|
ТРИ ЭПИЗОДА ИЗ МОИХ ВСТРЕЧ С МАСХАДОВЫМ
Первый эпизод
Первые числа января 1995 г. Грозный. Подвал «Рескома» - в России это здание больше
известно как дворец Дудаева. Подвал этот кордор и где-то около двух десятков комнат,
точнее, подвальных помещений, в которых расположились штабные службы, лазарет,
госпиталь. В одном из помещений содержатся пленные, в лучшем помещении – самом
теплом и с электрическим светом, рядом с операционной, лежат раненные пленные,
российские солдаты и офицеры. В коридоре же толпятся ополченцы – одни из них отдыхают,
другие пришли за боеприпасами, за продовольствием, трети ожидают выхода на задание…
Тут же солдатские матери, приехавшие за пленными, появляющиеся и исчезающие журналисты,
российские депутаты, приходящие за помощью местные жители, в том числе русские.
Здесь же путаюсь под ногами и я – российский правозащитник, приехавший еще до
10 декабря со странно звучащей в этих реалиях идеей создания комитета общественного
патронирования обязательств России и Чечни и даже умудрившийся получить 30 декабря
аккредитацию в качестве представителя инициативной группы по созданию такого комитета.
Честно говоря, в начале пребывание в рескоме имело для меня только одно значение:
нравственное. Уйти отсюда после случившегося, уехать в свою «благополучную» Москву,
когда тут ежеминутно под российскими бомбами и снарядами гибли люди, означало
стать сообщником тех, кто бросал эти бомбы.
Но жизнь есть жизнь – она ставит проблемы, которые нужно решать даже в таких кошмарных
обстоятельствах. Такой действительно важной проблемой была проблема захоронения
погибших, и в первую очередь российских военнослужащих, - чеченцы своих парней
вытаскивали и под металлическим дождем осколков и пуль. В начале в качестве парламентариев
на переговоры с командовандующими российских частей выступали Ковалев и его помощники,
после их отъезда привлекли меня. Так состоялось мое первое знакомство с Масхадовым
– человеком, который начиная с декабря 1994 г. и по настоящее время держит в своих
руках все нити координации управления стихией народного сопротивления, то есть
тем, что, казалось бы, по самой своей сути не подлежит управлению.
Конечно, стихия стихии рознь, одно дело стихия «народного» гнева люмпенизированной
толпы, и совсем другое, когда человек даже в самом праведном гневе обуздываем
нравственными нормами, нормами традиций, когда подобно кристаллу точно вписывается
в предопределяемые этими традициями и существующими структурами общественного
бытия (сельскими общностями, тейпами) формы сопротивления. Однако, понятно, что
одного этого недостаточно, чтобы эти «формы» становились отрядами, способными
не столько с достоинством погибать, сколько при минимальных потерях оказывать
эффективное сопротивление намного превосходящим силам, способным скоординированно
выполнять общую задачу, безусловно подчиняясь требованиям центрального командования.
В профессиональных армейских соединениях жесткость дисциплины исполнения поддерживается
жестокостью наказания за невыполнение приказа, подкрепленного мощью государства
и его фискально-репрессивных органов. В ополченских формированиях главное, что
обеспечивает дисциплину исполнения – это уважение и признание бойцами авторитета
командира, командирами – командующего. Масхадов не был командующим – он был только
начальников главного объединенного штаба, но именно ему приходилось принимать
все оперативные решения по координации действий чеченских отрядов тогда, в январе.
Я это наблюдал сам.
И, по-видимому, не бестолковых решений. В противном случае его авторитет вряд
ли оказался бы на той высоте, которая давала ему возможность и потом, когда после
оставления Грозного сопротивление структурировалось в виде нескольких фронтов,
перекрывающих всю территорию Чечни с запада на восток, обеспечивать контроль за
исполнением принимаемых уже Военным Советом решений…
Но и это, наверное, не самое главное, а главное то, что Масхадов, благодаря своим
не только чисто военным, не только чисто организационным, но и личным качествам
стал тем организующим началом, которое во многом предопределило атмосферу взаимоотношений
не только между командирами, но и во всем Сопротивлении. Главное, по-видимому,
в том, что Масхадов, соединяя в себе профессиональные качестве с тем лучшим, что
было в людях, пришедших в Сопротивление, помогал им своим примером, своими требованиями
раскрытию этого лучшего.
Гуманное отношение к пленным, краненным, - конечно, это обычная норма цивилизованного
человека. Но как непросто оставаться человеком, когда с тобой обращаются явно
не по-человечески. И, безусловно, то, что в целом в отрядах Сопротивления этот
дух нравственного начала был неизменно высок, во многом заслуга командования и
лично Масхадова. В частности, это проявилось и в том отношении к российским раненным
в подвале рескома, о котором я уже говорил, и которое, конечно же, никак не могло
быть специальной имитацией – в условиях, когда никто не знает, будет ли он жив
завтра, не до имитаций; и в тех усилиях, что были предприняты Масхадовым для решения
проблемы захоронения тел погибших, и в многочисленных фактах выдачи пленных приехавшим
за ними матерям, представителям общественных организаций.
Так получилось, что первая группа пленных из числа тех, что были задержаны после
10 декабря, была вывезена с благословения Масхадова мною уже 13 января прямо из
рескома. Вывез я тогда восемь человек, но мог бы вывезти и все двадцать. Масхадов
шел на это, но только не было у меня соответствующих организационных и финансовых
возможностей. Ведь мне нужно было доставить ребят не просто в расположение федеральных
войск, что могло иметь самые непредвиденные последствия для ребят, но вывезти
их в Москву и решить все вопросы с их защитой и лечением. Что касается защиты
и лечения, я знал, что больших проблем быть не должно, так как я мог смело рассчитывать
на помощь и «Новой газеты», и редакции программы «Совершенно секретно», и своих
коллег правозащитников, и депутатов. Но вот в организации самой вывозки мне приходилось
рассчитывать только на себя…
Впрочем, речь сейчас не об этом, а о Масхадове, который в этой истории проявил
себя сразу с нескольких сторон.
Во-первых, он показал себя человеком, умеющим оценивать неординарные предложения
и настаивать на решении, в полезности которого он был уверен. Дело в том, что
мое предложение Масхадову носило не столько гуманитарную форму, сколько прагматическую:
я предложил вывезти пленных для того, чтобы они рассказали широкой российской
общественности и о том, что делается в Чечне, и о том, как к ним лично относились.
Понятно, что эффект такого информационного выступления был бы тем сильнее, чем
больше мне удалось бы вывезти, чем свободнее мне была бы предоставлена возможность
по формированию этой группы. И Масхадов сразу же поддержал меня. Поддержал, хотя
до этого он знал обо мне только то, что я находился вместе с ними под российскими
бомбами, да ито, что я несколько раз выступал в роли парламентера. Поддержал,
несмотря на далеко не однозначное отношение к этой затее в своем окружении, несмотря
на явный риск, что из этого вообще ничего не получится – ведь у меня на тот момент
не было ни копейки денег, и сам еще не знал как самому решить их проблему. Но
я знал, что решу, ибо был уверен, что помогут люди. Помогли журналисты в Назрани.
Вероятно, знал это и Масзадов, иначе не стал бы подставлять свой главный капитал
– свой авторитет.
Во-вторых, Масхадов показал себя в этом эпизоде человеком чести – вместе со мною
на переговоры ходил подполковник Юрий Колобцов, и Масхадов обещал ему при первой
возможности решить вопрос его обмена. И когда я предложил включить в выдаваемую
мне группу подполковника, Масхадов сдержал свое слово, хотя, понятно, обмен подполковника
и его простое освобождение вещи разные. А на тот момент у чеченцев не так уж много
было в плену старших офицеров.
В-третьих, Масхадов показал себя и гуманистом – он с полным одобрением отнесся
к включению в группу тяжелораненных – капитана Мычко и рядового Бакулева, хотя
и было ясно, что они никак не смогут принимать активное участие в предполагавшейся
инфоррмационной кампании. Но было ясно и то, что если они останутся в рескоме,
то, скорее всего, на смерть. Так бы и получилось – одна из бомб, проломив перекрытие,
попала в помещение, где эти ребята еще недавно лежали…
Второй и третий эпизоды
Время: апрель – август 1995 года. Место: Ведено и Грозный. В начале Ведено. На
этот раз я в Чечню приехал с планом введения нового важного фактора купирования
конфликта через подведение его под регулирующее воздействие Женевских конвенций.
В соответствии с Дополнительным протоколом I к ним для этого, с учетом того, что
борьба чеченского народа носила характер борьбы за свое существование, следовало
сделать соответствующее заявление о готовности соблюдать нормы Женевских конвенций
и Дополнительных протоколов к ним. Первый, к кому я обратился в Чечне с этим планом,
был Масхадов. И опять он сразу оценил его, но тогда максимум, что он мог сделать,
это посодействовать моей встрече с Дудаевым, хотя бы лишь передачей записки –
Дудаев в то время был на другом краю Чечни. Удивительно, но факт: в лице юриста
Имаева, которому в конце концов был поручен этот вопрос, я этого понимания не
встретил и покинул Чечню в мае, не добившись принятия такого заявления. А ведь
кто знает, будь оно, может и не было бы Буденновска и все пошло бы несколько иначе.
Тем не менее, уже в июле, когда шли переговоры в Грозном, я вновь прилетел в Чечню
с этой же идеей. На этот раз Масхадов взял иниициативу полностью в свои руки и
по его настоянию соответствующее Заявление было сделано от лица парламента ЧРИ.
Тогда же он поддержал еще ряд предложений, имеющих целью закрепление начавшегося
вроде бы процесса связывания конфликта, в том числе предложения по исключительно
совместным действиям формирований Сопротивления и остающихся в соответствии с
достигнутыми договоренностями поразделений российских вооруженных сил. К сожалению,
иной тогда оказалась реакция на эти предложения российской стороны. Долго думали,
но так и не решилась пойти на применение норм Женевской конвенции в отношении
Чечни и Швейцария, как страна-депозитарий этих конвенций.
В результате получилось то, что получилось, а надо мною висит комплекс вины за
те неоправдавшие себя надежды, что, по-видимому, связывал со мною Масхадов. Не
было адекватной общественной реакции на ту страшную правду, что поведали вывезенные
мною пленные. Не было тех действий, что обязана была препринять Швейцария, если
только все эти конвенции чего-то стоят.
Ну да бог с ней, с моей виной. В конце концов, от иллюзий освобождаться полезно,
но только важно при этом не терять вместе с иллюзиями и веру, которая нас только
и делает людьми. Впрочем, уверен, Масхадову потеря веры не грозит.
|
