Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.

 

М.П. Одесский, Д.М. Фельдман

ПОЭТИКА ТЕРРОРА И НОВАЯ АДМИНИСТРАТИВНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ: ОЧЕРКИ ИСТОРИИ ФОРМИРОВАНИЯ

Одесский М.П., Фельдман Д.М. Поэтика террора и новая административная реальность: очерки истории формирования. М.: РГГУ, 1997, с. 8-63.

        Обычно "террором" именуют акции демонстративно беззаконные: убийства или покушения на убийства политических противников, захват заложников и диверсии. Однако "террором" называют и массовые репрессии, официально санкционированные государственной властью на законодательном уровне. Получается, что явления принципиально разнородные охватываются одним термином. Более того, далеко не во всех случаях политическое убийство, диверсия или официально санкционированные массовые репрессии воспринимаются как "террор". Что считать, а что не считать "террором", каждый решает сам, в зависимости от идеологических установок, опираясь на собственную интуицию. Единого определения сущности "террора" пока нет. Его еще предстоит ввести.
 

         Определим понятие, отметив прежде всего, что в данном исследовании термин "террор" не имеет эмоциональной окраски, употребляется вне осуждения или оправдания. "Террор" — способ управления социумом посредством превентивного устрашения. Сами по себе убийства, диверсии, массовые репрессии, захват заложников и т.п. — феномены внеисторические. "Террористическими" эти акции становятся тогда и только тогда, когда используются для превентивного устрашения социума в целом. Именно превентивного, что очень важно.
8

         Устрашение как таковое применяется в любом социуме, где нормы права регламентируют поведение: кара, которой подвергается преступник, должна (помимо иных функций) устрашать прочих членов общества, предупреждая нарушение закона. Однако в рамках права наказание возможно лишь после того, как будет установлен факт нарушения конкретного закона, причем объект наказания — конкретный индивидуум-правонарушитель, и только он один. Это — непременное условие. И сейчас, как в римском праве, постулируется: sine legi - sine criminae, sine criminae - sine poenae*. Превентивное же устрашение отрицает законность в принципе. Здесь соотнесенность нарушителя и кары вовсе не обязательна. Репрессии могут обрушиться на тех, кто никаких законов вообще не нарушал: на родственников обвиняемого, заложников и т.д. Превентивное устрашение используется не для охраны принятых законов, а для того, чтобы подавить волю к сопротивлению, заставив беспрекословно повиноваться "террористам".
 

        Мы реконструируем не только "террористическую" ментальность в целом, т.е. "логику террора" (основные категории, парадигматические способы построения суждений), но и "поэтику террора". Что предполагает, по выражению Р. Кебнера, "семантический подход к истории", т.е. исследование конструкций и терминов, используемых носителями "террористического" менталитета — на каждом историческом этапе ¹
 

     Метод этот, хорошо известный исследователям античности и средневековья, сравнительно редко используется при анализе документов новой и новейшей истории. Как правило, предполагается, что смысл терминов очевиден для носителей культуры и не может меняться. Не случайно X. Арендт настаивала на том, что, определяя "такие общие политические феномены, как революция, национальное государство, империализм, тоталитаризм, следует, конечно же, обратиться к дате появления на исторической арене термина, охватывающего данный феномен"².

-----------------------------------
*Нет закона — нет преступления, нет преступления — нет наказания (лат.)
9

         С учетом особенностей постановки задачи и методов ее решения, мы заведомо признаем нецелесообразными попытки "пессимистически" осмыслить "террор" в качестве неотъемлемого элемента политической истории чуть ли не с древнейших времен ³.
 

         В связи с этим можно отметить, что возникновение идеологемы "террор" обусловлено развитием идеологемы "революция", которая сформировалась в XVII-XVIII вв., но никак не ранее ⁴.
 

         Изучение "революционно-террористической" ментальности целесообразно проводить, абстрагируясь (по возможности) от политических, экономических, философских доктрин, с которыми ее привычно ассоциируют — якобинство, социализм и т.д. Несмотря на многообразие леворадикальных группировок, исповедующих подобные доктрины, эти группировки весьма схожи, и очевидное сходство обусловлено общим управленческим идеалом.
 

        "Террор" — апробированный алгоритм управления социумом.
 

        Предлагаемая концепция "террора" несовместима с популярными теориями "происков злонамеренных лидеров", "искажений социально чуждыми элементами истинного порыва масс" или "диктата экстремальных обстоятельств". И не только потому, что подобные теории, ныне используемые академическими специалистами, ранее пропагандировались участниками событий — непосредственной политической выгоды ради. Хуже другое. Все, трактующие "террор" как "импровизацию", на которую леворадикальных политиков вынуждают непредвиденные и непреодолимые обстоятельства, игноририруют (причем с удивительным упорством) само "революционно-террористическое" учение. А ведь это учение прокламировалось радикалами почти два столетия — и периодически реализовывалось. В полном согласии с прокламациями. Вот почему мы обращаемся не столько к событийной, сколько к словесной канве.
 

        Вынужденные анализировать тексты, создававшиеся на протяжении более трех веков, мы заранее соглашаемся с фактическими замечаниями, что могут быть нам сделаны. В оправдание заметим, что понимание каждого из этих текстов остается недостаточным вне учета изучаемой здесь традиции.
10

 

          Сошлемся также на методологический опыт авторов образцовых работ по исторической поэтике, авторов, которые — в силу сходных причин — отваживались на схематическое изложение сложных процессов. Как писал в 1873 г. А.Н. Веселовский, "нет ничего неблагодарнее для исследователя, как широкие задачи, обнимающие не одно одиночное явление, а несколько, или одно какое-нибудь явление, но во всем разнообразии его исторических выражений. Сколько труда он ни положит на собирание материалов, на выяснение частностей, работа всегда остается неполною, потому что нет возможности поручиться, чтоб от внимания его не ускользнула та или другая мелочь, иногда очень важная для его собственной теории, но иногда и такая, знакомство с которою могло бы удержать его от несвоевременных обобщений. С другой стороны, во всякой широкой задаче есть своя выгода, есть много привлекающего, вызывающего к дальнейшему исследованию"⁵.
 

        Итак, базовые термины — "революция" и "террор".

Примечания

1 Koebner R., Schmidt H.D. Imperialism: The Story and Significance of a Political Word: 1840-1960. Cambridge, 1964. P. XIII.
2 Arendt H. On Revolution. Harmondsworth, 1977. P. 43.
3 См., напр.. о "терроризме" валашского господаря Влада III Дракулы Florescu R., McNally R. Dracula: A Biography of Vlad the Impaler: 1431-1476. N.Y., 1973.
4 Данная концепция была изложена в статьях: Одесский М.П., Фельдман Д.М. Целесообразность или необходимость? // Новый мир. 1989. № 11; Они же. Поэтика террора; (А. Пушкин, Ф. Достоевский. Андрей Белый. Б. Савинков) // ОНС: Общественные науки и современность. 1992. № 2; Богданов А.А. Пять недель в ГПУ / Подг. текста, предисл., примеч. М.П. Одесского, Д.М. Фельдмана // De visu. 1993. № 7; Одесский М.П., Фельдман Д.М. Выйти живым из строя: (Русская литература: поэтика болезни, здоровья и труда) // Дружба народов. 1994. № 3; Они же. Революция как идеологема: К истории формирования // ОНС: Общественные науки и современность. 1994. № 2; Они же. Террор как идеологема: К истории формирования // Там же. 1994. № 5; 1995. № 1; Они же. Декабристы и террористический тезаурус // Литературное обозрение. 1996. № 1. По материалам книги читается курс в Российском государственном гуманитарном университете.

5 Веселовский А.Н. Наблюдения над историей некоторых романтических сюжетов средневековой литературы // Веселовский А.Н. Собр. соч. Т. 8: Роман и повесть. Вып. 2. Л., 1930. С. 419.


ГЛАВА 1  Революция и тип социума

       В европейской истории Нового времени конкурируют два типа организации социума: "авторитарный" (традиционно-сословный) и "бюрократический". В первом из них сословное расслоение настолько жестко, что права каждого человека определяются прежде всего принадлежностью к определенному сословию, а "человека вообще" нет и быть не может. Для второго типа характерно признание в качестве аксиомы изначального правового равенства всех, чем и обосновываются требования обязательного соблюдения "естественных прав человека". Соответственно формулируется и отношение к государственной власти.
 

       В "авторитарном" обществе носитель власти — монарх — сакрализован. Он считается особой священной, его право повелевать — Богоданно. Потому убийство и даже покушение на убийство "помазанника Божиего" — тягчайшее преступление не только против государства, но и против религии. В христианской культуре это — тягчайшее преступление, сопоставимое с отцеубийством.
 

        Социум в целом осознает (и признает), что законный монарх рожден властвовать и властвует по природе своей, отличной от природы подданных. Коль так, вопрос о том, кому быть (стать) монархом — вопрос происхождения. Согласие же общества на подчинение законному монарху само собой подразумевается. Но также само собой подразумевается, что власть монарха ограничена традиционными установлениями — авторитетом церкви, привилегиями сословий и т.п.1
13

       В отличие от "авторитарного" социума, в "бюрократическом" постулируется, что природа у всех одна. Следовательно, право повелевать уже не признается изначальным (Богоданным), оно — по определению — нуждается в обосновании. Правительство вынуждено добиваться согласия социума, без чего перестает быть правительством.
 

       У "бюрократического" социума две разновидности — "демократическая" и "тоталитарная".
 

        В условиях "демократии" согласие, полученное правительством от социума, есть результат компромисса, баланса мнений и сил — политических партий, различного рода ассоциаций, центра и провинций и т.п. Компромисс обеспечивается "демократической" процедурой выборов, гарантирующих представительство всех социальных групп в структурах власти.
 

         "Тоталитарное" же правительство добивается согласия, используя "террор", т.е. меры превентивного устрашения, необходимость которых доказывается ссылкой на некие чрезвычайные обстоятельства, создающие глобальную угрозу самому существованию социума.
 

       Из этого, конечно, не, следует, что в "авторитарном" социуме и в "демократической" разновидности "бюрократического" невозможно применение правительством мер превентивного устрашения. Такое возможно, однако лишь в качестве эксцессов.
 

       Жестокий монарх свирепствует не ради того, чтобы отстоять свое право на власть — оно и так бесспорно. К примеру, Ивана Грозного даже современники считали исключительно жестоким, при этом вопрос о политическом перевороте, насильственном лишении престола не ставился — Иван IV был "законный государь". И массовые казни отнюдь не воспринимались современниками как способ удержаться у власти. С их точки зрения царь "мучительствовал", чуть ли не "сатанинствовал", но делал это вовсе не ради управления государством, а самого "мучительства ради". Концепция "терроризма" Ивана Грозного создана историками гораздо позже ².
14

       "Демократическое" правительство порою вводит чрезвычайное положение, которым оправдывает применение репрессий, законом изначально не предусмотренных, однако делается это не с целью подтверждения собственной легитимности, а для решения конкретных локальных задач — ведения войны, выхода из экономического кризиса и т.п. По мере решения поставленных задач правительство отменяет чрезвычайное положение или — с изменением баланса сил в обществе — уступает место другому правительству, предложившему альтернативную программу.
 

       "Террор" несовместим с "авторитаризмом", поскольку направлен на социум в целом, без различия сословий, тогда как сословное неравенство — принцип, соблюдение которого — основное условие существования "авторитарного" социума. Показательно, к примеру, что во время Варфоломеевской ночи Карл IX и "католическая партия" не посмели посягнуть на жизнь двух принцев-гугенотов — Генриха Наваррского и Генриха Конде. Аналогично герцог Альба, вошедший в историю как жесточайший каратель, открыто не подчинился королю, повелевшему казнить принца-гугенота (брата Вильгельма Оранского) — Людовика Нассау. И король вынужден был признать правоту герцога ³. Сословные "перегородки", исключая равенство перед законом, одновременно закрывают "авторитарный" социум для "террора".
 

       "Бюрократический" социум, лишенный таких "перегородок", открыт "террору", но при "демократии" применение мер превентивного устрашения означает отрицание принципа баланса, без которого "демократия" не существует.
 

         Что же касается "тоталитарного" социума, то здесь варьируются лишь формы устрашения, а суть самого способа управления, равным образом ссылки на чрезвычайные обстоятельства — неизменны ⁴. Динамика преобразования "авторитарного" типа социума в "бюрократический", а также противопоставление в рамках последнего "демократии" — "тоталитаризму" и отражены в идеологеме "революция".
15

ТЕРМИНОЛОГИЯ И АКСИОМАТИКА

.        Потребность в управлении посредством превентивного устрашения возникает тогда, когда ставится задача построения общества "тоталитарного" типа. Как уже отмечалось выше, "тоталитаризм", по определению, лишен легитимной основы. Если в "авторитарном" (традиционно-сословном) обществе законность власти обосновывается всеобщим признанием сакральности персоны властителя и династической традиции, а в "демократическом" — представительностью выборов, то законность "тоталитарного" правительства обосновать нельзя ничем. Не будучи легитимным, а потому не зная сроков своих полномочий, "тоталитарный" лидер страшится в любой момент утратить их. Отметим, что, говоря о "страхе", мы имеем в виду не эмоции как таковые и не особенности психики тех или иных политиков, но общую социальную установку, которая, кстати, может оказывать влияние и на психику.
 

       Страх двунаправлен. Боязнь незаконного правительства лишиться власти обусловливает превентивное устрашение социума, соответственно, правительство объект и одновременно субъект страха. Однако "тоталитарный" тип общества — разновидность "бюрократического", потому правительство декларирует, что превентивное устрашение обращено вовсе не против социума, а против врагов, угрожающих социуму. Иными словами, "тоталитарное" правительство навязывает общественному сознанию модель "осажденной крепости", возлагая на себя функции "командующего гарнизоном", т.е. "правительства чрезвычайного положения"⁵.
 

        Сходный термин — "осажденный город" — использовал Ж. Делюмо применительно к истории церкви ХIV-XVII вв.⁶. Согласно его интерпретации, церковь, опасаясь утратить влияние, запугивала социум происками "агентов Сатаны" (ведьм, колдунов и т.п.), а устрашенное общество санкционировало неслыханно жестокие по тому времени меры против "еретиков" и представителей иных конфессий ⁷.
16

        Мы не будем рассматривать причины, в силу которых церковь отказалась от навязывания общественному сознанию модели "осажденного города". Укажем только, что церковь веками обходилась и обходится без нее. "Тоталитаризму" же модель "осажденной крепости" имманентна. Дабы чрезвычайное положение, оправдывающее полномочия "командующего гарнизоном", не отменялось, угроза социуму должна быть постоянной. Если врагов нет уже или еще, правительству надлежит выдумать их, "назначить", и мобилизовать социум на устрашение такого рода "назначенцев". Все, не желающие санкционировать меры устрашения, рискуют быть объявленными врагами внутренними (пособниками внешних) уже на том основании, что в "осажденной крепости" неуместны разногласия. Ну а для согласных с действиями правительства готовность устрашать является — объективно — выражением страха. В тоталитарном обществе социум, как и правительство, одновременно субъект и объект страха ⁸. Для обозначения этой особенности тоталитаризма мы в дальнейшем используем термин "массовая истерия", причем в аспекте скорее социологическом, нежели психологическом. "Массовая истерия" — непременное условие успеха превентивного устрашения.
 

       "Террор" — способ управления социумом посредством превентивного устрашения в условиях "массовой истерии". Соответственно, "террор" — и основополагающий государственный принцип, и способ создания "тоталитарного" общества в условиях общества иного типа, "авторитарного" или "демократического".
 

       Направленность "массовой истерии" определяется задачами, которые ставят "террористы". Если идет борьба за власть, "террористы" провозглашают правительство источником всеобщего зла, точно так же, как пребывая у власти, объявляют все антиправительственные силы непримиримыми врагами общества. В первом случае от социума добиваются одобрения самых жестоких мер устрашения власть имущих, во втором — вынуждают санкционировать подавление противников правительства — реальных и "назначенных". Нежелающие одобрить террор в обоих случаях идентифицируются с врагами
17

общества. Иными словами, для "террористов" социум является субъектом и объектом устрашения как в период борьбы за власть, так и после ее захвата. "Массовая истерия" необходима им в любом случае. Когда "террористы" рвутся к власти, эффективность "террора" обеспечивается "истерией неповиновения" правительству, солидарности с антиправительственными силами, а когда власть захвачена и действует "тоталитарное" правительство, то опора режима — "истерия солидарности" с правительством, выступающим в роли единственного гаранта безопасности и самого существования социума.
 

       В зависимости от того, ведут ли "террористы" борьбу за власть или уже захватили ее, санкция социума выражается различно. В первом случае," когда "террористы" сравнительно немногочисленны (группа заговорщиков), санкцией является одобрение наиболее авторитетными членами социума любых акций, что готовятся и проводятся антиправительственными силами. При этом меры, принимаемые правительством ради сохранения стабильности, выдаются за попытку сохранить выгодный меньшинству строй. Во втором случае, когда "террористы" у власти, устрашенный социум — практически весь — солидаризуется с правительством. Для одних такого рода солидарность — проявление искренней ненависти к "врагам народа", внешним и внутренним, для других — следствие страха перед правительством. Кроме того, многочисленный аппарат репрессивных организаций непосредственно задействован в проведении репрессий, а значит, не только заинтересован в них, но и несет за них ответственность.
 

       Следует отметить, что значительная часть социума может использоваться в качестве послушного орудия партий "террористов", ведущей борьбу за власть: Речь идет о так называемой толпе — группе, где, во-первых, сглажены социальные отличия индивидов, ее составляющих, во-вторых, ограничена численность (это не "народ", не "чернь", "крестьяне", "горожане" и т.п.), в-третьих, объединяет группу установка непременно агрессивного характера (даже если цель — защита, проявление солидарности с кем-либо преследумым,
18

то достигается она все равно средствами агрессии); и, наконец, это группа, обязательно управляемая, причем управляемая не стихийно выделившимися лидерами, а руководителями, группу сформировавшими или же заблаговременно предусмотревшими возможность стихийного ее возникновения ⁹. Можно сказать, что "толпа" или, согласно классификации Г. Лебона, "преступная толпа"¹⁰ — своего рода единый субъект, чрезвычайно подверженный воздействию "массовой истерии", а следовательно и легко провоцируемый на акты насилия. В условиях нагнетания "истерии неповиновения" хорошо организованная и управляемая "толпа" — весьма эффективное орудие давления на правительство и устрашения его сторонников.
 

       Таким образом, "террор" как способ управления социумом принимает различные формы: политические убийства, совершаемые заговорщиками, акции "толпы" и государственные репрессии.
 

        Во введении уже указывалось, что далеко не всегда явления, сходные с вышеперечисленными, являются формами именно "террора". Политические убийства — феномен вне исторический, они могут быть обусловлены, к примеру, династическими интригами или дворцовыми переворотами, характерными для "всех времен и народов". То, что иногда считают действиями "преступной толпы", может оказаться спонтанной (причем без какой-либо политической окраски) массовой реакцией на конкретные ситуации, например, голод или безработицу. Государственные же репрессии (пусть и массовые) порою проводятся в соответствии с принципами законности.
 

       Истребление политических противников, бесчинства "преступной толпы", диверсии и государственные репрессии становятся "террором" тогда и только тогда, когда в условиях "массовой истерии" они используются как способ управления социумом посредством превентивного устрашения.
19

 

      Определим терминологически описанные выше формы "террора". Политические убийства, совершаемые "террористами-заговорщиками с целью захвата власти в условиях нагнетания "истерии неповиновения" — "индивидуальный террор". Применение организованных групп по модели "преступной толпы" для захвата или же сохранения власти — "террор толпы". Государственные репрессии, проводимые как превентивное устрашение в условиях нагнетания "истерии солидарности" с правительством — "государственный террор"¹¹.
 

        В терминах, используемых Г. Фреге, можно выделить три аспекта: предмет "террора", значение "террора" и смысл "террора". Политические убийства, совершаемые заговорщиками, буйства управляемой "толпы" и государственные репрессии с целью превентивного устрашения - предмет "террора"; "массовая истерия" и апеллирующие к ней суждения - значение "террора"; акцентирование признаков предмета, наиболее важных для исполнителей, и способ управления посредством превентивного устрашения - смысл "террора".

        Нас интересует прежде всего область "значения", т.е. террористический менталитет. Сюда входят принципы осмысления террора его теоретиками и практиками — наиболее типичные схемы умозаключений, аргументация, базовые мифологемы (ситуации, герои, термины), а также образ действия, характерный для террористов.
20

Примечания

1 См., напр.: Вальденберг В. Древнерусские учения о пределах царской власти. Пг., 1916. С. 437-438.
2 О "терроризме" Ивана IV Грозного см.: Скрынников Р.Г. Царство террора. СПб.. 1992 (ср. нашу рецензию в "Русской мысли" от 5 февраля 1993 г.).
3 Erlanger Ph. Le massacre de la Saint-Barthelemy. P., 1960. P. 159, 192-193.
4 См.. напр.: Токвиль А. де. Старый порядок и революция. СПб., 1898; Toennies F. Gemeinschaft und Gesellschafl. B.,1920; Богданов А.А. Новый мир // Богданов А.А. Вопросы социализма. М., 1990; Weber M. Staaissoziologie. B.. 1966; Камю А. Бунтующий человек. М.. 1990; Арон Р. Демократия и тоталитаризм. М., 1993; Talmon J.L. The Rise of Totalitarian Democracy. N.Y., 1970; Sorokin P. Social and Cultural Dynamics. N.Y., 1962. V. 2.
5 В сочинениях многих теоретиков и практиков "тоталитаризма" прослеживается модель "осажденной крепости", порою они даже буквально воспроизводят данное словосочетание. См., напр.: Мартов Л. Общественные движения и умственные течения в период 1884-1905 гг. // История русской литературы XIX века. М., 1910. Т. 5. С.44; Богданов А.А. Вопросы социализма. М., 1990. С. 337; Троцкий Л.Д. Преданная революция. М., 1991. С. 21. Ср. также: Шеварднадзе Э.А. Мой выбор: В защиту демократии и свободы. М., 1991. С. 109.
6Delumeau J. La Peur en Occident (X1V-XVII): Une cite assiegee. P., 1978. Р. 27. Образ социума-"осажденной крепости" вообще принадлежит к древнейшим, архетипическим представлениям. См.: Guenon R. Le regne de la quanlile et les signes des temps. P., 1945. Р. 230.
7 Кстати, идея "общего врага", непременно соотносимая с моделью "осажденной крепости", разумеется, тоже архетипична: в годы правления императора Констанция, например, определение "враги рода человеческого", использовавшееся ранее применительно к христианам, было перенесено на тех, кого обвиняли в колдовстве (см.: Лекки В.Э.Г. Рационализм в Европе. СПб., 1871. Т. 1. С. 35).
8 Ср. также: Arendl H. The Origins of the Totalitarism. N.Y., 1973. Р. 306.
9 Принципы социологии толпы классически сформулированы в таких трудах Г. Лебона как "Психология народов и масс", "Психология социализма", "Французская революция и психология революции". "Психология революции". См.: Nye P.A. The Origins of Crowd Psychology. L., 1975. Об интерпретации идей Лебона психологами и историками см., напр.: Фрейд 3. Массовая психология и анализ человеческого "Я"// Фрейд 3. "Я" и "Оно". Тбилиси, 1991. Кн. 1; Lefebvre G. Eludes sur la Revolution Francaise. P.. 1954. P. 278; Rude G. The Crowd in History: A Study of Popular Disturbances in France and in England: 1730-1848. N.Y.; L., 1964.
10 Le Bon G. Psychologic dcs foulcs. P., 1965. P. 96-99.
11 Используемая в данной работе классификация разновидностей террора представляется нам корректной, поскольку она отражает основные этапы формирования идеологемы, хотя, безусловно, возможны и другие классификации. См., напр.: Gross F. The Revolutionary Party. L., 1974. P. 163-170; Wilkinson P. Political Terrorism. N.Y., 1974. P. 40.

 

 

ГЛАВА 2  ОТ АСТРОНОМИИ К ПОЛИТИКЕ

      Первоначально латинское слово "revolutio" использовалось в качестве естественно-научного термина, означающего "обращение", "оборот", "переворот", "круговорот" — применительно к астрономическим процессам. О чем, к примеру, свидетельствует и заглавие трактата Н. Коперника "De revolutionibus orbium coelestium" — "Об обращениях небесных сфер" (1543) ¹.
 

       К XVII в. термин переходит в лексику политическую, и смысл его несколько иной: кардинальное изменение государственного порядка. Вероятно, расширение семантического поля было обусловлено почти повальным увлечением политиков астрологией. Кстати, со времен античности для историков характерно использование "астрономических" понятий при описании социальных процессов, когда эти процессы воспринимаются в качестве проявления неких общих закономерностей. "Астрономизм классической философии истории, — писал А.Ф. Лосев, — навсегда остался в памяти человечества как один из самых ярких и своеобразных типов философии истории вообще". По мнению русского философа, "это вечное и правильное движение небесного свода является только предельным обобщением всякой внутрикосмической, а в том числе и человеческой жизни"².
23

 

      "Астрономическая" аналогия отражала представления о стабильности политического устройства: правители приходят и уходят, но сам принцип "авторитаризма", жесткой иерархизации общества, традиционного "неравноправия" — неизменен. Мир, указывает современный исследователь, "не воспринимался в среднивека в изменении. Он стабилен и неподвижен в своих основах. Перемены касаются лишь поверхности Богом установленной системы. Привнесенная христианством идея исторического времени не могла преодолеть этой коренной установки. В результате даже историческое сознание, в той же мере, в какой о нем возможно говорить применительно к средневековью, оставалось, по существу, антиисторичным"³.
 

     Потому потребность в понятии "революция" возникла благодаря значительным трансформациям общественного сознания, связанным с реалиями эпохи Позднего Возрождения.
 

        Новомодный термин "революция" употреблялся чаще всего как антоним "неизменности", "постоянства". Но в то же время его значение принципиально отличалось от привычного ныне. Например, А. де Перефикс именовал "революцией" восстановление сильной королевской власти Генрихом IV в 1594 г.⁴ С другой стороны, свержение и казнь Карла I в 1649 г. назвали "Великой английской революцией" лишь историки XIX в., современники же, если и пытались охарактеризовать события терминологически, то предпочитали иные определения: "Великий бунт" или нейтральное — "Гражданская война"⁵.
 

       Противопоставление революции бунту — отнюдь не парадокс для философов XVII в. Бунт — восстание против законной власти, это отклонение от нормы, а вот контрпереворот, насилие, обращенное против узурпаторов, против тех, кто захватил власть незаконно — уже не бунт, поскольку целью такого восстания считается возвращение к законности, к норме. Революция — контрпереворот, в результате которого власть возвращается законному претенденту. Понятно, что таковым видели монарха, чьи права на престол считались династически законными.
 

        Следуя этой схеме, Т. Гоббс революцией называл реставрацию Стюартов — восшествие на престол Карла II, сына Карла I ⁶. Современникам это не казалось терминологической путаницей.
24

         Подобные суждения встречались и позже. Два осмысления термина "революция" (во-первых, захват власти неким претендентом на трон, во-вторых, своего рода "контрпсреворот", возвращение к исходной норме) почти два столетия бытовали, так сказать, параллельно.
 

       Революциями, к примеру, европейцы именовали российские дворцовые перевороты ⁷. В том числе и свержение в 1762 г. Петра III, завершившееся восшествием на престол Екатерины II8. Да и сама Екатерина II, планируя в 1792 г. войну с республиканской Францией, называла "революцией" насильственное отстранение республиканцев от власти. "Революция эта, — указывала она, — без сомнения должна состоять не в чем ином, как в восстановлении монархического управления, которое существует со времен прихода франков"⁹. Однако, обвиняя А.Н. Радищева в сочувствии французским радикалам, русская императрица писала, что "французская революция ево (siс!) решила себя определить в России первым подвизателем"¹⁰.
 

 

РЕВОЛЮЦИИ, ЗНАВШАЯ СВОЕ ИМЯ
 

       Еще одно значение, близкое к нынешнему, термин обретает в 1688-1689 гг.: изгнание Якова II Стюарта и восшествие на престол Вильгельма III англичане назвали "Славной революцией". Начиналась она, как и многие другие династические распри: заговор против короля возглавили его зять (он же — родной племянник) и дочь — принц Вильгельм и принцесса Мария. Заговорщики добились общественной поддержки, победили, после чего специально созванный парламент объявил их законными монархами. И тут же существенно расширил свои полномочия, приняв "Декларацию прав", а затем — на ее основе — знаменитый "Билль о правах".
25

       Так в результате династического переворота установился принципиально новый государственный строй — конституционная монархия, что предполагало
ограничение исполнительной власти (королевской) властью законодательной (парламента). По мнению Дж.М. Тревельяна, "объявление Вильгельма и Марии королевской четой диктовалось нуждами момента. Но так получилось, что при этой оказии нужды момента совпали с магистральными тенденциями века, и перед нацией открылись наилучшие перспективы"¹².
 

        Первоначально определение "славная" отражало отношение к "славному Вильгельму III", захватившему трон при "славных" же обстоятельствах, а термин
"революция" показался удачным, поскольку в изменении порядка управления современники видели возврат традиционных свобод, на которые якобы покушались узурпаторы-Стюарты. Соответственно, термин получил диаметрально противоположный смысл: если ранее "революция" понималась как "переворот", возвративший власть законной династии, то теперь "революцией" именовали "переворот", посредством которого нация возвращает похищенные тираном законные права.
 

       Следует отметить, что в формировании идеологемы немалую роль сыграли "Два трактата о правлении" Дж. Локка, изданные в 1690 г. Благодаря английскому философу впервые было обосновано право народа "не только избавляться от тирании, но и не допускать ее", равным образом, "создавать новый законодательный орган всякий раз, как будет недоволен прежним". Исходя из этого, восставшие против тирана совершали не противозаконное деяние — мятеж (rebellion), а вполне законную революцию, тогда как тираны, посягнувшие на права нации оказались "виновными в мятеже"¹³, т.е. "мятежниками из мятежников"¹⁴.
 

       К столь экстравагантным выводам Локк пришел, систематически изложив учение о договорной природе государственной власти — обоюдных обязательствах властителя и народа — и "естественных правах человека". Принцип договорного характера власти сам по себе отрицал идею сакралъности власти и властителя. Не случайно учение Локка, в отличие от политических систем его современников — Т. Гоббса, Б. Спинозы, — стало своего рода теоретической базой, программой будущих революций, уже знавших свое имя¹⁵.
26

 

         В течение XVIII в. термин "революция" в локковском значении все более распространяется, поскольку английский государственный строй признается образцовым. В связи с чем образцовым признается и способ его установления. По словам Вольтера, неутомимо пропагандировавшего британский опыт, "то, что стало в Англии революцией (revolution), в других странах было не более как мятежом (sedition)"¹⁶. Расширяется и смысловое поле термина — век Просвещения буквально бредит идеей революции: особую популярность обретает жанр "истории революций" (сочинения П.Ж. Дорлеана, Р.О. Верто, Ф. Дюпора-Дютетра и др.)¹⁷. К "революции духа" призывают великие просветители, считая свое время переломной эпохой в судьбах всего человечества (Вольтер, Кондильяк, Кондорсе, Мармонтель, Рейналь, Руссо и др.)¹⁸.

 

НОВЫЙ МИР В НОВОМ СВЕТЕ
 

         Окончательно идеологема "революция" была вычеканена американцами в годы войны за независимость. Доказывая британцам законность своих претензий, американские политики апеллировали поначалу к "славным" традициям 1688 г.: если, утверждали они, англичане имели право бороться с узурпатором Яковом II, покусившимся на исконные свободы нации, то и колонисты в качестве британских же подданных имеют право бороться с новыми узурпаторами — Георгом III и его министрами. Сопоставление колониального конфликта со "Славной революцией" оказалось вполне убедительным аргументом по обе стороны океана, и английский либерал Дж. Уилкс, прогнозируя в 1773 г. развитие событий в колониях, риторически вопрошал, не будут ли американцы через несколько лет праздновать годовщину своей революции, как британцы — годовщину "Славной"¹⁹.
27

 

        Прогноз был точен, причем Уилкс и дату указал правильно — 1775 г. Более того, американцы явно следовали выбранной модели: добившись независимости, приняли в 1789 г. "Билль о правах", название которого напоминало об английском "Билле о правах" 1689 г. Английские примеры пропагандировали и популярнейшие американские лидеры Дж. Джей, А. Гамильтон и Дж. Мэдисон. В знаменитых статьях "Федералиста" они (под коллективным псевдонимом "Публий".) доказывали соотечественникам, что "только с революцией 1688 года, вознесшей принца Оранского на трон Великобритании, свобода в Англии окончательно восторжествовала", а потому американцам надлежит следовать "опыту Великобритании, давшей человечеству столь много политических уроков, когда остерегающих, когда образцовых"²⁰.
 

       Однако ссылки на британский опыт оказались удобными лишь в качестве аргументов, обосновавших правомерность восстания против "тирана" — британского монарха. Буквальное же следование традициям "Славной революции" было невозможно: это противоречило бы идее независимости. "Славная революция" привела к замене монарха в рамках одной страны, значит американцам, коль скоро законность их действий подкреплялась английской традицией, надлежало бороться не за отделение от метрополии, но за установление в пределах всей Великобритании власти того правительства, которое они объявили бы законным. Такую задачу они не ставили и ставить не собирались. "Пока мы называем себя подданными Британии, — рассуждал Т. Пейн, — иностранные державы должны считать нас мятежниками"²¹.
 

        Дабы избежать обвинений в мятеже, идеологи американской революции создают "Декларацию независимости", где доказывается, что североамериканские колонисты — не взбунтовавшиеся британцы, а совсем иная нация, чью свободу пытается отнять тиран, т.е. британский король ²².
29

       Т. Джефферсон, автор "Декларации независимости", уходит от исторических аналогий, обосновывая необходимость борьбы с Британией исключительно учением о "естественных правах" — учением, которое он считал лишенным национальной специфики. Ценностный приоритет "естественных прав" обусловливал и возможность отказа американцев от монархии как государственной формы.
 

       Имя Локка автор "Декларации независимости" не упоминал, и много лет спустя один из соратников Джефферсона обвинил его в плагиате, буквально — "копировании" локковских трактатов. Джефферсон с обвинением не согласился, сказав, что использовал труды не только Локка, но и других философов, в частности — античных ²³. Ученик желал отречься от учителя, не отрекаясь от учения.
 

       Сочетание ориентации на британский опыт и демонстративного отказа от соответствующих аналогий вообще характерно для менталитета идеологов американской революции. Они видели в революции не просто борьбу колонистов за свои права, но переход к абсолютно новому, справедливо и рационально устроенному обществу ²⁴.
 

         Именно это провозглашалось главной целью отделения от метрополии. Вот почему еще в 1765 г. Дж. Адаме писал: "Я рассматриваю обустроение Америки как начало реализации грандиозного замысла Божьего — просвещения и освобождения пребывающей в невежестве и рабстве части человечества"²⁵. Много позже он подчеркивал, что "истинной американской революцией" было "радикальное изменение в принципах, чувствах и страстях"²⁶. Пейн, узнав об официальном признании независимости североамериканских территорий, ликовал: "Славно и счастливо свершилась величайшая и полнейшая революция из всех, что когда-либо знал мир", та, "которая до скончания времен — честь века, ее свершившего, и которая более способствовала просвещению мира и распространению духа свободы и либерализма среди людей, чем любое предшествующее событие"²⁷.
29

 

         Это "чувство апогея", характерное для "отцов-основателей", Пейн выразил и в более парадоксальной форме: "Революции, что ранее имели место, — настаивал он, — не содержали в себе ничего поучительного для остального человечества. Они простирались лишь до смены личностей или методов управления, но не принципов, а потому, независимо от победы или поражения, они оставались событиями сиюминутными. То, что мы созерцаем ныне, вполне может быть названо контрреволюцией"²⁸.
 

        Джефферсон пошел еще дальше, попытавшись снять противопоставление революции — бунту, и тем отчасти "реабилитировав" бунт: "Я считаю, — писал
он, — что происходящий время от времени небольшой бунт — хорошее дело и так же необходим в политической жизни, как в мире физических явлений"²⁹. Личную печать Джефферсона ук- рашал девиз: "Бунт против тиранов — долг перед Богом"³⁰.
 

      Парадоксализм Пейна и терминологический эпатаж Джефферсона — проявление менталитета, формировавшегося в период борьбы за независимость. Доминанта нового сознания — установка на будущее, надежным фундаментом которого считаются собственные "демократические" завоевания. Вот почему слово "бунт" отчасти утрачивает негативные коннотации, а "революция" — внутреннюю форму, буквальный смысл ("обращение", "переворот"): оборот назад (пусть и к "исконным" свободам) уже не актуален, вперед — возможен лишь в направлении упадка, поскольку демократия "по-американски" признана апогеем.
 

       Видя в американской революции наиболее отчетливое проявление глобальной закономерности, универсальную модель, "отцы-основатели" предрекали аналогичные события и в других странах. Не случайно Пейн, став свидетелем и участником Великой французской революции, акцентировал ориентацию французских лидеров на американскую схему. "Американские Установления, — утверждал Пейн, — были для свободы тем, чем является грамматика для языка: они определяют части речи свободы и организуют их в предложение", в силу чего французские добровольцы, "офицеры и солдаты, которые отправились в Америку, оказались помещенными в школу Свободы и назубок выучили как практику, так и ее принципы"³¹.
30

 

      Здесь Пейн указывает на обстоятельства, действительно сыгравшие немаловажную роль в формировании революционной идеологии. Иностранцы, сражавшиеся за американскую независимость (например, француз М.Ж. Лафайет, поляк Т. Костюшко), обрели опыт, благодаря которому, еще до начала революционных процессов в своих странах, знали, как "делать революцию", и стремились к этому. Ничего подобного ранее не было. К примеру, вождь "Славной революции", принц Вильгельм обладал опытом отнюдь не революционным: ранее у себя на родине, в Голландии, он заслужил репутацию беспощадного искоренителя традиционных "народных вольностей".
 

 

ПОИСКИ  АНАЛОГИЙ
 

      Перейдя к демонстративному отрицанию преемственной связи с традициями "Славной революции", американские лидеры не отказались от исторических аналогий как таковых. Предшественниками они объявили прежде всего хрестоматийных героев — борцов с тиранией — Брута, Катона и пр.³². Логическое обоснование нашлось: революция — борьба с тиранией, а во имя борьбы с тиранией жертвовали собою Брут и Катон. В аспекте пропагандистском сопоставление выглядело весьма эффектно, поскольку традиция тираноборчества была одной из самых почитаемых в христианском мире.
 

       Как известно, сформировалась она в эпоху ожесточенного соперничества папского Рима с королевскими династиями Европы. Представители светской власти посягали на прерогативы власти церковной, и в ответ авторитеты католичества — Фома Аквинский и Иоанн Солсберийский в ХП-ХIII вв. обосновали правомочность убийства монархов подданными ³³.
31

        Без богословского обоснования тут было не обойтись, раз уж по господствовавшей концепции монарх и члены его семьи признавались фигурами сакральными. Объявив монарха тираном, попирающим законы Божеские и человеческие, церковь лишала его сакрального статуса. Потому убийца оставался уголовным преступником, однако его действия не квалифицировались как преступление против религии.
 

    Доводы Фома Аквинский и Иоанн Солсберийский черпали преимущественно из сочинений Платона, Аристотеля, Цицерона. Соответственно, традиция монархомахии, сложившаяся как результат глобального процесса усвоения феодальной Европой классической культуры; была ориентирована на пример образцовых героев-тираноборцев античности — Гармодия и Аристогитона, Брута и Кассия.
 

        К XVI в. идея монархомахии становится необычайно актуальной: это своего рода реакция на укрепление европейского абсолютизма. Представители различных конфессий и политических течений — иезуиты Ж. Буше, Хуан де Мариана, пресвитерианин Дж. Нокс, а также известный публицист-гугенот, демонстративно избравший псевдоним "Юный Брут" (вероятно, Дюплесси-Морней, соратник Генриха IV) и многие другие соглашаются, что убийство тирана вообще не преступление. Значит, казнящий нарушителя законов Божественных и естественных — отнюдь не злодей, но страж законности, защитник справедливости.
 

       Юридический характер акта монархомахии подчеркивался использованием вполне определенной системы знаков: тирана следовало по античному образцу сразить ударом кинжала, причем убийце надлежало остаться на месте покушения. Последнее условие было важнейшим: восстанавливая законность, монархомах формально преступал закон, поскольку общество не уполномочило его быть судьей или палачом, однако он сознательно обрекал себя на гибель, дабы еще раз утвердить главный принцип — наказуемо всякое нарушение закона, кто бы и зачем его ни нарушал.
31

 

        Согласно установкам монархомахии были "казнены", например, такие противники воинствующего католицизма, как Вильгельм Оранский (1584), Генрих III (1589) и Генрих IV (1610). Особенно показательна "казнь" Генриха IV: современники свидетельствуют, что убийца — школьный учитель Равальяк, прежде чем заколоть короля, увлеченно штудировал трактаты Буше, де Марианы, Григория Валенского. Практика шла вслед за теорией ³⁴.
 

       В ХУП-ХУШ вв. идею тираноборчества пропагандировали знаменитый поэт Дж. Мильтон (сторонник Кромвеля), левеллер Э. Сексби (казненный Кромвелем), драматург В. Альфиери и др. Со временем религиозный критерий определения тирана отошел на второй план, да и для того, чтобы прослыть тираном, уже не нужно было носить корону. Обвинение выдвигалось против любого властителя, который, по мнению кого-либо, покушался на права соотечественников.
 

       Античная схема, например, отчетливо просматривается и в убийстве фаворита Карла I — герцога Букингема. Покушавшийся считал себя спасителем отечества, причем не без оснований: парламент, вступивший в противоборство с королем, объявил политику королевского фаворита враждебной народу. Кстати, Букингем, предупрежденный о возможности покушения, отшутился: хотя древние авторы почитаются как никогда, — сказал он, — римлян уже не осталось ³⁵. Герцог, зная "кинжальную" схему, полагал классические образцы недоступными для своих современников, но — ошибся...
 

       Имена тираноборцев древности — Гармодия и Аристогитона, Брута и Кассия — уже в XVII в. использовались европейскими писателями в самых разнообразных контекстах и наряду с именами других героев античности стали вненациональными символами, что вполне соответствовало универсалистским амбициям американцев.
 

       Так, авторитетный исследователь А.М. Шлезингер-мл. указывает, что «первое поколение граждан американской республики назвало верхнюю палату своего законодательного органа сенатом; поставило под величайшим политическим трудом своего времени подпись "Публий"; изваяло своих героев в тогах; назвало новые населенные пункты Римом и Афинами, Утикой, Итакой
33

и Сиракузами; организовало общество "Цинцинната" и посадило молодежь за изучение латинских текстов». Усилиями вдохновленных классическими образцами "отцов-основателей" создавался и так называемый "Революционный Пантеон": перечень образцовых героев-мучеников борьбы за свободу — от античности до современности. В качестве частного проявления того же универсализма, "Революционный Пантеон" пополнил и британец. Но вполне закономерно выбрали не Оливера Кромвеля и не какого-либо иного знаменитого лидера "Великого бунта" или "Славной революции", а Олджернона Сиднея, который был известен, главным образом, тем, что в 1683 г. Карл II Стюарт казнил его за оппозиционные высказывания ³⁶.
 

       Проводя параллель "тираноборчество — революция", американские лидеры игнорировали — пропагандистского эффекта ради — то, что сопоставляемые идеологемы противоречат друг другу. Тираноборчество предполагает безусловное признание существующей социальной структуры и незыблемости законов, почему и обязателен принцип "смерть за смерть" — гибель тираноборца. Американская же революция отрицала существовавшую тогда социальную структуру и была направлена не на восстановление законности в британском ее понимании, а на создание новых законов.
 

        Аналогичной будет и направленность революции во Франции.
34

 

АМЕРИКАНСКАЯ МОЩЬ
И ФРАНЦУЗСКИЙ ВАРИАНТ

       Великая французская революция начиналась, что называется, по схемам 1688 и 1776 гг. — противостоянием короля и Генеральных Штатов: созванные впервые за почти три столетия, Генеральные Штаты претендовали на полномочия законодательной власти. Современники конфликта мыслили уже в терминах англо-американской "борьбы с тиранией", о чем свидетельствует, например, диалог Людовика XVI с герцогом Лианкуром, охотно цитируемый поколениями историков. Узнав о взятии Бастилии, король, как известно, произнес: "Это — бунт (revolte)". Придворный же возразил: "Нет, сир, это — революция (revolution)"³⁷.
 

       В ответе Лианкура обычно видят галантный каламбур, эдакое противопоставление локальности и глобальности: недогадливый король подумал о бунте парижской черни (всего-навсего!), тогда как находчивый герцог разглядел начало новой эры. Но если учесть, что Ф. де Лианкур был признанным либералом, а не просто придворным острословом, то ответ его вообще не сводим к шутке. Речь шла не столько о масштабах события, сколько о правовой оценке: "бунт" — покушение на законную власть, а "революция" — борьба за исконные свободы, за восстановление справедливости.
 

      Следуя той же схеме, Генеральные Штаты, провозгласили себя, наконец, Учредительным собранием, отменили сословные привилегии, после чего решили торжественно именовать Людовика XVI "восстановителем" (restaurateur) французской свободы"³⁸. Очевидно, что экстремисты не сочли возможным сразу отвергнуть принцип монархии, ведь многие французы попросту не понимали, какая иная власть может быть законной, кроме власти Божиего помазанника. Потому и пришлось пойти на компромисс. Таким образом, Людовик XVI оставался — по крайней мере номинально — властителем, коль скоро признавал законными решения Учредительного собрания. В противном случае его можно было объявить не "восстановителем" мифической свободы, новым Вильгельмом III, а "тираном", и борьбу с ним надлежало продолжать.
35

 

        Активно используя понятийную систему эпохи "Славной революции", французские лидеры, тем не менее, постоянно ссылались на американский опыт, пропагандировали его. Символ взятия Бастилии — ключи — были торжественно переданы Дж. Вашингтону. Учредительное собрание, получив известие о смерти Б. Франклина, объявило трехдневный траур, и характерно, что предложение это, внесенное О. Мирабо, было поддержано непримиримым противником Мирабо — Ж. П. Маратом ³⁹. Ну а Т. Пейн в 1792 г. стал депутатом Конвента. Более того, по американскому образцу Учредительное собрание приняло "Декларацию прав человека и гражданина", написанную М.Ж. Лафайетом (своего рода связующим звеном двух революций) с помощью автора "Декларации независимости" Т. Джефферсона, тогдашнего посла во Франции ⁴⁰. Наконец, печально известный Комитет, общественной безопасности получил свое имя по аналогии с американскими Комитетами безопасности, которые колонисты создавали в начале войны за независимость, чтобы контролировать действия сторонников метрополии.
 

         Однако, в отличие от "Славной" и американской революций, английский "Великий бунт" 1640-1650-х гг. был для французских лидеров примером отрицательным. И это закономерно, поскольку аналогия вела к пугающим перспективам: положительный, так сказать, эффект — свержение Карла I и провозглашение республики — "перечеркивался" военной диктатурой Кромвеля, а затем и реставрацией монархии.

 

       "Великий бунт" стал в какой-то мере жупелом. Встревоженный нерешительностью и монархическими симпатиями большинства депутатов Учредительного собрания, Марат писал в сентябре 1789 г.: "Если судить по современному положению о положении в будущем, то ход событий в точности соответствует тому, который при Карле II заставил англичан, утомленных собственными раздорами, отдаться, наконец, снова в руки деспота"⁴¹. Месяц спустя, когда Лафайет, командовавший Национальной гвардией, счел необходимым без охраны явиться во дворец, который окружили тысячи взбудораженных парижан, он услышал реплику, брошенную кем-то из королевской свиты: "А вот и Кромвель!" Лафайет, отвергая намек на честолюбивые помыслы о диктатуре, сказал: "Кромвель не пришел бы один"⁴². Примечательно, что Людовик XVI в это время читал книгу о Карле I ⁴³.
36

     С "дерзким ханжой Кромвелем" ⁴⁴ Лафайета сравнивали не только монархисты, но и левые радикалы. В 1792 г. Лафайет направил из действующей армии письмо парламентариям, где сформулировал ряд политических обвинений, на что один из депутатов ответил речью: "Когда Кромвель заговорил на подобном языке, свобода в Англии перестала существовать. Я не могу себе представить, что последователь Вашингтона способен подражать поведению лорда-протектора"⁴⁵. Кстати, в России Радищев, напоминая монархам, что тираническое правление чревато бунтом и ссылаясь на пример Карла I, называл Кромвеля "ханжой" и "злодеем"⁴⁶. Подобные параллели были также популярны в Англии. К примеру, известный либерал Э. Бёрк, некогда признавший американцев наследниками британских традиций свободомыслия, резко критиковал французских лидеров. Радикалы-французы и британские их апологеты, — писал Бёрк, — безответственно утверждают, что события во Франции развиваются в соответствии со "славным" примером 1688 года, но на самом деле избран совсем иной образец — кровавый опыт "Великого бунта"⁴⁷.
 

        Впрочем, если американцы, уходя от британских аналогий, все же ввели в "Революционный Пантеон" О. Сиднея, то и французы, открещивавшиеся от параллелей с "Великим бунтом", пополнили список героев-мучеников революции Джоном Гемпденом — одним из лидеров оппозиции Карлу I. Гемпден, кстати, приходился кузеном Кромвелю, чье имя по-прежнему было ненавистным. Как и Сидней, Гемпден прославился, в основном, благодаря героической кончине — погиб чуть ли не в первом сражении с королевскими войсками. Робеспьер даже поставил их рядом: "Я знаю, — патетически воскликнул он, — многих людей, которые, коль это понадобится, послужат свободе, наподобие Гемпдена и Сиднея"⁴⁸.
 

      Подчеркнем, что "Революционный Пантеон" изначально мыслился как "интернациональный", общий для "борцов с тиранией" во все минувшие и грядущие века. Общим — до поры — было и осмысление идеологемы "революция" в Америке и Франции

37

Примечания

^{1 Истории слова и понятия "революция" посвящен фундаментальный труд К. фон Гриванка (Der neuzeitliche Revolutionsbegriff: Entstehung und Eniwicklung. Weimar, 1955), где указаны астрономические контексты слова "revolutio" в сочинениях И. Кеплера, Г. Галилея (8. 171-173). См. также: Будагов Р.А. Развитие французской политической терминологии в XVIII веке. Л., 1941.
2 Лосев А.Ф. Античная философия истории. М., 1977. С. 201-202.
3 Гуревич А.Я. К истории средневековой культуры. М., 1984. С. 140.
4 Perefixe H. de. Histoire du Roi Henry Ie Grand. Amsterdam, 1661. P. 219 (uht. no: Griewank K. von. Op. cit. S. 173-174).
5 Clarendon ffyde E. The History of the Rebellion and Civil Wars in England, Begun in the Year 1641. 1 ed. 1702-1704. Вопрос о классификации гражданских смут в Англии 1640-1660-х гг. остается открытым. Очевидно лишь, что в сознании современников концепция "великого бунта" бесспорно предшествовала всем прочим — "революции", "пуританской революции", "буржуазной революции" и др.
6 Гоббс Т. "Бегемот" Цит. по: Griewank K. von. Op. cit. S. 176.
7 Montesquieu Ch. De 1'esprit des loix. P., 1956. P. 123.
8 См., напр.: Рюльер К.К. История и анекдоты о революции в России в 1762 году// Россия XVIII века глазами иностранцев. Л., 1989.
9 Русский архив. 1866. № 1. С. 407-410.}
38

10 Бабкин Д.С. Процесс А.Н. Радищева. М.; Л., 1952. С. 164. Об отношении Екатерины II к идеологеме "революция" см. также: Былинин В.К., Одесский МЛ. Екатерина II: Человек, государственный деятель, писатель // Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 8-9.
11 См., напр.: Memoires de la derniere Revolution d'Angleterre... (La Haye, 1702). Указано у Гриванка: Op. cit. S. 179-180.
12 Trevelyan G.M. England under the Stuarts. L., 1960.P. 430.
13 Locke J. Two Treatises of Government. Cambridge, 1960. Р. 429, 432, 433-434; Локк Дж. Соч.: В 3 т. М., 1988, Т. 3. С 389 392 393-394.
14 В английском тексте "мятежниками" (rebels) названы посягающие на законную власть, а те, кто, будучи у власти, посягают на "общественный договор", определены посредством тавтологической англо-латинской химеры "rebels rebellantes" - "бунтующие", "пребывающие в мятеже". Этот нюанс упущен в цитируемом выше русском издании.
15 Соловьев Э.Ю. Прошлое толкает нас: Очерки по истории философии и культуры. М., 1991. С. 150-151.
16 Voltaire. Lettres philosophiques. P.. 1964. P. 56.
17 Griewank K. von. Op. cit. S. 182-192.
18 Ibid. S. 193-213.
19 Colbourne H. T. The Lamp of Experience: Whig History and Intellectual Origins of the American Revolution. N.Y., 1974. Р. 188. Ср. высказывание Дж.Ч.Фокса, по мнению которого "американцы совершили не более того, чем англичане в борьбе с Яковом II" (Becker C. The Declaration of Independence: A Study m the History of Political Ideas. N.Y., 1945. P. 228).
20 Федералист: Политические эссе Александра Гамильтона, Джеймса Мэдисона и Джона Джея. М., 1993. С. 179, 378.
21 Paine Th. The Complete Writings. N.Y., 1945. V. 1. P. 39.
22 Becker C. Op. cit. P. 203.
23 Ibid. P. 25-26.
24 Ibid. P. 134; Colbourne H.T. Op. cit. P. 191-193; cм. также: Arendt H. On Revolution. Harmondsworth, 1977. P. 179-214.
25 Adams J. The Works. Boston, 1851. V. 3. P. 452.
26 Ibid. V. 10. P. 282-283.
27 Paine Th. Op. cit. P. 232.
28 Ibid. P. 356.
29 Jefferson Tfi. A Letter to J. Madison (January 30, 1787) // The American Age of Reason. M., 1977. P. 122.
30 Джефферсон Т. Автобиография. Заметки о штате Виргиния. М., 1990. С. 99. Ср.: Александров Н., Одесский М. Пламенные революционеры: Томас Джефферсон и госпожа де Ламбаль // Независимая газета. 1992. 11 июня. С. 8.
31 Paine Th. Op. cit. Р. 299-300.
32 Colbourne Н.Т. Op. cit. Р. 24-25.
33 О тираномахии см., напр.: Лорд Актон. Очерки становления свободы. London, 1992; Трейман Р. Тираноборцы. СПб., 1906; Ковалевский М.М. От прямого народоправства к представительству и от патриархальной монархии к парламентаризму. М., 1906. Т. 2; Гессен В.М. Проблема народного суверенитета в политической доктрине XVI века. СПб., 1913; см. также: Одесский М.П., Фельдман Д.М. Поэтика террора (А. Пушкин, Ф. Достоевский, Андрей Белый, Б. Савинков) // Общественные науки и современность. 1992. № 2.
39

34 Erianger Ph. Lctrange mon de Henry IV. P., 1957. P. 172.
35 Цит. по: Rapoport B.C. Assassination and Terrorism. Toronto,1971. P. 9.
36 Шлезингер А.М. Циклы американской истории. М., 1992. С. 18; Colbourne H.T. Op. cit. P. 44-45.
37 См.. напр.: Караешь Т. Французская революция: История. М.. 1991. С. 130.
38 Buchez, P.. Roux P. Histoire parlementaire de la Revolution francaise, ou Journal des assemblees nationales depuis 1789 jusqu'en 1815. P., 1834. T. 2. P. 242.
39 Марат Ж.П. Избр. пр.: В 3 т. М., 1956. Т. 2. С. 146-148.
40 Согрин В.В. Джефферсон: Человек, мыслитель, политик. М.. 1989. С. 124..
4! Марат Ж.П. Указ.соч. Т. 2. С. 66.
42 Черкасов П.П. Генерал Лафайет: Исторический портрет. М., 1987. С. 73.
43 Кропоткин П.А. Великая французская революция 1789-1793. М., 1979. С. 119.
44 Марат Ж.П. Указ.соч. Т. 1. С. 154.
45 Черкасов П.П. Указ.соч. С. 115.
46 Радищев А.Н. Полн. собр. соч.: В 3 т. Т. 3. М.; Л., 1938. С. 7-8.
47 Burke E. Reflections on the Revolution in France. N.Y.; Toronto, 1959. P. 17.
48 Робеспьер М. Революционная законность и право: Статьи и речи. М., 1959. С. 165.
40


ГЛАВА 3   Террор как идеологема: происхождение легенды


         В 1918 г. Е.В.Тарле писал: «Как известно, эпохою террора называются обыкновенно 1793-1794 гг., точнее, время от падения жирондистов (31 мая 1793 г.) до падения Робеспьера — 9 термидора — 27 июля 1794 г. Некоторые исследователи склонны считать началом террора сентябрьские дни 1792 года (избиение толпою — при попустительстве властей — политических арестантов в парижских тюрьмах); другие относят начало этой грозной годины к 13 октября 1793 года, когда Конвент постановил отсрочить введение конституции в действие и заменить ее "революционным правительством", иными словами, фактической диктатурой Комитета общественного спасения. Относительно конечной даты разногласий нет. Робеспьер был душой террористической системы и — (особенно после убийства Марата 13 июля 1793 г.) — главным вдохновителем террора». Потому, не без намека заключает русский исследователь, после отстранения от власти Неподкупного "сразу рухнула вся террористическая система, достигшая своего апогея именно в последние два месяца жизни и владычества Робеспьера"'.
 

       Понятно, что издавая цитируемую нами книгу "Революционный трибунал в эпоху Великой французской революции", Тарле весьма прозрачно (насколько это вообще было возможно в большевистском Петрограде того времени) намекал соотечественникам: использование правительством якобинского опыта неизбежно приведет к аналогичным результатам. Не солидаризуясь полностью с авторитетным историком, подчеркнем здесь главное: "террор" как метод управления — открытие Великой французской революции.
41

       Само слово "(terreur", т.е. "ужас", или "устрашение", вошло в политический лексикон стараниями жирондистов и якобинцев, объединившихся в 1792 г., дабы вынудить короля заменить прежних министров лидерами леворадикальных группировок.
 

       В качестве давления на правительство была выбрана угроза народным восстанием (по модели 1789 г.), которое объявлялось неминуемым, если король не уступит. Естественно, возникал вопрос о правомерности насилия, неизбежно связанного с восстанием, вопрос об ответственности.
 

        Левые радикалы возлагали ответственность за возможные жертвы не на правонарушителей, а на короля, доказывая, что эксцессы — всего лишь стихийная реакция народа на беззаконное насилие, постоянно практикуемое королевской властью. Например, депутат Законодательного собрания жирондист П.В. Верньо во время одного из выступлений воскликнул, указывая
на Тюильри: "Ужас и террор в прежние времена часто исходили во имя деспотизма из этого дворца, так пускай же теперь они возвратятся туда во имя закона!"². О терроре в контексте восстания говорили и другие идеологи революции.
 

       Слово было выбрано не только из-за присущей ему эмоциональной заразительности. Называя "террор" непременным атрибутом "деспотизма", Верньо и его соратники следовали философским традициям века Просвещения, и прежде всего — традициям Монтескье. Описывая три формы государственности, которые он считал основными, Монтескье утверждал, что специфика каждой обусловлена соответствующим базовым принципом: монархия зиждится на "чести", республика — на "добродетели", а деспотия, будучи формой аномальной, проявлением беззакония, — на "страхе"³. "Террор" для Монтескье — окказиональный синоним "страха", причем синоним, встречающийся крайне редко ⁴.
42

 

       Разумеется, идеологи революции, приспосабливая для своих нужд авторитетную систему Монтескье, существенно изменили ее. Они были заинтересованы в максимальной дискредитации монархии и потому отождествляли ее с деспотией, словно забыв, что у Монтескье эти формы государственности противопоставлялись. Благодаря столь несложным трансформациям, Людовик XVI, что б он ни делал, оказывался не "восстановителем французской свободы", а деспотом, устрашавшим и вновь пытающимся устрашить свой народ. Ну а коль так, — доказывали радикалы, — то и народ, устрашая представителей власти, не попирает, но восстанавливает законность, да и вообще, привыкший к террору монархов, народ просто не знает иных средств. "Именно на низший класс человечества правительство целенаправленно воздействовало посредством ужаса (by terror), — писал Пейн, — на низшем же классе и сказались худшие результаты этого воздействия. Низшему классу хватило здравого смысла, чтобы осознать себя жертвой устрашения и в свою очередь воспроизвести те примеры ужаса, на которых его воспитывали"⁵.
 

      Слово "террор", став термином, ассоциировалось прежде всего с массовыми антиправительственными выступлениями, посредством которых лидеры леворадикальных группировок устрашали противников. Практика паразитирования на "гневе народном" складывалась, конечно же, до терминологического оформления, и характерно, что пресловутый "гнев" идеологи революции обращали не только против короля.
 

       Например, когда один из недругов Марата, которого тот в своей газете "Друг народа" объявил "правительственным шпионом", обратился в суд, требуя защиты от клеветы, толпа приверженцев "Друга народа", регулярно приходя на заседания суда и срывая их, в 1791 г. угрозами и побоями вынудила истца забрать жалобу ⁶.
 

        Отметим, что обвинительный приговор (если б его и вынесли) не был связан с угрозой жизни и даже угрозой свободе Марата: согласно заявлению, истец настаивал лишь на публичном извинении или штрафе, наложенном на типографию. Однако Марата и его соратников масштабы предполагаемой опасности не занимали. Суд надлежало сорвать, чтобы впредь никто более не пытался найти управу на "Друга народа". Потому-то сторонников
43

журналиста, каждый раз якобы стихийно собравшихся, не останавливало даже присутствие мэра. Кстати, с точки зрения стихийности сборища эти достаточно характеризует их состав: почти все защитники Марата принадлежали к формировавшейся в предместьях санкюлотской организации "Победители Бастилии", а руководил ими уже тогда небезызвестный А.Ж. Сантер, через полтора года возглавивший Национальную гвардию.
 

        Алгоритм использования "стихийного волеизъявления народа" как способа давления на правительство быстро совершенствовался. И если в столице радикалы еще не могли решиться на открытый вооруженный конфликт, то в провинциях они действовали куда более агрессивно. Например, в 1792 г. хорошо организованные и вооруженные группы "революционных" марсельцев ворвались в соседние Арль и Авиньон, где громили государственные учреждения, убивали, грабили, мотивируя это "антинародной" политикой городских чиновников. Марат, солидаризовавшийся с погромщиками, назвал их действия осуществлением «доктрины "Друга народа", которая еще один раз спасает Францию»7. Из чего, естественно, следовало, что марсельцы вовсе не преступники, а настоящие патриоты.
 

        Далеко не все столичные лидеры левых радикалов были столь эпатирующе откровенны, но не так уж сложно было проследить их связь с марсельскими экстремистами. И прослеживали. А. Шенье, в частности, писал, что именно в якобинских клубах "авиньонские монстры нашли друзей и усердных защитников", именно "отсюда вышли люди, которые избавили их от тюрьмы и законного наказания", именно "здесь подстрекатели, заговорщики величали патриотами своих друзей — этих воров и убийц, отбросы рода человеческого, а жертвы сих негодяев получили ярлык врагов общества"⁸. Методы, применяемые якобинцами в борьбе за власть, Шенье именовал "террором"⁹.
44

 

        Термин этот Шенье принял не сразу. Ранее — в апреле 1791 г. — Шенье, нападая на радикалов, говорил не о "терроре", а о "страхе", употребляя один из расхожих синонимов слова "crainte" — "реur". Но и в данном случае выбор был не случаен. "Великим страхом" ("Grande peur") называли слухи о некоем заговоре аристократов против крестьянства, соответственно, "страх", — писал Шенье, — стал оружием радикалов ¹⁰. Модель терминологизации здесь та же, что и в случае с "террором": слово, обозначавшее деспотический метод управления, меняет адресата, обозначая теперь орудие борьбы с деспотией". Очевидно, впрочем, что к весне 1792 г. "террор" вытеснил конкурирующие идеологемы.
 

       Франция тогда была охвачена буквально эпидеми ей эксцессов. Левые радикалы в прессе и Законодательном собрании вели антироялистскую кампанию, обвиняя Людовика XVI в предательстве — сговоре с иноземными монархами для подавления революции. Недавнего "восстановителя" французской свободы теперь именовали "изменником" и "заговорщиком"¹². Городское самоуправление — Парижская коммуна — умело использовалось леворадикальными лидерами, нагнетавшими "истерию неповиновения", преследование сторонников короля (реальных и предполагаемых) приобретало все более жестокие формы. В итоге 10 августа, выведя отряды санкюлотов, которыми руководила Парижская коммуна, леворадикальные лидеры арестовали короля, а жирондистско-якобинское Национальное собрание, объявило о созыве Конвента — очередного чрезвычайного законодательного органа. Конвенту надлежало сформировать легитимное правительство и создать новую конституцию — дабы во Франции установился идеальный государственный порядок. Леворадикальные группировки обрели, наконец, полную власть.
45
 

Универсальный инструмент

         С победой жирондистов и якобинцев "массовая истерия" не пошла на убыль — напротив, эксцессы продолжались. В сентябре 1792 г. при полном попустительстве администрации толпы парижан врывались в тюрьмы, истребляя арестованных роялистов, дворян, священников, а заодно всех "рядом стоявших". И "рядом стоявших" было в три раза больше, чем тех, кого по каким-либо "анкетным" признакам объявили врагами общества ¹³.
 

       События сентября 1792 г. вошли в историю Франции под названием "сентябрьские убийства" (или даже "резня" — "massacre"). Как известно, проякобински настроенные историки объясняют жестокость и массовость резни "чрезвычайными обстоятельствами" — резким ухудшением ситуации на фронте. Правительству (теперь уже не королевскому) не удавалось остановить наступление войск Первой коалиции, усиленных подразделениями французов-роялистов, в связи с чем слухи о заговорах, о готовящемся роялистском мятеже не казались беспочвенными. Обстановка была напряженной, и П. Карон, анализируя эти события, указывает, что "при всех причинах для нервозности, существовавших в сентябре 1792 г., трения и столкновения неизбежны, извинимы"¹⁴.

       Подобные аргументы кажутся довольно убедительными. Однако так ли уж "извинимы" — с точки зрения именно правительства — налеты на тюрьмы, ему
принадлежащие? Акция эта явно антиправительственная, значит, граждане, опасавшиеся мятежа, хоть и демонстрировали лояльность, стали мятежниками. Так ли уж "неизбежно" попустительство новой власти мятежникам? Очевидно ведь, что сентябрьская позиция самоубийственна для правительства, чья цель — укрепить тыл и предотвратить массовые волнения. Почему же тогда правительство бездействовало?
 

       В данном случае следует учесть, что к сентябрю 1792 г. оно уже не было единым в своих устремлениях. Победив, две основные леворадикальные группировки стали противниками. При этом жирондисты добились перевеса в министерствах и Законодательном собрании, якобинцы же опирались на городское самоуправление — Парижскую коммуну. Конфликт резко обострился 30 августа, когда Законодательное собрание приняло декрет о роспуске Парижской коммуны: лидерам ее надлежало утешиться лишь признанием собственных заслуг перед отечеством ¹⁵.
46

      Если предположить, что бесчинствами толпы якобинцы, контролировавшие ситуацию в городе, устрашали не столько потенциальных мятежников, сколько недавних союзников, то в политике попустительства никакого противоречия нет. После "сентябрьских убийств" Парижская коммуна существенно упрочила свое положение, и вопрос о ее роспуске стал нерешаемым. Этого результата и добивались экстремисты. Вот почему Дантон, занимавший пост министра юстиции, демонстративно игнорировал просьбы тюремных служащих о помощи, а в разгар резни даже недвусмысленно заявил одному из них: "Мне плевать на узников"¹⁶.
 

       Для истории идеологемы "террор" события сентября 1792 г. — весьма важная веха: толпами убийц и погромщиков руководила официальная организация, и акцию эту руководители демонстративно именовали "террором"¹⁷. "Парижская коммуна, — гласил циркуляр от 3 сентября, — спешит уведомить своих братьев во всех департаментах, что часть содержащихся в тюрьмах кровожадных заговорщиков убита народом; это явилось актом справедливости, который казался народу неизбежным, чтобы посредством террора (рак la terreur) удержать легионы изменников"¹⁸. Можно сказать, что по сути это было проявление "государственного террора", хотя по форме — "террор толпы".
 

   Программа захвата власти посредством устрашения социума псевдостихийными погромами последовательно изложена в сочинениях Марата. Им же сформулировано и основное условие реализации этой программы — "нервозность", "возбуждение" или — в терминологии данной работы — "массовая истерия". Без "нервозности", тщательно культивируемой якобинцами, они просто не смогли бы управлять парижанами. В ноябре 1790 г. Марат писал, что "великая цель" защитников народа "должна состоять в том, чтобы постоянно поддерживать народ в состоянии возбуждения до того времени, когда в основание существующего правительства не будут положены справедливые законы"¹⁹. Кстати, с этой точки зрения Марат оценивал и газету "Друг народа", утверждая, что влияние газеты на революцию обусловлено прежде всего "страшным скандалом, распространяемым ею в публике"²⁰.
47

        Считая "скандал", провоцирующий "возбуждение", залогом успеха, Марат эпатировал читателей и количественным критерием эффективности народного восстания. Напоминая о четырех правительственных чиновниках, растерзанных толпою парижан 14 июля 1789 г., Друг народа указывал: всего четыре "отрубленные головы" — и король согласился с "Декларацией прав человека и гражданина"²¹, значит, во сколько раз следующая задача важнее предыдущей, во столько раз больше следует отрубить голов. Строя нехитрую пропорцию в духе механицизма века Просвещения, Марат пришел, наконец, к хрестоматийной формулировке: "500-600 отрубленных голов обеспечили бы вам покой, свободу и счастье"²².

       Количество голов, которые надлежало отрубить во имя всеобщего счастья, возрастало постоянно. В декабре 1790 г. Марат писал: "Шесть месяцев тому на-зад 500, 600 голов было бы достаточно для того, чтобы отвлечь вас от разверзшейся бездны. Теперь, когда вы неразумно позволили вашим неумолимым врагам составлять заговоры и накапливать силы, возможно, потребуется 5-6 тысяч голов; но, если бы даже пришлось отрубить 20 тысяч, нельзя колебаться ни одной минуты. Если вы не опередите ваших врагов, они варварски перебьют вас самих"²³.
 

       Августовский захват власти никак не повлиял на концепцию Марата. Теперь, — уверял он, — головы нужно рубить ради закрепления победы: "Чтобы привести в соответствие человеческие обязанности с заботой об общественной безопасности, я предлагаю вам казнить через каждого десятого контрреволюционных мировых судей, членов муниципалитета, департамента и Национального собрания"²⁴.
 

      Зная, что каждая его статья воспринимается руководством Парижской коммуны как директива, Марат озаботился поиском оптимального способа управления "гневом народа". С такой задачей, пояснял он, лучше всего справились бы несколько официально наделенных особыми полномочиями координаторов, которые, с помощью могущественной Коммуны, объясняли бы, где и кого убить "стихийно" собравшейся толпе.
48

        Естественно, у многих новоявленных республиканцев возникали сомнения: а не предлагает ли Марат установить диктатуру этих самых "особоуполномоченных"? Нет, — отвечал Марат оппонентам, — бояться властолюбия координаторов не приходится: "Для гарантии их честного поведения достаточно, чтобы лицам, которым вручается государственная власть, были даны полномочия только для уничтожения врагов революции, но не для подавления своих сограждан, и чтобы их миссия закончилась бы в тот же момент, когда враг не сможет больше подняться"²⁵. Разумеется, Друг народа не сообщил, чем "враги революции" отличаются от лояльных сограждан, кто, если не сами координаторы, вправе определять срок истечения особых полномочий, и смогут ли "сограждане" оспорить решение координаторов, не рискуя при этом попасть в разряд "врагов революции".
 

        "Сентябрьские убийства", ужаснувшие Францию, Марат, ничуть не смущаясь, интерпретировал как очередное доказательство своей правоты. Нужно было, — сетовал он, — слушать советы Друга народа, который, "глубоко огорченный при виде того, что террор поражает без различия всех виновных, смешивая мелких преступников с крупными злодеями, стремясь направить его только на головы главных контрреволюционеров", хотел изначально "подчинить эти бурные и беспорядочные движения мудрой воле вождя"²⁶. Иначе говоря, назначили бы координаторов, и толпа убивала бы не всех подряд, а тех, кого непременно следовало. Но, подчеркнул Марат, в любом случае беда невелика: "гнев народа" поразил лишь "виновных", а невиновные в революционных тюрьмах не сидели, потому и не пострадали.
 

       Осенью 1792 г. окончательно сложилась модель управления, которую вполне обоснованно именовали террором. Впервые она была реализована как "террор толпы", т.е. непосредственным орудием устрашения стала якобы стихийно действующая толпа.
 

      С формальной точки зрения ситуация 1789 г. — взятие Бастилии — аналогична ситуации 1792 г. — "сентябрьским убийствам". Различия качественные: в 1792 г. пресловутая "толпа" была практически постоянного состава, наподобие армейского подразделения, а руководила ею официальная организация.
49

        Понятно, что в обстановке государственной стабильности невозможно создание подобного орудия устрашения. Но при ослаблении эффективности существующего управленческого аппарата и возникновении конфликтующих друг с другом административных органов "террор толпы" — вполне подходящий алгоритм захвата власти. Обязательно лишь обеспечить перманентное нагнетение "массовой истерии", которая — по мере монополизации власти якобинцами — модифицировалась: "истерия неповиновения" "королю-деспоту" перешла в "истерию солидарности" с "истинно народной" фракцией нового правительства.
 

       Итак, универсальный способ управления социумом посредством превентивного устрашения впервые был опробован в форме "террора толпы" .
50

ЛОГИКА ТЕРРОРА
 

        Для революционных группировок "террор толпы" окгиался средством весьма эффективным — как при захвате власти, так и в ситуации междуусобицы. Однако для решения государственных задач это средство было уже недостаточным. И поскольку революционные лидеры никакими иными навыками управления, кроме террористических, не владели, "террору толпы" неизбежно предстояло модифицироваться в "государственный террор" не только по сути, но и по форме.
 

       20 сентября 1792 г. Конвент, сменивший Законодательное собрание, провозгласил Францию Республикой — государством, по определению вынужденным противостоять коалиции европейских монархий. Апеллируя к модели "осажденной крепости", Конвент, в дополнение к обычным формам исполнительной власти, организует 2 октября Комитет общественной безопасности — для проведения чрезвычайных мер по "защите Отечества" от врагов внешних и внутренних.
 

      Использование термина "безопасность" применительно к подобного рода административным структурам обусловливалось ориентацией французских радикалов на американскую модель. Право на "безопасность", согласно хрестоматийной "Декларации независимости", было объявлено неотъемлемым правом свободной нации, и, как известно, в эпоху Войны за независимость Комитеты безопасности следили за "лоялистами", сторонниками метрополии, предотвращая враждебные акции.
 

          Комитеты безопасности состояли из добровольцев и назначались в каждом штате местными органами самоуправления — ассамблеями. Французские же радикалы, с их приверженностью к централизации, сделали Комитет общественной безопасности государственным учреждением. На такой основе можно было приступать к строительству системы превентивного устрашения в общенациональном масштабе.
 

        Система эта строилась постепенно, и важнейшим этапом стал суд над королем — знаменитый "процесс Людовика XVI".
 

       Завершившийся казнью 21 января 1793 г., он изначально был, что называется, очевидным и вопиющим беззаконием: согласно действовавшей тогда конституции 1791 г., монарх, пусть и отстраненный от власти, оставался неприкосновенным. Суду он не подлежал. А если бы и подлежал — король все
51

равно не нарушил ни одного закона. Инкриминировать ему было нечего, значит, и судить — именно судить — не за что. Тем не менее заведомо абсурдный процесс начался, причем с соблюдением некоторых норм судопроизводства: Людовику XVI предъявили обвинение, дали защитников и т.д., хотя никакими усилиями защитники не сумели б спасти короля — их попросту не слушали.
 

       Разумеется, можно предположить, что экстремистам мешал сам факт существования короля как Божиего помазанника, единственного законного — в глазах многих представителей социума — носителя верховной власти, и пока был жив монарх, реставрация казалась более вероятной. Но, во-первых, убийство Людовика XVI не исключало реставрации. Во-вторых, если уж результат — убийство — был предопределен, зачем понадобилось добиваться его столь нелепым образом: играть в законность, демонстративно попирая законы? Зачем, наконец, затягивать расправу, если она сочтена необходимой, не проще ли прибегнуть к испытанному "сентябрьскому" способу, имитируя "гнев народа"?
 

       Конечно, проще. Однако логика террора диктовала тогда иную схему. Суд над Людовиком XVI стал итогом соперничества группировок, прорвавшихся к власти.
 

       В октябре 1792 г. с инициативой уничтожения свергнутого монарха выступила контролируемая якобинцами Парижская коммуна ²⁷. Для разжигания "массовой истерии" якобинцам понадобился очередной повод — борьба за возможность "отомстить тирану". У жирондистов (таких же левых радикалов) не было принципиальных возражений, но и уступить сразу они не пожелали. Во-первых, нецелесообразно было б во всем соглашаться с набиравшим силу агрессивным соперником. Во-вторых, как партия большинства, жирондисты заботились о престиже правительства и стабильности: казнь "Божиего помазанника" провоцировала волнения в провинциях, все еще приверженных традиционным установлениям.
52

 

       Ситуация открытого противостояния сложилась, и теперь жирондисты попытались, уступив, нанести ответный удар. Да, соглашались они, король и в самом деле заслужил казнь, но казнить его нужно с соблюдением необходимых формальностей: устроить гласный процесс и осудить Людовика XVI и как тирана, и как преступника, посягавшего на "революционную законность".
 

        Тактически это был очень сильный ход. Осуждение короля в качестве тирана обусловливало репрессии по отношению ко всем властвовавшим представителям августейшей семьи, стало быть, возникал вопрос об аналогичной виновности примкнувшего к якобинцам герцога Орлеанского. То, что он "демократически" именовал себя Филиппом Эгалите — ничего не меняло ²⁸. А главное, прецедент судебного разбирательства неизбежно повлек бы расследование деятельности таких нарушителей "революционной законности", как "сентябристов" и Марата.
 

       Якобинцы попали в сложное положение: уступка оказалась ловушкой, что, впрочем легко было предвидеть. Вот почему надлежало устроить суд, обойдясь без расследования, т.е. подготовить уже не "стихийную" расправу, но еще и не процесс в традиционном понимании. Этим, собственно, и занялись.
 

        К чему формальности, — заявил Сен-Жюст, — если известно, что вообще "царствовать без вины нельзя", соответственно, "всякий король — мятежник и узурпатор", значит, монарх виновен по определению, а коль так, разбираться не в чем и суд должен лишь сослаться на указанные обстоятельства, санкционируя
вполне законную казнь ²⁹. К этому же призывал депутатов Конвента и Робеспьер, причем он был гораздо откровеннее: выдвинутое народом требование, — объяснял бывший адвокат, — вполне законно, поскольку народ, согласно учению Локка, имеет право свергнуть тирана, и в данном случае смерть Людовика XVI не цель, а средство. Цель — "внедрить глубоко в сердца презрение к королевской власти и поразить ужасом (буквально — "de frapper de stupeur") приверженцев короля"³⁰.
53

 

         "Неподкупный" даже не скрывал: речь идет именно о превентивном устрашении. Однако недавние союзники Робеспьера понимали, что и на этот раз якобинцы устрашают не столько роялистов, сколько жирондистов. "Да, я не стану скрывать, — восклицал в Конвенте жирондист Жансонне, — существует крамольная партия, которая явно посягает на державную власть народа и хочет стать вершительницей его судеб; партия, которая лелеет преступную надежду господствовать посредством террора над Национальным Конвентом, а посредством Национального Конвента — над всей Республикой, которая, быть может, простирает свои честолюбивые замыслы еще дальше"³¹.
 

      В данном случае очевидно, что оратор не приемлет террор, к чему призывает и слушателей, однако ведь года не- прошло, как Верньо, соратник Жансонне, требовал использовать тот же самый террор в борьбе против короля.
 

       Якобинская схема расправы с монархом в качестве "естественного" завершения восстания оказалась неприемлемой для жирондистов, а жирондистскую программу суда над всеми нарушителями "революционной законности" не принимали якобинцы. Тем не менее суд должен был состояться: междоусобицы не заслоняли от обеих леворадикальных группировок общую задачу — разработку новой системы управления.
 

       Тут процесс Людовика XVI был очень кстати. Появилась возможность создать образец государственно-террористической политики, искомую модель, которой в дальнейшем надлежало следовать, наконец, убедить соотечественников, что единственный непреложный закон — "революционная целесообразность".
 

        Наиболее отчетливо идею "моделирования" выразил Сен-Жюст: "Не упускайте из виду, — указывал он, — что в каком духе вы осудите короля, в таком же и устроите свою республику. Теория вашего суда будет и теорией вашего правления; мера вашей философии в этом процессе будет и мерой свободы в вашей конституции"³². Проще говоря, посредством процесса Людовика XVI коалиционное правительство убеждало народ, что "в интересах революции" осудить и казнить можно любого гражданина, даже если тот и не нарушал законы.
54

        "Моделирование" принципиально новой системы управления обусловило введение новой поэтики, основанной на авторитетных исторических аналогиях. Наиболее очевидными здесь были казнь Карла I и провозглашение республики.
 

        Известно, что брошюры с популярным изложением соответствующих эпизодов английской истории издавались тогда во множестве ³³. Равным образом, Кромвель и Карл I постоянно упоминались ораторами Конвента. Однако английская параллель была официально отвергнута еще в 1789 г., поскольку предполагала диктатуру и реставрацию. Вот и на сей раз английский опыт признали неудачным — по причинам юридического характера. Правда, лидеры якобинцев и жирондистов, доказывая этот тезис, прибегли к различным аргументам.
 

       Смертный приговор Карлу I, — утверждал жирондист Мель, — был незаконным, хоть и справедливым, тогда как приговор Конвента будет и справедлив, и законен. Парламент "не представлял нации во всей полноте ее державной власти; он представлял ее только лишь на основании конституции. Он, стало быть, не мог ни сам судить короля, ни передавать права суда над ним другой инстанции. Он должен был поступить так же, как поступило во Франции Законодательное собрание, т.е. предложить английской нации созвать Конвент"³⁴. Конвент же, — настаивал Мель, — сам создает конституцию и, по определению, представляет нацию в целом, значит, его права ничем не ограничены.
 

       Робеспьер защищал якобинскую программу иначе, но тоже ссылался на необходимость отказа от "дореволюционных" законов: "Народы, — объяснял Неподкупный, — судят не так, как судебные палаты: они не выносят приговоров, а мечут громы и молнии; они не осуждают королей, а повергают их в прах, и это правосудие не уступает судебному. Если народ восстает против угнетателей для своего спасения, то может ли он применить к ним такой род наказания, который представлял бы новую опасность для него самого? Мы введены в заблуждение примерами других стран, не имеющих ничего общего с
55

нами. Если Кромвель судил Карла I через судебную комиссию, находившуюся под его руководством, если Елизавета приговорила к смерти Марию Стюарт через посредство судей, то это естественно: тираны, приносившие себе подобных в жертву не народу, а своему собственному властолюбию, стремились обмануть простаков призрачной внешностью; речь шла здесь не о принципах, не о свободе, а лишь об интригах и обмане. Но народ? — какому закону может он повиноваться, если не справедливости и разуму, находящим
опору в его всемогуществе?"³⁵.
 

       Итак, английские параллели не годились — и с точки зрения законности, и ввиду ее отрицания. Куда более перспективной показалась "вненациональная" традиция тираноборчества.

 

ОТ ЛЕГЕНДЫ К ЛЕГЕНДЕ

         Предложив интерпретировать процесс Людовика XVI в терминах тираноборчества, Сен-Жюст удачно сформулировал основную идею "революционного процесса": право "восстания против тирании есть право личное, — рассуждал он, — весь державный народ не мог бы принудить и одного гражданина простить тирану". А потому, — требовал якобинский оратор, — "поспешите судить короля; ибо нет гражданина, который не имел бы на него такого же права, какое Брут имел на Цезаря"³⁶.
 

       Сен-Жюст произвел нехитрую подмену: в роли монархомаха-одиночки, жертвующего собой и смертью своей искупающего нарушение закона, выступала нация в целом, народ, который неподсуден по определению.
56

 

       Прием был не нов. Еще в августе 1791 г., после попытки королевской семьи бежать из Парижа (тем самым лишив революционное правительство легитимной основы), группа радикалов, объединившихся в клуб "Кордельеры", объявила себя сторонниками республики и тираноубийцами ³⁷. Смысл понятия "тираноборчества" искажался ими ради решения сиюминутных политических задач. Однако большинство революционных лидеров сочли инициативу "кордельеров" несвоевременной, в связи с чем она осталась не более чем эффектной декларацией.
 

        Через полтора года ситуация сильно изменилась, и ранее отвергнутые терминологические новации пришлись кстати. С их помощью вопрос об ответственности Конвента — в качестве коллективного представителя французского народа — снимался раз и навсегда. Апробировался и новый алгоритм политического процесса: осуждение на смерть не за конкретные правонарушения, не в соответствии с существующими законами, а для конкретной цели — устрашения сограждан. Таким образом закладывались основы "революционного правосознания". Впоследствии алгоритм менялся, но основная идея оставалась той же: не "за что", а "зачем".
 

       Казнью короля решалась еще одна, хоть и локальная, но весьма серьезная задача: угрожая "гневом народа", якобинцы потребовали поименного голосования при вынесении приговора и тем буквально "повязали кровью" весь Конвент, да и не только Конвент. Все голосовавшие за смерть, а также все одобрившие их решение (пусть и под угрозой "террора толпы"), поставили свои жизни в зависимость от сохранения республики. Пути назад уже не было: предполагалось, что убийц и соучастников убийства монарха не пощадят в случае реставрации.

57
 

Символы и мифы

       Смерть Людовика XVI под ножом гильотины стала важнейшей исторической вехой: американские аналогии утратили актуальность — французским радикалам приходится создавать революционную мифологию самим ³⁸.

        Гильотина считается символом эпохи "террора", хотя, как известно, рождением своим она обязана не "террору" и даже не революции. Приспособления такого типа обсуждались еще до прихода левых радикалов к власти: идеологи Просвещения отвергали демонстративную жестокость казней. Раз уж государство не могло обойтись без убийства преступников, то саму процедуру лишения жизни надлежало с помощью специального механизма сделать безболезненной. Революция лишь актуализовала тему "механизации".
 

        Лозунг "На фонари аристократов!", ставший рефреном санкюлотских куплетов, выражал не только требование установить равенство посредством физического уничтожения "высших", но и призыв унизить их самим способом убийства: ранее вешать полагалось преступников из простонародья, тогда как дворян обычно приговаривали к обезглавливанию мечом.
 

       Произошла, можно сказать, "переадресация" по той же схеме, что и в случае с термином "террор": казнь, грозившую только "низшим", — удушение петлей — объявили уделом "высших". Появился и специальный глагол "lanterner" (от lanterne — фонарь), обозначавший эту расправу. Будучи формой "террора толпы", она пропагандировалась как справедливое, а потому законное проявление "гнева народа", в связи с чем Демулен даже заработал прозвище "Генеральный прокурор фонаря"³⁹.
 

       Отмена сословных привилегий уравняла всех осужденных в праве на обезглавливание — дворянскую казнь (т.е. уравняла "по высшим"), развитие же революции обусловило резкое увеличения количества смертных приговоров. Специальный механизм стал просто необходим.
 

       Знаменитый палач Ш.А. Сансон писал в то время, что "завершить дело при помощи меча" можно лишь при соблюдении трех важнейших условий: исправности инструмента, ловкости исполнителя и абсолютного спокойствия приговоренного. Меч, по словам Сансона, следовало выправлять и точить после каждого удара, иначе при публичной казни быстрое достижение искомого результата становилось проблематичным. А если казнить сразу

58

 

нескольких, — сетовал заплечных дел мастер, — то времени на заточку нет, значит, нужны запасы дефицитного инвентаря, но и это не выход, поскольку осужденные, наблюдая за гибелью предшественников, оскальзываясь в лужах крови, часто теряют присутствие духа, и тогда палачу с подручными приходится работать, как мясникам на бойне, что изрядно снижает пропагандистский эффект. Словом, забот хватало.
 

        В связи с этим 25 марта 1792 г. был принят "Закон о смертной казни и способах приведения ее в исполнение", сообщавший без всяких экивоков, какие задачи предполагалось решить посредством "механизации" убийства. "Национальное собрание, — гласил закон, — принимая во внимание ненадежность способа исполнения смертной казни", предусмотренного Уголовным уложением, который "не дает возможности казнить нескольких преступников", и необходимость "исправить это неудобство, могущее иметь нежелательные последствия", а также учитывая, что смертная казнь должна быть "по возможности безболезненна, — декретирует спешность". Спешно следовало сконструировать приспособление, позволяющее облегчить работу палача, а список медико-технических требований к этой конструкции Национальное собрание поручило подготовить "несменяемому секретарю хирургической академии" доктору А. Луи.
 

        Он подошел к задаче как истинный ученый и внятно объяснил дилетантам, что, собственно, им нужно: механизм, действующий подобно часам, чья работа требует лишь минимального человеческого вмешательства, ведь человек — самый ненадежный элемент, поскольку "находится в тесной зависимости от условий нравственных или физических". После чего известный анатом вкратце описал устройство, усовершенствованное другим выдающимся медиком — Ж. Гильотеном, давним энтузиастом этой идеи. Совокупными их усилиями и была решена в апреле 1792 г. проблема технического обеспечения "революционного правосудия"⁴⁰.
59

 

         Введение гильотины закономерно и в аспекте процесса десакрализации государственной власти. Идея "общественного договора" вытеснила идею "Богоданности" королевского права повелевать, Людовик XVI лишился трона, профессия палача утратила ореол сакральности, присущий ей в "авторитарном"
социуме, и вершитель воли "помазанника Божия" стал обычным служащим, деталью государствнной машины, отрубившей голову "гражданину Луи Капету". Проблема сословного неравенства была, наконец, решена, гильотину прозвали "национальной бритвой", и глагол "лантернировать" в значении "казнить" вышел из употребления, замененный другим, с тем же смыслом — "гильотинировать"⁴¹.
 

       При таких обстоятельствах гильотина не могла не стать символом. Если в роли тираноборца мыслится вся нация, то "быстродействующий механизм доктора Гильотена", орудие уничтожения тирана и его пособников — аналог античного кинжала.
 

       По той же "античной" модели, апробированной на процессе Людовика XVI, оформлялись и новации в системе управления. Более того, ссылка на античные аналогии стала обязательным элементом политической риторики. Например, признанный лидер якобинской журналистики — Демулен — сначала поддерживал Робеспьера в полемике с жирондистами, оперируя примерами из римской истории, а затем нападал на Неподкупного, ссылаясь опять-таки на римские параллели ⁴². Кстати, стремление левых радикалов обосновать любой свой поступок аналогиями из классической древности весьма раздражало не менее образованных современников: Робеспьер и ему подобные, — иронизировал Шенье, — "опьяненные суетными успехами, рыщут по истории, изыскивая, кому бы из уважаемых личностей, вызвав негодование рода человеческого, нанести оскорбление своим выбором в качестве образцов"⁴³. А К.Ф. Вольней, к примеру, писал о "мании цитировать и подражать грекам и римлянам — которая в эти последние времена поразила нас, как приступ безумия"⁴⁴.
 

      В "безумии", однако, была своя логика. Правительство, нагнетая "истерию солидарности", призывало французов к самопожертвованию "на благо отечества" — в духе "великих граждан" Греции и Рима, чьи имена практически не сходили с газетных страниц и театральных афиш.
60

         Сочетание культа героев античности и повсеместно насаждаемого культа новых "мучеников революции" давало порою результаты комические: так, после гибели Марата одна из городских якобинских организаций — "Общество св. Максима" обратилась к руководству с просьбой о переименовании в "Марафонское общество", поскольку это название, по мнению просителей, напоминало не только о победе республиканцев-афинян в битве с войсками персидского монарха, но также о Друге народа (Маrat/Маrathon)⁴⁵.
 

         Пропагандистское неистовство породило буквально моду на античность, появился даже глагол "грецизироваться" (se greciser) — т.е. одеваться и причесываться на античный манер ⁴⁶. Имена тоже меняли моды ради. Так, будущий организатор "заговора равных" Ноэль-Франсуа Бабеф назвал себя в 1790 г. Камиллом, а три года спустя, решив, что лично ему более подходит образ не полководца, а народного трибуна, стал Гракхом, сыновей же нарек Эмилием, Камиллом и Гаем. Понятно, что моде следовали и вне столицы: только в Монпелье меньше чем за год появились 25 Брутов, 13 Корнелиев, 8 Сцевол, 7 Цезарей, 5 Ахиллов, 1 Сципион, 3 Публиколы, 1 Леонид, 1 Тимолеон ⁴⁷. Приведенный список показывает, что далеко не все переименовавшиеся были сильны в истории (к примеру, Цезарь и Брут — "тиран" и "тираноубийца" — попали в один ряд), зато тенденция вполне очевидна: "античное" стало едва ли не синонимом "революционного".
 

      Республика мыслилась в качестве завоевания революции, и граждане стали как бы братьями по оружию, совместно защищающими "осажденную крепость". Фригийский колпак, считавшийся головным убором освобожденных рабов, символизировал свободу братьев по оружию, а гильотина, аналог тираноборческого кинжала, была еще и символом республиканского равенства перед законом. "Свободе, равенству, братству" надлежало расцветать под эгидой "террора", защищающего граждан от тиранов.
61

Примечания

1 Тарле Е.В. Революционный трибунал в эпоху Великой французской революции. Пг., 1918. С. 3.
2 Aulard A. Les orateurs de la Revolution: La Legislative el la Convention. P., 1906. V. 1. P. 323.
3 Montesquieu Ch. De 1' esprit des loix. P., 1955. L. IIL
4 Ibid. P. 156. В данной работе мы намеренно не касаемся лингво-философской проблемы смысловых аспектов понятий "страх" и "ужас", равным образом, проблемы столь характерного для Англии XVIII в. сопоставления терминов "terror" и "horror". Об этом см., напр.: Орел В.Э. Еше раз о Страхе и Ужасе // Палеобалканистика и античность. М" 1989; Varma D. The Gothic Flame. L., 1957. Р. 130-132. В политический лексикон Европы слово "террор", согласно наблюдениям исследователей, вошло еще в XIV в., когда на французский были переведены сочинения Тита Ливия, однако во времена Монтескье широкого распространения оно еще не получило. См., напр.: Floresku R., McNally R. Drakula: A Biography of Vlad the Impaler: 1431-1476. N.Y., 1973. P. 177.
5 Paine Th. Rights of Man // The Completed Writings. N.Y., 1945. V. 1. P. 266.
6 См.: Марат Ж.П. Избр. пр. М.. 1956. Т. 2. С. 360.
7 Марат Ж.П. Указ. соч. Т. 3. С. 305-306. О "терроре" марсельцев см. также: Кропоткин П.А. Великая французская революция 1789-1793. М., 1979. С. 260.
8 Chenier A. Oeuvres completes. P., 1950. P. 322.
9 Ibid. P. 332.
10 Ibid. P. 360.
11 Lefebvre G. La Grande Peur de 1789. Р.,1932. Р. 187; Февр Л. Бои за историю. М.. 1991. С. 414-421.
12 См., напр.: Документы истории Великой французской революции: В 2 т. М. 1990. Т.1. С. 144-148.
13 Caron P. Les massacres de septembre. P., 1935. P. 98-101.
14 Caron P. La premiere terreur (1792). I. Les missions du Conseil Executif provisoire et de la Commune de Paris. P., 1950. P. 141.
15 Документы истории Великой французской революции. Т. 1. С. 203.
16 См.: Caron P. Les massacres de septembre. P., 1935. Р. 246. Почти два столетия культивировавшаяся легенда о якобинцах как революционерах-праведниках оказалась настолько живучей, что и сейчас обвинение Дантона и его соратников в причастности к "сентябрьским убийствам" вызывает протест у российских ученых. Ср.: Александров Н., Одесский М. Пламенные революционеры — 4: Шарлотта Корде и Татьяна Леонтьева // Независимая газета. 1992. 31 июля. С. 8.
17 Rude G. The Crowd m the French Revolution. Oxford, 1960. P. 242-257; Rude G. Crowd in History: A Study of Popular Disturbances in France and England: 1730-1848. N.Y.,1964. P. 106. 211-212.
18 Buchez P., Roux P. Histoire parlementaire de la Revolution francaisc, ou Journal des assemblies nationales depuis 1789 jusqu'en 1815. P., 1835. V. 17. P. 432.
19 Марат Ж.П. Указ.соч. Т. 2. С. 222-223.
20 Там же. Т. 3. С. 78.
21 Там же. Т. 2. С. 176.
22 Там же. С. 185.
23 Там же. С. 235.
24 Там же. Т. 3. С. 104.
25 Там же. С. 121.
26 Там же. С. 159.
27 Беркова К.Н. Процесс Людовика XVI. Пг., 1920. С. 32.
28 Там же. С. 83.
29 Там же. С. 50.
30 Там же. С. 57 (ср.: Robespierre M. Textes choisis. P., 1957. V. 2. Р. 71).
31 Там же. С. 136.
32 Там же. С. 50.
33 Карлеиль Т. Французская революция: История. М., 1991. С. 413.
34 Беркова К.Н. Указ.соч. С. 42.
35 Там же.
36 Там же. С. 50.
37 Кропоткин П.А. Великая французская революция 1789-1793. М., 1979. С. 183.
38 О принципиальном различии характера американской и французской революций. См.: Arendl H. On Revolution. Harmondsworth, 1977. P. 141-178; Raynaud P. Revolution Francaise et revolution Americaine // Heritage de la Revolution Francaise. P., 1988. P. 35-55.
39 Лафарг П. Язык и революция. М.; Л., 1930. С. 26,86.
40 Фельдман Д.М. Нужен ли нам палач? // Даугава. 1990. № 7. С. 100-101.
41 Державин К.Н. Борьба классов и партий в языке Великой французской революции // Язык и литература. Л., 1927. Т. 2. Вып. 1. С. 41.
42 Mosse C. L'Antiquite dans la Revolution Fran9aise. P., 1989. P. 95-97, 120-121.
43 Chenier A. Op. cil. P., 1950. P. 339.
44 Цит. по кн.: Mosse C. Op. cit. Р. 65.
45 Mosse C. Op. cit. P. 133-134.
46 Державин К.Н. Указ.соч. С. 50.
47 Mosse C. Op. cit. Р. 136. А.И. Герцен, высмеивая приверженцев традиций 1794 г., создал собирательный образ некоего буржуа, в прошлом "темного сподвижника Сантера, солдата армии Марсо и Гоша, гражданина Спартакюса Брютюса-жюниора, детски верного своему преданью и гордо держащего лавочку рукой, которой держал пику с фригийской шапкой" (Собр. соч.: В 30 т. М., 1959. Т. 16. С. 152).