Ф. X. Кессиди

CОКРАТ

К оглавлению

Номер страницы предшествует тексту на ней

ПРЕДИСЛОВИЕ

В истории философии, пожалуй, нет фигуры более известной, чем Сократ. Еще в древности в сознании людей он стал воплощением мудрости, идеалом мудреца, поставившего истину выше жизни. Представление о нем как о синониме мудрости, мужества мысли и героической личности сохранилось и в последующие времена. Образ Сократа-мыслителя был положен в основу многих произведений литературы и искусства, начиная с диалогов Платона и кончая памфлетом современного греческого писателя Костаса Варналиса («Подлинная апология Сократа»), произведениями русского ваятеля Антокольского, советского скульптора Коненкова, пьесой российского драматурга Э. Радзинского «Беседы с Сократом» и т. д.

О Сократе, его личности и учении накопилась огромная литература. И тем не менее в истории философии, возможно, нет фигуры более загадочной, чем Сократ. Дело в том, что Сократ не оставил письменного наследства. О его жизни и учении мы узнаем главным образом из сочинений его учеников и друзей (философа Платона, историка Ксенофонта) или его идейных противников (комедиографа Аристофана), а также из книг более поздних авторов (например, Аристотеля), каждый из которых по-своему понимал Сократа. Все это создает большие трудности при воссоздании подлинно исторической фигуры Сократа.

Отношение к Сократу в различные времена было неоднозначным, нередко диаметрально противоположным. Одни из современников видели в нем опасного безбожника и приговорили его к смертной казни, другие сочли обвинение в безбожии лишенным основания и считали Сократа глубоко религиозным человеком. В последующие времена, вплоть до наших дней, Сократа также оценивали и оценивают по-разному. Для одних он был и остался великим философом, для других — скучным моралистом, для третьих — политическим реакционером, который «за свою деятельность, направленную против афинской рабовладельческой демократии, был приговорен к смертной казни» (История философии. 1957. С. 104), [1] для четвертых — передовым деятелем, который «и для теперешнего и для будущего поколений будет всегда источником жизни, нравственной силы и свободы» (Жебелев. С. 190).

1 Здесь и далее в скобках сначала указывается источник в списке литературы, помещенном в конце книги, затем год издания, если указывается более одной работы того или иного автора, и, наконец, страница. Отсылки к античным источникам оформлены в соответствии с принятыми в России цифровыми и буквенными обозначениями. — Прим. Ред.

Поэтому и ныне актуален старый и вечно новый вопрос: возможно ли объективное знание о Сократе, и не только о нем, но и о любом другом древнем или современном мыслителе? Ибо всякая интерпретация обусловлена достигнутым в данное время уровнем

развития историко-философской науки, талантом и складом ума, темпераментом и широтой кругозора исследователя, его идеологическими и общественно-политическими установками, философскими взглядами и научными убеждениями (или, напротив, ненаучными представлениями и предубеждениями). Не секрет, что в разное время разные авторы (нередко один и тот же автор в разные периоды творчества) различно освещали и оценивали не только философов и их учения, но и всю историю философии. Но если всякая интерпретация несет на себе печать субъективных интересов и исторической ограниченности, возможно ли добраться до истины (в нашем случае — до подлинно исторического Сократа)? И не является ли поэтому все, что было (и будет) написано о нем, как и о любом другом историческом деятеле, равно как и о том или ином историческом событии прошлого и настоящего, — не более как заинтересованно-предвзятыми оценками и пристрастно-субъективными трактовками, призванными служить определенным философским, нравственным и т. п. целям и общественно-политическим задачам? Словом, есть ли здесь истина? Возможна ли она? Что считать истиной?

Хотя и в иной связи и по другим мотивам, но в том же духе некоторые из перечисленных вопросов были поставлены во времена Сократа. Разыгравшаяся тогда идейная борьба приняла острый, не лишенный драматизма характер. Ответ современников Сократа — софистов — на вопрос об истине явился настоящим вызовом всем традиционным представлениям греков о богах, о мире и самой жизни. Против софистов решительно выступил Сократ.

Чтобы разобраться в существе поставленной проблемы и разыгравшейся вокруг нее идейно-философской борьбе, чтобы выяснить теоретическое содержание, смысл и значение учения Сократа, необходимо прежде всего рассмотреть его взгляды в контексте социально-политической истории и идейно-духовной атмосферы Древней Греции периода его жизни и деятельности. Эта задача определила рамки и структуру настоящей работы. Автор ни в коей мере не претендует на бесспорность своих суждений, на окончательное решение «сократовского вопроса». Стремясь избежать предвзятости, он попытался выявить общий дух учения Сократа, определить смысл и значение его деятельности.

Первые два издания настоящей книги вышли в свет на русском языке, соответственно, в 1976 и 1988 гг.; на чешском — в 1980 г., французском — 1982 г., греческом — 1984 г., эстонском — в 1987 г. Третье дополненное издание на русском языке выпущено в 1999 г. (Ростов-на-Дону, «Феникс»). Данное четвертое, исправленное издание (выходящее также на греческом языке) посвящено годовщине древнегреческого философа.

Первое издание книги, посвященное идеалистическому учению Сократа, удостоилось «Поощрительной премии» Всесоюзного общества «Знание». Эта премия, хотя и скромная, явилась, тем не менее, симптомом перемен в умонастроениях значительной части советского общества по отношению к «идеологически неприемлемому» ранее идеализму, пусть и античному.

Ф. X. Кессиди

Глава первая
К ПРОБЛЕМЕ ЛИТЕРАТУРНЫХ ИСТОЧНИКОВ О СОКРАТЕ

1. Загадка Сократа

Проблема Сократа в значительной мере сводится к вопросу об исторической ценности и степени достоверности свидетельств о нем. Сказанное в первую очередь относится к свидетельствам Платона и Ксенофонта, поскольку они считались (а в большинстве случаев считаются и поныне) сообщениями, заслуживающими наибольшего доверия. При этом некоторые историки философии — А. Тейлор, Дж. Бернет — заходили так далеко, что признавали почти все диалоги Платона и «Воспоминания» Ксенофонта подлинными сократовскими беседами, едва ли не протокольной их записью, вдобавок приписывая Сократу

основные взгляды Платона, в том числе его теорию идей. Однако для большинства историков философии было и остается очевидным, что свидетельства Платона и Ксенофонта, равно как и Аристотеля (не говоря уже о комедиографе Аристофане) нельзя принимать на веру, относиться к ним без критического анализа. Возникает вопрос: а можно ли вообще на основании дошедших до нас литературных источников воссоздать подлинный образ Сократа, установить, кем он был и чему учил в действительности? Подавляющее большинство исследователей, положительно отвечая на вопрос о возможности воссоздания (разумеется, более или менее верного) образа Сократа и прилагая значительные усилия в этом направлении, расходились в оценке источников (а стало быть, и в трактовке личности и учения Сократа). Причем споры шли преимущественно вокруг вопроса о том, кого — Платона или Ксенофонта — считать более достоверным источником. Вместе с тем было ясно, что нельзя ограничиваться рамками такого рода альтернативы. Возникла необходимость кропотливого исследования всех дошедших до нас сведений о Сократе. И надо сказать, что за последнее столетие здесь была проделана огромная работа. [1] Однако она велась на весьма важной, но довольно узкой методологической основе — путем преимущественно филологического анализа текстов, критического рассмотрения

и сопоставления источников с целью установления степени их достоверности. Исследователи не делали при этом попытки сопоставить (Magalhaes-Vilhena. «Сократ в платоновской легенде». 1951; 1952) сведения о Сократе с его эпохой, выявить связь того или иного источника с общественно-историческими условиями и всей духовной атмосферой периода жизни и творчества философа.

1 Наиболее капитальной в числе работ, посвященных изучению и оценке историков, следует признать двухтомный труд Магалес-Вилена «Проблема Сократа. Исторический Сократ и Сократ Платона».

Показательно, что односторонняя установка на чисто внутренний анализ источников привела к довольно неожиданным результатам: проблема Сократа стала еще более сложной и запутанной, а его личность еще более загадочной. Некоторые исследователи, изучающие Сократа, на основании тщательного филологического анализа текстов объявили его даже мифической и легендарной фигурой.

Была поставлена под сомнение историческая ценность решительно всех свидетельств о Сократе, и прежде всего свидетельства Платона, Ксенофонта и Аристотеля. Подобное «решение» проблемы Сократа предложил, в частности, французский исследователь Эжен Дюпрель, автор работы «Сократическая легенда и источники Платона». К числу наиболее решительных приверженцев идеи мифического, легендарного происхождения образа Сократа принадлежит известный швейцарский ученый Олоф Гигон — автор работы «Сократ. Его образ в поэзии и истории». Так, автор пишет: «Коль скоро у нас не вызывает сомнения тот факт, что, несмотря на прямо-таки необъятную античную литературу, посвященную Сократу, воссоздать исторический образ Сократа практически невозможно, остается сделать вывод, что эта античная

литература с самого начала вовсе не ставила своей целью изобразить исторического Сократа. Сократ, о котором в ней говорится, — совсем другой Сократ. Это поэтический вымысел, созданный многочисленными поэтами с той свободой, которая именно поэтам и свойственна» (Gigon. P. 13). [2] На этом основании Гигон заключает, что «сократическая литература представляет собой не историческую биографию, а поэтический вымысел, и должна интерпретироваться в категориях поэтики» (Ibid. P. 14). Иначе говоря, он предлагает заменить исторического Сократа литературным персонажем и, соответственно, изучать сократическую литературу, пользуясь методами исследования художественного (поэтического) творчества.

2 Идеи, аналогичные идеям О. Гигона, развиваются и в работе А. Храуста «Сократ: человек и миф». Чехословацкий исследователь Я. Фишер, в отличие от О. Гигона, не считает Сократа литературным персонажем, но также исходит из того, что «тот Сократ, который жил и до сих пор живет в представлении людей, — фигура нереальная, неисторическая, легендарная» (Fischer. Р. 3). На основе нового прочтения источников (по преимуществу диалогов Платона) Фишер изображает Сократа видным софистом.

Аналогичных взглядов придерживается и российский исследователь И. Д. Рожанский. В статье «Загадка Сократа» он пишет: «Авторы сократических диалогов уже с самого начала относились к своим произведениям как к произведениям... художественной... литературы» (Рожанский. С. 92).

Вполне понятно, что такая сложная проблема, как проблема, связанная с жизнью, учением и деятельностью Сократа, предполагает различные точки зрения. Общеизвестно, что труды Платона и Ксенофонта — главные источники наших сведений о Сократе; бесспорно, однако, что эти авторы (а также киник Антисфен и гедонист из Кирены Аристипп, сочинения которых дошли до нас лишь в отдельных фрагментах) идеализировали Сократа. Кроме того, каждый из них изображал Сократа глашатаем своих собственных философских идей, этических и политических взглядов, нередко существенно отличавшихся друг от друга.

Аргументы сторонников замены исторического Сократа литературным персонажем, подытоженные И. Д. Рожанским, сводятся к следующему.

1. Вся сократическая литература представляет собой продукт воображения, поэтического творчества и поэтического вымысла (Dichtung, по выражению Гигона). Поэтому ее «можно (и должно) изучать так, как изучается художественная литература вообще» (Рожанский. С. 82).

Прежде всего отметим, что эта установка открывает широкие возможности для экстравагантных «нововведений» в решение проблемы Сократа, одним из которых является включение в сократическую литературу на правах равноценного источника комедии Аристофана «Облака». Приняв карикатурный образ Сократа-софиста, нарисованный Аристофаном, за возможный образ Сократа и сопоставив его с образом Сократа в сократической литературе, И. Д. Рожанский (подобно Гигону и другим гиперкритикам), естественно, не находит ответа на неизбежно возникающий при этом вопрос: какой же из двух образов более достоверен? «Мы видим, — пишет он, — что образы Сократа у Аристофана и у сократиков настолько противоположны, что как-то даже трудно ставить вопрос о том, какой из них больше соответствует своему историческому прототипу» (Там же. С. 87).

В самом деле, какой из образов Сократа — образ софиста, плута, бродяги, богохульника и развратителя юношества в комедии Аристофана или же образ народного мудреца, непримиримого врага софистов и софистических мудрствований в произведениях Платона и Ксенофонта — соответствует «историческому прототипу»? По мнению Рожанского, ни тот, ни другой. Но как же быть с Сократом? — спросит изумленный читатель. Очень просто. Не колеблясь, следует признать его лишь литературным персонажем. Что же касается истории греческой философии, то она вполне может обойтись и без Сократа (Там же. С. 78). Но на каком основании? А на том, отвечает Рожанский, что все без исключения сведения о Сократе ненадежны, противоречивы, и поэтому любые попытки установить степень их исторической достоверности обречены на неудачу (Там же).

Думается, положение не будет казаться столь безнадежным, если вспомнить о юридическом принципе «презумпции невиновности». Известно, что в судебном разбирательстве доказательство вины обвиняемого возлагается на обвиняющую сторону, от обвиняемого же не требуется доказательства своей невиновности. До тех пор пока вина обвиняемого не будет доказана, он считается невиновным. Аналогично с решением проблемы Сократа: не свидетельства

о нем должны доказывать свою достоверность, а исследователь должен доказать их предполагаемую ложность. Исходя из этого, любой источник информации о Сократе следует признать достоверным, пока не будет доказано обратное. Между тем складывается впечатление, что некоторые исследователи априори подозревают и сократиков и антисократиков (всех вместе и каждого в отдельности) в искажениях и ложных «показаниях». Неудивительно, что подобное заведомо негативное отношение к источникам ведет к тому, что все без исключения сведения о Сократе объявляются в равной степени ложными, литературной фикцией, поэтическим вымыслом (Socratesdichtung, по Гигону).

Бесспорно, образ Сократа подвергался и грубым искажениям (у Аристофана), и тонкой идеализации (у Платона). Однако речь здесь не об этом. Речь идет о неправильной установке исследователя на недоверие к источнику, которым он пользуется. Это похоже на позицию человека, пилящего сук, на котором он сидит. А как же в таком случае относиться к свидетельствам Аристотеля о Сократе, в достоверности которых большинство историков философии не сомневается? В самом деле, в отличие от Аристофана, Аристотель не пародировал Сократа и, в отличие от Платона и Ксенофонта, не относился к нему апологетически и не идеализировал его.

Как это ни парадоксально, но О. Гигон и И. Д. Рожанский предлагают обойтись без свидетельств Аристотеля о Сократе. Впрочем, и в самом деле «Метафизику» Стагирита, как и другие его сочинения, никак нельзя отнести к разряду художественной литературы.

Уместно напомнить, что Аристотель — строгий логик и эмпирик, человек незаурядного ума. Его «Афинская полития», в которой прослеживается процесс становления и упадка одной из самых крупных держав греческого мира, написана на основе изучения истории Афин на протяжении нескольких веков. Его «Политика» представляет собой исследование существовавших в Элладе государств и форм государственного правления. Его соображения о написании трагедии были обобщением опыта постановки трагедий на сцене, а концепция истории философии — построена на исследовании существовавших до него философских учений, по-своему им истолкованных. Словом, Аристотель — не из тех людей, кого можно ввести в заблуждение какой-либо фантазией. Ведь не принял же он за чистую монету вложенную Платоном в уста Сократа теорию идей.

Отказаться от свидетельств Аристотеля — первого историка философии, значит лишить себя необходимой исторической почвы [3] и возможности научного подхода. Таким образом, можно было бы оставить без внимания один из основных его тезисов о том, что «никакого учения Сократа... вообще не существовало» (Рожанский. С. 81).

3 По поводу предложения О. Гигона исключить труды Аристотеля из числа источников сведений о Сократе де Фогель справедливо замечает, что Гигон тем самым отказался от возможности провести различие в диалогах Платона между Сократом платонизированным и Сократом историческим. Подобный подход исследовательница называет лишенным научности, ибо «Гигон не занимается историческим исследованием, он отказывается от этого a priori» (Fogel. P. 37). Де Фогель также справедливо критикует предложение О. Гигона устранить Сократа из истории греческой философии. Она верно указывает на противоречивость позиции Гигона: с одной стороны, он считает, что личность Сократа ничего не значила в сократической литературе, а с другой — что она играла важную, хотя и не выясненную пока роль. Совершенно очевидно, что, устраняя Сократа из истории греческой философии, нельзя одновременно признавать его влияние, причём значительное, на философию греков, в частности, на досократиков.

Но, возможно, спросит читатель, остальные доводы сторонников мифической и легендарной личности Сократа настолько обоснованны и убедительны, что мы действительно можем обойтись без свидетельств Аристотеля?

Приведем эти доводы.

2. Всякая попытка установить, кем был и чему учил Сократ, в действительности наталкивается на сильнейшие разногласия среди авторов сократической литературы; каждый из них видел свою задачу «отнюдь не в воспроизведении высказываний, которые фактически делал или мог делать исторический Сократ, а прежде всего в пропаганде своих собственных воззрений» (Там же. С. 79; см. также с. 81, 88, 90).

3. «Реконструкция взглядов мыслителя, который ограничивался изустной пропагандой этих взглядов, дело всегда трудное и почти никогда не приводящее к абсолютно достоверным результатам» (Там же. С. 78. Разрядка моя. — Ф. К.). Такого рода утверждения не новы и уже подвергались критике в мировой историко-философской литературе.

Следуя им, мы лишаемся возможности узнать что-либо не только о Сократе, но и о любом другом историческом деятеле, который не оставил письменного изложения своих мыслей, взглядов и намерений. [4] Полагая, что реконструкция взглядов мыслителя возможна только при условии получения «абсолютно» достоверных результатов, И. Д. Рожанский уверяет нас в том, что «личность... Сократа, его судьба, его взгляды, его деятельность образуют большую и, по-видимому, неразрешимую загадку» (Там же. С. 94).

4 Российский литературовед Г. Д. Гачев отметил поразительное сходство между взглядами Л. Н. Толстого на отношение искусства к исторической науке и известным аристотелевским различением историка и поэта: «Современная наука истории считает фактом лишь то, что документально зафиксировано. И это величайшая ложь — полагать, что было лишь то, о чем есть документальное свидетельство: это такая же неправда, как если бы мы могли сказать о сегодняшнем живом человеке и всей его состоящей из миллиардов действий жизни, что с ним было лишь то, о чем он может представить справку с печатью, заверенную по месту жительства или по месту работы. Историки от науки и имеют дело с ворохом таких свидетельств. Между тем эти фиксации есть, по термину Толстого, "необходимая ложь"... Следовательно, нужно не этим документам верить, а чему-то другому. Чему же? И здесь опять Толстой сходится с Аристотелем: нужно изображать общее, то, что могло случиться по вероятности или необходимости» (Гачев. С. 142).

Чрезмерный скептицизм в отношении исторической ценности сократической литературы приводит к тому, что изучение самого Сократа становится, по словам Л. Брунсвига, темой сократовской иронии: единственное, что мы знаем о нем с уверенностью, это то, что мы ничего о нем не знаем. При такой гиперкритике изучение не только проблемы Сократа, но и ряда других проблем греческой философии представляется невозможным, да и ненужным.

Но, как говорится, «страшен сон, да милостив Бог». Заметим, прежде всего, что те, кто считают Сократа литературным персонажем, порождением мифа и легенды, не могут все же оспаривать того, что человек по имени Сократ жил на свете; они признают также, что Сократ был выдающейся личностью. Но вопрос о том, почему его деятельность стала предметом судебного разбирательства, остается без ответа, причем уклонение от ответа мотивируется (как и следовало ожидать) «недостаточностью» сведений, которые, мол, настолько скудны, что «не дают возможности представить отчетливо, что же, в сущности, произошло в 399 году (в год осуждения Сократа. — Ф. К.). Мы, например, не знаем, что побудило обвинителей Сократа к суду именно в это время» (Там же. С. 93).

В самом деле, что же произошло в 399 г. до н. э. в Афинах? Собственно говоря, ничего особенного, если не считать трагического эпизода, оборвавшего жизнь Сократа. Но вот за пять лет до этого произошло событие огромного исторического значения, которое никак нельзя упускать из вида или недооценивать. Это событие решило дальнейшую судьбу Афин и всей Эллады. Читатель, надо полагать, уже догадывается, что речь идет об окончании Пелопоннесской войны — одной из самых ожесточенных и продолжительных за всю историю Древней Греции.

Итак, за пять неполных лет до осуждения Сократа Пелопоннесская война окончилась полным поражением Афин. Теперь поставим ряд вопросов: задумывались ли афиняне и их политики над столь катастрофическими итогами войны? Отдавали ли они себе отчет о причинах поражения? Не приходил ли им в голову вопрос: кто же виноват в постигших их бедствиях? Не вспоминалась ли (вольно или невольно) «предусмотрительность» Аристофана, предупреждавшего, причем неоднократно («Облака», 423 г.; «Птицы», 414 г.; «Лягушки», 405 г.), что афинянам еще придется пожинать плоды деятельности софистов и первого из них — Сократа. Ведь именно Сократ, по мнению многих афинян, был «духовным наставником» главных врагов отечества — Алкивиада и Крития.

Таким образом, мотивов для обвинения и привлечения Сократа к суду было более чем достаточно. (Другое дело, насколько эти обвинения и суд были справедливы. Однако не об этом сейчас речь.) Понятно также, почему в своей защитительной речи платоновский Сократ говорил о своих «прежних» обвинителях (и в первую очередь об Аристофане), распространявших о нем всякого рода вымыслы, что они гораздо страшнее новых (Анита, Мелета и Ли-кона), ибо дурная слава о нем, созданная первыми, в течение многих лет бытует среди афинян и восстанавливает их против него (Платон. Апология Сократа. 18 а-19 а).

Нет нужды подчеркивать, что эти свидетельства Платона вполне согласуются с исторической ситуацией, сложившейся в Афинах в конце V в. до н. э. Платон тонко уловил, в чем состоял основной мотив обвинения Сократа, и верно указал на главных его обвинителей — Аристофана и других противников, распространявших молву о развращающем характере философских бесед Сократа, о подрыве им нравственных устоев семьи и общества.

Теперь обратимся к доводу, согласно которому противоречивый характер сократической литературы не позволяет утверждать что-либо определенное о Сократе.

Как это ни парадоксально, но сторонники версии о «легендарном» и «мифическом» Сократе требуют считать подлинными лишь те факты, которые полностью совпадают у всех авторов, писавших о Сократе, и «документально точно» ими засвидетельствованы. Однако возможно ли, говоря словами А. Боннара, чтобы «люди, отличные друг от друга, различного возраста, профессии, темперамента, склада ума дали одинаковое или схожее свидетельство (о Сократе. — Ф. К.) ... Именно обратное должно было бы поражать и было бы немыслимо» (Боннар. С. 277-278). Чудес на свете не бывает. Да и много ли сведений о Сократе мы почерпнули бы, если бы «сократики» в погоне за голыми (документально точными) фактами отказались от личных, пусть даже во многом ошибочных толкований Сократа?

И если уж говорить о другом подходе к Сократу (и не только к Сократу), то это должен быть в первую очередь не «историко-литературный» подход, как считает И. Д. Рожанский, но социально-исторический, позволяющий выйти из тупика рассуждений о «легендарности» Сократа и вместе с тем правильно оценить результаты филологических исследований, более уверенно определить степень достоверности тех или иных сообщений о древнем философе.

Сократ жил в переходный период истории Греции, когда греческая демократия (в частности, афинская) стала клониться к упадку. Поэтому вся философия Сократа, его духовный облик и деятельность — наиболее яркое проявление этой переходной и глубоко противоречивой эпохи. Кроме того, как известно, именно софисты и Сократ повернули греческую философию от «физики» к антропологии — от философствования о природе к философствованию о человеке и человеческих делах (в сфере «человеческого», по выражению Ксенофонта).

Вопреки комедиографу Аристофану, который, игнорируя расхождения между философскими школами, в поисках подходящего «типажа» софиста обратился к образу Сократа, все так называемые сократики изображают Сократа непримиримым врагом субъективизма и релятивизма софистов, идущего по пути поиска объективных истин и установления общих (этических) определений. Об этом же свидетельствует Аристотель. Говоря о нововведениях Сократа, он пишет: «По справедливости две вещи надо было бы отнести на счет Сократа — индуктивные рассуждения и образование общих определений». Отмечая, что Сократ, в отличие от Платона, не дошел до признания идей как самостоятельных сущностей, Стагирит продолжает: «Но только Сократ общим сторонам (вещи) не приписывал обособленного существования» (Аристотель. Метафизика.

XIII. 4. 1078 b 30. Далее: Мет.). Иначе говоря, учение Платона об идеях возникло не сразу, оно было подготовлено сократовским установлением общих определений. Из сочинений Аристотеля следует также, что философия Сократа является промежуточной (переходной) ступенью между учениями софистов и Платона, служит своего рода связующим звеном между ними. Наконец, свидетельство Аристотеля корректно «вписывается» в общественно-историческую ситуацию переходного периода, то есть вполне адекватно отражает обстановку, сложившуюся в эпоху Сократа.

Казалось бы, нет веских оснований сомневаться в достоверности свидетельств Аристотеля о Сократе. Что же в таком случае смущает сторонников «легендарности» Сократа в свидетельствах Стагирита? По мнению Рожанского, «спорным представляется и свидетельство Аристотеля о том, что Сократ был первым философом, начавшим устанавливать общие определения. Сам Аристотель тут же оговаривается, что в физике общие определения начал давать Демокрит, а еще раньше пифагорейцы... Указанное замечание Аристотеля отнюдь не было основано на изучении высказываний самого Сократа (ибо точно зафиксированных высказываний этого человека, видимо, вообще никогда не существовало), но имело своим источником некоторые произведения так называемой сократической литературы, создававшейся уже после смерти Сократа» (Там же. С. 78. Разрядка моя. — Ф. К.).

Однако у Аристотеля сказано: «С другой стороны, Сократ занимался вопросом о нравственных добродетелях и впервые пытался устанавливать в их области общие определения (из физиков только Демокрит слегка подошел к этому)... Между тем, Сократ правомерно искал существо (вещи), так как он стремился делать логические умозаключения, а началом для умозаключений является существо вещи (Аристотель. Мет. XIII. 4. 1078 b 17-25).

Налицо явная неточность: суть высказываний Стагирита, как мы видим, не просто в том, что и до Сократа были философы, которые пытались дать общие определения, но в том, что именно Сократ первым сделал определение необходимой и существенной чертой философского мышления, попытавшись установить «существо вещи» через ее определение, то есть стремился рассуждать посредством такого умозаключения, «началом» которого является «существо вещи». Что же касается Демокрита, то он, по словам Аристотеля, был более ранним мыслителем, который «слегка» (###) подошел к установлению этих определений.

Вызывает недоумение и утверждение о том, что Аристотель не располагал никакой иной информацией о Сократе, кроме сочинений его сторонников и последователей. Допустим, это так. Но в таком случае с неизбежностью возникает вопрос: каким образом Стагирит сумел столь отчетливо отделить учение Сократа от учения Платона? Как известно, находясь в течение 20 лет в академии Платона, Аристотель общался и с ним, и с другими членами академии. Вполне естественно, он имел возможность пользоваться более достоверным источником информации о Сократе, чем авторы сократической литературы.

Мы уже не говорим о независимом и критическом образе мышления Стагирита.

Все это, разумеется, не означает, что сообщения Аристотеля о Сократе должны приниматься на веру, некритически. Но это уже другой вопрос. Заметим лишь в данной связи, что свидетельства Аристотеля, освобожденные от некоторых преувеличений (например, выдвижения на первый план метода Сократа), вполне заслуживают доверия и представляют собой один из наиболее важных источников наших сведений о Сократе. С некоторыми оговорками исторически верным является также определение Аристотелем места Сократа в истории доаристотелевской философии (о чем уже было сказано выше). Если же, следуя О. Гигону и И. Д. Рожанскому, игнорировать свидетельства Аристотеля и исключать учение Сократа из истории греческой философии, то придется таким образом совершить «большой скачок» от софистов к Платону, его теории идей, то есть к тому, что во многих отношениях явилось неизбежным следствием сократовского поиска «всеобщего» (всеобщих определений). В таком случае придется признать как истинное и такое утверждение И. Д. Рожанского: «Если рассматривать историю древнегреческой философии не как последовательность кем-то канонизированных имен, а как закономерную эволюцию идей, то можно вообще обойтись без Сократа» (Рожанский. С. 78).

Действительно, если «закономерную эволюцию идей» исследовать вне связи с общественно-историческими условиями и духовной атмосферой, сложившимися в период жизни и деятельности Сократа; если отвергать свидетельства Аристотеля и рассматривать всю сократическую литературу как продукт художественного творчества, то можно будет не только «обойтись без Сократа», но пойти еще дальше и выдвинуть еще более смелые гипотезы, увеличивая, таким образом, число «загадок» греческой философии. Можно, например, заменить фигуру Сократа неким Симоном, хотя, по словам того же И. Д. Рожанского, личность последнего «вообще говоря, крайне загадочна» (Там же. С. 89). Мы, разумеется, не собираемся приводить какие-либо доводы против Симона (если таковой вообще существовал) как аналогичного Сократу типа народного мудреца, но удивительно, почему И. Д. Рожанский, ставящий под сомнение достоверность сведений о Сократе, сообщаемых его современниками, учениками и друзьями, и требующий «абсолютно» достоверной информации о Сократе, считает «скудные сведения» о Симоне, сообщаемые позднейшими античными авторами, более надежными и более заслуживающими внимания.

Наконец, не следует преувеличивать противоречивость сократической литературы. При всех имеющихся в ней расхождениях (которые, впрочем, естественны) мы обнаруживаем немало примеров совпадения мнения ее авторов по многим решающим моментам. Это вынужден, в сущности, признать и сам И. Д. Рожанский: «У всех сократиков было и нечто общее, касающееся прежде всего человеческих черт выводимого ими Сократа. Наружность Сократа, некоторые черты его характера, его ирония, манера разговаривать, отношение к натурфилософии, риторике, софистике...» (Там же. С. 87). Если это так, то незачем ломать копья по поводу несовместимых противоречий у «сократиков».

В 399 г. до н. э. Сократ был привлечен к суду и осужден. Зачем же в погоне за оригинальностью снова предавать древнего философа казни, на сей раз «литературной»? Несправедливость приговора, вынесенного Сократу афинским судом, доказывали «сократики» в своих «апологиях». В настоящей «апологии», выражаясь фигурально, мы попытались показать несостоятельность намерений некоторых современных исследователей исключить Сократа из истории философской мысли. Остается только добавить: если в образе исторического Сократа имеется нечто общее с выдающимися образами художественного творчества, то это общее — в неисчерпаемости «образа мудреца».

Неудивительно, что в личности и учении Сократа мы каждый раз открываем что-то новое, неповторимое и непреходящее. Сократ был человеком «многомерным», сложным, оригинальным, а подчас противоречивым и парадоксальным. И в этом нет ничего мифического, чудесного или фантастического. К тому же, в отличие от Христа, с которым его часто сравнивают, Сократ никаких чудес не совершал и ничего сверхъестественного с ним не приключалось.

Кроме того, не соглашаясь с приверженцами идеи о мифическом и легендарном происхождении личности и учения Сократа, мы видим известный смысл в их работе, ибо они вновь заставляют нас обратиться к вопросу об исторической ценности сократической литературы.

Попытаемся охарактеризовать ее в общих чертах.

2. Свидетельства Платона о Сократе

В этой связи уместно напомнить высказывание Аристотеля о том, что «поэзия философичнее и серьезнее истории» (###), [5] ибо «поэзия говорит более об общем, история — о единичном. Общее состоит в том, что человеку такого-то характера следует говорить или делать по вероятности или по необходимости, — к чему стремится поэзия, придавая "героям" имена, а единичное, например, что сделал Алкивиад или что с ним случилось» (Аристотель. Поэтика. 9, 1451 b). Применительно к Платону мы можем сказать, что как философ он как бы сводит на нет указанное отличие поэзии от истории и ищет в своем творчестве

5 Заметим, что Аристотель, принижая «философичность» истории перед поэзией, преследовал полемические цели: он имел в виду тот тип исторических произведений своего времени, который рассматривался как разновидность красноречия, а не труды историков типа Фукидида, глубокая «философичность» которых не вызывает сомнений. По мнению же известного советского историка-эллиниста А. И. Доватура, Аристотель в своей «Поэтике» изучал литературные произведения, в частности, трагедии и эпические поэмы, и лишь попутно касался истории. Поэтому он был далек как от определения истории в целом, так и от всеохватывающего сравнения истории с интересующими его литературными жанрами; аристотелевское сравнение ограничивается лишь фабулой — неотъемлемым элементом истории и определенных видов поэзии: «В результате сравнения оказывается, что поэт является создателем фабулы, тогда как историк получает события в готовом виде... Поэт творит, историк знает» (Доватур. 1978. С. 9).

изобразительность поэзии и повествовательность истории. Многие сочинения Платона, написанные в форме диалогов, представляют собой поэзию в прозе, точнее, поэтизированное повествование, а еще точнее — нечто среднее между повествовательно-описательной историей и философски-поэтической прозой. То, о чем повествует Платон в своих диалогах, нельзя принимать ни за рассказы о действительных (конкретных) событиях, ни за праздные выдумки и произвольные измышления. Иначе говоря, в диалогах Платона, в их повествовательной части, исторические лица и события обычно перелагаются (транскрибируются) на язык художественного изображения, выступая нередко как воплощение правды в искусстве.

Изображаемые в диалогах сцены (большей частью беседы Сократа) художественно правдивы, но в качестве эмпирически-исторических фактов они носят более вероятностный, чем достоверный характер. Иначе говоря, беседы платоновского Сократа — не дословная передача бесед и речей исторического Сократа, а нередко рассуждения «по поводу» Сократа. Впрочем, и на сей счет не следует впадать в преувеличения. Среди учеников и друзей Сократа практиковалась запись его бесед. Об этом мы узнаем из сообщения Платона. В его «Теэтете» Эвклид из Ме-гары говорит, что «Сократ слово в слово передал мне те беседы, которые он вел» с Теэтетом (142 d), и, когда Эвклида спросили, не мог бы он их пересказать, он ответил: «Нет, клянусь Зевсом, так вот наизусть, конечно, нет. Но я записал все это по памяти тогда же, сразу по приезде домой. Впоследствии, вспоминая на досуге что-то еще, я вписывал

это в книгу, и к тому же всякий раз, бывая в Афинах, я снова спрашивал у Сократа то, чего не помнил, а дома исправлял. Так что у меня теперь записан почти весь этот разговор» (142 d-143 а; см. также: «Пир». 172 с; «Парменид». 126с).

Платон — первоклассный мастер слова, несравненный стилист. Этот великий портретист слова, по выражению Т. Гомперца, дает читателю живой и ясный образ Сократа. Об идеализации образа Сократа у Платона можно говорить в том смысле, в каком она свойственна вообще творениям великих портретистов (существенные черты обрисованы ярко, все второстепенное и лишнее опущено и затемнено). Как художник и портретист слова Платон, несомненно, приукрасил и идеализировал Сократа. Тем не менее это лучше, чем если бы он дал «фотографию» Сократа, стремясь передать лишь внешнее сходство изображения с оригиналом.

«Портрет» Сократа дан Платоном в различных планах (философско-этическом, социально-политическом, художественно-историческом, биографическо-личностном), причем Сократ представляется всегда как идеал мудреца, человека и гражданина. Платоновская идеализация Сократа, имевшая целью раскрытие сущности его «эйдоса», идеальной сущности, была направлена вместе с тем на то, чтобы сделать образ этого философа в художественном отношении более жизненным и более реалистическим (драматическим). [6]

6 Известный исследователь диалогов Платона Магалес-Вилена, говоря, что платоновская идеализация Сократа переходит в аллегорию и символ, признает тем не менее, что портрет Сократа, данный Платоном, является более «реальным» и более живым в той мере, в какой портрет, выполненный великим художником, является более живым и «реальным», более близким к жизни, чем точная «копия» натуры. По Магалес-Вилену, платоновский Сократ «соответствует духу, если не букве аутентичного сократизма» (Magalhaes-Vilhena. 1952. Р. 220). Аналогичные суждения высказывает также советская исследовательница Т. В. Васильева: «Считается, что Платон — не самый надежный источник сведений о Сократе. Скажем больше, в силу крупного масштаба своей личности — как раз самый ненадежный, если преследовать достоверность исторического факта, но по той же причине и наиболее надежный, во всяком случае наиболее почтенный там, где речь идет о культурно-историческом феномене» (Васильева. С. 282).

Бесспорно, из диалогов Платона нелегко установить, кем был исторический (неидеализированный) Сократ и чему он учил на самом деле. Хотя в сочинениях Платона (за исключением «Законов», считающихся в хронологическом отношении последним диалогом) Сократ всегда фигурирует в числе собеседников и часто выступает в качестве лица, направляющего ход беседы, тем не менее в диалогах Платона (особенно зрелого и позднего периодов его творчества) мы по большей части имеем дело с самим Платоном. Дело в том, что платоновский Сократ испытывает ту же эволюцию в своем творчестве, что и сам Платон на протяжении большей части его жизни. Однако это обстоятельство — не повод для пессимизма. По справедливому замечанию Стенцеля (Stenzel. P. 867), решающим в проблеме Сократа является не то, что Платон приписал своему учителю, а то, какая именно идея Сократа получила

дальнейшее развитие у его ученика. На основе эволюции взглядов Платона можно, например, установить границу между ним и Сократом, когда речь идет о благе как о предмете знания. Отталкиваясь от сократовских бесед о добродетели и благе, Платон рассматривает вопрос о благе в диалогах «Федон» (76 d) и «Государство» (504 d и сл.) на более высоком теоретическом уровне, чем в диалоге «Менон» (87 с, 88 а—b). Кроме того, отметим, что для непредубежденного исследователя очевидна преемственная связь между идеей Платона о правителях-философах и убеждением Сократа в том, что государственное правление, подобно любой профессиональной деятельности, предполагает соответствующие знания и навыки.

Далее. Из свидетельств Платона бывает подчас легче выяснить не то, чему Сократ учил, а то, чему он не учил (что само по себе не так уж мало). Так, в диалоге «Софист» (267 d) Платон, говоря о дихотомическом методе деления понятий (как о своем собственном нововведении), заявляет, что этот метод был совершенно чужд его предшественникам (а тем самым и Сократу). Не подлежит также сомнению, что Сократ был далек от идеи бессмертия души, во всяком случае от теории припоминания, приписываемых ему в платоновских диалогах «Менон» и «Федон». Дело в том, что в сочинении «Апология Сократа» (29 а—b), относящемся к числу ранних произведений Платона и потому рассматриваемом в качестве одного из наиболее соответствующих воззрениям и учению исторического Сократа, Сократ утверждает, что он ничего не знает о загробном мире, т. е. о смертности и бессмертии души. Вместе с тем, в «Апологии» же Сократ выражает надежду на бессмертие души.

Произведения, относящиеся к раннему периоду творчества Платона, напоминают знаменитые речи из «Истории» Фукидида, которые были «сочинены» самим Фукидидом и вложены в уста описываемых им исторических лиц. Однако приводимые в его «Истории» речи — не исторические вымыслы и не литературные фикции. Как говорит сам Фукидид, «речи составлены у меня так, как, по моему мнению, каждый оратор, сообразуясь всегда с обстоятельствами данного момента, скорее всего мог говорить о настоящем положении дел, причем я держался возможно ближе общего смысла действительно сказанного» (I 22. 1). Эти слова Фукидида очень верно, на наш взгляд, были перефразированы применительно к Платону С. А. Жебелевым: «Беседы Сократа, содержащиеся в моих диалогах (ранних в особенности), составлены у меня так, как, по моему мнению, он скорее всего мог говорить на ту или иную тему, сообразуясь с ее характером и мыслями других собеседников; я не стремился, да и не мог стремиться передать дословно беседы Сократа, а ограничивался лишь воспроизведением общего смысла их» (Жебелев. С. 89-90).

В целом степень исторической ценности свидетельств Платона в качестве источников сведений о Сократе в различных его диалогах неодинакова и зависит обычно от времени их написания. Не вдаваясь в разбор такой большой и специальной темы, как вопрос о периодизации, о хронологической последовательности произведений Платона на протяжении

его 50-летней литературной деятельности, отметим, что Платону было 20 лет, когда он в 407 г. до н. э. встретил Сократа. В течение последующих 8 лет, т. е. до самой смерти Сократа, Платон находился в числе непосредственного его окружения. Встреча с Сократом, общение с ним оказали огромное влияние на молодого Платона, и не исключено, что они явились поворотным пунктом в его жизни и творчестве, вызвали в нем, по мнению известного советского исследователя творчества Платона А. Ф. Лосева, глубочайшую духовную революцию. Этим огромным влиянием (а не просто литературно-художественными мотивами) объясняется наблюдаемое почти во всех диалогах Платона обязательное участие Сократа в беседах, нередко выделение его фигуры среди участников диалога. [7]

Произведения раннего периода творчества Платона обычно называют сократическими. Одни ученые полагают, что некоторые их них написаны в последние годы жизни Сократа. Другие относят все произведения раннего Платона ко времени после смерти Сократа. Как бы там ни было, большинство исследователей сходятся на том, что произведения молодого Платона, отличающиеся сократовским (вопросно-ответным) методом анализа понятий, наиболее аутентичны высказываниям исторического Сократа.

7 Свидетельством признания этого влияния служит позднейшая легенда о том, будто Сократ накануне встречи с Платоном видел во сне у себя на груди лебедя, высоко взлетевшего со звонким криком, и на другой день, встретив Платона, Сократ воскликнул: «Вот мой лебедь!»

Заслуживает внимания и то, что в этих сочинениях по преимуществу рассматриваются этические проблемы, исследуются различные добродетели, развивается мысль о том, что добродетель в конечном счете основана на знании, сводится к нему. Так, «Лахес» посвящен трактовке мужества (##), «Хармид» — благоразумию (###), «Евтифрон» — благочестию (###), «Лисий» — дружбе (###) и т. д.

Наконец, обращает на себя внимание работа С. Луиса (Louis. P. 241-263), в которой вновь предпринята попытка решить «проблему Сократа» посредством отделения в диалогах Платона того, что относится к историческому Сократу, от того, что принадлежит самому Платону. Ориентируясь на Аристотеля (Мет. XIII. 4. 1086 b), согласно которому Сократ не разделял общее и единичное, С. Луис выявляет тончайшие нюансы в диалогах Платона и приходит, в частности, к следующим выводам: отделив общее от единичного и истолковав его как понятие (идею), Платон избежал сократовского незнания, то есть затруднения, связанного с определением понятий. Так, в диалоге «Менон» Платону удается почти незаметно перейти от сократовского незнания к своему, т. е. платоновскому, знанию. Дело в том, что до поры до времени Менон и Сократ не могут дать определения добродетели (Менон. 80 а-d). Но затем, начиная с утверждения, что «исследовать и познать — это как раз значит припоминать» (81 d), Сократ предстает как человек, знающий природу всеобщего и, благодаря искусству спрашивать, обращающий незнание собеседника в знание. Между тем тот Сократ, каким он представлен в ходе предыдущего изложения (и каким мы его знаем из так называемых сократических сочинений Платона), только тем и занят, что заставляет «знающего» человека становиться незнающим. Таким образом, здесь (Менон. 81 d и сл.) мы имеем дело не с историческим Сократом, а с самим Платоном.

Далее С. Луис показывает существенное отличие сократовского и платоновского обоснования отказа от побега из тюрьмы. Согласно Платону, исходящему из примата общего (всеобщего) перед отдельным и частным, отдельная личность (Сократ) не имеет того же права совершения несправедливости, какое имеют на нее законы в качестве выразителей всеобщего. Отсюда следует, что Сократ не совершает побега якобы из послушания законам (Критон. 50 е—51 с); на самом же деле исторически реальный Сократ воздерживается от побега, ибо считает, что на несправедливость нельзя отвечать несправедливостью (Критон. 49 а), так как в противном случае стирается различие между справедливостью и несправедливостью. Ссылаясь на К. Поппера, С. Луис замечает, что Сократ «Апологии» и других ранних произведений Платона интеллектуально скромен; в «Федоне» же он превращается в человека, преисполненного уверенности в истинности своих метафизических спекуляций. Иначе говоря, Сократ «Федона» — это сам Платон, так как, в отличие от Сократа сократических диалогов Платона, Сократ (т. е. Платон) диалога «Федон» рассматривает отношения между душой и телом дуалистически (не как относительные, а как абсолютные). Однако С. Луис находит вместе с тем различия между демоном

Сократа и демоном Платона, а также между сократовской и платоновской иронией.

Итак, при всей идеализации Сократа Платоном (а отчасти именно благодаря этой идеализации) диалоги Платона, в которых нередко трудно отличить подлинно исторического Сократа от Сократа платонизированного, остаются среди наиболее ценных источников наших сведений об историческом Сократе.

3. Свидетельства Ксенофонта

Так называемые «Сократические сочинения» [8] Ксенофонта, как и диалоги Платона, являются свидетельствами автора, который непосредственно общался с Сократом, вел с ним беседы, принадлежал к кругу его друзей и собеседников. Трудно сказать, в течение какого времени Ксенофонт входил в окружение Сократа; мнения исследователей на этот счет значительно расходятся: одни полагают, что общение Ксенофонта с Сократом продолжалось 10-12 лет, другие ограничивают это время 2-3 годами. Достоверно известно лишь то, что за 3 года до осуждения Сократа Ксенофонт, которому было около 30 лет, покинул Афины и отправился на службу к персидскому сатрапу Киру; он принял участие в военной экспедиции последнего против его брата Артаксеркса, унаследовавшего

персидский трон. «Сократические сочинения» Ксенофонта появились на свет по возвращении последнего в Афины и спустя много лет (точная дата неизвестна) после смерти Сократа. Этим, в частности, они отличаются от ряда диалогов Платона, написанных под непосредственным впечатлением осуждения и казни Сократа.

8 В «Сократические сочинения» Ксенофонта входят «Воспоминания о Сократе» (которые принято называть также «Меморабилиями») «Апология Сократа» (или «Защита Сократа на суде»), «Пир» и «Домострой».

Дать окончательную оценку степени достоверности сообщений Ксенофонта о Сократе довольно сложно. Одни сообщения, относящиеся, главным образом, к отдельным биографическим данным и отчасти политической позиции Сократа, заслуживают доверия, другие нет. Ксенофонт, как и Платон, не всегда точен в своих свидетельствах о Сократе. Подчас близкие ему самому интересы он приписывал далекому от них Сократу. Так, известно (в том числе из «Сократических сочинений» самого Ксенофонта), что Сократ никогда не занимался (ни в теории, ни на практике) вопросами домашнего хозяйства и земледелия. Не интересовался он и персидскими делами. Однако в «Домострое» (IV) Сократ изображен человеком, поучающим Критобула вопросам ведения домашнего хозяйства и обработки земли, рекомендующим ему перенять в области земледелия (а заодно и в военном искусстве) опыт персидского царя. Впрочем, не будем слишком строги к Ксенофонту: не исключено, что, ведя беседу с Критобулом о сельском хозяйстве, Сократ мог выразить свои соображения и на этот счет.

Ксенофонту можно предъявить претензии, главным образом, за наблюдаемое в его текстах несоответствие между тяжестью предъявленного Сократу обвинения в нечестии и развращении юношества, с одной стороны, и той легкостью, с какой ксенофонтовский Сократ — приверженец традиционных взглядов — опровергает это обвинение в суде, с другой. Если следовать ксенофонтовской характеристике Сократа, его образа мышления и деятельности, представляется довольно загадочным возбуждение против него судебного процесса и вынесение ему смертного приговора. Думается, что противоречия в ксенофонтовском изображении Сократа объясняются не просто отсутствием у автора таланта и способностей, как это подчас принято считать (Т. Гомперц, Б. Рассел и др.), а скорее, особенностями его личности. В лице Ксенофонта сочетались незаурядный стратег и разносторонний писатель, охотно бравшийся трактовать самые разные вопросы из области истории и земледелия, философии и коневодства, верховой езды и государственного устройства, военного искусства и домашнего хозяйства, политики и спорта. Такое разнообразие интересов и увлечений объясняется не тщеславием (во всяком случае не только тщеславием) Ксенофонта, который на склоне лет взялся, как полагает Т. Гомперц, за продолжение дел своих великих современников (Фукидида и Платона), а присущим ему практическим складом ума и характера, его утилитарно-прикладным пониманием задач философии и теоретического знания вообще. Вот что пишет Ксенофонт о мотивах создания своих «Воспоминаний», а также о степени их достоверности: «Что Сократ, по моему мнению, и пользу приносил своим друзьям, как делом, — обнаруживая перед ними достоинства, — так и беседами, об этом я теперь напишу, что припомню» (I. 3. 1).

В соответствии со своим стремлением ориентировать философию на нужды жизни, на исследование человека, его дел и поступков, Ксенофонт в воспитательных целях изображает Сократа философом, занятым этическими проблемами. И в этом он не так уж далек от исторического Сократа, который, по образному выражению Цицерона, свел философию с неба на землю, поэтому охотно верим Ксенофонту, когда он в своих «Воспоминаниях» (I. 1. 16) сообщает о Сократе следующее: «Он исследовал, что благочестиво и что нечестиво, что прекрасно и что безобразно, что справедливо и что несправедливо, что благоразумие и что неблагоразумие, что храбрость и что трусость, что государство и что государственный муж, что власть над людьми, и т. д.». Тем не менее, учитывая утилитаризм Ксенофонта, нельзя считать вполне достоверным все, что он говорит о Сократе. Так, его Сократ порой склоняется к отождествлению прекрасного с полезным (Воспоминания. III. 8. 8-10; Пир. 7. 3-4). Короче говоря, на пути сведения философии «с неба на землю» Ксенофонт иногда заходил слишком далеко, а подчас чрезмерно «приземлял» (то есть по своему «идеализировал») Сократа, давал свою интерпретацию основного принципа его учения. В ксенофонтовском изображении Сократ выглядит моралистом-резонером, нередко наводящим скуку своим расчетливым благоразумием.

Ксенофонтовский Сократ, в отличие от платоновского, почти чужд иронии и не ведает о парадоксе. Но Сократ без иронии и парадокса — не тот Сократ, который будоражил умы и вызывал недовольство «благонамеренных» афинских граждан, не тот Сократ, против которого пришлось возбудить судебный процесс. Впрочем, и Сократ Ксенофонта подчас высказывается не без иронических нот. Так, в адрес натурфилософов, занятых «божественными» проблемами (изучением явлений природы), он с едва заметной иронией говорит: «Думают ли исследователи божественных дел, что они, познав, по каким законам происходят небесные явления, сделают, когда захотят, ветер, дождь, времена года и тому подобное, что им понадобится, или же они ни на что подобное и не надеются, а им кажется достаточным только познать, как совершается каждое явление такого рода» (Ксенофонт. Воспоминания. I. 1. 15; см. также: I. 4. 8).

Разумеется, из того факта, что Платон во многих отношениях представляется нам более верным источником, чем Ксенофонт, еще не следует, что мы должны ориентироваться исключительно на труды Платона и пренебрегать сообщениями Ксенофонта. Можно сказать, что Ксенофонт в каком-то смысле дополняет Платона и позволяет в отдельных моментах корректировать информацию последнего.

4. Антисократизм

Против Сократа выступали еще при его жизни. О нем спорили и после его смерти. Однако от литературы, направленной против Сократа, которую иногда называют «контрсократизмом», до нас дошли лишь «Облака» Аристофана.

К сказанному выше об этой комедии необходимо добавить следующее. Тщательный анализ «Облаков», произведенный Гатри (Guthrie. Р. 359—375), Довером (Dover. P. 50-77) и другими исследователями, показал, что комедия Аристофана не может служить достоверным источником сведений о личности и учении Сократа. Сократ предстает в ней как собирательный тип софиста-натурфилософа, объединяющий черты учения и деятельности Протагора (у Аристофана его скептицизм в отношении бытия богов стал атеизмом, а его идея об относительном характере нравственности представлена как право каждого создавать новую мораль и новые нормы поведения), Горгия, который, как Протагор и другие софисты, обучал риторике (а по Аристофану — искусству выходить сухим из воды), Диогена Аполлонийского с его божественным воздухом как первоначалом вещей (у Аристофана — с облаками как новыми богами) и т. д. Задача создания художественного образа требовала воплощения всех этих черт в образе одного героя, подчинения индивидуальных особенностей пародируемых исторических лиц единой идейной и художественной цели комедии. Для пародийно-художественных целей Аристофана внешний вид Сократа и его вопросно-ответный способ ведения дискуссии был настоящей находкой. Насмешки комедиографа должны были поразить вполне определенную цель — науку о природе, которая представлялась ему такой же «безбожной» софистикой, как и беспринципное словесное трюкачество софистов. Поэтому Сократ в «Облаках» Аристофана не имеет каких-либо черт сходства с историческим Сократом, за исключением чисто внешних и второстепенных. Отсюда и разделяемое нами убеждение многих ученых в том, что аристофановский Сократ не дает никаких оснований для корректирования платоновского или ксенофонтовского Сократа.

Об остальной антисократической литературе мы располагаем весьма скудной информацией. Известно, например, что комедия Аминсия «Кони», поставленная, как и «Облака» Аристофана, в дни празднования Великих Дионисий 423 г. до н. э., носила (хотя и не всецело) антисократический характер: Сократ в ней представлен в числе других «мыслителей», то есть софистов. К антисократической (точнее, антисофистической) литературе относится и комедия «Льстецы» («Прихлебатели») Евполида, поставленная на сцене в 421 г. до н. э. В ней высмеивается богач Каллий, почитатель софистов.

Против Сократа, которого многие из современников рассматривали как типичного представителя проникшего в Афины новомодного (софистического) просвещения, выступали и другие авторы (в частности, Телекид и Кратин), но о содержании их сочинений нам почти ничего не известно. Список антисофистической литературы свидетельствует о том, что она получила распространение еще при жизни Сократа. И если от этой литературы до нас дошло очень немногое, а от сократической литературы — довольно много, то этот факт вряд ли можно считать делом слепого случая. Почти ничего не дошло до нас и из антисократической литературы, созданной после смерти Сократа. Известно лишь, что около 395-394 гг. до н. э., то есть спустя 5-6 лет после казни Сократа, появился памфлет Поликрата, в котором он, повторяя выдвинутые против Сократа обвинения, отстаивал справедливость вынесенного ему приговора (Диоген Лаэрций. II. 39).

Надо полагать, что последующие поколения предпочли антисократической литературе сократическую. «Облака» же Аристофана явились исключением из этого правила, очевидно, в силу своих особых художественных достоинств. Впрочем, судьба «Облаков» в известном отношении оказалась схожей с судьбой самого Сократа. Философ не был понят многими современниками, но (за некоторым исключением) высоко оценен последующими поколениями. Пьеса Аристофана была встречена холодным одобрением афинской публики и заняла третье (последнее) место на конкурсе. Автор же считал «Облака» лучшей из всех ранее написанных им комедий.

Огорченный неуспехом пьесы, Аристофан переделал ее, сообразуясь в известной мере с вкусами и уровнем понимания публики. До нас дошел этот второй вариант «Облаков», который так и не был поставлен на сцене. Комедия Аристофана представляет интерес в том отношении, что она дает нам известный материал для выяснения причин враждебного отношения к Сократу со стороны значительной части его современников. Вместе с тем, комедия «Облака» свидетельствует о том, что имя Сократа получило известность еще задолго до суда над ним.

Итак, основными источниками наших сведений о Сократе остаются Платон, Ксенофонт и Аристотель.

Глава вторая
СОКРАТ И ЕГО ВРЕМЯ

1. Личность Сократа

Представим себе Афины конца V в. до н. з. Это прежде всего рыночная площадь (агора). В центре — большое здание для торговли хлебом. Вокруг агоры расположились общественные здания, а на прилегающих к ней узких и кривых улицах — мастерские, парикмахерские, лавки парфюмеров, трапезитов-менял, ламповщиков, книготорговцев. С любого места виден Парфенон на Акрополе, возвышающимся над городом.

С утра до полудня и вечером до ужина агора и близлежащие улицы полны народа. Жадные до новостей и ищущие общения афиняне собираются здесь группами и шумно обсуждают злободневные политические вопросы, страстно разбирают очередной судебный процесс, соревнуются в пересказе забавных историй; здесь же узнают о последних городских событиях и семейных происшествиях, получают вести из соседних полисов и отдаленных государств, передают разного рода слухи и толки.

В Афинах того времени можно было увидеть человека, который целыми днями бродил по городу и вступал в беседу со всяким, кто попадался ему по пути. Его можно было встретить на рыночной площади, в мастерской оружейника, плотника, сапожника, в гимнасиях и палестрах (местах для занятий гимнастикой) — словом, почти всюду, где можно было общаться с людьми и вести беседы. В то же время этот человек избегал публичных выступлений в народном собрании, суде и других государственных учреждениях. Это был не кто иной, как афинянин Сократ, сын Софрониска.

Сократ привлекал внимание решительно всем: внешностью и образом жизни, деятельностью и учением. В отличие от платных учителей мудрости (софистов), щеголявших в пышных одеждах, он всегда был одет скромно и нередко ходил босиком. По представлениям греков, столь высоко ценивших телесную красоту и уверенных в своей красоте, Сократ был безобразен: невысокого роста, приземистый, с отвисшим животом, большой лысой головой и огромным выпуклым лбом. Смягчить впечатление от его внешности не могла даже полная достоинства походка.

Эллинский тип красоты предполагает правильные черты лица, прямой нос, большие выразительные глаза. Нос же Сократа был приплюснут и вздернут, имел широкие ноздри; губы были чувственными и толстыми; лицо одутловато; глаза — навыкате (как у рака), к тому же по своей всегдашней манере смотрел он чуть исподлобья (Платон. Федон. 117 b). Словом, внешний вид Сократа противоречил всем представлениям греков о красоте, являлся как бы насмешкой, карикатурой на них. Однако обаяние этого столь непривлекательного внешне человека было огромным.

По словам красавца Алкивиада (Платон. Пир. 215 b и сл.), Сократ похож на Силена или сатира — волосатого похотливого демона — получеловека, полукозла, которого ваятели обычно изображали с дудочкой или флейтой, делая фигурку полой изнутри. Если же раскрыть этот «силенообразный» футляр, то внутри можно обнаружить изумительной красоты золотые изваяния богов. Таков и Сократ. Внешне он — вылепленный Силен, мифологический сатир Марсий, покоряющий окружающих вдохновенной игрой на флейте. Сократ же поражал и завораживал слушателей, когда говорил и раскрывал свою душу.

Предоставим, однако, слово Алкивиаду: «Когда я слушаю Сократа, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов, а из глаз моих от его речей льются слезы; то же самое, как я вижу, происходит со многими другими. Слушая Перикла и других превосходных ораторов, я находил, что они хорошо говорят, но ничего подобного не испытывал, душа у меня не приходила в смятение, негодуя на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в такое состояние, что мне казалось — нельзя больше жить так, как я живу» (215 е-216 а).

И тот же Алкивиад (беспутство которого можно было сравнить только с его необычайной красотой) признавался, что лишь перед Сократом он испытывал чувство, которое никто не мог в нем заподозрить, — чувство стыда. «Одним словом, — говорит Алкивиад, — я и сам не ведаю, как мне относиться к этому человеку... Да будет вам известно, что ему совершенно неважно, красив человек или нет, — вы даже не представляете себе, до какой степени это безразлично ему, — богат ли он и обладает ли каким-нибудь другим преимуществом, которое превозносит толпа. Все эти ценности он ни во что не ставит, считая, что и мы сами — ничто, но он этого не говорит, нет, он всю свою жизнь прикидывается наивным и разыгрывает людей» (Там же. 216 с-е). [1]

1 С. К. Апт, переводами которого мы пользуемся, передает последние слова цитируемой фразы из «Пира» Платона в следующей редакции: «...морочит людей притворным самоуничижением». Судя по контексту этого отрывка, мы полагаем, что речь идет не столько о притворном (нравственном) самоуничижении Сократа, сколько о его притворной (интеллектуальной) наивности относительно тех ценностей (благ), которые производит толпа. Этим он разыгрывает (###), дурачит людей, подшучивает над ними. К тому же Алкивиад, называя Сократа «силеноподобным», говорит не о его «притворном самоуничижении», а о притворном его неведении, «незнании», «непонимании» (216 d). Наконец, сказанное больше согласуется со знаменитым изречением Сократа «Я знаю, что ничего не знаю».

Имея в виду притворную наивность Сократа, его иронию, Алкивиад предупреждает о лукавстве этого «наглеца-сатира»: «На языке у него вечно какие-то вьючные ослы, кузнецы, сапожники и дубильщики, и кажется, что говорит он всегда одними и теми же словами одно и то же, и поэтому всякий неопытный и недалекий человек готов поднять его речь на смех...

Советую и тебе, Агафон, не попадаться ему на удочку, а, зная наш опыт, быть начеку...» (221 с—222 b).

Но Алкивиада поражает в Сократе не его лукавая наивность и коварное добродушие, не его необычайное мужество и стойкость, проявленные им в бою, ни даже столь присущие ему благоразумие и сила ума. Ведь те или иные из этих качеств, по словам Алкивиада, могут быть свойственны и любому другому лицу. Более всего поражает Алкивиада неповторимость индивидуальности Сократа, исключительная оригинальность его духовного облика, в котором скрывается нечто непостижимое, загадочное, неуловимое, сокровенное. «...А вот то, что он не похож ни на кого из людей, древних или ныне здравствующих, — это самое поразительное. С Ахиллом, например, можно сопоставить Брасида и других, с Периклом — Нестора и Антенора, да и другие найдутся; и всех прочих тоже можно таким же образом с кем-то сравнить. А Сократ и в повадке своей, и в речах настолько своеобычен, что ни среди древних, ни среди ныне живущих не найдешь человека, хотя бы отдаленно похожего на него. Сравнить его можно, как я это и делаю, не с людьми, а с силенами и сатирами — и его самого и его речи» (221 с—d).

Таким предстает Сократ в похвальном слове Алкивиада, в его панегирике, написанном первоклассным стилистом и мастером образных сравнений Платоном. Разумеется, Платон идеализировал Сократа. Тем не менее, за этой идеализацией скрывается Сократ исторический.

Платона интересовала философия, а не биография. Поэтому он концентрировал свое внимание на беседах Сократа вне семьи, в мужском обществе: на рынках, в палестрах и частных домах. Платон, по-видимому, стремился не столько показать внешнее «бытие» Сократа в мире повседневности, сколько раскрыть внутреннее «бытие» философа. И если Платон изображал Сократа обыденного, т. е. того чудака, за которого он себя выдавал и которым считали его многие, то лишь затем, чтобы привлечь внимание читателя к своеобразию духовного облика этого человека.

Вместе с тем Платон стремился показать роль и значение мыслителя, который первым среди философов предпринял исследование идеального и провозгласил бытие идеального в качестве реальности ве менее подлинной и действительной, чем бытие чувственно воспринимаемых вещей. [2]

2 Установка Платона не означает, что до Сократа грекам была неведома идеальная сфера. Гераклит говорил о «всеобщем логосе», Парменид открыл «чистый разум» (тождество мысли и предмета мысли), Анаксагор ввел понятие «нус». Так как рассмотрение этих вопросов отвело бы нас в сторону, отсылаем к работе: Stenzel J. Zur entwieklung des Geistbegriffes in der griechichen Philosophie // Kleine Schriften zur griechischen Philosophie. Darmstadt, 1957. S. 127-150.

В ходе дальнейшего изложения мы попытаемся показать, сколь тесно были связаны личность и учение Сократа. Здесь же нашей задачей является воссоздание личности Сократа в ее конкретности на основе заслуживающих доверия биографических сведений, Сократа, человека и мыслителя, в условиях его времени. Значительный материал для этого мы находим в так называемых «Сократических сочинениях» Ксенофонта.

2. Человек среди людей

У греков времен Сократа не было принято писать биографии. Они ставили на первый план общественную деятельность человека как гражданина полиса и уделяли мало внимания его личной жизни (кроме, разумеется, особых случаев); полноценным гражданином они считали того, кто активно участвовал в общественной жизни и заботился о благе полиса как единого целого. Эллин не мыслил себя вне полиса и политики. Не случайно греческие философы (Демокрит, Аристотель) определяли гражданина полиса как общественно-политическое существо.

Учитывая склонность греков к социально-политической истории, преобладание у них интереса к общественной и государственной деятельности, можно понять, почему историки классической Греции, описывая события, борьбу партий и государств, говорили преимущественно о выдающихся личностях, отличившихся на политическом, государственном, военном поприщах, и так мало уделяли внимания мыслителям, писателям и художникам. Об их биографиях мы нередко узнаем из описаний их общественно-политической деятельности. По словам А. Швейцера, «древний грек был больше гражданином, чем человеком» (Швейцер. С. 130).

Возможно, нам было бы значительно меньше известно о жизни и личности Сократа, если бы не превратности его судьбы, если бы его деятельность не стала предметом судебного разбирательства, в результате которого ему был вынесен смертный приговор. Само

же судебное преследование и осуждение Сократа приобрели характер принципиального общественно-политического вопроса, вокруг которого вскоре после его смерти разгорелась острая идейная борьба между теми, кто считал преследование философа правомерным, и теми, кто был с этим в корне не согласен. К числу последних, как мы уже знаем, относились ученики и друзья Сократа — философ Платон и историк Ксенофонт.

Платон и Ксенофонт, каждый по-своему, понимали, освещали и оценивали личность Сократа, но у них не было никакой надобности (это было бы опрометчиво) делать «поправки» биографически-исторического порядка, т. е. выдумывать нечто такое, чего с ним не бывало, и приписывать ему черты характера, которыми он не обладал.

Достоверно известно, что Сократ был казнен в 399 г. до н. э. в возрасте 70 лет. Это значит, что он родился в 469 г. до н. э. или годом раньше. Дата рождения Сократа совпадает с годом, когда афинский полководец Кимон, сын знаменитого Мильтиада, одержав крупную победу над персами у южного берега Малой Азии (в Памфилии), положил конец гегемонии персов в Средиземноморье.

Сократ был родом из дема (территориального округа) Алопека, входившего в состав Афин и расположенного на расстоянии получаса ходьбы от Афин. Выходцем из того же дема был и Аристид, видный политический и военный деятель периода греко-персидских войн, умерший за два года до рождения Сократа. Со слов Лисимаха (Платон. Лахес. 180 с), сына Аристида, мы знаем, что он, Лисимах, и отец Сократа были добрыми друзьями.

По роду своей деятельности отец Сократа Софрониск был то ли квалифицированным каменотесом, специализировавшимся на обработке мрамора для скульптурных работ, то ли ничем не выделявшимся, ординарным скульптором. Во всяком случае, имея в виду отношение своего отца к художественной деятельности, Сократ в шутку говорил, что его род восходит к Дедалу — предку всех скульпторов (Платон. Алкивиад Первый. 121 а). Мать Сократа Фенарета была повивальной бабкой. В связи с этим Сократ делал забавное сравнение своего метода ведения беседы с повивальным искусством.

Говорят, что в молодости Сократ испробовал ремесло отца и стал скульптором, причем настолько хорошим, что вылепил группу Харит (Граций), помещенную перед входом в Акрополь, которую можно было еще видеть во II в. до н. э. Одни историки ставят этот факт под сомнение, другие, напротив, ссылаясь на древних авторов, полагают, что в молодости Сократ занимался скульптурой. Утверждать что-либо определенное на этот счет трудно, но вполне вероятно, что молодой Сократ помогал отцу в его работе. Предание же относительно Харит следует отнести к числу вымыслов.

Можно с уверенностью сказать, что Сократ имел такое же первоначальное образование, как и многие молодые афиняне его времени: он должен был получить «мусическое и гимнастическое воспитание» (Платон. Критон. 50 с). Под «мусическим» воспитанием подразумевалось не только общее музыкальное образование (умение играть на флейте и кифаре, пение и пляска), но и литературно-словесное — изучение

языка (письма и чтения), заучивание наизусть и комментирование текстов эпических, лирических и трагических поэтов (Гомера, Гесиода, Пиндара и др.). «Мусическое» образование рассматривалось как одно из важных средств нравственного (а не только эстетического) воспитания молодого поколения. Считалось, что заучивание лучших стихотворных текстов, содержащих восхваление благородных подвигов, описание достойных подражания примеров и разного рода поучительных историй вызовут в подрастающем поколении возвышенные чувства и настроения, подготовят молодых людей к совершению благородных поступков.

В программу начального образования входило также обучение счету (арифметика и начала геометрии). Особое место в греческой школе, которую дети начинали посещать с семи лет, занимала гимнастика. Гимнастика (бег, метание диска и дротика, борьба и т. п.) была предметом серьезных занятий с 12— 13-летнего возраста, что диктовалось государственной необходимостью: гражданин полиса обязан был в любой момент выступить в поход и с оружием в руках защищать отечество. Вместе с тем, внимание к физической культуре объяснялось также заботой государства о воспитании гармонически (духовно и телесно) развитого гражданина полиса. Идеалом же гармонически развитого гражданина был для греков человек, сочетающий в себе духовное благородство с телесным здоровьем и красотой, ум — с энергией, благоразумие — с мужеством, скромность — с чувством собственного достоинства.

Сократ был сведущ в науках своего времени (в частности, в математике, астрономии и метеорологии), а в молодые годы увлекался науками о природе (Платон. Федон. 96 а), но молва создала после его смерти множество небылиц по этому поводу. К их числу следует отнести и предание о «невежественности» Сократа, легенду о том, что он, не имея никакого систематического образования, самоучкой приобрел лишь самые элементарные знания. Будто бы до старости читал запинаясь, а когда писал, диктовал сам себе вслух, невольно вызывая этим смех окружающих. Вместе с тем, иные древние авторы строили догадки о том, что же Сократ мог усвоить от своего блестящего века — века правления Перикла и деятельности Фидия, Софокла, Еврипида, Анаксагора и др. Иронизируя над аналогичными измышлениями, Платон (Менексен. 235 с-236 а-b) провозглашает Аспазию, жену Перикла, отличавшуюся умом, образованностью и красотой, женщиной, обучавшей ораторскому искусству не только Сократа, но и самого Перикла. Здесь верно лишь то, что в доме Аспазии собирались художники, поэты и философы, и не исключено, что в число последних мог входить и Сократ (см. также: Ксенофонт. Воспоминания. II. 6. 36).

Об имущественном положении Сократа и его семейной жизни еще в древности (особенно в период поздней античности) было сочинено немало забавных историй. Сам же Сократ, говоря о своем материальном положении, которое не нуждается в «увеличении», оценивает свой дом, все свое движимое и недвижимое имущество в 5 мин (около 150 руб. золотом), а имущество богатого Критобула, с которым он ведет беседу, — в 500 мин (Ксенофонт.

Домострой. 2. 2—8). Отсюда следует, что Сократ был скорее беден, чем богат. Он получил небольшое наследство и, по словам Ксенофонта (Воспоминания. I. 2, 14), вел неприхотливый образ жизни и не жаловался на судьбу. О своей бедности как общеизвестном факте он говорил на суде, заявив, что, занявшись философской деятельностью, он забросил все хозяйственные дела, что привело к семейным неурядицам (Платон. Апология. 31 b—с).

Неурядицы, о которых он говорил, объяснялись отчасти его отношениями с женой — небезызвестной Ксантиппой, которая еще в древности приобрела репутацию сварливой и несносной женщины. Ее имя поныне является нарицательным. Но будем к ней справедливы. Нельзя сказать, что у Ксантиппы, обычной, вообще говоря, жены, не было оснований для недовольства мужем, который целые дни проводил на афинских улицах и площадях, беседуя с друзьями и знакомыми. Если она была женой, далекой от философских увлечений и проповеднической деятельности мужа, то и он был мужем, взвалившим на жену все заботы о домашнем хозяйстве и воспитании детей (у них было трое сыновей — Лампрокл, Софрониск, названный в честь деда, и Менексен). Иначе говоря, духовно близким Сократу человеком, другом, понимавшим и разделявшим его взгляды и убеждения, Ксантиппа, конечно, не была. Но и он не был образцовым семьянином, не всегда выполняя даже роль «квартиранта». К тому же Ксантиппа не обладала большим чувством такта и, в отличие от мужа, не всегда управляла своим настроением. Говорят, браня супруга, она называла его «болтуном»

и «бездельником», нередко устраивала скандалы (выливала на него помои, выгоняла из дома его друзей, опрокидывала стол и т. п.), на что Сократ реагировал с истинно философской невозмутимостью. Несомненно, для многих античных авторов было большим соблазном противопоставить невозмутимость философа, волей судьбы связанного со сварливой женщиной, и ворчливость жены, на долю которой достался беспечный муж. Забавляясь такого рода противопоставлениями, древние авторы сочиняли новые.

Между тем Ксантиппа была заботливой матерью и по-своему любящей женой, о чем свидетельствуют современники и друзья Сократа — Ксенофонт и Платон (Федон. 60 а). Но тот же Ксенофонт (Воспоминания. II. 2) сообщает, что старший сын Ксантиппы — Лампрокл — жалуется на тяжелый характер матери. Наряду с этим киник Антисфен в шутку спрашивал Сократа, почему он, считая, что способности женщин такие же, как и у мужчин, не воспитал Ксантиппу и продолжает жить «с женщиной, сварливее которой ни одной нет на свете» (Ксенофонт. Пир. 2, 10). Отвечая в том же тоне, Сократ заметил: «...Люди, желающие стать хорошими наездниками... берут себе лошадей не самых смирных, а горячих... Вот и я, желая быть в общении с людьми, взял ее себе в том убеждении, что если буду переносить ее, то мне легко будет иметь дело со всеми людьми». Намекая на сварливость самого Антисфена, Ксенофонт многозначительно добавляет, что последняя «фраза сказана была, по-видимому, не без цели».

Имеется основание полагать, что Сократ женился довольно поздно (когда ему было более сорока лет). Исследователи не раз указывали, что, будь Сократ женат на Ксантиппе ранее 423 г. до н. э., Аристофан не упустил бы случая использовать образ сварливой Ксантиппы в своей комедии «Облака», поставленной на сцене в 423 г. до н. э. Кроме того, известно, что во время суда над Сократом (399 г. до н. э.) старший сын его был молодым человеком лет двадцати, а младшие сыновья были еще малолетними детьми.

При всей своей сдержанности и самообладании Сократ был, по-видимому, страстным человеком. Цицерон в «Тускуланских беседах» (IV. 37, 80) рассказывает такой эпизод. Некий физиономист Зопир, увидев Сократа (и судя, очевидно, по его толстым, чувственным губам), нашел в нем много признаков порочной и сладострастной натуры. Зная о сдержанности Сократа и об умеренном образе его жизни, все присутствующие стали смеяться над Зопиром, но Сократ вступился за него; он сказал, что свои вожделения он победил с помощью разума.

Анонимный автор из школы Аристотеля, написавший трактат «О благородстве» («On Nobility»), для подтверждения факта наследственного характера благородства сочинил небылицу о том, что у Сократа, кроме Ксантиппы, была другая жена, Мирто, дочь Аристида, названного «Справедливым». Это измышление, подхваченное другими авторами, в том числе Аристоксеном из Тарента (IV в. до н. э.), уже в древности подвергалось сомнению со стороны Панетия, Плутарха и Афинея, но ныне оно подчас поддерживается теми, кто стремится сделать из Сократа «легендарную» личность, литературный персонаж. Остановимся кратко на этом вопросе.

Одной из последних работ, в которой рассматривается названный вопрос, является превосходная статья Леонарда Вудбари «Сократ и дочь Аристида» (Woodbury. Р. 125). Согласно автору, ложность сообщения о двоеженстве Сократа следует уже из одних только хронологических несовпадений. В самом деле, Аристид, родившийся примерно в 540 г. до н.э., умер около 467 г. до н. э., когда его дочери никак не могло быть меньше года или двух. Почти несомненно, что она была намного старше Сократа. Если Мирто стала второй женой Сократа и (как утверждается в упомянутом анонимном тексте) родила ему Софрониска и Менексена, о котором в платоновском «Федоне» говорится, что он был малышом в день казни отца, то это означает, что она была способна иметь детей по меньшей мере на седьмом десятке лет. Это обстоятельство было учтено таким враждебно настроенным к Сократу автором, как Аристоксен. Последний нашел выход из затруднения и превратил Мирто из дочери Аристида в его внучку. Но Аристоксен не ограничился обвинением Сократа в двоеженстве. Он пошел дальше, утверждая, что Сократ был чрезмерно сексуален, но это де не приводило к скандалам только потому, что он общался с замужними женщинами и с обычными проститутками. По этим же сведениям, несущим некоторый оттенок скандальности, Сократ требовал плату за обучение, а Аристотель, соперничая с Платоном, открыл свою школу еще при жизни Платона. Остается лишь сожалеть, что некоторые современные авторы, не доверяя Платону и Ксенофонту, обращаются к сплетням Аристоксена и некоторых других древних авторов.

3. «Век Перикла» и Пелопоннесская война

Сократу исполнилось 20 лет, когда полувековая борьба (500-449 гг. до н. э.) эллинов против персов, потребовавшая от афинян много сил и энергии, увенчалась полной победой афинян. Эта победа привела к торжеству афинской демократии и подъему культуры, наивысший расцвет которой пришелся на период правления Перикла (444-429 гг. до н. э.). В «век Перикла» Афины достигли зенита своего внутреннего благосостояния и внешнего могущества. Они стали центром греческой демократии и культуры. Сократу было 65 лет, когда Афины потерпели поражение в Пелопоннесской войне (431-404 гг. до н. э.) и утратили былую роль ведущей державы. Сократ явился свидетелем величия и падения Афин. Его жизнь и деятельность протекали в один из напряженнейших периодов афинской и всей греческой истории.

Чтобы определить место и значение Сократа в истории Афин и греческой культуры, необходимо выделить существенные моменты общественно-исторической жизни Древней Греции и охарактеризовать, хотя бы в общих чертах, тот поворотный пункт ее истории, который связан с Пелопоннесской войной и который оказал такое влияние на судьбу философа.

По словам Фукидида, Пелопоннесская война, вызвавшая величайшее потрясение среди греков и большинства других народов (I. 1. 2), явилась «началом великих бедствий для эллинов» (II. 12. 3). В отличие от греко-персидских войн, бывших борьбой греческого народа за свободу и суверенитет Греции, Пелопоннесская война, продолжавшаяся с перерывами 27 лет, с самого начала совмещала в себе борьбу военно-политических объединений за гегемонию с борьбой демократической и олигархической партий внутри полисов, независимо от их принадлежности к Афинской морской державе или Пелопоннесскому союзу. Последнее обстоятельство придавало Пелопоннесской войне характер гражданской войны.

Пелопоннесская война назревала уже во второй период греко-персидских войн, со времени решительной победы греков над персами в 479 г. до н. э. при Платеях и при мысе Микале в том же году. В процессе освобождения греческих полисов от ига персов в 478 г. до н. э. образовался Делосский морской союз (Делосская симмахия) во главе с Афинами. В союз входили главные острова Эгейского моря (Хиос, Самос, Лесбос, Эвбея и др.), греческие города Малой Азии и ряд полисов континентальной Греции. Первоначально союз был федерацией равноправных полисов, объединившихся с целью совместной борьбы против персов. Но по мере ослабления персидской угрозы эта цель, официально провозглашенная и признанная самостоятельной, стала производной от гегемонистских устремлений Афинского государства как самого крупного и наиболее могущественного среди членов союза.

Вполне понятно, что Спарта, которая в первый период греко-персидской войны была наиболее крупной державой Греции и превосходство которой над греческими полисами в войне с персами никем не оспаривалось, относилась в образованию Делосского союза с недоверием. Создание же афинского главенства (###) и укрепление влияния Афин в Средней и Северной Греции было воспринято спартанскими политиками с нескрываемым недовольством. Еще более был обеспокоен усилением Афин их торговый соперник Коринф, союзник Спарты. С неослабевающей тревогой следили за растущей мощью своего ближайшего соседа Фивы, олигархи которых не теряли надежды на то, что с помощью Спарты им удастся вернуть былую гегемонию над ближайшими беотийскими полисами. Наконец, Спарта и ее союзники не могли мириться с проникновением Афин в Пелопоннес и продвижением афинян и их союзников на Сицилию и в Италию.

Вовлечение в Афинский союз Аргоса, заклятого врага Спарты, и Мегар, торгового конкурента Коринфа, создание опорного пункта на северном побережье Коринфского залива, в Навпакте, означало прямую угрозу влиянию Спарты на Пелопоннес и контролю Коринфа над торговыми путями в Великую Грецию. Становилось очевидным, что дальнейшее продвижение Афин, связанное с их растущей потребностью в сбыте продуктов своей промышленности и получении взамен сырья, приведет к тому, что Спарта и ее союзники будут окружены почти со всех сторон владениями Афин и их союзников.

Широкие политические задачи Афин и связанное с этим столкновение торгово-экономических, социально-политических и военно-стратегических интересов двух союзов привели к войне, которую иногда называют Первой Пелопоннесской войной. Эта война, шедшая с переменным успехом для той и другой сторон, длилась с перерывами с 457 по 445 гг. до н. э. Она закончилась заключением в 445 г. до н. э. договора о тридцатилетнем мире: Афины отказались от Мегар, от многих опорных пунктов на Пелопоннесе и от гегемонии на суше. Спарта же признавала Афинский союз и морскую гегемонию Афин.

Однако «Тридцатилетний мир» не был и не мог быть прочным: слишком серьезными были противоречия между Афинами и Спартой и слишком глубоки причины их антагонизма. Поэтому пункт договора о разрешении спорных вопросов мирным путем (т. е. с помощью третейского суда) и заверения на этот счет с обеих сторон оказались, как и следовало ожидать, невыполненными и невыполнимыми.

Нельзя сказать, чтобы «международный арбитраж» в мире многочисленных греческих полисов с их постоянной внутренней и внешней борьбой и почти непрекращающимися войнами не играл никакой роли. Напротив, разрешение споров и конфликтов с помощью третейского суда практиковалось довольно широко, вошло до некоторой степени в систему и облеклось в определенные формы. Оборотом речи «как и следовало ожидать» мы лишь подчеркиваем непримиримый характер противоречий Афинского и Спартанского союзов, неизбежность войны между ними. Эту неизбежность прекрасно понимал Перикл, глава Афинского государства. Чуждый иллюзий относительно возможности длительного мира со Спартой, он стал чуть ли не сразу после заключения тридцатилетнего мира, называемого также Перикловым миром, готовить Афины к будущей войне. Спарта и ее союзники также вступили на путь активных военных приготовлений.

«Худой мир» продолжался относительно недолго. Недостатка в поводах для его нарушения не было: в 435 г. до н. э. между Керкирой (ныне Корфу) и Коринфом вспыхнула война из-за обладания некогда совместно основанной ими колонией Эпидамн (ныне Дуррес в Албании). В этой войне, продолжавшейся до 433 г. до н. э., керкирян поддерживали афиняне, коринфян — пелопоннесцы, причем вмешательство Афин было истолковано как нарушение тридцатилетнего мира между Афинами и Пелопоннесским союзом. В 432 г. до н. э. эпидамский конфликт усложнился столкновением из-за Потидеи на полуострове Халкидики, весьма важном опорном пункте в торговле Коринфа с Македонией. Потидею, колонию Коринфа, принадлежащую Афинскому союзу, коринфяне подбили на выход из него. В ответ афиняне направили в Потидею свои военные силы: 40 кораблей с двухтысячным отрядом гоплитов (Фукидид. I. 61), среди которых были Сократ и Алкивиад. В битве у стен Потидеи афиняне одержали победу над потидейцами и пришедшими к ним на помощь коринфянами. Тогда коринфяне, ссылаясь на то, что рост Афинского союза грозит независимости и свободе всех членов Пелопоннесского союза, стали настойчиво призывать к общей войне против Афин, прилагая все усилия, чтобы втянуть в нее Спарту (Фукидид. I. 124).

По словам современников, той «маленькой искрой», которая вызвала пожар всеобщей войны, была злополучная «мегарская псефизма» (постановление) 432 г. до н. э.: афиняне прервали торговые отношения с поддерживающими коринфян Мегарами, закрыли для них все рынки и гавани городов, входящих в Афинский союз. Эта мера была равносильна блокаде Мегар, обречению их на голод. В ответ на «мегарскую псефизму» Спарта предъявила Афинам ультимативные и явно невыполнимые требования (немедленное изгнание Алкмеонидов, в том числе Перикла, предоставление автономии союзным городам, т. е. роспуск Афинского морского союза). Ультиматум был отклонен. Над Элладой сгустились тучи, предвещавшие грозу и разрушения. Томительно переживалось зловещее затишье, наступившее перед грядущей катастрофой, чувствовалось неумолимое приближение грядущих роковых событий. По словам Фукидида, вся Эллада находилась в напряженном состоянии ввиду ожидавшегося решительного столкновения двух первенствующих государств. Всюду делались прогнозы и строились догадки относительно будущего. Суеверные люди во всем необычном видели предзнаменования и толпились вокруг прорицателей; «многочисленные изречения ходили из уст в уста, многое вещали гадатели как среди собравшихся воевать, так и в остальных государствах» (Фукидид. П. 8, 2). Лишь молодежь, еще не испытавшая на собственном опыте всех ужасов войны и искавшая выхода своим силам, «с большой охотой принималась за войну» (Фукидид. II. 8).

Пелопоннесская война началась в марте 431 г. до н. э. с ночного налета союзников Спарты на союзный с Афинами город Платеи. Соотношение сил вступивших в борьбу лагерей (Афинского и Пелопоннесского союзов) было, по мнению известного русского историка В. П. Бузескула (с. 104-105), в общем равным, хотя и неодинаковым: на море бесспорное господство принадлежало Афинам, на суше — пелопоннесцам. В отношении денежных средств Афины были богаты, а пелопоннесцы — бедны. Однако ведение войны, в особенности затяжной, Афинам стоило дороже, а пелопоннесцам с их опорой на натуральное хозяйство и возможностью получать все необходимое для ведения войны в «натуре» — дешевле. Благодаря олигархическому строю Спарта могла действовать втайне, в то время как афинская демократия со своим народным собранием действовала на виду у всех; все, что там осуждалось и принималось, почти тотчас же становилось известным вражеской стороне. К тому же афинский демос не всегда был последовательным. Изменчивый и увлекающийся, он с легкостью мог переходить от одного решения к другому, но вместе с тем был способен и на такое воодушевление, на такой подъем духа и на такие жертвы, на которые едва ли была способна тогдашняя олигархическая Спарта. В Афинском союзе было больше централизации, в Пелопоннесском — общности интересов между главой союза и его членами. Но у Спарты была своя «ахиллесова пята» — Мессения и ее порабощенное население, ненавидевшее своих завоевателей. На стороне Спарты был дельфийский оракул, обещавший ей победу и помощь божества, и еще один важный союзник — общественное мнение тогдашней Эллады, решительно

склонявшееся в пользу Спарты. Афинам завидовали, их опасались, желали избавиться от их владычества, казавшегося столь тяжким; и, не испытав еще господства Спарты, верили ее уверению, что она берется за оружие ради освобождения эллинов от «тирании» Афин.

Пелопоннесская война явилась выражением глубокого противоречия между назревшей во второй половине V в. до н. э. исторической необходимостью преодоления полисной системы и образования единого государства («сверхполиса»), с одной стороны, и неспособностью греков ответить на вызов истории (т. е. самостоятельно выйти за пределы полиса), с другой. Для эллинов самодовлеющие интересы полиса (автаркия) и его политическая независимость были дороже панэллинского («национального») единства.

Древние эллины (периода классики во всяком случае) были народом гражданской общины, полисным народом. Обычно полис рассматривался как сравнительно небольшой по территории и количеству населения город-государство с окружающей его сельской местностью. Однако это не совсем верно. Полис — это в первую очередь гражданская община, общество или сообщество (###) некоего количества свободных граждан, каждый из которых «участвует в суде и народном собрании» демократического полиса или имеет право совещательного голоса (соучастия) в органах власти и управления в недемократическом (олигархическом) полисе (Аристотель. Политика. III. 1, 1275 b 5-20. Далее: Пол.).

Преимущество полисной формы государственной организации перед неполисными («варварскими») формами в глазах греков состояло в том, что первая обеспечивала совмещение в одном и том же лице начала властвующего и начала подчиненного, а вторая односторонне регламентировала власть одних людей (или одного человека) и подчиненно-бесправное положение других. Основное различие между греками и «варварами» (негреками), особенно «варварами» Азии, усматривалось в неспособности (или в гораздо меньшей способности) грека жить в условиях подчинения и терпеть единовластие (Аристотель. Пол. III. 9, 1285 а 20). Представление о полисе как о высшей и типично греческой форме государственного бытия было одним из коренных убеждений греков классического периода. Согласно А. И. Доватуру, «даже отсутствие территории у города не мешало грекам (при наличии других относящихся к полису признаков) осознавать его (город. — Ф. X.) как полис» (1965. С. 331). Греки не мыслили себя вне полиса. Многие из граждан демократических полисов стремились принимать активное участие в делах полиса, опасаясь, что иначе события могут принять иное, нежелательное для них направление.

Полисная система была одной из главных причин расцвета греческой культуры, но вместе с тем одним из решающих факторов ее падения. Пока многие из полисов были едины в борьбе против нависшей над ними угрозы персидского порабощения, они могли отстоять свою свободу и независимость. Но когда назрели межполисные противоречия и борьба за гегемонию над всей Грецией между Афинами и Спартой приняла форму ожесточенной и опустошительной Пелопоннесской войны, судьба полисной системы была предрешена.

В одном только Афинском союзе было около двухсот полисов, различавшихся по территории и количеству населения, по степени экономического развития, уровню культуры и формам государственного правления, и постоянное столкновение их интересов делало систему политически независимых полисов исторически кратковременным явлением. Непрочными были и образовавшиеся в ходе греко-персидских войн мощные союзы под главенством Афин и Спарты. В каждом из этих союзов установилась система господства и подчинения.

Неравноправные отношения в возглавляемом олигархической Спартой Пелопоннесском союзе еще можно как-то объяснить тем, что она не признавала демократических принципов свободы и равенства как во внутренней государственной жизни, так и в межсоюзных отношениях. (Справедливости ради заметим, что Спарта, поддерживая олигархию в союзных и других городах, в отличие от Афин, не придерживалась политики жесткой централизации в своем союзе.) Когда же речь идет о возглавляемом демократическими Афинами союзе, об установившихся здесь отношениях господства и подчинения, то поневоле возникают вопросы: почему Афины, славившиеся своей демократией и поддерживавшие демократов в союзных городах, выступили столь антидемократически, когда дело коснулось демократии в рамках Афинского союза? Чем объяснить, что афиняне и их государственные деятели играли роль двуликого Януса во внутренней жизни своего полиса

и во внешних делах Афинского союза? Почему афиняне, вместо того чтобы подавлять силой недовольство союзников, не связали их неразрывными узами, распространив на них права афинского гражданства, т. е. уравняв их в правах с гражданами Афин, как впоследствии поступили римляне со своими покоренными соседями? Почему Афины, заинтересованные в упрочении союза, не встали на путь общности интересов, не избрали принцип органического слияния интересов всех членов союза вместо установленного ими принципа механического централизма?

Ответы на поставленные вопросы отчасти можно найти в отмеченной выше приверженности эллинов к полису, а также в существующем положении дел в Афинском морском союзе — в том, что многие союзники, как известно, сами передали власть над собой Афинам. Далее, сложившиеся в Афинском союзе отношения, вместе с панэллинской программой Перикла и его стремлением возвысить Афины, надо полагать, подкрепляли тезис о принципиальной тождественности интересов Афин и интересов не только союзников, но и всей Эллады: «... благо всей Греции представлялось ему неразрывно связанным с преобладанием, могуществом и славой Афин» (Бузескул. С. 79).

Нельзя сказать, что панэллинская программа Перикла не соответствовала объективной исторической необходимости объединения Греции вокруг единого центра. Однако пути и средства объединения Эллады, избранные Периклом и в особенности его преемниками, были в сущности неверными и исторически малооправданными. Их отрицательные последствия, не говоря уже о чисто военных просчетах афинских стратегов и политиков после Перикла, сказались на исходе Пелопоннесской войны.

Если во внешнеполитической жизни и отношениях с другими полисами притязания Афин на руководство всей Грецией потерпели в конечном счете провал, то, став в эпоху Перикла центром греческой культуры, этот полис доказал свою способность быть гегемоном Эллады в духовной сфере в течение двух последующих веков, если не всей античности. Одним из тех, кому Афины обязаны своей заслуженной славой «школы Эллады», и был Сократ. Но об этом речь пойдет позже. Сейчас же мы обратимся к деятельности философа в области общественно-политической жизни, в частности, к дошедшим до нас сообщениям о его участии в событиях, разыгравшихся в период Пелопоннесской войны.

4. Общественно-политическая деятельность Сократа

Об этой стороне жизни философа мы имеем достаточно полные сведения. Сократ принимал участие в трех военных операциях в качестве гоплита, тяжеловооруженного пехотинца, и проявил себя мужественным и выносливым воином, не теряющим присутствия духа при отступлении войска и верным по отношению к боевым соратникам. За год до начала Пелопоннесской войны Сократ участвовал, как мы уже знаем, в осаде Потидеи, которая объявила о своем выходе из Афинского союза. В битве под

Потидеей был ранен Алкивиад, и, если бы не Сократ, вынесший его с поля боя, он был бы взят в плен. После битвы спасенный Алкивиад просил присудить почетную награду Сократу. Но афинские военачальники, считаясь как с высоким положением Алкивиада, так и с тем, что Сократ больше всех ратовал за Алкивиада, присудили награду последнему. Так рассказывает о Сократе Алкивиад в диалоге Платона «Пир» (220 с).

Начавшаяся затем осада Потидеи и сопряженные с ней лишения и невзгоды продолжались с 432 по 429 гг. до н. э. Платон устами Алкивиада так изображает поведение Сократа во время осады. «Начну с того, что выносливостью он превосходил не только меня, но и вообще всех. Когда мы оказывались отрезаны и поневоле, как это бывает в походах, голодали, никто не мог сравниться с ним выдержкой. Зато когда всего было вдоволь, он один бывал способен всем насладиться; до выпивки он не был охотник, но уж когда его принуждали пить, оставлял всех позади, и, что самое удивительное, никто никогда не видел Сократа пьяным... Точно также и зимний холод, — а зимы там жестокие — он переносил удивительно стойко, и однажды, когда стояла страшная стужа и другие либо вообще не выходили наружу, либо выходили, напялив на себя невесть сколько одежды и обуви, обмотав ноги войлоком и овчинами, он выходил в такую погоду в обычном своем плаще и босиком шагал по льду легче, чем другие обувшись. И воины косо глядели на него, думая, что он глумится над ними...» (Платон. Пир. 219 с— 220 b).

Разумеется, можно думать, что Платон приукрасил выносливость и стойкость Сократа, его хладнокровие в минуты опасности, но измышлять сам факт участия Сократа в битве при Потидее Платону не было никакой надобности. [3]

3 Если более поздние авторы (Страбон. X. 2, 7 и Диоген Лаэрций. II. 22) сообщают иную версию — Сократ спас Ксенофонта в битве при Делии (424 г. до н. э.), что невозможно хронологически (Ксенофонт родился в 430 г. до н. э.); эта путаница, как заметил один из исследователей, говорит о том, что сведения о военной доблести Сократа не зависели от одного лишь Платона.

Алкивиад приводит также следующий случай из походной жизни Сократа во время осады Потидеи: «Как-то утром он о чем-то задумался и, погрузившись в свои мысли, застыл на месте, и, так как дело у него не шло на лад, он не прекращал своих поисков и все стоял и стоял. Наступил уже полдень, и люди, которым это бросалось в глаза, удивленно говорили друг другу, что Сократ с самого утра стоит на одном месте и о чем-то раздумывает. Наконец вечером, уже поужинав, некоторые ионийцы — дело было летом — вынесли свои подстилки на воздух, чтобы поспать в прохладе и заодно понаблюдать за Сократом, будет ли он стоять на том же месте и ночью. И оказалось, что он простоял там до рассвета и до восхода солнца, а потом, помолившись солнцу, ушел» (Пир. 220 а—с).

Вероятно, в данном случае способность Сократа отключаться от внешнего мира и всецело погружаться в свои мысли преувеличена. Из текста следует, что сам Алкивиад не был свидетелем этого эпизода: он передает рассказы ионийцев, по словам которых Сократ простоял на месте целые сутки, пребывая в состоянии какого-то транса.

В первый период Пелопоннесской войны, называемой Архидамовой войной (431—421 гг. до н. э.), Сократ участвовал также в битве при Делии на аттико-беотийской границе в 424 г. до н. э. В этом крупном сражении афинское войско, состоявшее из семи тысяч гоплитов и тысячи всадников, потерпело тяжелое поражение. Сократ сражался рядом с мужественным Лахесом. Характеризуя поведение Сократа в диалоге, носящем его имя, Лахес говорит: «Я был с ним во время отступления, и, если бы остальные были в мужестве похожи на Сократа, наш город процветал бы и не впал в несчастье» (181 b). Еще более выразительно изображает поведение Сократа во время отступления Алкивиад: «... мне казалось, что там, так же как здесь (в Афинах. — Ф.К.), он шагал, говоря твоими, Аристофан, словами, "чинно, глядя то влево, то вправо", т. е. спокойно посматривал на друзей и на врагов, так что даже издали каждому было ясно, что этот человек, если его тронешь, сумеет постоять за себя, и поэтому они благополучно завершили отход. Ведь тех, кто так себя держит, на войне обычно не трогают, преследуют лишь тех, кто бежит без оглядки» (221 b-с).

Наконец, в 422 г. до н. э. Сократ участвовал в битве при Ампиполе. В этой битве, как и в сражениях при Потидее и Делии, Сократ вел себя отважно и стойко; он, «подобно любому другому, оставался в строю... и подвергался смертельной опасности» (Платон. Апология. 28 е). Когда Пелопоннесская война

возобновилась и афиняне предприняли злополучную Сицилийскую экспедицию (415 г. до н. э.), Сократу было уже 50 лет. Поэтому естественно предположить, что в этих и последующих военных действиях он непосредственного участия не принимал.

Сократ проявил не только воинскую доблесть на полях сражений, но и гражданское мужество в сложных перипетиях общественно-политической жизни своей родины. Правда, в вопросе об участии в политике государства, в деятельности его учреждений Сократ избрал весьма своеобразную позицию. Он сознательно избегал участия в государственной жизни, мотивируя это принципиальным расхождением его внутреннего убеждения относительно справедливости и законности с наблюдаемым множеством «несправедливостей и беззаконий, которые совершаются в государстве» (32 а). В то же время он не считал себя вправе уклоняться от выполнения гражданских обязанностей (посещение народного собрания, участие в суде присяжных и т. п.), налагаемых на него законами государства.

Вопреки нежеланию Сократа выступать на общественно-политическом поприще и занимать сколько-нибудь ответственную государственную должность, на склоне лет ему пришлось играть роль активного политического деятеля и на деле доказывать, в какой степени он способен защищать законность и справедливость перед лицом своих сограждан наперекор воле большинства из них. Это произошло в конце Пелопоннесской войны.

Стойкость и мужество афинян, проявленные ими в критические моменты истории, были поистине велики. Их победа над персидским колоссом — одно из самых поразительных событий в истории античности. Афиняне совершили удивительные подвиги и в Пелопоннесской войне. Хотя грандиозная Сицилийская экспедиция окончилась такой же грандиозной катастрофой в 413 г. до н. э., она не смогла сломить воли афинян к сопротивлению: с необычайным упорством и энергией они с переменным успехом продолжали борьбу в течение еще целых десяти лет. Они не потеряли надежды на победу и после вызванного сицилийским разгромом выхода из Афинского союза ряда главных островных и малоазиатских полисов (Хиос, Лесбос, Фасос, Эфес, Милет и др.) и перехода их на сторону Спарты. По-видимому, и неудача афинян в морской битве у мыса Нотия около Эфеса в 407 г. до н. э. не подорвала их уверенности в своих силах и побудила к усилению сопротивления. Во всяком случае, вслед за этим поражением афиняне предприняли энергичные меры и вновь снарядили большой флот. Летом 406 г. до н. э. афинский флот одержал блестящую победу над пелопоннесским при Аргинусских островах, близ острова Лесбос. Это была последняя победа афинян в Пелопоннесской войне; она имела редкие по неожиданности последствия: военное счастье обернулось большой бедой для победителей-стратегов. Вместо наград и почестей в Афинах их ожидали неправый суд и суровая кара. Произошло следующее.

Разыгравшаяся после сражения сильная буря помешала победителям спасти экипажи тонущих судов, а также подобрать и похоронить трупы погибших, как того требовали обычай и закон. В религиозном сознании греков погребальным почестям отводилась важная роль. Когда слух о победе дошел до Афин и стали известны печальные последствия разыгравшейся бури, в народе пошли толки, начались волнения и закипела страстная борьба вокруг вопроса о предполагаемых виновниках последнего события. Последовало возбуждение уголовного дела против шести из восьми отозванных из Афин стратегов, в том числе против Перикла, сына Перикла и Аспазии. Рассмотрение дела было передано пританее, периодически собиравшейся из состава Совета пятисот и состоявшей из 50 человек. Свое название «пританея» получила от соответствующего наименования десятой части года, в течение которого она функционировала, после чего сменялась очередной пританеей. Члены последней назывались пританами.

Случилось так, что во время судебного процесса над стратегами пришла очередь исполнять обязанности пританов филе Антиохиды, в которую входил Сократ от дема Алопеки. Вопреки обычным нормам афинского судопроизводства, требовавшим судить каждого виновного в отдельности и выносить приговор индивидуально, один из членов Совета пятисот, Калликсен, внес предложение прекратить дальнейший допрос военачальников и решить вопрос относительно их совместной вины путем тайного голосования, но в народном собрании, а не на суде присяжных, как это требовалось судопроизводством. Это предложение как противозаконное сначала было отклонено большинством пританов. Однако, как и в предыдущие бурные дни разбирательства, последовали угрозы в адрес пританов и эпистата, главы

пританов. Это возымело действие: предложение Калликсена было принято, за исключением одного из пританов, голосовавшего против. Этим единственным пританом, который не побоялся угроз и непоколебимо оставался на страже закона и законности, был Сократ. Твердость Сократа едва не стоила ему жизни или, по меньшей мере, заключения в тюрьму (Платон. Апология. 32 b—с).

Все шесть стратегов были осуждены на казнь. Так афиняне сами обезглавили свой флот, что не могло не сказаться на дальнейшем ходе военных действий. Осенью 405 г. до н. э. в битве при Эгоспотамосе афиняне потерпели полный разгром, окончательно решивший исход долгой и изнурительной Пелопоннесской войны.

Несмотря на всеобщее отчаяние, охватившее афинян, они не хотели примириться с поражением и решили продолжать борьбу. По предложению одного из лидеров демократической партии, Клеофонта, был принят закон о предании смертной казни всякого, кто заговорит о мире. Однако Пирей был блокирован неприятельским флотом, а Афины окружены с суши и таким образом отрезаны от всего остального мира. Среди осажденных начался голод и стали распространяться болезни. В этих условиях к власти пришла олигархическая партия, настаивавшая на немедленном мире со Спартой. Клеофонта предали суду и казнили. В 404 г. до н. э. мир со Спартой был заключен, и власть перешла в руки Тридцати тиранов во главе с крайним олигархом Критием. Одно время Критий входил в число собеседников Сократа. Ксенофонт (Воспоминания. I. 2, 29-31) сообщает

о случае, когда увещевания наедине не возымели действия на Крития, пытавшегося совратить молодого Евтидема. Тогда Сократ сказал при всех: «У Крития, кажется, есть свинская наклонность: ему хочется тереться об Евтидема, как поросята трутся о камни». «С этого времени, — замечает Ксенофонт, — и стал ненавидеть Сократа Критий: будучи членом коллегии Тридцати и попав в законодательную комиссию с Хариклом, он припомнил это Сократу и внес в законы статью, воспрещавшую преподавать искусство слова».

В этих условиях неповиновение Сократа властям было примером гражданского мужества. Получив вместе с четырьмя другими лицами приказ об аресте противника олигархов Леонтия Саламинского, осужденного на казнь, он демонстративно отказался от выполнения приказа, несмотря на реальную угрозу самому стать жертвой террора. «Возможно, меня бы за это казнили, — говорит Сократ у Платона, — если бы правительство не пало в скором времени» (Апология. 32 d-e). О неприязни Сократа к правительству Тридцати свидетельствует также Ксенофонт (Воспоминания. I. 1, 31-37). Согласно его сообщению, когда Критию и Хариклу донесли, что Сократ клеймит режим произвола и массового террора, учиненный Тридцатью тиранами, они запретили Сократу беседовать с молодыми людьми, угрожая в случае неповиновения смертью. [4]

4 Возникает вопрос: почему Сократ, не считавшийся с установившимся режимом, не оказался жертвой произвола и массового террора? Дело в том, что можно почти не сомневаться, что, продержись этот режим несколько дольше, философ подвергся бы репрессиям. И если Критий и Харикл не спешили, то объясняется это тем, что они в первую очередь репрессировали активных политических деятелей (подчас противников демократии), а также состоятельных граждан (Аристотель. Афинская полития. XIII. Гл. 35). Сократ же, как известно, не принадлежал ни к тем, ни к другим.

Таким образом, во время правления Тридцати тиранов, презревших всякую законность и справедливость, Сократ вел себя с достоинством независимого гражданина, сообразно своим представлениям о законности и справедливости.

Точно так же и при демократическом строе он выступал против большинства, когда оно было готово в тех или иных случаях отступить от закона и законности, нарушить им же самим установленные и обязательные для всех законы, вместо того чтобы соблюдать их во всех жизненных ситуациях. Ведь если закон и закрепленную им справедливость (т. е. правовую норму) можно нарушать по какому-то «особому» случаю, то нет никаких гарантий, что в многообразии жизненных ситуаций они не будут попраны по другому «особому» случаю, и, стало быть, вместо господства закона, права и справедливости общество окажется во власти беззакония, бесправия и несправедливости, в обстановке анархического своеволия, даже если это и своеволие большинства.

Дело в том, что афинская демократия, которая в период правления Перикла (444-429 гг. до н. э., исключая 430 г. до н. э.) сочетала в себе автократию с демократией, при его преемниках приняла более радикальную форму, в результате чего полномочия народного собрания стали все более расширяться за счет компетенции Совета пятисот и суда присяжных, гелиэи.

Распоряжаясь почти всеми сторонами государственной жизни посредством «псефизм» (постановлений), народное собрание в последней четверти V в. до н. э. стало пренебрегать законами, точнее, стирать различия между постановлениями и собственно конституционными законами. В результате утраты такого различия, свидетельствовавшей о начале конца афинской демократии, начали распространяться представления, что народное собрание может делать все, что угодно. Между тем, в пору расцвета афинской демократии народ ограничивал себя законом, признавал его господство над собой. Вспоминаются вещие слова Гераклита Эфесского: «Народ должен сражаться за закон, как за свои (городские) стены»; «своеволие следует гасить скорее, чем пожар» (22 В 43, В 44 ДК). [5]

5 Фрагменты досократиков даются по сборнику: Die Fragmente der Vorsocratiker. Greichisch und Deutsch von H. Diels. Herausgegeben von V. Kranz. Bd. I—III. 13 Auf. Dublin; Zurich, 1968. (Здесь и далее сокращенно — ДК.)

Сократ был одним из тех, кто сознавал опасные последствия отхода от законов, и, в частности, замены их псефизмами. Он пытался бороться, хотя и безуспешно, против этой тенденции, наметившейся в конце V в. до н. э. В призыве следовать законам, по существу, и состоит так называемый «антидемократизм» Сократа. Вопрос этот достаточно сложен, поэтому рассмотрим его более подробно.

5. Об отношении Сократа к демократии

Основу благополучия государства и нормального функционирования его учреждений Сократ видел в нерушимости законов, в повиновении граждан законам (Ксенофонт. Воспоминания. IV. 6, 6). Вождь афинского демоса Перикл также считал одним из главных устоев демократии нерушимость законов государства и повиновение лицам, облеченным властью в данное время (Фукидид. II. 37, 3).

В отрицательном отношении Сократа к нарушению законности не было, по сути дела, ничего антидемократического. То же можно сказать и о сократовском понимании «аристократии» как государственного строя. По свидетельству Ксенофонта (Воспоминания. IV. 6, 12), Сократ считал «аристократией» (букв. «власть лучших») только тот государственный строй, где «должностные лица выбираются из людей, исполняющих законы». Разве в этом состоит защита «аристократии» как «власти родовой знати»? В том же тексте Ксенофонта (IV. 6, 12) Сократ определяет плутократию (букв. «власть богатства») как форму правления, при которой выбор должностных лиц осуществляется в соответствии с имущественным цензом. А то, что он именует «аристократией», не предполагает, на наш взгляд, ни привилегий родовой аристократии (привилегии происхождения), ни имущественного ценза плутократии или какого-либо иного ценза, за исключением способности исполнять законы. «Кого, — спрашивает Сократ у Гиппия, — государство в целом

своем составе признает более заслуживающим доверия, как не того, кто соблюдает законы?» (IV. 4. 17). Но что такое «законы» в понимании Сократа? На этот весьма важный вопрос мы находим прямой ответ: в беседе с Гиппием о справедливости Сократ, отождествляя понятия «законное» и «справедливое», приходит вместе со своими собеседниками к выводу, что государственные законы — «это то, что граждане по общему согласию написали, установив, что должно делать и от чего надо воздерживаться» (IV. 4, 13). Естественно, что в глазах Сократа тирания была беззаконием и несправедливостью, правлением «против воли народа и не на основании законов, а по произволу правителей» (IV. 6, 12).

Почти с полной уверенностью можно сказать, что Сократ был сторонником умеренной демократии, аналогичной той, которая установилась в Афинах при Перикле. Косвенное подтверждение этому мы находим в отзывах Сократа о Перикле как выдающемся гражданине и государственном деятеле (III. 5, 22), о снискании им любви сограждан (II. 6, 13) и о его славе «лучшего советника» отечества (Ксенофонт. Пир. 8. 89). Сдержанность, серьезность Перикла, неумение легко общаться с согражданами, непринужденно сближаться с людьми вне народного собрания и других официальных государственных учреждений менее всего свидетельствовали о нем как о «демократе» в смысле «популярности». Противник крайней демократии и анархического своеволия, Перикл правил «умеренно» (Фукидид. II. 65, 5): он стремился сочетать принципы свободы и равенства с главенством закона и законности, народовластие —

с «повиновением лицам, облеченным властью в данное время» (П. 37, 3). Характеризуя правление Перикла, Фукидид (II. 65, 8) замечает, что, опираясь на свой престиж и влияние, Перикл «свободно сдерживал народную массу, и не столько она руководила им, сколько он ею». «По имени это была демократия, на деле власть принадлежала первому гражданину» (П. 65, 9).

Судя по всему, Сократ отводил решающую роль не столько форме правления (за исключением тирании, которую он осуждал), сколько строгому соблюдению законов и умелому руководству государством. И это не случайно, так как после смерти Перикла в Афинах наступил период господства демагогов в самом одиозном смысле этого слова. По словам Фукидида, «преемники Перикла скорее были равны между собою; в то же время каждый из них, стремясь стать первым, угождал народу и предоставлял ему управление государством» (II. 65, 10). Если прежде, за редкими исключениями, человек, не имевший опыта государственного деятеля или не бывший стратегом, не мог руководить народом, то теперь, во времена преемников Перикла, подобные явления стали повседневностью.

В связи с этим понятна настойчивость Сократа, говорившего о необходимости квалифицированного руководства государством. И это было едва ли не основным его требованием к государству и государственному правлению. Проводя аналогию между государственным деятелем и кормчим на корабле, он считал, что государством должен руководить лишь тот, кто сведущ в области управления, подобно тому, как кораблем может управлять лишь тот, кто обладает необходимыми знаниями, опытом и навыками кораблевождения (Ксенофонт. Воспоминания. III. 9, 10-11).

Сократ подвергал критике практику выбора должностных лиц по жребию. Эта критика с античных времен и до наших дней выдвигалась и выдвигается в качестве главного довода в пользу тезиса об «антидемократизме» Сократа.

Рассмотрим вопрос по существу. Сначала обратимся к системе выборов должностных лиц в Афинах V в. до н. э. По этой системе одни должностные лица избирались путем голосования в народном собрании, другие — путем жеребьевки. Так, стратеги в количестве десяти человек всегда избирались голосованием. По большей части таким же образом назначались финансовые чиновники. Остальные же многочисленные должностные лица: 9 архонтов, 500 членов Совета, 6 тысяч гелиастов, т. е. судей, 10 автономов (городских надзирателей, своего рода комиссаров полиции), 20 хлебных надзирателей, 10 портовых попечителей и т. д. — замещались по жребию. Должности были годовые. По окончании срока полномочий все должностные лица должны были давать отчет о своей деятельности.

Порядок замещения должностей, принятый в Афинах, запрещал занимать дважды одну и ту же должность, за исключением военной, на которую можно было избирать одно и то же лицо неоднократно, причем непрерывно из года в год. Можно было также состоять членом Совета пятисот дважды в течение жизни. Годичный срок полномочий и порядок

очередности замещения должностей, обеспечиваемый жребием, позволяли привлекать к государственной деятельности почти всех афинских граждан мужского пола. И редко когда афинский гражданин не занимал в течение жизни какой-либо должности, подчас весьма ответственной. Система замещения должностей по жребию рассматривалась как волеизъявление богов. Она практиковалась отчасти в олигархических государствах и восходила к древнейшим временам, когда религия оказывала непосредственное влияние на деятельность всех государственных учреждений и когда все магистраты были облечены жреческим достоинством. Во времена Сократа религиозные мотивы были в значительной степени ослаблены, но усилились мотивы политического характера: крайние демократы видели в жеребьевке гарантию равноправия, а в процедуре замещения должностей путем выборов — признак олигархии.

Поэтому в числе обвинений против Сократа фигурировало и обвинение следующего рода: «Сократ учил своих собеседников презирать установленные законы; он говорил, что глупо должностных лиц в государстве выбирать посредством бобов, тогда как никто не хочет иметь выбранного с помощью бобов рулевого, плотника, флейтиста или исполняющего другую подобную работу, ошибки которой приносят гораздо меньше вреда, чем ошибки в государственной деятельности; подобные речи, говорил обвинитель, возбуждают в молодежи презрение к установленному государственному строю и склонность к насильственным действиям» (Ксенофонт. Воспоминания. I, 2, 9).

Нетрудно заметить, что схема обвинения была предельно проста: выбор многих должностных лиц посредством бобов есть, мол, основное содержание и чуть ли не краеугольный камень афинской демократии, демократического равноправия. Сократ возражает против такого выбора. Следовательно, Сократ — противник демократии (равноправия), «антидемократ». Таким образом, обвинение было построено на том, что сначала один из признаков афинского демократического строя (выборы по жребию) был объявлен решающим, непререкаемым, чтобы затем критику этого признака квалифицировать как подрыв устоев демократии и даже как призыв к «насильственным действиям». Между тем, по законам афинской демократии, каждый гражданин пользовался полной свободой слова и такой же свободой законодательной инициативы. Он имел право подвергать критике должностных лиц и существующие порядки, мог представить на обсуждение народного собрания проект нового закона и возбудить вопрос об отмене существующего или устаревшего, выступить с каким-либо предложением или запросом.

В критике Сократом практики выбора должностных лиц по жребию не было ничего противоречащего афинской конституции его времени и, по нашему убеждению, ничего антидемократического. В конце концов, Сократ не выдвигал никакой особой программы (или модели, как принято ныне говорить) государственного переустройства, а лишь рекомендовал проводить выборы на ответственные государственные должности, так же как в стратеги, путем голосования, т. е. не предлагал ничего другого, кроме идеи о целесообразности замены жребия голосованием. Существовавшую практику замещения многих ответственных государственных должностей, например Совета пятисот, по жребию он находил нелепой.

Разумеется, постоянные нападки Сократа на выбор должностных лиц по жребию были не по душе тем, кто был склонен доводить демократический принцип равноправия до той крайности, когда равноправие становилось обезличенным, т. е. таким равенством, при котором якобы во имя общего блага игнорировался вопрос о пригодности данного лица для исполнения данной должности. Вместе с тем, имея в виду ходячие и расплывчатые представления о демократии, Сократ требовал ясного определения и самой демократии, и ее задач. Этим он ставил своих сограждан в затруднительное положение, приводил их в отчаяние и нередко вызывал недовольство и раздражение (Там же. IV. 2. 37-40).

В своих взглядах на государственное руководство Сократ вышел за пределы своей эпохи, поэтому философ не был понят многими согражданами и даже вызвал вражду по отношению к себе, несмотря на то, что ни в каком преступлении (уголовном, военном, культово-религиозном или государственно-политическом) он не был виновен (Там же. I. 2. 62-63).

В определенном отношении Сократ поднялся даже выше предрассудков своего века относительно рабства. Для него, на наш взгляд, рабство было категорией чисто моральной, а не юридической или расовой. По свидетельству Ксенофонта, он считал рабами тех людей, которые не знают «прекрасного, доброго, справедливого» (IV. 2. 22). К числу рабских натур философ относил невоздержанных и вообще не властных над своими низменными инстинктами: «...невоздержанные находятся в самом скверном рабстве...» (IV. 5. 5).

Уважая физический труд, Сократ придерживался убеждения, что «у людей больше нравственности» и справедливости тогда, когда они заняты «полезным трудом», а не тогда, когда ведут праздный образ жизни (Там же. П. 7. 8). Он признавал, что свобода и счастье заключаются в деятельной жизни, а не в том, чтобы только «есть и спать» и ничего не делать (II. 7. 7—8). Сократ, которому под угрозой смертной казни пришлось отстаивать законность и справедливость как при тирании, так и при крайней демократии, был противником той и другой форм правления. Крайняя демократия, по словам Сократа, ратуя за неограниченную свободу, подготавливает «нужду в тирании» (Платон. Государство. 562 с).

Оставаясь в стороне от непосредственного участия в политической жизни Афин, Сократ вместе с тем считал своим долгом честно выполнять обязанности гражданина и строго соблюдать законы. Но чем в таком случае объяснить судебное преследование Сократа и выдвинутое против него обвинение в антигосударственной деятельности? Отчасти мы уже ответили на поставленный вопрос, но полное уяснение его предполагает наряду с этим ознакомление с идейной атмосферой и философскими течениями того времени, а также рассмотрение в целом учения афинского мыслителя.