|
Из книги: Марру Анри-Ирене. Святой Августин и августинианство / пер. О.Головой Долгопрудный: Вестком, 1999
Перевод О.Головой
См. Августин.
Шестнадцать веков отделяют нас от святого Августина. Отделяют ли? Скажем лучше, связывают с ним, ибо весь этот долгий период был пронизан присутствием Августина, его славой, его влиянием, не говоря уже об ожесточенных спорах, порожденных нюансами его мысли. Имя Августина с такой настойчивостью приковывает к себе наше внимание не только благодаря своеобразию его личности, но и потому, что в течение всех шестнадцати столетий западная культурная традиция находилась под его воздействием.
Конец античности
Мы видели, каков был еще при жизни авторитет гиппонского епископа, его трудов и идей. Даже не самые значительные его произведения были нарасхват. Бывало, что при содействии духовных лиц из окружения Августина читающая публика получала сведения о некоторых его текстах прежде, чем он сам принимал решение их "опубликовать" (то есть сделать общедоступными). Помогала и бесцеремонность курьеров: то или иное письмо могло быть перехвачено в пути, размножено и распространено любопытными или поклонниками. Так, св. Иероним узнал однажды о некоем шуме, который наделало в Италии весьма прохладное по тону письмо, отправленное ему Августином, но не дошедшее по назначению. Многочисленные друзья и ревностные последователи тратили немало сил, чтобы расширить его влияние. Некоторые — а они оказывались не менее деятельными — были знакомы с ним только по его книгам, увлекались его идеями, так никогда и не встретив его.
Таков был — мы это видели — св. Паулин из Нолы, что в Кампании, таков и Проспер Аквитанский, появившийся в Марселе около 427-428 года. Позднее он обоснуется в Риме, где станет секретарем святого папы Льва и будет, не щадя себя, бороться с пелагианами со всей ловкостью, присущей "пресс-агенту".
Для всех них Августин был Учителем, которого страстно почитали, которому внимали и следовали, к которому обращались только в восторженных выражениях: О vere artificiosa apis Dei... "О пчела Божья, поистине искусно делающая мед, полный божественного нектара, из коего истекает милосердие и истина... Благословен Господь Вашими устами и Вашей верною службою. Вы — столь прекрасный отзвук того, что Господь Вам изрекает, и Вы отвечаете Ему так чудно, что все то, что исходит из Его полноты, чтобы прийти к нам через Вашу прекрасную и ясную речь, Вашу преданность, чистую и скромную службу, получает большее очарование...".
Но у Августина были не только друзья. По мере того, как — под беспрестанным огнем критики Юлиана Экланского — в решении сложных вопросов предопределения и благодати его позиция становится все жестче, среди части читающей публики Августин вызывает недовольство, становящееся более и более решительным. Неожиданно оно возникает в Провансе (где обнаруживалось порой бестактное усердие Проспера), в монашеской среде Лерина и Марселя. Здесь безраздельно господствовало влияние Иоанна Кассиана, пришедшего на склоне лет дать западным монахам мудрость, воспринятую им у великих подвижников Палестины, Египта, Константинополя. Мастер ведения беседы, Иоанн — сразу после выхода в свет августиновского трактата De correptione et gratia ("Об упреке и благодати") — подготовил свою "XIII-ю беседу с отцами-пустынниками". Свои собственные идеи о благодати он вкладывает в уста аббата Германа Панефизийского, которого посетил в дельте Нила сорока годами ранее.
Ответ августинианцев, в свою очередь, также обнаруживает некоторое пристрастие и полемическую крайность. Когда в 430 году, в самый разгар схватки, Августин умер, они, как можно догадаться, вовсе не считали себя побежденными. Во главе их стоял Проспер Аквитанский, продолжавший в стихах и в прозе спорить с "Собеседником", с не-благодарными (читай отрицателями благодати, но которые суть неблагодарные по отношению к Богу; меткое словцо привело в восторг просвещенную публику того времени). Как всегда бывает в подобных случаях, каждый старался уличить врага в скрытой ереси, которую тот в себе вынашивал. Достаточно было слегка исказить самые жесткие августиновские формулировки, чтобы обнаружить ужасную и непростительную ошибку сторонников предопределения, полагавших, что Бог отталкивает от себя людей, совершавших прежде только добрые дела, побуждает их ко злу, чтобы затем отправить навечно в ад! В идеях Кассиана было еще легче обнаружить угрожающие зародыши возвращения в пелагианство, причем худшего вида. Если инициатива и заслуга первоначального движения к Богу — initium fidei — принадлежит самому человеку (его собственным силам и его свободной воле), тогда и благодать не может не воспоследовать, а это, в конечном счете, приводит к тому, что спасение заложено в нас самих, а не в Боге. Именно из этого будет впоследствии исходить ересь, названная современниками "полупелаги-анством", термином довольно неудачным, поскольку такая точка зрения первоначально исходила не от Пелагия. Она была непосредственной реакцией на крайности авгу-стинианства, и корни ее следует искать в наиболее традиционном учении греческих отцов церкви, которое Иоанн Кассиан переносил, порой неумело, на западную почву, не готовую, однако, к такому восприятию.
Для папы Целестина спор послужил поводом торжественно провозгласить хвалу Августину менее чем через девять месяцев после его смерти — первую из длинного ряда почестей, следовавших затем в течение веков: "Жизнь и заслуги светлой памяти Августина навсегда сохранят его среди нас без малейших неприятных подозрений. Мы помним о нем как о человеке, обладавшем столь обширными знаниями, что всеми моими предшественниками он был причислен к наиболее великим Учителям", inter magistros optimos.
Вмешательство папы было недостаточным для того, чтобы положить конец спору, который — то затихая, то вновь обостряясь, — продолжался в течение еще ста лет. Разрешился он лишь в 529 году на II-м Соборе в Оранже, где, благодаря стараниям св. Цезаря Арльского, "полупелагианство" было окончательно осуждено. Сложившуюся тогда позицию (правоверные католики следуют ей и поныне) решено было определить как "умеренное августинианство". Это означало, что она отклонилась заметно в сторону от логичных и, вместе с тем, непримиримых выводов, к которым сам Августин пришел в период полемики. Не напрасны были старания тех, кто стремился более точно понять смысл доброты Бога и Его желания спасти всех людей (хотя иногда их действия были неуклюжи и оставляли желать лучшего).
Впрочем, мы составили бы ложное представление о наших добрых леринцах и марсельцах, представляя их как решительных противников всего учения св. Августина. Они сумели увидеть в нем не только теоретика предопределения и по достоинству оценили его творчество в целом. Серьезным заблуждением было бы также ограничивать авторитет Августина одной лишь сложной теологической областью благодати и оправдания (это относится не только к первому периоду августинианства, но и к последующим).
История постоянно обнаруживает влияние Августина в самых различных областях мысли, культуры и религиозной жизни. Трудно себе представить — пока окончательно не убедишься — насколько жизнь и учение Августина сформировали образец латинской традиции. Он заслуживает имени "отец Запада" с еще большим основанием, чем Вергилий.
Представители восточного христианства в этом смысле не заблуждаются. Порой в спорах с ними — православными греками или русскими — мы слышим их возражения: "Ваш Августин..." И действительно, всякий раз, ведя научную разработку (идет ли речь о философии, богословии или духовной жизни), в решающий момент почти всегда ссылаются на Августина. У нас на Западе он играет роль, которая на Востоке чаще всего отдается великому Оригену. Никто не ввел в обращение большего количества идей, чем эти двое. Но собственная ценность творений Августина не в силах объяснить их удивительную судьбу: необходимо учитывать историческую ситуацию, в некотором смысле парадоксальную. Сравнение с Оригеном, ставшее обычным со времен Исидора Севильского — на самом деле ошибочно, ибо развитие двух великих патристических традиций (греческой и латинской) не происходило параллельно. Не будем забывать, что христианство зародилось на Востоке, и долгое время эллинское влияние преобладало в нем. В противоположность раннему развитию греческой христианской мысли или, скорее, ее сложности, Запад долго осознавал самого себя, долго взрослел.
Безусловно, очень скоро стало очевидно, что в латинских странах наметился иной способ мыслить, чувствовать, жить в христианской вере. В неповторимых личностях — от Тертуллиана до Мария Викторина (предшественника Августина в решении вопроса о Троице) — недостатка не было. Но надо было дождаться гиппонского епископа для того, чтобы получить по-настоящему цельную, ставшую независимой и окончательно сформировавшуюся западную теологию. Личный вклад представителя западной церкви в ее развитие мог быть велик, но рядом с именем Августина все другие имена меркли. Это было точно отмечено в изречении на фреске первой половины VI века в Латеране, являющейся наиболее древним изображением святого: Diversi diversa Patres, sed hiс omnia dixit Romano eloquio, mystica sensa tonans! ("Различные отцы церкви объясняли ряд вещей, но лишь он один сказал все по-латыни, изложив таинства громом своего величественного голоса!").
Церковная традиция, без сомнения, не сводилась только к Августину. Из ряда отцов церкви она постепенно выделила группу из четырех majores doctores, где святой Августин был объединен с двумя другими великими современниками, Амвросием и Иеронимом, а его наследником называли папу Григория Великого (590-604 гг.) Однако примечательно, что один из наиболее старых документов, где зафиксирован этот отбор, отводит Августину почетное место.
Но это не все. Обобщая, можно сказать, что Августин был одновременно первым и последним среди великих теологов латинской древности. На Востоке патристическая традиция непрерывно продолжится еще в течение тысячелетия, всей византийской эпохи. Разрушение же империи под ударами германских вторжений низвергло Запад во тьму варварства, откуда новая средневековая Европа будет выбираться очень медленно.
После смерти Августина упадок ускорился. Что ж удивительного, что с этих пор не встречалась более личность такого масштаба (исключая разве Григория Великого)? Как раз этим и объясняется влиятельность Августина: сколь бы долго ни сохранялось на Западе что-то от античной традиции, эта мысль вращалась по августиновской орбите.
Так, в Африке, где ортодоксальное христианство вело суровую оборонительную борьбу против арианства ее новых хозяев, вандалов, Фульгенций из Руспа (наиболее значительная фигура того времени), получил весьма характерное прозвище — Augustinus abbreviatus (сокращенный Августин).
В Испании Исидор Севильский первым поместил Августина во главе всех церковных отцов — и греков, и латинян. Или, например, в Галлии все теологические сочинения и проповеди святого Цезаря Арльского представлялись как отражение и переложение все того же Августина. То же в Италии: при первом чтении довольно глубоких и своеобразных сочинений Григория Великого (средневековье будет чтить его как учителя мистического богословия) непременно возникает впечатление об упрощенном и популярном августинианстве. Сам же святой Григорий, отсылая одного из своих африканских корреспондентов к чтению святого Августина, писал: "Упаси тебя Господь предпочесть нашу отборной его пшенице".
Но закончим обзор того, что было на Западе. Латинский мир простирался в те времена через все придунайские страны до берегов Черного моря. При императоре Юстине в богословских спорах византийской столицы принимала участие группа монахов-"скифов" (румыны из Добруджи). Как настоящие латиняне, свое теологическое образование они получили, базируясь на работах Августина и потому в Константинополе чувствовали себя совсем чужими.
Богословское и вероучительское влияние Августина распространялось также и на область духовной жизни: примечательна его роль в развитии западного монашества. Вероятно, столь сложную эволюцию монашества в течение темных веков можно объяснить взаимодействием двух течений: одно пришло из Египта, от отцов-пустынников (среди которых самым значительным, но не единственным был Кассиан); другое, авгус-тинианское — из Африки. Влияние последнего проявляется, в частности, в знаменитом тексте Устава, приписываемом святому Августину. Вряд ли (здесь мы затрагиваем очень спорный вопрос) он целиком принадлежал перу великого епископа, но определенно вышел из его окружения и выражал тот идеал, которому сам Августин стремился следовать.
Раннее средневековье
Начиная с предвестников Каролингского Возрождения, Запад начал размышлять о воссоздании культуры в христианском духе на основе скудного материала, спасенного от великой катастрофы. Однако этого было явно недостаточно. Совершенно естественно, что св. Августин вновь становится и советчиком, и вдохновителем. Как никогда более он — неоспоримый учитель, тот, кто находится так высоко, что следует сразу же за апостолами, post Apostolos omnium ecclesiarum magister. Все, или почти все, исходит от него. Факт настолько уже очевидный, что историк обеспокоен уточнением его, считая обязательным напомнить, что наряду с Августином — и, разумеется, с другими классиками и латинскими отцами церкви — средневековье получает некоторое вдохновение от греческих источников, особенно через Боэция, единственного — со времен расцвета Римской Империи — представителя Запада, получившего эллинское образование (он учился в Александрийской школе), и через Псевдо-Дионисия Ареопагита, принятого у нас на Западе за святого мученика Дионисия. В Национальной Парижской библиотеке до сих пор хранится экземпляр сочинений Псевдо-Дионисия, преподнесенный Людовику Благочестивому в 827 году императором Михаилом-Заикой — книга великолепная, в роскошном переплете из слоновой кости, но написанная небрежно. Византийцы, несомненно, решили, что в любом случае франки слишком большие варвары, чтобы понять что-то из этого эзотерического текста. О том, что и св. Августина было не так легко усвоить, свидетельствует драматический эпизод с Готтшальком. Он был сыном одного из саксонских графов, обращенных Карлом Великим. С детства монах: сначала — против своей воли, потом — по велению сердца; в Фульде, затем в Корби (близ Суасона), неспокойная и пылкая душа, Готтшальк изливал в богословских спорах свой воинственный темперамент, полученный им в наследство от предков. Он был представителем нового типа образованных людей, заново открывавших возможности человеческого разума и медленными глотками смаковавших чистое вино мысли. Как и все, Готтшальк читал Августина. К несчастью, он увлекся не самыми ясными (и вместе с тем, самыми стоящими) страницами его творений, в которых — как тонко заметил Кассиодор — этот великий ум делался настолько прост, что становился доступен даже детям, а, как и следовало ожидать, обратился к крайне запутанной антипелагианской части. В наиболее сложном теологическом вопросе, где даже сведущее перо великого ученого дрожало от сомнений, что мог изобрести наш саксонец? От него не приходилось ожидать проявления чувства меры и попытки осмыслить все тонкости. Его непримиримый ум с восторгом берется за самые спорные, рискованные и противоречивые формулировки, к которым Августин позволял себе прибегать. Радуясь открывшейся ему симметрии и ничуть не помышляя о святотатстве, он начинает растолковывать теорию двойного предопределения, в равной мере годную и для тех, кто избран для блаженства, и для тех, кто отвержен в преисподнюю (ведь Бог творит людей ради удовольствия проклясть их!). На сей раз мы имеем дело с абсолютным и последовательным сторонником идеи предопределения. Это громкое дело — настоящее предвосхищение янсенизма — взволновало теологические круги Каролингской империи. Выдержав удары со стороны ученого Рабана Мавра и ужасного Гинкмара, Готтшальк, тем не менее, был надлежащим образом осужден и наказан со всей строгостью того, более чем полу-варварского, времени. Двадцать лет он провел в заключении, в тюрьме монастыря Отвиль (близ Эпернай), непрерывно возбуждая общество, поочередно защищаемый то гениальным, но не слишком постоянным Иоанном Скотом Эриугеной, то более осторожными богословами Лионской школы. По-прежнему непреклонный, навсегда заключенный — упрямец! — он скончался между 866 и 870 годом.
К счастью, это случилось только с Готтшальком, но впереди еще было все средневековье. Вплоть до начала XIII века Августин бесспорно господствует во всех областях человеческой мысли. Он вдохновляет первых теоретиков христианской культуры во времена Алкуина и Карла Великого, как будет вдохновлять в разгар XII века великолепный, пронизанный платонизмом гуманизм Шартрской школы. Плохо ли, хорошо ли понятый, Град Божий предоставил интеллектуальный каркас строителям новой политической и социальной формации христианской Европы; он же породил постоянно возобновляющийся конфликт между двумя ветвями власти: церковной и светской. (Как изменились с тех пор проблемы! Но и ныне для разрешения их августиновские идеи применяют не без искажений).
Начиная с середины XI столетия теологическая любознательность стала возрождаться и осваивать свой диалектический метод; за инструментами — основными принципами — как и за материалом для произведения новой науки опять обратились к Августину. Впрочем, он увлекает и первых крупных докторов этой науки (от Ансельма до Абеляра), и их противников (от Петра Дамиани до Бернара Клервоского), ибо нарождающаяся схоластика, отнюдь не представлявшая все средневековье, в сугубо духовных кругах всегда имела бдительную оппозицию как по отношению к вмешательству разума в область веры, так и к росту числа научных исследований. Кто лучше, чем Августин, мог питать подобные опасения?
Наконец, если в период между Бенедиктом Аньянским и Бернаром Клервоским западное монашество и сплотилось вокруг бенедектинского Устава, то августинианское направление все-таки не теряет своей самостоятельности и жизненности. Параллельно бенедектинским монастырям развивались общины монашествующих каноников; они-то (особенно начиная с Грегорианской реформы, превозносящей бедность) согласуют свою жизнь с Уставом и всем учением св. Августина. Духовные сообщества, заслуживающие того, чтобы быть здесь упомянутыми — многочисленны. Это премонстранты, каноники из Сен-Руфа; в XIII веке — святой Доминик, каноник из Осмы, счел естественным дать своему ордену Братьев-Проповедников (члены которого в определенном смысле тоже были канониками) ту же Regula sancti Augustini. Стоит вспомнить об известной школе, группировавшейся вокруг парижского аббатства каноников Сен-Виктор, основанной в 1108 году Гийомом из Шампо, учителем, а затем неудачным противником Абеляра; к ней причислены еще несколько человек: Гуго (саксонец), Ришар (шотландец), Адам (бретонец), которых упоминают как наиболее известных людей "знаменитого XII века". Быть может, в этой школе августинианство проявилось наиболее непосредственно и сильно в виде умозрительной мистики и созерцательной аскезы, не исключающей, однако, ни гуманизма, ни поэзии.
Почти неотступное присутствие августинианства в культуре раннего средневековья привело к парадоксальным результатам. Когда несведущий переписчик бывал поражен неизвестным произведением, то он, конечно, приписывал его Августину. И без того обширные творения гиппонского епископа постепенно пополнялись большим числом апокрифов, что, в свою очередь, вызывало к нему еще большее внимание и уважение. Многие из этих самозванных писаний долгое время были популярны; к примеру, Размышления об эмоциональном благочестии — произведение, принадлежавшее в основном бенедектинцу Жану из Фекама (скончавшемуся в 1078 году) с небольшими добавлениями из св. Ансельма.
Схоластика
Положение изменилось, когда, начиная с конца XII века, западная культура внезапно обогатилась солидной долей новых материалов. Из Аристотеля средневековье знало только логические сочинения. Теперь же все его труды, включая Метафизику, становятся доступными по-латыни. Они переводятся или с арабского, или непосредственно с греческого. Однако в придачу к ним схоластика получила (как это было ранее с Августином) целый ряд сочинений, вышедших в свет под именами Аристотеля, Плотина и Прокла, но в действительности не принадлежавших им. Одновременно хлынул бурный поток сочинений мусульманских и еврейских комментаторов, Авиценны, Аверроэса, Авицеброна.
Известно, каковы были результаты этих новаций для средневековой культуры: сужение гуманистического поля ("изгнание художественной литературы"), компенсированное углублением в область чистой мысли. Наступил триумф схоластики, диалектического метода, поставленного на службу умозрительному идеалу, страстному поиску истины или, скорее, техники ее определения. Совершенно ясно, какие последствия это имело для авторитета св. Августина. Отныне он не является более привилегированным учителем, тем, от кого исходит все. Рядом с ним встал авторитет, чтимый не менее; тот, кого называли Философом, в ком видели воплощение человеческого разума, именно потому, что он, как язычник, доверял одному лишь разуму — Аристотель.
Безусловно, авторитет Августина никогда не оспаривался. Это хорошо видно на примере св. Фомы Аквинского. Его знаменитый синтез базировался на систематическом и, в определенном смысле, радикальном аристотелизме, но сохранял и все грани августинианства. Я не говорю о чисто номинальном августинианстве (то есть обо всех тех традиционных взглядах Августина, которые Фома исправлял и толковал на свой лад, делая совершенно отличные от августиновских выводы). Речь идет о подлинном августинианстве, абсолютно точно, хотя и не всегда сознательно, усвоенном (выходит так, что там, где св. Фома хочет более точно следовать аристотелевским заветам, августиновская мысль сбрасывает вуаль и обнажает отклонения и перекосы). Таким основательно позитивным вкладом патристической мысли христианский, томистский синтез не мог пренебречь. Пример тому — разразившиеся в XVI-XVII веках споры о благодати; совершенно естественно, что доминиканцы, томисты, держались традиционных взглядов, унаследованных от св. Августина.
Однако христианская и, в особенности, схоластическая мысль в лице Фомы Аквинского будет сильно обеднена, если ее сводить к простому диалогу между Аристотелем и Августином. Все обстояло гораздо сложнее. Известно, что в XIII веке томизм не имел легкого и неоспоримого успеха. Фактически имя Августина воспринималось как пароль всей антитомистской оппозицией. Сопротивление оказывалось не только консервативными умами, опасавшимися новизны и смелости учения Фомы и желавшими сохранить богословие на уровне XII века. В том же XIII веке, в недрах схоластики — такой сложной и богатой по своему содержанию — существовали представители, можно сказать, нового августинианства, впитавшие все достижения современной им мысли. Один из них — Авиценна, учение которого, наполненное платонизмом, будет иметь свое оригинальное развитие. Так, например, августиновское представление о Боге как о Deus illuminans было интерпретировано Авиценной в intellectus agens при его толковании Аристотеля. Возможно, что против такого авиценновского августинианства, как и против аверроистского аристотелизма, выступал Фома Аквинский.
Тем не менее, августиновский источник не иссыхал: вслед за доминиканцами, последовавшими вскоре за Фомой, возникли две главные духовные семьи как подтверждение вечно живущего и постоянно обновляющегося августинианства. Прежде всего — это Орден францисканцев (от Бонавентуры до Дунса Скота), постоянно ищущий подкрепление своей теологии у Августина. Иногда удивляются тому, как возможно сочетание строгой августиновской суровости и радостного оптимизма Франциска Ассизского. Видимо, просто забывают, что вся строгость аскезы у св. Франциска, как, впрочем, и у всех других истинных духовных лиц, предшествует мистическому расцвету, который, как мы знаем, не был чужд ни мышлению, ни практической жизни самого Августина.
Если всякому образованному человеку известна историческая значимость францисканского августинианства, то не менее заметная роль и не менее подлинная ценность другой духовной семьи, типично августинианской, довольно долго была забыта. Речь идет об Ордене отшельников св. Августина (тех, кого во Франции называли "великими августинианцами"). Основанный в 1256 году Александром IV как союз небольших групп отшельников, преимущественно тосканцев, новый Орден быстро теряет отшельнический характер (он становится, вместе с Кармелитами, четвертым главным Орденом нищенствующих монахов). Знаменитый больше своей блестящей организацией, он превращается — согласно духу времени — в ученый Орден, центр научных исследований и творчества. Его собственный Учитель, Жиль Римский, скончавшийся в 1316 г., также был образцом поздней августиновской схоластики в духе Фомы Аквинского (на памятнике, воздвигнутом ему в церкви Августинианцев в Париже, написано Archiphilosophiae Aristotelis perspicacissimus commentator). He все члены этого Ордена были столь единодушны, как представители его школы. Пример разногласий —Григорий из Римини (умер в 1358 г.). Генерал Ордена, он, наряду с францисканцами (среди которых был Уильям Оккам), стал одним из основных представителей номинализма, воплотившего последний творческий подъем причудливой схоластики.
Своеобразие Григория из Римини заключалось в его совершенно сознательном антипелагианстве, приверженности самому строгому учению Августина о предопределении вплоть до таких его суровых выводов, как осуждение младенцев: спасение, по его мнению, — это исключительно милосердие Божье, подтверждающее полное бессилие человека. Разумеется, его учение противостояло взглядам других Учителей, в том числе и августинианцев. Григорий из Римини — единственный из великих схоластов, нашедший поддержку у Лютера.
Все это наводит на размышления о сложности понятия "августинианство": одни заимствовали у Августина теорию духовного озарения (или разрабатывали новую теорию познания, предполагающую такое озарение), другие отвергали его взгляды об оправдании, третьи, наоборот, предпочитали именно их.
Наш обзор влияния Августина на средние века будет неполным, если мы обойдем вниманием конфликт между умеренным августинианством (некоторые расценивают его как отступничество) и августинианством строгим, которое, с точки зрения ортодоксальных католиков, ведет непосредственно к предопределенческой ереси — конфликт, возрождавшийся вновь и вновь в каждый значительный период истории августинианства. Пример Григория из Римини — не единственный. К нему примыкает течение, основанное Томасом Брадвардином. Он скончался в 1346 году в сане архиепископа Кентерберийского, в согласии с церковью, но смелое учение его способствовало появлению радикальных взглядов Виклифа; они же, в свою очередь, явились источником для Яна Гуса...
Реформация и Гуманизм
Мы добрались до, так сказать, корней Реформации, ее предвестников. Сталкиваясь с современными формами, до которых в конце концов развился протестантизм, порой забывают, что спором, линией разрыва между реформаторами и католиками была проблема оправдания. Идет ли речь о Лютере или о Кальвине, все они сознательно выступали против того, что им казалось практическим пелагианством, проповедуемым церковью того времени, и возвращались к подлинному, как они полагали, учению апостола Павла, соответствующему строгой августиниан-ской интерпретации. Отсюда — их настойчивость в отстаивании первородного греха, похотливости, слабости (или, лучше сказать, полного бессилия) человека, спасения, исходящего единственно от Бога, оправдывающей веры. Все эти темы повторялись у Августина, и реформаторы хорошо это осознавали, когда охотно цитировали гиппонского епископа, ссылаясь если не на его авторитет, то, по крайней мере, на его пример, и не упускали возможности осыпать его похвалами.
В дискуссиях мы лишний раз обнаруживаем конфликт между двумя толкованиями — умеренным и крайним — антипелагианских взглядов Августина. Страстные споры Тридентского Собора можно определить как сражение "за" или "против" августинианства. Хотя в конце концов Собор, определяя отношение католической церкви к протестантским нововведениям, осмотрительно предпочел избегать лишних уточнений (не согласился с ведущим теологом Ордена августинианцев, Серипандо, в его теории о двойном оправдании), он все же последовательно выделил ту суть учения доктора Благодати, с которой церковная традиция была согласна, иными словами: определил пребывание в обозначенных границах и запретил все крайние выводы.
Контрреформация не ограничилась догматической теологией: требовалось говорить о присутствии св. Августина в возрождении духовности, мистики. Мы можем наблюдать это на примере видения, случившегося у святой Марии Магдалены из Пацци (1585 г.), этого отголоска видений величайшей бегинки XIII века, Хадевики из Антверпена. Как не вспомнить того, кто составил славу Ордену августинианцев, известного духовника и гуманиста, смелого экзегета и поэта, одного из великих представителей испанского классицизма, Луиса де Леона (1527-1591 гг.)!
Не одной лишь Реформацией и реакцией на нее объясняется новый рост влияния Августина, о котором свидетельствует западная культура XVI века. Свою роль сыграл также гуманизм, выступавший то союзником, то противником Реформации, но всегда остававшийся внутренне независимым. По многим своим глубинным устремлениям он должен был привлечь внимание к творениям отцов церкви, а стало быть, и к произведениям Августина. Прежде всего — это пренебрежение к схоластике и ее "варварскому жаргону" (однако, тут надо бы заметить: немецкий Хайдеггера и французский Сартра тоже показались бы "варварскими" читателю, не обладающему достаточной философской подготовкой). Затем — любовь к античности, возвращение к источникам, к подлинным текстам, великим книгам, тогда как "груды" глосс и комментариев отставлялись в сторону. Когда, например, Лефевр д'Этапль опубликовал в 1498 г. небольшую подборку патристических текстов под заглавием Животворное богословие с каверзным эпиграфом Cibus solidus, "пища насыщающая", то было совершенно ясно, к кому это относится. С другой стороны, часто преувеличивают неоязычество Ренессанса, забывая, что христианство этих людей было совершенно сознательным, часто глубоким и искренним. Гуманизм, к которому они стремились, был и хотел быть гуманизмом христианским. Как им было не обратиться к отцам церкви и, в частности, к Августину, у которого они могли найти и образец, и теоретическую базу такого гуманизма (это направление было уже очень ощутимо в середине XIV века у одного из предшественников гуманизма, Петрарки, крепко связанного как с Августином, так и с Орденом отшельников). Наконец, возвращение платонизма, в котором слились антиаристотелевская реакция и влияние последних византийцев, также вызвало всплеск интереса к Учителю латинского и христианского неоплатонизма.
Возрождение и его великие филологи хорошо постарались, чтобы собрать и сделать общедоступными творения Августина, постепенно очистить подлинные его сочинения от пыли апокрифов, скрывавших их истинный облик. Удивительно, что среди более чем двухсот инкунабул, noявившихся вскоре после изобретения книгопечатания под именем Августина, большинство не принадлежали его перу! В XVI веке появились первые большие собрания сочинений Августина. Постепенно качество предлагаемых к печати работ становится все лучше: в 1506 г. в Базеле появляется издание Амербаха, а в 1527-1529 гг. в том же Базеле, у Фробена, издание Эразма Роттердамского, включающее сочинение О Граде Божьем, изданное ранее (1522 г., Базель) Л.Вивесом; затем вышло издание Шевалона (1531 г., Париж), более или менее повторяющее издание Эразма; наконец, в 1576-1577 годах в Антверпене, у Плантена появилось великолепное издание, составленное 64-мя лувенскими богословами под руководством Жана ван дер Мелена.
И все же не стоит утверждать, что для гуманистов Августин был величайшим человеком и излюбленным вдохновителем. Хотя Эразм, например, в своей вступительной части письма к архиепископу Толедскому, Фонсеке, прославляет величие этого божественного человека (вслед за Исидором или Готтшальком), который один лишь соединил в себе все достоинства, присущие в отдельности другим отцам церкви, нам хорошо известно, что в глубине души он предпочитал Августину Иеронима или Оригена. Августин же представлялся ему недостаточно критичным (в том значении, в каком обычно говорят об исторической и литературной критике), слишком догматичным, слишком теологичным, слишком церковным, чтобы не сказать клерикальным, слишком абстрактным и... слишком глубоким.
Все эти обстоятельства, напротив, будут привлекательны для Классицизма, сменившего Возрождение; они будут способствовать тому, что XVII век, особенно во Франции, станет в полном смысле слова веком Августина.
Семнадцатый век
"Отец церкви, Учитель церкви, что за названия! Как уныло они звучат! Какая сухость, почтительная холодность, а, возможно, схоластичность!" — скажут те, кто никогда ничего подобного не читал. Но как бы удивились они, имеющие столь далекое от истины представление об отцах церкви, если бы увидели в их сочинениях гораздо больше мастерства и изящества, деликатности и чувства, богатства выражения и силы убеждения, облики — более живыми, а манеры — более учтивыми, чем в большинстве книг нашего времени, кои читаются с удовольствием, создают имена своим авторам и льстят их тщеславию! Какое наслаждение любить религию и видеть, как она поддерживается и разъясняется такими прекрасными гениями и такими основательными умами, когда вдруг понимаешь, что по широте знаний, глубине и проникновенности, по наличию принципов чистой философии, их объяснению и развитию, по точности заключений, по достоинству речи, красоте чувств и величию морали Августина можно сравнить лишь с Платоном и Цицероном".
Это слова Лабрюйера, классика и настоящего приверженца древности. Никто лучше него не проанализировал причины этой удивительной притягательности, а лучше сказать — очарования, которыми обладал в эту эпоху "Орел Учителей", "Оракул своего и последующих столетий", тот из отцов церкви, в ком с большей силой проявилось и благородство духа великого Рима, и совершенство его языка, и красота его стиля.
Лабрюйер писал ближе к концу Классицизма; с начала же XVII века августинианское влияние было отмечено печатью самого сильного католического возрождения, вдохновленного Контрреформацией, которая изменила жизнь французов того времени.
Чтобы подвести итог размаху и плодотворности этого влияния в сфере духовной жизни, благочестия и мистики, без колебаний назовем имя кардинала Пьера де Берюля, вдохновителя того большого движения, которое с полным правом было названо Французской Школой (именно из нее вышли и святой Винсент де Поль, и Кондрен, и Олье, святой Сульпиций, эдисты...). Из всех его дел особого внимания заслуживает одно начинание (читатель, верно, уже заметил, что всякое возобновление августиновского влияния знаменуется появлением новой духовной семьи) — основание в 1613 году "Французской часовни", общины священников — одновременно миссионерской и научной. Де Берюль желал, чтобы община была пронизана духом Августина: "Именно у него наша конгрегация должна вопрошать дух смирения и помощи в деле соединения наших ученых изысканий с любовью к Иисусу Христу и ближнему".
Но влияние Августина распространялось значительно дальше: им было заполнено все столетие. Все ссылаются на него, цитируют и комментируют его произведения, даже если их почти не читали, как в случае с Паскалем. Скорее всего, сочинения Августина были знакомы ему через Монтеня (известного знатока августиновского Града Божьего), Янсения или друзей из Пор-Рояля. Авторитет Августина господствует повсюду. Именно на него ссылаются галликанские епископы, стремившиеся возвести церковные Соборы над папой. Архиепископ Парижский, Франсуа д'Арль, опубликовал в 1685 г. свое Согласование управления французской церковью в целях возвращения в ее лоно протестантов подобно действиям африканской церкви по отношению к донатистам ("Соп-formite de la conduite de 1'Eglise de France pour ramener les Protestants avec celle de 1'Eglise d'Afrique pour ramener les Donatistes"), за запрещение которого сразу же выступил Пьер Бейль. Или, например, Боссюэ, как-то странно понявший Град Божий, руководствуется им почти на каждой странице своих Рассуждений о всеобщей истории... В конце концов, это становится навязчивой идеей: никто больше не смел ни критиковать Августина, ни обсуждать его высказываний. Св. Августин во всем и всегда прав: в 1690 г. Рим вынужден был, среди прочих заблуждений янсенистов, осудить и точку зрения, согласно которой любая идея, высказанная Августином, поддерживалась вопреки мнению всех и каждого, включая и самого папу.
О первостепенном месте, которое занимал Августин во французском сознании XVII в., ничто не свидетельствует лучше, чем роль, сыгранная им в развитии картезианства. Марен Мерсенн после первого прочтения Рассуждений о методе, и знаменитый Арно, вслед за появлением Метафизических рассуждений, указали Декарту на поразительные совпадения между некоторыми умозаключениями великого Учителя и аргументом cogito ergo sum. Был ли в действительности Декарт знаком с этими текстами? По этому вопросу историки не приходят к единому заключению за недостатком решающих доказательств. Что касается самого Декарта, то он отвечал с присущим ему пренебрежением, что для него это не имеет большого значения. Но для его современников, напротив, это совпадение было особенно важным: им оно представлялось чудесным, провиденциальным, полным значений, придающим новой философии неожиданный авторитет. Первые последователи Декарта не уставали восхвалять "сходство учения Августина со взглядами г-на Декарта" (еще немного, и заявили бы, что Декарт вообще ничего не открыл). Несмотря на столь различные взгляды двух мыслителей (Паскаль первым это почувствовал), картезианство, к его чести, считают продолжением августинианства.
Впрочем, стоит подчеркнуть и обратное: чтение Декарта способствовало более глубокому пониманию святого Августина. Выходит так, что до этого XVII век видел в Августине преимущественно церковного Учителя и наставника духовной жизни; познакомившись с Декартом, он открыл в нем "человека очень большого ума и создателя своеобразного учения, затрагивающего не только богословские вопросы, но и то, что касается человеческой философии", — писал Арно в известных Четвертых возражениях. Более того, часто предлагали рассматривать августиновские идеи сквозь призму картезианского мышления. Так, член общины "Французская часовня", отец Андре Мартен опубликовал между 1653 и 1671 годами сочинение под заглавием Христианская философия — подборку текстов Августина, чрезвычайно умело составленную, хотя довольно тенденциозную. Учение его представлено здесь в систематическом изложении, но пересмотрено в соответствии с системой Декарта: шестой, завершающий произведение том целиком посвящен обоснованию того, что Августин, нигде точно об этом не говоривший, полностью согласен с нашим философом по вопросу отсутствия души у животных! Именно через Часовню соединение такого августианизи-рованного картезианства с картезианским августинианством определило философию отца Мальбранша. Мы не собираемся излагать ее здесь. Подчеркнем лишь одно: сколь бы ни отличалась она своей глубокой оригинальностью, некоторые тезисы Мальбранша (например, усмотрение всех вещей в Боге или теория окказиональных причин) исторически появились в результате доведения до крайности, до предела специфически августиновских тенденций (безразличие, если не презрение к вторичным причинам и неустанное возвышение роли Бога в процессе сотворения мира и в процессе познания). Как мы уже видели, особенностью августинианства было то, что новые последователи в силу их, если можно так выразиться, излишней преданности учению выходили за его пределы, изменяли, а то и искажали его.
XVII век представляет нам другой яркий пример из сугубо теологической и религиозной области. Речь идет об известной и печальной истории янсенизма, возобновившего старые споры о предопределении, столкнувшего вновь две традиции — крайнюю и умеренную — антипелагиан-ских теорий о благодати. Этот спор в некотором смысле был неизбежен в силу осторожности, проявленной Тридентским Собором, по отношению к одной из самых спорных проблем. Свидетельство тому— два эпизода, менее известные во Франции, чем сам янсенизм, но достаточно убедительные.
Прежде всего — это события, связанные с байянизмом, произошедшие в самом Лувене, где впоследствии сформировались Янсений и Сен-Сиран. Мишель де Бай (Baius по-латыни, 1513-1589 гг.) был строгим августинианцем. Он хвастался тем, что осуществил невозможное (как в свое время сказал Поссидий): прочел девять раз все произведения Августина и семьдесят раз те из них, что посвящены вопросам благодати (включая апокрифы); соотношение весьма показательное. Слишком долго просматривая антипелагиан-ские материалы, невозможно не проникнуться пессимизмом при мысли о человеке, грехе, свободе воли и не прийти совершенно естественным путем к теории оправдания, которая не укладывается в ортодоксальные рамки.
Де Бай соотносится с Янсением как Брадвардин с Вик-лифом: запрещенный цензурой, осужденный, до смерти он сохранил верность церкви, но в его учении прочно укоренилась ересь, и оно уже содержало все то, что позаимствует другой.
Второй инцидент связан с тем, что называют спором de auxiliis. Он был спровоцирован учением испанского иезуита Луиса де Молина (1536-1600 гг.), которое — в противоположность доктрине де Байя — относилось куда более благосклонно к человеку и его роли в деле спасения. Дискуссия разразилась в Испании в 1594 году между доминиканцами, противниками Молины и иезуитами. Спор был продолжен в Риме, где в течение 1598-1607 годов обе стороны излагали свои доводы перед Климентом VIII и Павлом V. Дебаты, оставившие в обоих Орденах печальные воспоминания, не увенчались успехом ни для одной из сторон; с доминиканцев сняли обвинение в кальвинизме, а с иезуитов — в пелагианстве. Благоразумное решение, конечно, не могло положить конец усилиям богословов определить более точно непостижимую, таинственную область, где встречаются божественное всемогущество и человеческая свобода. Спору суждено было возобновиться к концу столетия. На этот раз Орден августинианцев, в лице своего главного представителя кардинала Нориса (1631-1704 гг.), защищал от обвинений молинистов более строгое толкование августиновского учения. Постановление папы Бенедикта XIV в 1704 году подтверждало свободу существования различных школ и систем в лоне католической ортодоксии. Между тем, янсенизм разжег в церкви куда более опасный пожар.
Этот эпизод сыграл во французской истории религии и литературы роль слишком хорошо известную, чтобы долго задерживаться на нем. Поводом ему послужило посмертное издание книги голландца Корнелия Янсения, профессора, а впоследствии ректора Лувенского университета, скончавшегося в 1638 году в сане епископа города Ипра. На титульном листе этой большой книги стояла многозначительная надпись: Августинус, или учение святого Августина о здоровье (до грехопадения!), болезни и исцелении человеческой природы, против пелагиан и "марселъцев" (Лувен 1640, Париж 1641, Руан 1643). Но один Янсений не объяснит всего янсенизма. Его учение невозможно отделить от деятельности двух других знаменитых людей. Один из них — соученик и друг Янсения, Жан Дювержье д'Оранн, аббат Сен-Сиран (1581-1643 гг.), человек странный, довольно сложный для оценки, значительно повлиявший на формирование среды Пор-Рояля, откуда янсенизм отбирал наиболее преданных своих адептов. Другой — человек очень известный в этом кругу, Антуан Арно (1612-1694 гг.), подлинный вождь партии янсенистов, неутомимый полемист, человек железного характера...
Долгая и печальная история эта началась в 1641 г. первым запрещением Августинуса папой Урбаном VIII. При Клименте IX в 1668 г., благодаря "клементинскому миру", "церковному миру" или "предательскому миру", на короткое время наступило затишье (это спокойное время обеспечило увеличение августиновских исследований и августиновского влияния; период расцвета, сравнимый с тем, что был в начале века). Спор возобновляется и усиливается, начиная с 1676 г., при Иннокентии XI: Арно умер, и во главе партии встал Паскье Кенель (1634-1719 гг.). Дискуссия становилась все более ожесточенной, более рискованной, все менее плодотворной как в человеческом, так и в духовном плане; она еще долго продолжалась и в XVIII веке; вполне возможно, что и сегодня преодолены не все ее последствия.
Основные разногласия касались авторитета Августина, провозглашенного безоговорочно, с невероятной настойчивостью всеми теми, кто любил именовать себя "защитниками благодати и святого Августина". Янсенизм определенно во многом способствовал утверждению этой вездесущности августинианства, которую мы не раз подчеркивали. Все эти споры не мешали лучше узнать и понять Августина. Число исторических работ, выходивших из-под пера и янсенистов, и их противников, иезуитов, о самом Августине, Пелагии, полупелагианах и даже Готтшальке, увеличивается. Часто их авторов упрекают за то, что они слишком увлекались сиюминутными заботами в ущерб безмятежности, необходимой для подлинного понимания августиновского наследия. Тем не менее, одному из обитателей Пор-Рояля, знаменитому Себастьяну Ленену де Тилемону, мы обязаны наиболее точной и наиболее критичной биографией Августина из написанных по сегодняшний день. Увеличилось также число издаваемых избранных произведений и переводов. Столетие закончилось созданием самого прекрасного и долговечного памятника Августину — полным собранием сочинений, изданным бенедиктинцами из конгрегации св. Мавра. Шедевр создавался великолепным коллективом, собравшимся вокруг Мабильона в аббатстве Сен-Жермен-де-Пре, под руководством сначала монаха Дельфо, а затем Блампина. Превосходя по качествам прежнее издание лувенских теологов, оно — не без сложностей — появилось между 1679 и 1700 гг. и не устарело до сих пор.
Вчера, сегодня, завтра...
Если в церковных спорах XVII века Августин сыграл выдающуюся роль, то в следующем веке все изменилось. XVIII век в значительной мере отождествляют с Философией, Просвещением, антикатолической реакцией и дехристи-анизацией. Невыносимо, например, перечитывать несколько небрежно написанных, почти всегда презрительных строк, которые то тут, то там отводит Августину вольтерьянец Гиббон в своей большой исторической работе Закат и падение Римской империи (1776-1788 гг.). Но по мере того, как христианство возрождалось, вновь происходило обращение к живительному источнику августиновской мысли. Имя барнабита Гиацинта Гердиля (1718-1802 гг.), защищавшего Мальбранша от Локка в своем Анти-Эмиле (1763 г.), стало в некотором смысле символичным рубежом столетий (пикантность состояла в том, что ответ савойскому викарию вышел из-под пера одного из уроженцев Савойи, откуда был родом Гердиль).
С его появлением философский источник августинианства забил с новой силой: Гердиль был основателем своеобразного онтологического движения, обновленного метафизического августинианства Мальбранша (непосредственное познание Бога, благодаря которому мы можем созерцать божественные архетипы, то есть общие идеи с заключенной в них истиной). Почти до 1860 г. учение, как и движение, будет преобладать в католической среде и беспокоить ортодоксов: в Италии (Винченцио Джиоберти, Антонио Розмини, Терен-цио Мамиани), в Лувене, во Франции (онтологист, аббат Жюль Фабр переиздает августиниановскую Философию отца Андре Мартена, Париж 1863 г., немного подправив ее).
Но это лишь частный аспект. В действительности все христианское возрождение XIX века питалось августинианством, о чем свидетельствует перепечатка бенедиктинского издания, частичные или полные переводы, число которых продолжает увеличиваться, в том числе и во Франции. И как всегда, эта новая фаза августиновского влияния отразилась на эволюции религиозной жизни, что проявилось в образовании новых общин. Так, между 1845 и 1850 годами отец д'Альзон организовал августинианскую конгрегацию Успения Святой Богородицы на основе Regula sancti Augustini (Устава святого Августина).
Нет необходимости доказывать присутствие Августина в культуре последних поколений, считая и наше. Он остается одним из тех немногих христианских мыслителей, о котором не-христиане знают и помнят, и кому они как минимум отводят место в истории развития человеческого духа. Какими бы далекими ни представлялись научные и церковные взгляды Августина, особенно в эпоху триумфа либерализма, протестантизм не переставал интересоваться им и, некоторым образом, оспаривать его принадлежность только к католицизму. Католики же не перестают почитать его как одного из самых великих Учителей: сквозь века, в торжественных энцикликах Пия XI (1930) и Пия XII (1954) эхом прозвучал голос их предшественника из далекого 431 года. И это несмотря на парадоксальный характер августинианства, приносившего, как мы успели увидеть, не только ереси или заблуждения, но и полезные плоды.
В 1930 г. праздновалось 1500-летие со дня смерти Августина, а осенью 1954 г. — 1600-летие со дня его рождения. Оба эти события продемонстрировали "плодотворность постоянно обновляющейся августиновской мысли" (слова Мориса Блонделя) и методологические потребности, обеспечивающие ее будущее. Наш обзор столетий был хотя и кратким, но достаточным для того, чтобы читатель понял парадоксальный факт: не всегда самое глубокое или, по крайней мере, самое заметное влияние оказывали лучшие идеи святого Августина. Теперь задачу, стоящую перед нами, легко определить (это хорошо поняли Этьен Жильсон в 1930, Морис Недонсель и Андре Мандуз в 1954): не расставаясь с августинианством, нужно повернуться от всех его вариантов к самому святому Августину.
|
