства (и иконографией). Необходимо включить в историческую науку историю права, историю естественных и технических наук30, не забывая, разумеется, о специфике последних. Но ведь воображаемое везде находит себе место.

Вот уже двадцать лет я занимаюсь изучением привилегированной области в мире воображаемого, а именно сновидений. Из литературных источников, от Библии до Фрейда, нам известно, какое большое влияние на жизнь индивидов и общества оказывает мир сновидений. Более пятнадцати лет назад я в сжатой форме опубликовал свои доводы в пользу комплексного подхода к изучению вопроса и высказал ряд соображений, которые, как мне кажется, до сих пор не утратили своего значения для изучения сновидений в Средние века31. В настоящем сборнике публикуются две новые статьи на тему сновидений. Одна представляет собой углубленный анализ изменений, которым подверглись античные традиции толкования сновидений под воздействием христианской доктрины, а также последующей политики христианских идеологов по отношению к снам. В ней прослеживается формирование нового, возникшего на развалинах античного, отношения к теории и практике сновидений, и это отношение колеблется между страхом и безоглядной верою. Сновидение в Средние века является излюбленным полем битвы между Дьяволом и Богом, между Адом и Раем. Сатана и Бог, душа и тело — вот актеры, лицедействующие на подмостках театра борьбы за вечное гряду-

щее детей человеческих, за стремление предугадать будущее как в этом мире, так и в потустороннем. На мой взгляд, отношение Церкви к снам претерпевает несомненную эволюцию — от великого запрета толковать сны (не распространявшегося только на элиту сновидцев) до беспрепятственного толкования снов, расширения круга сновидцев и «узаконивания» источников сновидений. Источником снов все чаще и чаще начинают называть тело, не исключая, разумеется, наличия широкого круга обманчивых, а иногда и губительных снов, насылаемых Дьяволом, и снов, посылаемых Господом, пророческих, предостерегающих, а также спасительных.

Также я рассматриваю пример использования сновидения в литературном произведении, созданном в определенной общественной и культурной среде, а именно среди крестьян и клириков Баварии и Австрии XIII в. Молодой крестьянин становится разбойником и тем самым обрекает себя на проклятие, а его отец, носящий то же имя (в идентичности имен проявляется игра зеркал), как добрый сновидец, пытается с помощью «правдивых» снов предупредить и спасти беспутного сына; но сын отказывается внимать его снам и отталкивает сновидческую помощь.

Сборник завершается давней статьей, которая, будучи опубликованной в американском журнале, имела больше откликов за границей, чем во Франции; в этой статье я продолжаю тему, затронутую мною в предыдущей книге и с тех пор привлекающую мое внимание все больше и больше. Речь идет о возврате политики в историю, в «новую историческую науку», последователям которой «старая» политическая история внушила такое отвращение, что они решительно отмежевались от нее.

Сегодня обновление политической истории не только возможно, но и желательно, и прежде всего за счет включения в нее параметров символического и воображаемого. Изучение политических обрядов (например, церемоний помазания и коронаций монархов), политического пространства, символов власти, стратегического использования символов власть имущими и государствами, работы посольств, встреч коронованных особ, праздников и похорон правителей, распространение информации о политической деятельности и политической иконографии на всех уровнях социума должны привести к рождению новой политической истории, которую я бы назвал историко-политической антропологией.

Ознакомившись с затронутыми в данной работе темами, педант мог бы обвинить автора в следовании на поводу у моды. Вслед за Роланом Бартом я готов встать на защиту моды. Чуткая к любым новшествам, этим двигателям современности, мода вполне может стать инструментом обновления. Мода — одна из активных сил истории. Как и любое явление, моду можно исказить и заставить говорить на языке снобов; но, честно говоря, в модных извращениях подчас есть нечто трогательное, ведь в отчаянном, вызывающем смех желании всегда и во всем следовать моде кроется стремление как мужчин, так и женщин избежать воздействия неумолимого времени и угрозы смерти, уничтожить чувство времени, противопоставив его быстротечному ходу стремительные изменения облика. Мода — это прежде всего выражение духа времени, Zeitgeist, соединяющего внешние проявления с глубинными историческими процессами. Если моду подвергнуть тщательному анализу, она может стать одной из нитей Ариадны, ведущей к секретам истории. Но, исходя из датировки рассматриваемых текстов, я, как мне кажется, не столько следовал за модой, сколько плелся у нее в хвосте.

И хотя я старался включить в состав сборника материалы по возможности однородные и даже снабдил его вступительной статьей, своего рода «инструкцией по употреблению», не скрою от читателя, что работы, в нем представленные, большей частью были написаны по случаю: для сборника в честь коллеги-ученого, в ответ на приглашение принять участие в коллоквиуме или просьбу написать статью в журнал. По согласованию с Пьером Нора я почти не вносил исправлений в тексты. Профессия историка всегда связана с риском, ибо она привязана и к «истории историка», и к его времени. И разве сама история не состоит из более или менее удачного распределения закономерных и случайных событий? Поэтому нечестно стирать патину времени, кроме, разумеется, тех случаев, когда более поздние исследования выявили очевидные фактические или методологические ошибки. Все очерки данного сборника объединены единой темой — осмыслением воображаемого мира Средневековья, существование которого подтверждается историческими источниками. Полагаю, что этот важный вопрос еще долго будет привлекать внимание не только специалистов-историков, но и ученых из других областей науки.

Жак Ле Гофф

Примечания

1 Pierre Bourdieu. La Distinction: critique sociale du jugement. Paris, 1979, p. 459; Roger Chartier. La culture populaire en question // H. Histoire, № 8, 1981, pp. 85-96; Peter Brawn. Le Culte des saints, trad. franc. Paris, 1984; La Societe et le sacre dans l'Antiquite tardive, trad. franc. Paris, 1985, pp. 213-214; A.D. Momigliano. Popular Religious Beliefs and the Roman Historians//Studies in Church History, VIII, 1971, p.18.

2 Здесь и далее цит. по: В. Гюго. Собор Парижской богоматери. Пер. H.A. Коган. М., 1947, с. 132. - Прим. перев.

3 Там же, с. 135.

4 См. обе цит. выше работы данного автора.

5 Emile Male (1862-1954). L'Art religieux de la fin du Moyen Age en France. Etude sur l'iconographie du Moyen Age et sur ses sources d'inspiration. Paris, 1908; L'Art religieux du XIIe siecle en France. Etude sur les origines de l'iconographie du Moyen Age. Pa-is, 1922; L'Art religieux du XIIIe siecle en France. Etude sur l'iconographie du Moyen Age et sur ses sources d'inspiration. Paris, 1925. Все три работы неоднократно переиздавались.

6 Erwin Panofsky. Pour le Moyen Age // Architecture gothique et pensee scolastique, trad. et postface de Pierre Bourdieu, trad. franc. Paris, 1967; Pour la Renaisbance // Essais d'iconologie. Les themes humanistes dans l'art de la Renaissance, trad. franc. Paris, 1967; L'OEuvre d'art et ses significations, Essais sur les «arts visuels», trad. franc. Paris, 1969.

7 Meyer Schapiro. Words and pictures: on the literal and the symbolic in the illustration of a text. Paris - La Haye, 1973. Большой интерес для историка, изучающего мир воображаемого, представляет опубликованная посмертно работа Р. Витковера: Rudolph Wittkower. Idea and Image: studies in the Italian Renaissance//The collected essays of R. Wittkower, t. IV, 1978; ценный материал для изучения собственных имен содержится в монографии: Gerhard В. Ladner. Images and Ideas in the Middle Ages, I. Rome, 1983.

8 См., в частности: Gilbert Durand. Les Structures anthropologiques de l'imaginaire. Paris, 1960.

9 Barbara Obrist. Les Debuts de l'imagerie alchimique ( XIVe - XVe siecle). Paris, 1982. Автор этого превосходного исследования пока- 28 зала бессодержательность Юнговых толкований астрологических образов (Карл Густав Юнг (1875-1961), швейцарский психоаналитик, автор теории «архетипов»).

10 См.: Evelyne Patlagean. L'histoire de l'imaginaire // Le Goff, R. Chartier, J. Revel. La Nouvelle Histoire. Paris, 1978, pp. 249-269.

11 Emmanuel Le Roy Ladurie. Histoire du climat depuis l'an Mil. Paris, 1967.

12 Robert Delort. Les animaux ont une histoire. Paris, 1984.

13 Paul Alphandery, A. Dupront. La Chretiente et l'idee de Croisade. 2 vol. Paris, 1954-1959.

14 M.D. Chenu. L'Eveil de la conscience dans la civilisation medievale. Montreal-Paris, 1969.

15 Цит. по: P. Kaufmann. Imaginaire et Imagination//l'Encyclopaedia Universalis. Paris, 1968, vol. VIII, pp. 733-739.

16 G.B. Ladner. Ad imaginem Dei. The Image of Man in Mediaeval Art. 1965.

17 Обширная библиография содержится в работе: R. Bradley. Backgrounds of the Title «Speculum» in mediaeval Literature//Speculum, 29, 1954, pp. 100-115. См. также: J. Margot Schmidt. Miroir//Dictionnaire de spiritualite, t. X, 1980, col. 1290-1303; G.F. Hartlaub. Zauber des Spiegels. Munchen, 1951.

18 Цит. по: Eugenio Garin. Moyen Age et Renaissance, trad. franc. 1969, p. 12. О становлении идеи прогресса см.: Jacques Le Goff. Progresso/reazione//Enciclopedia Einaudi, vol. XI. Torino, 1980, pp. 198-230.

19 См.: H.I. Marrou. Decadence romaine ou Antiquite tardive? IIIe—VIe siecle. Paris, 1977; P. Brown. Genese de l'Antiquite tardive, trad. franc. Paris, 1983; Armando Sapori. Moyen Age et Renaissance vus d'Italie. Pour un remaniement des periodes historiques // Annales, Economies, Societes, Civilisations. 1956, pp. 433-457.

20 Широкий взгляд на художественный и культурный феномен Возрождения в истории, и прежде всего в истории искусства, изложен в работе: Е. Panofsky. Renaissance and Renascences in Western Art, 2 vol. Stockholm, 1960. Разносторонняя, хорошо обоснованная и оригинальная концепция Возрождения представлена в работах: Andre Chastel. Le Mythe de la Renaissance. Geneve, 1969; Le Sac de Rome, 1527, ed. franc. Paris, 1984.

21 J. Le Goff. La Naissance du Purgatoire. Paris, Gallimard, 1982. 29

22 A.J. Gurevic. Conscience individuelle et image de l'au-dela au Moyen Age // Annales E.S.C, 1982, pp. 255-275. О споре А.Я. Гуревича с Ж. Ле Гоффом см.: А.Я. Гуревич. Исторический синтез и школа «Анналов». М., 1993, с. 190-208. - Прим. ред.

23 L. Febvre. Le Probleme de l'incroyance au XVIe siecle: la religion de Rabelais. Paris, 1942, 1968.

24 Настоящее предисловие написано автором к изданию 1985 г. -Прим. перев.

25 О чудесном в литературе см.: Pierre Mabille. Le Miroir du merveilleux. Paris, 1962; Ц. Тодоров. Введение в фантастическую литературу. Пер. Б. Нарумова. М., 1997. О чудесном в широком смысле см.: Le Merveilleux: l'imaginaire et les croyances en Occident, sous la direction de Michel Meslin. Paris, Bordas, 1984 (в книге содержится богатый иллюстративный материал); о чудесном в Средние века см.: Daniel Poirion. Le Merveilleux dans la litterature francaise du Moyen Age. Paris, P.U.F., «Que sais-je?», № 1938, 1982.

26 Jack Goody. The domestication of the savage mind. Cambridge, 1977. Фр. пер.: La Raison graphique. La domestication de la pensee sauvage. Paris, 1979.

27 О статусе тела в Средние века см.: Marie-Christine Pouchelle. Corps et chirurgie a l'apogee du Moyen Age. 1983. Jacques Gelis, Odile Redon. Les Miracles, miroirs des corps, ouvrage collectif. Paris, 1983; Le Corps souffrant: maladies et medications. Numero special de la revue Razo (Cahiers du Centre d'Etudes medievales de Nice, № 4, 1984); precede par un autre numero special: L'Image du corps humain dans la litterature et l'histoire medievales, № 2, 1981. Le Souci du corps. Numero special de la revue Medievales (Universite de Paris VIII-Vincennes a Saint-Denis), № 8, printemps 1985. Marie-Therese Lorcin. Le corps a ses raisons dans les fabliaux, corps feminin, corps masculin, corps de vilain//Le Moyen Age, 1984, pp. 433-453.

28 См. два превосходных тома, посвященных предыстории Сатаны: Bernard Teyssedre. Naissance du Diable. De Babylone aux grottes de la mer Morte. Le Diable et l'Enfer au temps de Jesus. Paris, 1985.

29 О воображаемом мире города см. превосходную работу с богатым иллюстративным материалом: Chiara Frugoni. Una lontana citta: sentimenti e immagini nel Medioevo. Torino, 1983.

30 О математической науке в Средние века см.: Guy Beaujouan. Le Matin des mathematiciens. Entretiens sur l'histoire des mathematiques 30 presentes par Emile Noel (Berlin/France Culture). Paris, 1985, Le Moyen Age: l'heritage, Le Moyen Age: originalite, pp. 171-189.

31 Ж. Ле Гофф. Сны в культуре и коллективной психологии средневекового Запада//Другое Средневековье. Время, труд и культура Запада. Екатеринбург, Издательство Уральского университета 2000, с. 180-183.

В ПОДДЕРЖКУ ДОЛГОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ*

Придумывая термин «средние века», итальянские гуманисты второй половины XV в. (Джованни Андреа, бывший в 1496 г. папским библиотекарем) хотели отделить тех, кого они называли «древними», от самих себя, то есть от «своих современников», людей Ренессанса Не отменяя христианской хронологии «шести возрастов», отсчитываемых от Сотворения мира, они предприняли попытку создать хронологию мирскую, светскую. Новая периодизация воскресила давнюю, возникшую еще на заре Средневековья оппозицию между древним и современным. Первоначально это противопоставление было исключительно временным (слово «современный», moderne, долгое время означало «настоящий», «сегодняшний»), но постепенно на первый план выступает его оценочный характер. Начавшееся в конце XIII в. формирование понятия прогресса служит сигналом для борьбы с прошлым. Сторонники нового искусства (ars nova) противопоставляют новую музыку музыке «прошлого», созданной до XIV в., современные логики и современные теологи отвергают аристотелизм, эту закваску университетской схоластики XIII в. ; в трактате Defensor Pacis (1324) Марсилий Падуанский излагает основы политики, отделенной от религии, и основы государства, отделенного от Церкви; для него термин современный (moderne) означает «новаторский». Сравнивая свои произведения с творениями Чимабуэ и византийских художников, Джотто ощущает себя современным; почитатели его таланта также считают его творчество современным. Новое благочестие (devotio moderna) порывает с религией, пронизанной суевериями и схоластическим рационализмом, идейной основой религиозной практики XII—XIII вв. Утверждая современность (modernite), рассматриваемую как возврат к подлинной Античности, эпохе Греции и Рима, а также — не будем об этом забывать — ко времени Библии, гуманисты творят свое Средневековье, своего рода темный туннель между двумя блестящими эпохами, расцвет которых отмечен взлетом науки, искусства и литературы. Иначе говоря, культурной революцией.

B XVII в. немецкие эрудиты делят историю человечества на три эры: Античность, Средневековье, Новое время (к этому времени уже оформилось понятие века, и Георг Хорн в своем Ноевом Ковчеге (1666) располагает «средние века» (medium aevum) между 300 и 1500 гг.). Великий французский эрудит Дю Канж подхватывает идею, назвав свой опубликованый в 1678 г. объемный Glossarium mediae et infimae latinitas словарем «средневековой латыни». Латинский язык оказался поделенным на две части: античная латынь и латынь средневековая, латынь эпохи упадка.

Понятие ученой (книжной) латыни входит в повседневный обиход в XVIII в. — вместе с делением истории на три периода. Средние века — не самый лучший из этих периодов, люди эпохи Просвещения называют его «Темными веками». Старания романтиков «реабилитировать» Средневековье успеха не имеют; позитивисты также по традиции видят в нем сумрачное время или, точнее, «межвременье», своего рода промежуток, разделяющий эпохи прогресса; определения «средневековье», «средние века», «средневековый» становятся уничижительными терминами. За непростым и неоднозначным интересом, проявляемым нашими современниками из развитых обществ к Средневековью, просматривается с трудом скрываемое вековое презрение. Средневековье — это привлекательный примитив, нечто вроде негритянского искусства, несомненно варварского, однако вызывающего приятное чувство удовлетворения от того, что оно всего лишь частица далекого прошлого. Даже те нации и цивилизации, у которых не было периода Средневековья, поминают его как заклятие. В свое время алжирский президент Шадли заявил, что алжирский народ не пойдет назад, в Средневековье, олицетворением которого является для него исламский фундаментализм.

И изначально, и в дальнейшем в основе понятия Средневековья всегда лежало постулированное Ренессансом размежевание между старым и новым. Не стану ворошить прошлое и возвращаться к бесконечному спору между Средневековьем и Ренессансом. То есть предлагаю вообще к этому не обращаться, ибо Ренессанс является феноменом блистательным, но поверхностным. В истории не бывает возрождения. В период Ренессанса были только перемены, долгое время скрывавшиеся под маской возврата к Античности. Для эпохи, продолжавшейся от Античности до середины XIX в., временного рубежа, когда современность полностью вступила в свои права, действительно, характерны периоды возрождения. Каролингское возрождение

VIII-IX вв., возрождение XII в., «великое» Возрождение, начавшееся в Италии в XII—XIV вв. и в XV-XVI вв. воцарившееся в остальной Европе, возрождения XVIII-XIX вв., ограничившиеся обновлением искусства, литературы и теологии (неоклассицизм; новая готика, направление, благодаря которому Средневековье вытесняет Античность; неотомизм и т.д.). Ренессанс не является конечной вехой Средневековья; Возрождение (периоды возрождения) характерно для долгого Средневековья, эпохи, постоянно ищущей в далеком прошлом то авторитеты, то золотой век. Не имея точных хронологических границ, «великое» Возрождение три — или даже четыре — столетия кочует по Европе, где за это время успевает произойти ряд примечательных исторических событий. Все чаще и чаще великим переломным моментом европейской истории ученые называют эпидемию бубонной чумы, разразившуюся в 1347—1348 гг; после этого бедствия история начинает делиться на время «до чумы» и «после», на время процветания и время кризиса, время уверенности и время сомнений. Таким образом, эпидемия чумы является «временем большой протяженности»; игнорируя Ренессанс, чума влияет на демографическую, биологическую и психологическую историю Запада вплоть до 1720 г, когда в Марселе была зафиксирована последняя ее вспышка.

Пытаясь отыскать явление, обладающее «большой временной протяженностью» и одновременно поддающееся изучению от момента возникновения и до полного его исчезновения, Марк Блок остановил свой выбор на «королевском чуде» — вере в чудодейственную способность французских и английских королей исцелять золотушных больных, страдающих туберкулезным аденитом и заболеваниями, сопровождающимися увеличением шейных лимфатических узлов. Период веры в чудотворное королевское прикосновение, в «королей-чудотворцев» продолжался с XI в. (но не исключено, что только с XII в.) по XVIII в. Во Франции, судя по сохранившимся свидетельствам, первое исцеление совершил Людовик VI (1108-1137), а последнее — Карл X после своей коронации в 1825 г. Марк Блок показал, что «сакральность королевской власти» покоилась на безоговорочной вере в чудо, являвшейся составной частью тогдашней «всеобщей» (и элиты, и народа) ментальности; вера эта не позволяла сомневаться в наличии чудного дара у тех особых мирян, которых именовали королями.

Помимо чудотворных способностей королей, сакральность королевской власти во Франции покоится на одном из существеннейших элементов церемонии коронования, а именно на помазании прине-

сенным с неба елеем. Это помазание отличает короля Франции от прочих христианских монархов, делая его поистине наихристианнейшим королем. Елей, которым его помазывают во время коронации в Реймсе, — не просто елей, освященный благословением высокого церковного иерарха, совершающего богослужение во время церемонии; это чудотворная жидкость. Король Франции воистину помазанник Божий. Следовательно, с IX по XVII в. христианская легенда о «священной королевской власти» сохраняет свой исходный образец. В IХ в. Реймсский архиепископ Хинкмар записывает легенду, благодаря которой помазание божественным елеем становится неотъемлемой частью коронационной церемонии. Легенда эта гласит, что в конце VI в. голубь (Святой Дух) принес сосуд, содержащий божественный елей; этим елеем святой Ремигий крестил Хлодвига, и с тех пор священный сосуд хранится в Реймсском соборе; елей из сосуда используется для помазания королей Франции. Английские короли, стремясь не отстать от королей французских, распространили в начале XIV в. легенду, согласно которой во второй половине XII в. сосланный во Францию Томас Бекет получил от Святой Девы фиал с божественным елеем, предназначенным для помазания пятого короля Англии, считая от правившего тогда Генриха II, то есть для короля Эдуарда. Наконец, когда в 1594 г. Генрих TV вынужден был принять помазание в Шартре, ибо Реймс находился в руках Лиги, из аббатства Мармутье, что возле Тура, в Шартр был доставлен елей, который, согласно преданию, в конце IV в. ангел принес с неба святому Мартину для исцеления ушибов, причиненных при падении, вызванном кознями дьявола. Ранее елеем из священного сосуда из Мармутье был соборован умирающий Людовик XI.

Бернар Шевалье (Bernard Chevalier. Les Bonnes villes. Aubier, 1982) посвятил свой обстоятельный труд изучению добрых городов Франции. Горожане, проживавшие в этих городах, обладали достаточным влиянием и богатствами, чтобы наряду с духовенством и дворянством представлять королевство, точнее, его «третье сословие» (un troisieme Etat). Жители добрых городов являлись не столько подданными, сколько партнерами короля Франции, стремившегося заручиться их поддержкой в проведении своей военной и налоговой политики; вынужденные уважать дарованные городам привилегии, короли тем не менее никогда не упускали возможности подчинить жителей своей воле. Термин etat, употребляемый для обозначения «городского сословия», появляется в XIII в., его распространение

связано с возрастанием роли городов и увеличением их количества; к началу XVII в. термин утрачивает свое «городское» значение.

Так где же здесь «промежуточный период», о котором упоминали в эпоху Ренессанса?

Сохранность базовых общественных структур позволяет говорить о наличии неразрывных связей, скрепляющих европейское общество на протяжении пятнадцати веков, с IV по XIX в.

Маркс предложил свой подход к решению вопроса периодизации Средневековья, привязав его к понятию феодального способа производства. Не вдаваясь в подробности, следует признать небезосновательность концепции, соединившей способ производства с экономическим укладом и социальными структурами. Феодальный способ производства обусловлен, по Марксу, неравноправным договором между сеньором и теми, кто его содержит (прежде всего крестьянами); следствием этого неравноправия является обращение львиной доли прибавочной стоимости в феодальную ренту, следовательно, конечной целью становится не расширение производства, а простое воспроизводство затраченного. Согласно этой точке зрения, Средневековье приравнивается к феодализму и, соответственно, располагается между Античностью с характерным для нее рабовладельческим способом производства и Новым временем, где определяющим способом производства является капиталистический. Такое феодальное Средневековье занимает временное пространство между падением Римской империи и промышленным переворотом.

Период Средневековья также можно определить, исходя из доминирующей идеологии; не отражая материальную инфраструктуру общества и не являясь духовным двигателем его истории, идеология тем не менее представляет собой одну из существеннейших деталей функционирования общественного механизма. Долгое Средневековье — это эпоха господства христианства, являющегося одновременно и религией, и идеологией и находящегося в чрезвычайно сложных отношениях с феодальным миром, который оно оспаривает и утверждает единовременно.

Разумеется, это не означает, что сегодня христианство умерло или умирает; однако начиная с ХIХ столетия оно стало утрачивать ту ведущую роль в обществе, которую исполняло с IV по XIX в., а именно роль творца идеологии, принадлежавшую ему почти монопольно. Отсюда — невозможность серьезного изучения Средневековья в отрыве от исследования деятельности Церкви и влияния рели-

гии. Долгое Средневековье характеризуется прежде всего борьбой двух, почти равных по могуществу сил — Бога и Сатаны, хотя теоретически второй находится в подчинении у первого; сражение это происходит в человеке и вокруг человека. Долгое феодальное Средневековье — это борьба Дьявола и Господа Бога. Сатана рождается вместе со Средними веками и вместе с ними умирает.

Долгое Средневековье можно также определить на основании менее глобального подхода, нежели тот, который используется в двух вышеприведенных мною концепциях.

Долгое Средневековье вполне возможно представить как период, во время которого на Западе возникает (или же туда возвращается) трехфункциональная схема, выведенная Жоржем Дюмезилем; первые попытки сформулировать эту схему были сделаны в IX в. в Англии, а в XI в. она восторжествовала и обрела классическую формулировку: «oratores, bellatores, laboratores», «те, кто молятся», «те, кто сражаются», «те, кто работают», то есть священники, воины и крестьяне. Схема эта, положенная в основу деления общества, просуществовала до созыва депутатов от трех сословий в канун Французской революции. После промышленной революции утверждается совершенно иное трехфункциональное деление общества, а именно разработанное экономистами и социологами деление на занятых в первичной, вторичной и третичной сферах деятельности.

Если говорить о средствах передвижения и о контроле над пространством, то Средневековье окажется долгим временем телеги и лошади, заменивших в свое время тягловую силу людей и волов, а затем, в XIX в., уступивших место железной дороге. Если поставить во главу угла здравоохранение, то Средние века будут представлять собой период, начавшийся разрушением античной системы общественной гигиены (термы) и завершившийся созданием современной больницы; это период лекарей-колдунов, страдающего и презираемого тела, время, не знающее ни стадионов, ни спорта, эпоха появления госпиталей, служивших сначала убежищами, а затем местами изоляции, но отнюдь не лечения.

С точки зрения культуры Средневековье — это период между исчезновением античных школ и введением всеобщего школьного образования в XIX столетии, время медленного освоения грамоты, период веры в чудеса, эра длительного диалога между культурой ученой и культурой народной, диалога, не исключающего ни борьбу, ни за-

имствования. Это время повествования, устного или письменного, время рассказа, «примера», поучительного анекдота, завещанного в IV в. восточными монахами Западу, время «бродячих» сюжетов, распространившихся в период между апофегмами отцов-пустынников и сборниками сказок ХIX столетия, собранных фольклористами, пожелавшими оживить «спящую красавицу» народной фантазии; с XII по XVIII в. «бродячие» сюжеты пользуются особой популярностью: таков, к примеру, сюжет об ангеле, принявшем образ отшельника, который впервые появился в фаблио XII в., а затем был воспроизведен в повести Вольтера Задиг1.

Разумеется, долгое Средневековье может и должно быть разделено на промежуточные периоды. Например, можно выделить раннее Средневековье (с IV по IX в.), включающее в себя позднюю Античность и становление феодальной системы; классическое Средневековье (с X по XIV в.), время великого подъема, к которому следует свести собственно Средневековье, если мы хотим сохранить его узкое определение; позднее Средневековье, или время кризисов, потрясших Европу в XIV—XVI вв. ; эпоху абсолютной монархии, приведшей к угасанию феодального строя, завершившего свое существование в период между Английской и Французской революциями; время «укомплектованного мира» (определение Пьера Шоню), начавшееся завоеванием Нового Света, куда устремилась вся Европа со своими кораблями, предпринимателями, солдатами и миссионерами, и завершившееся промышленным переворотом.

Можно, вслед за Кшиштофом Помьяном2 отказаться от любой попытки периодизации, ибо, по удачному выражению Витольда Кулы, каждая эпоха представляет собой «сосуществование асинхронизмов», цепочек исторических событий, пребывающих в разных временных измерениях относительно друг друга. А можно обратиться к моделям, этим вспомогательным инструментам историка, используемым при объяснении исторических процессов, и прежде всего к главной из них — к модели феодального строя, иначе говоря — феодализма. Ведь эта модель по-прежнему действует внутри долгого Средневековья!

Чем концепция долгого Средневековья интересна сегодня и что, в частности, она дает западному обществу?

Прежде всего, введение понятия долгого Средневековья лишает смысла противопоставление между двумя одинаково неверными образами узко понимаемого Средневековья: образом мрачным,

олицетворяющим «темные времена», и образом позлащенным, олицетворяющим идиллическую эпоху веры, гармоничного развития общественного организма, отразившегося в создании корпоративных содружеств, в расцвете чудесного искусства, рожденного народом. Вряд ли кто-нибудь рискнет сделать из Средневековья, начавшегося нашествием варваров, идеальное время; но кто станет отрицать, что Средневековье, завершившееся эпохой Просвещения, было эрой великого прогресса? Долгое Средневековье позволяет лучше понять честолюбивые устремления людей той эпохи, бывшей эпохой голода и великих эпидемий, нищих и костров, но одновременно эпохой соборов и замков, эпохой, когда изобрели (или открыли) город, университет, наемный труд, вилку, меховую одежду, солнечную систему, кровообращение, терпимость и т.д.

Наконец, вспомним, что процесс утверждения цивилизации, такой, каким его описывает немецкий социолог Норберт Элиас, находится всего лишь в начальной его стадии, несмотря на угрозу нового апокалипсиса, ядерного самоуничтожения. Это долгое путешествие, завершение которого видится в чрезвычайно отдаленной перспективе, похоже, лучше приспособлено к хронологии, увиденной сверху, к замедленному ходу истории, когда эволюция глубинных структур, как материальных, так и ментальных, значит больше, чем стремительный ход событий, лежащих на поверхности.

И наконец, долгое Средневековье отвечает интересам и всех тех, кто сегодня увлечен историей Средних веков; эпоха Средневековья — это наши корни, наше рождение, наше детство, наша мечта о простой счастливой жизни, мечта, с которой так трудно расставаться. По словам Петера Ласлета, Средневековье — это «мир, который мы потеряли», время наших дедушек и бабушек, ностальгическую память о котором мы продолжаем сохранять. Это наше Средневековье, с которым нас по-прежнему связывает прочная нить устной традиции.

Примечания

Europe, № 654, Le Moyen Age maintenant, octobre 1983, pp. 19-24.

1 Cl. Bremond, J.Le Goff, J.-Cl. Schmitt. L'«Exemplum», Typologie des sources du Moyen Age occidental, fasc. 40. Tournhout, 1982.

2 Kr. Pomian. Periodisation // La Nouvelle Histoire, ed. J.Le Goff, R. Charrier, J. Revel. Paris, 1978, pp. 455-457.

ЧУДЕСНОЕ НА СРЕДНЕВЕКОВОМ ЗАПАДЕ

I. ЧУДЕСНОЕ

ЧУДЕСНОЕ НА СРЕДНЕВЕКОВОМ ЗАПАДЕ

Проблемы, затронутые в настоящем тексте, и составленный мною перечень чудесного на средневековом Западе легли в основу моего сообщения на состоявшемся в марте 1974 г. в Париже, в Коллеж де Франс, коллоквиуме на тему «Необычное и чудесное в средневековом исламе»1.

I. Основные проблемы и направления в изучении чудесного

Подход к определению роли чудесного в культуре и обществе следует искать прежде всего на лексическом уровне, который, не будучи основным, является тем не менее первоочередным. Уверен, что ни одно серьезное исследование невозможно без определения семантического поля чудесного. Руководствуясь уже утвердившейся методикой, необходимо сопоставить современный словарный состав, используемый для описания исследуемого нами явления, со словарным составом, который использовался для его описания в интересующий нас исторический период. На мой взгляд, определения «словарный состав», равно как и «словарь» вполне приемлемы, ибо они изначально предполагают возможность сравнения. Таким образом, с одной стороны, речь пойдет об определении того, что понимаем под чудесным мы, а с другой стороны — о том, как люди Средневековья понимали и выражали то, что мы сегодня именуем чудесным. У меня создалось впечатление, что в мусульманской культуре для обозначения чудесного был разработан богатейший словарь, и это является одновременно и преимуществом, и неудобством. Преимущество заключается в том, что мы имеем более подробную картину того, что люди, и прежде всего грамотные, образованные слои мусульманского общества, относили к области чудесного. Но сразу возникает вопрос: а было ли в мусульманском мире понятие, которое mutatis

mutandis соответствовало бы тому, что понимаем под чудесным мы? На средневековом Западе такое понятие имелось. В ученой культуре Средневековья употреблялся термин mirabilis, приблизительно эквивалентный нашему понятию чудесного. Однако чудесное средневековых клириков, очевидно, не совпадало с тем, что называем чудесным мы. В том, что соответствовало нашему «чудесному», там, где мы усматриваем категорию интеллектуальную или литературную, средневековые клирики, равно как и те, кто черпал из сокровищницы их познаний, кто учился у них, без сомнения, видели целый мир, важность которого нельзя недооценивать; но мир этот состоял из предметов и больше напоминал коллекцию, нежели категорию.

Теперь обратимся к этимологии. Слово mirabilia начинается с корня mir- (miror, mirari - удивляться, смотреть с удивлением), означающего визуальное восприятие. То, что обозначается словом mirabilia, не ограничивается кругом вещей, воспринимаемых взглядом, объектов, на которые человек смотрит с изумлением; однако изначальная отсылка к визуальному восприятию, на мой взгляд, очень важна, ибо на основании этого восприятия, целого ряда образов и визуальных метафор можно выстроить настоящий мир воображаемого. У Пьера Мабия (Pierre Mabille. Le Miroir du merveilleux, 1962) мы находим вполне обоснованное — прежде всего для средневекового Запада — сближение между mirari, mirabilia (чудом) и miroir (зеркалом) (зеркало — лат. speculum; фр. miroir восходит к старофранцузскому mireor, от народнолатинского mirare<mirari) и всем тем, что входит в сферу воображаемого, и тем, что относится к философскому осмыслению образа зеркала. Исследование семантического поля «чудесного» тесно связано с еще одной значительной языковой проблемой, а именно с проблемой средневекового двуязычия, ибо в рассматриваемый период наряду с латынью, языком клириков и ученых книжников, функционируют народные языки, хронологически явившиеся на смену латыни. Исследуя чудесное в средневековом мире, нельзя пренебрегать данными народных языков. Когда народные языки достигают определенного уровня и становятся языками литературными, слово «чудо», восходящее к латинскому этимону, появляется во всех романских языках, а также в языке англосаксов. В германских же языках семантическое поле «чудесного» выстраивается вокруг слова Wunder, «чудо». Мне кажется, филологи еще недостаточно исследовали этот феномен.

При изучении словаря чудесного, на мой взгляд, возникают три основных вопроса, связанных с пониманием чудесного на средневековом Западе. Первый, особенно важный вопрос — это отношение людей Средневековья к чудесному, полученному в наследство от прошлого. Не секрет, что проблема такого наследия существует в любой цивилизации, в любой культуре. На мой взгляд, понятие «наследие» предпочтительнее понятия «источник» или «происхождение», ибо и источник, и происхождение указывают на неизбежную, я бы даже сказал, непроизвольную заданность развития, что, по моему мнению, не соответствует реальному историческому процессу. Наследие же представляет собой некую совокупность ментальных образов и представлений, определенным образом навязанную обществу (наследие обретают, его не создают); чтобы принять наследие, изменить его или вовсе от него отказаться, требуются определенные усилия как на коллективном, так и на индивидуальном уровне. От наследия, пусть даже навязанного, всегда можно отказаться, равно как и воспользоваться им по собственному усмотрению или приспособить для своих нужд. Утилитарное отношение к наследию отчетливо прослеживается в христианском обществе, унаследовавшем все богатства, созданные древними культурами тех многочисленных народов, среди которых христианские идеологи насаждали свое учение. В отличие от иных элементов культуры и ментальности, чудесное принадлежит непосредственно к древним культурным слоям. Любое общество — в большей или меньшей степени — порождает свое чудесное, однако «основной пищей» — в бодлеровском смысле — ему служит чудесное, созданное его предшественниками, чудеса былого. Прежде чем перейти к рассмотрению следующей проблемы, позволю высказать свое убеждение, что в сфере чудесного христианство не создало почти ничего. Понимая всю сложность стоящей передо мной задачи, я попытался очертить границы области собственно христианского чудесного и пришел к выводу, что таковой практически не сформировалось по причине существования более влиятельного древнего мира чудесного, при столкновении с которым христианство вынуждено было определить к нему свое отношение, занять определенную позицию. Неотъемлемой частью христианской веры является вера в сверхъестественное и чудотворное, однако, на мой взгляд, и сверхъестественное, и чудотворное отличаются от чудесного и по природе, и по функции, хотя они, разумеется, оказали определенное влияние на христианское чудесное.

Следовательно, большую часть чудесного христианство унаследовало от культур-предшественниц, «чудесные» элементы которых мы встречаем в поверьях, в сочинениях апологетов, в агиографии. Чудесное в литературе почти всегда имеет дохристианские корни.

Культурное наследие обладает временной протяженностью, поэтому средневековое христианство в течение всей своей истории существовало бок о бок с «чудесным», доставшимся ему в наследство. Отношение к этому наследству со стороны интеллектуальных и духовных лидеров средневекового Запада не было постоянным, и есть основания полагать, что периодизация этих изменений позволит проследить эволюцию восприятия чудесного.

В период раннего Средневековья, примерно с V по XI в., произвести хронометраж культурных процессов представляется чрезвычайно сложным. Но в целом, по моим наблюдениям, в этот период происходит если не отторжение, то по крайней мере подавление чудесного. Вчитываясь в раннесредневековые агиографические сочинения, особено в агиографию меровингского периода, я почти одновременно пришел к тем же выводам, что и Франтишек Граус, занимавшийся углубленным изучением2 тех же самых источников. Один из этих выводов заключается в том, что у любителя фольклорных сюжетов агиографические тексты раннего Средневековья вызывают — по крайней мере после первого прочтения — изрядное разочарование; попытка выудить из них этнографический материал на первый взгляд также дает скудные результаты. Зато в этих текстах явно просматривается желание Церкви кардинально изменить чудесное -этот, быть может, один из самых опасных элементов традиционной культуры, именуемой церковниками языческой; придав вере в чудесное совершенно новое значение, Церковь стремится превратить ее в явление иного порядка либо затушевать ее или же уничтожить вовсе. И все же чудесное не ослабляло своего воздействия на умы, исполняя тем самым одну из своих культурных и социальных функций.

В XII—XIII вв., на мой взгляд, происходит подлинное вторжение чудесного в ученую культуру. Сейчас я не решусь дать этому феномену собственную оценку или объяснение. Поэтому, с одной стороны, я напомню высказывания Эриха Кёлера о куртуазной литературе, связанной с классовыми и культурными интересами определенного социального слоя, пребывающего в зените славы, но уже предчувствующего свой закат; слой этот — мелкое и среднее дворянство, рыцарство. Желая создать самостоятельную культуру, служащую его собствен-

ным интересам и вместе с тем не противоречащую культуре церковной, отвечающей интересам аристократии, рыцарство вынуждено черпать из сокровищницы культуры наличествующей, то есть устной, существенным элементом которой является чудесное. Не случайно чудесное играет столь важную роль в куртуазных романах. Столкновение с чудесным выступает неотъемлемой частью странствий идеального рыцаря в поисках собственной и коллективной идентичности. Рыцарское испытание обычно сопровождается целым рядом чудесных явлений, они либо помогают рыцарю (волшебные предметы), либо препятствуют ему и подлежат уничтожению (чудовища), это позволило Э. Кёлеру предположить, что сама авантюра, подвиг, совершаемый рыцарем в поисках своей идентичности в куртуазном мире, в конечном счете является свершением чудесного (une merveille)3.

С другой стороны, мне кажется, что внезапное нашествие чудесного связано не столько с повышением его роли в жизни общества, сколько с позицией Церкви, которая, в отличие от раннего Средневековья, теперь не имела веских оснований противостоять ему. Чудесное перестало быть для нее опасным, более того, она почувствовала возможность «приручить» его, вновь прибрать к рукам. «Чудесное» наступление, поддержанное определенными переменами в жизни мирян и относительной терпимостью со стороны Церкви, завершилось вторжением чудесного в культуру готического Средневековья.

При определении третьей фазы эволюции восприятия чудесного следует руководствоваться не столько причинами социологическими, которые при любых условиях остаются основополагающими, сколько соображениями литературного и интеллектуального характера Я назвал эту фазу процессом эстетизации чудесного, ибо в этот период чудесное все чаще начинает выступать в качестве обрамления, литературно-художественного приема, стилистического изыска.

Второй вопрос — о роли чудесного в монотеистической религии. Исследования в этом направлении идут полным ходом, однако пока мои выводы не имеют достаточной аргументации, ибо работа, в том числе и статистическая ее часть, еще далека от завершения. Тем не менее, исходя из расширения словарного состава чудесного, могу с определенной уверенностью сказать, что в XII—XIII вв., в период классического Средневековья сверхъестественный мир стал более разнообразным; это дает возможность точнее определить место чудесного по отношению к христианской религии.

На концепцию чудесного оказала влияние чрезвычайно любопытная работа Тодорова о фантастической литературе, и в частности различие, установленное автором между необычным и чудесным. Согласно Тодорову, необычное исчезает при первом же предположении о возможном нарушении законов реальности, в то время как чудесное всегда предполагает наличие сверхъестественного, объяснить которое можно только через сверхъестественное же. Однако в Средние века чудесное этим не исчерпывается4. Исследуя мир сверхъестественного, я пришел к выводу, что в XII и XIII вв. в Западной Европе мир этот разделился на три сферы, которым в основном соответствуют три определения: mirabilis, magicus, miraculosus.

Mirabilis. Это наше чудесное с его дохристианскими истоками. Ниже я привожу составленный мною перечень чудес, относящийся к данной сфере5.

Magicus. Для людей средневекового Запада термин сам по себе мог бы считаться нейтральным, ибо теоретически признавалось существование не только черной магии, искусство коей происходило от Дьявола, но и дозволенной белой магии. В действительности определение magicus и все, что под него подпадало, очень быстро оказались на стороне зла, стороне Сатаны.

Magicus — это пагубное сверхъестественное, сверхъестественное сатанинское.

Собственно христианское сверхъестественное, то, что по справедливости можно было бы назвать «христианским чудесным», относится к сфере miraculosus; однако чудо, miraculum, на мой взгляд, является всего лишь элементом, ограниченным участком обширной сферы чудесного. Являясь частью чудесного, miraculosus всегда стремилось подавить чудесное6. Церкви, постелено оттеснившей большую часть чудесного в область суеверия, пришлось отделить чудотворное (miraculeux) от чудесного (merveilleux). Чудесное является порождением сверхъестественных сил или существ, многообразие которых поистине неисчислимо. Об этом свидетельствуют различные средневековые чудеса (mirabilia). Чудесное включает в свою сферу не только мир предметов, мир всевозможных действий, но и те многочисленные силы, что за ними стоят. Таким образом, у чудесного в христианстве и у христианского чуда имеется автор; но автор может быть только один — Бог; отсюда встает вопрос о месте чудесного не только в религии как таковой, но прежде всего в религии монотеистической. Далее следует отметить, что чудо подвергает регламентации содержащееся в нем чудесное. Взяв на себя

роль и цензора, и критика, чудо способно изгнать чудесное, вогнать его в рамки рационального, а также — и это главное — в большей или меньшей степени лишить его наиболее существенного из присущих ему качеств, а именно непредсказуемости. Слово «чудесное» (лат. mirabilia, фр. merveilleux) происходит от слов со значением визуального восприятия, отсюда выявляем основную черту чудесного - способность появляться. Итак, чудо зависит только от промысла Божьего и тем самым отличается от событий естественных; однако естественные события совершаются также по Божьей воле, с той разницей, что ход их Бог определил раз и навсегда в процессе упорядочения мироздания; следовательно, возникновение чуда зависит от Божьего промысла, ведающего также и упорядочением мироздания. Чудо большей частью совершается при помощи посредников, которыми являются святые, а святые постоянно попадают в такие ситуации, когда явление чуда как следствие их вмешательства становится предсказуемым. Похоже, что, несмотря на отсутствие прямых свидетельств и заявляющие об обратном агиографические источники, мне все же удалось разглядеть нарастание своего рода скуки, охватывавшей людей Средневековья при появлении святого: ибо стоило тому появиться, как все уже знали, что он станет делать. Как только святому предоставляется возможность доказать свою святость, все уже ждут, как он будет приумножать хлебы, воскрешать мертвых, изгонять демонов. Едва ситуация задана, незамедлительно становится ясно, что произойдет дальше. Существует целая процедура изгнания чудесного. Я бы даже добавил, что истоки определенной сложности в восприятии чудесного христианством, на мой взгляд, кроются в том, что в Библии, если присмотреться, чудесного крайне мало.

В Средние века люди прекрасно ощущали разницу между Ветхим и Новым Заветом. Совершенно очевидно, что в Новом Завете содержится гораздо больше рассказов о чудесах, нежели о чудесном. В Ветхом Завете, в его толковании и восприятии его слушателями в Средние века, часть, отводимая чудесному, на мой взгляд, относительно невелика. Разумеется, в классических работах Фрэзера, Сентива и других7, посвященных фольклору в Ветхом Завете, выделены и чудесные предания, и отдельные случаи явления чудесного. В Ветхом Завете имеются эпизоды и даже целые книги, некогда служившие одним из богатейших источников чудесного для христианского Запада. Но в той форме, в какой события Ветхого Завета трактовались, воспринимались и переживались людьми в Средние века, в

них содержалось крайне мало чудесного. Один из величайших кладезей средневекового чудесного содержится в Новом Завете; это Апокалипсис. Однако апокалипсический универсум был особым, отдельным миром. В Библии можно было найти источник практически всего или, в крайнем случае, отыскать ссылку. Вновь завоевавшее популярность чудесное будет отличаться относительной независимостью, ибо к нему, в отличие от иных явлений, станет гораздо сложнее подобрать ссылку из Библии.

Третий и последний вопрос - о функции чудесного, ибо, даже описав чудесное, охарактеризовав и проанализировав его, мы не придем к верным выводам, если не попытаемся узнать, почему оно появилось и произошло, чему оно служило и какой запрос удовлетворяло. Первой и основной функцией чудесного, несомненно, является функция компенсаторная. Чудесное — это противовес обыденности и размеренности повседневной жизни. Но выстраивается и функционирует этот противовес по-разному, в зависимости от общественного устройства и исторического периода. На средневековом Западе mirabilia, явления чудесного, имели тенденцию формировать своего рода мир наизнанку. Основами этого мира стали изобилие еды, нагота, сексуальная свобода и праздность. В XIII в. складывается новая страна — страна Кокань (страна изобилия, прежде всего пищевого), один из немногих сюжетов, созданных фольклором и «миром чудесного» средневекового Запада как своего рода противовес христианскому догматизму и главным социально-психологическим установкам, принятым в обществе. Углубившись в прошлое, можно было бы найти корни этого сюжета, своего рода отдаленные аналоги, однако сама идея страны Кокань рождена именно в Средние века. Через мир наизнанку, к которому я бы еще присоединил мир наоборот, люди Средневековья воспринимали Книгу Бытия, того Бытия, в котором собственно христианские мотивы оставались в тени, уступая первый план мотивам дохристианским. К этим мотивам прежде всего относятся представления о земном рае и золотом веке, которые остались в прошлом, а не ожидают людей в будущем; поэтому все попытки отыскать их в утопическом миллениуме ведут не к горизонтам будущего, а, скорее, возвращают к истокам.

Мир наизнанку, мир наоборот, разграничение между miraculosus, magicus, mirabilis. Не опасаясь поступиться истиной, можно сказать, что чудесное в конечном счете явилось своеобразной формой сопротивления (это не единственная его функция, однако одна из самых

важных) официальной идеологии христианства. В связи с этим хотелось бы на короткое время вернуться к перечню чудесного. Разумеется, составляя его, я стремился избежать произвольного расширения одних областей средневекового чудесного в ущерб другим. На мой взгляд, в мусульманском мире чудесного от чудесных животных, растений и предметов почти всегда перекинут мостик к человеку. На средневековом Западе я вижу, скорее, противоположное. Универсум чудесного, включающий в себя мир животных, мир чудовищ или зверей, мир минералов и растительный мир, лишен гуманистического (точнее, человеческого) начала. Причина этого заключается в своеобразном отрицании чудесным одного из основополагающих тезисов средневекового христианства, а именно тезиса о создании человека по образу и подобию Божьему. Чудесное стало своеобразной формой культурного сопротивления гуманизму, именовавшемуся христианским или, в зависимости от эпохи, каролингским, романским или готическим, тому гуманизму, который находил опору во все возрастающей эксплуатации антропоморфного видения Божества.

Чудесное, по моему убеждению, имеет свои границы. Подобно многим явлениям и категориям, чудесное не существует в чистом виде. Однако границы его проницаемы. Масштабы чудесного в Средние века во многом зависят от внутреннего развития самого чудесного, тех форм и размеров, зачастую гипертрофированных и диспропорциональных, которые оно в результате этого развития обретает. Диспропорциональность, к примеру, свойственна двум наиболее характерным для Средневековья и, по-видимому, также и для других эпох типам чудесного: чудесному «бытовому» и чудесному «политическому». В повседневной жизни чудесные явления часто возникают сами по себе, без привязки к реальности (что впоследствии станет характерным для фантастического эпохи романтизма или современного сюрреализма). Сначала мы удивляемся и смотрим на них широко раскрытыми глазами; но постепенно зрачки наши сужаются, и чудесное, поразившее нас своей непредсказуемостью, уже не кажется нам слишком необычным.

Недавно в Диалоге о чудесах (начало XIII в.) Цезария Гейстербахского я прочел следующий пример, exemplum. Благородный юноша, послушник в цистерцианском монастыре, пасет на лугу монастырских овец; неожиданно перед ним возникает его недавно умерший родственник. Послушник спрашивает его: «Что ты здесь делаешь?» А тот ему отвечает: «После смерти я попал в Чистилище и теперь

пришел просить вас молиться за меня». — «Мы будем молиться». Покойник удаляется и вскоре исчезает на краю луга, сливается с окружающей природой; выходец с того света посетил этот мир, ничего в нем не потревожив. В более раннем, но также восходящем к началу XIII в. тексте, именуемом Императорские досуги (Оtia Imperialia), среди множества описаний чудесных явлений (mirabilia) автор, Гервасий Тильберийский, сообщает, что в городах, расположенных в долине Роны (сам он в это время живет в Арле), водятся злокозненные создания, именуемые драками; драки похищают младенцев, однако, за немногими исключениями, в людоедстве они не замечены. Ночью драк проникает в дом через закрытые двери, вынимает младенца из колыбели, выносит его на улицу и оставляет на площади, где его утром и находят; двери в доме, откуда вынесли младенца, разумеется, всю ночь были на запоре. Сюжет о подмене младенцев хорошо известен этнологам. Появление драков проходит практически бесследно, чудесное явление, по сути, не нарушает привычного течения повседневной жизни. Но, быть может, в Средние века чудесное именно потому и внушало тревогу, что никто не задавался вопросом о причинах его появления в обыденной жизни.

Другой тип чудесного — чудесное «политическое». «Лидеры» Средневековья использовали чудесное в политических целях. Такое использование является одной из форм (на мой взгляд, нетипичной формой) присвоения чудесного. Всем известно, что королевские династии неоднократно пытались выводить свои родословные от мифических существ. Примеру королей следовали знатные семейства и города. Самое удивительное, что поиски мифологических истоков зачастую уводят в тревожный и загадочный мир чудесного. Многие знают историю Мелюзины, знают, что эта таинственная средневековая женщина, возможно, являющаяся аватарой Богини-матери, богини плодородия, была востребована в качестве прародительницы, своего рода тотема, многими знатными семействами. Одному из них, а именно семейству Лузиньянов, удалось присвоить Мелюзину и даже дать ей имя, ибо Мелюзиной женщина начинает зваться только после того, как она, если будет позволено так сказать, связывается с Лузиньянами. Таким образом чудесное становится инструментом политики и власти. Наиболее наглядный пример неоднозначного использования чудесного в политике приводит в начале XIII в. Гиральд Камбрейский8. Речь идет о Плантагенетах, «Мелюзининых» потомках, став-

ших королями Англии. Согласно Гиральду, в XI в. династия Плантагенетов причислила к своим предкам некую женщину-демона. Как подтверждает ряд источников, легенда о демонической женщине была хорошо известна, и Ричард Львиное Сердце часто на нее ссылался, используя ее как прикрытие для своей не всегда достойной политики и многочисленных сумасбродных поступков; ею же он прикрывал и внутрисемейные скандалы, когда сыновья выступали против отца или очередной раз воевали между собой. Он любил повторять: «Мы, сыновья демоницы...» Однако не всем известно, что Филипп Август пытался использовать миф о чудесной прародительнице против Плантагенетов, особенно против Иоанна Безземельного; в частности, подготавливая захват Англии (который не сумел осуществить его сын Людовик), он развязал настоящую психологическую войну, в которой эмиссары и сторонники французов призывали всех покончить с «отродьем демоницы»9.

Различные формы присвоения чудесного «загоняют» чудесное в определенные границы, среди которых оно рискует затеряться. Основными претендентами на чудесное я назвал бы три области: христианскую религию, науку, и историю.

Присвоив чудесное, христианство, с одной стороны, попыталось совместить его с чудом, а с другой — использовать его в своей символике и дидактике. Приведем лишь один, но достаточно яркий пример: эволюцию латинских версий Физиолога. В ранних версиях сочинений этого жанра рассказывалось непосредственно о чудесах животного мира, без каких-либо комментариев. Но постепенно рассказы о неведомых зверях и птицах начинают обрастать толкованиями их символических значений и различного рода поучениями, которые, подобно ржавчине, «разъедают» содержание Физиолога, затушевывая роль чудесного.

Часть интеллектуалов, клириков, обладавших, говоря современным языком, научным складом ума, также присваивают себе чудесное; они приспосабливают его в научных целях, превращая mirabilia, чудеса, в раритеты, явления на грани реальности, случаи исключительные, но тем не менее подлинные, не противоречащие природе, даже если о них и не упомянуто в Библии. Самым ярким примером человека с научным мышлением, на мой взгляд, может служить Гервасий Тильберийский; в предисловии к Императорским досугам, несомненно, представляющим большой интерес для историка науки, он пространно обосновал стремление присоеди-

нить mirabilia к миру природы, а следовательно, поставить их на одну доску с научными фактами. Mirabilia vero dicimus quae nostrae cognitioni non subjacent etiam cum sint naturalia10. «Мы называем чудесами (mirabilia) явления, неподвластные нашему пониманию, хотя сами явления эти вполне естественны».

Параллельно с присвоением чудесного наукой происходит его присвоение историей, выражающееся в стремлении пристегнуть mirabilia к определенным событиям и датам. При таком подходе чудесное (mirabilia), полноценное существование которого возможно только при остановке времени и истории, постепенно сводится на нет. Полагаю, что описанные выше тенденции функционирования чудесного встречаются также и в других религиях, в других культурах. Или же тенденции использовать чудесное в религиозной символике и дидактике, тенденции свести его к непознанному и приурочить к историческим вехам свойственны только христианству? И где еще скрываются хорошо замаскированные враги чудесного? Этот последний вопрос пока не имеет ответа.

II. Опыт составления перечня чудесного для средневекового Запада: план исследования

Введение

Дефиниции

а) Современное определение основано на работе Ц. Тодорова Введение в фантастическую литературу, 1970 (рус. пер. Б. Нарумова. М., 1997). Чудесное противостоит необычному в том смысле, что оно «остается необъяснимым» и предполагает «существование сверхъестественного».

Но это определение не соответствует средневековому чудесному (см.: P. Zumthor. Essai de poetique medievale. 1972, p. 137 et sq.), потому что определения, данные Тодоровым как необычному, так и чудесному, исходят из наличия «имплицитного читателя», склонного объяснять чудесное естественными или сверхъестественными причинами. Средневековое чудесное исключает имплицитного читателя, оно представлено как цель, ради которой создан «безличный» текст.

N.B. Все тексты, на которые опирается Ц. Тодоров, относятся к ХIХ и ХХ столетиям, за исключением Сказок Перро и сказок Тысячи и одной ночи.

б) Средневековое определение: слово merveilleux (чудесное) принад-

лежит средневековому словарю. В латыни (mirabilia> нар. лат. miribilia), в романских языках и в английском оно восходит к корню mir- (в отличие от немецкого, где «чудесное» обозначается словом Wunder, wunderllich); во французском (старофранцузском) имелась форма merveillos (XI в., Житие св. Алексея - прилаг. merveillos; Песнь о Роланде -прилаг. merveillos, также теrvеiller=лю6оватъся).

Однако:

1. Старофранцузское прилагательное merveillos не субстантивируется подобно современному — le merveilleux.

2. Термин, наиболее соответствующий современному значению «чудесного» (le merveilleux), - множественное число mirabilia.

в) Средневековые сочинения, в названиях которых имеется слово «чудесное»; опыт определения сферы средневекового mirabilia:

1. Чудесное в древнем городе: Mirabilia Romae (сер. XII в.), Чудеса Рима. См.: А. Graf. Roma nella memoria del Medio Evo. 1915. У Гервасия Тильберийского имеется описание подлинных Чудес Неаполя (Merveilles de Naples).

2. Чудесное в описаниях далеких земель и населяющих их чудовищ: Гервасий Тильберийский. Императорские досуги (ок. 1210), часть третья: Mirabilia uniuscuiusque provinciae (Чудеса из всевозможных стран) //Марко Поло. Книга чудес (ок. 1305).

3. Чудесное и христианская идеология:

Раймунд Луллий. Книга чудес (ок. 1288), на каталанском яз.

г) Изначальный образец: народная литература. Волшебная сказка, см.: M.L. Teneze. Du conte merveilleux comme genre // Approches de nos traditions orales. Paris, 1970. Чудесное на перекрестке народной и ученой культур.

I. Чудесное, магическое, чудотворное

Чудесное и христианство

Христианская система представляет чудесное как сверхъестественное; чудесное в христианстве принимает форму чуда (miracle), которое, по сути, подавляет чудесное:

а) потому что возводит его к единственному творцу — Богу;

б) потому что регулирует его: контроль и цензура со стороны чуда;

в) потому что рационалистически объясняет его: непредсказуемость, главная характеристика чудесного, заменяется предопределенностью сверхъестественного.

В противовес чудесному, магическое (несмотря на разницу между черной и белой магией) перемещается в лагерь недозволенного и обманчивого сверхъестественного, сверхъестественного, имеющего сатанинское, дьявольское происхождение.

Чудесное развивается между чудотворным и магическим; чудесное нейтрально, а потому христианство относится к нему вполне терпимо; однако на деле истоки чудесного восходят к дохристианской, исконной системе поверий; чудесное принадлежит фольклору, несмотря на все попытки ученой культуры его присвоить.

Христианство проявляло терпимость к явлениям чудесного: оно допускало существование чудесного и позволяло людям Средневековья удивляться различным формам его проявления. Христианизация чудесного:

Господь творит чудесное в жесте «Гюон де Бордо» (ок. 1220). эльф Оберон, карлик-чудотворец, расценивает свою чудесную силу как дар Иисуса (ст. 3673).

Христианские воины чудесного: святые, ангелы, демоны.

Искажение и изменение функции: Грааль (от волшебного кубка к чаше).

Средневековое христианство присваивает часть мира чудесного (см.: Reith Thomas. Religion and the Decline of Magic, 1971).

Сопротивление чудесного.

II. Перечень средневекового чудесного

а) Территории и объекты

Территории и объекты, «сотворенные природой»:

гора (прежде всего гора, где есть пещера) и скалы (где живет сказочный великан Гаргантюа), источники и водоемы, деревья («дерево фей» Жанны д'Арк), острова (счастливые острова — острова на средневековых картах).

Территории и объекты, сотворенные человеком: города, замки, башни, могилы. См.: A. Graf. Les merveilles du Paradis terrestre // Miti, leggende e superstizioni del medio evo, 2 vol. Torino, 1892-1893. б) Существа человеческие и антропоморфные Великаны и карлики (Оберон).

феи. См.: A. Maury. Les Fees du Moyen Age. 1847; L. Harf-Lancner. Les Fees au Moyen Age. Morgane et Melusine. La naissance des fees. Paris, H. Champion, 1984.

Мужчины и женщины с физическими отклонениями (Большеногая Берта, Большегубый Энно, дети Мелюзины); Jean d'Arras. Melusine, extraits traduits par M. Perret. Paris, Stock, 1979, etc.

Человекообразные чудовища. См.: Liber monstrorum de diversis generibus, ed. С. Bologna. Milano, Bompiani, 1977, и Cl. Lecouteux (см. дополнительную библиографию).

в) Животные

Животные, существующие в природе (лев Ивейна, конь Баяр четырех сыновей Эмона, пеликан как символ Христа).

Животные вымышленные (единорог, грифон, дракон и т.п.), животные в снах Карла Великого в «Песни о Роланде».

г) Гибриды (Mischwesen)

Полулюди-полуживотные: Мелюзинаи сирены, Ионек (см. Синяя птица) у Марии Французской, оборотни (см. далее раздел Метаморфозы) и т.д.

Грифон.

Истуканы.

Крайняя точка эволюции: полусущества-полупредметы (см. И. Босх).

д) Предметы

Предметы оберегающие: кольцо, делающее невидимым.

Предметы производящие: чаша (см. Оберон и Грааль), от рога изобилия к рогу — духовому инструменту (см. Песнь о Роланде, Оберон).

Предметы, дающие силу: меч, ограда.

Кровать как «сакральное пространство» (см. сад, окруженный стеной).

е) Исторические персонажи, ставшие легендарными, и «научное чудесное»: средневековый роман об Александре (Александр в небесах и в толще вод морских).

См.: Ch. Settis-Frugoni. Historia Alexandri Elevati per Griphos ad Aerem. Origine, Iconografia et fortuna di un tema. 1973.

III. Истоки и источники чудесного в Средние века

См.: E. Faral. Le Merveilleux et ses sources dans les descriptions des romans francais du XIIe siecle // Recherches sur les sources latines dans les contes courtois du Moyen Age. Paris, 1913, pp. 305—388.

А. Истоки

а) Чудесное в Библии

См. фольклор в Ветхом Завете, главным образом в Книге Бытия: Рай, Ноев Ковчег, Вавилонская башня, переход через Красное море. Апокалипсис.

б) Чудесное в Древнем мире

Мифологические персонажи: Вулкан, Минерва, парки, Венера, Александр, Вергилий. Семь чудес света.

Естественная история Плиния (I B.).

Collectanea rerum memorabilium Солина (III в.) (Собрание вещей достопамятных).

в) Чудесное в варварском мире Германская мифология.

См.: А.-Н. Krappe. Etudes de mythologie et de folklore germaniques. 1928.

Бретонские сюжеты, см.: J. Marx. La Legende arthurienne et le Graal. Paris, P.U.F., 1952; Nouvelles recherches sur la litterature arthurienne. Paris, 1965. Пример Мирддина-Мерлина, см.: P. Zumthor. Merlin le Prophete. Lausanne, 1943.

г) Чудесное на Востоке

Тысяча и одна ночь.

Панчатантра, сборник индийских сказок и басен (VI в.). Disciplina Clericalis («Учительная книга клирика») Петра Альфонси (ок. 1100), сборник арабских назидательных историй, составленный испанским евреем, обратившимся в христианство. Калила и Димна, арабская версия персидского перевода Панча-тантры (IX в.). е) Фольклор См.: Введение П. Деларю (P. Delarue. Le Conte populaire francais, I, 1957). Фольклор в exempla («примерах») (см.: J.-Cl. Schmitt // Cl. Bremond, J. Le Goff, J.-Cl. Schmitt. L'Exemplum. Turnhout, Brepols, 1982). Б. Источники a) Кельтские источники Куртуазные сюжеты по мотивам бретонских сказаний. Авантюра как реализация чудесного (merveille) (Е. Kohler. L'Aventure chevaleresque, trad. franc. Paris, Gallimard, 1974).

б) Восточные источники

Восток, или, точнее, Индия, как «чудесное далеко».

См.: J. Le Goff. L'Occident medieval et l'ocean Indien: un horizon onirique // Pour un autre Moyen Age. Paris, Gallimard, 1977, pp. 280-298.

Примеры первоначальной локализации Чистилища (конец XII — начало XIII в.): Ирландия и Сицилия. См.: J. Le Goff. La Naissance du Purgatoire. Paris, Gallimard, 1982.

IV. Пути и способы реализации средневекового чудесного

а) Сновидения, явления, видения

Разрушение древней системы толкования снов (Макробий).

Просчеты в толковании снов.

См.: Ж. Ле Гофф. Сны в культуре и коллективной психологии средневекового Запада // Другое Средневековье..., с. 180—183 (также «Христианство и сновидения» в наст, сб., с. 323-383).

б) Метаморфозы Мелюзина.

См.: Ж. Ле Гофф. Мелюзина — прародительница и распахивающая новь //Другое Средневековье..., с. 185—199. Оборотни.

в) «Магическое чудесное» Колдовство. См.: Молот ведьм (рус. пер. с лат. Н. Цветкова, предисл. С. Лозинского. М., 1990).

Колдовство и ересь (случай в Реймсе, 1176—1180, в Chronicon anglicarum Радульфа Коггесхэйлского, ed. J. Stevenson, 1875, pp. 121-125).

Ведьма в трудах Мишле.

г) Чудесное в литературе

Агиография. Путешествия в потусторонний мир (ирландская эпопея — Плавание святого Брендана). Бестиарии (Физиолог) См.: El Fisiologo, Bestiario Medievila, par M. Ayerra Redin et N. Guglielmi. Buenos Aires, 1971; G. Bianciotto. Bestiaires du Moyen Age. Paris, Stock, 1980. Зерцало мира (Imago mundi).

д) Чудесное в искусстве

См.: J. Baltrusaitis. Le Moyen Age fantastique. Antiquites et Exotismes dans l'art gothique. Paris, 1955; Reveils et Prodiges. Le Moyen Age fantastique. Paris, 1960.

V. Развитие и границы средневекового чудесного

Непредвиденное вторжение чудесного в различные области и его деформация:

а) Чудесное в повседневной жизни

Вторжение чудесного в повседневную жизнь происходит плавно, без каких-либо видимых причин. Существование чудесного в повседневной жизни признается само собой разумеющимся.

Пример: драки в Провансе (Гервасий Тильберийский. Otia Imperialia, 3е Decisio, cap. LXXXVI);

мертвец на лугу (Цезарий Гейстербахский. Dialogus Miraculorum, Decisio 12, cap. XXXIII).

б) Чудесное в символике и дидактике: см. Физиолог

в) Чудесное в политике

Использование чудесного в политических целях происходит прежде всего на уровне обретения мифических предков.

Родословная и чудесное: род Лузиньянов и Мелюзина.

Монархия и чудесное:

Ричард Львиное Сердце и Плантагенеты -сыновья демоницы (см.: Гиральд де Барри. De Instructione Principis).

г) Чудесное в научном знании Пример Гервасия Тильберийского: тенденция рассматривать mirabilia как раритеты, явления не сверхъестественные, а в принципе поддающиеся объяснению, но пока не объясненные.

Чудесное — мир непознанный, а не потусторонний.

«Mirabilia vero dicimus, quae nostrae cognitioni non subjacent, etiam cum sint naturalia» (Гервасий Тильберийский.

Otia Imperialia: «Мы называем mirabilia (чудесным) явления, неподвластные нашему пониманию, хотя сами они вполне естественны».)

д) Чудесное и история: exemplum «Как только сказка начинает напоминать историю... она теряет часть своего обаяния.

Историческая привязка и историческая дата приближают ее к греховной реальности и разбивают власть чудесного, естественную и необходимую» (A. Jolies. Formes simples, trad. franc., 1972, p. 193).

VI. Функции чудесного в Средние века

а) Компенсация Мир наизнанку — страна Кокань. Изобилие еды.

Нагота.

Сексуальная свобода.

Мир наоборот — земной Рай — золотой век.

б) Сопротивление христианской идеологии

Отрицание человеческого начала: — Дикий человек. — Чудовища. — «Mischwesen»: полулюди-полуживотные, гибриды. — Против тезиса «Человек создан по образу и подобию Божьему (ad imaginem Dei)».

Отказ от манихейства: — Любое явление чудесного, каким бы безопасным оно ни казалось, всегда носит амбивалентный характер, ибо чудесное не находится полностью ни на стороне добра (Бога), ни на стороне зла (Сатаны).

Пример: Дракон св. Марсилия Парижского (см.: Ж. Ле Гофф. Другое Средневековье..., с. 142—168). Оптимизм: — Чудесное и «happy end».

в) Чудесное как познание Mirari, miroir, merveille.

Средневековые зерцала. См.: D. Poirion. Etude sur le Roman de la Rose, 1974, chap.

II. Волшебная сказка.

Чудесное подобно не сну, но знанию.

«Помимо удовольствия, любопытства и прочих эмоций, пробуждаемых в нас рассказами, сказками и легендами, помимо потребности отвлечься, забыться, получить приятные и щекочущие нервы ощущения, реальной целью путешествия в чудесное является... наиболее полное изучение реальности» (Pierre Mabille. Le Miroir du merveilleux).

Заключение

Так каково же положение чудесного в Средние века?

1. Раннее Средневековье и подавление чудесного.

2. Прорыв чудесного в ученую культуру: XII—XIII вв.

3. Эстетизация чудесного: XIV—XV вв.

III. Подведение итогов и определение перспектив

Вторгшись в пределы привычного, естественного мира, чудесное деформировало его и значительно расширило свои границы. Великаны, карлики, люди с физическими отклонениями, разумеется, существа необычные, но, в сущности, они не слишком отличаются от существ, созданных природою; то же можно сказать и о сказочных и мифических существах, даже о невообразимых Mischwesen, полулюдях-полуживотных, изображенных на картинах Босха, а также его гибридах, в которых живое соединилось с неживым. Наличие потенциальной возможности существования небывалого объекта характерно для первого уровня чудесного; для «подлинного» же чудесного, на мой взгляд, характерно наличие чего-то такого, что не просто выходит за рамки, установленные природой, а противоречит природному порядку в целом. Сами по себе гиперболизация и деформация стимулируют переход количества в качество. Далее следует метаморфоза — основная, наиболее характерная для чудесного явления трансформация, глубинное изменение, не имеющее ничего общего ни с искажением, ни с совмещением, ни с мультиплицированием, ни с гипертрофированностью, то есть с деформациями, присущими «простому» чудесному существу с неизменным обликом. С точки зрения христианства чудесное является греховным, так как превращает человеческое существо, созданное «по образу и подобию Божьему», в его антипода, в животное. В отличие от Античности, в Средние века превращаются в основном в животных и редко — в растения. Превращение в растение уходит корнями в книжную культуру, в то время как чудесное в Средние века берет начало в преданиях, устной и, скажем так, «популярной» литературе, представляющей собой обширное поле для исследований. Классический пример чудесной метаморфозы — оборотень. На средневековом Западе существует целый ряд текстов об оборотнях.

Когнитивная функция чудесного в Средние века достаточно специфична. В сущности, мысли, высказываемые в дошекспировскую эпоху людьми, подобными Гервасию Тильберийскому — а таких, как он, было немало, — сводились к следующему: «Мир гораздо разнообразнее, чем наши знания о нем»; разумеется, эти люди осознавали, какую проблему подобная максима ставит перед христианством. У того же Гервасия Тильберийского есть высказыва-

ния на грани дозволенного; в частности, говоря о Книге Бытия, он дерзает утверждать, что эта Книга не может служить универсальным источником знаний. Но разве когнитивная функция не заставляет собственно чудесное отступать на второй план? Одной из характеристик чудесного является его непостоянство: оно подобно сну, исчезающему после пробуждения; познавательная функция либо развеивает чудесное как дым, либо, используя рационалистические объяснения, сводит к иной форме знания.

Чудесное «в чистом виде» существует в чужих, далеких землях, а также в потустороннем мире, где обитают тревожащие наше сознание фантазмы; для западного мира — если не принимать во внимание стоящий особняком мир кельтов — чудесное как таковое сосредоточено на Востоке. Восток — гигантский кладезь чудесного; Восток для средневекового человека Запада — это далекий горизонт, за которым раскинулся мир сновидений, волшебный мир; Восток — это чуждая земля, настоящая заграница; и рискнем сказать, роль эту - по крайней мере для греков и римлян - Восток исполнял всегда. Все приходит с Востока: хорошее и дурное, чудеса и ереси; в конце концов люди на Западе настолько хорошо усвоили эту истину, что, когда речь заходила о Востоке, переставали отличать реальность от небылиц. Когда Марко Поло, путая правду с вымыслом, рассказывает о своих приключениях на Востоке, он - какими бы невероятными ни казались его рассказы — говорит правду. Однако, как это ни парадоксально, люди на Западе, рассматривавшие восточный мир как подлинную кладовую и источник истинных чудес, услышав от кого-либо слова: «Я там был, я это видел», не верили очевидцу. Люди позднего Средневековья, видевшие в рассказе Марко Поло собрание сказок и вымыслов, назвали его «Книгой чудес» (Le Livre des merveilles) — в том смысле, что все, о чем в этой книге говорится, не более чем мираж; видимо, западный человек11 просто не мог поверить в реальное существование восточных земель и их чудес. Если бы я решил упростить свои соображения о чудесном на средневековом Западе до карикатурности, я бы сказал, что, в сущности, чудесного для христианства не существует, ибо у христианства, по крайней мере средневекового, аллергия на чудесное. Таково, на мой взгляд, основополагающее отношение христианства к чудесному, хотя, разумеется, даже в Средние века монолитное на первый взгляд христианское учение обладало некоторыми нюансами; святой Бернар, осуждая романское искусство, и в ча-

стности все, что в этом искусстве является образным выражением чудесного, сказал: «Знаю, есть множество жилищ в доме Отца». Для клириков есть чудотворное и нет чудесного. Но есть образы... Я не стал использовать великолепную книгу Тодорова, ибо в Средние века не было фантастического. Говоря о фантастическом в Средние века, Балтрушайтис нарушил временные законы, перенеся в этот период романтическое и сюрреалистическое видение мира.

Также следует рассмотреть, не является ли часть «средневекового чудесного» порождением галлюцинаций или табу, на которые было особенно богато христианство. Чудесное в сексуальных отношениях, а также в еде представляет собой единый, сложный по составу феномен, в котором соединились совершенно разные аспекты, как-то: обжорство и пищевые табу, использование галлюциногенов и возбуждающих средств и т.п. В христианском мире чревоугодие следует рука об руку со сладострастием. Стремление к праздности порождает «чудесное безделье». Именно в сфере чудесного в Средние века следует искать идеологию, враждебную труду.

Существует целая диалектика «чудесного народного» и «чудесного ученого», диалектика чрезвычайно сложная, ибо границы между обеими сферами чудесного чрезвычайно подвижны. Периодизация, предложенная мною, применима в основном к чудесному в ученой культуре. На мой взгляд, сначала ученой культуре удается в значительной степени затушевать чудесное, принадлежащее народной культуре, косвенные доказательства существования которого находят в различных документальных источниках. В XII—XIII вв. ученая культура занимает вполне дружелюбную позицию по отношению к чудесному в народной культуре, но тем не менее стремится присвоить его и приспособить для своих нужд. Затем начинается период эстетизации чудесного, во время которого диалог — или борьба — между чудесным в ученой культуре и чудесным в культуре народной отступает на второй план. Но каким образом исследовать более древнюю стадию «народного» чудесного, существование которого фиксировалось главным образом в устной традиции? Ван Геннеп ограничился изучением позднего Средневековья — во-первых, потому, что документальных источников предшествующего периода слишком мало, а во-вторых, потому, что деятельность христианства на ниве «народной» культуры, без сомнения, породила новую народную культуру, насквозь пропитанную христианским духом. Сле-

довательно, надо собирать и тщательно анализировать ранние письменные источники, а также изучать иконографию.

Богатейшим источником знаний о чудесном является, в частности, волшебная сказка. С течением времени сказка изменяется; появление новых версий соотносится с крупными переменами в жизни общества, повлиявшими главным образом на уклад повседневной жизни и на мир сверхъестественный как на неотъемлемую часть мира естественного. Я попытался это показать на примере Мелюзины. Можно опровергнуть мои гипотезы и предположить, что Ветхий Завет и Новый Завет полны чудесного. Можно, к примеру, вспомнить, как христиане нарекали Мессию: «Vocabitur nomen ejus admirabilis» («...и нарекут имя Ему: Чудный» (Ис, IX, 6), или о словах апостола Павла, сказанных им во II Послании к Фессалоникийцам: «cит venerii admirabilis fieri in omnibus qui crediderunt» («когда Он приидет прославиться [...] и явиться дивным [...] во всех веровавших», 2 Фес, I, 10).

Не собираясь погружаться в игру слов и лингвистические тонкости, я тем не менее задаюсь вопросом, нет ли между admirabilis и mirabilis некоего, очень важного нюанса. На мой взгляд, средневековые толкователи Нового Завета, образа Христа, роли Христа и жизненного пути Христа строили свои рассуждения, скорее, исходя из существования чудного (miraculeux), нежели чудесного, скорее, дивного (admirable), нежели чудесного. Христос, скорее, дивен (admirable), нежели чудесен. У меня сложилось впечатление, что для людей Средневековья «фундаментальное» христианство отнюдь не было религией чудесного. Хотя в Новом Завете можно выделить, по крайней мере, одну группу «чудесных событий» — события, связанные с рождением Иисуса. Правда, в рассказе об этом рождении чувствуется ярко выраженное присутствие Востока; это также единственный пассаж в Новом Завете, где важную роль играют сны и видения. Но не заведет ли нас «чудесная» интерпретация Нового Завета в мир гностицизма? В Новом Завете можно обнаружить влияние гностицизма, однако ничто не мешает предположить, что при более позднем истолковании чудесное из Нового Завета было быстро убрано, так же как и гностические аспекты, и люди Средневековья, таким образом, сохранили в памяти свой собственный Новый Завет, очищенный и исправленный, свободный от влияния и гностиков, и чудесного. Но действительность, разумеется, гораздо сложнее наших гипотез. Примечательно, что в

Средние века и простые верующие, и величайшие ортодоксы часто питали доверие и к Новому Завету, официально признанному Церковью, и к апокрифам (хотя я бы не сказал, что они расценивали их одинаково). И вот, из мира, где господствуют гностические учения, из мира апокрифических евангелий, той его части, которая была сохранена и интегрирована в христианский мир, в Новый Завет окольным путем попадает малая толика чудесного. Но повторим еще раз: надо изучать иконографию.

Примечания

* L'Etrange et le Merveilleux dans l'Islam medieval, ed. M. Arkoun, J.Le Goff, T. Fahd, M. Rodinson, 1978, pp. 61-79. Опубликовано на ит. яз. в: J.Le Goff. Il Meraviglioso et il quotidiano nell'Occidente medievale. Roma—Bari, Laterza et Figli, 1983, pp. 3—23.

1 Из данного очерка исключены непосредственные сравнения с исламом. Интересующимся данным вопросом рекомендую материалы коллоквиума: L'Etrange et le Merveilleux dans l'Islam medieval. Paris, ed. J.A., 1978, pp. 61-110.

2 Volk, Herrscher und Heiliger im Reich de Merowinger. Studien suz Hagiographie der Merowingerzeit. Prague, 1965.

3 E. Kohler. Ideal und Wirklichkeit in der hofischen Epik. I. Aufl., 1956, 2. Aufl., 1970. Фр. пер.: L'Aventure chevaleresque. Ideal et realite dans le roman courtois. Paris, Gallimard, 1974; Observations historiques et sociologiques sur la poesie des troubadours // Cahiers de Civilisation medievale, 1964; переизд. в: Esprit und arkadische Freiheit— Aufsatze aus der Welt der Romania. Frankfurt-am-Main, 1966.

4 См.: Часть П. Опыт составления перечня чудесного для средневекового Запада.

5 См. далее: Часть П. Опыт составления...

6 См.: Часть II. Опыт составления... Чудесное и христианство. В связи с тем, что miraculum и mirabilia стали четко различаться довольно поздно (XII в.), я не согласен с Д. Бутийе и Дж. П. Торрелом, предлагающими переводить понятие miraculum в сочинении De miraculis клюнийского аббата Петра Достопочтенного (нач. XII в.) как «чудо» (merveille) или «чудесное явление» (fait merveilleux) (miraculum — основная категория у Петра Достопочтенного. Revue thomiste, t. LXXX, 1980, pp. 357-386).

7 J.G. Frazer. Folklore in the Old Testament. 3 vol. London, 1918; рус. пер.: Джеймс Джордж. Фрэзер. Фольклор в Ветхом Завете. Пер. Д. Вольпина. М., 1986; P. Saintyves. Essais de Folklore biblique. Magie, mythes et miracles dans l'Ancien et le Nouveau Testament. 1923; P. Gibert. Une theorie de la legende. Hermann Gunkel et les legendes de la Bible. Paris, Flammarion, 1979.

8 Называемый также Гиральдом Уэльским или Гиральдом де Барри.

9 Bradford В.-В. Broughton. The Legends of King Richard I. Coeur de Lion: A Study of Sources and Variations to the Year 1600. La Haye— Paris, 1966.

10 Рассуждение о «технологических чудесах» содержится в трактате De Secretis Роджера Бэкона.

11 О подлинном и вымышленном в книге Марко Поло см.: J. Heers. Marco Polo. Paris, 1983.

Дополнительная библиография

Porion (Daniel). Le Merveilleux dans la litterature francaise au Moyen Age. Paris, P.U.F., coll. «Que sais-je?», № 1938, 1982.

Kappler (Claude). Monstres, demons et merveilles a la fin du Moyen Age. Paris, Payot, 1982.

Lecouteux (Claude). Les Monstres dans la litterature allemande du Moyen Age (1150-1350), 3 vol. Goppingen, 1982.

Meslin (Michel), ed. Le Merveilleux. L'imaginaire et les croyances en Occident. Paris, Bordas, 1984.

СОБРАНИЕ ЧУДЕСНЫХ ИСТОРИЙ, СЛУЧИВШИХСЯ В ПРОВИНЦИИ ДОФИНЕ В НАЧАЛЕ XIII в.

Более десяти лет назад, во время одной из моих первых встреч с Шарлем Жуастаном, я пересказал ему содержание текста XIII в., разобранного мною на семинаре, посвященном соотношению ученой и народной культур в Средние века. Еще несколько историй, рассказанных мною на этом семинаре, происходили из Юго-Восточной Франции, в частности из провинции Дофине. Шарль Жуастан сравнил их с легендами и сказками, которые он записал в этой провинции во время своих экспедиций, и мы решили провести сравнительно-сопоставительное исследование наших текстов, то есть средневековых и записанных нынешними этнологами, а результаты совместной работы напечатать в начавшем выходить в 1973 г. журнале «Le Monde alpin et rhodanien». В этой работе мы хотели преодолеть порог XV в., ниже которого историческая этнология опускается крайне редко. Увы, замысел наш не сбылся. Настоящая статья, весьма далекая от совершенства (средневековая часть материала рассмотрена лишь в первом приближении), написана в память о прекрасном этнологе, человеке редкой скромности Шарле Жуастане.

Материалом данного исследования послужило собрание чудесных историй (mirabilia), случившихся в провинции Дофине и записанных в начале XIII в. Гервасием Тильберийским для сборника Императорские досуги (точнее, для третьей его части); сборник предназначался для императора Оттона IV Брауншвейгского, побежденного в битве при Бувине. Прежде чем представить латинские тексты mirabilia, приводимые по изданиям Лейбница и Либрехта (к сожалению, изобилующим неточностями)1, мне хотелось бы кратко познакомить читателя с их автором, личность которо-

го, без сомнения, заслуживает отдельного исследования2, и с его книгой, все еще ожидающей современного издателя. Также я предлагаю собственные переводы латинских mirabilia на французский язык. Названия Дофине в них, разумеется, нет, ибо в начале XIII в. такового еще не существовало. Чаще всего в них упоминается политико-географическое единство, именуемое королевством Арльским, за которым обычно следует название диоцеза, где находится интересующая автора местность. Отобранные мною тексты локализуются в границах трех современных департаментов: Изер, Верхние Альпы и Дром, то есть в границах, предложенных Шарлем Жуастаном3. Епископства, упоминаемые Гервасием Тильберийским, полагавшим необходимым уточнить, где случились все восемь «чудесных историй» (mirabilia), расположены следующим образом: 2 — в Балансе, 1 — в Везоне, 1 — в Гапе, 1 — в Гренобле и 3 — в архиепископстве Амбрён. Другие mirabilia, случившиеся в Арльском королевстве, представлены мною только заголовками и кратким содержанием. Число их равно восемнадцати, и происходили они: 5 — в архиепископстве Экса, 7 — в архиепископстве Арльском, 1 — в епископстве Марсельском, 1 — в епископстве Вивье, 4 не имеют точной локализации в церковных епархиях. К ним следует также добавить историю об одном из первых появлений той самой красавицы-феи, что впоследствии видели и в других местах; получив имя Мелюзины, она стала женой Раймона из Шато-Руссе, что возле Экс-ан-Прованса, в долине Тре4.

В мою задачу входило всего лишь предоставить в распоряжение исследователей, интересующихся историей фольклора и исторической этнологией Юго-Западной Франции, в частности провинции Дофине, тексты, в которых, как мне кажется, они найдут для себя много полезных и любопытных сведений5.

* * *

Благородный англичанин Гервасий Тильберийский6 родился около 1152—1153 гг. Сначала он обучался при дворе английского короля Генриха II (1154—1189), где был приставлен к Генриху, Молодому Королю, старшему сыну Генриха II, коронованному в 1170 г, Когда ему было шестнадцать лет, и умершему в 1183 г. В 1176— 1180 гг. Гервасий состоял при Реймсском архиепископе Гильоме Белоруком, брате французского короля Людовика VII и дяде Филиппа Августа (во время пребывания в Реймсе у Гервасия было со-

мнительное любовное приключение, в результате которого он оказался замешанным в дело о ереси и колдовстве)7, и, наконец, учился в Болонском университете, где получил степень магистра. За время своей карьеры королевского советника и придворного он побывал на службе у трех суверенов: у короля Англии, у последнего нормандского короля Сицилии Гильома II (ум. в 1189) и у императора Оттона IV Брауншвейгского. Около 1190 г. он обосновался в Арле, где женился на родственнице местного архиепископа, и Отгон IV (соперник молодого Фридриха II, в 1198 г. коронованный королем римлян, а в 1209 г. в Риме — императором, разбитый Филиппом Августом в битве при Бувине и умерший в 1218 г), с которым он состоял в родстве, сделал его своим наместником, поручив ему королевство Арльское. О последних годах жизни Гервасия ничего не известно. Одни говорят, что он умер в 1221 г. в Арле, другие — не позже 1228 г. в Англии, где он был каноником.

Гервасий Тильберийский принадлежит к когорте английских книжников, входивших в окружение короля Генриха II и королевы Альеноры Аквитанской и их сыновей: Генриха, Молодого Короля, Ричарда Львиное Сердце (1189—1199) и Иоанна Безземельного (1199—1216). Среди придворных были Уолтер Мэп, автор знаменитого трактата De nugis curialium, Гиральд Камбрейский, историк и этнограф, оставивший описания Ирландии и Уэльса, цистерцианский аббат Радульф Коггесхэйлский, автор Chronicon Anglicanum; все они, несомненно, испытали влияние Истории королей Британии (завершенной ок. 1136) Гальфрида Монмутского (ум. в 1155), где тесно переплелись события легендарные и реальные, а среди исторических персонажей фигурируют Артур и Мерлин.

Все эти книжники — страстные любители mirabilia, рассказов о чудесах, где перемешались ученые истории, басни, слухи, местные обычаи и древние предания; сборники «чудесных» рассказов словно воскрешали счастливую эпоху греческой Античности, когда в ученых трудах, от Геродота до Павсания, история и этнография сливались воедино. Mirabilia, записанные ими, представляют собой достойный внимания источник для изучения соотношения тогдашних ученой и народной культур, письменной и устной традиций, мифов, сказок и легенд, на примере которых можно проследить процесс христианизации языческого и фольклорного наследия в Средние века. Английские книжники явились великими поставщиками «кельтских чудес», которые на Европейском кон-

тиненте под пером Кретьена де Труа и его последователей превратились в высокую литературу. Гервасий Тильберийский написал для Генриха, Молодого Короля, Книгу Фацеций (Liber Facetiarum), к несчастью, утерянную. Сохранились только Императорские досуги. Это сочинение состоит из трех частей (decisiones). Каждой части предшествует чрезвычайно любопытное предисловие, знакомящее нас с состоянием «научного подхода» начала XIII столетия, с восприятием легенд и самих mirabilia, с зарождением критической и рациональной мысли. Но если Лейбниц усматривал в Императорских досугах только скопище нелепостей, то другие видели в Гервасии Тильберийском «предшественника Анатоля Франса... того, кого можно было бы причислить к последователям Ренана»8; впрочем, оба подхода страдают преувеличением и анахронизмом. Две первые книги написаны Гервасием на основе воспоминаний о прочитанном. Подобно многим средневековым авторам, он выступает в них как компилятор, что в те времена вовсе не считалось зазорным, ибо средневековая компиляция является одним из главных путей, ведущих к оригинальному творчеству. В первой книге он пересказывает историю человечества от сотворения мира до потопа. Вторая книга — это историко-географический трактат, где повествуется о частях света и империях. Третья книга, в отличие от первой (24 главы) и второй (26 глав), состоит из 129 (или 131, по Кодуэлу) глав (многие из которых очень короткие) и представляет собой сборник собственно mirabilia, большая часть которых была записана самим автором, в основном по слухам, что позволило Г. Д. Ричардсону сказать, что в третьей книге Гервасий «выступает собирателем фольклора»9.

Итак, Гервасий повествует прежде всего о mirabilia, «чудесных историях», случившихся в тех странах, где жил он сам, — в Англии, королевстве Неаполя и Сицилии, в королевстве Арльском или же в тех краях, сведения о которых он получал из первых рук. О чудесах Палестины и Среднего Востока он расспрашивал крестоносцев; король Арагона Педро II, гостивший в его дворце в Арле, рассказывал ему о чудесах Каталонии и северной Испании. Преследуя своими расспросами определенную научную цель, Гервасий Тильберийский особенно интересовался диковинами и чудесами природы, а также фантастическими чудовищами. Чудовища, по его мнению, были порождениями Дьявола, и в повадках их он, не

мудрствуя лукаво, усматривает влияние Сатаны. Однако иногда он и сам не знает, какими причинами объяснить то или иное «чудо»: сверхъестественными или же вполне естественными? И в результате приводит все возможные объяснения без разбора. Судя по проявленной любознательности и по методике опроса, по стремлению не только локализовать явление, но и сравнить его со сходными явлениями, имевшими место в иных областях, Гервасий, скорее, этнолог. Судя по желанию расположить материал в хронологическом порядке, он, скорее, историк.

71 ЧУДЕСА ДОФИНЕ

(текст из издания Лейбница)

I. Башня, которая сбрасывает часовых (III, 20).

В королевстве Арльском, в епископстве Баланс, в городе Ливрон, стоит очень высокая башня, называемая башней епископа Валантена; башня эта по ночам сбрасывает часовых. Если какого-нибудь стражника назначат дежурить ночью на башне, утром его непременно найдут в долине, что у подножия башни. В долину стражников переносят, не причинив им никакого вреда, никто из них не страшится упасть, не боится, что его отнесут неведомо куда, не чувствует, как его несут, и не испытывает удара о землю (G.WL. 966, EL. 18-19).

II. Скала, которую можно сдвинуть одним пальцем, но нельзя сдвинуть всем телом (III, 22). В королевстве Арльском, в провинции Амбрён, в городе, который называется Нот, есть большая скала, которую легко сдвинуть с места, если прикоснуться к ней мизинцем. Но когда ее пытаются сдвинуть, налегая всем телом или с помощью запряженных быков, скала остается недвижима (G.WL. 966).

III. Ветер, который святой Цезарий поймал в свою перчатку (III, 34). Мы уже рассказывали о ветрах и горах, а посему утверждаем, что большинство гор столь высоки, что все ветры дуют ниже их вершин; и еще добавим, что существуют долины, столь плотно окруженные горами, что в них не проникает ни единого ветерка. Есть такая долина и в королевстве Арльском, в епископстве Везонском, и там находится весьма многонаселенный город Нион. Долина, где он расположен, со всех сторон окружена горами; до самого начала владычества Карла Великого туда не залетало ни одного, даже самого слабенького ветерка, и долина оставалась бесплодной, и не произрастало в ней ничего, потребного для че-

ловека. Узнав о бесплодной долине, епископ Цезарий Арльский, человек великой святости, прославившийся своими чудными делами, отправился на берег моря, омывавшего его диоцез, наполнил свою перчатку морским ветром и прочно завязал ее. Потом он пришел в бесплодную долину, бросил свою наполненную ветром перчатку прямо в скалу и во имя Господа повелел ветру отныне всегда дуть в этой долине. Тотчас в скале образовалась дыра, и в нее стал постоянно дуть ветер, который на народном языке называется морским, как если бы божественным провидением его принесло сюда с моря. Буйный этот ветер долетает до реки, протекающей внизу долины, но не пересекает ее; он делает землю в долине плодородной, а все, что в ней произрастает, полезным для здоровья; он дует в лицо всем, кто приходит в долину, обдавая их необыкновенной свежестью своего дыхания, но стоит людям покинуть пределы долины, как ветер перестает их обдувать, как если бы ему было запрещено пересекать границы этой долины (G.WL. 972, EL. 21-22).

IV.. Источник Серсель (III, 39). В нашем королевстве Арльском, в диоцезе Гап, находится многолюдное поселение Серсель, на земле которого раскинулось необычайно глубокое озеро. Посреди озера есть остров, весь год недоступный для человека; когда наступает пора сенокоса, его с помощью веревок вытягивают на берег озера, выкашивают и собранное сено делят на части. Когда справедливый дележ между

совладельцами завершен, веревки убирают, и остров возвращается в озеро на прежнее место (G.WL. 974).

V Скала, названная Эгий11 (Эгий, иначе Aequa illa: «Равная ей») (III, 42). Молодежь обычно не прислушивается ни к выдумкам, ни к правдивым рассказам, а так как все суета сует, то суетные сыны человеческие пользуются весами обманчивыми, пожинают плоды незрелые вместе со зрелыми и нередко более верят вымыслам, нежели историям правдивым. Например, в королевстве Арльском, в епископстве Гренобльском, на границе с диоцезом Ди, есть очень высокая скала, и стоит она на земле, кою жители земли этой зовут Триев. Другая скала стоит напротив нее, по соседству, и ее называют «Равная ей», потому что она такой же высоты, как и первая, хотя вершина ее недоступна. Те, кто смотрит на эту скалу, стоя на

скале противоположной, видят, как по ее уступам струится прозрачный ручей, а на ее вершине зеленеет трава, подобная той, что растет на лугу. Иногда можно видеть, как на этой траве сушатся простыни ослепительной белизны: так обыкновенно делают прачки. Причины этого чуда, значение его, а также тех, кто вершит его, легко искать, но очень трудно сыскать (G.W.L. 974, F.L., 23-24).

VI. Хозяйка замка Эспервель12 (III, 57). Нередко случается, что ангелы Сатаны оборачиваются ангелами света и помогают дьяволу проникать в людские помыслы. Чтобы легче было их распознать, я и поведал эту необыкновенную историю, кою узнал от людей правдивых и крепких в вере. Стоял некогда в королевстве Арльском, в епископстве Валанском, замок под названием Эспервель. Хозяйка этого замка имела привычку покидать церковь во время мессы, сразу после того, как прочтут Евангелие, будто бы тяжело ей было выносить освящение тела Господня. Через несколько лет муж ее, владелец замка, заметил это, однако, несмотря на дотошные расспросы, так и не сумел отыскать причины такого поспешного бегства из церкви во время мессы. Однажды, во время праздничной службы, когда дама, по обыкновению, собралась уходить после чтение Евангелия, муж и преданные ему люди силой удержали ее, несмотря на все ее протесты. Едва священник произнес слова, что произносят при освящении, дама, влекомая дьявольской силой, поднялась вверх и вылетела вон, унося с собой часть разрушенной ею часовни; больше эту даму в здешних краях никогда не видели. Однако развалины башни, примыкавшей к часовне, стоят до сих пор, свидетельствуя об этом событии [...] [далее следует обширное отступление о таинстве евхаристии]. Из-за ужасной грешницы, которой удалось ускользнуть из рук тех, кто ее схватил, часовня была разрушена. Также было принято мудрое решение разрушить замок, выстроить его в другом месте и назвать новым именем. Обитатели же прежнего замка перебрались в замок, называемый Карпей [Шарпей] (G.WL. 978-979, EL. 26).

VII. Долина Лантюскль (III, 122). Есть в королевстве Арльском, в провинции Амбрён, горная долина, по которой летом, перевалив через вершины Альп, легко можно спуститься в Италию; путь этот короткий, но очень опасный. Долина эта носит название Лантюскль. Если в горах, окружа-

ющих ее, кто-нибудь кашлянет или крикнет, тотчас снежная лавина устремляется со скалистых вершин вниз, в долину, и там обрушивается на путников, погребает их под своей толщей и швыряет их в глубокую пропасть (G.WL. 1004).

VIII. Вода, которая исцеляет тех, у кого есть зоб (III, 126). В провинции Амбрён, что является частью королевства Арльского, есть замок Барль, на земле которого бьет ключ; вода из того ключа излечивает тех, у кого зоб: они должны попить ее или омыться ею. Также в королевстве Арльском есть немало источников, которые летом полны водой, а зимой высыхают (G.WL. 1004).

Перечень «чудес» (mirabilia), известных в иных местах королевства Арльского

I. Травы Египетские (De herbis Aegyptii) (III, 31). Некто по имени Иснар, владелец земель вокруг Форкалькье (Альпы Верхнего Прованса), отправляется искать уединения на Восток и встречает святого отшельника, который питается кореньями (G.WL. 971).

II. Морские воды, которые застыли и превратились в соль (De aquis marinis quae congelantur in sal) (III, 40). Солончаковые болота возле Арля (G.WL. 74).

III. Проемы, в которых появляются дамы (феи) (De fenestris in quibus apparent domine) (HI, 43). O прекрасных дамах, которые появляются в проемах некой скалы в провинции Экс и исчезают, когда к ним приближаются (G.WL. 975).

IV Вода, которая никогда не кипит (De aqua, que numquam bullit) (III, 48). Чистая вода (in castro de Puilica, в замке Пиоленк близ Оранжа?), которая не кипит никогда (G.WL. 976).

V Прозорливые животные (De sagacitate anima Hum) (III, 65). В Галлии, в Альпах, на вершинах скал Кондрие (?) (In Gallia subalpinea inter altissimas rupes Condrusii), исполненные мудрости горные козлы и серны (camusii) ускользают от охотников благодаря своей хитрости (G.WL. 981-982).

VI. Леренский монастырь (De Lirinensi monasterio) (III, 68).

На острове Лерен нет змей: святость монахов или состав почвы гонит их оттуда (G.WL. 983).

VII. Ламии, драки и призраки (De lamm, drais et phantasiis) (III, 85). Ламии — это женщины, которые являются в дома и крадут из колыбелей младенцев. Драки живут в пещерах, что расположены в руслах рек; принимая форму золотых колец, они завлекают в воду женщин и детей. Иногда они принимают человеческий облик и тогда отправляются гулять по городским площадям. Гервасий Тильберийский видел женщину, которую драк утащил в Рону, чтобы она вскормила его сына; эта женщина пробыла под водой семь лет. Вернувшись на землю, она встретила драка на главной площади Бокэра. В волнах Роны, под скалистым утесом, на котором стоит замок Тараскон, где во времена святой Марты прятался змей под названием тараск, в лунном свете можно увидеть драков, принявших облик ночных призраков, и услышать, как они разговаривают (G.WL. 987-988, EL. 38-39).

VIII. О ламиях и ночных привидениях (De lamiis et nocturnis larvis) (III, 86). Ламии, или маски, или стриги, являются, по мнению лекарей, ночными видениями, но Блаженный Августин считает их демонами. Привидения (larves) также ходят ночью по домам, посылают спящим кошмары, устраивают в доме беспорядок и перекладывают младенцев с одного места на другое. Так во младенчестве переложили Гумберта, теперешнего архиепископа Арльского, родственника Гервасия Тильберийского (G.WL. 988-999, F.L. 39-41).

IX. Кладбище Алискан (De coemeterio Elisii campi et illuc advectis) (III, 90). Покойники и гробы, которых сплавляют по Роне, сами останавливаются в Арле, дабы похоронили их на кладбище Алискан (G.W.L. 990-991, EL. 42-43).

X. Ореховое дерево, на котором выросли плоды с шестью или семью ядрышками (De nuce que sex aut septem facit nucleos) (III, 91). Из ореха, посаженного вороной в замке Понтони (Понтеве, деп. Вар?), выросло ореховое дерево, но вместо положенных орехов на нем выросли желуди с шестью, семью или десятью ядрышками (G.WL. 991).

XI. Дерево со стручками (De arbore que siliquas facit) (III, 94). Возле города Марселя растет дерево, на котором зреют стручки; как у бобов, и стручки эти полны камней (G.WL. 992). XII. Воронье яйцо, высиженное аистом (De ovo corvina supposito ciconia) (III, 97). Аисты вьют свои гнезда на стенах и башнях Арля. Однажды ворон подложил свое яйцо в гнездо аиста, и тот его высидел. Когда птенец появился на свет, аисты всей стаей ощипали мать, высидевшую его, а потом мать вместе с птенцом столкнули с высокой башни (G.WL. 993, EL. 46-47).

XIII. Покойник, который убил свою вдову (De mortuo qui occidit uxorem quondam saum) (III, 99). Некий дворянин по имени Гильом де Мустье перед смертью заставил жену дать клятву не выходить второй раз замуж. Она не сдержала обещания. Покойник вернулся и убил неверную ступкой (G.W.L. 993-994).

XIV. Сгнившая палка (De baculo putrefacto) (III, 101). В Тарасконе один крестьянин в полдень ударил палкой змею. Палка мгновенно сгнила и рассыпалась (G.WL. 994).

XV Кустарник из Рошмора (De rucemis de Roca maura) (III, 102). В Рошморе растут кусты, в просторечии именуемые туманниками (brumestas), y них крупные ягоды, и цветут они, как виноградная лоза. Но в день святого Иоанна ягоды у них исчезают (G.WL. 994).

XVI. Покойник, который является к девушке и рассказывает ей удивительные u1080 истории (De mortuo qui apparet virgini, mira dicit et annunciat) (III, 103). Один юноша из Апта, подло убитый, после смерти является к своей молодой родственнице, живущей в Бокэре. Он рассказывает ей о том свете, и в частности о Чистилище, где он теперь пребывает13 (G.WL. 994-1000). XVII. Оборотни (De hominibus quifuerunt lupi) (III, 120). Известно два случая появления оборотней: один — в Оверни, другой — на границе между епископствами Вивье и Манд (G.WL. 1002, F.L. 51-52). XVIII. Источник, который внезапно исчезает и вновь появляется (De fonte qui repente perditur et redit) (III, 127). В Кане, в графстве Экс, есть источник, который то исчезает, то появляется вновь (G.WL. 1004).

Примечания

*Le Monde alpin et rhodanien, № 1—4, 1982. Croyances, recits et pratiques de tradition. Melanges Charles Joisten, 1936—1982, pp. 55—65.

1 Текст издан в Scriptores rerum Brunsvicensium (t. I, Hannover, 1707, pp. 881-1004) знаменитым Г.В. Лейбницем, состоявшим в ту пору на службе у герцогов Брауншвейгских, потомков Оттона IV Это единственное полное издание обладает рядом недостатков; ему предпослано предисловие, чрезвычайно интересное с точки зрения характеристики менталитета людей эпохи Просвещения; в нем Лейбниц выносит суровый приговор Императорским досугам и средневековым суевериям. В середине XIX в. собиратель фольклора Феликс Либрехт издал отрывки из этого произведения (Des Gervasius von Tilbury Otia Imperialia in einer Auswahl neu herdusgegeben..., Hannover, 1856) с примечаниями и приложениями; это издание не утратило своего значения до наших дней.

2 Ряд историков приписывают Гервасию Тильберийскому авторство самой большой и наиболее примечательной карты мира (таррае mundi) эпохи Средневековья. Я не из их числа. Недавно к этому вопросу вновь вернулся польский историк Ежи Стржелшчик (Jerzy Strzelczyk. Gervazy ? Tilbury. Studium z dziejow uczonosci geograficznej w Sredniowieczu (Gervais de Tilbury. Contribution a l'histoire de l'erudition geographique au Moyen Age) Wroclaw—Varsovie— Cracovie, 1970 (резюме на англ. яз., с. 271—278), написавший в поддержку авторства Гервасия весьма интересную работу.

3 Charles Joisten. Contes populaires du Dauphine. Grenoble; Musee dauphinois, 1971, 2 vol., 383 et 443 pp. (Documents d'ethnologie regionale, 1-2).

4 Текст о Мелюзине находится в первой части главы XV, De oculis apertis post peccatum (O презрении после греха) (ed. Leibniz, pp. 895-896, ed. Liebrecht, pp. 4-5). См.: Ж. Ле Гофф. Мелюзина -прародительница и распахивающая новь//Другое Средневековье..., с. 184-199.

5 Классические труды Ван Геннепа: Van Gennep. Le Folklore du Dauphine (Isere). Paris, 1932-1933, 2 vol., и Le Folklore des Hautes-Alpes. Paris, 1946-1948, 2 vol. См. также: R.-A. Meunier. Le fonds auvergnat, provencale et alpestre dans les «Recreations imperiales» de Gervais de Tilbury et le «Reductoire moral» de Pierre Bersuire // Annales de l'Universite de Poitiers, 1948-1954.

6 См.: Raoul Busquet. Gervais de Tilbury inconnu // Revue historique, t. CXCI, pp. 1-20; KG. Richardson. Gervase of Tilbury // History, XLVI, 1961, pp. 102-114.

7 Radulphi de Coggeshall Chronicon anglicanum, ed. Joseph Stevenson (Rolls Series, LXVI). London, 1875, pp. 121—125. Англ. пер. интересующего отрывка опубл. в: W.-L. Wakefield, A.-P. Evans. Heresis of the Middle Ages. New York-London, 1969, pp. 251-254.

8 R. Busquet. Art. cite, p. 11.

9 «He shows himself a collector of folklore» (art. cite, p. 109). Существуют два средневековых перевода Otia Imperialia на французский язык, один принадлежит Жану Антиохийскому (ок. 1282), другой Жану де Винье — Les Oisivetes des emperieres (ок.1331).

10 Я использую издание Лейбница (G.WL.) и Либрехта (F.L.).

11 Речь идет о горе Эгий возле Монестье-де-Клермон (Изер); гора это прозвана Неприступной и входит в число «семи чудес Дофине». Жан-Клод Шмит подсказал мне, что неясное латинское выражение adolescentiae sectatores могло обозначать группы молодых людей, ходивших в горы и приносивших оттуда подобного рода рассказы (см. «Пер Гюнт» Ибсена).

12 Либрехт дает форму Эспервер (Espervel). Р. Шано установил, что речь идет о местечке Эпарвье (Eparvier) в коммуне Шарпей (Дром).

13 Это один из редких текстов, где Чистилище, географическое положение которого еще не определено, расположено в воздухе. См.: J. Le Goff. La Naissance du Purgatoire. Paris, Gallimard (Bibl. des histoires), 1981,516 p.