Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: Катакомбная церковь.
Алексей Вишневский
[ВОСПОМИНАНИЯ О КАТАКОМБНОЙ ЦЕРКВИ]
Запись И.Осиповой. http://www.histor-ipt-kt.org/vosp.html
Рассказывает Алексей Вишневский[1]
Родился я десятого октября восемнадцатого года в селе Ярошевка бывшего Талалаевского района Черниговской области. В двенадцать лет остался без отца, "замордовал" отца Сталин. Нас раскулачили, забрали хату, после мать и четыре сестры ходили по квартирам. Семья наша была верующей. В Ярошевке верующие собирались в хатах, молились целую ночь, потом отдыхали и опять молились. Только под утро расходились по домам, когда еще темно было, по одному уходили, осторожно, чтобы никто не увидел. Меры предосторожности соблюдались, окна в домах, когда молились, обычно ставнями закрывались.
В селе нашем бывали проповедники, Евлампия[2] и Константин[3], рассказывали об отце Михаиле и матушке Михаиле, как о "святых людях". Приезжала из Киева и Епистилия[4], тоже рассказывала много, потом давала имена верующим, так становились монашествующими[5]. В то время батюшка Михаил скрывался, мог в дом придти, чтоб переночевать, и вдруг среди ночи собирался и уходил. А тут — милиция сразу, а здесь уже никого нет. И когда шел по селу, бороду всегда прятал под воротник, чтоб не видно было, что священник идет.
В тридцать шестом я был призван в армию, отслужил, затем работал в Донбассе. В начале войны был отправлен на фронт и под Харьковом попал в плен. Находился в лагере за колючей проволокой в нечеловеческих условиях, потом переводчик за мою одежду помог мне устроиться на кухню. Оттуда попал на склады железнодорожной станции, кормили там немцы хорошо, на работу и с работы водили под конвоем. Потом перевели нас в Харьков, начал я писать письма матери и оставлять их на дорогах так, чтоб не видел конвой.
Каким-то образом письмо мое к матери дошло, и мать с сестрой приехали в Харьков, но, к сожалению, не взяли никаких документов. Так что домой меня не отпустили. При наступлении Советской армии на Харьков немцы всех нас, военнопленных, стали свозить в тюрьму на Холодную гору, а через неделю погнали нас, плохо одетых, пешком по снегу на Полтаву. Шли колонной, охранял нас конвой с собаками, и упавших заключенных добивали на месте. Мы с другом Андреем[6] решили бежать. Договорились с полицаем, и он помог нам бежать за десять ножей, которые я стащил в бытность своей работы на складе.
Долго мы добирались до дому, голодали, по три дня иногда не ели, шли по дорогам и читали Иисусову молитву. Пришли в село Ярошевка, там еще немцы были. Пошли работать в колхоз, организованный оккупационными властями. А мой брат, как бывший раскулаченный, пошел при немцах работать полицаем, он-то и стал посылать нас в район на прописку. Мы отказались, знали ведь, кто приходил на прописку, того немцы забирали на работу в Германию. Сестра моя шла к батюшке Михаилу[7] в Киев, я и попросил ее узнать, можно ли мне прийти к нему. Батюшка Михаил разрешил, в Киев к нему пошло нас пять человек. Пришли мы на Садовую улицу, нас пригласили сесть. Открылись двери, и к нам вышел батюшка Михаил. И я глазам своим не поверил: «Боже! Как будто Спаситель идет!» Потом я спрашивал у остальных, как они увидели его, они ответили, что обыкновенно[8]. На следующий день пошли мы в церковь, пел я там с Епистилией, у нее очень хороший голос был, и я хорошо пел. На второй день пришли мы в церковь, батюшка Михаил сначала сразу всех исповедал, хотя он и так знал все наши грехи, он прозорливец был. А потом он причастил нас всех.
В Киеве у батюшки много знакомых было, вечером приходили к батюшке на Садовую, ужинали, потом говорили ему: «Благословите, батюшка!» Он: «Бог благословит, детка! Тебе надо туда идти». И так каждому, кому куда идти. А утром вставали, умывались, молитву "Отче наш" читали — и сразу к батюшке. И он каждый день исповедовал, причащал и благословлял нас перед выходом на работу. На службе батюшка наставнических проповедей не читал, не так-то легко ему было вести службу, как кажется. И на исповеди потом он ничего не выяснял, чтоб болтовни не было, бывало, он о твоем грехе сам говорил за тебя. Приходил и говорил о грехах и обращался ко всем: «Ты знаешь, что это твой грех». Но не обращался лично к тебе, а ты уже понимал, что это ты сделал. И мы не боялись батюшки, но все-таки что-то тревожило в нем. Ведь если у человека есть благодать, она видна сразу. А я лично видел батюшку как Спасителя с ореолом. Да так все блестело, что смотреть нельзя было, все светилось на нем, как золото.
Домашняя церковь на Садовой улице маленькая была, это обычная хатка, под железом. А народу собиралось так много, во дворе стояли, бывало, и батюшку не видно было. В церкви был свой хор, пели монахини Епистилия, Варвара[9] и Улита Плужник[10]. Ими командовала Варвара, монашка старая, она потом погибла в лагере. На службы много народа приходило, были и те, кто не был в монастыре, их даже больше было. Бывало, что на службу и артисты приходили[11], один артист так хорошо пел. Я лично пел не на каждой службе, меня вызывали петь только тогда, когда "Верую" пели, на службе я был не нужен. А как пелась "Верую", батюшка меня вызывал, за мной на работу приходили, я все бросал и шел в церковь, а после возвращался назад, ведь работа же. А после службы была трапеза. Когда на столе все было готово, батюшка приходил, мы "Отче наш" пели, он благословлял и уходил к себе. С нами за стол никогда не садился.
Что мы ели? Это же война была, так что ели то, что сестры мои и другие молодые девушки приносили, собирая милостыню в разных областях, потом пешком шли до Киева и на себе несли фасоль и разную крупу. Попробуй-ка на себе летом, в самую жару, нести все это на плечах аж до Киева! Ничем ведь не довезешь, а надо ведь, у них, бедных, все плечи облезали. Потом они готовили все это, нас кормили и сами ели.
Между прочим, когда я на фронте еще был, мать моя ходила к батюшке и спрашивала: «Вернется ли сын мой?» Батюшка ответил ей: «Вернется и будет хозяйничать». Видишь, так и стало. И еще пример. Раньше батюшка посылал меня ночевать к одной тетке на Караваевскую улицу, она одна жила, а комнат в доме было много, а тут вечером вызвал меня и сказал: «Сегодня пойдешь ночевать на Совки, на Караваевскую не ходи». Пошли мы туда с Андреем, переночевали, пришли утром, а нам сказали: «В дом на Караваевской банда залезла, бабушку удушили. А к другому квартиранту у нее не достучались». Там оставался один мой несчастный костюмчик и рубашка, в которой я в церковь ходил в праздники — все забрали. В кармане пиджака бритва была, и когда они вылезали в окно, она выпала, ее-то я и нашел. Пожаловался я батюшке, что последний костюм забрали, а он мне сказал: «А-а, детка, будет, будет у тебя». И, действительно, девчата мне потом принесли другую одежду для смены. Как-то шел я мимо, а батюшка посмотрел на меня и сказал мне: «Бог благословит, детка, ты женишься». Я ему: «Благословите, батюшка. Не женюсь». А он: «Нет, женишься. Ты женишься». Сказал так и пошел. Для чего он мне так сказали, Бог его знает.
Потом батюшка начал церковь строить, чтобы мы целыми днями заняты были, чтоб некогда голову было поднять. Мы так нарабатывались, что сил ни на что не было, сразу ложились спать. Церковь мы хорошо строили, но немножко ее не достроили, но все равно на праздник Казанской Божьей Матери уже служили там первую службу. Батюшка очень готовился к этой службе, говорил: «Деточки, мы строим церковь для себя, чтобы была у нас церковь на небе». А тут батюшка вдруг пришел с палкой, стал кричать на нас, палкой этой бросать: «Собирайтесь и уходите, чтобы я вас не видел». Я ему: «Прошу прощения…» А он: «Никакого прощения, уходите, чтобы я вас не видел. Вы к немцам ходите, носите хлеб. Вы продажные шкуры! Уходите». Какой хлеб? Где мы берем? Какой грех? Ничего не понимаем, но ведь выгоняет нас. И что делать? Надо уходить.
Пошли мы, а там близко яр был, мы в том яру возле горы сели, и парни, что моложе меня, говорят: «Ну, что же, идем домой». А я им: «Нет, ребята, уж домой-то мы не пойдем. Батюшка молился за нас, чтобы мы ушли. Пойдем домой, нас сразу же в Германию попутают, на работу туда погонят. Невозможно туда, это же война». Поговорили мы так, видим, бежит Вера Ворона: «Идите, батюшка вас зовет. Сказал, чтоб вы быстро шли». Пришли мы, а Вера нам: «Лезьте на колокольню. Так батюшка благословил». Принесли нам туда еду, поели мы, слезли вниз, и вышел батюшка к нам: «Ну, как вы, детки?» Все смеются, будто ничего не было. Ну, стали опять работать…
Тогда же по просьбе батюшки в здании новой церкви мы сделали несколько тайников. По всей длине церкви был построен огромный подвал, разгороженный пополам, именно там и были сделаны тайники. Выполнили их следующим образом: как только была закончена стена в первом подвале, мы сразу же параллельно ей построили вторую стену, и в ней была сделана лестница для входа в подвал; этот тайник между стенами был перегорожен в середине. Во втором подвале точно так же был сделан тайник, но вход в него был сделан из алтаря. Вторые стены в обоих подвалах были замурованы до потолка так, чтобы не было заметно, что там сделаны тайники.
А когда подвал под церковью копали, началась у нас на руках страшная короста. Мучались, чем только ни мазали, ничего не помогало. Батюшка узнал, вызвал меня и отправил к одной старой женщине, сказав: «Она даст тебе мази». Я попросил: «Благословите батюшка». Он мне: «Бог благословит. Иди, только скорее». У нас так всегда было, чтобы делать все скорее и обязательно с молитвой. Мы без Иисусовой молитвы никуда не ходили, куда бы ни шел, все время читал ее. Вернулся я, принес мазь. И батюшка велел нам смазать пораженные коростой участки кожи этой мазью, а потом положил нас всех спать в алтаре. И болезни как не бывало…
Перед приходом красных батюшка ходил к матушке Михаиле на кладбище, но никто не знал — он ночью ходил. Я иду на работу, только светает, смотрю, какой-то человек навстречу мне идет и как будто знакомый. Он пальто так застегнул, что осталась только маленькая бородка. Если б кто встретил, подумал, что профессор какой-то или ученый. А когда ближе подошел — батюшка. Я сразу упал в ноги, говорю: «Благословите». Он: «Бог благословит, детка. Иди, ты опаздываешь». Это он выходил с кладбища, а я его здесь встретил. Значит, где он был? Я через Байковое кладбище ходил на работу, где могила матушки Михаилы была, значит, ходил он ночью, долго молился и просил матушкиной помощи.
Потом батюшка вызвал меня и сказал: «Будешь спать на чердаке, иди туда и спи». Там сено было, хорошо спалось. Красные приближались, и мы стали бояться, что нас на фронт пошлют. Стали думать. Потом обратился я: «Батюшка, благословите. Мы выкопаем яму под столом в саду и втащим туда койки. Сверху прикроем лагами, и мусор насыплем. Никто не подумает, что там несколько человек прячется». Батюшка сказал: «Бог благословит, детка. Делай». В доме на Садовой улице, в саду, верстак стоял, так мы глубокую яму рядом с ним выкопали, землю всю разнесли по огороду, чтоб не видно было. Мы же молодые были, яму хорошую выкопали, поверху набросали разного барахла, мусор, железо разбросали, чтоб незаметно было, что там убежище есть. Сделали так, чтобы туда можно было спрятать человек двадцать, правда, лежать там было можно не всем сразу.
С лопатой я был хорошо знаком, работал раньше в шахте, так что там же в огороде закопал муку, крупу, овощи — все наши запасы. Батюшка также благословил убрать все из церкви, в стенах подвала церкви были заранее оставлены ниши, туда и спрятали мы иконы, книги, облачение батюшки, заложили кирпичом и заделали так, чтоб незаметно было. Делали это по ночам, чтобы никто не видел. Батюшка уже знал, что скоро немцев погонят, и красные вернутся. Одна тетка из села приехала и спросила его: «Батюшка, простите, скажите, кто будет у нас — Сталин или Гитлер?» А батюшка шил, поднял голову, посмотрел на нее и сказал: «Не будет ни того, ни другого». И ушел. А эта тетка потом в рассказах своих прибавила, дескать, батюшка сказал, что царь будет. Так и пошло. А батюшка-то не сказывал, что будет царь... Батюшка говорил нам, что антихрист, который придет, будет вдвое хуже того, что был до войны. И еще он говорил, что если он скроется, то его никогда не найдут.
Потом вернулись в Киев красные. Как-то шли мы из церкви, все парни, я впереди шел как вожак. Батюшка вышел, встретил нас, я поклонился до земли: «Благословите, батюшка». Он: «Бог благословит. Ты пойдешь на фронт». Я ему: «Благословите, батюшка. Не пойду я за Сталина воевать». Он тогда: «Бог благословит, пойдешь со мной». С меня началось это "со мной", и так всем сказал, кроме последнего, Николая. Тот сказал: «Пойду на фронт. Благословите, батюшка». Он-то на фронте не был, думал, что плохо будет с батюшкой, придется работать много, решил попробовать, как там на фронте. Батюшка сказал: «Бог благословит». И на следующий день его забрали в армию, а мы остались.
Вечерами батюшка служил в церкви, а там столько шпионов от красных уже было. Они сразу заслали их, то вдруг набожная баба пришла, а то какой-то чужой в хоре запел. И никто не догадывался, что это "сексоты". В декабре сорок третьего утром была служба, как обычно, а вечером батюшка скрылся. И никто не знал, куда исчез он. И только одна монахиня Варвара, он ей доверял, знала, где батюшка. Вот она и пришла туда, и сказала ему, что люди сошлись и ждут его. Батюшка сказал: «Если весь народ меня просит, то я пойду».
Пришел он в храм, отслужил службу. Мы должны были идти ночевать, стояли и ждали, думали, может, батюшка что-то спросит. А тут понаехало полно военных машин, милиция. А я стоял и думал: «Батюшка сказал, что пойдешь со мной, так куда же я пойду? Я же ничего церковного не знаю, куда я пойду?» И оказалось, что я остался здесь один, никого уже из монашества не было. Они сразу к батюшке подошли, долго там были, потом вывели и посадили в легковую машину[12]. Нас же посадили в грузовую крытую машину и отвезли в тюрьму[13].
В тюрьме этой уголовников не было, я уже прошел эти тюрьмы и холодную[14], знаю эти тюрьмы, и что там делается. Кто не был там, тому дико: раздевают догола, обыскивают, протирают твою одежду, чтобы иголку найти. Бросили меня одного в камеру, бетон вокруг, я был плохо одет, холодно, руки замерзли совсем. Я туда, сюда, в кармане коробку спичек нашел, подумал — как же они обыскивали, ведь коробка спичек не иголка. Зажег спичку, грею руки, а надзиратель закричал: «Ты что делаешь?» Сразу прибежал, замок открыл — и меня в карцер. А там только стоять можно было, холодина страшная, еще бóльшая, чем в камере, а сверху вода капает. И капли по тебе бьют, и от них никуда не увернешься. Вот попал! Сколько я ни проходил раньше, а такого еще не было. В тюрьму ведь только попадешь, и тебя "лупят", как сидорову козу.
Я вам скажу, как я увидел батюшку в тюрьме. Однажды вели меня на допрос, шел я, руки назад, смотреть можно только вниз, не оглядываясь по сторонам. А там другой ход пересекался с нашим коридором, увидел, четыре человека несли на носилках тело. Глянул я туда и увидел батюшку, его лицо, и кровь сквозь простыню проступила. Я это своими глазами видел, одно мгновение. Оглянуться я не посмел, сзади ведь конвоир шел. Я только заметил, что пронесли его, а конвоир мне уже: «К стенке!» Но я уже увидел его. Господь ведь сказал в Евангелии: «Что бы ни делали, оно выйдет на чистую воду. Все скрытое станет явным»[15]. Если бы мне не нужно было, то я его не увидел бы, а тут сам Господь показал мне. Ведь я каждый день в тюрьме молился за батюшку!
На допросах я дурачком прикидывался и все отрицал. Как-то привели меня на допрос, следователь что-то спросил, потом отклонил занавеску и показал на икону, где архистратиг Михаил закалывает Сталина. Спросил: «Ты такую вещь у него видел? Где она была? И кто ее рисовал?» Я ответил, что не видел никогда. Следователь удивился: «Да, как же ты не видел, ты там жил». Ему уже все было известно, многих он забрал и допросил, а они про меня уже рассказали. Но я был убежден, что ничего не надо говорить, тогда ничего тебе не будет. И я твердил, что, дескать, я рабочим на стройке был, и меня к батюшке не допускали, так что ничего не видел и не слышал. Он как "влупит" — сразу падаешь. Из-за стола встает, ходит около тебя и спрашивает, а в руке у него вот такая связка ключей, и кричит: «Признавайся. Не выйдешь отсюда, я тебя удавлю». Вот и все, что он тебе говорит. И не смотрит на тебя, и опять: «Признавайся, кто рисовал икону». Я опять: «Не видел».
Так нужно еще придумать, как же это ты не видел. Он доказывал свое, а я ему свое должен доказать, что не мог видеть. Я твердил, что не мог видеть, потому что был простым рабочим, а не служителем церкви, поэтому не ходил к батюшке и не видел, какие у него там иконы, потому что простому рабочему не разрешалось ходить к нему и спрашивать, кто и что нарисовал. Таких прав у нас не было и все. Следователь мне одно твердит, а я ему свое. Бил, конечно, кричал, но так ничего и не выпытал. А тогда за что судить будет? Потом на очной ставке с Порфирием[16], высоким таким стариком, встретился. Мы с ним вместе все закапывали, и он меня в своих показаниях назвал, что я с ним был. Следователь прижал его, он и стал говорить, что не следует. А нельзя говорить и втягивать другого, тот следующего — так все и втянутся. А я говорил, что был один и ничего не знал.
Полгода меня истязали, били и голодом мучили. Давали на обед суп из картошки неочищенной, порубленной лопатою, там только очистки эти плавают, да вот такой кусочек хлеба. Попил ты эту воду, съел крошку этого хлеба, и можно несколько суток прожить. А если ты изголодался за месяц, что это дало тебе, ты же голодный. И все спрашивали одно и то же, и так каждый день. А ведь это и ему надоело. Это ж только антихрист придумает, что с тобой сделать, так что против него — только молитва. Потом стали кормить, потому что, когда долго сидишь, тогда уже нечего и спрашивать. Но как? Вот вызвали меня на допрос, а у следователя на столе селедка лежит, тут же электрическая плитка включена, и варится картошка. Введут тебя, и он говорит: «Садись, товарищ Вишневский». Уже товарищ, у них ведь там ничего не поймешь, как в театре. Следователь другой, теперь "добрый": «Ну, признавайся. Видишь, сколько у тебя было следователей, как часто они менялись? Сколько было этих бандитов-следователей у тебя? А теперь я пришел, я тебя выпущу, только ты признайся».
Я уже забыл, что говорили про батюшку и про иконы. Теперь он спрашивал, как я в плен попал, что брат требовал от меня пойти на прописку, а я не пошел и попал к батюшке, что церковь начали строить. А тут сидишь голодный и смотришь на еду... Потом он разрешил мне есть, так я сразу же селедок штуки три врубил да картошку ту всю съел, пока не отобрал. А он теперь воды тебе не дает... А без воды еще хуже, чем без еды — умирает человек. И он твердит одно: «Признавайся. Сразу дам воды, и будешь пить». Вот так разными способами и выжимали, что им надо. А я опять твердил, что про батюшку ничего не знаю, не был у него, потому что я парень деревенский и неграмотный.
Однажды вызвал меня следователь и сказал: «Иди, собирай свои "лахмутки" и поезжай на пересыльный пункт. В армию пойдешь». Машиной отвезли на пересыльный пункт в Киеве, там ждали отправки на фронт. А я отпросился с пересыльного пункта, сказал, что недалеко живет моя знакомая бабушка, я ее проведать хочу и покушать у нее. Отпустили меня, вышел я в город, пришел к ней и рассказал про батюшку. Так все наши и узнали. Через две недели вызвал меня начальник пересыльного пункта и сказал: «Вишневский, ты не пойдешь на фронт. Ты поедешь в Донбасс, нам уголь нужен, а ты шахтер». И вот меня и еще нескольких отправили в Сталино, в Донбасс, и с нами проводник был, чтоб мы не разбежались. А куда бежать? Поймают, еще больше дадут. Проводник у нас был хороший, с нами один бывший полицай ехал, у него сало и хлеб в торбе был. Проводник сказал нам: «Вы ходите, где хотите, гуляйте».
Думаю, что нечего мне на судьбу обижаться, рад я был. Это ведь сам батюшка Михаил меня из тюрьмы выпустил. Потом прибыли мы в лагерь в Сталино, находились там за колючей проволокой, из лагеря под конвоем нас водили на работу в шахту, потом назад. Так продолжалось два года. Однажды проснулись, двери бараков открыты, а конвоиров нет. Но я остался работать на шахте вольнонаемным, денег заработал, потом приехал в Ирпень. Дом построил, женился, дети родились. Потом вернулся Павел Савицкий. У меня дома есть его работы: портреты-иконы отца Михаила и матушки Михаилы, мой портрет и жены.
Конечно, все у нас сейчас было бы по-другому, если бы батюшку Михаила не позвали служить в церковь, когда он уже спрятался. И он не пошел бы туда, хотя уже знал, что его арестуют. Батюшка похоронен в Бабьем яру, но как узнать, где его могилка? Мне как-то снилось, что на его могилке какие-то цветы выросли, дескать, по этим цветам я смогу найти. Но я же не пошел никуда, да и не сказал никому об этом, потому что боялся, что скажут — уже и сон видел, и придумал такое. Не поверили бы…
[1] Алексей Игнатьевич Вишневский. Его рассказ записан 3 апреля 2001 года в поселке Ирпень.
[2] Устиния Пудовна Осадчая, родилась в 1885 в селе Ребедайловка Каменского уезда Елизаветградской губ., в крестьянской семье. Получила начальное образование. До 1929 — занималась сельским хозяйством, затем переехала в поселок Совки под Киевом, работала уборщицей на фабрике. Пострижена в мантию с именем Евлампия. Вступила в тайный ставропигиальный монастырь, связная и активная проповедница. 26 марта 1940 — арестована, 27 июля приговорена к 6 годам ИТЛ с поражением в правах на 3 года и отправлена в лагерь.
[3] Константин Васильевич Прокопенко. Монах-проповедник. Проживал в селе Прусы.
[4] Епистимия Ивановна Мироненко. Монахиня, провела двадцать лет в Матреновско-Чигиринском монастыре. Приняла схиму с именем Димитрия. Активная проповедница тайного Киевского ставропигиального монастыря. В 1943 — с началом массовых арестов монашества скрылась, в 1945 — объявлена во всесоюзный розыск.
[5] В монашескую общину села Ярошевка входили монахини Варвара Биленко, Евдокия Биленко, сестры Анастасия Кащенко, Анна Кащенко, Варвара Кащенко и монахи Иван Кащенко, Степан Кащенко, Михаил Коваленко, Федор Липницкий, Николай Лобода, Роман Наливайко. В конце 1940-х годов они, очевидно, были арестованы и отправлены в лагеря.
[6] Андрей Владимирович Маринин, родился в 1912 на станции Старо-Григорьевская Сиротинского уезда Царицынской губ. Получил начальное образование. В 1941 — с началом войны призван в армию, на фронте попал в плен. Отправлен в лагерь для военнопленных, откуда бежал. С 1943 — послушник тайного Киевского ставропигиального монастыря. В ночь с 13 на 14 января 1944 — арестован как «участник церковно-монархической организации». 29 июля 1944 — приговорен к 8 годам ИТЛ и отправлен в лагерь.
[7] Иеромонах Михаил, в миру Александр Васильевич Костюк.
[8] Вера Петровна сказала, что ее бабушка Александра, которая входила в паству архимандрита Михаила, тоже видела его Спасителем.
[9] Варвара Ионовна Брайко, родилась в 1886 в селе Вышгород Киевской губ. Получила начальное образование. С 1907 — послушница в монастыре, где в 1910 — приняла монашеский постриг. С 1924 — перешла на нелегальное положение. В 1928 — приняла схиму с именем Иоанна. Яркая проповедница. Регент и казначей тайного КСМ. 9 января 1944 — арестована, 29 июля приговорена к 8 годам ИТЛ и отправлена в лагерь, где погибла.
[10] Улита Ивановна Плужник, родилась в 1884 в селе Федварь Александровского уезда Киевской губ. Получила начальное образование. С 1904 — послушница в монастыре, в 1909 — приняла монашеский постриг с именем Мелхиседека. С 1924 — на нелегальном положении. Участница тайного Киевского ставропигиального монастыря. 31 декабря 1943 — арестована, 29 июля 1944 — приговорена к 5 годам ИТЛ и отправлена в Карлаг. В 1955 — освобождена, вернулась в Киев. Скончалась в 1985 году.
[11] В материалах дела указывалось, что это были певцы из украинского хора "Думка".
[12] 30 декабря 1943 — арестован как «руководитель церковно-монархической организации».
[13] Все обвинялись как «участники церковно-монархической организации».
[14] Имеется в виду карцер.
[15] В Евангелии дословно так: «Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным; и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу!»
[16] Романча Порфирий Кириллович.
