Ольга Тогоева

ИСТИННАЯ ПРАВДА

К оглавлению

Глава 4

Cудьи и их тексты

...Я коронный судья,

и присяжные - я!

Будут так, нет сомненья,

Очень краткими пренья:

Ты - убийца и вор!

Смерть - тебе приговор!

Льюис Кэролл. Алиса в стране чудес

Начнем, пожалуй, с самого начала - с первых строк судебного протокола. Именно здесь мы обычно ожидаем найти информацию о тяжущихся сторонах - об истце и ответчике. И здесь же мы сталкиваемся с первой особенностью интересующих нас документов, на которую уже обращали внимание выше - с вытеснением истца из процесса, со стремлением средневековых судей выступать от его имени, вместо него. Мы не найдем ни одного упоминания о настоящих истцах в «Признаниях и приговорах», мы почти не встретим их в приговорах Парижского парламента или в «Регистре Шатле».

Конечно, такая ситуация была вполне естественна, когда дело начиналось самим судьей, опиравшемся на собственные подозрения, на донос или на слухи. Однако, даже в тех случаях, когда истец изначально присутствовал, после краткого, весьма формального упоминания о нем в начале протокола, его имя исчезало из текста, а его место занимал судья.

Наиболее интересными с этой точки зрения являются дела, записанные в «Регистре Шатле». Как я уже говорила, регистр создавался как некий пример для подражания - как своеобразный учебник по уголовному судопроизводству. Именно так, как записано, а не иначе, следовало, по мнению автора регистра, Алома Кашмаре, расследовать то или иное преступление, вести допрос, применять пытку и выносить окончательный приговор. И вот в этом «образцовом» регистре практически нет информации об истцах в уголовных процессах.

Показательным можно назвать дело уже известного нам Гийома де Брюка, экюйе, обвиненного в 1389 г. в многочисленных кражах Жаком Ребутеном, экюйе,

коннетаблем арбалетчиков гарнизона г.Сант в Пуату1. По доносу последнего Жервез дю Тарт, сержант королевской тюрьмы Шатле, арестовал Гийома. В суде Жак заявил, что из его дома пропало множество вещей, часть из которых он затем увидел у упомянутого Гийома де Брюка. Однако больше Жак Ребутен не упомянут на страницах регистра ни разу. Мы даже не знаем, были ли украденные предметы возвращены ему по окончании процесса. Его место в тексте протокола заняли судьи.

Сходным образом практически любой уголовный процесс превращался на бумаге в противостояние исключительно судей и обвиняемого. Причем судьи стремились не только вершить правосудие, т.е. выносить решения по тому или иному спорному вопросу. В не меньшей, как кажется, степени они желали выступать от имени всего сообщества, в качестве обвинителей. И это первая особенность образа средневековых судей, о которой мы можем говорить на основании материалов уголовных процессов. (Ил. 1)

Что же касается настоящих истцов, об их существовании нам остается лишь догадываться - их реальное участие в судебных разбирательствах подтверждают лишь многочисленные апелляции, подаваемые их авторами то в связи с нарушениями процедуры, то в связи с несправедливым, с их точки зрения, приговором.

Не менее любопытным представляется и следующее обстоятельство. Если довериться все тем же уголовным протоколам, средневековый преступник не мог оказаться лицом к лицу всего лишь с одним судьей. Количество судей и их помощников, присутствующих на каждом заседании, приводит порой в изумление. В «Регистре Шатле» обычно упоминается 7-10 человек, но в исключительных случаях их число могло доходить и до 15-ти2 . Причем все они, если верить Алому Кашмаре, принимали непосредственное участие в вынесении решений по каждому конкретному делу. Указание на большую численность судей заставляло думать о них как о некоем организме, едином целом, как о корпусе чиновников, объединенных общими целями.

Этот образ всячески подчеркивался бесконечными ссылками на коллегиальность всех выносимых в уголовном суде решений. Типичными можно

1 RCh, I, 14-35.

2 Например, в делах о колдовстве: RCh, I, 362.

назвать выражения (заимствованные, безусловно, из лексики церковного суда): «все они согласились» ("il sont d'accort", "furent d'acort", "touz d'un accort", "touz nosseigneurs dessusdiz furent d'acort", "touz sont d'acort"), «они согласились и пришли к решению» ( "sont d'acort et d'un jugement")3, «все они единодушно решили» ("lesquelx tous d'une oppinion delibererent", "delibererent et furent d'oppinion")4, повторяющиеся из дела в дело. Каждый шаг уголовного суда сопровождался подобными формульными записями: и решение о сборе дополнительной информации по делу, и постановление о применении пыток, и вынесение окончательного приговора.

Если же мнения судей разделялись (что, правда, если верить все тем же регистрам, случалось крайне редко), все они фиксировались в тексте. Так, 5 апреля 1341 г. в Шатле было рассмотрено дело Пьера Пайю, подозревавшегося в использовании поддельных писем, запечатанных королевской печатью5. Судьи не сразу пришли к единому мнению о том, как следует поступить с обвиняемым. Интересно, что клерк, присутствовавший на заседании, зафиксировал их предложения в виде прямой речи:

«Мессир Изар: [приговорить] к пытке, к позорному столбу и бичеванию.

Мессир Ж. де Дантевиль: [приговорить] к пытке, к позорному столбу и поставить клеймо на лбу.

Мессир Артю: согласен с господином Ж. де Дантевилем.

Мэтр Б.Помье: [приговорить] к изгнанию.

П. д'Осер: поставить клеймо на лбу и на щеках, [приговорить] к изгнанию и к позорному столбу.

Мессир Гоше де Фролуа: согласен с господином Ж. де Дантевилем.

Мэтр Ж. де Травеси: [приговорить] к позорному столбу и изгнанию, поставить клеймо на лбу.

Мессир Ж. де Шастель: [приговорить] к позорному столбу в течение двух суббот, поставить клеймо на лбу»6.

3 Confessions et jugements. P. 58, 59,62, 79, 137, 147, 150, 179.

4 RCh, I, 5, 10, 38, 68, 94, 99, 125, 156,173,212,260; RCh, II, 15, 76, 89, 130,162, 171,240,368, 385,421, 504.

5 Confessions et jugements. P. 148-150.

6 Ibidem. P. 149: "Messire Ysards: a gehine et au pilory et flatrir. Messire J. de Dinteville: a gehine et le mettre ou pillory et seigner ou front. Messire Artus: concordat cum domino J. de Dintevilla. Maistre B. Paumier: a bannir. P. d'Aucerre: a seigner ou front et es joes et bannir et ou pillory. Messire Gaucher de Frolloys: concordat cum domino

Впрочем, ближе к концу заседания решение по делу все же было вынесено -как обычно, единогласно: «Все вышеупомянутые лица, а также мессир Робер Муле согласились (sont d'acort et d'un jugement), что П.Пайю будет поставлен к позорному столбу в две ближайшие субботы. И что на нем будет помещена табличка, на которой будет указана причина такого наказания (et aura un escript ou la cause pour quoy ce sera), а также на нем будут вывешены его поддельные письма и печати (et aura ensaignes des faus seauls et des fausses lettres). А затем ему поставят клеймо на лоб так, чтобы было заметно (en lieu bien apparent)»7.

Впечатление об удивительном единодушии и преданности своему делу средневековых судей несколько меркнет, когда - правда, очень редко - встречаешь замечания типа: «…выслушав эти признания, все согласились, что он должен быть протащен за ноги и повешен, за исключением господина Рауля Шайю, который ушел до вынесения приговора (qui s'en parti avant le jugement)», «… все вышеперечисленные господа согласились и решили… за исключением мессира Гийома де Виллера, который ничего по этому поводу не сказал (qui n'en dist riens)», «… все они, за исключением Жана Мале и Жана де Киньера, согласились…», «П. д'Осер, П. де Креель явились слишком поздно (vinrent trop tart)»8 . Все-таки, наверное, далеко не все свершалось в суде того времени с согласия всех и каждого…

И, тем не менее, коллегиальность того или иного принятого решения не просто декларировалась в текстах протоколов, но также всячески подчеркивалась стилистически - в частности, с помощью местоимения «мы». Обычно в средневековых судебных документах использовались местоимения третьего лица единственного и множественного числа: «он» - для обвиняемого, «они» - для судей. Это было связано с общей формой записи дела, когда речь участников того или иного процесса передавалась в основном косвенно9.

Однако, в деле Гийома де Брюка мы сталкиваемся с ситуацией, когда все решения судей были вынесены от первого лица множественного числа (тогда как для обвиняемого использовалось привычное «он»): «…и в этот день мы велели

J. de Dintevilla. Maistre J. de Travecy: ou pillory, seigner et bannir. Messire J. du Chastelle: II samedis ou pillory et seigner ou front".

7 Ibidem. P. 150.

8 Ibidem. P. 58, 79 (та же история повторилась с Гийомом де Виллером еще раз - Ibidem. P. 95), 108, 164.

9 Об использовании в судебных протоколах прямой речи, в том числе диалогов между судьями и обвиняемым или между обвиняемым и свидетелями, см. ниже.

привести (feismes venir) к нам (par devant nous)…упомянутого заключенного…», « мы велели ему поклясться (nous feismes jurer), что он скажет нам правду ( que il nous diroit la verite) обо всем, что мы у него спросим (de ce que nous lui demanderions), и он нам ответил, что так и сделает (lequel nous respondi que si feroit-il)…», «мы у него спросили (auquel nous demandasmes)… он нам ответил (lequel nous respondi)…», «а кроме того мы у него спросили (et oultre lui demandasmes)…упомянутый заключенный нам ответил (lequel prisonnier nous respondi)», «учитывая все вышесказанное… мы постановляем (nous disons), что этот заключенный достоин пытки (est digne d'estre mis a question)…». Только в записи окончательного приговора автор регистра, Алом Кашмаре, возвращается к третьему лицу: «… упомянутые советники согласились (lesdiz conseilleurs furent d'oppinion)…» , но затем снова сбивается на местоимение «мы»: «… и так мы считаем и постановляем (et ainsi prononcasmes et jugasmes)»10.

Конечно, не стоит расценивать употребление местоимения «мы» в судебных протоколах как исключительное явление. С подобной ситуацией мы сталкиваемся, к примеру, при чтении материалов обвинительного процесса Жанны д'Арк: «Эта Жанна была нами допрошена о ее имени и фамилии»11, «Мы …объявляем этим справедливым решением, что ты, Жанна, обычно называемая Девой, совершила различные ошибки и преступления…» 12 . Точно так же местоимение «мы» использовалось при вынесении приговора по делу Жиля де Ре: «Мы заявляем, что ты, Жиль де Ре, присутствующий на заседании, здесь, перед нами, найден виновным в ереси и вероотступничестве»13.

Характерно, что в данном случае мы имеем дело с представителями церковной юрисдикции. Именно у них их светские коллеги позаимствовали как саму идею коллегиальности, так и использование соответствующей лексики14. Так,

10 RCh, I, 16-17, 25. См. к примеру также: Confessions et jugements. P. 145: "Et nous, en cest present transcript, avons mis le seel de la prevoste de Paris… ” .

11 Proces de condamnation de Jeanne d'Arc / Ed. par P.Tisset, Y.Lanhers. P., 1960. T. 1. P. 40: "Eadem Johanna per «05 interrogata fuit de nomine et cognomine ipsius" (далее везде - PC, том, страница).

12 PC, 1, 412: "…nos…te, Johannam, vulgariter dictam la Pucelle, in varios errores variaque crimina … indicisse iusto iudicio declaraverimus … ".

13 BossardE., abbe. Gilles de Rais, Marechal de France, dit Barbe-Bleue, 1404-1440. Grenoble, 1992 (1 ed. - P., 1885). P. LXIII: "Declaramus te, Egidium de Rays supradictum, coram nobis in judicio presentem, heretiquam apostasiam perfidie…. commississe".

14 Впрочем, назвать судей, заседавших в Парижском парламенте или в суде Шатле, исключительно светскими людьми было бы неверно. Сохранившиеся списки судей и адвокатов парламента свидетельствуют, что представителей церкви (клириков) и мирян среди судей было примерно поровну, а в некоторых палатах преобладали первые. См., например: Liste des personnes ayant siege a la session du

в деле Пьера Аршилона, промышлявшего воровством в Провансе между 1428 и 1439 гг., читаем: «… объявляя наше окончательное решение устно (de notre propre bouche) и [закрепляя] его в письменной форме (en des termes rediges par ecrit)… ,., мы заявляем … , что ты будешь повешен»15.

По-видимому, во всех этих случаях употребление местоимения «мы» неслучайно и связано, скорее всего, с традиционными для XIV-XV вв. формульными записями о принятии того или иного судебного решения16. Помимо особой торжественности столь «личного» обращения к осужденному преступнику, призванной подчеркнуть всю важность момента, это «мы» указывало, что вынесенное решение не было делом рук одного человека, что в его принятии не сыграла роль личная месть, вражда или обида. Напротив, «мы» свидетельствовало о том, что решение было принято многими людьми, пришедшеми к единому мнению - мнению, которое - по этой самой причине - очень трудно будет признать неверным или несправедливым и опротестовать. «Мы» настаивало на существовании некоего единого в своих помыслах и делах сословия судей — людей сугубо профессиональных, стоящих на охране интересов всего сообщества.

В этой связи особенно интересным представляется характер некоторых апелляций, поданных в Парижский парламент по процедуре или по приговору. В них речь всегда идет о нарушениях, которые допустил один судья. Жалоба, таким образом, подавалась против этого конкретного представителя власти, а не против группы лиц. И, если апелляция признавалась достойной внимания, приговор выносили только одному человеку17. Описания ритуала публичного покаяния

Parlement de 1340-1341 // Actes du Parlement de Paris. P. 371-376; Liste des personnes ayant siege a la session du Parlement de 1341-1342 // Ibidem. P. 377-379. См. также: Цатурова С.К. Офицеры власти. С. 24-28. Этот факт любопытен уже сам по себе, поскольку судьи уголовного суда парламента и Шатле, как мы увидим далее, пытались представить себя прежде всего как люди короля, а, следовательно, как представителей светской власти.

15 Gasparri F. Crimes et chatiments en Provence au temps du roi Rene, procedure criminelle au XVe siecle. P., 1989. P. 178.

16 Grand R. Justices criminelles, procedures etpeines dans les villes aux XIVe et XVe siecles // BEC. 1941. T. 102. Р. 51-108, здесь P. 70. Об использовании местоимений первого и второго лица в судебных документах см.: Michaud-Frejaville Fr. "Va, va fille de Dieu". De l'usage du "tu" et du "vous" dans les sources concernant Jeanne d'Arc (1430-1456) // Bulletin de l'Association des amis du Centre Jeanne d'Arc. 1995. № 19. P. 25-45.

17 Один из наиболее ярких примеров - дело X 2a 6, f. 304v-308A (7 mai 1356). Жена королевского сержанта, обвиненная в краже, была оправдана, благодаря свидетельским показаниям. Однако свидетель подал на сержанта в суд, обвинив его в превышении служебных полномочий (abus de justice), в частности, в применении «тысячи пыток», благодаря которым и были получены «нужные» суду показания. Сержант защищался, заявляя, что применял лишь «легкую пытку» и что признание свидетеля было «добровольным». Суд, тем не менее, счел его виновным, приговорил к уплате издержек и к публичному покаянию. Другие примеры: X 2a 7, ? 63vB-66vA (19 mars 1361/1362), X 2a 8, ? 35vB-37A (6 mai 1368), f. 134vB-135vA (4 aout 1369).

(таково было обычное наказание для проштрафившегося судьи) дают нам возможность увидеть совсем других судей - исключенных из их могущественной

1 й

корпорации, оставленных один на один с их бывшими жертвами18 .

Впрочем, сама идея корпоративности вряд ли становилась от этого менее убедительной - напротив, изгоняя (пусть даже временно) недобросовестных коллег из своих рядов, французские судьи лишний раз могли подчеркнуть свою сплоченность и компетентность. Да и число подобных апелляций было все-таки

крайне невелико в XIV-XV вв.

***

Судьи всеми силами старались не допустить сомнений в собственной непредвзятости, в правильности выносимых решений. О стремлении представить себя настоящими профессионалами своего дела свидетельствуют многочисленные ссылки на авторитеты, не только подтверждавшие полномочия судей, но и лишний раз подчеркивавшие верность их позиции по тому или иному спорному вопросу.

Самым простым способом укрепить - по крайней мере, на бумаге - свою власть было упоминание мнения независимых «экспертов» - т.е. людей, не являвшихся судьями по данному конкретному делу, но обладавших большим опытом, а потому способных дать верный совет: «… обратившись за советом к людям сведущим и весьма сведущим (hommes experts et tres experts), обладающим большим авторитетом и прекрасной репутацией (de grande autorite et renommee), высокой культурой и исключительными знаниями (de haute culture et science eminente)…»19.

Однако не только юристы могли выступать в роли экспертов: судя по «Регистру Шатле», ими также могли стать принесшие в суде соответствующую клятву хирурги (чтобы оценить степень нанесенных увечий), уважаемые женщины (matrones) (для проверки возможной беременности той или иной обвиняемой), а также цирюльники (для оценки подлинности тонзур, коими столь охотно обзаводились воры, пытавшиеся таким образом избежать встречи со светским правосудием, грозившим им смертной казнью за содеянное). Таким образом, судопроизводство становилось делом не только профессионалов, но и обычных

18 См. ниже, главу «Право на ошибку».

19 GasparriF. Op. cit. P. 178.

людей, знания и умения которых могли достойно послужить обществу, а заодно создать у них иллюзию сопричастности правовому процессу.

Если против судьи подавалась апелляция, он мог защитить себя, также сославшись на мнение экспертов по данному вопросу. Именно так случилось с бальи аббатства в Ланьи, обвиненном в 1375/1376 г. в превышении судебных полномочий (несправедливое обвинение человека в убийстве, тюремное заключение и многочисленные пытки). В свое оправдание бальи, в частности, заявил, что истца «пытали очень мягко, по совету людей, сведущих в праве»20.

Не менее важной составляющей своего образа средневековые судьи, как представляется, считали традицию судопроизводства, ее давнее существование, а, следовательно, и давнее существование самой профессии судьи. Для оправдания принятого решения, для подтверждения его верности в текстах протоколов регулярно появлялись ссылки на прецеденты — т.е. на решения, вынесенные ранее по схожим делам или в схожих ситуациях. Так, мы узнаем, что задержанных по подозрению в совершении преступления обыскивали при помещении в тюрьму: «…этот человек был арестован и отведен в Шатле, где …его обыскали, чтобы узнать, что у него есть при себе, так, как это принято делать (comme il est acoustume de faire)»21, а вора-еврея должны были казнить «так, как это принято в отношении евреев (en la maniere qu'il est acoustume a justicier juifs)»22.

Однако, большинство этих записей, как мне кажется, отличает одна любопытная особенность: часто они даются в высшей степени абстрактно, без конкретного содержания. Нам сложно понять - особенно в ситуации, когда мы не располагаем трактатами, специально посвященными судопроизводству того времени, и вынуждены опираться в изучении средневековой процедуры на те же прецеденты - что скрывается за фразами «допросы с пытками, обычными в подобных случаях», «послать на обычную в данном регионе пытку, не прибегая к чрезмерной жестокости», «послать на пытку, чтобы узнать правду, как это принято делать в подобных случаях»23 , «наказать в соответствии с составом

20 X 2a 9, f. 47vB-48A (8 mars 1375/1376). Дело закончилось оправданием бальи, истец был приговорен к уплате судебных издержек.

21 RCh, II, 9. 22RCh,II, 51.

23 X2a 7, f. 63vB-66vA (19 mars 1361/1362); X 2a 6, f. 187B-188A (9 juin 1354); X 2a 7, f. 68B-vA (s.d.).

преступления»24, «протащить по улицам обычным способом»25, «с обычным в таких случаях наказанием»26. Впрочем, возможно судьям и не было особой необходимости уточнять конкретное содержание подобных формульных записей. Они вводились в текст протоколов в качестве своеобразных пустых знаков27 , не несущих информации, но предполагавших единственно возможную, правильную трактовку происходящего - указание на давность традиции, а, следовательно, на ее апробированность и оправданность.

К ним же, по всей видимости, следует отнести формульные записи, призванные свидетельствовать о безошибочном ведении судьями того или иного дела. В первую очередь это касалось обязательных указаний на справедливое применение пытки и добровольное признание обвиняемого (что, естественно, далеко не всегда соответствовало действительности). (Ил. 2)

В тексте должно было быть отмечено, что человек признался сам, без нажима со стороны судей - «по своему желанию, без сопротивления (de sa bon gre, sanz contrainte)», «по своей доброй воле, без насилия, без сопротивления и без пытки (de sa bonne volente, sanz force, sanz contrainte et sanz gehine)»28, «по своему доброму, полному, искреннему и чистому желанию, безо всякого насилия и без применения пытки или каких-либо иных средств (de sa bonne, pure, franche et liberal voulente, sans aucune contrainte ou pourforcement de gehaine ne autre)»29.

Что, в случае отказа от добровольного признания, его признали «достойным быть посланным на пытку (estoit dignes d'estre mis a question)»30.

Что его предварительно спросили еще раз о желании дать показания, а уже затем применили пытку: «… спросили, не желает ли он что-либо сказать или признаться в том, что совершил, говоря ему при этом, что если он не признает спокойно и по собственной воле (doulcement et amiablement) совершенные им

24 X 2a 7, f. 77B-78A (7 sept. 1362).

25 RCh, II, 65. 26RCh,II, 155.

27 О понятии «пустой знак» см.: Austin J.L. How to do Things with Words. Oxford, 1962; Idem. Truth // Proceedings of the Aristotelian Society. Suppl. 1950. Vol. 24. P. 111-134.

28 Confessions et jugements. P. 32, 53. Другие примеры: Ibidem. Р. 35,42, 54, 58, 79, 81, 122, 136, 141.

29 RCh, II, 2. Другие примеры: RCh, I, 39, 53, 56, 217, 228. Самая распространенная в «Уголовном регистре Шатле» формула - "sans aucune force ou contrainte" (без всякого насилия и сопротивления).

30 RCh, I, 17. См. также: RCh, II, 365: "… il y avoit assez cause convenable pour proceder a l'encontre de lui par voie extraordinaire de question" (имеется достаточно удовлетворительных причин, чтобы применить к нему пытку).

преступления, он будет послан на пытку и его заставят говорить и признаваться ( Г en les lui feroit dire et cognoistre par sa bouche)»31.

Что пытка была «мягкой»: «… приказали, чтобы он был подвергнут доброй пытке (ordrene qu'il sera mis en bonne gehine)»32.

Что по делу была собрана «наилучшая информация»33 и что причин приговорить обвиняемого к смерти было достаточно: «… господин прево спросил у присутствующих советников (conseilliers) их мнение о том, как лучше поступить с этим заключенным (qu'il estoit bon de faire dudit prisonnier) и достаточно ли они узнали, чтобы приговорить его к смерти (parquoy il deust recevoir mort)»34.

Что он действительно был «достоин смерти (estoit dignes de recevoir mort)»35.

Для этих записей характерно не только отмеченное выше отсутствие конкретного содержания, но и определенные стилистические особенности. В частности, интерес вызывает постоянно используемый и хорошо знакомый средневековым авторам риторический прием усиления, когда рядом ставятся два синонимичных слова, призванных подчеркнуть высказанную мысль. В текстах протоколов эти слова иногда представляют собой нечто вроде аллитерированных или рифмованных пар, которые, к сожалению, практически не поддаются

адекватному переводу на русский язык36 .

Так, обвиняемый бывал отведен и препровожден (seroit menez et conduis) в зал суда, обвинения ему предъявляли и зачитывали (а И imposez et declarez). Он бывал спрошен и допрошен (examine et interrogue) о всех проступках и преступлениях (faussetez et mauvaistiez), которые содеял и совершил (qu'il avoit faites et commises). Эти обвинения он мог признать и подтвердить (confermer et affermer) по своему желанию и доброй воле (de sa bon gre et de sa bonne volente). Но он мог быть послан и отправлен на пытку (mis, lie et estendu a la question), чтобы узнать побольше о других возможных проступках и преступлениях (crymes et

31 RCh, I, 144.

32 Confessions et jugements. P. 135. Похожие примеры см. в регистрах Парижского парламента: например, X 2a 6, f. 304v-308A (7 mai 1356): «мягкая пытка»; X 2a 8, f. 35vB-37A (6 mai 1368): «был послан на более или менее мягкую пытку»; X 2a 9, f. 47vB-48A (8 mars 1375/1376): «слегка подвергся пытке». См. также: RCh, I, 241: "il feust mis doulcement a question" (был слегка подвергнут пытке).

33 X 2a 8, f. 19B-22 (29 dec. 1367).

34 RCh, II,171.

35 RCh, I, 8,12, 68, 183,209, 378,469; RCh, II, 26, 60, 137, 176,261,296, 353,436, 524.

36 На эту особенность юридических текстов исследователи уже обращали внимание: Cohen E. Op. Cit. P. 64. См. также: Lofstedt L. Apres une lecture des Coutumes de Philippe de Beaumanoir // Neuphilologische Mitteilungen. 1984. № 85. P. 28-30; Eadem. Le verbe du droit francais: Pleonasmes d'origines latine // Ibidem. 1985. № 86. P. 89-99.

larrecins), и эти признания он затем признавал и подтверждал (rattiffia et approuva). Если по делу требовалась дополнительная информация, нет сомнения, что местному бальи бывало предписано и приказано (sera mande et commis) узнать побольше о прошлом предполагаемых преступников. Если речь заходила о судье, то это всегда оказывался достойный и сведущий человек (honorable homme et sage maistre). Если же в ходе дела бывали получены королевские письма, в материалах процесса всегда присутствовало упоминание о пожелании и повелении короля (le

roy avoit voulu et ordonne).

***

Вернемся, однако, к ссылкам на авторитеты, присутствующим в текстах судебных протоколов. Верность принимаемых решений могла также подчеркиваться их соответствием обычному праву (кутюмам) и/или королевскому законодательству. И хотя точность цитирования законов не всегда можно проверить37, содержание подобных отсылок, безусловно, бывало более конкретно, чем ссылки на прецеденты.

Уголовные регистры Парижского парламента второй половины XIV в. свидетельствуют, что наиболее часто цитируемыми являлись ордонансы о запрете частных вооруженных конфликтов (guerres privees) во время ведения королевских войн38, а также о правилах проведения судебных поединков (gages de bataille), которые относились, скорее, к старой обвинительной, нежели к новой

37 Так, например, в деле X 2a 8, f. 134vB-135vA (4 aout 1369) имеется любопытная ссылка на запрет в "pays coutumier" апеллировать в уголовных делах. Выглядит эта фраза довольно странно, если учесть, что регистры приговоров (arrets) Парижского парламента второй половины XIV в. переполнены апелляциями по уголовным делам, которые были приняты к рассмотрению. В другом деле X 2a 9, f. 83vB-85A (6 juin 1377) речь идет о смерти обвиняемого после примененных к нему пыток "ad modum vertibuli". В конце протокола упоминается, что по результатам расследования был издан запрет «всем судьям королевства использовать пытку ad vertibulum». Однако, никаких следов этого постановления ни за этот год, ни за последующие мне обнаружить не удалось. Возможно, впрочем, что именно на него намекает дело X 2a 9, f. 89-91A (23 juin 1377), в котором указывается, что обвиняемого несправедливо приговорили к пыткам: «послали его на пытку, приготовив для него пыточное орудие, запрещенное королевскими ордонансами, привязали его к нему и пытали».

38 X 2a 6, f. 5vB (17 dec.1352): упоминается указ короля о запрете всех частных вооруженных конфликтов во время королевских войн. X 2a 6, f. 23vB (s.d.): упоминается, что обвиняемый-экюйе напал на истца-шевалье во время королевских войн, «что запрещено». Тот же состав преступления в деле X 2a 6, f. 299v-304 (7 mai 1356). Здесь упоминается «нарушение обычаев и кутюм Нормандии, а также королевских ордонансов». См. также: X 2a 6, f. 449vB-452v (26 sept. 1360). X 2a 7, f. 34B-35A (4 sept. 1361). X 2a 7, f. 170B-172vA (21 mai 1365). X 2a 7, f. 351B-353A (31 juillet 1367). Подробнее о королевском законодательстве, направленном против частных вооруженных конфликтов см.: Cazelles R. Op. cit.

инквизиционной процедуре 39 . Интересно, что в последнем случае могло упоминаться и обычное право той или иной провинции40.

С изменением политической ситуации в стране в 80-х гг. XIV в., с временным прекращением активных военных действий после подписания перемирия в Брюгге в 1375 г. и притоком большой массы людей в крупные города изменилась и ситуация в уголовном судопроизводстве. Если довериться «Регистру Шатле», основной проблемой в Париже и его окрестностях в конце XIV в. стали банды профессиональных воров, которые выбривали себе тонзуры и выдавали себя за клириков, дабы - в случае поимки - иметь возможность предстать не перед светским, но перед церковным правосудием. Расчет делался на то, что, в отличие от светского, церковный суд не мог приговорить их к смертной казни. Против этих «клириков» и было направлено королевское законодательство, которое чаще всего цитируется в «Регистре Шатле»41 .

Из других ссылок на ордонансы и обычное право можно назвать хорошо нам известные по другим юридическим источникам запреты на нарушение мира между сторонами, установленного в судебном порядке,42 и на любые эксцессы во время праздников43 , а также не менее распространенные обычаи конфисковывать имущество у уголовных преступников44 и передавать их в руки церковных властей,

39 X 2a 7, f. 145- 150 (28 fev. 1363/1364): ссылка на ордонансы Филиппа Красивого, а также «обычай и кутюму королевского двора». X 2a 7, f. 179vB-183vA (30 mai 1365): ссылка на ордонансы Филиппа Красивого. Интересно, что в этом деле указывается, что судебный поединок относится к «экстраординарному процессу» - т.е. к инквизиционной процедуре. О судебных поединках и их месте во французской системе судопроизводства см.: MorelH. La fin du duel judiciaire en France // RHDFE. 1964. № 42. P. 574-639; ChabasM. Le duel judiciaire en France (XIIIe-XVIe siecles). P., 1978.

40 X 2a 6, f. 189-189vA (30 mai 54): ссылка на «кутюму бальяжа Вермандуа». X 2a 6, f. 309-310A (14 mai 1356): ссылка на «кутюму королевства, а особенно бальяжа Сенлис». X 2a 7, f. 179vB-183vA (30 mai 1365): помимо ссылки на королевское законодательство, упоминается кутюма Нормандии, по которой дело об убийстве не может быть решено с помощью судебного поединка и по апелляции в Парижский парламент, но только — через местного судью, с помощью расследования.

41 RCh, II, 151: "… attendu aussi l'ordonnance faite sur teles tonsures abusives portees par gens qui ne scevent lire…". Подробнее об этом см. главу «В ожидании смерти».

42 X 2a 6, f. 369vB-372 (31 aout 1357): ссылка на «обычай и кутюму Турне», по которым за данное преступление полагается смертная казнь или — в случае неявки обвиняемых в суд — пожизненное изгнание. Другие примеры: X 2a 8, f. 116B-118 (28 juillet 1369): упоминаются «закон и кутюма города Турне». X 2a 9, f. 185B-187 (7 sept. 1379): упоминается «местная кутюма», по которой также за нарушение мира полагается смертная казнь.

43 X 2a 9, f. 78B-79v (14 fev. 1376/1377). В деле указано, что любое предумышленное преступление является уголовно наказуемым, «согласно кутюме королевства», а «согласно кутюме Пикардии, люди, учинившие беспорядки во время праздника, считаются совершившими уголовное преступление и должны быть наказаны соответствующим образом».

44 X 2a 9, f. 33vB-35A (16 mai 1376): в уголовных делах в судах Chaumont en Bassigny конфискуют имущество. Дела, записанные в «Уголовном регистре Шатле», чаще всего заканчиваются фразой «и не имел никакого имущества» (et n'avoit aucuns biens), что означает, что конфисковывать у приговоренных к смертной казни нечего.

если последние обладают в данном конкретном случае соответствующими судебными полномочиями45. В «Регистре Шатле» также цитируется королевский ордонанс, запрещающий сквернословить46.

Как уже было сказано, ссылки на обычное право и законодательство в судебных протоколах отличались большей конкретностью, нежели подобные ссылки на традицию и опыт самих судей. Как мне кажется, здесь можно увидеть стремление этих людей выглядеть не только знатоками своего дела, но и - прежде всего - лояльными подданными, верными слугами короля, способными в точности исполнить его волю. Такая саморепрезентация заслуживает особого внимания, поскольку судьи Парижского парламента и Шатле, как я уже отмечала выше, по большей части были клириками, т.е. людьми церкви. Однако представляли они королевскую судебную власть - власть не просто светскую, но и ведущую постоянную борьбу с церковной юрисдикцией за право вести уголовные дела с любым составом преступления.

Особенно это заметно по ведовским процессам, которые в XIV в. постепенно переходили в ведение светских судов. Так, в самом раннем из известных мне дел о ведовстве, сохранившемся в регистрах гражданского суда Парижского парламента и датированном 11 ноября 1282 г.47 речь шла о трех ведьмах (tres mulieres sortilege), которых следовало, по мнению парламента, вернуть из королевской в церковную юрисдикцию, поскольку их колдовство не вызвало у их жертв «повреждений кожи и кровотечений (cutis incisio et sanguinis effusio)». Однако уже через 100 лет члены парламента отстаивали исключительные права королевской юрисдикции в любых делах о колдовстве. На процессе Жанны де Бриг 1391 г. все советники Шатле, за исключением одного, «заявили и приняли решение, что одному королю и только ему надлежит судить об этом (delibererent et furent d'oppinion que au roy seul, et pour

tout, appartenoit la cognoissance de ce)»48.

***

45 X 2a 9, f. 234B-235B (30 mars 1380/1381). Указано, что, согласно кутюме Нормандии, обвиняемый (бальи епископа Руана) должен быть передан епископу, который является его «светским судьей».

46 RCh, II, 356: "veu l'ordonnance et dit ja pieca fait par le roy Phelippe, sur ceulx et celles qui diroient mal de Dieu, nostre createur, de la vierge Marie, sa mere, en jurant le villain serement… ” .

47 X 1a 2, f. 62.

48 RCh, II, 311-314. Передачи дела Жанны де Бриг церковному суду требовали епископы Мо и Парижа. Представлявший интересы последнего адвокат Жан Ле Кок включил решение, принятое парламентом, в свой сборник наиболее интересных судебных казусов (Questiones Johannis Galli. P. 297. Q. 249).

Не менее интересна, на мой взгляд, и другая особенность образа средневековых судей, вырисовывающегося по материалам уголовных дел - образ людей, таких же, как и все остальные. Ссылаясь при принятии того или иного решения на общественное мнение, судьи представляли дело так, будто выражают интересы всего общества, равноправными членами которого являются.

Опираясь на слухи, циркулирующие в обществе, используя и всячески поощряя систему доносительства, судьи устанавливали особые, доверительные отношения с обывателями. Ссылки на общественное мнение создавали у этих последних ощущение, что они участвуют в отправлении правосудия, что именно они выступают обвинителями на процессе, что судьи просто делегированы ими для вынесения окончательного решения. Таким образом судьи пытались продемонстрировать, что власть ими не узурпирована, не присвоена по собственной воле, но дана на законных основаниях прочими членами общества, которые доверяют им и рассматривают их как гарантов стабильности и мира.

«Классическим» примером построения обвинения против конкретного человека с опорой на общественное мнение можно назвать дело бретонского барона и маршала Франции Жиля де Ре.

Против Жиля де Ре было выдвинуто обвинение по многим пунктам: от вооруженного нападения на замок и издевательств над людьми герцога Бретонского до занятий колдовством и алхимией, а также многочисленных убийств малолетних детей, с которыми он предварительно совершал развратные действия. Т.о. дело рассматривалось одновременно церковным и светским судом Бретани. Процесс начался 19 сентября 1440 г., а 13 октября Жилю был зачитано

предварительное обвинение.

***

Этот документ состоит из 49 статей и заключения49. Первые 14 статей подтверждали полномочия суда: права епископа Нантского на власть в данном регионе и на решение дел, связанных с ересью, колдовством и т.д. (I-IV); личность брата Гийома Меричи, инквизитора Франции (V-VI); право юрисдикции епископа в подобных случаях (VII); полномочия Гийома Меричи (VIII). Здесь же заявлялось, что Жиль де Ре - прихожанин именно этого диоцеза (IX), что он бретонский

49 Bataille G. Op.cit. P. 206-221.

подданный, а потому находится в юрисдикции епископа Нанта (X), что владения Жиля расположены в пределах этого диоцеза (XI). Статьи ХП-ХШ подтверждали личность и полномочия брата Жана Блуэна. Наконец, статья XIV подводила общий итог всему сказанному: «Также все, что сказано выше, известно всем с давних пор».

Со статьи XV начиналось собственно обвинение. Сначала давался полный перечень всех преступлений Жиля де Ре, о которых суду стало известно, благодаря «слухам», которые затем были подтверждены «тайным расследованием» и «доносами». Затем, «чтобы уточнить содержание предыдущей статьи», следовал все тот же список преступлений, но разбитый на «эпизоды» по отдельным статьям. Говорилось, что Жиль приказал нарисовать «многочисленные знаки, рисунки и буквы» в одном из своих замков, чтобы вызывать демонов и духов и заключить с ними соглашение (XVI). Что он заключил этот договор, чтобы получить «знания, богатство и могущество» (XVII). Что он собственной рукой составил письмо, в котором заключал этот договор (XVIII). Что он вместе с Франсуа Прелатти вызывал духов (XIX). И они вызывали их «примерно год назад» (XX). В статье XXI повествовалось об убийстве мальчика примерно 10-ти лет в Ванне. В статье XXII -о новом договоре с демоном по имени Barron. В статье XXIII подводился некий итог сказанному: «… все эти факты и каждый из них общеизвестны».

В статьях XXIV-XXXV снова перечислялись подробно преступления Жиля: разговоры с прорицателями, встреча с Франсуа Прелатти, вызовы демонов, убийства детей, обжорство и пьянство, посвящение останков убитых детей «Барону», устройство праздников в честь демонов, чтение запрещенных книг по алхимии. В статье XXXVI рассказывалось о визите герцога Бретонского в замок Жиля в Шантосе, в связи с чем тот приказал уничтожить трупы убитых детей. Затем перечислялись сообщники обвиняемого (XXXVII), упоминалось, что Жиль пытался раскаяться и стать на путь истинный, совершив паломничество в Иерусалим, но затем вновь погряз в преступлениях, отчего произошли землетрясения и голод (XXXVIII-XXXIX). И, наконец, все завершалось вновь итоговой статьей XL: «… по поводу всех этих фактов и каждого из них существовали слухи и общественное мнение».

Статьи XLI-XLIX подводили общий итог всему сказанному. Заявлялось, что Жиль де Ре - преступник, что он совершил грех содомии, что он «впал в грех ереси, идолопоклонства и вероотступничества», что он напал на замок Сен-Этьен-де-Мер-Морт и посадил в тюрьму клирика Жана Ле Феррона, что он похвалялся своими преступлениями и заявлял о них публично. Что он совершил все эти преступления и что он - преступник: «… и это правда, об этом все говорят, в это все верят, это все видели, так все считают, это общеизвестно, ясно и очевидно». Что его обвинили «достойные и серьезные люди», что подобные преступления должна расследовать церковь. Что сам обвиняемый признался во всем50. Что эти преступления (вновь следует их перечень) относятся к категории "lese-majeste

divine".

***

Нас, впрочем, интересует в первую очередь не содержание, а форма записи обвинения, призванная, как кажется, продемонстрировать исключительную правдивость сказанного. Для этого в текст протокола были вставлены соответствующие выражения, которые можно именовать фигурами правдивости (figura veritatis)51.

Так, полномочия судей подтверждались уже знакомыми нам ссылками на кутюмы и церковное право. Юрисдикция епископа Нанта опиралась « как на право, так и на обычай, обыкновение, нравы и порядки города Нанта и его диоцеза»52, права Гийома Меричи - «как на право, так и на порядки, нравы и обычай Французского королевства»53.

Особая достоверность сказанного подчеркивалась указаниями на «точное» время, когда произошло то или иное событие. Например, заявлялось, что епископская кафедра уже существовала в Нанте «10, 20, 30, 40, 50, 60, 70, 80, 90 и 100 лет назад»54. «Точное» время указывалось и у преступлений самого Жиля. С указания на него начинается практически все статьи обвинения. Так, мы узнаем, что на неверный путь Жиль вступил примерно 14 лет назад и «в течение этих 14-ти

50 Ж.Батай отмечает, что данная статья (XLVIII), безусловно, является более поздней вставкой в текст обвинения, поскольку Жиль де Ре дал свои первые показания только 15 октября, т.е. через два дня после того, как обвинение было ему зачитано (Bataille G. Op. Cit. P. 220, n. 1).

51 Выражение Э.Канторовича: Kantorowicz E. Les deux corps du roi. P., 1989. P. 219-222.

52 Bataille G. Op. cit. P. 208.

53 Ibidem. P. 209.

54 Ibidem. P. 207.

лет» встречался с колдунами, занимался алхимией и убивал детей в своих замках55. Что «примерно пять лет назад» он велел нарисовать тайные знаки для вызова демонов56, к тому же периоду относился и визит герцога Бретонского в Шантосе57. Что «два года назад» Жиль пообещал раскаяться, но так и не сдержал слова58. Что «меньше года назад» он совершил убийство мальчика 15-ти лет в местечке Бургнёф59.

Впрочем, помимо указаний на «точное» время совершения всех перечисленных в обвинительном акте преступлений, не меньше внимания в нем было уделено и собственно описанию этих преступлений, которое также давалось предельно «точно», с упоминанием конкретных людей, мест, движений и жестов. Эти «реальные», а потому достойные доверия детали рассказа должны были свидетельствовать не только о том, что все произошло именно так и на самом деле, но и о том, что судьи обладают всей полнотой информации о деле, что не позволит им ошибиться в вынесении по нему окончательного приговора. Изобилие деталей создавали у окружающих эффект присутствия на месте преступления.

Так, в статье XIX, посвященной описанию вызова демонов, говорилось: «Также в другой раз, примерно в то же время60, упомянутые Жиль де Ре и Франсуа Прелати вызывали злых духов на лугу, расположенном недалеко от города и замка Жослен (Josselin), со стороны, прилегающей к пригородам…»61. В статье XXI излагались подробности убийства маленького мальчика: «Также примерно в то же время упомянутый Андре Бюше, из Ванна, привел к Жилю де Ре, который тогда находился в доме некоего Жана Лемуана, расположенного рядом с епископским дворцом в Ванне, за городскими стенами, но недалеко от них, маленького мальчика, примерно 10-ти лет, сына Жана Лавари, рыночного торговца. С этим мальчиком обвиняемый совершил грех содомии, а затем жестоко убил его в

55 Ibidem. P. 214-215. Статьи XXIV-XXVIII, XXXIV-XXXV.

56 Ibidem. P. 212. Статья XVI.

57 Ibidem. P. 217. Статья XXXVI.

58 Ibidem. P. 218. Статья XXXVIII.

59 Ibidem. P. 215. Статья XXIX.

60 Т.е. «примерно 5 лет назад», о чем говорится выше, в статье XVI.

61 Bataille G. Op. cit. P. 213.

соседнем доме, принадлежавшем некоему Боэтдену, и отрезав и сохранив голову, он велел выбросить тело мальчика в отхожее место в доме этого Боэтдена»62.

Отмеченные выше текстологические особенности были выявлены в свое время Натали Земон Дэвис при изучении писем о помиловании, поданных в королевскую курию на протяжении XVI в. Она уделила особое внимание наличию большого числа конкретных, а потому достойных доверия деталей, которые должны были свидетельствовать в пользу просителя и подтверждать правдивость его рассказа. Эту особенность писем о помиловании Дэвис назвала, используя выражение Ролана Барта, "effet de reel"63. Как представляется, это определение вполне применимо и к рассмотренным выше текстам судебных протоколов, тем более, что «точность» и детализированность отличают здесь не только предварительное обвинение, не только запись признания, но и окончательный приговор, выносимый по тому или иному делу. Так, о Жиле де Ре в приговоре было сказано, что «этот господин схватил и повелел схватить множество маленьких детей, и даже не 10, и не 20, но 30, 40, 50, 60, 100, 200 и больше … »64.

Однако, указаний на «точность», а следовательно достоверность полученной по делу Жиля де Ре информации было, очевидно, недостаточно для подтверждения прав судей возбудить против него уголовный процесс. Возможно, именно с этим была связана ссылка на общественное мнение - на слухи, которые передавали друг другу жители окрестных деревень и которые должны были подтвердить буквально каждую из статей обвинительного акта.

Впрочем, само понятие «общественное мнение» (commune renommee) далеко не всегда было наполнено конкретным содержанием. Часто нантские судьи использовали формулу «это - правда» - не отсылающую ни к каким авторитетам, но допускающую единственно возможную трактовку и, таким образом, относящуюся к категории пустых знаков, о которой уже говорилось выше. Что-то (как, например, наличие в Нанте кафедрального собора) было действительно «известно всем», и эти подлинные детали создавали фон, на котором и преступления, якобы совершенные Жилем де Ре, выглядели совершенно

62 Ibidem. P. 213. «Точное» описание совершенных преступлений характерно не только для дела Жиля де Ре, но и для более ранних уголовных процессов, зафиксированных в "Confessions et jugements", и в «Регистре Шатле».

63 Davis N.Z. Op.cit. P. 106.

64 Bataille G. Op. cit. P. 296.

правдоподобно. Для подтверждения этой мысли вполне достаточно было фразы «это - правда».

Однако, если приглядеться к статьям обвинения повнимательнее, можно и здесь обнаружить некоторые стилистические тонкости. В частности, некоторые статьи заканчивались не просто заявлением «это - правда», но допускали уточнения. Перечень сообщников Жиля завершался фразой «это - правда, это общеизвестно и очевидно»65. Так же заканчивались статьи, повествующие о случившихся вследствие его преступлений землетрясениях и неурожаях и о нападении Жиля на замок Сен-Этьен-де-Мер-Морт 66 , а также о том, что перечисленные выше преступления подпадают под категорию lese-majeste divine67. Интересно, что сюда же относятся упоминания о гибели мальчика в Бургнёф и о хвастовстве Жиля своими поступками68 . Вероятно, и в данном случае мы имеем дело с определенным рядом ситуаций, действительно имевших место (например, наличие у обвиняемого слуг, которые могли быть известны местным жителям по именам, его нападение на замок и даже вполне реальные для тех лет неурожаи), и с событиями, которые следовало считать таковыми (убийство ребенка или публичная похвальба Жиля).

Ссылка на общественное мнение, на то, что было известно всем, на давние слухи, которые лишь подтвердились в ходе расследования, давала судьям возможность наполнить материалы дела самыми неправдоподобными домыслами, самыми невероятными обвинениями, снабдив их такими подробностями, в которые - в иной ситуации - никто бы не смог поверить.

Обвинительный акт, составленный нантскими судьями, можно назвать образцовым. Он не вызывал никаких сомнений в силу того, что в нем были использованы практически все приемы, о которых говорилось выше. Мы видим здесь и замещение истца (поскольку дело начато «по слухам»), и коллегиальность суда (право на участие в заседаниях каждого члена суда оговаривается специально), и ссылки на все возможные авторитеты (на обычное и церковное право, на законодательство, на древность судебных учреждений и давность

65 Ibidem. P. 218.

66 Ibidem. P. 218,219.

67 Ibidem. P. 220.

Ibidem. P. 216,219.

судебных полномочий, наконец, на общественное мнение). Для придания большей правдивости в тексте были использованы такие стилистические приемы как «пустые знаки», аллитерация и избыточная детализированность описания,

призванная создать "effet de reel" всего сказанного.

***

Подводя итог, необходимо сказать, что выделенные мною особенности судебных протоколов не являются неотъемлемыми характеристиками каждого такого текста. Выше была предпринята попытка рассмотреть их в целом, понять, каким языком, какими стилистическими приемами пользовались средневековые судьи в своей повседневной работе, в документах, которые они писали или диктовали каждый день. Набор этих приемов мог варьироваться в зависимости от каждого конкретного случая, от желания и склонностей того или иного конкретного судьи: будь то использование местоимений «ты» и «мы», пассивного залога, приема аллитерации, формульных записей и пустых знаков; будь то ссылки на кутюмы, законодательство, прецеденты и мнение экспертов. Для выявления этих языковых и стилистических особенностей необходимо изучать каждый судебный казус отдельно, используя методы микроанализа, подходя к нему как к уникальному произведению судебного искусства.

И все же цели, которые преследовали средневековые судьи, создавая свои тексты, можно считать более или менее одинаковыми. Эти документы, как кажется, были нацелены не только на фиксацию собственно прецедентов, особенностей и тонкостей новой процедуры, для которой пока еще не существовало никаких иных «пособий» или «учебников». Сквозь привычные юридические формулировки можно разглядеть и их авторов - таких, какими они хотели казаться, таких, какими видели себя и какими их видели окружающие. Членов могущественной судейской корпорации, активно создающей собственную мифологию. Клириков, радеющих за светское правосудие. Подлинных профессионалов, привыкших, однако, в самом главном полагаться на слухи. «Народных» обвинителей, вполне способных на преступление против себе подобных. Верных слуг короля, не забывающих при этом о собственном мнении в спорных правовых вопросах. Гарантов мира и спокойствия, буквально «из ничего» создающих себе достойных противников.

В рассмотренных выше документах образ средневекового французского судьи выглядит еще нечетким, не до конца, может быть, отрефлектированным. И все же направление мысли кажется вполне понятным - это стремление доказать всем и каждому, что судья достоин той власти, которой обладает, что он - в силу своих личных и профессиональных качеств - имеет на нее право и что его правосудие будет всегда наилучшим69.

Впрочем, на страницах своих уголовных регистров средневековые судьи занимались не одной лишь саморепрезентацией. Не менее заботливо выстраивали они и образ собственного противника - образ преступника, к принципам создания

которого мы теперь и обратимся.

***

Образ преступника возникает на страницах средневековых уголовных дел параллельно с образом самих судей. Идеальному судье, каким он хотел казаться, должен был - по законам жанра - противостоять достойный противник, своими отвратительными качествами всячески подчеркивавший достоинства того или иного представителя власти. Противник, в котором видели реальную угрозу для окружающих, который был «достоин смерти» - т.е. тот, с кем способны были справиться лишь судьи, в силу их выдающихся профессиональных и личных качеств. Идеальным преступником, таким образом, мог стать вовсе не тот, кто действительно преступал закон, но тот, кого можно было представить преступником. Это был в полной мере фиктивный образ - точно так же, как и образ судей. (Илл. 3)

Основной задачей любого процесса было дать понять окружающим, что именно этот, конкретный человек виновен в преступлении, опасном для жизни и благополучия общества, а потому заслуживает наказания. В средневековом уголовном суде существовало достаточно способов сделать эту информацию доступной всем: элемент состязательности присутствовал в отношениях судьи и обвиняемого и сохранялся даже при использовании пытки; до мелочей был разработан сложный ритуал самых различных наказаний, призванных навсегда искоренить существующую опасность.

69 В деле X 2a 6, f. 170vB-177 (15 mars 1353/1354) прямо говорится о том? что решение Парижского парламента в данном случае (изготовление фальшивых флоринов на монетном дворе в Сен-Ло) должно показать пример "bonajusticia".

Однако превращение обвиняемого в преступника начиналось уже на уровне текста судебных протоколов. Об этом в первую очередь свидетельствуют глагольные формы, описывающие действия подозреваемого в суде. Я уже упоминала, что практически все они давались в пассивном залоге. Это характерно как для XIV в., так и для XV в. Типичными являлись выражения: «он был отведен», «он был послан на пытку», «его заставили поклясться», «он был схвачен и арестован», «он был обыскан», «он был допрошен», «он был обвинен», «он был казнен». Их использование способствовало превращению обвиняемого из субъекта правовых отношений в их объект уже на уровне текст судебного протокола. Действительный залог сохранялся здесь только для глаголов, связанных с признанием, т.е. с процессом говорения: «признал и подтвердил», «заявил и подтвердил» и т.д.

Другая интересная стилистическая особенность - это использование местоимения «ты» по отношению к обвиняемому. На эту особенность судебных протоколов обратила внимание французская исследовательница Франсуаза Мишо-Фрежавиль70. В своей статье, специально посвященной данной проблеме, она отмечает, что в тех случаях, когда в тексте вообще сохранялось прямое обращение судей к обвиняемому, чаще всего это бывало обращение на «вы», что было более естественно для культуры средневековья71. Местоимение «вы» использовали судьи на процессе Жанны д'Арк: «Вы поклянетесь говорить правду о том, что мы спросим у вас касательно вопросов веры и того, что вы знаете»,72 «И я вам гарантирую, что вы услышите мессу, если наденете женское платье»73.

Жиль де Ре и Жан Малеструа, епископ Нантский, также вели разговор о преступлениях Жиля в самой уважительной манере:

- «Увы, мой господин, вы сами себя мучаете, а вместе с тем и меня. - - Я вовсе не мучаю себя, но я весьма удивлен тем, что вы мне рассказываете, и я не слишком этим удовлетворен. А потому я хотел бы от вас узнать подлинную правду о тех фактах, о которых я вас уже не раз спрашивал. -

70 Michaud-Frejaville Fr. Op. cit.

71 Ibidem. P. 37-38,44.

PC, 1, 38: "Vos iurabitis dicere veritatem de hiis que petentur a vobis fidei materiam concernentibus et que

scietis” .

73 PC, 1,157: "Et ego certifico vobis quod audietis missam, si fueritis in habitu muliebri".

- Правда в том, что мне больше не о чем сказать, кроме того, что я уже вам рассказал»74.

Однако, в окончательном приговоре по уголовному делу уважительное «вы» могло заменяться на уничижительное «ты»: «…ты, Жанна, обычно называемая Девой, была обвинена…» ,75 «Мы заявляем, что ты, Жиль де Ре,… найден виновным в ереси»76.

Как отмечает Ф.Мишо-Фрежавиль, речь в этом случае шла вовсе не о попытке каким-то образом сблизиться с обвиняемым, завоевать его доверие или, напротив, оскорбить его или унизить. По ее мнению, мы имеем здесь дело с обычными формульными записями приговора 77 . Обращение на «ты» свидетельствовало, что вина человека доказана, что он признан преступником, которого надлежит исключить из общества - причем сделать это еще на уровне текста: «…и будешь ты повешен высоко и далеко от земли, чтобы ты понял, что эта земля, которую ты не побоялся осквернить, отныне не дарует тебе ни укрытия,

ни поддержки…»78 .

Однако, чтобы исключить того или иного человека из общества, недостаточно было превратить его в объект отношений, поставить в подчиненное положение во время самого процесса. Чтобы сомнений в принятом решении не возникало, чтобы окружающие вслед за судьями сочли обвиняемого «достойным смерти (dignes de mourir)», следовало создать его соответствующий портрет. При этом судьи менее всего были заинтересованы в том, чтобы рассказывать о жизни обвиняемого. В большей степени они были склонны показать его личность,

особенности психики, чувств и поведения79.

***

Самым простым, но от этого не менее действенным методом для создания психологического портрета преступника было использование уже знакомых нам пустых знаков. Условно их можно разделить на три группы.

74 Bataille G. Op. cit. P. 239. О вставках прямой речи в судебные протоколы как о еще одном средстве создания образа преступника см. ниже.

75 PC, 1,392: "…tu, Johanna, vulgariter dicta la Pucelle…delata fueris…."

76 Bossard E. Op.cit. P. LXIII: "Declaramus te, Egidium de Rays supradictum…, heretiquam apostasiam .. commississe".

77 Michaud-Frejaville Fr. Op. cit. P. 41-42.

78 GasparriF. Op. cit. P. 178.

79 Ту же особенность подметила в письмах о помиловании Натали З.Дэвис. Этот прием она называет созданием «иллюзии мимезиса» — т.е. воссозданием ситуации, в которой будет очевидно, что автор письма действовал справедливо (Davis N.Z. Op. cit. P. 95).

К первой относились топосы, указывающие на прошлое обвиняемого, на особенности его характера. Типичными являлись отсылки к «трудному детству», «плохому воспитанию», «дурному нраву». Такие характеристики могли даже стать изначальной причиной помещения человека в тюрьму. Так, в 1377 г. Парижский парламент рассмотрел апелляцию, в которой сообщалось, что истца арестовали и пытали только потому, что он был известен «дурным нравом»80. В деле Жиля де Ре упоминается, что он почувствовал тягу к преступлениям «с самой ранней юности…по причине плохого воспитания, полученного им в детстве», что он всегда был «натурой утонченной» и что «он совершал всевозможные жестокие поступки, подчиняясь собственным желаниям, для своего удовольствия»81 .

Ко второй группе пустых знаков относились указания на образ жизни обвиняемого - «дурной», «скандальный», «развратный». Естественно, что конкретные детали такого поведения никогда не расшифровывались. Например, в деле, рассмотренном Парижским парламентом в 1355 г., говорилось, что один из возможных виновников убийства известен своим «дурным образом жизни», а потому расследование нужно начать с него82. В обвинении, выдвинутом против парижской сводни, указывалось, что она принимала у себя мужчин и женщин «дурного образа жизни»83. Да и сами сводни отличались «развратным образом жизни»84. В деле 1357 г. «скандальный образ жизни» наравне с воровством стал поводом для ареста85 , а в деле 1369 г. никаких других причин, кроме указания на «отвратительную репутацию и образ жизни», для ареста вообще не потребовалось86.

К характеристикам образа жизни обвиняемого относились также указания на то, что он является «бродягой» (vagabond), т.е. не имеет постоянного места жительства, заработка и имущества. «Бродягой» могли назвать и экюйе, нанявшегося на службу к истцу, и незаконного отпрыска местного сеньора, и каменщика, и наемного рабочего, и ткача87.

80 X 2a 9, f. 83vB-85B (6 juin 1377).

81 Bataille G. Op. cit. P. 242,243.

82 X 2a 6, f. 257B-258vA (8 aout 1355). 83X2a8,f.390(s.d.).

84 RCh, I, 330; RCh, II, 129.

85 X 2a 6, f. 361-363A (23 juin 1357).

86 X 2a 8, f. 134vB-135vA (4 aout 1369).

87 X 2a 6, f. 4v (15 dec. 1352); X 2a 8, f. 155vB-156A (31 janv. 1369/1370); RCh, I,241; RCh, II, 32; RCh, II, 112.

Справедливости ради стоит заметить, что иногда, особенно к концу XIV в., определение «бродяга» могло соответствовать действительности. Частое упоминание людей этой категории на страницах «Регистра Шатле» было связано с усилиями королевского законодательства того времени, направленными на изгнание из городов (прежде всего, из Парижа) бродяг и бездельников, которых власти пытались привлечь к сельскохозяйственным работам88.

Точно так же не всегда являлось пустым знаком и выражение «убийца и вор», относящееся к третьей группе характеристик обвиняемого - по его сфере деятельности. Однако, в некоторых случаях это выражение не описывало действия человека и, соответственно, не имело никакого конкретного содержания. Так, например, в апелляции, поданной в Парижский парламент в 1354 г., истец жаловался на местного прево, посадившего его без всякой на то причины в тюрьму - «вместе с убийцами и ворами»89. Вне всякого контекста судьи могли заявить, что «упомянутый мессир является также убийцей и вором (murtrier et larron)»90 или сослаться на показания другого заключенного: «Пьер Гошье был заключен в Шатле по доносу Адена Бребиа, сказавшего, что он вор и убийца (larron et murdrier)…. »91.

К этой же группе пустых знаков следует, очевидно, отнести выражения типа «[обвиняется] …и в других преступлениях (autres crimes)»92, «….в ужасных преступлениях (crimes enormes)»93 . Выражения эти не несли никакой информации, однако указывали на единственно возможную трактовку событий: если человек подозревался в каком-то одном преступлении, он, без сомнения, совершал (или был способен совершить) и «другие преступления». При этом неизвестный состав этих «других», «ужасных» проступков, их неназванность являлись самым важным их качеством, поскольку заставляло думать о страшном, о невообразимом.

Думается, что именно к таким «пустым знакам» относится выделенное Жаком Шиффоло понятие "nefandum" (непроизносимое). Шиффоло настаивал на том, что явление "nefandum" было связано с процессом признания обвиняемого, с процессом говорения, проговаривания всех возможных и невозможных

Подробнее см. главу «В ожидании смерти».

89 X 2a 6, f. 178B-182 (13 sept. 1354).

90 Confessions et jugements. P. 154: на самом деле упомянутый Ришар де Перси, шевалье, обвинялся в измене королю, за что был протащен по улицам города - "trayne comme traistres". См. также: Ibidem. P. 172.

91 RCh, I,284.

92 См., например: Confessions et jugements. P. 151, 152, 154,182.

93 X 2a 11, f. 140B (11 avril 1392): "criminibus enormibus" (обвинение никак не расшифровывается).

преступлений. Институт обязательного признания был введен в средневековом суде, по мнению этого исследователя, именно для того, чтобы сделать «непроизносимое» доступным и гласным94 . На мой взгляд, выражения «другие преступления», «ужасные преступления», «преступления, о которых невозможно рассказать (nefandissima facinora)»95, столь часто используемые в обвинениях, не нуждались ни в каких разъяснениях. Они были необходимы сами по себе - как знак чего-то страшного и опасного, чего-то, с чем следует бороться и что могут одолеть только судьи.

Интересно, что часто неназванные «ужасные» поступки обвиняемых оказывались слиты в тексте судебного протокола с другой категорией преступлений - «оскорблением королевского величества» (lese-majeste), которая сама по себе являлась пустым знаком, содержание которого не расшифровывалось. По-видимому, окружающим, по мнению судей, было вовсе не обязательно знать, что именно совершили те или иные обвиняемые - им было вполне достаточно обтекаемых, туманных формулировок: «… за многочисленные измены и другие преступления, совершенные против короля и французской короны (autres crimes perpetrez contre le roy et la coronne de France)», «… за убийства, грабежи, поджоги и другие преступления, относящиеся к оскорблению королевского величества (autres exces et crimes de majeste roial blecie)»96, «… преступление, которое является оскорблением королевского величества, а также нарушением миропорядка (regarde crime de leze-mageste, le bien et utilite de la chose publique)»97.

Впрочем, отказ от указания точного состава преступления в текстах протоколов был всего лишь одним из способов создания нужного судьям негативного облика обвиняемого. Расплывчатые формулировки характерны прежде всего для записи окончательного приговора по тому или иному делу - приговора, который затем зачитывался вслух и становился достоянием общественности. Для «внутреннего пользования» судей оставалось признание обвиняемого, которое - в

94 Chiffoleau J. Dire l'indicible. См. также более раннюю статью того же автора, посвященную введению института признания в уголовных судах Франции: Idem. Sur la pratique et la conjoncture de l'aveu judiciaire en France du XIIIe au XVe siecle // L'Aveu. P. 341-380.

95 Это выражение использует применительно к преступлениям, якобы совершенным Жилем де Ре, Жан Шартье в своей латинской хронике: Chartier J. La chronique latine inedite (1422-1450) / Ed. par Ch. Samaran. P., 1928. Р. 95.

96 Confessions et jugements. P. 151, 152.

97 RCh, II, 2. См. также: RCh, I,469. Иные трактовки преступлений lese-majeste см.: Sbricolli M. Crimen laesae majestatis. И problemo del reato politico alle soglie della scienza penalistica moderna. Milan, 1974; Gauvard С "De grace especial"; Chiffoleau J. Dire l'indicible.

соответствии с требованиями инквизиционной процедуры - они обязаны были получить и на основании которого они выносили решение. Однако, в форме записи признания также присутствуют интересные особенности, к которым мы теперь

перейдем.

***

В первую очередь к ним относилось включение в текст признания прямой речи обвиняемого. Такие случаи очень и очень редки и требуют особого внимания98. Тема эта крайне мало исследована.

Карло Гинзбург и его последователи склонны видеть в подобных вставках в текст судебных протоколов подлинные слова обвиняемых, произнесенные ими в присутствии судей и писцов. За такой подход ратовал и Жорж Батай, издатель материалов процесса Жиля де Ре: он называл их настоящей «стенограммой»99 , которой нельзя не верить. Однако, именно дело Жиля де Ре заставило меня усомниться в истинности такого вывода. Сегодня мне представляется возможным говорить о разных вариантах использования прямой речи в судебных протоколах100.

К первому относятся высказывания обвиняемых, проливавшие свет на совершение преступления. Их - с некоторой натяжкой - можно действительно отнести к подлинным словам, произнесенным в зале суда. Такие вставки в тексте признания появились уже в начале XIV в. Они могли быть использованы для уточнения обстоятельств преступления: « … он и его братья пришли к согласию, что эти два брата побьют упомянутого Адама и эту дамуазель, если смогут их разыскать. И он сказал им: «Идите, идите и сделайте то, что Бог вам велит»101. Они могли указывать на отягчающие вину обстоятельства: « … и господин Жан де Луэль произнес такие слова: «Вот плащ. Человек, который его наденет, не будет узнан. Его возьмет один из тех, кто пойдет бить этого Жиара»102. Прямая речь могла быть

98 Исключением можно считать материалы обвинительного процесса Жанны д'Арк, в тексте которых (особенно это заметно по La Minute francaise des interrogatoires) прямая речь сохранена в большом количестве. О причинах ее сохранения см.: Michaud-Frejaville Fr. Op. cit.

99 Bataille G. Op. cit. P. 24.

100 Я не рассматриваю здесь случаи публичного обвинения в совершении преступления, дававшие судьям возможность начать дело по flagrant delit. Выкрики типа "Au meurtre!", "Haro! Le meurtre!", "Prenez le larron, mauvais traistre le roy" не относятся собственно к признаниям обвиняемых, но могут рассматриваться скорее как особенность судебной процедуры. См.: X 2a 6, f. 7v-8A (8 janv. 1252/1353); Confessions et jugements. P. 188;RCh,I,410.

101 Confessions et jugements. P. 42. См. также: Ibidem. P. 47.

102 Ibidem. P. 56.

использована в тексте признания для описания самого преступления, например, акта мужеложества: «И тогда упомянутый Бернардо спросил у него: «Если Бог с тобой, скажи мне правду, а если не скажешь, то чтоб тебя повесили. Господин совал свой член тебе между ляжками, как он это делал со мной?». И он сказал, что да»103.

Важно отметить, что прямая речь могла быть оставлена в тексте признания не только в тех случаях, когда она усиливала впечатление от совершенного преступления, но и тогда, когда она служила делу защиты обвиняемого. Так, в признании Жана Гимона из Умблиньи (Humbligny) приводился его разговор с местным кюре, переросший в ссору и послуживший причиной убийства последнего. Из диалога следовало, что священник сам стал зачинщиком драки: «…упомянутый Жан Гимон сказал, что в пятницу после прошлого праздника св. Ло и св. Жиля он вместе с Пьером де ла Шомом отправились в поля Тене (champs Tenay)…и встретили там господина Раймона дю Фана, кюре Умблиньи, которому он был должен 15 турских ливров, из которых он должен был заплатить 40 су в этот праздник…и он сказал кюре: «Я готов заплатить вам 40 су. Отдайте мне мою расписку». И кюре ему ответил, что не отдаст, т.к. у него ее нет, и велел ему отправляться в Брюгге, чтобы продлить действие расписки, поскольку срок выплаты миновал. И тогда он сказал кюре: «Вы плохо поступаете со мной». На что кюре ответил: «Грязный разбойник, ты доставляешь мне беспокойство». И кюре схватился за меч, желая его ранить; тогда Пьер .…. схватил кюре и повалил его с лошади на землю, говоря при этом: «Эй, мерзкий священник, ты хочешь нас убить, как ты убил Готье Бугона?»104.

Однако, уже в «Регистре Шатле» появились, как кажется, новые варианты или, вернее, новые принципы использования прямой речи в тексте признаний обвиняемых105. Так, например, диалог между уже известным нам Пьером Фурне и Бланпеном, пришедшим навестить его в тюрьме, вероятно, велся вовсе не о судьбе

103 Ibidem. P. 82. После этого откровенного разговора двое слуг решают донести на своего хозяина - мэтра Раймона Дюрана, прокурора Парижского парламента.

104 Ibidem. P. 112. Похожую ситуацию с сохранением прямой речи в качестве защиты обвиняемого см.: Ibidem. P. 105.

105 Конечно, и здесь многие реплики оказывались связанными с описанием подробностей преступления: «Также сказал, что слышал от одного типа по прозвищу Бородач (Beaubarbier),…что тот вместе с Жилем Бургиньонцем взломали кружку для пожертвований в церкви Сен-Ладр во время праздника Богородицы в прошлом сентябре, и этот Бородач ему говорил: «Смотри, сколько у меня денег. Это деньги из кружки для пожертвований из церкви Сен-Ладр. Я, этот Жиль и Рауль де Лаон, по прозвищу la Greue, там поживились». - RCh, I, 62. См. также: RCh, I,43,158,264,421,471-472.

несчастного заключенного, но о принципах справедливого правосудия: « - Ради Бога, имей ко мне снисхождение, ведь я признался под давлением. - Ты врешь, ибо суд не таков, чтобы заставлять кого-то под пыткой говорить что-то иное, кроме правды. Я слышал, что тебя не так уж сильно пытали, как ты говоришь, чтобы сказать неправду»106.

Точно так же в диалогах, оставленных в записи в виде прямой речи, проскальзывает теперь осуждение совершаемых преступлений: «…этим людям он сказал примерно следующее: «Вы плохо поступаете и совершаете грех, избивая эту девушку, которая ничего у вас не просит». И когда те его услыхали, один из них выхватил большой нож, крикнув при этом: «А тебе что за дело?». И ударил его этим ножом по голове…»107. То же можно сказать и о «прямой» речи, оставленной в деле Жиля де Ре. Так, например, в уже цитировавшемся выше диалоге обвиняемого и епископа Нантского о преступлениях, совершенных Жилем, подчеркивается ужасный характер этих последних: «…я рассказал вам о таких ужасных вещах, страшнее которых нет [на свете] и которые могут заставить умереть десять тысяч человек»108.

Такие «прямые» высказывания с трудом можно отнести к подлинным словам, произнесенным в зале суда обвиняемыми или свидетелями обвинения. Скорее, в приведенных выше примерах нашли свое отражение некоторые идеи самих судей касательно отправления правосудия. Их мысли были вложены в уста других людей, чтобы казаться - а в дальнейшем и стать - не просто программным заявлением власть предержащих, но признанным мнением большинства.

Не стоит, однако, думать, что даже в тех случаях, когда мы - может быть -имеем дело со словами, произнесенными самими обвиняемыми, мы видим перед собой «стенограмму» их признаний. Все они были записаны писцами, а потому форма их записи несет на себе в большей степени отпечаток канцелярского стиля, нежели устной речи. Об этом свидетельствует, в частности, уже упоминавшийся прием усиления, использовавшийся при записи не только приговоров, но и признаний обвиняемых: «мой друг и любимый человек» (mon ami et l'omme du monde queje ayme), «я вас прошу и умоляю» (je vousprie et requier), «я тебя научу и

106 RCh, I, 537: "… l ’ostel de ceans n'est pas tel que l’en fait par force de gehine dire autre chose que verite; et sy ay bien oy dire que tu n'as pas este sy fort tire que tu deusses avoir dit chose qui ne feust verite….".

107 RCh, I,146: "Vous faites mal et pechie de batre ceste povre fille, qui riens ne vous demande".

108 Bataille G. Op. cit. P. 135.

покажу» (je te aprendray bien et monsterray la maniere)109. Об этом же говорит употребление в «прямой» речи таких канцеляризмов, как «упомянутый» (ledit) и «вышеупомянутый» (dessus dit)110.

Впрочем, если речь шла о преступлении, само совершение которого доказать было сложно (а порой, и невозможно), если обвинение звучало самым неправдоподобным, самым невероятным образом, то набора из пустых знаков, «прямой» речи и стилистических особенностей текста признания для создания психологического портрета преступника было мало. Требовалось нечто большее, чтобы окружающие смогли поверить в то, что говорили им судьи.

Анализ нескольких достаточно крупных процессов (крупных в том смысле, что от них сохранилось достаточное количество материалов) позволяет предположить, что для составления текста обвинения, признания и приговора судьи могли вполне сознательно использовать самые простые (примитивные) объяснительные схемы - прежде всего, фольклорные и, далее, библейские. Чем проще была такая схема, тем скорее верили в нее люди, далекие от судопроизводства. Если же эта схема применялась в процессах о самом невероятном (и здесь мы снова сталкиваемся с понятием "nefandum"), то именно в это «невероятное», но такое понятное, такое доступное пониманию, верили охотнее. Форма записи такого дела подменяла собой его содержание - реальные факты, которым было суждено получить совершенно особую, выгодную прежде всего сами судьям интерпретацию.

Безусловно, в каждом конкретном случае представители судебной власти должны были использовать совершенно новые схему и набор аналогий, подходящих, с их точки зрения, именно для этого дела и для этого обвиняемого. В следующих ниже главах будут рассмотрены 4 разных варианта построения уголовного процесса (его текста, прежде всего) с использованием подобных

109 В признаниях, записанных от третьего лица, без использования «прямой» речи, влияние канцелярского стиля сказывается еще сильнее. Мы постоянно встречаем выражения: "il l'avoit navre et villene", "il afaites et escriptes pluseurs lettres", "souperent et mangierent touz ensemble", "il osta et embla", "il le tuerent et lesserent pour mort", "ycelle fille congnut charnelment contre son gre et volente", "icelli Loys mentoit faulcement et mauvaisement ”, "les injures qu'il lui avoitfaites et dites" и т.д. Вряд ли обвиняемые выражали свои мысли столь складно и в рифму. Скорее, мы имеем дело с текстами, сконструированными самими судьями, вернее, их писцами.

110 Признания обвиняемых, записанные от третьего лица, также переполнены подобными выражениями. Например: "Et confessa que ledit Perrin li dist: "Nous ne nous yrons pas couchier. Alons apres euls pour veoir ou il vont et qu'il feront". Et en alerent lesdiz Jancon et Perrin…". - Confessions et jugements. P. 105. Отметим, что и здесь в «прямой» речи использован прием аллитерации: "…ou il vont et qu'il feront".

«примитивных» объяснительных схем. Первые три главы в той или иной степени затронут проблему колдовства, существование которого средневековым судьям всегда было трудно доказать (мы видели это на примере процесса Маргарет Сабиа). Здесь, как мне представляется, использование фольклорных схем могло стать особенно заметным и - удачным.

Однако, как мы увидим дальше, не только самые невероятные обвинения могли основываться на подобных аналогиях. В последней главе будет рассмотрен процесс по обвинению в воровстве, где «готовая форма», использованная для записи дела, как кажется, помогла ее автору высказать личное мнение по одному из важнейших политических вопросов того времени - по вопросу о насильственном и ненасильственном крещении евреев.

Глава 5

Безумная Марион

Зло есть добро, добро есть зло.

Летим, вскочив на помело!

В.Шекспир. Макбет

Стоит ли делать предметом анализа один ведовской процесс?

Можно ли изучать его как нечто самостоятельное, а не как еще одну иллюстрацию общей картины, не как часть целого? Иными словами, можно ли изучать единичное, если речь идет о столь обширной проблеме, как история ведовства в средние века и раннее новое время, если существует даже определение ведовства, с которого так часто начинаются современные исследования1?

Историку, впервые задумавшемуся над этими вопросами, нелегко найти свой собственный путь в поистине необъятном океане информации, накопленной за последние 50 лет специалистами в самых разных областях исторического знания (политической и социальной истории, истории права и ментальностей, т.н. «женской истории»)2. Ибо создан уже некий «контекст» - исторический и историографический - без знания которого обойтись (вроде бы) невозможно.

Однако, эта невозможность становится весьма проблематичной, когда речь заходит о периоде, предшествовавшем т.н. охоте на ведьм. Для Северной Франции - это XIV-начало XV в., эпоха, весьма скудно

1 Так, например, Пьер Браун, попытавшийся обобщить все упоминания о ведьмах в письмах о помиловании XIV-XVВВ., начинает свою статью так: «Исследования о ведьмах сегодня уже столь многочисленны, что нет необходимости еще раз давать определение тем, кому они посвящены. Все мы согласны, что речь идет о неких магических действиях, которые не имеют ничего общего с рациональным мировосприятием, которые человек производит по отношению к окружающим его существам и предметам и которые очень часто носят негативный и незаконный характер» (Braun P. La sorcellerie dans les lettres de remission. P. 257).

2 Наиболее полную библиографию см. : Levack B.P. Op.cit.; Muchembled R. Sorcieres, justice et

societe aux XVIe et XVIIe siecles. P., 1987. Библиографию по «женской истории» и гендерным исследованиям см.: Репина Л.П. «Новая историческая наука» и социальная история. М., 1998. C.188-191.

освещенная в литературе. Работы по истории нового времени, написанные на французском материале, как-то незаметно и даже, возможно, неосознанно переносят особенности гонений на ведьм в XVI-XVII вв. на самые ранние судебные процессы. Более поздний «контекст», таким образом, поглощает в буквальном смысле единичные казусы XIV в.3 Начало судебного преследования ведьм в зоне, подпадающей под юрисдикцию Парижского парламента, его особенности и отличительные черты остаются мало изученными. Кроме того, авторы немногочисленных работ, посвященных этому периоду, склонны скорее к выявлению элементов будущего стереотипа4, нежели к анализу следов ранней традиции в восприятии ведьмы средневековым сообществом, к попытке увидеть в постепенно складывающемся образе средневековой ведьмы такие черты, которые в дальнейшем, может быть, и не получили развития, оставшись своего рода казусом прошлого.

Однако дело, рассмотренное в Парижском Шатле в 1390 г., интересно в первую очередь именно с этой точки зрения. Личности двух главных героинь - Марион ла Друатюрьер и Марго де ла Барр - их судьбы, переживания, чувства (а также отношение к ним автора «Регистра», Алома Кашмаре) в какой-то степени заслоняют от нас главную причину их пребывания в тюрьме, превращая грозный ведовской процесс в рассказ о неразделенной, но пламенной любви.

***

Судьба Марион ла Друатюрьер уже отчасти известна читателю5. Напомню лишь некоторые, наиболее существенные для нашего исследования детали6.

3 Проблема «переноса» данных о ведовских процессах XVI-XVII вв. на более раннее время заслуживает отдельного разговора. Отчасти она затронута выше, в главе «"Ведьма" и ее адвокат».

4 См. прежде всего: Gauvard C. Paris, le Parlement et la sorcellerie au milieu du XVe siecle; Говар К. Прослывшие ведьмами: четыре женщины, осужденные прево Парижа в 1390-1391 годы // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории — 2000 / Под ред. Ю.Л.Бессмертного и М.А.Бойцова. М., 2000. С. 221-236.

5 См. главу «Мужчина и женщина».

6 RCh, I, 327-363.

Марион родилась и жила в Париже. Там же, примерно за год до описываемых событий, она познакомилась с Анселином Планитом, к которому «испытывала и до сих пор испытывает такую большую любовь и симпатию, которую никогда не питала и уже не испытает ни к одному мужчине в мире»7. Обратим особое внимание на эти слова нашей героини. Это - первое, о чем она сочла нужным рассказать в суде. Собственно, это - самое главное и единственное из того, что она вообще сказала. Все ее последующие показания развивали - с незначительными изменениями -тему «великой любви» (grant amour).

Марион была уверена в крепости своих отношений с Анселином и даже хвасталась ими перед своей подругой Марго, «говоря об огромной любви между ними»8. Возможно, Анселин даже пообещал Марион жениться на ней, или, как это нередко бывает, она его так поняла. Во всяком случае она рассказала об этом Марго, которая на допросе отметила, что «думала раньше, что он на ней женится»9. Да и помолвку Анселина с ее соперницей Аньес Марион называла «новой»10. Впрочем, сомнения и раньше закрадывались в ее душу. Иначе как объяснить то обстоятельство, что однажды она тайком срезала прядь волос с головы Анселина и хранила ее при себе? А также, по совету приятельницы, добавила в вино свою менструальную кровь? Марион сама ответила на эти вопросы: «… чтобы быть еще сильнее любимой ее другом Анселином», «… чтобы он не захотел покинуть ее слишком скоро»11. Таким образом, отношения Марион и Анселина приобретают для нас более реальные очертания. На самом деле речь шла не о какой-то возвышенной любви Ромео и Джульетты, скорее, это была неразделенная

7 RCh, I, 331: "…auquel elle a eu et encore a la plus grant amour et affinite que elle ot oncques a homme qui soit au monde, ne qui ja sera".

8 RCh, I, 337 : "…en disant les grans amours qui avoient este entre eulx".

9 RCh, I, 329: "…acointeparavant ce qu'il l'espousast".

10 RCh, I,337: "…. sondit ami estoit fiance de nouvel et se vouloit marier".

11 RCh, I, 331: "…et qu'il se voult partir plus tost de sa compaignie que elle ne vouloit"; RCh, I, 336: "… pour estre plus enamouree de sondit ami Hainsselin". О чудодейственной силе, приписываемой в средние века волосам и менструальной крови, см., например: Констебл Д. Бороды в истории. Символы, моды, восприятие // Одиссей — 1994. М., 1994. C. 165-181; Blood Magic: The Anthropology of Menstruation / Ed. by T.Buckle. Berkley, 1988.

страсть женщины, пытающейся скрыть сей прискорбный факт. Однако постепенно (с каждым новым допросом) Марион становилась честнее, прежде всего сама с собой. Она, как и в первый раз, говорила только о своем собственном «любовном жаре» (ardeur d'amour). Единственным смыслом ее жизни являлось пробуждение такого же чувства в возлюбленном. «Он любил ее так же прекрасно и с тем же пылом, что и раньше, но не больше,» - признавалась она в зале суда 12. И в этом «но не больше» - ключ ко всем ее последующим действиям.

Известие о предстоящей свадьбе Анселина с другой женщиной застало Марион врасплох. И произвело на нее ужасное впечатление. Она и сама признавала это в зале суда: «И сказала, что когда узнала, что ее друг Анселин обручился, она была очень разгневана и теперь все еще пребывает [в этом состоянии] и даже еще больше. И она… хорошо помнит, что тогда вполне могла произнести такие слова: Не пройдет и года, как ее дружок поплатится за все, и никогда он не найдет женщины, которая сделает ему столько добра, сколько делала она»13.

Более решительно высказалась Марго де ла Барр, оценивая душевное состояние Марион в тот драматичный для нее момент жизни. За несколько недель до свадьбы Анселина Марион пришла к ней домой «ужасно печальная, разгневанная и неспокойная, говоря, что ее дружок снова обручился и что она не сможет жить и выносить любовный жар, коим пылает к нему. И она не знает, что предпринять, что говорить и что ей с собой сделать. Она качалась из стороны в сторону, раздирала на себе платье и вырывала волосы…»14. Отметим особо последнюю фразу: Марго описывала Марион как помешанную. Через минуту она снова

12 RCh, I, 338: "…. .il Га amee aussi parfaittement et de grant ardeur d'amour comme il faisoit paravant, et non plus" (здесь и далее курсив мой - О. Т.).

13 RCh, I, 332: "Dit avec ce, que quant elle sceust que sondit ami Ainsselin estoit fiance, elle feust moult couroucee, et encore estoit et est plus grandement….. Et elle se recorde bien que alors elle peust bien dire ces paroles en substance: que avant qu'il feust un an, sondit ami pourroit bien estre couroucie, et que jamais il ne trouveroit femme qui tant de biens И feist comme elle li avoit fait".

14 RCh, I, 353-354: "…moult dolante, corrociee et desconfortee, disant que sondit amy estoit fiance de nouvel, et que elle ne povoit vivre ne durer de la grant ardeur d'amour que elle avoit a lui, et que elle ne savoit que faire, que dire ne que devenir, en soy destordant et deschirant sa robe et ses cheveux".

возвратилась к этой теме и уже прямо назвала свою подругу безумной: «В это воскресенье (т.е. в день свадьбы - О.Т.) Марион снова пришла к ней и выглядела как полная сумасшедшая»15. (Ил. 1)

Итак, тема сумасшествия - первое, что обращает на себя внимание в этой истории. Сюжет, по-видимому, весьма заинтересовал судей, поскольку за время процесса они возвращались к нему несколько раз (в частности, при опросе свидетелей). Чем можно объяснить такое внимание

к душевному состоянию обвиняемой?

***

Во французском праве конца XIV в. теория уголовной ответственности оставалась очень слабо разработанной16. И все же на практике некоторые обстоятельства совершения преступления могли смягчить (или усилить) вину подозреваемого. Таким образом речь шла не только и не столько о тяжести состава преступления, сколько об индивидуальных особенностях преступника. Иными словами, в судебной практике конца XIV в. уже складывалось представление о норме и об отклонении от нормы в поведении человека. Так, например, учитывалось состояние гнева или опьянения при совершении преступления (будущая теория аффекта, известная, впрочем, и римскому праву)17. Постепенно разрабатывалась идея о полной неправоспособности, в частности, о физической немощности обвиняемого. Однако в рассматриваемый период только одна болезнь признавалась смягчающим вину обстоятельством -сумасшествие.

В средневековых судебных документах тема сумасшествия появляется очень редко (поэтому случай Марион представляет для нас

15 RCh, I, 355: "Auquel jour de dimenche…icelle Marion de rechief vint en hostel d'elle qui parle, et sembloit lors comme toute ediote".

16 Carbasse J.-M. Introduction historique. P. 184 -199,202.

17 «Люди нарушают право умышленно, в порыве чувств или случайно. Умышленно (proposito) — разбойники в шайке; в порыве чувств (impetu) — пьяные в драке, в т.ч. с оружием в руках; случайно (casu) - когда на охоте стрела, выпущенная в зверя, убивает человека». - Marci. D. 48, 19,11,2.

1 8

дополнительный интерес)18 . Насколько можно понять по отдельным упоминаниям, родственники обвиняемых не торопились усомниться в их душевном здоровье, поскольку подобный диагноз ложился позором на всю семью. К такой мотивировке действий преступников прибегали только в самом крайнем случае: в двух известных мне делах второй половины XIV в. умственное помешательство названо как возможная (но не точная) причина самоубийства 19 . Безумие извиняло это ужасное преступление и грех, т.к. снимало с самоубийцы всякую ответственность за содеянное. Сумасшедший человек считался неправоспособным, невиновным и неподсудным, ибо был уже наказан Богом20 . (Ил. 2) Такое правовое определение сумасшествия делало его одним из поводов для снисхождения, упоминаемых в письмах о помиловании (хотя в конце XIV-начале XV в. только 1% преступников ссылалось на этот побудительный мотив)21.

Анализируя особенности мужского и женского дискурса в письмах о помиловании, Клод Говар замечает, что женщины эпохи позднего средневековья были более склонны к драматизации ситуации. Именно они скорее указывали на незавидное семейное положение, бедность и болезни. Причем эта особенность проявлялась сильнее всего в экстремальных случаях - при обвинении в воровстве или убийстве. Используемый женщинами прием «уничижения» (devalorisation) позволял им притвориться незначительными созданиями, не представляющими

18 Подробнее см.: Тогоева О.И. "Estre ydiot": категория «сумасшедший» во французском средневековом праве и способы ее описания // Власть, право, религия: взаимосвязь светского и сакрального в средневековом мире. М., 2003. С. 206-228.

19См., например: X 2a 6, f. 309-310A (14 mai 1356) - дело о частном вооруженном конфликте (guerre privee). Ответчик обвинялся в избиении родственника истца, от чего тот скончался. А также в «запугивании» его вдовы, от чего бедная женщина стала сама не своя и покончила жизнь самоубийством. X 2a 7, f. 280B-282A (3 dec. 1365) - дело об убийстве. Отец и сын обвинялись в убийстве своего соседа на пожаре. Защита делала упор на душевном нездоровье погибшего, который в приступе безумия (и под влиянием разыгравшейся трагедии) покончил жизнь самоубийством. Дело закончилось примирением сторон.

20 Ср. следующие определения безумия. В римском праве: «Безумный достаточно наказан безумием (Sufficit furore ipso furiosum puniri)». - Mod. D. 48, 9, 9, 2. У Грациана: «Что же касается тех, кто не владеет собственным рассудком, они не могут быть призваны к ответу (Quod autem ea quae alienata mente sunt, non sint imputanda)». - С 15, qu. 1.

21 Подробнее о теме сумасшествия в письмах о помиловании см.: Gauvard C. "De grace especial". P. 436-437.

никакого интереса для судей, и, таким образом, сохранить свое место в обществе22.

Прием «уничижения» являлся обратной стороной процедуры установления личности обвиняемого в суде. В данном случае нет необходимости описывать ее во всех подробностях. Скажу только, что на протяжении одного уголовного процесса к ней могли возвращаться по крайней мере трижды: во время сбора предварительной информации по делу, в момент «представления» обвиняемого судьям в начале слушаний и в ходе заседания. Для нас интересен именно третий вариант -своеобразная самоидентификация преступника, который оценивал себя с моральной точки зрения, стремясь исключить саму возможность обвинения. Типичными для такой оценки являлись эпитеты «хороший», «лояльный», «истинный француз» (vrai francais), «француз до глубины души» (francais du coeur) - особенно если речь шла о т.н. политических преступлениях (lese-majeste). Не менее популярными были выражения «достойный человек» (prudhomme, honette homme), «человек достойного поведения» (de honette conversation). Таким образом обвиняемые скорее были склонны превозносить свои моральные качества. Прием «уничижения» в ходе процесса использовался менее охотно. Однако можно со всей определенностью утверждать: к этому методу прибегали всегда, когда обвинение считалось доказанным. Лексика судебных регистров и писем о помиловании в этом случае становится весьма похожей23. Речи заключенных были полны сочувствия к себе, жалоб на свою старость, немощность и бедность.

Эту ситуацию мы наблюдаем, в частности, и в нашем случае. Как только, после нескольких сеансов пыток, Марион дала первые показания, Марго попыталась выставить ее сумасшедшей. И в этом ее поступке -особенность данного дела: прием «уничижения» был использован по отношению к другому человеку, а не к себе лично. Иными словами, Марго

22 Ibidem. P. 326-329.

23 В отличие от писем о помиловании, в судебных регистрах при использовании приема «уничижения» не наблюдается различий в мужском и женском дискурсе.

не искала спасения для себя, она выгораживала Марион - не просто свою подельницу, но, прежде всего, подругу.

Для судебной практики конца XIV в. и, в частности, для «Регистра Шатле» такие отношения между подозреваемыми-соучастниками преступления представляли известную редкость. Скорее стоит говорить о полном забвении прежних отношений между «компаньонами», оказавшимися за решеткой. В суде их главным жизненным принципом становилось спасение собственной шкуры24. Поэтому для нас особенно интересно, что тема дружбы занимала в показаниях двух наших героинь одно из центральных мест. Причем длительное тюремное заключение и реальная опасность смерти практически до конца процесса не омрачали этих отношений. Только после двух пыток и очной ставки, Марго заявила, что Марион оклеветала ее и вызвала подругу на судебный поединок25. Но и потом обе продолжали подчеркивать свои близкие, доверительные отношения, привычку постоянно заходить друг к другу в гости, рассказывать обо всех событиях. Особенно этим отличалась Марион. Хотя у нее были и другие подруги (например, Марион ла Денн, местная проститутка), однако свои проблемы она обсуждала только с Марго. Та же, как старшая по возрасту (на момент процесса ей было около 60 лет) и более опытная, охотно делилась с ней советами, по-матерински опекала. Именно забота о молодой женщине, по-видимому, подтолкнула Марго на столь оригинальный шаг: спасти Марион от правосудия, объявив ее сумасшедшей.

Можно, конечно, усомниться в такой интерпретации отношений наших героинь и предположить, что «безумие» подруги было выдумано

24 Подробнее об отношениях бывших сообщников в суде см. главу «В ожидании смерти».

25 RCh, I, 344: "Laquelle Margot persevera et continua es negacions par elle autres fois faites, disant et affermant par son serement, et sur la dampnacion de son ame, qu'il n'en estoit riens, mais avoit menti et mentoit mauvaisement et faussement icelle Marion, en li offrant et baillant son gaige de bataille". Данная ситуация представляется исключительной для уголовного суда конца XIV в.: ни в одном другом деле я не встречала предложения провести судебный поединок, сделанного одной женщиной другой. Во-первых, сам поединок практически уже не использовался в это время как средство доказательства вины или невиновности. Во-вторых, женщины в любом случае не могли в нем участвовать. Им обеим необходимо было иметь представителей-мужчин. Поэтому требование Марго изначально было обречено на провал.

Марго для собственного спасения. На это, в частности, могут указывать ее слова о том, что она, «из желания сделать добро», пыталась спасти Марион от помешательства и только поэтому согласилась помочь ей вернуть возлюбленного26 . Но в таком случае она могла и не упоминать о сумасшествии вовсе, поскольку именно эта особенность поведения Марион, поверь в нее судьи, делала ее неправоспособной и ненаказуемой. Что на участи самой Марго никак не отразилось бы.

В этой связи любопытно описание «безумия» Марион. Оно очень типично для конца XIV- начала XV в. и встречается не только в судебных документах. Особенно интересно, что людей той эпохи различали физические и, условно говоря, психологические причины сумасшествия. В письмах о помиловании причинами возникновения безумия назывались продолжительные посты и падение с дерева, удар по голове и «перенагрев мозга» у печи, от чего тот становился «слабым, изношенным и невежественным»27 . С другой стороны, авторы прошений отмечали в некоторых случаях отсутствие всяких видимых причин недуга. В письме о помиловании некоего Колина Жакара говорилось, что лишь спустя три года с момента предполагаемого помешательства окружающие обратили внимание на странное поведение юноши. Выражалось оно в том, что «он ни с кем не говорил и ничего не ел по несколько дней, делал и рисовал вещи фантастические». Все время Колин проводил в доме своих родителей, где в конце концов его нашли повесившимся28.

Важно также отметить, что, по мнению средневековых обывателей, экстремальная ситуация в большей степени способствовала проявлению безумия человека. Так, в одном из писем о помиловании за 1380 г. говорилось о некоем Жане дю Мутье, чье душевное состояние стало совершенно очевидным во время похорон его отца. До этого момента

26 RCh, I, 354-355: "Et pour ce, elle qui parle, en entencion de bien faire, pour cuider refresner l'ire de ladite Marion, li dist….. que elle И diroit et feroit faire que sondit ami Hainsselin l'ameroit mieulx que femme de monde".

27 Gauvard C. Op. cit. Р. 436.

28 Ibidem. Р. 437: "… qu'il neparloit ne mengioit en un deux ou trois jours et fasoit oupaignoit choses fantastiques".

мало кто обращал внимание на его прогулки по лесу в полном одиночестве, во время которых он «насвистывал птицам и по два-три дня оставался голодным, пока добрые люди не приводили его обратно в город». Однако во время похорон вместо того, чтобы проливать слезы и печалиться, Жан весело пел29. Точно так же в 1413 г., во время казни Пьера дез Эссара, прево Парижа, его вид поразил всех присутствующих: «И это правда, что с момента, когда его поместили на волокушу (на которой должны были протащить по улицам - О.Т.), и до самой смерти он только и делал, что смеялся, как во времена своего величия, и потому большинство людей сочли его сумасшедшим, поскольку все, кто его видел, оплакивали его столь жалостливо, как никогда не оплакивали смерть ни одного другого человека»30.

Двумя веками позже неспособность или нежелание заплакать на похоронах (или в похожей экстремальной ситуации) расценивалась уже как один из верных отличительных признаков ведьмы. В 1580 г. Жан Боден в своем главном труде "Demonomanie des sorciers" писал об этом прямо: ведьма не может плакать, и это - такое же доказательство ее вины, как показания очевидца, добровольное признание или вещественные доказательства31. Эта идея получила подтверждение на практике. Так, в январе 1621 г. была задержана некая Мари Ланшен из Камбрези, и ее обвинили в колдовстве на том, в частности, основании, что она не заплакала в день смерти своего мужа32.

Таким образом ненормальное, неподобающее случаю поведение из признака сумасшествия в конце XIV в. постепенно превратилось в

29 Ibidem: "….. s'en aloit par bois et par champs sifflant aus oiseaux tout seul en demourant deux ou trois jours tant qu'il perissoit de faim et le ramenoient les bonnes gens qui le trouvent".

30 "Et si est vrai que, depuis qu'il fut mis sur la claie jusqu'a sa mort, il ne faisait toujours que rire, comme il faisait en sa grande majeste, dont le plus des gens le tenaientpour vraifou, car tous ceux qui le voyaient pleuraient si piteusement que vous ne ouissiez oncques parler de plus grands pleurs pour mort d'homme". - Journal d'un bourgeois de Paris. § 68. Р. 60.

31 Soman A. Les proces de sorcellerie au Parlement de Paris (1565-1640) // AESC. 1977. № 4. Р. 790- 814, здесь Р. 807.

32 Muchembled R. Op. cit. Р. 102.

отличительную черту ведьмы конца XVI в. 33 И дело Марион ла Друатюрьер уже в какой-то степени отразило эту переходную ситуацию в истолковании того или иного не-нормального, с точки зрения окружающих, поступка. Если кого-то хоронят - все должны печалиться. Если кто-то женится и устраивает пирушку - все должны веселиться. А если этот кто-то (Анселин Планит) и его молодая жена внезапно умирают спустя всего несколько недель, бывшие на их свадьбе гости спохватываются и спрашивают друг друга: а кто же был грустен в этот радостный день? Конечно, брошенная любовница, Марион. Это она вела себя странно. Она дружит с Марго, а та ведь - знахарка... Наверное, это они отравили молодых. Значит, они ведьмы, и их следует сжечь на костре.

Примерно так могли рассуждать судьи, приступая к рассмотрению дела о смерти Анселина и его жены. Но этот вывод пока еще не являлся для них самоочевидным. Слова Марго о помешательстве ее подруги заронили в их души зерно сомнения. Две недели (c 9 по 23 августа 1390 г.) провела Марион в тюрьме после окончания следствия и казни Марго (11 августа), прежде чем судьям удалось прийти к единому мнению о ее дальнейшей судьбе. Трое из них до последнего возражали против обычной в случае колдовства казни - сожжения заживо34.

Возможно, впрочем, что причина задержки была в другом, и эти трое видели в Марион не страшную ведьму, но обезумевшую от неразделенной любви женщину, способную в порыве отчаяния на любой

33 Идея о ведьме-сумасшедшей не получила дальнейшего правового развития. Только в работах Иогана Вейера (Johann Weyer: "De Praestigiis Daemonum", 1563; "De Lamiis", 1582), ученика Агриппы и личного врача герцога Клевского, было высказано предположение о том, что женщины, обвиняемые в колдовстве, - душевнобольные. Их показания в суде, с точки зрения Вейера, объяснялись естественной, чисто медицинской причиной — болезнью матки (меланхолией). Реакция французских демонологов на эти «предположения» была крайне негативной. Подробнее см.: Mandrou R. Magistrats et sorciers en France au XVIIе siecle. P., 1980. Р. 127-129; Levack B.P. Op. cit. Р. 56-57. Однако вопрос о возможном сумасшествии ведьмы заслуживает отдельного рассмотрения. См., например, весьма интересные с этой точки зрения, замечания Карло Гинзбурга об одной неизданной проповеди Николая Кузанского (XVВ.), В которой рассказана история двух старых женщин, не знающих «даже основных догм христианской веры» и названных проповедником «полоумными» (semideliras) (Гинзбург К. Опыт истории культуры: философ и ведьмы // Споры о главном / Отв. ред. Ю.Л.Бессмертный. М., 1993. C.29-40).

34 RCh, I, 360: "… sauf tant que iceulx chevalier du guet, maistres Pierre de Lesclat, Robert de Tuilliers, Nicolas Chaon et Gieffroy Le Goybe, dessus nommez, delibererent et furent d'oppinion que, en tant qu'il touche icelle Marion, que elle ne feust pas arse".

поступок. Как я уже отмечала, любовный дискурс нашей героини отличался от принятой в средневековом обществе нормы35. В данном случае для нас особенно важно то обстоятельство, что Марион, мечтая вернуть себе любовь Анселина, вовсе не собиралась связывать себя узами брака. Ее чувства не нуждались в официальном подтверждении, что,

возможно, и породило в отношении нее обвинение в проституции.

***

Тема проституции в данном деле рассматривалась судьями достаточно подробно. Но насколько их точка зрения соответствовала истине? Была ли Марион на самом деле проституткой? Клод Говар считает этот факт очевидным36 . Однако некоторые материалы дела позволяют в нем усомниться.

Марион ни разу за время процесса не назвала себя проституткой (fille de pechie), хотя использовала это определение по отношению к своей приятельнице, Марион ла Денн37. Напротив, себя она характеризовала как «женщину с достойной репутацией» и на этом основании подала

апелляцию в парламент, протестуя против применения пыток Заслуживает внимания и отношение к Марион судей: вынося то или иное решение по ее делу, они ни разу не мотивировали его «распущенным образом жизни» обвиняемой, в отличие от Марго39. Репутация Марион вообще только выигрывала в сравнении с моральным обликом ее подельницы. Та, не раздумывая, сообщила на первом же судебном заседании, что всю свою жизнь занималась проституцией, имела сутенера

и переезжала из города в город в компании «других проституток»40 .

35 Подробнее см. главу «Мужчина и женщина».

36 Говар К. Прослывшие ведьмами. С. 222-223.

37 RCh, I, 336: "…comme elle qui parle et Marion La Daynne, dire de Flandres, file de pechie, buvoient et parloient de leurs amis".

38 RCh, I, 334: "…que elle se dist estre femme de bonne famme et renommee, et que desdites accusacions elle estoit pure et innocent, elle appeloit en la court de parlement".

39 RCh, I, 330: "…attendu l'estat, vie et conversacion d'icelle, qui avoit este femme de vie dissolue, la confession et denegacion d'icelle Margot…delibererent et furent d'oppinion que…elle feust mis a question".

40 RCh, I, 328: "…congneut et confessa estre nee de la ville de Beaune en Gastinoiz, et que d'icelle ville elle se parti en sa junesce, passez sont XLIIII ans, avec un compaignon qui la mena tout le temps de son aage; elle a fait de son corps sa volente, et icellui a abandonne a tous bons compaignons qui

Постарев, Марго превратилась в содержательницу публичного дома41. В отличие от Марион, она не называла себя в суде «женщиной с достойной репутацией», справедливо полагая, что в глазах окружающих положение сводни не имеет ничего общего с добропорядочностью. Возможно, именно по этой причине Марго попыталась выгородить в суде не себя, а Марион: ведь за той никаких неподобающих связей, кроме относительно долгого сожительства с Анселином, не было замечено. Даже в порыве гнева, вызывая Марион на судебный поединок за «клевету», Марго не называла ее проституткой. Однако для судей Шатле сожительство с мужчиной, не освященное узами брака, представляло собой то же самое, что и проституция. По крайней мере трое из них именно так оценили поведение Марион. Когда пришло время выносить приговор, они предложили свой вариант решения: поставить обвиняемую к позорному столбу, а затем изгнать ее из Парижа навечно под угрозой смертной казни42. В конце XIV в. такое наказание полагалось проституткам и сводням - но никак не ведьмам43.

Случай Марион и Марго представляет собой весьма редкий пример соединения в одном судебном процессе двух, по сути дела различных обвинений: в колдовстве и в проституции44. Если подходить к этому вопросу с формальной точки зрения, то среди единичных ведовских процессов XIV-XV вв. найдется очень мало обвиняемых молодых и/или незамужних женщин, к которым теоретически было применимо

d'elle ont volu faire leurs plaisirs et voulentez, tant es bonnes villes du royaume, ou elle est allee, puis en une ville, puis en l'autre, que aus champs, ou elle a este assise lonc temps avec les autres filles de vie et de pechie".

41 RCh, I,353: "…aler en son hostel soy esbatre avec les compaignons".

42 RCH, I, 361: "…mais apres ce que elle auroit este tournee ou pillory par la maniere que dit est, que elle feust banye a tousjours de la ville, viconte et prevoste de Paris, sur peine d'estre arse".

43 В «Регистре Шатле» приводится дело некоей Катерины, жены Анри дю Рокье, сводни. За растление малолетней племянницы и торговлю ее телом Катерина была приговорена к позорному столбу и сожжению заживо. Часть судей, впрочем, предлагали ограничиться только первой частью наказания (RCh, I, 42-47). Похожее дело было разобрано примерно в то же время (70-е гг. XIV в.) в Парижском Парламенте. Некая женщина, проживающая в квартале Сен- Мартен в Париже, была обвинена в сводничестве и проституции и приговорена прево к позорному столбу на два часа на площади Les Halles, конфискации имущества и навечному изгнанию из столицы и всего королевства (X 2a 8, f. 390, s.d.).

44 Сюда примыкает второе дело о колдовстве из «Регистра Шатле» — Жанны де Бриг и Масет (RCh, II, 280-338).

определение «проститутка». Так например, из 97 писем о помиловании за 1319-1556 гг., проанализированных Пьером Брауном и содержащих упоминание колдовства, только чуть больше половины относилось вообще к женщинам. Из них два случая, с известной натяжкой (ибо прямое указание на обвинение или общественное мнение, связанное с проституцией, отсутствовало), отвечают нашим требованиям. В письме от 1371 г. упоминалась некая Жанна Эритьер, 26-ти лет, соблазнившая женатого мужчину с помощью колдовства. В письме от 1347 г. говорилось о Жанне де Крето, местной «певичке» (menestrele), которая также соблазнила женатого мужчину и добилась того, что он оставил ради нее собственную жену45. Остальные дела, рассмотренные П.Брауном, не имели ничего общего с нашим случаем ни по общественному положению «ведьм», ни по их возрасту, ни по характеру обвинений.

Регистры Парижского Парламента за более поздний период (1565-1640 гг.), изученные А.Соманом, рисуют примерно ту же картину. Только 9% всех женщин, обвиненных в колдовстве, являлись незамужними. Зато на долю замужних приходилось 53%, а еще 38% женщин были вдовами46.

Известен, однако, еще один процесс над женщиной, в котором не просто точно так же были объединены обвинения в колдовстве и проституции. Сам образ жизни героини, повлекший, по мнению ее судей, такое обвинение, странным образом повторял историю Марион ла Друатюрьер. Это дело - процесс над Жанной д'Арк. Предварительный перечень статей обвинения, составленный прокурором трибунала Жаном д'Эстиве, содержал две статьи, представляющие для нас сугубый интерес:

«VIII. Также Жанна, когда ей было примерно 20 лет, по своему собственному желанию и без разрешения отца и матери, отправилась в город Нефшато в Лотарингии и на какое-то время нанялась на службу к содержательнице постоялого двора по имени La Rousse. Там постоянно собирались женщины дурного поведения, и останавливались солдаты.

45 Braun P. Op. cit. P. 261,263. 46SomanA. Op. cit. P. 799.

Жанна также жила там, иногда общалась с этими женщинами, иногда водила овец на пастбище и лошадей на водопой ….

IX. Также Жанна, находясь там в услужении, привлекла к церковному суду города Туля некоего юношу, обещавшего на ней жениться. Для участия в процессе она несколько раз ездила в Туль …. Этот юноша, поняв, с какими женщинами она знается, отказался взять ее в жены. Он умер, и это дело до сих пор не закрыто. А Жанна с досады оставила затем упомянутую службу»47.

К процессу Жанны д'Арк мы еще вернемся48. Пока же заметим, что моральный облик и поведение двух наших героинь вполне совпадали. И это совпадение, на мой взгляд, не могло быть простой случайностью. Однако, образ ведьмы/проститутки не получил в дальнейшем особого развития. Если в позднейших ведовских процессах женщин и обвиняли в каких-то иных преступлениях, то чаще всего (если рассматривать сексуальную сферу) это были адюльтер, инцест и детоубийство, спровоцированные колдовством. Что касается проституции, то в XVI-XVII вв. слова «Ах ты, проститутка, ведьма, развратница!» стали расхожим ругательством и могли быть адресованы абсолютно любой женщине49.

Как мне представляется, корни объединения двух обвинений, двух составов преступления, в одном деле следует искать не в особенностях развития ведовских процессов, а в особенностях восприятия проституции в средневековом обществе.

Жак Россио, занимавшийся этой проблемой, отмечает в своей обобщающей монографии, что конец XIV в. ознаменовался во Франции одним примечательным событием - повсеместным созданием публичных домов. До того времени проститутки (деревенские и городские, «банные» и «секретные», местные и бродячие) находились под властью

47 РС, 1,200-201.

48 См. ниже, главу «Блудница и город».

49 Dupont-Bouchat M.S. La repression de la sorcellerie dans le duche de Luxembourg aux XVIe et XVIIe siecles // Dupont-Bouchat M.S., Frijhoff W., Muchembled R. Prophetes et sorciers dans les Pays-Bas, XVIe-XVIIIe ss. P., 1978. P. 43-158, здесь Р. 142-144.

многочисленных rois des ribauds, имевшихся в любом крупном городе, или своих собственных сутенеров. Такое «вольное» их положение не устраивало представителей власти, и с конца XIII в. почти каждый год очередной ордонанс настаивал на выдворении «дурных женщин» из королевства50. Однако исчезновение rois des ribauds к концу XIV в. (позднее всего это произошло именно в Париже - в 1449 г.) привело к тому, что проститутки постепенно из изгоев общества превратились в его прослойку. Их общественное положение становилось раз и навсегда определенным в социальной иерархии, и создание публичных домов этому немало поспособствовало. Периодом наибольшего благоприятствования для французских проституток Ж.Россио называет 1440-1470 гг.51

Та же тенденция - от полного неприятия к снисходительному отношению - прослеживается и по трудам отцов церкви. В пенитенциалиях, а затем в "Manuels de confession" проституция поначалу рассматривалась как одно из проявлений греховности человека. Однако в XII-XIII вв. при оценке любой трудовой деятельности начал учитываться такой мотив, как польза для общества (а также мотив затраченных на эту деятельность сил). В связи с чем извинялось и ремесло проститутки, а в конце XIII в. Томас Чобэмский создал даже некий идеальный моральный облик женщины легкого поведения52 .

Одновременно с процессом «облагораживания» проституции начался и другой процесс - постепенное складывание образа «злой» ведьмы, несущей людям одни лишь неприятности. Однако его развитие шло как бы в обратном направлении: из члена местного сообщества

50 RossiaudJ. La prostitution medievale. P., 1988. P. 20-23, 67-68.

51 Ibidem. P. 77, 171. Полностью противоположную точку зрения высказывал Л.Отис, полагавший, что возникновение публичных домов положило начало репрессиям в отношении проституток ( Otis L.L. Prostitution in Medieval Society. L., 1985).

52 Он, В частности, писал: « Проститутки должны рассматриваться как наемные [рабочие]. Они отдают в наем собственное тело и [таким образом] выполняют работу. Отсюда проистекает принцип светского суда: женщина поступает плохо, становясь проституткой, но она не делает ничего дурного, получая за свою работу деньги… В грехе проституции можно покаяться и оставить себе заработанное, чтобы подавать милостыню» (Цитирую по: Le GoffJ. Metiers licites et metiers illicites dans l'Occident medieval // Le GoffJ. Pour un autre Moyen Age. P., 1977. P. 91- 107, здесь Р. 107).

ведьма превращалась в презираемое и ненавистное существо. Конец XIV

- начало XV в., таким образом, представляется мне неким пограничным моментом, когда два обвинения - в колдовстве и проституции - могли почти на равных присутствовать в том или ином уголовном деле. Процесс Марион ла Друатюрьер (как и процесс Жанны д'Арк) отразил именно эту особенность восприятия проституции и колдовства, хотя даже в его материалах мы можем почувствовать мимолетность их судебно- правового равенства. Марион после долгих раздумий и консультаций судьи приговорили к смерти, и ее, возможно, распутный образ жизни

окончательно отошел на второй план53.

***

Образ Марион ла Друатюрьер выстраивался Аломом Кашмаре, скорее, согласно уже христианской традиции. Темы безумия, любви и брака, проституции в том виде, в котором они были представлены в данном деле, - позднейшие наслоения, возникшие под сильным влиянием христианских догм. Однако судьи (и сам автор «Регистра Шатле») до последнего момента не могли назвать нашу героиню ведьмой. Иное дело

- Марго де ла Барр. В образе верной подруги и помощницы Марион, на мой взгляд, преобладали все еще живущие, до-христианские представления, имевшие фольклорные, мифологические корни. Она, с точки зрения судей, была настоящей колдуньей.

Тема фольклорных основ ведовских процессов и самого образа ведьмы, безусловно, заслуживает отдельного разговора. Я затрону ее только в той степени, в какой это необходимо сделать в данном конкретном случае. Насколько можно судить по современным исследованиям, тема происхождения ведовства не пользуется особым вниманием европейских и американских ученых. Историографические обзоры, кем бы они ни составлялись, называют всего несколько имен историков, посвятивших этому вопросу специальные работы.

53 RCh, I, 363: "Oyes lesquelles oppinions et veu ledit proces, ledit mons. le prevost condampna icelle Marion a estre menee ou pillory, illec tournee et crie ses meffais, et, en apres ce, menee ou marche aus pourceaux, et illec, pour ses demerites, arse".

Первая из них появилась в 1921 г. и была написана английской исследовательницей Маргарет Меррей, видевшей в средневековом ведовстве несколько изменившийся, но вполне живой языческий культ Дианы54. Работа Меррей оказала огромное влияние на последующие поколения историков. До 1966 г. в «Британской Энциклопедии» воспроизводилась ее статья о ведьмах, а английская историография и по сей день развивает ее идеи. Они сводятся к тому, что изначально существовал некий аграрный культ, со временем трансформировавшийся в шабаш ведьм, участники которого описывали его в привычных им до¬христианских категориях55.

Безусловной заслугой М.Меррей и ее последователей следует признать попытку увидеть языческие истоки ведовства. Однако проблема сосуществования воображаемого и действительного в этих исследованиях не ставилась, что вызывает резкую критику у современных исследователей. Важно отметить, что теория Меррей отрицается целиком, вследствие чего всякое упоминание о фольклорных корнях ведовства также воспринимается как несерьезное и незаслуживающее внимания.

Даже если этот вопрос и поднимается тем или иным ученым, решение его каждый раз упирается в проблему соотношения воображаемого и действительного. Так, Норман Кон (один из признанных критиков теории Мюррей) указывал на существование некоего древнего агрессивного стереотипа, одним из вариантов которого явился шабаш ведьм. Однако сам образ ведьмы, присутствующей на этом шабаше, был, по его мнению, выдумкой инквизиторов и демонологов, которые навязали его остальному населению. Таким образом, категория «воображаемого», в интерпретации Н.Кона, имеет отношение только к представлениям верхушки общества, к «ученой культуре». И, следовательно, практически

„ „ 56

сливается с категорией «действительного»56 .

54 Murray M. The Witch-cult in Western Europe. L., 1921 (Oxford, 1963).

55 См., например: Russell J.B. A History of Witch-craft: Sorciers, Heretics and Pagans. L., 1980.

56 CohnN. Europe's Inner Demons. St.Albama, 1976.

Еще дальше пошел американский исследователь Брайан Левак. Его книга, вышедшая в 1987 г. (французский перевод - 1991 г.), считается на сегодняшний день самым авторитетным обобщающим трудом по истории средневекового ведовства и охоты на ведьм, отражающим последние достижения науки в этой области. Для Б.Левака фольклорных корней средневекового ведовства вообще не существовало. Он отрицал наличие представлений о шабаше на том основании, что не сохранилось ни одного свидетельства очевидца о подобных сборищах57. Ведьму, с его точки зрения, выдумали судьи. Сначала они рассказывали друг другу о своих первых процессах такого рода (и так возникла некая судебная традиция). Затем за дело взялись демонологи, написав достаточное количество трудов по разоблачению ведовства, чтобы с ними могла ознакомиться прочая публика, в том числе, надо полагать, и неграмотные крестьяне58. (Ил. 3)

Тему фольклорных истоков образа ведьмы из современных исследователей последовательно разрабатывал только Карло Гинзбург. Именно он первым поставил вопрос о соотношении воображаемого и действительного применительно к восприятию ведьмы в средние века. Он также первым попытался решить его на основе судебных документов, реконструируя народные представления по признаниям обвиняемых59. К сожалению, ни постановка проблемы, ни метод не нашли отклика среди специалистов по истории ведовства: Гинзбург констатировал это «непонимание» в предисловии к американскому изданию "Benandanti"60.

57 Levack B.P. Op. cit., p. 16-17. Это, впрочем, не мешает ему устанавливать мифологические корни средневекового образа Дьявола (P. 28-32) и даже — идеи о полетах ведьм на шабаш (P. 41)! Иными словами, ведьмы у Б.Левака летят — но никуда не прилетают ….

58 Ibidem. P. 46-54. Он, в частности, пишет: «Когда мы видим 2000 неграмотных баскских крестьян, добровольно описывающих свое участие в грандиозных шабашах и происходящее там, мы можем быть совершенно уверены (fairly certain), что идеи элиты общества достигли их тем или иным путем» (P. 52).

59 Ginzburg C. I benandanti. Ricerche sulla stregoneria e sui culti agrari tra Cinquecento e Seicento. Torino, 1966.

60 Ginzburg С The Night Battles. Witchcraft and Agrarian Cults in the 16th and 17th centuries. Baltimore, 1983. P. XIV: "misinterpretation of my book". Критика "Benandanti" началась со статьи Monter E. W. Trois historiens actuels de la sorcellerie // Bibliotheque d'Humanisme et Renaissance. 1969. № 31. Р. 205-207, в которой работа Гинзбурга рассматривалась как не слишком удачное развитие идей М.Меррей. Ученые высказывали по поводу казуса benandanti самые разные

Теория Гинзбурга условно распадается на две составляющие. Первый тезис (ведовство берет начало в древнем культе плодородия) пользуется особой нелюбовью коллег, которые видят в нем прямое развитие идей М.Меррей. Второй тезис логически связан с первым и представляет собой теорию о существовании неких вневременных мифологических корней ведовства, неподвластных никаким сиюминутным общественно-политическим изменениям и, следовательно, одинаковых для всех регионов Европы. Эта теория нашла свое отражение в «дешифровке» образа шабаша ведьм61. Ее положения представляют для нас особый интерес, поскольку позволяют более полно оценить образ Марго де ла Барр в интерпретации Алома Кашмаре.

Впрочем, поскольку Карло Гинзбург исследовал истоки шабаша, его внимание поневоле с самого начала было приковано только к одному типу средневековой ведьмы. Он называл его «агрессивным» и интерпретировал в соответствии со вторым и третьим типами Бабы-Яги, рассмотренными В.Я.Проппом в классическом труде «Исторические корни волшебной сказки»: «В основном сказка знает три разные формы яги. Она знает, например, ягу-дарительницу, к которой приходит герой. Она его выспрашивает, от нее он (или героиня) получает коня, богатые дары и т.д. Иной тип - яга-похитительница. Она похищает детей и

предположения, ни одно из которых не соответствовало интерпретации Гинзбурга. Как отмечал последний, часть его коллег (Расселл, Мидлфорт) в своей критике исходили из убеждения, что автор доказывает реальное существование шабаша (Ginzburg C. Op.cit. P. XIII). Для Н.Кона деятельность benandanti была связана с «состоянием транса» (Cohn N. Op. cit. P. 223). С точки зрения Б.Левака, Гинзбург изучал языческие верования (witch-beliefs), а не колдовство (witch¬craft), которое являлось изобретением судей и демонологов. Мысли о взаимовлиянии и взаимопроникновении народной и «ученой» культур Левак, по-видимому, не допускал (Levak B.P. Op. cit. P. 17-18). Наиболее резкое высказывание в адрес К.Гинзбурга принадлежит французскому историку Р.Мюшембле: «Слабая методологическая база, сравнимая с приемами М.Меррей, приводит к популистскому видению крестьянской жизни. Авторы не охватывают всей проблемы [ведовства]. Они весьма охотно используют для ее классификации категории современной психологии. Они полностью отрицают критическое изучение источников и особенно их сопоставление. Поэтому их теории вызывают к себе мало доверия. Больше того, они просто-напросто ведут в тупик… Что до Карло Гинзбурга, то он за 20 лет не породил ни единого противника или сторонника [своих идей]. Ни одна работа не доказала действенность его теории». «Это очень субъективные предположения, ведущие в пустоту» (Muchembled R. Op. cit. P. 17-18, 255). Действительно, только через десять лет после выхода итальянского издания "Benandanti" методика Гинзбурга по работе с судебными регистрами получила дальнейшее развитие у Э.Леруа Лядюри: Le Roy Ladurie E. Montaillou, village occitan de 1294 a 1324. P., 1975. 61 Ginzburg С Le sabbat des sorcieres. См. также русский перевод его статьи за 1984 г.: Гинзбург К. Образ шабаша ведьм и его истоки // Одиссей - 1990. М., 1990. С. 132-146.

пытается их изжарить… Наконец, сказка знает еще ягу-воительницу. Она прилетает к героям в избушку, вырезает у них из спины ремень и пр. Каждый из этих типов имеет свои специфические черты, но кроме того есть черты, общие для всех типов»62 .

Вполне естественно, что из поля зрения К.Гинзбурга выпадал первый тип Яги - дарительницы, помощницы. Его исследование было нацелено на выявление корней будущего стереотипа ведьмы - сугубо отрицательного образа, способствовавшего и соответствовавшего расцвету репрессий. Этим обусловливалась та «последовательность фактов», которую рассматривал Гинзбург в подтверждение своих идей. Он начинал анализ с процессов против прокаженных и евреев во Франции XIV в., видя в них начало складывания образа «злой», «агрессивной» ведьмы: «Из нашей реконструкции событий вырисовывается следующая последовательность: прокаженные/евреи - евреи/ведьмы - ведьмы. Возникновение образа колдовской секты, накладывающегося на образы отдельных чародеев и ведьм, но не вытесняющего их, следует рассматривать как главу в истории сегрегации и изгнания маргинальных групп …. Это была идея, которую ожидала большая будущность»63.

Не ставя под сомнение приведенную выше схему (по крайней мере, ее первую часть), я, тем не менее, хочу обратить внимание на то, насколько соответствовали ей единичные ведовские процессы, имевшие

место в Северной Франции в XIV (и даже в XV) в.

***

Как мне представляется, не менее (а, может быть, и более) характерным для этого периода и региона был иной образ ведьмы - образ доброй Яги-дарительницы, описанный В.Я.Проппом наряду с двумя агрессивными типами: «Даритель - определенная категория сказочного канона. Классическая форма дарителя - яга… Типичная яга названа

62 Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986. С.53.

63 Гинзбург К. Ук. соч. С. 134; Ginzburg C. Le sabbat des sorcieres. P. 70-93.

просто старушкой, бабушкой-задворенкой и т.д.»64. Основная функция Яги-дарительницы всегда положительная: она заключается в помощи герою или героине, в предоставлении им некоего «волшебного средства» для выполнения задачи.

С этой точки зрения, Марго де ла Барр может быть названа именно «доброй» ведьмой. На протяжении всего процесса она не уставала повторять, что главным побудительным мотивом ее действий всегда была помощь другим людям, в том числе и Марион. Еще на первом допросе Марго рассказала о своем умении врачевать. В частности, к ней обращались за помощью друзья известной нам Аньес, жены Анселина. Молодая женщина страдала от «ужасной болезни головы», при которой «мозг давил на глаза, нос и рот»65. Марго, «вспомнив слова и добрые наставления своей умершей матушки, которые та давала ей в юности, сказала тем, кто пришел ее просить и умолять, что во имя Господа вылечит ее» 66 . И, по словам Марго, несчастная действительно поправилась. Успехом завершилось и лечение самого Анселина, страдавшего от лихорадки и просившего, «чтобы она помогла ему советом и лекарством»67. Описывая ужасное душевное состояние Марион, вызванное известием о помолвке ее бывшего любовника, Марго также настаивала на своем стремлении сделать подруге добро: «Желая откликнуться на просьбу и мольбы этой Марион и избавить ее от бед, переживаний, забот и гнева, от которых та страдала, сделала два венка из цветов пастушьей сумки и травы terreste»68. В том же ключе может быть рассмотрена и ее попытка спасти Марион от правосудия, выдав ее за сумасшедшую.

64 Пропп В.Я. Ук. соч. С. 52.

65 RCh, I, 328: “… que elle avoit moult grant mal en sa teste et que le servel de la teste li cheoit sur les yeulx, sur le nez et en sa bouche".

66 RCh, I, 328: "… elle recordant des paroles et bons enseignemens que sa feue mere li avoit dittes et enseignees en sa jeunesse, dist a ceux qui la venoient prier et requerre…que au plaisir de Dieu elle le garrisist".

7 RCh, I,329: "…l i pria que de ce elle И voulfist donner conseil et remede".

68 RCh, I, 355: "… voulant encliner a la peticion et requeste d'icelle Marion, et pour la hoster des maulx, peines et travaux et courroux….. fist lors deux chapeux d'erbe terreste et d'erbe aumosniere".

Окружающие также не воспринимали Марго как «злую» ведьму. В их глазах она была пожилой женщиной, вдовой, имевшей взрослую дочь, часто нуждавшейся в деньгах и потому не способной заплатить за оказанные услуги69. Свидетели, вызванные в суд подтвердить алиби Марго на момент совершения преступления, ни словом не упомянули о колдовстве. Однако для судей репутация Марго как опытной знахарки имела решающее значение. Ее судьба была предопределена уже на первом заседании: «… учитывая общественное положение и поведение этой [обвиняемой], которая ведет распутный образ жизни, ее признание, подозрительные травы и кусочки материи, найденные в ее доме, то, что такая особа не может уметь врачевать, если не знает, как околдовать человека…»70.

Столь жесткая формулировка на самом деле легко объяснима. Следствие по делу Марго де ла Барр пришлось на тот период (между концом XIII в. и началом XV в.), когда во Франции, и особенно в Париже, развернулась борьба ученых медиков с разнообразными знахарками. Способности этих последних к врачеванию отрицались по двум основным причинам. Во-первых, их знания считались «ненаучными». Они передавались только устно, от матери к дочери, вне всякой письменной традиции, столь любезной с некоторых пор ученым мужам. Эти знания не являлись теоретическими, а опирались лишь на практику, на опыт той или иной конкретной женщины. В связи с этим, по мнению университетских медиков, действия знахарок носили случайный характер, поскольку истинные причины заболевания оставались им неизвестны. Впрочем, за ними все же признавались способности в лечении «женских» болезней, а также - в сборе полезных трав и их применении.

69 RCh, I, 347-350.

70 RCh, I, 330: "… attendu l'estat, vie et conversacion d'icelle, qui avoit este femme de vie dissolue, la confession d'icelle Margot, les herbes et draplez souspeconnez trouvez en l'ostel d'icelle, ce que telle personne ne puet savoir desvoulter qu'il ne soit neccessite qu'il sache la maniere comment Г en envoulte".

Деревенская знахарка обладала в глазах представителей «ученой» культуры еще одной важной отрицательной чертой, сформулированной в теологических трудах. Из доверчивой верующей, верующей истово и свято, доходящей до экстаза и легко испытывающей видения она постепенно превращалась в особу, более склонную к аффекту, нежели к «эрудиции» священников-мужчин. Пожилые женщины, обладавшие некими «умениями», стали считаться предрасположенными к прямому контакту с «чудесным» (divin). Однако уже во времена Фомы Аквинского ученые круги признавали дар предвидения (divinatio) обманом, «собственным изобретением» (propria inventionem) той или иной предсказательницы. Такая вера, по их мнению, вела не к Господу, но к Дьяволу71.

Дело Марго де ла Барр может служить наглядной иллюстрацией описанного выше процесса. От решительного заявления о неразделимости колдовства и врачевания судьи незамедлительно перешли к вопросу об участии нечистого в «кознях» обвиняемой. И, конечно же, такое участие было обнаружено72 . Чего еще было желать? Ни у кого из них не осталось ни малейшего сомнения в том, что Марго - настоящая ведьма, а потому

«достойна смерти»73.

***

И все же единодушие судей ставится под вопрос позицией автора «Регистра Шатле». На первый взгляд, она ни в чем не противоречила точке зрения прочих его коллег, поскольку ее невозможно понять из содержания дела. Однако мнение Кашмаре не просто заслуживает внимания - оно, собственно, и является для нас решающим. Как мне представляется, на то, что его точка зрения была отлична от мнения

71 Подробнее об этих вопросах см.: AgrimiJ., Crisciani C. Savoir medical et anthropologie religieuse. Les representations et les fonctions de la vetula (XIIIe-XVe siecles) // AESC. 1993. № 5. Р. 1281-1308.

72 RCh, I, 355: "Et lors elle qui parle, par l'invocacion du deable que elle apella a son ayde"; RCh, I, 356: "…s'apperu a elle un annemi en facon et estat des ennemiz que l’en fait aus jeux de la Pacion, sauf tant qu'il n'avoit nulles cornes".

73 RCh, I, 360: "…considere l'invocacion de l'ennemi fait par icelle Margot au conjurement de Nostre Seigneur Jhesu-Crist, delibererent et furent d'oppinion que icelles Margot et Marion estoient dignes de mort comme sorcieres".

прочих судей, указывает форма записи дела, которую, как я говорила выше, следует в данном случае рассматривать как самостоятельный объект исследования74.

Дело в том, что в интерпретации Алома Кашмаре история любви Марион и помощи ей Марго приобретала характер чисто сказочного сюжета. Она и записана была в соответствии с функциями главных действующих лиц волшебной сказки. Причем Марго играла в ней роль доброй Бабы-Яги.

Рассмотрим последовательно действия наших персонажей, помня при этом о том, что не все сказки дают все функции75.

Исходная ситуация (временно-пространственное определение, состав семьи, предзавязочное благополучие и т.д.): История Марион начинается «примерно год назад», когда она знакомится с Анселином. Об их благополучии в тот момент говорит их «великая любовь».

Эта счастливая атмосфера только усиливает последующую беду. Сигналом становится отлучка из дома одного из членов семьи (I функция): Анселин «покидает» Марион. Куда он отправляется и с какой целью — неизвестно. Она же предчувствует беду — первый случай колдовства (срезанные волосы и кровь в вине).

Появляется вредитель (III функция), который нарушит покой семьи: В результате «отлучки» Анселина появляется Аньес — его новая невеста.

Персонажи занимаются выспрашиванием, выведыванием (IV функция): собирают информацию друг о друге. В нашем случае это «выведывание через других лиц»: Марион вполне могла узнать кое-что об Аньес от Марго, которая лично была с ней знакома и лечила ее.

«Обратное выведывание» вызывает соответствующий ответ (V функция): Марго могла сообщить Марион о слабом здоровье Аньес. Следовательно, ее легко будет победить.

74 См. главу «Мужчина и женщина».

75 Функции действующих лиц волшебной сказки приводятся в соответствии со схемой, предложенной В.Я.Проппом в «Морфологии волшебной сказки». М., 2003. Глава 3.

Завязка сказки открывается собственно вредительством (VIII функция): Аньес буквально «похищает» Анселина у Марион и собирается выйти за него замуж.

О действиях вредителя сообщается герою/героине (IX функция): Марион узнает об измене Анселина.

Герой соглашается на противодействие (X функция): Марион решает бороться за свою любовь. Поскольку она сама начинает действовать, она становится главным героем, ее функция - активная, сюжет идет за ней (т.е. строится вокруг ее показаний в суде).

Герой покидает дом (XI функция), что далеко не всегда означает пространственное перемещение. Все события могут происходить на одном месте: Марион идет к Марго.

Так начинается основное действие сказки. В ней появляется даритель, который первым делом выспрашивает героя о цели визита (XII функция): Марго и Марион имеют долгую беседу о непостоянстве Анселина.

Герой реагирует на действия будущего дарителя (XIII функция): Марион в обмен на помощь обещает Марго и впредь приводить в ее публичный дом потенциальных клиентов.

Даритель вручает герою некое волшебное средство для ликвидации беды (XIV функция): Марго учит Марион, как поймать белого петуха и приготовить приворот.

Герой отправляется к месту нахождения предмета поисков (XV функция): Марион идет домой и подливает зелье Анселину. Однако в этот раз ее ждет неудача. И это неудивительно, поскольку белый петух -только второй случай колдовства (после отрезанных волос и менструальной крови). Для сказки же характерно утроение функции76.

Следует повтор функций XI-XV: Марион отправляется на свадьбу Анселина с двумя венками.

76 Данную ситуацию можно трактовать и по-другому. Марго помогала Марион только два раза, но для сказочного сюжета оптимальное число — три. Возможно поэтому в показаниях Марион вдруг всплыла ее приятельница Марион ла Денн, не имевшая прямого отношения к расследованию. Т.о. упоминание о ней в тексте дела можно рассматривать как необходимую вставку.

Герой и вредитель вступают в борьбу (XVI функция): Марион бросает венки под ноги танцующим новобрачным.

Вредитель побеждается (XVIII функция): Аньес заболевает. На этом история заканчивается, однако Марион так и не добивается своего. Вместе с Аньес заболевает и Анселин, и они оба умирают. Если бы они остались в живых, обещание Марго было бы выполнено: Анселин мог бы вернуться к Марион, не имея полноценных сексуальных отношений с женой77.

Впрочем, именно это «отступление от сюжета» (отсутствие счастливого конца) и превратило историю любви Марион ла Друатюрьер в уголовное дело, решение которого зависело уже от судей. На этом фоне личная позиция Алома Кашмаре проявилась наиболее отчетливо. Как мне кажется, он не был склонен к очернению Марго. Скорее, ее образ представлялся ему двойственным, она могла быть «злой» по отношению к какому-то одному человеку, но «доброй» - ко всем остальным. «Яга -очень трудный для анализа персонаж. Ее образ слагается из ряда деталей. Эти детали, сложенные вместе, иногда не соответствуют друг другу, не совмещаются, не сливаются в единый образ»78 .

Тем не менее, присутствие в тексте Кашмаре легко прочитываемого сказочного сюжета порождает проблему несколько иного толка. Такое «совпадение» удивляет. И если оно неслучайно, не значит ли это, что автор «Регистра Шатле» несколько приукрасил действительность, превратив описание, возможно, на самом деле имевшего место судебного процесса в некое подобие художественного текста 79?

77 Французский этнограф Робер Жалби, изучавший магические верования в современном Лангедоке, отмечает, что до сих пор импотенция полностью относится к проискам ведьм. Что до более раннего времени, то еще во второй половине XVIII в. во время слушаний одного дела об адюльтере обвиняемая прямо заявила судьям, что покинула мужа, так как он был околдован и не мог исполнять супружеский долг (Jalby R. Sorcellerie, medicine populaire et pratiques medico- magiques en Languedoc. Nyons, 1974. P. 132-133).

78 Пропп В.Я. Исторические корни. C. 53.

79 Наличие сказочного сюжета уже не раз ставило под вопрос правдивость того или иного источника. Так, например, В.И.Райцес сомневался в подлинности рассказа о встрече Жанны д'Арк с дофином, изложенном в «Записках секретаря ларошельской мэрии», отмечая, что мотив «троекратного испытания», которому якобы подверглась Жанна — типично фольклорный (Райцес В.И .«Свидание в Шиноне». Опыт реконструкции // Казус. Индивидуальное и

Безусловно, подобная проблема требует отдельного рассмотрения80, и единственное, что мы можем сказать более или менее точно, - то, что дело Марион и Марго было записано в «Регистре Шатле» в той форме, которая по-прежнему была наиболее близка человеку конца XIV в., даже секретарю суда Алому Кашмаре, представителю «ученой» культуры. От этой последней в его рассказе присутствовали неоспоримые христианские элементы (связь с Дьяволом, тема безумия, обвинение в проституции, сомнения в медицинских способностях знахарок). Но стержень повествования оставался сказочным, фольклорным. И Марго де ла Барр, в соответствии со сказочным сюжетом, обладала все еще положительной характеристикой: она «желала делать добро», она «лечила», «помогала советом», «откликалась на просьбу»… Она была «доброй» ведьмой,

помощницей, что бы о ней ни думали прочие судьи Шатле.

***

Таким образом, преобладание образа «злой», «агрессивной» ведьмы в конце XIV-начале XV в. в Северной Франции выглядит несколько проблематичным. Любопытно, что и в более поздний период, в XVI-XVII вв., в Северной Франции этот образ не достиг тех высот, на которые он вознесся в других европейских странах. Как отмечает Альфред Соман, в судебных регистрах Парижского парламента за 1565-1640 гг. самым распространенным видом колдовства по-прежнему оставалось изготовление зелья, провоцирующего смерть или болезнь конкретного человека. Природные катаклизмы не считались здесь (как, например, в Женеве или в Германии) делом рук ведьм. Так же редки были

уникальное в истории - 2003 / Под ред. М.А.Бойцова и И.Н.Данилевского. М., 2003. С. 42-59). Впрочем, И.Г.Франк-Каменецкий еще в 1935 г. писал: «Воспроизведение реального явления в слове содержит в себе акт генерализации. Но прежде чем понятие дано в логической абстракции, оно находит выражение в поэзии, где акт генерализации реализуется в конкретном образе, нередко заимствованном из круга мифологических представлений … Поэтому не удивительно, что даже в тех случаях, когда речь идет о художественном воспроизведении исторического события или же типичного явления социального быта, мы нередко находим в поэтической трактовке сюжета основные мотивы той или иной мифологической концепции» (Франк-Каменецкий И.Г. Разлука как метафора смерти в мифе и в поэзии // ИАН СССР. 1935. 7 серия. ООН. № 2. C. 173). 80 См. ниже, главу «Судьи и их тексты».

обвинения в наведении порчи на взбиваемое масло или свежее пиво (что было обычным делом в Англии)81.

Эти данные в какой-то мере ставят под сомнение другое утверждение К.Гинзбурга - о повсеместном существовании (в воображении обывателей) «вражеской секты» ведьм, которые, как раньше евреи и прокаженные, несли зло всем окружающим. Такая трактовка образа ведьмы появляется в регистрах Парижского парламента, пожалуй, только в середине XV в. (уже известное нам дело Маргарет Сабиа представляет собой исключение на этом фоне). В более поздний период тот же А.Соман отмечает в Северной Франции существование представлений о шабаше, однако колдовство продолжало оставаться по преимуществу делом личным, касающимся самой ведьмы и ее жертвы82 .

Полностью сосредоточившись на образе «злой» ведьмы, К.Гинзбург вынужден был рассматривать только один сказочный сюжет - т.н. тему А волшебной сказки (борьба с врагом и победа над ним). Именно с ней, по его мнению, были связаны представления о шабаше -«сражении в состоянии экстаза с мертвецами и колдунами». «Обобщенно говоря, они (эти сражения - О.Т.) показывают, что образ путешественника или путешественницы, отправляющихся в экстатическом состоянии в мир мертвых, имеет решающее значение для зарождения и передачи

повествовательной структуры - вероятно, самой древней и самой

„ „ «з

жизненной структуры, созданной человечеством»83 .

Однако для Северной Франции конца XIV в., как мне представляется, не менее распространенным сюжетом стала тема Б волшебной сказки - трудная задача и ее выполнение. Все случаи любовной магии (и в том числе, история Марион) могут быть рассмотрены как попытки женщин вернуть или удержать любимого, вне зависимости от того, имелась ли у них соперница. С этой точки зрения,

%х SomanA. Op. cit. Р. 801.

82 Soman A. Op. cit. Р. 799 —803: отравления или наведение порчи чаще всего имели место между мужем и женой, родителями и детьми, между ближайшими соседями.

83 Гинзбург К. Ук. соч. С. 140-141.

тема А автоматически включалась в тему Б, становилась одним из ее вариантов, а вовсе не предшествовала ей, как полагал К.Гинзбург. Именно для темы Б, в первую очередь, характерно наличие доброго помощника, дарителя, который всячески способствует разрешению трудной задачи. И его игнорирование помешало Гинзбургу полнее представить себе особенности передачи «повествовательной структуры» в разных регионах Европы и на разных этапах развития.

История Марион ла Друатюрьер и Марго де ла Барр, а особенно -трактовка образа последней Аломом Кашмаре, свидетельствует, что в конце XIV в. во Франции для передачи информации о ведовских процессах тема Б волшебной сказки являлась структурообразующей. Эта особенность, к сожалению, находит слабое отражение в современных работах по данной проблематике. Более позднее, негативное отношение к ведьме накладывает и на них свой отпечаток. Действительно, преобладание темы А в процессах XVI-XVII вв. являлось непосредственным следствием влияния «ученой» культуры на все слои общества. В ней доминировали такие мотивы как: угроза врага всему сообществу, страх перед этим врагом, необходимость сразиться с ним и победить - чтобы миропорядок был восстановлен. Именно эти мотивы являлись основными «движущими силами» охоты на ведьм84. Именно они вели к насильственному исключению этих последних из общества.

Однако в конце XIV в., как представляется, для превращения той или иной женщины в изгоя требовалось не только обвинение в колдовстве - учитывались и иные обстоятельства. Особенно хорошо это заметно на примере Марион: она представлялась судьям то сумасшедшей, то обезумевшей от (незаконной) любви, то проституткой. Любое из этих обвинений могло в равной степени сделать ее «нежелательным

84 Как «смешанный» вариант может быть рассмотрено более позднее (1391г.) дело Жанны де Бриг и Масет. Процесс начинается с доноса свекрови Масет, которая обвиняет невестку в «околдовывании» ее сына и, соответственно, мужа Масет. Т.о. Масет выступает здесь как «злая» ведьма, которую надлежит изобличить при помощи правосудия. Однако Жанна де Бриг сохраняет черты «доброй» ведьмы, т.к. ее роль заключается в помощи Масет, обратившейся к ней с просьбой вылечить мужа.

элементом» средневекового общества. Марго - в большей степени «ведьма» - была таковой еще далеко не для всех, даже в стенах суда. История двух закадычных подруг, окончивших свои дни на площади Свиного рынка, отразила, в интерпретации Алома Кашмаре, недолгую переходную ситуацию двойственного восприятия ведьм средневековым обществом.

«И я, которой никогда не суждено их увидеть, посылаю им свой прощальный привет!»