БЕСЕДЫ С ПАЛАЧОМ
К оглавлению
Памяти всех невинно павших
от рук палачей и террористов.
Ликует буйный Рим… торжественно гремит
Рукоплесканьями широкая арена:
А он – пронзённый в грудь – безмолвно он лежит
Во прахе и крови скользят его колена…
(М.Ю.Лермонтов).
…нет зверя свирепее человека, совмещающего в себе дурные страсти и власть.
(Плутарх).
Прорвалось наружу вдруг всё то, что до сих пор таилось внутри; произошла противоестественная перемена с сенаторами, консулами, преторами, трибунами, кандидатами на все эти магистратуры или состоявшими в этих должностях; теперь они бросались к ногам своих рабов с рыданьями, называли слугу спасителем и господином.
(Аппиан).
Задыхаясь, с холодным потом на челе, читал я страшную повесть.
(А.И.Герцен).
В книге освещается малоизвестная мрачная сторона жизни древних римлян. Рассмотрены древнеримские казни, пытки и суровые наказания, дана их правовая и нравственная оценка. Освещены изуверства и издевательства, бытовавшие в Древнем Риме, обрисованы древнеримские доносчики, рассказано о массовом терроре в период римских гражданских войн.
Материал почерпнут из широкого круга античных исторических и художественных источников. Приложен справочный аппарат.
Книга адресована всем, кто интересуется историей общества, культуры и права.
ВВЕДЕНИЕ
§ 1. История вопроса и намерения автора
Предания умалчивают о том, кто первым применил казнь как средство «укоризны» ближнего своего. Однако не подлежит сомнению, что казни, пытки и другие виды убийств и издевательств – одно из тех мрачных изобретений человечества, которые издавна сопутствовали его истории.
«Есть одно только благо – знание и одно только зло – невежество», – учил Сократ [Лосев, Тахо-Годи, с.20]. В наши дни, когда из чрева разнузданного невежества, оголтелого шовинизма и религиозной исступлённости народился монстр международного терроризма, как никогда важно осмыслить исторический опыт применения казней, пыток и прочих видов истязаний, в конечном счёте вскормивших эту кровожадную гадину.
Особенно поучительно такое осмысление на правовом и историческом материале Древнего Рима, юридическая система которого легла в основу современного европейского права и по сей день служит неиссякаемым источником для мыслящих правоведов.
Разностороннее освещение событий минувшего необходимо россиянам как воздух. Их психика длительное время усердно обрабатывалась подрумяненной краснофонарной псевдонаукой и сноровистыми пропагандистскими холуями тоталитарного режима. «Результат – глубоко искажённое историческое сознание общества. Подлинное знание подменено мифами. Всё это – симптомы глубокой болезни общественного сознания, ибо без открытого взгляда на историю оно обречено оставаться искажённым» [Гуревич, с.352].
Обращение к избранной теме необходимо ещё и потому, что в существующей справочной, научной и учебной литературе казни, пытки и другие наказания, применявшиеся древними римлянами, либо не освещены совсем, либо рассмотрены отрывочно, бегло и бессистемно (см., напр. [Словарь античности, с.240], [Гладкий, с.302–303].
Некоторым исключением из этого являются исследование А.Ф.Кистяковского [Кистяковский, с.248–253], справочник М.Бартошека «Римское право» [Бартошек] и учебник О.А.Омельченко [Омельченко. Римское право, с.80–81], где сделана попытка упорядочить такие сведения, а также «Энциклопедия смерти» А.П.Лаврина [Лаврин], в которой, наряду с перечислением разновидностей смертной казни в Древнем Риме, описаны свирепые подробности некоторых из них. Однако и в этих трудах классификация и степень полноты соответствующего материала далеко не совершенны, а освещение казней иногда производится с фактическими ошибками.
Отмеченные обстоятельства не только обедняют наши сведения об истории Древнего Рима, но и порождают досадные заблуждения. Так, например, в одной добротной книге по истории Средневековья, содержится мысль (как мы увидим, ошибочная), что средневековые истязания по своей жестокости намного превосходили древнеримские (см. [Ле Гофф Ж., с.36–37].
Колоритные черты древнеримского быта, относящиеся к нашей теме, рассеяны в произведениях античных авторов. Такие сведения также требуют упорядочения и в ряде случаев – разъяснений и уточнений.
Указанные обстоятельства определили ближайшую цель нашей работы – выявить и систематизировать с возможной полнотой сведения о древнеримских казнях, пытках и суровых наказаниях, воспроизвести их описание в трудах древнеримских авторов, дать им по возможности адекватную правовую и нравственную оценку.
Читатель легко заметит, что изложенная в 1-й главе классификация древнеримских казней построена не на одном, а на нескольких основаниях: степень жестокости казней, их правовая обусловленность, технические особенности казней, их социальная приуроченность и др. Хотя наличие нескольких пересекающихся оснований далеко от идеала формальной логической стройности, такая (так называемая естественная) классификация, как представляется, и ближе к древнеримской исторической действительности, и даёт возможность вынести нравственную оценку карательным действиям, что бывает порой важнее, чем сама их сортировка и описание.
Разумеется, наша классификация не претендует на бесспорность и, как всякая коллекция, способна быть в дальнейшем расширена и уточнена.
Поскольку казни, пытки и суровые наказания в Древнем Риме нередко сопровождались изуверствами и издевательствами, а по способам и последствиям применения порой не отличались от первых, мы рассматриваем и эту группу явлений.
Нагромождение ужасов в нашей книге – не дань потаённому мазохизму или попытка произвести дешёвую сенсацию. Каждая казнь, каждая пытка, каждое издевательство и изуверство, даже в массовых масштабах и даже по высочайшему повелению коллегиальных органов – всегда дело рук конкретных палачей и мучителей, как бы они ни таились под маской, капюшоном или псевдонимом. Стало быть, каждый из них лично ответствен за то, что необозримый ряд безвременных могил расширился, а круг живущих людей трагически сузился.
Из сферы кровавой обыденности мы выходим здесь на простор философско-нравственных исканий, среди которых самыми жгучими являются, пожалуй, мысли об индивидуальном переживании бытия [Мамардашвили, с.18–21], персональности исторического процесса [Шопенгауэр, с.310], [Рашковский, с.650], о нравственной причастности личности к всечеловеческим деяниям [Чаадаев, с.484] и осознании личностью её исторической ответственности вопреки обезличивающей стихии толпы [Победоносцев, с.42] и иссушающему влиянию социологических доктрин [Булгаков С.Н., с.62]. И если читатель хотя бы на минуту погрузится в раздумья об ответственности всех нас за всё, что творится людьми на измученной планете, автор сочтёт свою книгу не напрасной.
§ 2. Постановка проблемы
Римское законодательство выработало и применяло на практике понятие степени наказания в зависимости от тяжести преступления. Вместе с тем кодекса, определявшего, какие деяния являются преступными и каких наказаний они требуют, в Древнем Риме не существовало [Немировский. История древнего мира, ч. 2-я, с.46]. Уголовное законодательство римлян, по словам Т.Моммзена, было «беспримерно шатким и неразвитым» [Моммзен. 1999, т. 1-й, с.346, примеч.**]. В конкретных случаях вид и способ применения наказания устанавливался по-разному: или определённым законом, или правовой традицией, или судейским усмотрением с учётом качества преступления, личности преступника и существующих прецедентов [Омельченко. Римское право, с.80].
В расчёт могли приниматься и чисто технические условия применения наказаний. Так, при отсутствии досягаемого водоёма казнь отцеубийцы посредством утопления в кожаном мешке вынужденно заменялась растерзанием дикими зверями или распятием на кресте.
Отмеченные свойства было бесспорным достоинством римской правовой системы, обеспечивающим её гибкий подход к совершённому правонарушению, к личности подсудимого и к условиям исполнения наказаний. Однако те же свойства создавали почву для произвола при их назначении и применении, приводя порой к несоразмерности наказаний и совершённых преступлений, а часто – и к самочинным палаческим расправам над невинными людьми. В игру здесь вступали, наряду с общественно-политическими соображениями, и этнопсихические силы, исследованные Л.Н.Гумилёвым (см. [Гумилёв. Этносфера, с.113–119, 121]; [Гумилёв. Этногенез и биосфера Земли, с.267, 284–285, 418]).
Судейский произвол в таких случаях усугублялся тем, что, в отличие от гражданских дел, инициатива возбуждения уголовного судебного преследования против подозреваемого принадлежала не только потерпевшей стороне, но и должностному лицу, которое также назначало наказание [Омельченко. Всеобщая история государства и права, с.205].
Следует помнить также о том, что в Древнем Риме отсутствовало понятие должностной компетенции высших чиновников, т.е. определённой и ясно ограниченной сферы их деятельности, и поэтому не было привычного или, по меньшей мере, известного нам разграничения законодательной, судебной и исполнительной властей (такое разграничение было отчётливо проведено только в XVIII в., в трудах Шарля Луи Монтескьё, и законодательно закреплено в Конституции США в 1778 г. [Политология, с.308]). Напротив, римляне твёрдо стояли на том, что суд является главной функцией государственной и общественной власти, составляя с ними единое целое. Римские высшие магистраты были в одно и то же время и правителями, и военными вождями, и законодателями, и судьями, и надзирателями за исполнением законов и судебных решений.
Выявление правовой обоснованности наказаний, практиковавшихся в Древнем Риме, а также способа их применений – тема большого самостоятельного исследования, выходящего далеко за пределы настоящей книги. В дальнейшем мы затрагиваем эту тему лишь в той мере, какая продиктована задачами нашей книги и подкреплена материалом обследованных источников.
И сами способы наказаний, и процедура их исполнения нередко носили у римлян, особенно в древности, обрядово-символический характер. Это, в свою очередь, определялось происхождением карательных процедур, их связью с соответствующими этническими и религиозными представлениями, в том числе заимствованными у других народов. Выявление этих особенностей – важная задача, которая должна решаться также отдельно и в другом месте.
Система карательных мер в Древнем Риме, как и во всех древних государственных образованиях, была далеко не безразличной к сословному делению общества. Социальные верхи, в которых шла неустанная борьба за обладание властью и богатством, при всей звериной жестокости этой схватки, ревностно заботились о своём привилегированном положении при определении наказаний. Эта особенность нашла своё прямое выражение в древнеримском законодательстве и широко применялась на практике (см. [Кистяковский, с.35, 113–118, 138–139], [Штаерман, с.229–230], [Лившиц. Классовая борьба в Иудее и восстания против Рима, с.96–08). Мы учитываем указанное обстоятельство в той мере, какая определялась доступными нам источниками.
Интересным и важным является вопрос об эволюции древнеримских карательных мер, их преобразовании в связи с социальным и нравственным развитием общества. Имеющиеся сведения об этом, к сожалению, скудны, отрывочны и не всегда надёжны. Мы приводим их в качестве сопроводительных при освещении соответствующего материала.
§ 3. Степень достоверности источников и принцип их подбора
Источники, из которых мы черпали сведения, представлены следующими группами трудов:
1) словари, энциклопедии, справочники;
2) научные исследования;
3) общие курсы, обзоры, хрестоматии;
4) учебники и учебные пособия;
5) комментарии, примечания, указатели;
6) памятники римского права;
7) сочинения античных авторов.
Из перечисленных источников чаще всего подвергались и подвергаются критике за недостоверность последние (см. [Немировский. История раннего Рима и Италии, с.9–10, 13–14]). Насколько обоснован такой скептицизм?
Как установлено, в дошедших до нас сочинениях большинства античных историков – и дошедших как ничтожная часть громадного массива текстов [Немировский. История древнего мира, ч. 1, с. 12], – наряду с бесспорными сведениями и достоверными описаниями (подробнее см. [Бокщанин]), присутствуют вымысел, неточности, натяжки, намеренные хронологические сдвиги, художественные преувеличения, общественно-исторические мифы [Тронский. Корнелий Тацит], [Кнабе. Рим Тита Ливия – образ, миф и история], [Утченко, с.10]; [Гаспаров. Светоний и его книга], [Томашевская], [Егер, с.289], [Дуров. Художественная историография Древнего Рима, с.4, 71], [Фролов, с.213], [Немировский. История древнего мира, ч. 2, с.345], [Немировский. Рождение Клио, с.235, 254], [Немировский, Дашкова, с.28–29], Горенштейн. Гай Саллюстий Крисп, с.155–156]. Крайним проявлением скептического отношения к античным источникам является, пожалуй, убеждённость Освальда Шпенглера в том, что греко-римские историки были начисто лишены ретроспективного мышления. Подытоживая свои рассуждения на эту тему, О.Шпенглер приводит резкое высказывание Теодора Моммзена, согласно которому римские историки – это сочинители, «которые говорили о том, что заслуживает умолчания, и молчали о том, что следовали сказать» [Шпенглер, с.138].
В некоторых случаях изъяны античных источников, действительно, настолько явны, что видны невооружённым глазом. Так, А.С.Пушкин укорял Тацита за неубедительную мотивировку некоторых описываемых событий: «Юлия, дочь Августа, славная своим распутством и ссылкой Овидия, умирает в изгнании, в нищете, – может быть, но не от нищеты и голода, как пишет Тацит. – Голодом можно заморить в тюрьме» [Пушкин. Замечания на «Анналы» Тацита, с.236]. Другой пример: свидетельство Луция Аннея Флора о глумлении парфян над отрубленной головой Марка Лициния Красса, в оскал рта которой влили расправленное золото, «чего так жаждала его душа» [Флор, с.113 (Парфянск. война, III, 11, 10)]. Между тем в сообщении Плутарха о глумлении врагов над отсечённой головой Красса рассказывается и том, что она была брошена на середину залы, где исступлённо ликовали победители римского войска, и о том, что упоённые победой и вином участники веселья жадно выхватывали друг у друга мёртвую голову как желанный трофей, но ни слова не сказано о вливании расплавленного золота в её рот (см. [Плутарх, т. 2, с.349 (Красс, XXXIII)]. Разумеется, историк наших дней вправе выбрать из этих версий ту, которая кажется ему достовернее или колоритнее (ср. [Немировский. История древнего мира, ч. 2-я, с.119]), но всё же более разумно усомниться в достоверности и того и другого свидетельства.
Нелишне привести суждение античного историка Полибия, который, критикуя некоторые исторические труды современников, проворчал: «По моему мнению, они имеют значение и цену не истории, а болтовни брадобрея или простолюдина» [Полибий, т. 1, с.277 (III, 20, 5)]. Впрочем, если копнуть глубже, то и у нашего ворчуна можно найти искажения исторической истины в угоду личным симпатиям и антипатиям (см. [Кораблёв, с.111–113]).
Такие свойства античных исторических сочинений читатель должен иметь в виду, когда он встречается с приведёнными здесь цитатами из них.
Допуская, что далеко не все свидетельства, содержащиеся в цитируемых отрывках, бесспорны и достоверны, мы всё же не отказывали себе в желании насытить ими нашу работу. При этом автору меньше всего хотелось, чтобы его книга была воспринята читателем как цитатник. Вследствие этого позволим себе подробнее разъяснить цель нашего обильного цитирования.
Прежде всего, приводимые отрывки, несмотря на сомнительную сюжетную или историческую истинность некоторых из них, содержат достоверные сведения о типологии и технике древнеримских казней, пыток и наказаний.
Так, можно усомниться в достоверности приведённого Тацитом сообщения о гибели императора Тиберия в результате его удушения под ворохом одежды [Тацит, с.229 (Анналы VI, 50)] – тем более что, согласно Светонию, смерть Тиберия могла наступить и от отравления медленным ядом, и от удушения подушкой, и оттого, что ему, накрыв голову подушкой, стиснули горло руками [Светоний. Жизнь двенадцати цезарей, с.105 (III Тиберий, 73, 2), с.111 (IV Гай Калигула, 12, 2)]. Можно довериться первой версии (см., напр. [Рыжов, с.460–461]) либо предпочесть общую формулировку «был задушен» (см., напр. [История Древнего мира. Древний Рим, с.315]), либо наконец согласиться с теми, кто утверждал, что дряхлый Тиберий «поднялся с постели, но, пройдя несколько шагов, потерял сознание, упал и разбился насмерть» [Егер, с.527]. Однако не подлежит сомнению, что перечисленные здесь историками сами приёмы умерщвления жертвы – не художественный вымысел, а мрачная древнеримская действительность.
Другая цель широкого цитирования античных авторов заключалась в стремлении воссоздать на страницах нашего издания колорит древнеримской эпохи, отмеченной и величественными взлётами человеческого духа, и его позорными падениями в пропасть лютых злодеяний.
При чтении нашей работы у некоторых читателей может закрасться подозрение: «А не сгущает ли автор краски? Не желает ли он бросить позорящую тень на блистательный облик Древнего Рима, величественным достижениям которого столь обязана современная цивилизация?». Чтобы предотвратить такие подозрения, мы, как правило, не пересказываем палаческие сюжеты, а даём возможность поведать о них самим римлянам. Audiatur et altera pars («Пусть будет выслушана и другая сторона») – справедливо требовали они. Что же до блистательного Древнего Рима, то здесь как нигде уместна следующая выдержка из уже цитированного трактата Освальда Шпенглера: «Я вижу символы первостепенного порядка, что в Риме, где триумвир Красс был всемогущим спекулянтом земельными участками, отведёнными под строительство, красующийся на всех надписях римский народ, перед которым даже на расстоянии трепетали галлы, греки, парфяне, сирийцы, в неимоверной тесноте ютился в густонаселённых многоэтажных домах неосвещённых предместий и обнаруживал полное равнодушие или своего рода спортивный интерес к успехам милитаристской экспансии; что многие благородные семьи родовой аристократии, отпрыски победителей кельтов, самнитов и Ганнибала, вынужденно отказывались от своих родовых поместий и снимали жалкие квартиры, поскольку не участвовали в опустошительной спекуляции; что в то время как вдоль Via Appia [Аппиевой дороги] высились удивляющие и по сей день надгробные памятники денежных тузов Рима, тела покойников из народа вместе с трупами животных и городским мусором выбрасывались в ужасающую братскую могилу, пока при Августе, чтобы предотвратить эпидемии, не засыпали это место, на котором тогда же Меценат разбил свой знаменитый сад…» [Шпенглер, с.167] (о вопиющем неравенстве римских сословий, прикрываемом чисто внешним блеском империи см. также [Гольденберг, с.46, 50]).
И, наконец, наше цитирование преследует также просветительскую цель – ознакомить широкого читателя с фрагментами тех трудов, которые, быть может, прежде были ему неизвестны или недоступны, но заинтересуют и войдут в круг его одухотворённого чтения.
Именно последним обстоятельством диктовался подбор юридических и исторических источников, при котором мы намеренно не ссылались на сочинения античных авторов, известные нам в древнегреческом и в латинском подлинниках, но не переведённые на русский язык. Такой пробел в нашем библиографическом перечне извинителен также потому, что в этих трудах мы не обнаружили сведений о древнеримских казнях, пытках и суровых наказаниях, которые своей принципиальной новизной отличались бы от соответствующих сообщений в цитированных здесь источниках.
Обследованная автором юридическая и историческая литература на английском, немецком, французском, итальянском и ряде других европейских языков также не привнесла существенного нового в его представления об этой стороне древнеримской жизни.
Читателя, осведомлённого в европейских языках и желающего обратиться к соответствующим иноземным сочинениям, мы отсылаем к трудам [Дождев, с.682–715], [Бартошек, с.448–449], [Культура Древнего Рима, т. 2, с.383–394], содержащим полезные библиографические сведения.
§ 4. Терминология и слог этой книги
Определённую трудность в освещении казней, пыток и наказаний вызывает смысловая неэквивалентность ряда русских и латинских обозначений карательных мер и орудий их применения. Некоторые из этих наименований в русском и латинском языках, кроме того, многозначны.
Таково, например, слово казнь. В русский язык оно вошло из старославянского (см. [Фасмер, с.160], [Шанский, Иванов, Шанская, с.184]) в качестве кальки (буквального перевода) ряда древнегреческих слов, употреблявшейся в двух значениях: «наказание» и «приказ, указ» [Старославянский словарь, с.280].
Первое значение скалькировано с древнегреческих слов zhm…a «1) наказание, штраф; 2) убыток, ущерб, урон, вред» [Вейсман, с.577] и k…nduno$ «1) опасность; 2) смелый поступок, риск» [Вейсман, с.708]; второе – со слов dOgma «1) мнение; 2) решение, постановление; 3) философское учение» [Вейсман, с.338] и qsspisma «1) прорицание; 2) приказание» [Вейсман, с.604].
В древнерусских памятниках слово казнь не только сохраняет прежнюю многозначность, но и раздвигает свои смысловые рамки (см. [Словарь древнерусск. языка, с.189–190], [Словарь русск. языка XI–XVIII в., с.25–26], [Срезневский, с.1178–1179]).
Следствием этого является смысловая широта слова казнь в современном русском языке и разноголосица словарей в его толковании. Малые толковые словари дают только одно его значение – «лишение жизни как высшая карающая мера (высшая мера наказания)» (см. [Лопатин, Лопатина, с.191], [Ожегов, Шведова с.265]), тогда как большие и средние – от двух до трёх значений, не считая фразеологически связанных (см. [Толковый словарь русск. языка, с.1283], [Словарь совр. русск. литер. языка, с.675], [Словарь русск. языка в 4-х т., с.15]): «1) высшая мера наказания – лишение жизни; 2) устар. суровое наказание, кара; 3) перен. страдание, мучение».
В юридической и энциклопедической литературе такая многозначность преодолевается применением составного термина смертная казнь (см., напр. [Уголовный кодекс РСФСР, с.57], [Юридич. энциклопедич. словарь, с.331, [Большой энциклопед. словарь, с.367], [Большая сов. энцикл, изд. 3-е, с.603], [Большая энцикл. Кирилла и Мефодия]), который, однако, со строго лингвистической точки зрения представляет собой плеоназм такого же ряда, как патриот родины, своя автобиография, коллега по работе, народная демократия и т.п.
Латинское слово poena, терминологически параллельное русскому казнь, имеет два главных значения: «1) наказание, кара; 2) страдание, мучение, мука» [Дворецкий, с.594]. В первом значении оно синонимично слову punitio [Дворецкий, с.637].
М.Бартошек усматривает в слове poena также архаическое значение «очищение коллектива от преступления и посвящение преступника божеству», одновременно снабжая это слово этимологическую пометой «греч.» [Бартошек, с.248]. Не ясно, из какого источника М.Бартошек почерпнул указанное значение (в фундаментальном «Латинско-русском словаре» И.Х.Дворецкого такое значение не представлено и слово poena пометой «греч.» не сопровождается). Возможно, М.Бартошек выводит это значение из греческого poin» «штраф (особенно за убитого), возмездие, вознаграждение; вообще кара, наказание» [Вейсман, с.1020], однако связь между латинским poena и греческим poin», несмотря на их наглядную смысловую и звуковую близость и мнение крупнейших латинистов о греческом происхождении первого (см., напр. [Тронский. Историческая грамматика латинского языка, с.79]), не вполне ясна. Не исключено, что слово poena действительно было заимствовано из греческого языка, но не менее возможно и обратное заимствование, а ещё более вероятно, что оба слова происходят из общего праязыкового корня, длительное время существовали независимо друг от друга и лишь позднее сблизились на почве греко-римских этнокультурных связей (попутно отметим, что дискуссионность отношений между латинским poena и греческим poin» сказывается на спорах этимологов об истории русского слова пеня, см., напр. [Черных, с.19–20]).
Трудность адекватного перевода латинского слова poena на русский язык и толкование связанных с ним юридических понятий обусловлены и тем, что оно входит в многозначное терминологическое словосочетание poena capitis (= poena capitalis), одно из значений которого «высшая мера наказания в Древнем Риме» не совпадает с современным значением «смертная казнь» (подробнее см. ниже).
Во избежание терминологической сбивчивости латинские юридических выражения при необходимости далее сопровождаются разъяснениями и уточнениями.
В дальнейшем мы будем употреблять слово казнь в значении «лишение жизни как карающая или ритуальная мера, а также намеренное убийство с низменными целями», слово пытка – в значении «истязание, применяемое при допросе обвиняемого с целью вынудить его к даче показаний либо уступить своё имущество», оборот суровое наказание – в значении «жестокое карающее физическое и (или) психическое воздействие на того, кто совершил проступок, не приводящее намеренно к гибели наказываемого».
К этому смысловому ряду примыкают слова изуверство и издевательство. Первое мы употребляем в значении «намеренное калеченые кого-л. с целью извлечь из этого материальную выгоду, отомстить обидчику или сделать из калечения театральное зрелище»; второе – в значении «причинение преимущественно должностным лицом кому-л. страданий с целью его жестоко унизить, для удовлетворения своих извращённых наклонностей или для нанесения ущерба здоровью истязаемого».
И наконец, слово варвар употребляется нами только в его первоначальном значении – «всякий неримлянин и негрек».
Читатель старого закала, воспитанный на сочинениях с вытянутым во фрунт поджарым слогом, немало удивится (если не оскорбится), встретив в нашей книге такие ухарские выражения, как прохиндей, окочуриться, пацан и т.п., применяемые если не к высокой, то более или менее почтенной исторической материи. Едва ли придётся по вкусу иным читателям и зубоскальство, которое там и сям сопутствует повествованию о некоторых исторических персонажах.
Что скажешь на это? Покаяние здесь ни к чему, поскольку автор не считает себя повинным в покушении на немеркнущие красоты русского языка (преподаванию и исследованию которого он посвятил главную часть своей осмысленной жизни). Не посягал автор и на репутацию почтенных исторических личностей. В качестве же объяснения такого стилистического и интеллектуального озорства (или, выражаясь современным слогом, – стёба) можно было привести пространные доводы, способные составить отдельный пухлый том. Однако чтобы не утомлять читателя высоколобыми рассуждениями, скажем предельно кратко: стилистический и интеллектуальный строй нашей книги выражает безнадёжное стремление хотя бы на миг вырваться из той убийственно-монотонной реки времён, о которой с непревзойдённым ужасом и восхищением (вопреки бодряческому толкованию, см. [Ходасевич, с.137–142]) писал Г.Р.Державин:
Река времён в своём стремленье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрётся
И общей не уйдёт судьбы.
[Державин, с.304].
|
