РОССИЙСКИЙ АВТОРИТАРИЗМ: ИНСТИТУЦИОНАЛЬНЫЙ И ОБЩЕСТВЕННЫЙ КОНТЕКСТ
Ист.: http://www.liberal.ru/sitan.asp?Num=674, 2006 год
См. библиографию.
В обстоятельной статье Михаила Краснова представлен профессиональный анализ ценностных посылок нашей конституции, считающейся у отечественных политологов «одной из самых демократических в мире». Его выводы могли бы стать отправным пунктом для обсуждения особенностей или скрытых пороков российского государственно-правового устройства. Но - не стали. Поскольку, как выяснилось, экспертов, способных обсуждать проблематику российской государственности на том же уровне, что и автор статьи, слишком мало или они не захотели принять участие в данном обсуждении. Общий вывод Краснова: авторитаризм и произвол российской политики предопределены заложенным в конституции персонализмом, предоставляющим главе государства огромные полномочия, сравнимые с царскими, - остался почти без внимания. Может быть, потому, что такая констатация положения вещей показалась участникам дискуссии самоочевидной и бесспорной. Между тем возводить нынешний авторитаризм к издержкам конституции мне представляется несколько упрощенным объяснением нынешних проблем российской государственности.
Сила власти и бессилие права
Старый тезис: там, где установлена правовая норма, там прекращается политическая борьба, не применим к России, где, как известно, строгость законов смягчается необязательностью их исполнения. Российское государство слишком отягощено своим не уходящим прошлым, генетической связью с советской тоталитарной системой. В конститутивную силу права верят в России, кажется, только университетские профессора. Население на своей шкуре познает то, что почему-то не принимается во внимание участниками дискуссии: законы в России пишутся не для тех, кто у власти, а для подданных.
Принятая конституция 1993 года не означала закрепления реального соотношения многообразных сил или интересов. Она должна была, по мысли ее составителей, подготовить возможности переноса западных правовых государственных форм на отечественную почву, обеспечить принуждение реальности к тому, чтобы та уложилась в намеченные рамки. Это был костюм «на вырост» - вообще-то старая идея идеологического воздействия, ориентирующая на пропаганду, обучение, внесение внешних образцов в тупую и косную среду российского традиционализма или авторитаризма. Но из задуманного ничего не вышло и не могло выйти, поскольку писаным нормам мало соответствовала реальная практика управления и господства, которая и подчинила себе писаную конституцию через управляемый и зависимый суд.
Никакой опоры под декларируемыми конституцией положениями в виде структуры интересов, морального согласия, групповых представлений в России не было. Поэтому образцово либеральная конституция, провозгласившая гарантии частной собственности, номинальное разделение властей, парламентаризм, права и свободы человека, очень быстро обнаружила свой декоративно-риторический характер и осталась главным образом на бумаге. Реальностью же, т.е. тем, что учитывают люди в своем понимании происходящего и своем поведении, оказывается совсем другое. Реальностью оказываются слабо артикулированные представления о партикуляристских отношениях власти и населения, о средствах ее подкупа или манипулирования ею, о естественности и органичности произвола - короче, все те неписаные правила и нормы поведения и кооперации с властью, которые существовали и раньше.
Правоприменение в остающемся по-прежнему иерархическом и неравноправном обществе зависит от статуса и социального положения заинтересованных групп или лиц. Фактические правовые, государственно-политические, экономические и другие отношения складываются на основе неформальных практик взаимодействия держателей власти (судебной, административной, законодательной) или распорядителей властных ресурсов с зависимым населением. Правовые нормы и законы в России будут еще долгое время (для нас, живущих сегодня, исторически «всегда») интерпретироваться под действием интересов правящих или влиятельных группировок и кланов.
В социологическом плане это означает, что внутренние противоречия в законодательстве нельзя относить только на счет плохой юридической работы самих законодателей, их некомпетентности, хотя и это, безусловно, имеет место. В сохранении юридических двусмысленностей либо принципиальной несогласуемости правовых норм заинтересованы различные субъекты действия, обладающие значительным влиянием на законотворческий или законодательный процессы. Устойчивость появления разночтений в текстах законов, кодексов, подзаконных актах указывает на систематические препятствия рационализации права или блокировку усилий по его формальной кодификации, вызванные не собственно правовыми причинами.
Неопределенность права отражает природу и само устройство государственной жизни в России, некодифицированность отношений власти и подвластных. А функциональное значение подобной юридической или нормативной многозначности заключается в сохранении для властвующих групп возможностей отказа либо ухода от установления и вменения политической и государственной ответственности.
Разумеется, учитывать характер и качество разработки и изложения законов важно и нужно. Однако без понимания того, как и под действием каких факторов или сил они работают в реальности, их знание и толкование может превратиться в деятельность, удовлетворяющую лишь самих ученых юристов. Вера в силу права, характерная для реформаторов начала 1990-х, их стремление создать правовое государство с чистого листа свидетельствовали в наших условиях не столько о либеральности устремлений и приверженности идеалам такого государства, сколько о слабом понимании социальной реальности советского и постсоветского общества. Это не упрек кому-то лично, а тем более – М.Краснову. Это констатация состояния экспертного сообщества, к которому мы все принадлежим и которое тоже имеет свои причины. Состояния, которое не могло не сказаться и на ходе данной дискуссии.
В выступлениях ее участников под государством понимаются разные вещи. Одни, говоря о нем, имеют в виду персонифицированную политику Путина и его будущего преемника, тем самым идентифицируя личность правителя с действующим режимом. Другие рассуждают о природе российского государства (империя, национальное государство), третьи – о качестве работы исполнительной власти и задачах реформы административной системы, четвертые – о взаимоотношениях государства и бизнеса или государства и «народа»… Такая тематическая неопределенность обсуждения - вполне естественное следствие авторитаризма, при котором разные плоскости функционирования государственной машины четко не разведены ни в практике государственного управления, ни, соответственно, в сознании экспертов.
Главная проблема российской государственности заключается в том, что разделение властей продекларировано, но реально не проведено. И в обозримое время оно проведено быть не может, поскольку не произошло разделения «государства» и «общества». Власть, венчаемая президентской администрацией, ведет себя вполне «по-советски», как полный хозяин государственного аппарата управления и как собственник безгласного населения. Другими словами, более чем за 15 лет после краха советской системы не возникло «общества» как специфического, автономного от власти типа организации людей, системы независимых от нее институтов, как не возникло и самой институционализации связей и отношений, основанных на частных интересах и групповых солидарностях.
Меняется стилистика политических режимов, но характер государственной власти принципиально не меняется. Периоды правления окрашены личностью первого лица государства и манерой его правления, но сама по себе личность правителя мало сказывается на сложившихся механизмах прихода к власти, а значит - и на принципах подбора кадров исполнителей, на способах поддержки первого лица, на массовых представлениях о легитимности оснований власти. Персональная зависимость от главы государства руководителей всех ее ветвей - правительства, ведомств, председателей судов, руководителей парламента, наместников в регионах - придает государственной машине внешне централизованный и рациональный вид, но, по сути, свидетельствует об ее глубоко архаичном, патерналистском характере.
Власть в стране централизована, недифференцирована и персонифицирована. Она принадлежит президенту, «вождю» народа и осуществляется посредством неконституционных органов управления и механизмов господства (через администрацию президента). Она опирается на тайную политическую полицию (ФСБ) и другие спецслужбы, выведенные из-под контроля закона, суда и парламента, на наместников центральной власти в провинции, на систему пропаганды и агитации в лице полностью зависимых от федеральной или местной власти СМИ. Ее резерв – вооруженные силы и директорат крупнейших корпораций и предприятий (резидуум планово-государственной экономики), а также - сегодня еще слабые, но в будущем, возможно, способные играть более значимую роль – парамилитарные или молодежные организации, характерные для начальных периодов тоталитарных режимов, вроде «наших» и тому подобных организованных статистов «народа». Эта власть фактически бесконтрольна, поскольку ей ничто не может быть противопоставлено: авторитет представительских органов, назначаемых из администрации президента, у населения невысок во всех группах, а их дееспособность вызывает большие сомнения.
В стране сегодня нет автономных, т.е. независимых от Кремля или регионального начальства, фокусов морального или символического авторитета. Ни политические партии, ни профсоюзы, ни интеллектуальная или культурная элита («интеллигенция») не пользуется сколько-нибудь существенным влиянием. Остро ощущаемый аморализм и беспринципность сегодняшних «продвинутых» групп, их интеллектуальная стерильность являются причиной отказа в признании за ними авторитетности и сколько-нибудь значимой и самостоятельной общественной и политической роли.
Специфический в наши дни тип публичного политика или журналиста – это человек, сменивший свои «убеждения» (скажем, либерально-западнические на «национально-государственнические»), «ренегат», как его можно назвать в соответствии с известной политической традицией, пытающийся объяснять свое незамысловатое предательство общезначимыми соображениями и высокими принципами (геополитическими взглядами, интересами модернизации страны, патриотическими чувствами и т.п.). Примечательно, что власть охотно подбирает такой «человеческий материал», используя его с чувством глубокого удовлетворения, - подобно тому, как в свое время Сталин держал рядом с собой тех, кто был с «пятном». Этот тип человека указывает на вектор происходящего, на направление общественного дрейфа, позволяя предсказывать появление в ближайшее время и других типов заменителей элиты.
Однако нынешняя помпезность создаваемой «элитой» официальной картины власти в «сырьевой империи» скрывает реальную беспомощность правителя перед бюрократической системой, равно как и его дилетантизм, проявляющийся в импровизационном решении повседневных задач управления. Если нет институционализированных правил смены высшей власти, то – возвращаюсь к сказанному выше - нет и механизмов установления государственной, политической или правовой ответственности за проводимую политику, за действия, совершаемые в период пребывания у власти. Например, за развязывание не только первой, но главное – второй чеченской войны, более жестокой и кровопролитной, когда, в отличие от 1994 года, было уже ясно, что такое война с собственным населением. Можно назвать и другие политические просчеты или государственные преступления, оставшиеся для представителей власти без последствий. Никто, скажем, не понес наказания ни за Норд-Ост, ни за Беслан. Нет, соответственно, и критериев оценки эффективности власти. При этом ее безответственность определяется и тем, что вопросы как оперативного управления, так и выбора стратегии решаются небольшим числом допущенных к власти лиц, ее серым или теневым кабинетом, о чем публичной информации не поступает.
Отсюда, однако, не следует, что устойчивость государственной системы задана и обеспечена теми, кто возглавляют страну, т.е. узким кругом высшего государственного руководства. Она задана и обеспечена инерцией оставшейся без политического или правового контроля бюрократической машины, самой устанавливающей себе нормы и правила функционирования, а потому слабо управляемой, аморфной и неэффективной с точки зрения стратегических национальных целей. Такая система не может не быть коррумпированной, поскольку ей приходится ежедневно разрешать конфликты интересов, согласовывать разнонаправленные мотивы действующих субъектов - населения, бизнеса, корпораций, ведомств. И, не имея твердых норм определения ситуации, каждый конкретный чиновник или бюрократия в целом при отсутствии политического контроля будет решать эти проблемы всегда с учетом собственных материальных интересов. В таком виде система сложилась не сегодня и не завтра может быть изменена. Скорее всего, такой порядок государственной власти сохранится и в будущем.
Отсутствие разделения властей указывает на то, что блокированы механизмы систематического государственно-политического целеполагания и что цели национальной политики носят «случайный» и не публичный характер. Поскольку нет механизмов открытой конкуренции за власть и ухода из нее, нет механизмов привлечения к ответственности, все усилия тех, кто стоит сегодня у власти, подчинены задачам ее удержания, т.е. опять же эгоистическим интересам отдельных людей и групп. В такой системе суд и правоохранительные органы всегда будут играть роль средства защиты тех, у кого в данный момент властные рычаги и ресурсы. А какие конкретно способы идеологического обоснования власти, оправдания репрессий против ее оппонентов, мобилизации массовой поддержки будут использованы, – вопросы важные, но не принципиальные для понимания самой природы российского государства и его конституции.
Такая система оказывается не способной к внутреннему и последовательному изменению, трансформации или модернизации, хотя разговоры о необходимости реформ административного управления, повышении эффективности государства будут вестись до тех пор, пока существует эта система. Даже при самых искренних декларациях о курсе на модернизацию (предположим, что это не туфта и не привычное государственническое пустословие, а намеченный к реализации политический курс), они останутся только декларациями. Более того, и при уже принятых «прогрессивных» изменениях в законодательстве правовые нормы и указы работать не будут, поскольку они не поддержаны соответствующими функциональными связями с другими институтами, нормами, ценностями и интересами других групп и участников.
Образ государства в массовом сознании
Нельзя не согласиться со многими участниками дискуссии, полагающими, что мы имеем сегодня дело с неэффективным государством – уже не тоталитарным, но еще и не демократическим, не правовым. Это – полицейское государство. Завороженная высокими рейтингами президента околокремлевская публика рассматривает их как показатель прочности сложившейся композиции власти, массового одобрения политического курса В.Путина, признания успешности осуществляемого им руководства. Однако экспертные оценки, согласно которым нынешний политический курс означает свертывание самого процесса модернизации государства, не очень-то отличаются от оценок населения. Конечно, такие оценки (особенно в условиях, подобных нынешним российским, когда пространство публичной свободы в СМИ крайне стеснено) всегда слабо рационализированы, противоречивы и обусловлены в первую очередь повседневным опытом. Прежде всего – заботами о материальном существовании, личной безопасности, балансом страхов, угроз и надежд, определяющим представления о ближайшем будущем. И, тем не менее, оценки эти весьма показательны.
За исключением персоны президента, престиж и авторитет институтов власти в глазах населения крайне низок. Особенно негативно оценивается деятельность тех из них, с которыми наши сограждане непосредственно взаимодействует: милиции, суда, прокуратуры, местных властей. Но и отношение к Госдуме, Совету Федерации, политическим партиям характеризуется явным неуважением, отчасти даже презрением - правда, в сочетании с чувством безнадежности и апатии.
Можно легко отмахнуться от заграничных оценщиков («наблюдателей за правами человека») положения дел в стране, но отмахнуться от собственного населения уже труднее, если вообще возможно: люди не уважают власть, не уважают свое государство, хотя и побаиваются его. Причин тут несколько: социальная демагогия, невыполненные обязательства, обман граждан, административный произвол, коррупция и продажность чиновников, их некомпетентность, хамство, чувство социальной несправедливости, а также то, что чиновничество всегда и во всех случаях защищает интересы тех, у кого власть и деньги. Унаследованное от советского прошлого и, вместе с тем, подпитываемое сегодняшним опытом, сознание опасности, исходящей от государства, беззащитности перед любым представителем власти, заставляет граждан держаться подальше от политики и всей сферы государственной жизни.
Высокий рейтинг Путина, образовавшийся из патерналистских надежд и иллюзий зависимого, по-прежнему полукрепостного населения, из отсутствия реального выбора (как в свое время при Горбачеве и Ельцине), сам по себе еще не свидетельствует об удовлетворенности деятельностью президента. Скорее, он свидетельствует о недоверии населения к государству как таковому и его институтам от суда до банков, о низкой оценке работы государственной машины в целом. В феномене рейтинга Путина мы имеем дело с психологическим трансфертом этой неудовлетворенности в надежды на доброго царя, с превращением ее в слабую веру в то, что символический отец нации не позволит государству сбрасывать с себя прежние социальные обязательства, как оно последовательно делало это в последние годы. Поддержка Путина изначально проистекала из ожиданий, что он заставит чиновников выполнить свои функции «заботы о простых людях», чего ждет от него население, у которого нет значительных средств и ресурсов для собственного подъема или инициативы.
Бедность и производные от нее упования в данном случае - не вина этих людей. И объясняется она не отсутствием «протестантской этики», ленью, пьянством, традиционализмом и проч., в чем обычно ищется глубинный смысл русской отсталости. Бедность - результат специфической политики советского и постсоветского государства, систематическим образом десятилетиями эксплуатирующего население ради своих идеологических целей или просто ради сохранения самого режима постсоветского образца. В свою очередь, «борьба с бедностью», призванная засвидетельствовать признание государством своих долгов перед населением, - часть легитимационной легенды власти авторитарного лидера.
Эти обстоятельства более или менее четко сознаются обществом, памятующим о жертвах, которые оно приносило для индустриализации страны, защиты государства, превращения его в сверхдержаву. Поэтому население терпеливо, хотя с каждым новым поколением все меньше и меньше, ждет от власти выполнения ее патерналистских обязательств, оплаты долгов по «общественному договору». Однако объем социальных обязательств, которые государство ранее обещало исполнять (медицина, образование, соцобеспечение, поддержание культуры), несмотря на все нефтегазовые сверхдоходы, постоянно сокращается, а качество их исполнения становится все хуже. Нынешняя власть втихую скидывает с себя эти функции, постепенно перенося их оплату на население; оно бы сделало это еще раньше, но боится социального взрыва и потери популярности, которая в значительной степени как раз и связана с сохраняющимися с советских времен массовыми иллюзиями.
Если рассматривать с этой точки зрения мнения населения, фиксируемые в ходе регулярных опросов Левада-центра, то говорить о каких-то особых или признанных успехах политики Путина и его правительства трудно. Несмотря на благоприятную внешнюю ситуацию (цены на сырье, изначальное отсутствие враждебного окружения), положение в стране, по мнению основной массы россиян, в принципе не меняется. Да, через 15-17 лет удалось восстановить средний уровень материального благосостояния населения, который оно имело до начала краха советской системы. Примерно 15-20% наших сограждан, по их признанию, стали жить лучше, у них заметно выросли доходы, но основная их часть (45-48%) никакого роста не ощущает. Люди вынуждены работать больше, интенсивнее, чем в советское время, чтобы удержаться на том же уровне – по их мнению, несправедливо низком. Остальные же живут просто бедно, хотя их доля за последние пять лет заметно сократилась (с 40 до 25-27%).
Что бы ни говорили представители министерства финансов о снижении инфляции, люди воспринимают ее по-своему, полагая, что цены растут быстрее их доходов, причем особенно болезненно это ощущают малообеспеченные группы. Возможно, такое восприятие определяется и тем, что дифференциация доходов и уровней жизни разных групп быстро растет. Если по официальным данным разрыв между верхними и нижними 10% населения составляет 15-17 раз, то по экспертным оценкам – более 25 раз. Другими словами, не общество в целом более или менее равномерно становится богаче, а растет отрыв группы обеспеченных от основной массы людей. То же самое относится и к различиям между регионами. Говоря очень грубо, это означает, что национальный прирост поглощается примерно одним довольно узким социальным слоем, тесно связанным с государством и зависимым от него бизнесом. Масса же населения вынуждено оценивать и собственную жизнь, и власть по принципу: «Хорошо уже то, что не стало хуже».
Даже простой перечень основных претензий россиян к российской власти показывает, какой образ государства сложился в массовом сознании: 1. Руководство страны не справляется с проблемами бедности, оно не может устранить причины социальной несправедливости (так считают 67% опрошенных!); 2. Власть коррумпирована на всех уровнях (49%), но более всего - наверху; 3. Высшее руководство не способно обеспечить экономический подъем в стране (44%); 4. Оно попустительствует расхищению государственной собственности (39%)1.
Сегодня 9 из 10 россиян убеждены в коррумпированности высших эшелонов власти; 92% респондентов считают, что высшие российские чиновники имеют счета за рубежом. 49% опрошенных полагают, что коррупции и злоупотреблений в высших эшелонах власти в последние 3-4 года стало значительно больше, чем раньше, 32% думают, что в данном отношении ничего не изменилось, и только 11% верят, что уровень коррупции в последние годы снизился. 67% россиян убеждены, что дела о коррупции если и возбуждаются, то всякий раз не потому, что об этом стало известно прокуратуре и правоохранительным органам, а потому что это кому-то «выгодно» или что началась борьба за конкретное кресло. В чистоту помыслов и намерений борцов с «оборотнями» верят лишь 20% респондентов.
Люди ощущают, что растет уголовная преступность, а защита от преступников, обеспечение повседневной безопасности граждан (прямая функция государства) стали менее эффективными. Отсутствие чувства личной безопасности на улицах или дома как следствие неспособности правоохранительных органов обеспечить порядок занимает на протяжении последних лет одну из самых верхних позиций в списке самых острых проблем, тревожащих людей: как правило, третью или четвертую по рангу после роста цен, социального неравенства и угрозы безработицы.
Опросы показывают также, что в стране, по мнению россиян, становится больше административного произвола и бюрократической волокиты. Укореняется в массовом сознании и представление о том, что государство не выполняет важнейшей своей функции в сфере экономики: устанавливать единые правила поведения экономических субъектов и следить за их соблюдением. Провозгласив курс на развитие рыночной экономики, власти тем самым косвенным образом взяли на себя обязательства по созданию соответствующих институтов и обеспечению гарантий их «добросовестности» и надежности. Однако реально государство устранилось и в этом отношении от своей ответственности, «кинув» людей, оказавшихся жертвами недобросовестных строителей, аферистов, социальных прожектеров. Никаких «извините», как и в случае сгоревших в 1992 году сбережений, не последовало, несмотря на все нефтяные прибыли.
Особый случай недовольства людей представляет собой война в Чечне и, что совершенно очевидно для большей части россиян, порожденные ею угрозы терроризма. Абсолютное большинство населения разочаровано ходом этой войны, жестокостью, проявляемой обеими сторонами, и настроено против ее продолжения (60-65% в последние два-три года). При том, что осенью 1999-го россияне бурно отреагировали на обещания будущего президента «замочить» всех мятежников и сепаратистов и, тем самым, вернуть нации чувство самоуважения. Хотя благодаря жесточайшей цензуре на информацию из Чечни в общественном мнении в последнее время укрепляется впечатление, что жизнь на Северном Кавказе постепенно нормализуется и входит в мирное русло, глубочайший след от этой войны будет ощущаться еще очень долгое время. Общая бесперспективность уже 13 лет идущих боевых действий вызывает чувство смутного протеста и готовности осудить на долгий срок тех, кто ответственен за их развязывание.
Однако на электоральном поведении недовольство людей пока не сказывается. Благодаря феномену Путина и с помощью разного рода махинаций с регистрацией партий или кандидатов в депутаты, использования административного произвола, запугивания, дискредитации либо прямого давления на избирателей и кандидатов Кремль обеспечил практически монопольное положение для партии власти. Но, добившись тактического успеха сомнительными средствами, она тем самым поставила под сомнение легитимность власти в целом, подорвав веру общества в справедливость и честность выборов. Поэтому ближнесрочный прогноз относительно успеха на предстоящих парламентских выборах «Единой России» дать нетрудно, но в ситуации возможного кризиса (а он рано или поздно наступит, поскольку мы имеем дело с явно неэффективной машиной управления), вся конструкция внезапно может оказаться очень хлипкой и неустойчивой. И это путинская администрация понимает. Именно поэтому действия властей характеризует такой навязчивый страх перед оранжевыми угрозами, несоразмерное использование силы по отношению к лимоновцам или участникам маршей несогласных. И эти страхи совершенно оправданы.
Есть известная логика в развитии политических процессов в стране. Стремясь обеспечить свои позиции и гарантировать себя от угрозы «оранжевой заразы», взрывов массового возмущения против коррумпированного и вороватого режима, как это было на Украине, Кремль стремится централизовать системы управления и контроля, стерилизовать очаги местной или групповой автономии, инициативы и самоуправления. Но тем самым он создает благоприятные условия для административного произвола, коррупции и беззакония, опосредованно через некоторое время бьющих по мелкому и среднему бизнесу, подавляя его развитие или загоняя его в тень. И, соответственно, подпитывая развращенную коррупцией бюрократию и полицию, в свою очередь провоцирующих ненависть населения к власти в целом.
Почему же в России не получилась «демократия»?
Просматривая материалы дискуссии, нельзя не обратить внимание на то, что мнения участников как-то незаметно сбиваются с анализа фактического положения вещей на рассуждения в духе политической нормативности (в России должно развиваться гражданское общество, президент должен сделать то-то и то-то), уводящие от понимания того, что есть. Мало кто (Е.Гонтмахер, Н.Розов и немногие другие) говорит о действующих институтах власти или отношениях людей в них, реальных повседневных интересах этих людей, понимании ими своих задач и целей. Между тем нет ничего более устойчивого, чем структура настоящего. Возможности изменения ограничены существующими институциональными рамками, которые представляют собой чрезвычайно плотные сцепления многослойных отношений. Это и механизмы отбора людей во власть, и ее отношения с другими влиятельными группами и институтами вне системы власти, и идеологические компоненты, равно как и качество человеческого состава правящей элиты и массовые установки и предпочтения населения. Институциональные структуры воплощают в себе спрессованные пласты исторической культуры общества, в данном случае советского и постсоветского российского социума, самоочевидные и потому трудно изменяемые правила социального взаимодействия.
Создать новое государство с чистого листа невозможно даже в случае военного поражения и катастрофы, как это было с другими тоталитарными режимами или императорской Японией, а также при создании советской зоны в Восточной Европе. То есть даже при самых оптимальных условиях ясного понимания сути и смысла необходимых преобразований, их глубины и последовательности, наличия средств и подготовленных людей требуется определенный переходный период, когда из части прежних управленческих структур и кадров выстраиваются промежуточные системы управления и поддержания социального порядка. Но это, повторяю, при самых благоприятных условиях, когда оккупационная администрация победителей могла взять на себя обеспечение социального мира, формирование новых государственных структур, причем не только административных, но и законодательных, судебных, структур публичности, образования и т.п. Это было очень трудно в послевоенных Германии, Италии, Японии, несколько легче – в посткоммунистической Восточной Европе. Потому что в последнем случае уже имелся определенный опыт действия, была массовая поддержка необходимых изменений со стороны населения, были мощные антисоветские настроения, социально-политические и общественные движения, направленные на сближение с Западной Европой, были институциональные структуры, обеспечивавшие поддержку реформаторам и смягчение социальной напряженности.
«Решительность» же российских реформаторов, до сих пор называющих себя «революционерами», а происшедшие изменения «революцией 90-х годов», была связана с неясностью того, что следовало делать в политическом плане при крайне слабой массовой поддержке изменений. Население не понимало смысла и плана реформ, относительно которых его и не старались просветить. Не было и результативной поддержки со стороны европейских институтов и организаций. Отсутствие давления реальных социальных движений и политических партий создавало для реформаторов некоторое пространство свободы воображения, но разработка и решение конкретных вопросов определялась интересами тех групп, в руках которых была хоть какая-то власть и которые были озабочены прежде всего тем, чтобы ее укрепить. . Поэтому и конституция при всем своем либерализме и декларативной демократичности оказалась вполне самодержавной, «персоналистической».
Зададимся вопросом: кто вообще хотел каких-то изменений в начале 1990-х, отдавая себе ясный отчет в том, какими именно они должны быть? Думаю, что это были очень немногочисленные группы, не пользовавшиеся особым влиянием и вниманием власти. Именно поэтому мало кто представлял себе, что и в каком объеме надо сделать, на какие социальные слои, структуры интересов и институты следует опереться для достижения намеченных целей. Еще меньше ясности было относительно того, какими ресурсами (управленческими, знаниевыми, технологическими, человеческими) располагали реформаторы, равно как и относительно механизмов изменений и механизмов консервации, сопротивления изменениям. Понятно, что при таких обстоятельствах интересы разных институтов и групп и их возможные реакции на перемены не учитывались, они просто не могли приниматься во внимание.
Верхушечный переворот, имевший место после августа 1991 года, был вызван разложением отдельных звеньев в системе тоталитарных институтов. Прежде всего - параличом высшего руководства КПСС, связанным с процессами децентрализации управления, крахом плановой экономики, деморализацией и слабостью армии и КГБ. Но ступор на высшем уровне управления не затрагивал самих советских институтов и кадрового состава. Значительная часть аппарата сохранилась, более того – перед номенклатурой второго и третьего эшелонов, как и в ситуации террора 1930-х, открылись перспективы вертикальной и горизонтальной мобильности, новые возможности обретения материальных ресурсов и источников влияния, что вызвало известный энтузиазм среди части бюрократии или, как минимум, отсутствие единства в сопротивлении переменам.
Распад СССР породил иллюзии «революции» 1991 года и, соответственно, веру в «объективную» предопределенность или детерминированность дальнейших преобразований в России - формирования саморегулирующейся рыночной экономики, становления демократии, развития институтов гражданского общества, сближения новой России с западными политическими и межгосударственными организациями. Но при этом среди различных транзитологическим схем предпочтение было отдано более простой, понятной и ассоциировавшейся с советским опытом «модернизации сверху», «авторитарной модернизации». Дескать, как силком загоняли в колхозы, так же силком можно загнать и в капитализм, поставив людей перед выбором, от которого нельзя уклониться: либо приспособиться к новым условиям, либо исчезнуть.
Недостаток «демократизма», авантюрная война в Чечне, верхушечный характер приватизации воспринимались социальной элитой того времени как неизбежные издержки переходного процесса, которые выправятся и компенсируются в дальнейшем преимуществами структурной трансформации экономики. Оглядываясь назад, понимаешь, что популярность «экономического детерминизма» была обусловлена не столько уровнем теоретических разработок у экономистов, сколько бедностью их представлений об устройстве общества и происходящих в нем процессах. «Экономический детерминизм» (как идеологию) в нынешних российских условиях правильнее было бы рассматривать как субъективное оправдание новой элиты своей зависимости от власти. Подобная идеология была изначально предназначена для легитимации «новой бюрократии», но не для выработки конкретной политической программы реформ.
Система и люди в системе
Институциональные обновления всегда обусловлены появлением нового человеческого или социального типа, нового образца отношений. Ни техника сама по себе, ни идеологические лозунги или программы не являются ни свидетельством, ни предпосылкой социального развития, структурного изменения общества. Только человек.
Пришедшие в правительство младореформаторы представляли собой действительно новый человеческий тип – и чиновников, и государственных деятелей. Однако, как выяснилось позже, ресурсы этого социального типа оказались чрезвычайно ограниченными - прежде всего в ценностно-моральном плане. Не прошло и нескольких лет, как «позолота стерлась, а свиная кожа осталась». Стране и миру были явлены подправленное либерализмом «государственничество», порожденный не реализовавшимися ожиданиями цинизм и готовность ради надежд на осуществление своих планов приспосабливаться (конечно, из высших соображений) к политическому руководству независимо от проводимого им политического курса. Ресурсы компетентности у новых чиновников были, разумеется, посерьезнее, чем у чиновничества старой школы. Но они не были настолько значительными, чтобы переломить характер управления или обеспечить рационализацию его технологии. Тем более в условиях борьбы политических группировок за властную монополию и последующем закреплении ее за одной из сторон.
Яснее всего это видно из характера и обстоятельств принятия новой конституции, которая должна была в первую очередь закрепить определенные тактические преимущества победившей группировки, прикрыв их торжественным изложением основ правового государства. Но как из одномоментной либерализации цен еще не вырастают структуры рыночной экономики, так и из провозглашения демократии еще не образуются правовое государство и сама демократия. И то, и другое возникает только из опыта регулирования конфликтов, мирного достижения компромиссов, взаимодействия различных групп интересов. В противном случае «демократия», «свободный рынок», «права человека», «средний класс» и другие понятия западного мира остаются лишь словами, используемыми для легитимации не соответствующей их смыслу реальности. В этом отношении российские околовластные политтехнологи и аналитики, заимствующие слова «оттуда», давно уже работают как настоящие фальшивомонетчики.
В идеологическом плане задачи российской верхушки (персонифицируемой Горбачевым, Ельциным, затем Путиным) заключались прежде всего в том, чтобы провести очередную фазу модернизации власти, не меняя самой системы, оставаясь в изоляции от западного мира, не допуская «вестернизации», усвоения основных ценностей современного общества, условно называемого «Западом». Риторика демократизации, возвращения к общечеловеческим ценностям должна была (по существу - на время) лишь нейтрализовать прежнюю имперскую идеологию советского превосходства и исключительности, хранимую наиболее консервативными группами во власти. Пришедшая к власти «демократическая» фракция расколовшейся советской номенклатуры во главе с Ельциным стремилась ослабить и оттеснить, если не удается убрать совсем, группировки и кланы старой советской административно-хозяйственной системы, представляемой коммунистами. Но после того как это произошло, очищенные от «коммунизма» идеологические ресурсы сохраненной властной организации были заново востребованы и актуализированы.
По всем государственным каналам ТВ опять зазвучала тухлая риторика патриотического воспитания, пошли разговоры об угрозах безопасности (уже правда, не «государственной», а «национальной»), необходимости защиты национальных интересов и отстаивания своих приоритетов. Идеологическая основа легитимности российской власти, как и прежде, заключается именно в сохранении изоляционизма, механизмов мобилизационного общества, поддержании в населении представлений об антироссийском враждебном окружении, заговоре западных стран против России, их постоянно повторяющихся усилиях ослабить ее, «поставить на колени», сделать зависимой от внешних сил. Во внутриполитическом плане подобным механизмам сохранения режима закрытого общества соответствовали изначально преобладавшие в элите представления, что экономические и социальные реформы, «рынок» и «демократия» не самоцель, а средства для восстановления («возрождения») прежнего статуса «великой державы», создания более эффективного и сильного российского государства. Естественно, что при такой установке дальнейшие институциональные преобразования оказались заблокированными.
Введение «демократии» сверху посредством поспешного принятия новой конституции и проведения в 1993 году первых многопартийных выборов с наскоро созданными политическими партиями повлекло за собой явление, давно известное в политической науке. В ситуации социального разлома сама по себе «электоральная демократия» (без соответствующих культурных, моральных, человеческих оснований и институциональных рамок) в состоянии вывести на поверхность лишь самые массовые и распространенные, а потому – самые консервативные и темные слои, проявить и закрепить присущие им самые простые представления и интересы. В российском варианте – самые слабые и зависимые от государства группы, к менталитету которых изначально приспосабливались российские партии.
Нынешняя «многопартийность» в стране строилась по модулю самой власти, сверху вниз, т.е. представляла собой результат фрагментации прежней номенклатуры. Партии не вырастали из массовых движений, артикулирующих групповые интересы различных слоев населения, будь-то малоимущие или более вестернизированные и ресурсообеспеченные. Они не ставили поэтому своей задачей оформление аморфных сил, не стремились в публичных дискуссиях рационализировать собственные идеи или стремления масс. Электоральное поведение последних (полупринудительное по своему характеру, особенно в провинции) – это не участие в политике, не поддержка тех или иных «решений» или разделение социальной ответственности, а архаическое, по сути, одобрение той или иной фракции номенклатуры по причинам, совсем не обязательно связанным с материальными интересами или идейными соображениями. Партии могли играть роль популистских или идеологических «затравок» для символической идентификации (вроде футбольных команд) или служить каналом социального протеста, ярлыком для опознания населением социальных надежд. Но они не давали никакой стратегии политических действий, никаких конкретных программ реформ, которые люди могли бы оценивать и обсуждать. На всех прошедших выборах в Думу избирателю предлагалось лишь манифестировать свое принятие или непринятие власти и ее оппонентов, кандидатов во власть.
Роль «электоральной демократии» в кризисном, но не модернизированном обществе заключается не в обеспечении конкуренции политических лидеров и программ, а, напротив, в санкционировании авторитаризма, утратившего источники своей легитимации в миссионерской или экспансионистской идеологии и вынужденного поэтому ограничиваться задачами консервации режима. Признание «законности» власти и всей системы ее организации в подобной ситуации достигается двумя способами. Во-первых, обращением к эклектическому традиционализму, связующему постсоветское настоящее с советским прошлым и, в свою очередь, элементы советской великодержавности с дореволюционной «имперскостью». Плюс православие и ксенофобия в сочетании с изоляционизмом и национализмом. При этом период изменений дискредитируется квалификацией его как времени распада, нестабильности и кризиса. Во-вторых, насаждается атмосфера безальтернативности тех, кто у власти, осуществляется целенаправленная институциональная профилактика, упреждающая появление возможных оппонентов посредством их шельмования или уголовного преследования. Именно для этого и создается громоздкая система имитации демократии (псевдопарламент, псевдовыборы, псевдосуд, псевдосвободные СМИ, псевдопубличность с ее ток-шоу).
Выдвигая на первый план наименее модернизированные группы, характеризующиеся самым сильными государственно-патерналискими установками, «электоральная демократия» обеспечивает преимущество партии власти и созданным властью же «заместителям» партий вроде ЛДПР или «Родины», связывающих избыточные, т.е. грозящие выйти из-под контроля протестные настроения. При отсутствии альтернативных политических идей и, соответственно, политической конкуренции террор или масштабные репрессии в прежнем своем виде уже не нужны. Для удержания у власти правящей верхушки в демобилизованном обществе без сколько-нибудь четкой оппозиции более чем достаточно тех 30-35% голосов «контрольного пакета» партии власти для проведения ею любого нужного решения и установления своего доминирования или контроля над ключевыми органами государственного управления. «Электоральная демократия» - неизбежный элемент политической конструкции в условиях авторитарного режима или полицейского государства, поскольку, видимо, такая композиция социальных сил и иллюзий замедляет процесс разложения предшествующей тоталитарной системы.
То, за что держались оба постсоветских режима - и Ельцина, и Путина, был сам принцип номенклатурной организации государства, когда высшая власть конституирует структуру управления обществом, задавая ему такие параметры его организации, которые соответствовали бы интересам самой власти, ее самосохранению и воспроизводству. Практически это означает закрепление административного произвола и возведение его в принцип государственного строительства, при котором только исполнительная власть обладает «легальными» ресурсами и средствами управления и перераспределения, только она решает, что законно и незаконно, в том числе - и для нее самой. Других, альтернативных или параллельных источников контроля над государственной системой, кроме внутривластной конкуренции и латентной борьбы интересов разных приближенных к президенту клик или кланов так и не возникло. Собственно, это и есть политическое выражение неразделенности государства и общества.
Принципы же формирования правящих элит остались теми же, что и раньше: решающее значение имеют «кланы», партикуляристские группировки, структуры поддержки или лояльности вышестоящему начальнику. Кланы объединены вокруг одной символической фигуры авторитета, а их представители управляют нижележащими уровнями - без конкуренции и ответственности перед управляемыми, без разделения формальных компетенций и правомочий. От того, что в момент кризиса 1991-1993 годов высшей властью был кооптирован ряд лиц из нижележащих уровней номенклатуры, не имевших до того перспектив быстрой карьеры, суть организации общества и власти не изменилась. Дело не в том, «хорошие» или «плохие», компетентные или безграмотные люди подбираются вышестоящим начальством для своих целей, а в самом принципе неконкурентности, закрытости, а значит - бесконтрольности и безответственности бюрократии перед обществом.
Воссоздание централизованного, репрессивного, авторитарного стиля управления с необходимостью вызвало еще несколько следствий, обычно не связываемых непосредственно с путинской администрацией:
1. Заметное снижение человеческого качества персонала, деградация деловой и служебной этики госслужащих, «освобождение» ее от таких составляющих, как ответственность, дух служения делу, безличный пафос компетентности и исполнительности; 2. Ослабление внешнего, вневедомственного контроля над деятельностью чиновников, резкое усиление режима закрытости, ведомственной иерархичности, бюрократического формализма и волокиты; 3. Склеротизация, как в позднее брежневское время, каналов вертикальной мобильности; 4. Быстрое распространение в этих условиях духа корпоративного разложения – цинизма, коррупции, характерного для типа временщиков стремления к мгновенному получению материальных выгод, использованию должностного положения для получения приватных и незаконных доходов (приватизация государственных функций).
Вышестоящие инстанции нуждаются не только в послушных, пусть даже и эффективных и компетентных исполнителях, но и в кадрах, лишенных политических амбиций и потенций, что рано или поздно стерилизует любые критерии компетентности и исполнительности, как не соответствующие главным целям держателей ресурсов власти. Даже многие представители элиты, в том числе и самого чиновничества, в ходе опросов дают предельно жесткую и беспощадную оценку человеческому составу и материалу путинского аппарата управления: наиболее распространенная квалификация этого персонала – некомпетентная и циничная «шпана». Между тем именно такие наименее ощутимые вещи, как моральные основания и мотивы политической или государственной деятельности (солидарности, ответственности, лояльности) оказываются в длительной перспективе самыми важными характеристиками и параметрами государства как такового.
Итак, налицо инерция тоталитарных институтов, имморальность или даже аморальность элиты и аномичность населения, социальные формы которого съежились до самых узких сообществ неформальных групп и соответствующих гемайншафтных отношений – семьи и родственных связей, самое большее – полудружеских отношений коллег по работе или соседей, держащихся обязательствами взаимопомощи. При таких обстоятельствах ожидать появления каких-то сильных и значимых социальных движений, могущих быть институционализированными социальных образований не приходится. Весь массовый опыт отношений с внешними (формальными) структурами – властными, государственными, работодателем - предполагает навыки и представления о необходимости пассивной адаптации к внешнему давлению и государственному вымогательству или прессингу. Ждать отсюда медленного, но систематического развития гражданского самосознания, способности к солидарности или ценностному энтузиазму нельзя.
Перспективы российской государственности
Задачи ответственной национальной политики сегодня совершенно очевидны для значительной, хотя в абсолютном отношении не преобладающей, части элиты (но не населения!). Они заключаются в завершении модернизации страны, что в нашем случае означает прежде всего ликвидацию структур тоталитарной системы и проведение последовательного трансформирования государственной организации. Речь идет об обеспечении четкого разделения властей, создании их противовесов и сдержек, ликвидации права на вмешательство государства в деятельность СМИ (свобода общественного мнения) и общественных организаций, деэтатизации экономики, демилитаризации общественной жизни, децентрализации управления и стимулировании местного и регионального самоуправления, проведении принципа ответственности политиков за принимаемые решения и действия. Но в каких условиях престоит решать эти задачи? При каком состоянии общества и власти?
Возможности вестернизации российского общества сегодня ничтожны. Оно не просто не дозрело до принятия европейских ценностей и культуры, но и высказывает недвусмысленную и открытую антипатию этим ценностям, обусловленную прежде всего тем, что рецепция европейских ценностей предполагает другую антропологию, другой исторический фон, очень высокий, недостижимый для россиян уровень морали и самопонимания. С другой стороны, властвующие кланы и группировки заинтересованы в том, чтобы такое состояние общества законсервировать. Потому что именно это позволяет им осуществлять подмену национальных задач своими собственными материальными интересами. Именно это позволяет тем, кто находится у власти, мобилизовывать массовую поддержку самыми недостойными, с точки зрения этики, культуры, национального будущего, средствами. Я имею в виду эксплуатацию сознания хронического унижения человека в репрессивном государстве, ксенофобии, страха перед Западом и любыми «чужими», расстравливание комплекса ущемленности и обиды в массах, поддержание старых привычек и стереотипов рабского сознания населения, считающего что свой дракон, свой барин, хоть и дурак и самодур, но он свой, а потому лучше, понятней и ближе, чем неизвестный другой или другие, от которых неясно, чего ждать.
Архаические формы формирования солидарности посредством противопоставления «своих» и «чужих» в примитивном обществе действуют почти безотказно. На этом и строится вся риторика «суверенной демократии» и «особого пути», отличного от пути других стран, за которой стоит лишь одно: не смейте нас критиковать, не смейте совать нос в наши дела! Или, что то же самое, не трогайте легитимности действующего произвола и безобразия в России. За это мы вам дадим кусок трубы или нефти, ведь вы же такие же, как и мы, циничные и продажные твари, и нечего кичиться своим якобы каким-то особым превосходством по части приверженности демократии и соблюдения прав человека. И в этом, надо сказать, если иметь в виду не общественное мнение на Западе, а его ведущих политиков, очень много справедливого.
Как бы то ни было, с социологической точки зрения, возможные изменения в общественной жизни и в политике будут отмечены, прежде всего, появлением новых человеческих и социальных типов, опознаваемых в таком качестве: политиков, юристов, общественных деятелей. Дело не в том, будут ли они связаны или нет с советской школой приспособленчества, холуйства и сотрудничества с КГБ, прошли ли они школу номенклатуры или нет и чем мотивирован их приход в политику. Важно то, будут ли они иначе мотивированы, чем сегодняшние руководители государства.
В советской и родственной ей постсоветской системе мы имели и имеем дело с производным от нее одним и тем же типом руководителей, выступающим в разных вариациях. Сначала – с канцелярским аппаратным паханом, побеждающим во внутриклановой схватке, которого А.Зиновьев назвал когда-то «крысиным волком» 2.
Затем – с членами номенклатуры, заинтересованными в неизменности и консервативном воспроизводстве системы. Далее, на поздних ее стадиях, с «прагматиками», вынужденными расхлебывать последствия «застоя» и думать о том, как удержать систему от полного развала или даже, если удастся, конвертировать ее в нечто более эффективное. Когда же и это не удалось, отбор начал осуществляться среди представителей постсоветской номенклатуры (или «дефектных» представителей номенклатуры), способных по тем или иным биографическим обстоятельствам к вариативности, как, например, Ельцин, сочетавший личный антикоммунизм и советское номенклатурное барство. А после них настал черед представителей тех институциональных структур, которые могли «заморозить» начавшиеся трансформации системы, т.е. силовиков, могущих лишь удержать путем различных провокаций и репрессий распад старых структур.
Нет сомнения, что среди теперешних чиновников есть разные функциональные и человеческие типы. И старые управленцы, бюрократы в прежнем понимании этого слова, знающие технологию делопроизводства, порядок отношений с начальством. И новые трудоголики, как правило, перешедшие в структуры управления из науки или высшей школы и внесшие в работу несвойственный ранее этой среде идеализм и заинтересованность, компетентность, деловитость, преданность делу, а не лицам, начатки какой-то иной, чем раньше, этики бюрократии. И чекисты самого разного рода, от сторожевых псов власти до технократов или новых силовых предпринимателей. Но основной массив людей, находящихся сегодня у власти или ее обслуживающих, – довольно серая и коррумпированная публика, представляющая собой остатки третьего эшелона советской или постсоветской номенклатуры, временщики, люди без чувства долга, сознания коллективных интересов и национальной ценностей. Их подбор или смена ведутся очень осторожно, главным образом, исходя из интересов удержания власти, отсутствия опасности для вышестоящих инстанций. Предпочтение отдается тем, кто не имеет открытых амбиций или собственных интересов и готов, по крайней мере, на словах, служить начальству ради него самого. Поэтому их ресурс - это эклектическая куча старых символов, представлений, остатков мобилизационных лозунгов и механизмов, главным образом, основанных на комплексах враждебного окружения, ущемленности и неполноценности. Никаких самостоятельных проектов будущего здесь нет и в ближайшее (точнее – обозримое) время не предвидится.
Реальные изменения в государственном устройстве России, требуемые в соответствии с необходимостью решения массы внутренних проблем, будут обозначены появлением нового типа государственного чиновника – профессионально ответственного, компетентного, не коррумпированного, ориентирующегося на интересы дела, реализацию действительной, а не номинальной национальной политики. Его появление, если оно состоится, будет означать, что в обществе сложились и начали действовать другие, чем сегодня, механизмы отбора людей, что значимыми становятся другая мотивация бюрократического поведения, другие нормы функционирования государственной машины, в том числе - институционального контроля над бюрократической деятельностью. Последнее, в свою очередь, невозможно без складывания собственно политической сферы, предполагающей наличие условий выдвижения, обсуждения и конкуренции национальных целей и программ их реализации, равно как и появление нового типа политика, ответственного за осуществление принятых решений. Сам же этот тип, как показывает опыт кризисов власти в советской и постсоветской истории, может появиться только в ситуации кризиса власти, раскола верхушки, когда ни один из «временщиков» не рискнет принимать на себя ответственность за те или иные политические решения. В такой ситуации принудительного выбора решения возможны шаги к балансу сил и движение в сторону демократии и разделения властей. На появление же каких-то «варягов», способствующих развитию гражданского общества и усвоению либеральных ценностей, надеяться не стоит.
Однако сегодня развитие идет в противоположном направлении. В стратегическом смысле коррумпированное бесконтрольное чиновничество старается все плотнее сесть на ренту, будь-то рента неотменяемого статуса (выполнение управленческих и бюрократических функций только за особое вознаграждение) или рента монополии сырьевого экспорта. Неконтролируемая ничем и никем государственная бюрократия, освободившаяся от страха перед террором, перед контролем со стороны самостоятельного парламента или суда готова превратить государство в «халяву».
Все остальное нынешнюю властную команду мало волнует и способно вызывать у нее лишь циничную усмешку. Именно этот чиновный народ будет защищать всеми доступными средствами свое положение, демагогически предлагая всем консолидироваться вокруг власти и ее персонификатора, дабы «не раскачивать лодку». При таких обстоятельствах призыв «возродить» силу и прежнее величие государства означает призыв смириться с административным произволом, алчностью высшей бюрократии и господством временщиков. Или, говоря иначе, признать нормой конец политики и общественной жизни.
Нынешний полицейский авторитаризм – естественное проявление неразвитости гражданских структур или отсутствия реального разделения властей. Но в очень большой степени это еще и результат дискредитации постсоветского государства в глазах населения. Невозможность никакой самостоятельной и независимой от власти моральной или интеллектуальной позиции в российском обществе, возвращение практики административно-бюрократического насилия, цензуры, советского лицемерия непосредственно сказалось на типах селекции людей во власть и высшие слои руководства страной. Налицо не просто систематическое понижение интеллектуальных и моральных качеств, компетенции, ответственности и деловой этики. Путинский режим обладает способностью притягивать к себе худший по качеству человеческий материал из всего, что было доступным за последние 20 лет. И вовсе не случайно, думаю, рассуждения Иосифа Дискина о «конвенциях» и других принципах организации околовластных связей так напоминают мышление блатных.
Из такого порченого в человеческом плане вещества, которое осталось после десятилетий советской системы, построить что-то иное, чем «суверенную демократию», невозможно. Будущее страны на целые поколения вперед задано качествами «лейтенантов караульной службы», ставших политтехнологами, людей пустых и услужливых. Они, вместе с парамилитарными образованиями вроде штурмовиков «Молодой гвардии» или «наших», будут имитировать гражданское «общество», обеспечивая массовость демонстративной поддержки власти. Иного и быть не может, если учесть, что по существу российское общество выстроено из социального «самана».
Можно, конечно, подобно осторожному Дмитрию Тренину, верить в то, что утверждающаяся частная собственность в течение трех поколений преобразует нашу государственность. Но это всего лишь перенос опыта других стран на российскую почву, который пока выглядит безосновательным. Ведь сама по себе частная собственность не стала препятствием для утверждения тоталитарных режимов в Германии, Италии, Ираке, Иране.
Авторитаризм, опирающийся на полицейское государство, – явление в новейшей русской истории абсолютно не случайное. Помимо уже рассмотренных причин, следует назвать и качества самого населения. Длительное привыкание к репрессивному государству, державшему людей в хроническом состоянии крайне скудного достатка и поддерживавшему их лояльность великодержавной демагогией, не могло не породить определенные черты коллективного постсоветского характера, проявившиеся уже после того, как закончилась фаза перестроечного духовного подъема. Сегодня мы имеем дело со злобной и разочарованной, внутренне опустошенной страной, не верящей никому, в том числе и своим лидерам, настроенной по отношению к окружающему миру одновременно агрессивно, недоверчиво и завистливо. Если и можно говорить о сегодняшнем российском обществе как о целом, то это общество людей, не просто притерпевшихся к злу, но и внутренне принявших его как систему координат реальности и оправдывающих его даже с некоторой страстью циничного убеждения. Я не буду приводить в подтверждение соответствующие данные социологических опросов, медицинской или уголовной статистики. Это дело, возможно, другой работы. В данном случае мне важно лишь указать на неслучайность того, что страна выбирает себе в лидеры людей определенного морального и психологического склада.
Да, главным фактором, определяющим выбор страны, всегда является то, что представляют собой в человеческом плане руководящие фигуры власти. Вопрос лишь в том, как и почему они у власти оказываются. Никто ведь не заставлял членов Межрегиональной депутатской группы на первом съезде народных депутатов СССР выдвигать в лидеры секретаря обкома, а не, скажем, какого-то ученого или общественного деятеля - например, А.Сахарова или еще какого-то из круга тогдашних публичных фигур. Напротив, в странах Восточной Европы, даже в Прибалтике, в национальные лидеры, возглавлявшие процессы обновления, попадали не номенклатурные деятели, пусть даже отклонявшиеся от партийного стандарта, а носители иного символического капитала и иных моральных ресурсов - деятели культуры, науки, общественного сопротивления. Такие, как В.Гавел, В.Ландсбергис, Т.Мазовецкий Л.Валенса, Ж.Желев, Л.Мэри и другие. И это при том, что партийно-государственных прагматиков и «ренегатов»- коммунистов в Восточной Европе тоже было немало. Но они выполняли не символические функции, а инструментальные, подчиненные уже поставленным политическим целям.
В России же изначально все было иначе. И продолжалось иначе. Признание в 1999 году в качестве лидера нации недавнего руководителя тайной политической полиции в расчете на то, что этот человек может осуществить модернизацию страны, означало такое состояние коллективного недомыслия, некомпетентности, душевной неразвитости или полного равнодушия к общественным проблемам, которые не могут не наказываться исторически. Причем, подчеркну, имело место не просто пассивное согласие на этот выбор, но и его одобрение в надежде, что он обеспечит выход страны из кризиса, как полагало большинство тогдашних либералов и демократов. При том, что речь тогда шла не об изменении структуры государства, устройства государственного аппарата, не о реформировании бюрократической машины, а именно о выборе символической направленности национальной политики, ясно прочитываемой в тогдашних заявлениях будущего президента России. Речь шла о сочетании традиционализма (консервативной реакции) с задачами модернизации страны.
Нельзя сказать, что обещанное не выполняется. Гипертрофированным образом растет объем репрессивных возможностей государства. На новой, модернизированной, даже как бы рыночной основе происходит восстановление ресурсов централизованной власти. Государство получило новую легитимацию в реконструкции национальных традиций (сочетании православия, народности, самодержавия). Вместо парторгов или комиссаров мы получим в скором времени православных священников, а внутренняя ксенофобия и антизападничество заменят нам брежневскую идеологию «мирного сосуществования двух систем». Авторитаризм же переводить на русский язык уже и не нужно.
О характере дискуссии
Инициированная «Либеральной миссией» дискуссия о российской государственности вызывает противоречивые чувства. Нельзя не признать, что в наших условиях любые попытки рационализации ситуации путем общественного диалога, обмена мнениями о положении дел в стране чрезвычайно важны. Профессиональное сообщество политологов, социологов, экономистов, юристов, как и общество в целом, крайне нуждается в структурах публичности, которые могли бы дать стимул к рефлексии о происходящем, выявить среди экспертов зоны согласия в понимании характера российской государственности, ценностного консенсуса, общность интересов. В стране, где выжжены всякие начатки публичности, демократия должна начинаться с установки на понимание позиций и точек зрения, не совпадающих с твоими собственными.
Однако и в самом по себе высказывании множества общих и не связанных друг с другом мнений тоже нет особого смысла – тем более, если они принадлежат людям, утратившим уважение по причинам интеллектуальной недобросовестности или просто непорядочности. В том, что бывшие либералы или демократы в массовом порядке перешли под знамена партии власти, последовательно уничтожившей ростки свободы и демократии, нет ничего нового. Но, как мне кажется, едва ли имеет смысл всерьез рассматривать их аргументы, оправдывающие административный произвол.
Не понимаю, зачем полемизировать с людьми, специализирующимися на «порче» слов, на адаптации западноевропейских либеральных идей и понятий к условиям отечественной «суверенности». По существу речь идет о переводе их на язык российской консервативно-державной, геополитической риторики, наделении самих категорий несвойственным им контекстуальным значением с последующим использованием их (уже лишенных присущего им содержательного смысла) исключительно в целях дискредитации и деморализации оппонентов власти. В свое время портили монеты, сегодня портят слова. По большому счету это свидетельствует об исчерпанности, а не просто о дефиците идей или интеллектуальных ресурсов у нынешних «работников агитпропа» при администрации президента. Поэтому я и не вижу большого смысла обсуждать какие-то проблемы с С.Марковым, А.Чадаевым, М.Юрьевым или И.Дискиным. По меньшей мере это непродуктивно, хотя критерий продуктивности в данном случае вовсе не главный.
Беспринципную апологию нынешнего режима можно, конечно, принимать во внимание в качестве эмпирических фактов идеологического сознания, но она не заслуживает того, чтобы к ней относиться так же, как к аргументам других участников обсуждения. Как мне представляется, ложное чувство «справедливости», требование «равновесия сил», «права на слово», «открытости» обсуждения любых проблем стерелизовало аналитический потенциал разбора проблемных вопросов и превратило дискуссию во что-то похожее на спор о ценностях. И при этом «право на слово» было распространено на людей, у многих из которых нет ни ценностей, ни убеждений, ни собственных взглядов на происходящее в России. Я не уверен, что возможен содержательный обмен мнениями по поводу конституционного устройства правового государства с Гитлером, пришедшим к власти вполне легально, или о демократии и законности с Вышинским. Почему же он возможен тогда с совсем мелкими разновидностями данного сорта людей? Соединение в одном флаконе участников разного типа придает происходящему в лучшем случае гротескный вид свифтовской академии, говорильни, чего-то вроде просроченной «Московской трибуны». В худшем же случае выглядит спуском интеллигентского «пара» («а Васька слушает да ест»).
Без определенного ценностного консенсуса обсуждать вопросы государственного устройства и целей проводимой политики сегодня уже не представляется возможным. Другое дело – есть ли такой консенсус в российском экспертном сообществе?
Именно из-за неясности ценностных и содержательных рамок обсуждаемой темы дискуссия постоянно сбивается на митинговый тон. Обсуждение предметных и деловых вопросов подменяется идеологическими декларациями, фантастическими историософскими или геополитическими видениями. В них российская государственность приобретает черты внеисторической и почти космической сущности: оно как бы одно и то же и в ХУ1 веке, и в ХУШ-м, и в Х1Х-м, и в ХХ-м. В таких разговорах государство теряет свою конкретную институциональную определенность и начинает вести себя как субъект интересов, потребностей, обид. Подобная риторика обычно скрывает вполне определенные клановые или корпоративные интересы тех, кто стоит у власти или хотел бы быть допущенным к обеспечению ее идеологического прикрытия.
Начало дискуссии, положенное статьей М.Краснова, пробудило ожидание соответствующего продолжения. И такое продолжение последовало в множестве глубоких наблюдений и соображений ряда участников. Однако отсутствие развития основной линии в выступлениях других, неуместность появления третьих, общая нефокусированность проблематики вызывали усиливающееся разочарование. Дискуссия, начатая как обсуждение того, что есть, продолжалась выступлениями о том, что должно быть. Этот «профетизм», если воспользоваться выражением Макса Вебера, во многих случаях замещал трезвый анализ реальности. Разбор фактических особенностей организации государственной власти в России подменялся выражением веры или долженствования, рассуждениями о том, как все должно быть устроено и что должен делать Путин, если он хочет... Но почему вдруг он или его окружение должны хотеть того, чего он или «они» до сих пор не просто не делали, а делали прямо противоположное тому, что, по мнению высокоученых экспертов, должны бы делать, остается за рамками обсуждения.
Сегодня потенциал тех социальных групп или сил, которые хотели бы изменений политического режима, очень ограничен. Ни массы, ни так называемые «элиты» не способны не то что бороться за иную модель государственного устройства, но даже хотеть чего-то иного, нежели нынешний путинский режим. У образованных классов в российском обществе нет ни ценностных представлений, ни воли, ни соответствующих интересов, которые могли бы стимулировать изменения в структуре политической организации России.
А так – «все хорошо, прекрасная маркиза, дела идут как никогда...»
_____
1 Данные майского опроса 2007 года. Среди причин, препятствующих экономическому росту в стране, россияне на первое место ставят «коррупцию, расхищение государственных средств» (50%). За этим следует «сопротивление чиновников, бюрократии» (34%), «неисполнение на местах принятых законов, указов» (30%), «слабость власти» (26%) и лишь затем – «люди разучились работать» (23%). Общественное мнение –2006. М., Левада-центр, 2006, с.37.
2 А.Зиновьев. Зиящие высоты. Лозанна, Age d’homme, 1976. |
