СТАЛИНСКИЕ КРЕСТЬЯНЕ
К оглавлению
7. Власть
Советская власть осуществлялась в деревне насильственными, произвольными, зачастую жестокими мерами. Но, как исторически сложилось в России, представители власти были рассеяны в небольшом количестве на обширной территории, поэтому, по мнению крестьян, забывать о них было для советской власти столь же характерно, как и терроризировать их, и первое подчас вызывало не меньшее возмущение, чем второе. В начале 30-х гг. в деревню хлынул поток горожан, проводивших коллективизацию, затем в 1933 г. последовал уже менее мощный наплыв коммунистических кадров для политотделов МТС, которые должны были справиться с волнениями, вызванными голодом. Однако подавляющее большинство людей со стороны через несколько лет вернулись в город. В обычные времена присутствие коммунистов в деревне было подвержено сезонным колебаниям. Множество их приезжало с различными официальными миссиями осенью, на время проведения государственных заготовок, несколько меньшее число являлось весной на посевную, но зиму с крестьянами проводили очень немногие1.
В среднем сельском районе СССР с населением 40 — 50 тыс. чел. в середине 30-х гг. имелось 100 оплачиваемых административных работников, 40 из них работали в райцентре, 60 — в сельсоветах2. В иерархии районной администрации главным человеком был первый секретарь райкома партии, председатель исполкома районного совета (РИКа) занимал второе место. Для крестьян еще одной ключевой фигурой являлся заведующий земельным отделом райисполкома (райзо). К земельным отделам, организованным в конце 1934 г., перешли многие дисциплинарные и контрольные функции, выполнявшиеся раньше политотделами МТС. В сферу их полномочий входило утверждение и смещение колхозных председателей, а также составление посевных планов для отдельных колхозов.
В деревне то и дело звучало слово «район» («район приказал», «вы за это ответите перед районом»), и районные руководители во время редких визитов в колхозы держались как важные шишки. Крестьяне всячески домогались привилегии быть посланными в район, скажем, на курсы животноводов, а получить работу в районе означало огромное жизненное достижение. Но во всех прочих отношениях «район» не слишком заслуживал названия культурного центра. Печальным примером может служить город Грязовец (население 8400 чел.), центр Грязовецкого района (население 90000 чел.) Вологодской области, который в 1932 г. мог похвастаться железнодорожной станцией, водопроводом в 21 доме,
196
гостиницей на 30 мест, аптекой и пожарной командой, разъезжавшей на трех телегахЗ.
В середине 30-х гг. районная администрация в Советском Союзе имела телефонную связь с областью в четырех случаях из пяти и могла дозвониться лишь до двух третей своих сельсоветов — если телефоны работали, что в то время случалось далеко не всегда. В очень немногих колхозах в 30-е гг. был телефон: если район хотел связаться с колхозом, ему приходилось вызывать председателя в райцентр или посылать в колхоз своего представителя (обычно в двуколке или верхом)4.
Сельский совет в середине 30-х гг. являлся административной единицей, на территории которой проживали около 2000 чел. В его юрисдикцию входили от 3 до 10 колхозов в зависимости от местности, в среднем районе насчитывалось примерно 20 сельсоветов. «Село» исторически означало сельское поселение со своей церковью (в отличие от «деревни», не имевшей церкви), но в 30-е гг. село лишилось церкви, мало что получив от советской власти взамен. Сельсовет по сути был организацией, собирающей налоги, вплоть до 1937 г., когда функция сбора государственных налогов (кроме местного «самообложения») перешла к району. По словам очевидца, работа его «сводилась к тому, что председатель сельсовета пробегал по деревне, собирая налог, собирал самообложение, заставлял ехать за дровами, следил за выполнением обязательного постановления о трудгужевой повинности». Начиная с 1933 г. сельсовет также выдавал паспорта крестьянам, уезжающим на заработки5.
Сельсовет середины 30-х гг. состоял из председателя на окладе и секретаря и располагал скромным бюджетом (в размере до половины месячного оклада председателя), который председатель мог использовать для найма дополнительного персонала, как правило, сельского участкового, не имевшего специального образования, и сельского исполнителя. В 30-е гг. председатель сельсовета получал 100 — 200 руб. в месяц, в зависимости от величины района, а секретарь — 80—160 руб. Этого хватало на жизнь, в отличие от жалких 20 руб. в месяц, выплачивавшихся в 1926— 1927 гг., и, конечно, сам факт постоянного ежемесячного оклада повышал статус должности. Тем не менее, должность председателя сельсовета, по-видимому, не слишком отличалась по своему статусу от должности председателя колхоза, судя по частым сообщениям о перемещениях кадров с одного из этих постов на другой. Как и колхозный председатель, председатель сельсовета обычно был выходцем из местных крестьян — зачастую из колхоза, находящегося в юрисдикции данного сельсовета, и семья его продолжала работать в колхозе6.
Одна из самых примечательных особенностей советской власти в деревне середины 30-х гг. — слабое присутствие коммунистической партии. После первых лет коллективизации коммунистов в
197
сельской местности было немного, и число их на протяжении почти всего десятилетия неуклонно понижалось7.
Пик роста членства в партии на селе пришелся на 1932 г., явившийся кульминацией четырехлетнего периода беспрецедентного набора в партию среди сельского населения, более чем удвоившего число коммунистов, входивших в первичные сельские партийные организации. На 1 января 1933 г. в деревне насчитывалось почти 900000 членов партии (что составляло чуть меньше четверти от общего числа по стране), две трети из них состояли в партийных организациях колхозов8.
Однако после 1933 г. эта цифра стала быстро уменьшаться. Сельские парторганизации особенно пострадали от партийных чисток в 1933 г. Многие из них потеряли тогда от четверти до трети своих членов, что, должно быть, находилось в непосредственной связи с повальными арестами в тот же период сельских должностных лиц за «либерализм» по отношению к крестьянству. На Северном Кавказе, разоренном голодом и казачьими бунтами, 26000 чел. были исключены из партии в ходе официально объявленной партийной чистки и еще 13000 чел. — за отдельные проступки, в том числе дезертирство со своего поста и бегство из района, — в целом исключенные составили приблизительно половину всех членов региональной партийной организации. По стране почти каждый четвертый председатель колхоза или сельсовета, состоявший в партии, был исключен в 1933 г., а ряды коммунистов — простых колхозников поредели еще сильнее. Новая полоса чисток в 1934 г. нанесла даже больший урон, лишив все сельские парторганизации в целом трети оставшихся членов, а колхозные ячейки — почти 40%. Чистки 1935 — 1936 гг. повлекли за собой дальнейшие потери, хотя уже не в таких масштабах, как за два предыдущих года. В результате установленного в 1933 г. моратория на прием в партию на место исключенных почти до самого конца десятилетия не приходили новые члены партии9.
К началу 1937 г. сельские парторганизации насчитывали меньше 400000 коммунистов, в том числе колхозные ячейки — меньше 200000. Коммунисты, занимавшиеся крестьянским трудом, составляли меньшую часть от общего числа членов партии, чем в 1927 г. (соответственно 11% и 14%), и даже в абсолютном выражении эта цифра была ненамного больше (205000 чел. в 1937 г.)10. В Вельском районе Западной области, согласно одному источнику, в 1937 г. насчитывалось всего 239 членов и кандидатов в члены партии1!.
Оскудение партийных рядов влекло за собой несколько последствий. Во-первых, не находилось достаточно коммунистов для замещения высших руководящих должностей в райцентре, не говоря уже о сельсоветах и колхозах. В 1938 г. в Советском Союзе коммунистом был лишь каждый пятый председатель колхоза, тогда как в начале 30-х гг. — каждый второй, а в начале 1936 г. — еще почти каждый третий. Сельсоветы демонстрировали еще более печальную
198
картину: в январе 1936 г. коммунисты среди их председателей составляли меньше пятой части12.
Во-вторых, в деревне второй половины 30-х гг., вероятно, больше было бывших коммунистов. В колхозе, не имеющем в своем составе членов партии, вполне мог жить хоть один бывший ее член, нередко удрученный своим исключением и связанной с этим потерей жизненных благ. По-видимому, этим отчасти объясняются неожиданно чуткое внимание к политике на селе (см. гл. 11) и «оппозиционные настроения» (крайне редко связанные с какой-либо организованной партийной оппозицией), постоянно отмечаемые в деревне.
В отличие от 20-х гг., в 30-е и комсомол не перехватил инициативу. За исключением нетипичного периода первой пятилетки, комсомольцы не играли сколько-нибудь заметной роли в сельской властной структуре. Почти не было комсомольцев среди председателей колхозов (4 — 5% в 1936 г.), так же как среди директоров МТС и их заместителей. Причина этого, несомненно, заключалась в том, что молодые крестьяне, серьезно приверженные комсомольскому движению, столь же серьезно были настроены покинуть село. Хотя комсомол в 1935 г. официально стал массовой молодежной организацией, что должно было повысить его влияние в среде непролетарской молодежи, на деревне это почти никак не отразилось: общее число сельских комсомольцев в 1938 г. лишь на 36% превосходило показатель 1927 г., когда комсомол был еще элитарной организацией для избранных1^.
СЕЛЬСКАЯ АДМИНИСТРАЦИЯ
С точки зрения крестьян, весь государственный административный аппарат, громоздившийся над колхозом, был создан, чтобы наживаться за их счет. «Сельсоветчики и комсомольцы только и знали — это ходить по деревням и "выкачивать" налоги», — жаловались крестьяне из Западной области в 1935 г.14. Ощущение эксплуатации со стороны властей усугублялось тем, что новые «хозяева» — от района до сельсовета — часто пользовались своей властью самым произвольным и жестоким образом и, казалось, рассматривали колхозную собственность как свою. «Произвол» в сочетании с «неуважением» к крестьянам, как на словах, так и на деле, служили главной темой крестьянских жалоб и претензий.
Сельская администрация печально прославилась своим пренебрежением к законным формальностям. У большинства должностных лиц напрочь отсутствовало понимание важности соблюдения правовых форм и процедур, а политика партии в 30-е гг. вряд ли могла пробудить в них это понимание. Правовая и судебная система была разрушена и скомпрометирована в результате использо-
199
вания ее в политических целях. Местные руководящие кадры выступали при этом и в роли преследователей, и в роли жертв.
Путаница в вопросе о правах собственности обостряла проблемы, стоящие перед правовой системой. Являлась ли «общественная собственность» на самом деле государственной, как о том вроде бы свидетельствовали жесткие санкции против ее расхищения, установленные законом от 7 августа 1932 г., или это была собственность колхоза, т.е. отдельной общности колхозников? Экспроприация кулаков создала зловещий прецедент, память о котором сохранялась в течение всего десятилетия. Когда представитель власти отбирал у крестьянской семьи все имущество (что нередко выглядело не столько как карательная санкция, сколько как грабеж), он обычно называл это «раскулачиванием» даже спустя годы после того, как кампания вроде бы закончилась.
Сами руководящие работники, часто бывшие самодурами и вымогателями, подвергались такому же произволу со стороны вышестоящего начальства. Положение всех должностных лиц в деревне на протяжении десятилетия оставалось весьма ненадежным. Среди них царила чрезвычайно высокая текучесть кадров, а те, кого увольняли за невыполнение («саботаж») планов государственных заготовок или другие подобные прегрешения, рисковали лишиться партбилета и попасть под суд. Хуже всего, по-видимому, дела обстояли в 1932 — 1933 гг., во время голода. За этот период столько представителей сельской администрации — особенно председателей колхозов — было арестовано за «саботаж хлебозаготовок», что в 1935 г. правительство пошло на чрезвычайную меру, объявив отмену приговоров и амнистию заключенным по делам такого рода на том основании, что «совершенные указанными выше должностными лицами преступления не были связаны с какими-либо корыстными мотивами и являлись в подавляющем большинстве случаев результатом неправильного понимания осужденными своих служебных обязанностей...»15.
Руководителей более высокого уровня (районных) данная мера, по-видимому, не затронула, поскольку они реже привлекались к уголовной ответственности за невыполнение планов хлебозаготовок. Тем не менее, их тоже частенько снимали с должности или внезапно переводили в другое место. По сообщению из Ленинградской области, там в первой половине 1936 г. были смещены с занимаемых должностей треть всех инструкторов райкомов и более одной пятой всех председателей сельсоветов. В одном районе увольнению и переводу подверглись две трети председателей сельсоветов16.
Вымогательство
Часто встречались жалобы на то, что средства, собранные с крестьян в виде налогов или подписки на государственные займы,
200
оседают в карманах чиновников. Председатели колхозов порой считали себя обязанными делать подношения районному начальству, «чтобы иметь защиту в районе». Главной темой жалоб крестьян на председателей сельсоветов служила произвольная конфискация скота и другого имущества под предлогом неуплаты налогов: до апреля 1937 г. это практически не являлось незаконным, отражая свободу нравов сельской администрации непосредственно после коллективизации и раскулачивания. Выдача паспортов стала еще одним прибыльным видом деятельности для работников сельсоветов, поскольку, как правило, сопровождалась взяткой, по крайней мере в виде бутылки водки. Один председатель сельсовета в Саратовской области конфисковал гармонь, которой премировали бригаду трактористов-стахановцев (с тех пор, писала газета, он «целыми днями сидит дома и играет на этой гармони»)17.
Даже в рамках закона новые хозяева обладали некоторой властью, позволявшей им распоряжаться крестьянским трудом. Согласно законам о трудовых повинностях, изданным в начале 30-х гг., колхозы и единоличные хозяйства обязаны были бесплатно отрабатывать на государство определенное число дней в году, используя собственных лошадей. На практике эти трудовые повинности толковались гораздо шире, нежели предусматривал закон. Местные власти рассматривали колхозы как своих вассалов, нисколько не уважая их автономии и прав собственности. «Дергают крестьян, кому не лень и когда вздумается»18.
Местное руководство часто пользовалось колхозами как удобным резервом рабочей силы для самых различных нужд и кампаний. Если району или сельсовету нужны были рабочие для какого-либо строительного или восстановительного проекта, в ближайший колхоз поступало распоряжение выделить их — зачастую бесплатно. Столь же сомнительных воззрений сельская администрация придерживалась относительно колхозной собственности, считая ее собственностью государственной, находящейся в распоряжении руководства, когда бы это ни потребовалось. Чаще всего это касалось лошадей, но распространялось и на любое другое колхозное имущество — от телег до свободных изб в деревне. «Приказывают колхозу, не спрашивая у него, отправить туда-то и туда-то столько-то лошадей и машин. Отбирают у колхоза лошадь для разъездов районного начальства, дом, бричку. Заставляют колхозы брать на свою оплату людей, не работающих в колхозе, не имеющих прямого отношения к колхозному производству»19.
Подобное поведение не только противоречило закону и вызы-валдо возмущение колхозников, но и создавало колхозу немалые трудности:
«Наш колхоз небольшой, состоит всего из 20 хозяйств, тягловой силы имеет 14 голов, причем организован недавно — осенью 1934 г. Через день (это в лучшем случае), а чаще ежедневно предсельсовета т. Крупкин отрывает из колхоза как тягловую
201
силу, так и лошадей на постройку школы, на свои личные разъезды и даже на разъезды кооператоров...»20
Банковский счет колхоза представлял еще один удобный резерв для районных ведомств, истощивших свои фонды, а порой и с колхозной землей обращались так же вольно. Бежицкий горсовет однажды решил полностью ликвидировать соседний колхоз и передать его земли заводу «Красный Профинтерн». В результате колхозники лишились всего колхозного имущества, включая 400 пудов пшеницы, лошадей и инвентарь стоимостью 37000 руб., а новые владельцы устроили в городе банкет, обошедшийся в 2300 руб.21.
Помимо эксплуатации колхозов сельская администрация практиковала также вымогательство у отдельных хозяйств или лиц. Без всякого сомнения взяточничество, традиционно характерное для низшего чиновничества в России, никуда не делось и в 30-е гг. Некоторые его формы были освящены традицией, например, подношение водки и продуктов сельского хозяйства при посещении должностного лица («только заколешь теленка или свинью, [председатель сельсовета] тут же явится и заберет бесплатно 4 —5 кг мяса»). Другие, такие как конфискация имущества крестьянина, восходят непосредственно к практике раскулачивания в начале 30-х гг., обращаемого в прямую выгоду себе лицом, проводящим конфискацию (как в случае с председателем сельсовета, отобравшим у крестьян, не выполнивших обязательства по госпоставкам, 22 лошади, которого видели потом разъезжающим по району на одной из них)22.
Паспорта и разрешения на отходничество продавались (т.е. выдавались за взятку) почти на регулярной основе, то же можно сказать и о справках о социальном положении («А. происходит из семьи бедняков, темных пятен в биографии не имеет», «Б. [на самом деле дочь священника] происходит из трудящейся семьи середняков»). В одном донесении органов внутренних дел из Западной области говорится, что кулак Петр Щербаков подкупил председателя местного сельсовета Игнатова швейной машинкой, чтобы получить документы и уехать работать на Украину, и Игнатов любезно аттестовал его как середняка23.
Воспитательные меры и санкции
В распоряжении начальства был следующий набор мер в отношении провинившихся крестьян: побои, штрафы, арест, конфискация скота или другого имущества, экспроприация и, наконец, исключение из колхоза. В случаях коллективного неподчинения руководители могли ликвидировать целый колхоз, что означало коллективную экспроприацию, порой сопровождавшуюся насильственным включением бывшего колхоза в совхоз и мгновенным превращением колхозников в безземельных сельскохозяйственных
202
рабочих. Большинство этих методов были с точки зрения закона весьма сомнительны, а то и откровенно противозаконны24.
Аресты и штрафы повсеместно практиковались в чрезвычайных масштабах; отсюда постоянный поток инструкций из Москвы, вновь и вновь повторяющих, что право производить арест принадлежит только органам милиции и НКВД (хотя в действительности все руководители пользовались этой мерой против крестьян), запрещение «налагать произвольные и незаконные штрафы» и отмена в 1935 г. многих приговоров, вынесенных колхозникам в начале 30-х гг., так же как это было сделано в отношении сельских должностных лиц25. Сталин и Молотов указывали в секретной инструкции в мае 1933 г.:
«Имеются сведения, из которых видно, что массовые беспорядочные аресты в деревне все еще продолжают существовать в практике наших работников. Арестовывают председатели колхозов и члены правлений колхозов. Арестовывают председатели сельсоветов и секретари ячеек. Арестовывают районные и краевые уполномоченные. Арестовывают все, кому не лень и кто, собственно говоря, не имеет никакого права арестовывать...»26
Москва также постоянно предостерегала против увлечения исключением из колхоза (поскольку в результате коллективизированные крестьяне снова превращались в единоличников), а еще хуже относилась к ликвидации колхозов или насильственному включению их в совхозы. Тем не менее, местное руководство, по всей видимости, нередко пользовалось в качестве дисциплинарной меры угрозой ликвидировать провинившийся колхоз2?.
МУЖЧИНЫ, ЖЕНЩИНЫ И РУКОВОДЯЩИЙ ПОСТ
Сельские руководители на уровне районных и сельских советов были, как правило, мужского пола, крестьянского происхождения и малограмотны. Они часто приходили на административную работу после службы в Красной Армии (по крайней мере отслужив обязательные два года). Руководители районного уровня обычно состояли в партии, в сельсоветах дело обстояло наоборот. Так или иначе, в их биографиях, как правило, имелись темные пятна. Члены партии получали партийные взыскания, временно исключались и даже приговаривались к лишению свободы по различным обвинениям, от «саботажа государственных заготовок» до растраты казенных средств, беспартийные еще чаще в прошлом отбывали срок в тюрьме, нередко раньше состояли в партии, но были исключены.
Возьмем, к примеру, группу руководителей из Красногорского района Западной области в 1937 г., состоявшую из секретаря райкома, председателя райисполкома, трех заведующих отделами
203
райисполкома и одного председателя сельсовета. Все они, кроме одного, родились между 1899 и 1901 гг., в деревнях, находившихся либо в Западной области, либо вблизи от ее границ, по национальности были русскими. Происходили из довольно зажиточных семей (заведующий райзо, например, был сыном бывшего «твердозаданца») и окончили три-четыре класса сельской школы. Председатель сельсовета за предыдущее десятилетие три раза был под судом за должностные преступления и хулиганство и дважды отбывал короткие сроки заключения. Один из районных руководителей тоже чуть не попал в тюрьму за невыполнение плана хлебозаготовок. Исключением в этой группе являлся самый старший по должности, секретарь райкома, еврей из одного из городов области. Он окончил высшую партийную школу (т.е. имел нечто вроде среднего образования), был, по-видимому, мобилизован в деревню в начале 30-х гг., да так там и остался28.
В том, что женщины в сельской администрации любого уровня были представлены слабо, не было вины центральной власти, неуклонно и решительно поддерживавшей выдвижение женщин на руководящие должности в деревне. Сталин расточал крестьянским женщинам множество авансов, начав со сделанного в 1933 г. заявления, что женщины в колхозе «большая сила» и нужно поощрять занятие ими ответственных постов, а затем вмешавшись в обсуждение вопроса об отпусках по беременности и родам для колхозниц на Втором съезде колхозников-ударников в 1935 г. (где почти треть делегатов составляли женщины, что, безусловно, отражало политическую тенденцию, а не реальное положение вещей). Сталин также снова и снова подчеркивал важность освобождения крестьянской женщины от гнета патриархальной семьи и много раз показывался на публике в обществе стахановок, таких как ударница-свекловод Мария Демченко и трактористка Паша Ангелина29. Председатель ВЦИК М.И.Калинин, наиболее тесно связанный с крестьянскими проблемами член партийного руководства, неустанно выступал за выдвижение женщинЗО.
Можно даже сказать, что советская власть в 30-е гг., если речь заходила о деревне, питала предубеждение против мужчин в пользу женщин, поскольку отрицательные образы, например кулака, всегда были мужскими, а положительные, например крестьянина-стахановца, — как правило, женскими. Это понятно, если рассмотреть центр тяжести власти в деревне: мужчины обладали властью, следовательно, от них исходила большая угроза; женщины были бесправны, следовательно, не представляли угрозы и их даже можно было привлечь к сотрудничеству как эксплуатируемую группу. Существовали и практические соображения. В резолюции ЦК 1935 г. указывалось, что, поскольку женщины составляют большинство в колхозах значительной части Нечерноземной полосы, необходимо проводить в этом регионе активную политику выдвижения женщин на руководящие постыЗ!.
204
Все же, как известно, женщине трудно было занять на селе руководящую должность. Главная причина состояла в том, что крестьяне, как мужчины, так и женщины, относились к этому неодобрительно, а местные власти, как правило, разделяли их мнение. Стоило женщине стать председателем колхоза или сельсовета, как тут же появлялись злобные сплетни и слухи по поводу ее личной жизни и покровительства, якобы оказываемого ею родственникам мужского пола32. Более того, представительство женщин на оплачиваемых сельских административных должностях в течение десятилетия не увеличивалось, как следовало бы ожидать, принимая во внимание высокую степень заинтересованности в этом правительства, а, напротив, уменьшалось — еще один признак ослабления влияния центральной власти в деревне. Мария Шабурова, деятельница всесоюзного масштаба, занимавшаяся женским вопросом и ставшая впоследствии наркомом социального обеспечения, выражала в 1934 г. досаду и разочарование по поводу проявляющейся на селе тенденции к отказу от выдвижения женщин. Многие женщины были назначены на руководящие посты в начале 30-х гг., говорила она, однако теперь все эти достижения перечеркнуты. В Западной области, к примеру, число женщин — председателей сельсоветов упало с 206 до 58. В Грузии и Армении в 1931 г. эту должность занимали 50 женщин, теперь же осталось только четыре. В 1936 г. лишь 7% председателей сельсоветов и менее 3% председателей колхозов были женщинами33.
О том же писала в 1937 г. группа женщин из Островского района Псковской области, жаловавшаяся в местную газету, что в районе нет ни одной женщины — председателя сельсовета и только две женщины являются председателями колхозов. Правда, в райисполкоме было несколько женщин, но они играли там чисто декоративную роль, им не давали никакого реального дела и «для приличия» приглашали «лишь на пленумы райисполкома». Авторы письма обвиняли бывших районных руководителей (жертв Большого Террора, над которыми только что был проведен показательный процесс) в том, что они «всеми способами старались оттереть женщин от руководящей работы, держать их под спудом», требовали отныне более энергично вьщвигать на ответственные должности женщин и даже называли некоторые кандидатуры34.
Многие женщины, занимавшие руководящие посты в начале 30-х гг., были бедными вдовами, часто батрачившими некогда в 20-е гг. на кулаков. Например, Агриппина Городничева жила в деревне в Московской области, пока ее муж не умер в начале 20-х гг. Не в силах справиться с хозяйством одна, она уехала в Москву и 7 лет работала домработницей. Когда ей было уже под пятьдесят, началась коллективизация; она вернулась в деревню и стала активной сторонницей колхоза. В 1933 г. она была председателем ревизионной комиссии колхоза и заместителем председателя сель-
205
совета. «Тетка Варя», главная героиня рассказа советского журналиста о коллективизации в Спасе-на-Песках, маленькой деревушке в Нечерноземье, осталась вдовой в Первую мировую войну, была активисткой комитета бедноты в гражданскую и стала первым председателем колхоза в начале 30-х гг. Однако в середине десятилетия руководство в колхозе захватили мужчины, и тетка Варя была отстранена35.
СТИЛЬ РУКОВОДСТВА
В пределах своего района в глазах местных крестьян районные руководители являлись фигурами первейшего масштаба. Неудивительно, что некоторые из них проникались преувеличенным сознанием собственной значимости и даже поощряли установление местного «культа личности». В этом они, без сомнения, были не только верными последователями Сталина, но и прямыми потомками тех тупых, невежественных, чванливых российских провинциальных чиновников, которых в XIX в. высмеял Салтыков-Щедрин в своей «Истории одного города» — летописи некоего города Глупова. Районные руководители такого сорта требовали от подчиненных особого почтения и заискивания:
«Секретаря райкома партии Поварова и председателя рика Горшкова неизменно величали "Васильичем" и "Ефимычем": "Ура Ефимычу!" — под этим знаком прошло не одно собрание, руководимое Горшковым...»
Они были также подвержены вспышкам дурного нрава, наводившим страх на подчиненных:
«Председатель одного из сельсоветов рассказывал: "На совещаниях председателей сельсоветов Горшков, когда расходился, стучал так кулаком по столу, что телефонная трубка на пол летела. Мы воспринимали этот пример и переносили его в сельсоветы... Худо быть в контрах с Горшковым: за критику, как курицу, потом общиплет тебя: семена получишь позже других сельсоветов, уполномоченного пришлет тебе малограмотного..."»36
Запугивание — не тот административный стиль, который вызвал бы осуждение в 30-е гг. Решительность и твердая рука высоко ценились. Сами коммунисты считали примером для себя «командную» модель времен гражданской войны; руководящие кадры на селе зачастую носили с собой оружие. Они жили в суровом враждебном мире, где бандиты — чаще всего раскулаченные, скрывавшиеся в лесах, — стреляли в представителей власти из-за угла, а угрюмые крестьяне смотрели в сторону. Зачастую руководители действовали по законам военного времени, бросая провинившихся крестьян в тюрьму без всякого соблюдения формальностей. Но и сами они подвергались со стороны вышестоящего начальства суровым карам, вплоть до заключения в тюрьму
206
или лагерь, если не выполняли посевные планы или обязательства по заготовкам.
В общении с вышестоящим начальником для руководителя главным было продемонстрировать свою твердость, умение отдавать приказы и добиваться их исполнения:
«2 августа на поселок колхоза приехал председатель сельсовета Соколов и председатель рик'а Кубышкин. Председатель Патрикеев, чтобы показать свою дисциплину, — в этот момент на улице встречает колхозницу Костину Ольгу и начинает ее всячески материть, почему не идешь на работу. А у Костиной двое детишек, один из них грудной и второй 2-х лет»37.
Учитывая давление, которое оказывалось на руководителей, мы вряд ли должны удивляться, встречая случаи, когда стиль запугивания переходил почти в клиническую картину истерии. Возьмем дело Белоусова, секретаря райкома из Западной области, чье поведение вызывало столько жалоб, что из области послали инструктора с заданием провести расследование. Он сообщил следующее:
«Белоусов страшно груб, особенно с председателями сельсоветов, ругается матом как совершенно обезумевший человек, особенно по утрам (трещит голова после пьянки), кричит, ругается матом и зло срывает на телефоне, разбивает вдребезги, каждую пятидневку монтеры чинят его. У населения сложилось мнение, что это психопат, с большой опаской обращаются к нему, предпочитая лучше уйти ни с чем, чем слушать его матерщину. Достаточно привести еще один факт. В прошлом году во время сева, в колхозе им. Буденного, Пустошкинского сельсовета, в пьяном виде набросился на председателя этого колхоза и, прицелившись в него из нагана, заорал: "Застрелю, мать... и т.д." Последний после этого болел».
Получив этот отчет, непосредственный начальник Белоусова признал, что Белоусов склонен к грубости, но ссылался на смягчающие обстоятельства. По его словам, тот вел себя подобным образом не из-за пьянства; всему виной была «психо-неврастения», от которой Белоусов лечился два года назад38.
Крестьяне без конца писали жалобы на местных руководителей, задиравших, оскорблявших их, угрожавших им или постоянно пьянствовавших. Получая возможность высказать подобные обвинения публично, например на показательных процессах 1937 г., они делали это весьма пространно и с пафосом3**. И все же такого рода жалобы на оскорбительное поведение и запугивание носили несколько формальный характер; крайне редко можно уловить в них подлинное негодование, столь часто присущее рассказам о воровстве или произвольной конфискации имущества администрацией. Если представители власти напивались, сквернословили, колотили крестьян, это давало последним подходящий повод, чтобы пожаловаться в высшие инстанции, — в особенности если у них имелись и другие претензии к руководителям, о кото-
207
рых шла речь. Однако создавалось некое впечатление, будто на самом деле все негласно признавали, что дело руководителя — буйствовать, так же как дело крестьян — жаловаться.
В свете обычаев, принятых при взаимоотношениях российских крестьян и чиновников, не было ничего невозможного (а по всей вероятности, это было даже желательно или обязательно) в том, чтобы после какой-либо возмутительной выходки со стороны начальства немедленно следовало шумное гулянье, в котором участвовали и представители власти, и крестьяне. Естественно, ни те, ни другие не могли сообщить о чем-то подобном в вышестоящие инстанции, так что свидетельства такого рода трудно отыскать. Мы можем уловить лишь намек на это в поразительном сообщении областной газеты о странном поведении одного заготовительного отряда, перемежавшего свирепые и безжалостные допросы провинившихся крестьян «бешеной пляской» под гармошку40.
Более ясное представление о происходившем можно получить, читая воспоминания Арво Туоминена, финского коммуниста, сопровождавшего в 1934 г. заготовительный отряд, получивший задание собрать в одном районе Тульской области 8000 т зерна сверх плана. В каждом колхозе пятеро членов отряда с «болтающимися у пояса маузерами» созывали общее собрание и всячески запугивали колхозников, пока те не проголосуют за принятие встречного плана. Один колхоз проявил особое упорство; в конце концов, отряд арестовал председателя и других «вожаков», их посадили в грузовик и пригрозили обвинить в «спекуляции хлебом». Колхозники все еще отказывались голосовать за встречный план.
«Наконец, после полуночи один старик сказал: "Ничего хорошего из этого не выйдет. Они придут и завтра, и послезавтра, до тех пор пока никого не останется".
Маслов [начальник заготовительного отряда] тут же снова приказал поднять руки и на этот раз добился большинства, незначительного, но вполне достаточного. В память мне врезался горький возглас старика, когда [при свече] писали протокол собрания: "Вы бы хоть привезли с собой керосина, чтобы мы могли видеть, где подписать это грабительское постановление!"
...Затем последовала самая изумительная сцена. Когда грабительское постановление было подписано, заправлявший грабежом спросил, нет ли у кого гармони, чтобы можно было сплясать. И подумать только! Гармонь нашлась, неарестованные колхозники встали в круг, один начал играть, другие хлопали в ладоши в такт, а в центре круга несколько колхозников, политрук и люди из ГПУ плясали гопака...»41
ПРЕДКОЛХОЗА
Для успеха колхозного дела председатель был важнейшей фигурой. В его задачу входило руководить работой, управлять кол-
208
лективом и служить посредником между колхозниками и районом. Однако о должности председателя, невзирая на всю ее значимость, даже не упоминалось в первом Уставе сельскохозяйственной артели, поспешно составленном в марте 1930 г. В этом Уставе говорилось только о правлении, избираемом собранием членов колхоза. Тут, возможно, проявился некий идеологический заскок сталинского руководства — мнение, очевидно, проводимое Сталиным и Молотовым в конце 20-х, что колхозы не должны чересчур зависеть от харизматического лидерства активной центральной фигуры, председателя. С другой стороны, это могло отражать обеспокоенность тем фактом, что на тот момент многие колхозы организовывали и возглавляли городские чужаки, напоминавшие, так сказать, своим административным подходом прежних помещичьих управляющих. Так или иначе, в новом варианте Устава сельскохозяйственной артели в 1935 г. уже было четко установлено, что правление колхоза возглавляется председателем, избираемым на общем собрании колхозников42.
Председатель колхоза занимал промежуточное положение между колхозниками и сельской властной структурой. С одной стороны, он (или, гораздо реже, она) мог командовать крестьянами и эксплуатировать их экономически почти так же, как делали его вышестоящие начальники. Разница между ним и начальниками из района заключалась в том, что последние получали должностной оклад, а ему платили по трудодням, т.е. рассматривали его как колхозника (хотя и высокооплачиваемого). Кроме того, существовали некоторые различия в зависимости от того, был председатель чужим или местным. Если в данной деревне или даже в данной местности он являлся чужаком, «присланным из района», то по своему положению был ближе к председателю сельсовета, получавшему должностной оклад, а если местным, членом сельской общины, — то к остальным крестьянам, напоминая по своему статусу и функциям прежнего сельского старосту.
В высказываниях крестьян мы можем найти свидетельства обеих трактовок фигуры председателя — как одного «из них» и как одного «из наших». Например, на одном показательном процессе в 1937 г. крестьяне-свидетели резко критиковали председателя колхоза вместе с директором МТС за то, что те навязали колхозу неправильный севооборот. Тот председатель явно считался одним «из них». Но вот другой председатель — женщина (одна из сравнительно немногих, занимавших этот пост), свидетельствовавшая на процессе и гневно говорившая о невыполнимых посевных планах, спущенных «ими» из района, выступала в роли одной «из нашихИЗ.
Чужие и местные
В первые годы коллективизации председателями колхозов чаще становились чужаки — рабочие-25-тысячники, коммунисты,
209
присланные из города, чем члены сельской общины. В особенности характерно это было для основных зернопроизводящих районов: на Северном Кавказе, к примеру, в 1930 г. две пятых председателей составляли 25-тысячники. Но уже к середине 30-х гг. пришельцы из города стали редкостью, и подавляющее большинство колхозных председателей были местными крестьянами44. «Чужие» председатели не имели непосредственных предшественников в историческом опыте деревни, а вот «местные» продолжали долгую традицию назначаемых или выборных деревенских руководителей — управляющих и надсмотрщиков, волостных и общинных старост, — которые не только выполняли функции управления и поддержания дисциплины, но и должны были действовать как посредники между деревней и внешней властью.
Разумеется, существовали различия в зависимости от местности. На совещании председателей колхозов в начале 1935 г. один выступавший сообщал, что в Курском районе, относящемся к Центральному земледельческому району РСФСР, более 90% председателей — местные, тогда как другой выражал сожаление по поводу того, что в Киевском районе, все еще с трудом оправлявшемся от сокрушительных последствий голода, «среди председателей колхозов практически нет местных». Три года спустя инспекция Мелитопольского района на юге Украины показала, что 76% лиц, являвшихся на тот момент председателями колхозов, происходили из того же села, а еще 7% — из других сел в той же местности45.
Неопубликованные материалы неофициальной встречи председателей колхозов, состоявшейся в апреле 1935 г. в Наркомземе, дают нам редкую возможность бросить взгляд на личность «чужого» председателя переходного периода. Из двадцати с лишним участников встречи, вызванных из различных регионов страны, почти все были «чужими» председателями — верными и испытанными коммунистическими кадрами, последние пять лет беспрерывно занятыми ликвидацией узких мест, бросаемыми из одного разваливающегося колхоза в другой и испытавшими все тяготы жизни в деревне в эпоху коллективизации и голода.
Типичен для всей этой группы послужной список председателя колхоза «Киров» Винницкой области на Украине Французова:
«Я работаю сам 2 года в этом колхозе, я сам рабочий, работал на производстве и в 1930 г. только прибыл в Антониевский район, откуда меня в 1931 г. послали в колхоз того же района, отсталый колхоз, я там проработал 8 месяцев, колхоз поднялся... После этого меня снимают опять на районную работу, и в 1933 г. я ухожу в колхоз "Большие Тузы", где все правление было снято за вредительскую работу в колхозе...»46
Другие выступавшие также описывали работу «чужого» председателя как странствующего профессионального ликвидатора прорывов и узких мест. Лишь в последние два года, говорил один из них, председатель со стороны стал задерживаться в одном колхозе на более или менее продолжительное время: «А до этого
210
года, если не объедет за год председатель 5 колхозов, то что он за председатель, мякиш какой-то»4?.
Некоторые выступавшие проводили четкую границу между собой и «местными» председателями. Сами являясь чужаками, они в принципе не высказывали возражений против местных кандидатур в председатели. По их мнению, положение местного председателя отличалось известными преимуществами: он держал собственный скот, имел приусадебный участок и, следовательно, мог себя прокормить. Один выступавший, переживший голод в Киевской области в качестве «чужого» председателя, резко подчеркнул этот момент:
«Условия председателя, в особенности того, который приезжает в район — не свой человек, очень трудные. Взять 1933 год, когда я приехал в колхоз, — целый год я буквально голодал, хотел взять денег, ничего не было. Хлеба нет, авансирования нет. Сейчас хорошо, что я получил на трудодни, имею хлеб, — если меня перебросят в другой колхоз, я имею базу. Но представьте себе, что взяли председателя из Москвы и послали его на место. Он должен ждать нового урожая...»48
На местах считали само собой разумеющимся, что чужой председатель, являясь на новое место работы, вынужден был присваивать кое-какой колхозный скот, чтобы выжить. Хотя об этом не принято было говорить вслух, даже неофициально, киевского председателя спровоцировали наивные вопросы чиновника из наркомата, по-видимому, думавшего, что коровы растут на деревьях или, по крайней мере, появляются волшебным образом в результате постановлений из Москвы:
«ВОПРОС. Корову имеете?
ОТВЕТ. Нет, своей не имею, взял одного поросенка.
ВОПРОС. Почему не имеете коровы?
ОТВЕТ. Вы также, вероятно, не имеете.
ВОПРОС. Вы председатель колхоза.
ОТВЕТ. На это нужно иметь не меньше 1000—1500 рубликов... Когда я пришел в колхоз, там была одна корова и один бык. Так что, если бы я и хотел взять, я не мог бы взять, а теперь мы имеем 66 шт. рогатого скота, попробуйте взять телку.
ВОПРОС. Значит, не собираетесь долго сидеть...»49
Чужой председатель редко задерживался на своем посту надолго. Но и местный тоже. Центральное руководство постоянно осуждало исключительно высокую текучесть кадров среди колхозных председателей, однако без всякого толку. На январь 1936 г. 37% всех председателей колхозов и их заместителей в Советском Союзе работали на своей должности меньше года, и лишь 18% занимали ее 3 года или дольше. И это еще был сравнительно мирный период в деревне: в бурную эпоху начала 30-х гг. или во время Большого Террора 1937 — 1938 гг. текучесть была куда выше50.
Тому было много причин. Одна из них заключалась в том, что председателей делали козлами отпущения, если колхоз не выпол-
211
нял свои обязательства по госпоставкам. В середине 30-х гг. за 14 месяцев 73% председателей колхозов в Кировской (Вятской) области были сняты с должности и вдобавок отданы под суд за «экономический саботаж» (две трети из них были осуждены). Председатель-коммунист из Вельского района Западной области, которому грозило обвинение в растрате 4000 руб., с горечью заметил, что он в этом колхозе седьмой председатель и, по-видимому, будет седьмым, попавшим в тюрьму, — «выходит, что все председатели колхоза плуты и воры, и я тоже». Впрочем, в иных случаях увольнение не представлялось большим злом: «Я здесь в Белом работаю с 1932 г., — говорил директор местной МТС, — и каждый год меня снимают с работы, и каждый год восстанавливают»^.
По словам Я.А.Яковлева, партийного руководителя, отвечавшего за сельское хозяйство, таков был один из способов, с помощью которого районное начальство пыталось уйти от ответственности:
«Для иного районного руководителя снять с работы председателя колхоза — это вроде того, что получить удостоверение на звание хорошего администратора. Если спросят такого "администратора", почему у него дело плохо с посевом, или с уборочной, или с хлебозаготовками, — у него всегда наготове доказательство своей энергичной деятельности: мы свое дело сделали, мы сняли столько-то председателей»52.
Кроме того, когда около середины 30-х гг. развернулось движение за «колхозную демократию», снятию с должности председателей колхозов — теперь уже по большей части местных — стали способствовать сами колхозники. На председателей писали и доносы — испытанный метод, широко и успешно применявшийся крестьянами, желающими избавиться от неугодного председателя.
Если мы пристальнее вглядимся в отчет партийного работника, расследовавшего один из таких доносов, то найдем еще одну причину высокой текучести кадров среди председателей — трудность подыскания подходящей кандидатуры. Жертва доноса Васильков — бывший коммунист и районный работник, исключенный из партии и смещенный со своей должности в результате скандала (по-видимому, его поймали на воровстве). Несомненно, его друзья в районе сочли, что ему лучше отсидеться в родной деревне, и назначили его туда председателем колхоза. Однако эта кандидатура не представлялась идеальной: Васильков должен был платить алименты первой жене, жившей в деревне, усугублял положение и его отец, проживавший там же и отказывавшийся вступать в колхоз. Два местных коммуниста, которые могли бы стать альтернативными кандидатами на руководящий пост, тоже оказались не на высоте: один грамотный, но неподходящий по социальному происхождению, другой из бедняков, как полагается, но «мягкотел, не инициативен». Что касается трех колхозных бригадиров, возглавивших антивасильковскую кампанию, то и они не
212
вызывали доверия: один был когда-то осужден за скупку краденого, другого недавно осудили за словесное оскорбление и угрозу физическим насилием, третий пил. Колхозники уже выбрали нового председателя, докладывал партийный следователь, и он подходит по всем статьям, за исключением того, что работает не в колхозе, а на местной фабрике53.
Как уже отмечалось, женщины во второй половине 30-х гг. редко занимали должность председателя колхоза. На Втором съезде колхозников-ударников в 1935 г. было несколько впечатляющих фигур ярко выступавших женщин-председателей: например, Маремьяна Карютина, уверенная в себе, несгибаемая пятидесятишестилетняя делегатка, председатель колхоза в Ленинградской области с 1929 г.; Александра Левченкова, молодая женщина с коротко стрижеными волосами и решительными взглядами, председатель колхоза в Воронежской области. (В обоих случаях коллективы колхозов, возглавляемых ими, были в основном женскими, потому что все мужчины ушли в отход или стали городскими рабочими.) Но эти женщины представляли собой исключение: женщина — председатель колхоза являлась даже большей редкостью, чем женщина — председатель сельсовета. По всей стране в начале 1935 г. их было 7000 чел., и, по-видимому, это был наивысший показатель на протяжении десятилетия54.
Более типичной представительницей этой группы, чем Карютина и Левченкова, была, вероятно, Апполонова, председатель колхоза в Западной области, чье дело стало предметом расследования областного инспектора в 1936 г. Главная проблема Апполо-новой состояла в том, что под нее подкапывался молодой колхозник, недавно вернувшийся в деревню после окончания совпартшколы и явно считавший, что он лучше подходит на должность председателя. Партийный следователь нашел, что Апполонова на посту председателя делает все, что может, и не оказывает незаконного покровительства (в чем обвинял ее противник) своему брату и его семье, однако очень плохо образована: «Энергичная женщина... вдова, имеет 4 детей, крепко борется за работу, но всю работу разлагает»55.
Сравнительно немногие женщины, попадавшие в колхозное руководство, обычно занимали должности ниже председательской (заведующие животноводческой фермой, бригадиры животноводов, звеньевые). Тетка Варя, первый председатель колхоза в Спасе-на-Песках, отстраненная в середине 30-х гг., стала скромной звеньевой, и нет ничего невозможного в том, что Апполонову ждала такая же судьба56.
Заработок и привилегии председателя
Согласно правилам, председатель колхоза являлся членом колхоза, которому следовало платить, как и остальным колхозникам, по принципу трудодней — т.е. выдавать долю колхозного
213
дохода, пропорциональную количеству выработанных трудодней. Выплата ежемесячного оклада какому-либо члену колхоза противоречила бы принципу кооперации, и колхозу действительно запрещалось платить кому-либо оклад или заработную плату (исключение делалось для агрономов и других технических специалистов, нанимаемых колхозом)57.
Хотя председатели колхозов должны были получать плату по трудодням, это вовсе не значило, что им платили так же, как простым колхозникам. В трудоднях выражается не только отработанное время, но и стоимость проделанной работы. Работа председателя в крупных колхозах оценивалась в 2 трудодня за рабочий день, в более мелких — в 1,75 трудодня. А главное — председателю каждый день года засчитывался как рабочий. Простой колхозник мог считать себя счастливцем, если у него получалась хотя бы треть председательских 50 — 60 трудодней в месяц58.
Правила обязательного членства в колхозе и оплаты по трудодням трудно было применить к «чужим» председателям. В особенности первые из них, 25-тысячники, не подчинялись требованию, чтобы председатель был членом колхоза, и не зависели всецело от трудодней, а получали оклад наличными. Позднее «чужим» председателям не создавали особых условий официально, но им зачастую удавалось добиться их на практике. Председатель со стороны, по словам одного из таких председателей, по сути являлся «в колхозе наемным работником», немедленно по вступлении .в должность «устанавливавшим для себя месячный оклад и хлебный паек» и склонным обходить формальное требование о вступлении в колхоз. («На предложение колхозников о вступлении в колхоз Иванов равнодушно отвечает: — Я у вас временно, вступать незачем»5^.)
Большинство чужих председателей все же вступали в колхоз, хоть это и было чистой формальностью, однако большинство же при этом получало оклад или, по крайней мере, некоторую сумму наличными ежемесячно в придачу к натуральным и денежным выплатам на трудодни. В разных регионах страны в середине 30-х гг. складывалось по-разному, но общим везде было то, что правила устанавливал местный обком или крайком и колхоз вьщавал наличные. Местным председателям, по-видимому, платили по трудодням, как остальным колхозникам60.
На встрече председателей колхозов в 1935 г. М.Чернов, преемник Яковлева на посту наркома земледелия, решительно высказался в поддержку принципа оплаты по трудодням, приводя тот довод, что председатель должен чувствовать, что его материальное благополучие неотделимо от материального благополучия колхоза. Он отверг идею гарантированного минимума для председателей, какого уже добились трактористы, однако ему пришлось смириться с реальностью и согласиться на выплату председателям дополнительно 50—150 руб. в месяц наряду с обычными выплатами на трудодни61.
214
В течение нескольких лет после этого число чужих председателей уменьшалось, а число местных, которым удавалось добиться для себя оклада, — росло. Местным председателям колхозов — не говоря о других представителях администрации, таких как бухгалтеры и бригадиры, — куда больше хотелось бы получать оклад (хотя бы и выплачиваемый из средств колхоза), чем оплату по трудодням, потому что постоянный оклад защищал бы их в неурожайные годы. Кроме того, это был вопрос статуса: оплата по трудодням означала принадлежность к «сословию» колхозников, оклад же переводил их в более высокое «сословие» административных кадров.
Вопрос об установлении оклада колхозной администрации в 1936—1937 гг. несколько раз поднимался в печати. Сторонники этого предложения утверждали, во-первых, что к председателям колхозов следует относиться так же, как к другим руководителям (имеющим ежемесячный оклад, выходные дни, ежегодный оплачиваемый отпуск и т.д.), а во-вторых, что выплата им оклада или чего-то подобного и так уже стала общей практикой, невзирая на закон62.
Осенью 1937 г. администрация нескольких областей по собственному почину приняла резолюции, санкционирующие постоянную выплату колхозным председателям наличных в размере до 250 руб. в месяц наряду с оплатой трудодней. Это вызвало гневную реакцию Москвы. В начале 1938 г. вмешались ЦК партии «и лично товарищ Сталин», указав руководству одной из заблудших областей, что оно проводит «политически неверную линию», и заставив его отменить прежнее решениебЗ.
Следующие несколько лет царила путаница. В Калининской области, одной из тех, которые получили нагоняй от Сталина за то, что установили плату председателям наличными, работники земельного отдела одобряли лишь непосредственную оплату трудодней и ничего больше. В Свердловской области среди руководства появилось мнение, будто недавно правительство санкционировало денежную плату колхозным председателям в некоем секретном постановлении. За подтверждением обратились в «Крестьянскую газету», но та смогла ответить лишь, что, «насколько нам известно», такого постановления не существует64.
Вопрос был разрешен только в 1940 — 1941 гг., и то окольным путем, с помощью ряда постановлений по различным регионам страны, санкционировавшим ежемесячную выплату денежных сумм председателям колхозов. Эти суммы, в размере от 25 до 400 руб. в месяц в зависимости от денежного дохода колхоза, должны были стать доплатой к натуральному заработку председателя по трудодням. Такое решение, хотя и оставлявшее простор для двусмысленных толкований (а что, если доход колхоза будет от года к году подвержен сильным колебаниям?), по-видимому, послужило в дальнейшем основой для послевоенной системы, при которой председатели стали получать оклад наряду с оплатой трудодней65.
215
Вне зависимости от того, получал ли председатель колхоза регулярную доплату, он, разумеется, пользовался привилегией доступа к денежным доходам колхоза. Как отмечалось ранее, простые колхозники многих регионов страны в 30-е гг. получали очень мало денег за свою работу; почти все платежи им выдавались натурой. Тем не менее, у колхоза были деньги от продажи сельскохозяйственной продукции государству и на рынке. Большая часть их шла в неделимый фонд колхоза, предназначенный для строительства, закупки сельскохозяйственного инвентаря и на прочие общественные нужды. Согласно Уставу сельскохозяйственной артели до 2% из него можно было пустить на «административно-хозяйственные расходы» (в основном на оплату услуг агрономов и землемеров, для найма кустарей или дополнительной рабочей силы на уборку урожая и т.д.). Ловкие председатели частенько находили способы воспользоваться для личных нужд как неделимым фондом, так и 2 процентами, ассигнуемыми на административные расходы.
Именно эти «2 процента» (а на практике зачастую и больше) повсеместно шли на денежную доплату председателю, а иногда и другим работникам правления колхоза. Из неделимого фонда чаще всего, по-видимому, председатели заимствовали деньги на постройку себе новых домов. М.Алексеев описал подобную практику, существовавшую в его родной саратовской деревне, где столько председателей выстроили себе дома, что целый конец деревни получил название Председателевка. Рассказчик-крестьянин у Алексеева говорит:
«Их, председателей то есть, меняют через каждые два-три года, бывает, что и через год меняют. Этого времени, понятно, маловато, чтоб колхозные дела поправить, но зато вполне хватает, чтоб своим собственным хозяйством обзавестись — домишко по-красивше наших спроворить, гусей-утей расплодить, сад заложить, корову-симменталку, овечек, пару кабанчиков... Сымут с должности, а ему, председателю то есть, и горюшка мало... Во-о-на сколько их накопилось с тридцатых годов — не счесть! А работники из этих бывших, прости, дорогой товарищ, как из хреновины тяж. Пойти, скажем, рядовым на поле либо на трактор сесть — прежнее председательское звание не дозволяет»66.
Освобождение от полевых работ являлось еще одной важной привилегией должности председателя. Согласно правилам председатель, находящийся в должности, мог быть освобожден от работы в поле, если только колхоз не слишком мал67, однако данная привилегия официально вовсе не распространялась на бывших председателей. Тем не менее, в российской деревне существовала давняя традиция освобождать от полевых работ большаков общины, и многие бывшие председатели явно ее возродили. Кроме того, привилегию освобождения от выхода в поле часто распространяли на семью председателя, а также на других представителей колхозной администрации — бухгалтеров, бригадиров — и
216
членов их семей. Как жаловался крестьянин из Восточной Сибири, наличие этой «массы неработающего народа: председателей, бухгалтеров, бригадиров и т.д.» представляет собой одну из худших черт колхоза по сравнению с селом до коллективизации. Претензии со стороны колхозников, работающих в поле, в особенности вызывало распространение названной привилегии на жен и дочерей председателей колхоза и сельсовета, а также других представителей администрации68.
Председатели, ведущие себя как «колхозные царьки», именовали себя «хозяевами» и смотрели на колхоз как на свою вотчину. Они распоряжались колхозным имуществом, как им заблагорассудится, и нередко становились мишенью жалоб и обвинений со стороны остальных крестьян. Чаще всего звучали обвинения в продаже на рынке колхозных продукции и имущества и присвоении выручки; расширении собственного приусадебного участка; захвате в единоличное пользование колхозных лошадей и грузовиков; покровительстве родственникам, которые освобождались от полевых работ, посылались на курсы в район и пр.69.
Большое негодование вызвали председатели, подчеркивавшие свое превосходство над рядовыми колхозниками. Крестьяне одного краснодарского колхоза были глубоко возмущены своим председателем, который, «разъезжая на автомашине, обгоняя идущих колхозников, не приказывал шоферу остановиться и запрещал брать на машину...»70. Когда председатель и другие члены правления колхоза «Политотдел» Западной области вместе с женами устроили отдельное от других колхозников и гораздо более пышное празднование годовщины Октябрьской революции, между обеими группами произошла жестокая пьяная драка71. Крестьяне одного сталинградского колхоза считали поведение председателя — чужака, «присланного райкомом партии», — недопустимым не только потому, что он ворует, но и потому, что «совершенно не разговаривает» с колхозниками и «явно пренебрегает ими»72.
Тамбовский колхозник так писал в «Крестьянскую газету», жалуясь на поведение председателя:
«Имеется ряд безобразий, на что колхозники волнуются и говорят, что мы не хозяева, а батраки. Наше, говорят, дело — только работай, а распоряжается колхозным добром один председатель колхоза тов. Авидов».
Из-за Авидова колхозники потеряли всякий интерес к труду, заявлял автор письма. Любимая присказка Авидова: «Я — хозяин». Но, по мнению автора, это неверно: «А устав сельскохозяйственной артели говорит — колхозники хозяева»73.
* Колхозная демократия*
Крестьяне далеко не всегда домогались должности предколхоза. Они, возможно, считали ее, как и должность главы прежней
217
общины, скорее бременем, чем привилегией'''*. Кроме того, в первые годы многие надеялись, что колхозы окажутся явлением недолговечным. Однако с течением лет крепкие хозяева на селе все больше связывали свою жизнь с колхозом и становились заинтересованы в том, чтобы управлять им. Нагляднее проявлялись возможности для достижения индивидуального или семейного материального благополучия, предоставляемые руководящим постом (в большей степени, чем в прежней общине). Крестьяне начали зариться на должность соседа в колхозе, доказательством чему явилось множество своекорыстных доносов на работников администрации.
Все же, без сомнения, в положении колхозного председателя были свои недостатки. Он подвергался гораздо большему риску, чем рядовые колхозники, попасть под суд за «саботаж хлебозаготовок» и получить значительный тюремный срок. Даже в конце 30-х гг., когда риск стал меньше, а материальная выгода — больше, порой встречаются признаки негативного отношения к этой должности: иногда это своего рода упрямое нежелание сотрудничать («вам, коммунистам, этот колхоз был нужен, вы им и руководите»); иногда сознание огромной тяжести работы председателя и задачи выполнения непомерных требований государства. Пришлите нам «твердого и стойкого партийца», умоляли летом 1937 г. в своем ходатайстве в Западный облзо колхозники из Вельского района, задавленные экономическими проблемами своего колхоза75.
Одна из главных функций предколхоза заключалась в посредничестве между селом и районными властями. Чтобы успешно играть эту роль, председатель должен был быть принят обеими сторонами: если его «выбирало» село, требовалось утверждение кандидатуры районом; если «назначал» район — утверждение селом. Подобное положение не слишком отличалось от порядков в имении князя Гагарина Мануйлово в прошлом веке: там управляющий (бурмистр) «выбирался местными крестьянами и из местных крестьян и утверждался Гагариным»76.
Первым вариантом Устава сельскохозяйственной артели (1930 г.) предусматривались выборы правления колхоза (не председателя, поскольку эта должность в первом Уставе не упоминалась) общим собранием его членов. Правительственное постановление от 25 июня 1932 г. «О революционной законности» содержало напоминание о важности соблюдения «принципа выборности» колхозных правлений77.
В пересмотренном Уставе сельскохозяйственной артели 1935 г. впервые говорится о председателе колхоза и устанавливается правило, согласно которому председатель, так же как и члены правления, должен избираться общим собранием колхозников. Означало ли это прекращение практики фактического назначения колхозных председателей? Я.А.Яковлев, обращаясь ко Второму съезду колхозников-ударников (значительную часть делегатов которо-
218
го составляли председатели, несомненно, получившие свою должность в результате фактического назначения, а не подлинных выборов), так далеко заходить не стал. Колхозы достигли такого этапа, сказал он, когда им необходимы «постоянные руководящие кадры», председатели, которые должны «знать по-настоящему свои поля», а не заезжие пожарники. Кроме того, важно, чтобы у председателя вошло в обыкновение проводить настоящие колхозные собрания, где присутствовали бы не горсточка активистов, а большинство колхозников. Яковлев явно рекомендовал ввести в практику колхозного руководства большую дозу демократии. Однако он не предлагал отнять у районных властей полномочия по выбору председателей или поощрять колхозников оспаривать выбор района7^.
Вопрос о «колхозной демократии» (хотя тогда это еще так не называлось), подразумевавшей более активное участие колхозников в процедуре выбора и смещения председателей, был поднят в 1935 г. и в течение нескольких последующих лет приобретал все большую остроту. Постановка его безусловно отражала наличие конфликтов по этому поводу на местном уровне, но примечательный факт, что некоторые советские газеты с самого начала ухватились за данную тему и неутомимо развивали ее, заставляет подозревать также существование неких закулисных политических интриг79. С наступлением эпохи Большого Террора в 1937 г. дело «колхозной демократии» — всегда предоставлявшее повод для критики нарушающих ее руководителей, особенно районных, — много выиграло вследствие общей установки режима в то время на заигрывание с народом под лозунгом «Долой начальников».
В газетах за 1936 г., так же как и в материалах Смоленского архива того же периода, можно найти частые и повсеместные сообщения о конфликтах по поводу выбора и смещения председателей колхозов. В газетных репортажах все больше просматривается тенденция отдавать предпочтение колхозникам (которым «не дают осуществлять их демократические права») перед районным руководством («нарушающим Устав сельскохозяйственной артели» тем, что назначает и снимает председателей колхозов, не советуясь с колхозниками). В одном сообщении говорится, что «председателем колхоза колхозники выбрали своего колхозника», но район не утвердил их кандидата. Районное руководство настояло на кандидатуре чужака, «который не был избран общим собранием колхозников, а поставлен на эту работу в административном порядке», что спровоцировало колхозников на отказ выходить в поле. Газета обвиняет в этом не крестьян, а негибкость района. В другом случае районные руководители, заставившие один колхоз принять, одного за другим, двух неугодных председателей, не создавая даже видимости совещания с колхозниками, заслужили суровый выговор от правительственной комиссии80.
Судя по материалам Смоленского архива, партийные инструкторы, расследовавшие подобные конфликты в Западной области,
219
определяя, кто виноват, район или колхозники, проявляли известную объективность. Они критиковали районные власти, если те игнорировали жалобы крестьян на непопулярного председателя, не обсуждали с колхозниками заранее кандидатуры в правление либо навязывали кандидата, оказывавшегося некомпетентным или нечистым на руку, тем самым как бы признавая за колхозниками некое право вето в отношении назначений из района. С другой стороны, партийные следователи поддерживали район, если колхозники (или какая-то их группа) выдвигали кандидата, представлявшегося нежелательным, например, как случалось не однажды, только что вышедшего из тюрьмы81.
Термин «колхозная демократия», неизбежно привносящий в оценку любого конфликта некий антирайонный и проколхозный оттенок, появился в 1937 г. Это было, по-видимому, скорее результатом недавнего публичного обсуждения новой Конституции, чем каких-либо особых политических установок в отношении председателей колхозов. Один крестьянин, написавший в «Известия», жалуясь на председателя своего колхоза, некоего Федосова, принять которого колхозников заставила местная МТС, ссылался на Конституцию и ее статью о тайном голосовании:
«[Его] прислали с таким расчетом, что надо обязательно провести, т.е. избрать его председателем, мотивируя, что политотдел лучше знает, значит, надо обязательно избрать. Ну, конечно, избрали. А что получается от таких выборов? А если бы избирали т. Федосова тайным голосованием, то наверняка колхозники не избрали бы т. Федосова потому, что никто не знал, что он за человек, хозяин, как он может руководить таким большим хозяйством...»82
В апреле 1937 г. одна местная газета опубликовала подборку писем колхозников на тему нарушения колхозной демократии районными руководителями. В некоторых из описанных случаев причиной конфликта становилась нежелательная инициатива района:
«Когда на ежегодном собрании колхоза "Привет Октябрю" колхозники стали обсуждать кандидатов в председатели, заведующий райзо Бойко, присутствовавший на собрании, предложил некоего Никитенко. Колхозники пытались возражать; говорили, что не знают Никитенко, что он даже не член колхоза. Тогда Бойко повысил голос: "Я — заведующий райзо, колхозы подчиняются мне, и вы должны меня слушать. А что Никитенко не член вашего колхоза, так это мелочи — мы его сделаем колхозником в две секунды"».
В других случаях инициативу проявляли колхозники — например, голосуя за смещение прежнего председателя «за разбазаривание колхозных средств и грубое обращение с колхозниками» и выбирая нового, — но район отказывался утвердить их решение83.
220
На показательных процессах, проходивших осенью 1937 г., крестьяне-свидетели рассказывали множество историй о том, как местные руководители пренебрегали желаниями колхозников при выборе и снятии председателей, и газетные отчеты о процессах передают их негодующие речи:
«Спросите любого колхозника колхоза "Красный битюг", почему вы выбрали Заздравных председателем, и вам ответят: "Да мы его не выбирали, его нам Кордин назначил. Мы протестовали, не хотели брать, а его насильно навязали"»84.
«Крестьянская газета» в 1938 г. с большим сочувствием откликалась на жалобы такого рода в своей (неопубликованной) переписке с крестьянами и часто, основываясь на сообщавшейся в жалобах информации, направляла районным руководителям письма с резкими упреками. Например, в письме секретарю Краснодарского крайкома партии сотрудник «Крестьянской газеты» писал:
«Мы считаем, что заведующий райзо нарушил принцип колхозной демократии и дал возможность негодным руководителям разваливать колхоз, вопреки сигналам колхозников»85.
Крестьянские корреспонденты газеты тоже стали агрессивнее заявлять свои претензии. Когда район попытался заставить колхоз «Молотов» в Ворошиловградском крае принять своего кандидата на пост председателя, колхозники стали выражать (как они написали в «Крестьянскую газету») справедливое возмущение. «Кто выбирает правление — вы или мы? — кричали они представителям района. — Кто в-колхозе хозяин?»86
Конечно, все это происходило в период Большого Террора, когда к «сигналам снизу» о злоупотреблениях на районном и областном уровнях относились со всей серьезностью. Тогда, несомненно, влияние крестьян на назначение и смещение председателей колхозов достигло своего пика, однако «колхозная демократия» оказалась всего лишь временным лозунгом, а не коренным пересмотром отношений между районом и колхозом87. Но все же, пока этот лозунг действовал, по крайней мере, некоторые колхозники смогли извлечь из него всю возможную пользу. Семь председателей недавно были сняты «самими колхозниками», раздраженно жаловался районный прокурор на закрытом партийном собрании в марте 1937 г.; формально может показаться, что это происходило надлежащим образом, по инициативе района, добавил он, однако на самом деле все, что оставалось делать представителю района, — это «написать протокол» так, как сказали ему колхозники88.
ПОСЛЕДСТВИЯ БОЛЬШОГО ТЕРРОРА
В деревне, так же как и в Москве, Большой Террор нашел свое наглядное воплощение в инсценировке показательных про-
221
цессов. Но процессы, прошедшие в 1937 г. в сельских райцентрах, по своей подоплеке отличались от московских. И те, и другие проводились над контрреволюционными «врагами народа», бывшими партийными руководителями, однако на сельских показательных процессах «враги народа» — значило «враги крестьянства». На скамье подсудимых там сидели бывшие районные начальники вместе с группой лиц, занимавших более низкие должности, таких как председатели сельсоветов и колхозов, которых обвиняли в плохом обращении с крестьянами, нарушении прав колхозников, определенных Уставом сельскохозяйственной артели, и делали ответственными за катастрофические провалы колхозного земледелия89.
Эти «враги» не являлись плодом фантазии. Они представляли собой повседневных врагов крестьян в реальной жизни (по крайней мере, их сценический образ) — тех самых районных «царьков», вымогателей — председателей сельсоветов и садистов — председателей колхозов, описанных выше в настоящей главе и столь часто фигурировавших в крестьянских жалобах в высшие инстанции.
Конечно, показательные процессы не были точным отражением реальности Большого Террора в деревне. В жизни начальники действительно становились жертвами репрессий, но не обязательно плохие и не только начальники. Простые колхозники тоже рисковали стать ими, хотя и в гораздо меньшей степени, чем руководящие кадры и коммунисты. Под угрозой (как всегда) находились бывшие кулаки и их родственники, по-видимому, проводился принцип облавы на всех обычных подозрительных лиц. Деревенские жертвы террора всех категорий — социальные отщепенцы с криминальным прошлым, незаконно вернувшиеся ссыльные, подпольные религиозные деятели — во время Большого Террора были выметены подчистую и во многих случаях казнены без большой огласки.
Несмотря на все это, Большой Террор 1937 — 1938 гг. в деревне явился меньшим событием, чем в городе. «Кого там было арестовывать? Бедных женщин, занимавшихся ткачеством? Все было спокойно», — так А.Н.Яковлев, идеолог перестройки, вспоминает о времени Большого Террора в маленькой волжской деревушке, где он вырос. Однако, как он замечает чуть ниже, его отец (по-видимому, занимавший в деревне какую-то руководящую должность) «избежал в 1937 г. ареста только потому, что армейский приятель предупредил, что за ним должны прийти». Не то чтобы в 1937 — 1938 гг. в деревне не было террора, скорее — не было особого террора. Деревня с начала коллективизации пережила много вспышек репрессий, порой гораздо более опасных для простых крестьян. Может быть, отцу Яковлева арест грозил уже не первый раз. Во всяком случае он знал, что делать: «спрятался и переждал, пока не схлынула волна арестов», и через несколько дней опасность миновала^О.
222
Руководство под ударом
Волны репрессий распространялись по бюрократической лестнице, пугая и деморализуя кадры на всех уровнях. Обкомы, подвергшиеся чистке, в свою очередь проводили чистку в подчиненных им райкомах, райкомы действовали так же по отношению к подчиненным им кадрам на селе (председателям сельсоветов и колхозов). Так описываются процессы Большого Террора в меморандуме ЦК для внутреннего пользования, написанном во второй половине 1938 г., когда импульс террора уже затухал. Сельские кадры в панике, сообщалось в меморандуме. Число членов сельских партийных организаций (включая райцентры) с 1 января 1937 г. по 1 июля 1938 г. сократилось на 62000 чел. (12%). В Новосибирской области, где на 5000 колхозов не осталось ни одного коммуниста, председатели колхозов «считаются обреченными попасть на скамью подсудимых, а затем в тюрьму». Председатель одного колхоза «предложил своей жене готовить сухари для того, чтобы взять их с собой в тюрьму»92.
Такому же риску, хотя и в несколько меньшей степени, подвергались и те председатели колхозов, которые не были членами партии. Увеличившаяся в 1937 — 1938 гг. текучесть кадров среди председателей и других работников правления показывает, что репрессии и здесь оказали значительное влияние. В конце 1937 г. 40 — 50% председателей колхозов, бригадиров и заведующих колхозными фермами, а также 35% бухгалтеров и счетоводов работали на своем месте меньше года. В 1938 г. 54% председателей занимали эту должность меньше года, тогда как в 1934 г. таких было 30%92. Конечно, эти показатели текучести кадров нельзя механически приписывать арестам и приговорам к тюремному заключению. Арест вовсе не обязательно сопутствовал снятию с должности и далеко не всегда являлся прелюдией к длительному заключению. Скорее всего, лишь небольшая часть сельских должностных лиц, потерявших работу в 1937 — 1938 гг., попала в Гулаг.
Порой председатели сельсоветов и колхозов становились жертвами Большого Террора из-за ареста своих патронов в районном руководстве. Так, в одном районе Курской области заведующий райзо был арестован как враг народа. Этот чиновник недавно снял с работы председателя колхоза «Красная Заря» по жалобе нескольких колхозников, которые считались его протеже. Его арест дискредитировал колхозников, жаловавшихся на поведение председателя, и двое из них также были арестованы (один по обвинению в контрреволюционной агитации, другой — как «социально-вредный элемент» )93.
Процесс втягивания низших руководящих кадров в жернова Большого Террора с падением их начальников иллюстрируют показательные процессы, состоявшиеся осенью 1937 г. во многих районах. На этих процессах фигурировала группа районных руко-
223
водителей — почти неизменно включавшая секретаря райкома и председателя райисполкома вместе с еще несколькими высшими должностными лицами, например заведующими отделами райисполкома, — обвиняемых в плохом обращении с колхозниками и вредительстве в сельском хозяйстве. К ним присоединялось некоторое число руководителей низшего звена, председателей сельсоветов и колхозов, объявляемых в обвинительном заключении орудиями врагов народа из районного руководства. Эти низшие административные кадры, как правило, отделывались более легкими приговорами, а иногда осуждались за обычные, не «контрреволюционные» преступления94.
Низшие руководящие кадры (колхозные председатели, бухгалтеры, председатели сельсоветов) могли стать жертвами террора и в том случае, если были связаны с какими-либо экономическими провалами, например, полным развалом колхоза или вопиющим отставанием от плана хлебозаготовок. Репортаж из Сибири, опубликованный осенью 1938 г., описывает следующий инцидент:
«В конце июля заведующий Солтонским райземотделом Кошкаров держал напутственную речь перед выезжающей в колхозы группой счетных работников. — На вашу долю падает задача не только глубоко обследовать колхоз... но и всемерно выявлять врагов народа. По тому, кто и сколько из вас выявит врагов народа в колхозах, будем судить о качестве проделанной вами работы. Кто-то задал оратору вопрос: — Как же нам искать врагов? Кош-каров не замедлил с ответом: — Вы, счетные работники, ищите с карандашом в руках путем подсчетов. Если, скажем, в колхозе недосев или недобор зерна против плана, недобор от падежа скота, переведите все на рыночную стоимость и, если цифра большая, ищите врага!»95
Представители сельской администрации могли подвергнуться репрессиям в результате доноса снизу. Из сел потоком хлынули жалобы на руководителей и должностных лиц, особенно председателей колхозов и сельсоветов. «Крестьянская газета» в 1938 г. получала столько доносов на местное руководство, что собирала такие письма под особой рубрикой «Злоупотребление властью и вредительство». Трудно сказать наверняка, предшествовала ли эта лавина жалоб сигналу из центра, узаконивающему и поощряющему жалобы на начальство, или последовала за ним. Еще в апреле 1937 г. заведующий отделом писем «Крестьянской газеты» информировал Западный обком партии о потоке полученных от колхозников жалоб на злоупотребления и правонарушения должностных лиц в области96.
По заведенному порядку подобные жалобы и доносы расследовались; в 1937 — 1938 гг., как видно из архивных документов, расследования зачастую приводили к снятию с должности, а порой к аресту и уголовному преследованию9?. Такие доносы — или обвинения, на них построенные, — легли в основу районных показательных процессов, шедших осенью 1937 г.
224
Отзвуки в колхозе
В ситуации, когда сельские должностные лица находились под угрозой и сознавали необходимость демонстрировать повышенную бдительность, проникновение атмосферы Большого Террора в колхоз было неизбежно. Критика рядовыми колхозниками руководства в то время воспринималась особенно остро; критикуемые в ответ разражались гневными инвективами, используя, к изумлению своих жертв, лексику Большого Террора. Один краснодарский колхозник в 1938 г. жаловался в «Крестьянскую газету»:
«[Председатель] начал глушить критику, обвинил всех выступавших, а мне сказал, что ты поддерживаешь контрреволюционную группировку... Прошу, помогите мне, почему меня называют, что я контрреволюционную группировку поддерживаю, какой я контрреволюционер?. >98
Другой колхозник тоже писал, что председатель ответил на его критику в стенгазете ожесточенными нападками, тоже в стенгазете, ругая его «нехорошими клеветническими словами»: «палач, фашист, троцкист, отщепенец»99.
В одном письме 1938 г. в «Крестьянскую газету» рассказывалось о колхозном председателе, который всегда был пьяницей, самодуром, злоупотреблял своей властью, а в обстановке усиленной подозрительности по отношению к «вредителям», «саботажникам» и «террористам» окончательно перешел все границы:
«Не пройдет ни единого дня, кого бы из колхозников не материл председатель Патрикеев, и каждого называет "вредитель", из колхоза выгоню и посажу в тюрьму... Однажды Патрикеев приезжает в поле и набрасывается с руганью на члена правления, он же бригадир колхоза: "Ты, еврейская порода, вредитель, я тебя сейчас исключу из колхоза, посажу в тюрьму"... [После этого он] набрасывается на колхозников, которые возили с поля зерно на склад колхоза, Андриевского Николая, члена правления колхоза, Шашкина Дмитрия и др. Называл вредителями, от них пошел в квартиру председателя ревизионной комиссии колхоза Лежепеко-ва Якова, требуя от Лежепекова вина, и начинает дебоширничать: "Все равно я вас посажу, вредители"...»100
Попадались сообщения и о том, что руководители, демонстрируя свою бдительность, арестовывали невиновных колхозников по надуманным обвинениям в «контрреволюционных преступлениях»101. Но, по-видимому, рядовым колхозникам, которых коснулся Большой Террор, как правило, грозило скорее исключение из колхоза, чем арест. Согласно одному сообщению, только в Алтайском крае за первую половину 1938 г. были исключены из колхоза почти 2000 хозяйств. Конечно, исключения постоянно практиковались в колхозах, однако в данном случае мы, очевидно, имеем дело с настоящими «чистками» колхозов по образцу 1933 г., когда многие коллективные хозяйства очищались от «кулацких элементов» под руководством новых политотделов МТС.
8 — 1682
В 1937 — 1938 гг. в качестве основания для исключения приводились как «связь с врагами [народа]», так и «связь с кулаками». В одном колхозе 14 семей были исключены (в присутствии представителя района) как «чуждые и кулацкие элементы». В другом исключили одновременно 4 семьи на том основании, что они «опасные люди», две семьи были особо отнесены к «врагам народа» Ю2.
В апреле 1938 г. ЦК осудил «неосновательные исключения» из колхозов, указав, что некоторые местные руководители поощряют колхозы исключать «социально чуждых», и запретил «под каким бы то ни было предлогом» проводить чистки в колхозах103.
Каждый, у кого был свой скелет в шкафу, будь то должностное лицо или простой колхозник, находился в группе риска в такие периоды высокой политической напряженности, как время Большого Террора. Например, крестьянин, имевший раньше неприятности из-за голословных утверждений, будто у него тетка из дворянской семьи, а ее сын — бывший эсер, обнаружил, что ему снова придется держать ответ за это в 1937 г. Коммунист — председатель колхоза, в свое время не предоставивший лошадь по распоряжению местного военкома, тоже обвинялся в сокрытии своего социального происхождения, общении с классовыми врагами и был исключен из партии. В ряде случаев сообщалось о крестьянских семьях, уже потерявших одного или нескольких членов, высланных в начале 30-х гг., и теперь терявших еще кого-то. Например, в Смоленской области в 1938 г. один человек, находясь под следствием, показал: «Два брата... в 1930 г. были раскулачены и высланы. Третий брат арестован в 1937 г. органами НКВД по ст. 58 п. 10 УК» Ю4.
Облава на маргиналов
Экстраординарный и малоизвестный аспект Большого Террора в деревне и в городе представляла собой операция по захвату и ликвидации десятков тысяч отщепенцев общества, проводившаяся во второй половине 1937 г. Сталин подписал секретный приказ об этой операции 2 июля 1937 г., распорядившись, чтобы все местные партийные организации устроили облаву на «бывших кулаков и уголовников, высланных одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высылки вернувшихся в свои области». Эти люди, говорилось в приказе, «являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений, как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности». Самых опасных следовало арестовывать и немедленно расстреливать. Остальных — арестовывать и высылать или отправлять в Гулаг1°5.
Нам мало что известно об обстановке, в которой появился этот приказ, лишь недавно обнаруженный в секретных архивах бывше-
226
го Советского Союза. Он отражает обычный для Советов параноидальный страх перед кулаками, однако есть в нем нечто, более присущее германскому нацизму, нежели советскому коммунизму, в частности, идея о том, что социальных улучшений можно добиться, избавив общество от «нечистых», отклоняющихся от нормы, маргинальных его членов.
В распоряжениях Ежова, изданных во исполнение вышеназванного приказа 30 июля, намечены плановые цифры по количеству подлежащих казни и ссылке для всех областей и краев, рассчитанные на основе полученных с мест сведений о наличии соответствующего контингента. В целом по Советскому Союзу предусматривались немедленный расстрел без суда 70000 чел. и ссылка 186500 чел. Первая цифра включала также 10000 заключенных, уже находившихся в Гулаге, которые должны были быть расстреляны. Ежов сделал все возможное, чтобы четко очертить социальные категории, ставшие мишенью проводимой операции, но все же в его пояснениях заметна некоторая нотка замешательства, как будто он был не совсем уверен, чего, собственно, хотел Сталин. Категории Ежов назвал следующие:
«бывшие кулаки, ранее репрессированные, скрывшиеся от репрессий, бежавшие из лагерей, ссылки и трудпоселков»;
«в прошлом репрессированные церковники и сектанты»;
лица, участвовавшие в вооруженных восстаниях против советской власти или бывшие членами антибольшевистских политических партий;
уголовные преступники, отбывшие срок заключения, рецидивисты, принадлежащие к преступному миру («скотоконокрады, воры-рецидивисты, грабители и др.»).
Пока у нас слишком мало сведений о том, как выполнялись эти распоряжения. Их влияние на контингент Гулага, вероятно, выразилось в резком увеличении с января 1937 г. по январь 1939 г. в советских лагерях числа заключенных, охарактеризованных как «социально вредные и социально опасные элементы» (со 106 до 286 тыс. чел.). В отчете о «кулацкой операции» в Оренбургской области говорится, что были арестованы 3290 чел. и на 16 сентября 1937 г. 1650 чел. уже приговорены к расстрелу. По-видимому, речь идет о той самой операции, объявленной Сталиным и Ежовым в июле, поскольку к расстрелу приговаривали особые тройки и число приговоренных приблизительно соответствует плановой цифре для Оренбурга — 1500 чел. Вне засекреченных архивов встречаются лишь разрозненные сведения об этом эпизоде. Например, сюда, вероятно, можно отнести запутанный случай, рассказ о котором содержится в архиве «Крестьянской газеты»: жалоба крестьянина на председателя колхоза подтвердилась, и председатель подвергся уголовному преследованию, однако в отчете следователя указано, что жалобщик, оказавшийся квартирным вором с криминальным прошлым, был «в 1937 г. взят НКВД как социально вредный элемент»106.
227
Если оставить в стороне «кулацкую операцию», мы не можем с достаточной достоверностью количественно оценить последствия Большого Террора для колхозной администрации и рядовых колхозников. Даже если бы имелись полные данные об арестах, осуждениях, увольнениях и исключениях из колхоза на селе, возможность определить, какие из них следует отнести к «обычным», а какие — к «вызванным Большим Террором», оставалась бы весьма спорной. В деревне подобное случалось постоянно, и еще с начала коллективизации граница между уголовными и политическими преступлениями совершенно стерлась.
Для городского населения, во всяком случае части его, Большой Террор стал выдающимся катаклизмом, оставившим неизгладимый след в памяти, но для населения сельского все было иначе. Если говорить об ударах, нанесенных крестьянству, террор 1937 — 1938 гг. бледнеет в сравнении с коллективизацией и раскулачиванием в начале 30-х гг. Если говорить о страданиях крестьян, куда более страшен был для них голод в 1932 — 1933 и даже в 1936—1937 гг., а богатый урожай 1937 г., наверное, некоторым образом компенсировал впечатление от волн репрессий, прокатившихся в деревне в 1937 — 1938 гг. Имеющиеся источники не содержат никаких свидетельств того, что словосочетание «1937 год» когда-либо звучало для крестьян столь же зловеще, как и для городского, образованного населения. В их памяти события того периода отложились как совершенно незначительные по сравнению с коллективизацией, голодом и Второй мировой войной.
8. Культура
РЕЛИГИЯ
Сопровождавшее коллективизацию наступление на религию в деревне нанесло ей тяжкий урон. По крайней мере половина церквей, действовавших в конце 1929 г., по оценкам одного западного наблюдателя, к 1933 г. были закрыты. Число священников и других служителей культа в СССР, судя по переписи, сократилось с 79 тыс. чел. в 1926 г. до 31 тыс. чел. в 1937 г. Разумеется, за этими цифрами скрываются значительные расхождения по регионам, о которых у нас пока мало информации. Согласно одному источнику, в Сталинградской области в начале 1936 г. функционировали только 300 православных церквей, тогда как в 1929 г. — 2000. А вот в Западной области в 1937 г. действовали 852 храма, включая католические костелы и синагоги1.
Как это отражалось на религиозных верованиях крестьян и даже на соблюдении ими обрядов, конечно, другой вопрос. Достоверную информацию на этот счет отыскать трудно. Перепись 1937 г., в отличие от переписей 1926 и 1939 гг., включала вопрос о вероисповедании. Он крайне волновал население, и некоторые верующие решили не афишировать своих убеждений. Тем не менее внушительное число — 57% населения в возрасте от 16 лет и старше (56 млн чел., в том числе 42 млн православных) объявили себя верующими. Как и следовало ожидать, верующие, как правило, принадлежали к людям старшего поколения и были менее грамотны, чем неверующие. Лишь 45% возрастной группы от 20 до 30 лет назвали себя верующими, тогда как в группе от 50 до 60 лет такое заявление сделали 78%2.
Повсеместное закрытие церквей и исчезновение священников крайне затрудняли крестьянам отправление религиозных обрядов. На венчание, крестины, похороны приходилось привозить священника из какого-нибудь дальнего села. Обычно для этого еще требовалось найти лошадь — задача нелегкая в 30-е гг., когда подавляющее большинство лошадей принадлежало колхозам. Неудивительно, что появлялось множество сообщений о резком сокращении проведения религиозных обрядов в деревне в 30-е гг. Проверка колхозников Центрально-Черноземной области в 1934 г. показала, что в возрастной группе 25 — 39 лет 38% женщин и 10% мужчин все еще соблюдали религиозные обряды, однако в группе 16 — 24 лет так поступали лишь 12% женщин и 1% мужчин. В одном селе Тверской области в 30-е гг. только 35% свадеб было
229
отпраздновано с соблюдением ритуала венчания — в сравнении с 88% в 20-е гг.З.
Лишившись священников и действующих церквей, верующие зачастую поневоле вынуждены были изменить свою религиозную практику, если не отказаться от нее совсем. Это произошло даже с православными, несмотря на жесткую приверженность данной церкви к установленным ритуалам на протяжении всей ее истории. Все больше и больше верующих обходятся без священника, потому что у них нет выбора, сообщал один корреспондент Союза безбожников. Православные-миряне становятся «самосвятыми» священниками, проводят службы и отправляют обряды. В селе Павловка Днепропетровской области, где церковь закрыли и священника не было, бывший член церковного совета служил молебны и совершал обряды у себя дома. По воспоминаниям писателя М.Алексеева, за неимением церкви в его родной деревне в Среднем Поволжье, его тетка Агафья и другие пожилые крестьянки собирались по воскресеньям для проведения служб в избе Агафьи. В одном селе Киевской области литургию и молебны служила крестьянка, «облачившись в поповские ризы»4.
Неудивительно, что в подобных обстоятельствах разногласия между православными и старообрядцами кое-где потеряли свое былое значение. По мнению некоторых наблюдателей, секты сильно выиграли за счет православия. Делегаты Второго съезда воинствующих безбожников докладывали о расцвете сектантских организаций, порой возглавлявшихся бывшими православными священниками, чьи церкви недавно закрыли, и рассказывали, что в колхозах «говорят, что попы плохи, а сектанты хороши», — и выдвигают «сектантские лозунги» вместо коммунистических5.
Ф.Путинцев, видный специалист по сектам в Союзе безбожников, в 1937 г. писал, что крестьяне, остававшиеся верующими, поворачивались от православия к сектам, поскольку те не подвергались в начале 30-х гг. таким преследованиям, будучи менее заметными и в меньшей степени институционализированными. По словам Путинцева, сектантам нередко удавалось обращать политику государства себе на пользу. К примеру:
«[Сектанты] охотно агитировали за закрытие церквей и давали подписи под заявлением о закрытии церквей, но вместо одной закрытой церкви старались открыть один или несколько молитвенных сектантских "клубов" на дому. Сейчас эти сектантские "клубы", существующие во многих селах и городах, стараются объединиться и перейти на положение официально зарегистрированных сектантских общин и групп»6.
По свидетельству переписи 1937 г., несомненной популярностью пользовались протестантские и другие секты. Все христианские секты в совокупности имели почти миллион приверженцев — не намного меньше числа их членов в конце 20-х гг., по имевшимся данным. Протестантские секты, насчитывавшие в 1937 г. более
230
450000 членов, особенно выделялись, как и в прошлом, среди прочих конфессий высокой грамотностью и большим количеством приверженцев среди молодежи7.
Впрочем, и менее просвещенные православные секты имели преданных последователей. В сообщении из Западной области в 1936 г. отмечалось наличие там 10 различных религиозных сект, объединяющих более 6000 верующих. Имеющиеся сведения разрозненны и отрывочны, поскольку секты обычно старались скрывать свою деятельность от глаз возможных правительственных осведомителей (и историков). Но в те редкие моменты, когда они выходили на свет, как во время внезапного всплеска религиозной активности в связи с принятием новой Конституции, городских наблюдателей поражало богатое разнообразие сектантских верований в деревне: «"Трясуны", "прыгуны", евангелисты, всевозможные "святые"», — с ноткой растерянности писал ярославский журналист8.
Хотя перепись 1939 г., в отличие от переписи 1937 г., не содержала вопроса о вероисповедании, она, тем не менее, предоставила государственным уполномоченным еще одну возможность «выявить» практикующих верующих. На этот раз ряд сект решили отказаться отвечать на любые вопросы счетчиков, очевидно, в знак общего неприятия государственной власти. Такие отказы были зафиксированы в самых разных регионах и последовали от столь разнородных групп, как, например, федоровцы в Воронеже и баптисты в Поволжье. Согласно одному отчету из архивов бюро переписи, две сестры-староверки в селе Климово Московской области «сообщили о себе только фамилию, а на вопрос о главе семьи ответили, что для них главой семьи является бог»^.
Религиозные праздники
Коммунисты полагали и надеялись, что крестьяне, с повышением их культурного уровня в ходе коллективизации, перестанут праздновать религиозные праздники, но эта надежда рухнула в 30-е гг. Старые праздники по-прежнему отмечались в деревне наряду с несколькими новыми, революционными. В большинстве своем, однако, эти «старые» праздники были по сути скорее языческими, нежели христианскими, хотя советские комментаторы редко проводили между ними разницу. Особенно стойкой приверженностью крестьян, по-видимому, пользовались такие дохристианские праздники, как Параскева Пятница (связанная с языческим культом плодородия) и день Ивана Купалы. Это может служить подтверждением гипотезы этнографов Стивена и Этель Данн (основанной на послевоенных исследованиях Центральной России), что длительное воздействие советского натиска на веру сорвало большую часть православного покрова с дохристианской ре-
231
лигии российского крестьянства, не затронув основных народных ритуалов и верований10.
У некоторых наблюдателей сложилось впечатление, будто на деле колхозники стали праздновать больше религиозных праздников, чем крестьяне в прошлом. «Сейчас "воскрешают" даже и такие "праздники", о существовании которых и в лучшие для церкви времена мало кто помнил, — писал корреспондент ленинградской газеты в 1938 г. — В некоторых наших районах таких "праздников" насчитывают до 180 в год...»11 Поскольку суть праздника заключалась в невыходе на работу, подобное внимание к соблюдению ритуалов скорее представляло собой форму сопротивления, нежели свидетельствовало о набожности.
Больше всего докучали советским властям праздники, имевшие место в летние месяцы, когда, по логике сельскохозяйственного календаря, крестьяне должны были интенсивно трудиться. Вместо этого колхозники устраивали себе выходные, напиваясь на местных ярмарках. Череда религиозных праздников в июле, включавшая день Ивана Купалы (дохристианский) 7 июля и Петров день 12 июля, вызывала наибольшие опасения, поскольку проходила в пору сенокоса. Петров день, по сообщениям из разных областей, праздновали «в большинстве колхозов», невзирая на задержку сенокоса. В одном сельсовете Ленинградской области в 1938 г. «в разгаре сеноуборки колхозники прогуляли из-за религиозных праздников 288 человеко-дней»; в Свердловской области крестьяне одного колхоза «не работали несколько дней, пьянствовали в связи с праздником Петра и Павла, когда надо было каждый день использовать для уборки сена»12.
«Три дня подряд десятки колхозников праздновали "пятницу"13. А в это время подкошенное сено лежало неубранным. Затем два дня подряд шел дождь. А еще через день подошли "Иваны". И снова десятки колхозников Скрыповского, Косоно-говского, Славковского, Солинского и других сельсоветов гуляли на ярмарках... Многие колхозы за это время немало погноили сена.
Колхозам предстоит убрать богатый урожай. А впереди — длинная цепь праздников и сопровождающих их ярмарок. В Славковском районе устраивается 85 ярмарок, и почти все ярмарки приходятся на летнее время»14.
Впрочем, не все коммунисты и советские работники готовы были воевать с крестьянами из-за ярмарок. «Что ярмарки! — заявил будто бы один районный руководитель. — Да это же здесь обычное явление!» По праздничным и базарным дням прекращали работу не только крестьяне, сельские «советские» учреждения — колхозное правление и клуб — закрывались тоже, судя по одному сообщению. Сельские коммунисты наверняка сами отправлялись на ярмарку:
«Муж и жена Лебедевы — члены партии. Оба клянутся, что в бога не верят. Но на "троицын день" и "Параскеву пятницу", а
232
также на "Иванов день", они одеваются в лучшие платья и идут на ярмарку, ничем не отличаясь от отсталых колхозников»^.
Из областей, где колхозы должны были зимой давать людей на лесозаготовки, поступали жалобы на празднование зимних праздников, в частности Крещения. Например, в одном колхозе Северного края в 1936 г. председатель и бухгалтер «организовали пьянку в честь "крещения"», вместо того чтобы обеспечить выполнение колхозниками заданий по лесозаготовкам. Более того, председатель колхоза, «узнав, что в колхозе готовятся к "празднику", 14 января с лесозаготовок дезертировал...» В одном колхозе Ленинградской области в праздновании Крещения был усмотрен особенно дерзкий антиправительственный оттенок, поскольку главное развлечение там состояло в катании на санях с использованием колхозных лошадей. Один бригадир «взял племенную кобылу и в пьяном виде ухарски катался по деревне... сажал в сани своих родственников-раскулаченных»16.
Сильнейшее пьянство, составлявшее неотъемлемую часть сельского праздника, служило поводом и оправданием для разного рода антиобщественных и антисоветских выходок. Например, колхоз «Третий Интернационал» в Омской области, по сообщениям, потратил в 1939 г. 30000 руб. на выпивку в ходе трехдневной пирушки, отмечая религиозный праздник. Драки и пожары были обычным явлением во время подобных праздников, в придачу к этому пьяные часто распевали издевательские частушки про коммунистов, нередко случались нападения на непопулярных представителей «советской» группировки в деревне, стахановцев и селькоров, и даже убийства их. В одном районе Московской области за год в дни религиозных праздников были убиты 7 трактористов, премированных доярок и прочих активистов, а в другом районе в такие дни произошло 22 пожара в течение года17.
Календарь религиозных праздников мог предоставить еще один способ уколоть существующую власть, оправдывая сопротивление вызывавшим столь глубокое возмущение распоряжениям района относительно времени сева, сенокоса, уборки урожая и т.д. Колхозники призывали на помощь целый набор народных примет на этот счет: так, скот следовало выгонять на пастбище не раньше Егорьева дня, 6 мая, косить сено только начиная с Петрова дня, 12 июля, сеять озимые после Аленина дня, 3 июля, и т.д. В 1938 г. крестьяне в некоторых местностях все еще настаивали на том, чтобы начинать пахать в день Еремея-Запрягалыцика, сеять лен на «Алену — сей лен», а гречиху на Акулину-Гречиш-ницу18. Трудно определить, действительно ли это соответствовало старинным традициям или представляло собой плод недавнего изобретения. Однако в любом случае можно предположить, что древние обычаи приобретали особую силу в глазах крестьян, когда последние получали непрошеные указания из районного земельного отдела.
233
Портреты деревенских верующих
Редкую возможность увидеть отношение отдельных крестьян к религии предоставляет нам агитатор Союза безбожников Г. Сорнов, ездивший от газеты «Безбожник» с лекциями по селам Тульской, Рязанской и Московской областей и проводивший диспуты на религиозную тему*9. Сорнов, уроженец тульского села, работал в Москве; атеистическую пропаганду вел, очевидно, на общественных началах. Как пропагандист он разительно отличался своей открытостью и доступностью: во время посещений деревни любил проводить часы досуга в обществе «местных охотников, рыбаков, сказочников» наряду с колхозными активистами и бывал счастлив, если верующие и даже церковные деятели приходили на проводимые им собрания.
Вот он описывает одну из фанатично приверженных церкви крестьянок — Е.И.Моросанову из колхоза «Максим Горький»:
«Активная поборница поповских интересов, бегает по селам за подписями верующих по поводу разных поповских ходатайств. Убедившись в полнейшей безопасности участия в читках, она и здесь выступает как ярая церковница. Читаются, например, статьи, разоблачающие роль попов в империалистическую войну; Моросанова становится на дыбы в защиту попов; попы-де молились не за победу своих правительств, а за смирение сердец правителей, дабы они прекратили кровопролитие...»
В противоположность Моросановой Григорий Колосков, глава приходского совета в Рязанской области, «посещал только "избранные" лекции, где собирались 5 — 7 человек и твердые верующие были в большинстве». Выступал он лишь по некоторым темам, обычно отвечая на сорновские «разоблачения» чудес и отдельных верований. Так, например, он сказал:
«Не прав "Безбожник", утверждающий, что нет святости в крещенской воде, что нет чертей; вот Ф.Колоскова видела в святой воде богородицу, а безбожник М.Титов встретился с дьяволом, теперь верует, спокаялся...»
Односельчанин Сорнова А.Федин был глубоко верующим человеком в течение 50 из 53 лет своей жизни — местный священник всегда приводил его в пример как образец благочестия, и, по словам Федина, «его тошнило от слов "неверие в бога"». Теперь, однако, он поколебался в своей вере, у него появилось много сомнений и вопросов, которые ему хотелось бы обсудить. Например: «Бога нет — откуда же тогда мир? Кто сотворил человека? Откуда на земле жизнь?»
Семидесятитрехлетний М.Г.Ходаков из колхоза «Пролетарский путь», наблюдая человеческие горести и упадок нравов, давно в душе пришел к убеждению, что Бога нет. Его особенно интересовала история успешной эксплуатации церковью человеческих страданий, а о преступлениях и пороках отдельных священников — главный козырь советской антирелигиозной пропа-
234
ганды — он слушал без всякого интереса. Т.Ф.Андреев из колхоза «Первое августа», напротив, был «готов слушать сутки напролет о жадных, корыстных, обанкротившихся попах». Это являлось результатом печального личного опыта:
«При плате за венчание Андреев недодал попу рубль — дедовский долг. Поп Митрофан за это заставил Андреева ожидать венчания 7 часов (!). Отпустил лишь в глухую зимнюю ночь, в буран. Свадебный поезд заблудился и заночевал в овраге, все по-обмерзли. Сорок лет этому делу, а Тарас Федорович не может забыть поповское издевательство...»
И.В.Жаров представлял собой крестьянского «богоискателя» — он примыкал к различным религиозным группам, включая баптистов и евангелистов, чтобы посмотреть, какая вера лучше. Теперь он считал себя атеистом; особый интерес у него вызывали лекции о сектантах и научное опровержение библейских преданий. Но его критика религии была избирательной. Например, он неизменно возражал против того аргумента, что наука доказала несостоятельность библейского утверждения, будто мир существует 7000 лет, следовательно, Библию нельзя принимать на веру буквально. По словам Жарова, этот довод основывался на неверном прочтении Библии (время в первые дни творения текло не так, как сейчас), и, когда на сорновских лекциях затрагивалась данная тема, он всегда выдвигал это возражение.
Сосуществование
Представители государства в деревне, по идее, должны были быть заклятыми врагами религиозных предрассудков. Однако эти представители были немногочисленны, малограмотны и зачастую по своему культурному уровню не слишком отличались от остального крестьянства. Сельским коммунистам (этой осаждаемой со всех сторон группе) постоянно приходилось объяснять партийным комиссиям по чистке, почему священника видели входящим к ним в дом, почему их тещ хоронили с соблюдением религиозного обряда и почему они пили со всей деревней в день местного святого. (Обычно вину сваливали на женщин, даже в советской семье как бы имевших патент на предрассудки и невежество20.)
В течение ряда лет после неистовой атаки на религию в 1929 — 1930 гг. и внезапной ее остановки государство проводило в отношении сельских священников и верующих политику сравнительной терпимости. Уже закрытые церкви снова открывать не стали, однако дальнейшее их закрытие и издевательство над верующими не поощрялись. В 1936 г., когда молодые комсомольские лидеры включили в свою политическую программу привычный воинственный пункт о «борьбе с религией», Сталин заставил принять более мягкую его редакцию, согласно которой комсомол должен был «терпеливо разъяснять молодежи вред суеверия и религиозных
235
предрассудков». В духе времени один секретарь обкома наказывал своим подчиненным «не оскорблять чувства верующих» и «решительно не допускать никаких выходок по отношению к верующим». Для Союза воинствующих безбожников наступили трудные дни, и его глава Емельян Ярославский в 1937 г. жаловался Центральному Комитету партии, что люди перестали работать и «на меня... за последнее время часть товарищей смотрит как на какого-то чудака, еще занимающегося работой, которую все давным-давно забросили»21.
Разумеется, некоторых сельских коммунистов по-прежнему раздражала церковь, в особенности ее потенциал как источника антиколхозной агитации. Так, например, корреспондент из Горь-ковской области жаловался в «Антирелигиозник» на подрывную деятельность местного священника и агрессивной верующей «матушки Марии» в колхозе «Красные холмы»:
«"Матушка" проводит среди женщин религиозные беседы... В селе много единоличников. Из-за "страха божьего" они не идут в колхоз. Клуб "матушка" называет "чертовым домом". Наслушавшись ее россказней, три девушки — Надя Тюмина, Таня Шумил-кина и Варя Петрунина — перестали гулять с остальной молодежью и объявили себя "монахинями"...»22
Но было и множество сообщений о местных должностных лицах и председателях колхозов, нашедших приемлемый способ сосуществования с верующими, терпящих, к примеру, колхозниц, ревностно «бегающих по селам за подписями верующих по поводу разных поповских ходатайств». В Московской области один колхозный председатель «дьякону Комарову... выдал справку о том, что он общественный работник и организовал из молодежи "хоровой кружок". В действительности "хоровой кружок" был использован для пения в церкви...»23
Священники не имели права вступать в колхозы даже после того, как по новой Конституции 1936 г. их восстановили в гражданских правах; даже их детей, по-видимому, не принимали в колхозы до самого конца 30-х гг. Но в некоторых колхозах — неясно, скольких именно — этот запрет игнорировали и рассматривали священника как полноправного члена сельской общины. По словам Ярославского (который, возможно, преувеличивал), «большое число» председателей колхозов одновременно занимали должность церковного старосты. Бывали случаи, когда председатели отряжали колхозников для бесплатного ремонта церкви или предоставляли колхозных лошадей в распоряжение местного священника, чтобы тот мог объехать свой приход. Однажды председатель сельсовета привлек священника на помощь, собирая подписку на государственный заем, и затем, в знак признания его заслуг, «поместил имя попа... на красную доску!»24
Председатель Сухомлинского райсовета Свердловской области якобы зашел так далеко, что назначил нового священника, когда в его районе образовалась вакансия, послав епископу вежливое
236
уведомление о своей акции. Из татарских сел Верхнего Поволжья сообщали, что колхозники не только зарабатывали трудодни на заготовке дров для мечетей, но и пытались взять мулл на содержание колхоза и платить им по трудодням. Во время обсуждения новой Конституции в 1936 г. из Свердловска поступило предложение в том же духе: «Церковь взять в управление колхоза; колхоз будет получать все церковные и священческие доходы, а священник будет зарабатывать по своей профессии в колхозе трудодни»25.
Священники оказывали ответные услуги местным властям. Порой они ссужали им деньги на покрытие платежных ведомостей. В селе Колодезь Западной области у священника была лошадь, и он всегда охотно одалживал ее колхозникам или местному учителю для поездок в город. Он находился в самых теплых дружеских отношениях с советскими активистами села — народным судьей, доктором, учителем, председателем колхоза и бригадирами. «Можно ли после этого удивляться тому, что некоторые колодезские коммунисты... принимали попа на Пасху?» — горестно вопрошала местная газета26.
Надежды и страхи
Во второй половине 30-х гг. при обращении к религиозному вопросу страх у крестьян мешался с надеждой. С одной стороны, они надеялись, что государство окончательно откажется от гонений на церковь (как это и произошло несколько лет спустя, когда началась Вторая мировая война). Данную надежду питало в первую очередь провозглашение свободы вероисповедания в новой Конституции 1936 г. С другой стороны, существовала боязнь нового витка преследований, вызванная как Большим Террором, так и общим тревожным настроением в связи с угрозой войны, и нашедшая выражение в очередной лавине апокалиптических слухов.
В 1936—1937 гг. советская печать повсеместно отмечала признаки «оживления церковников и верующих» в деревне. Толчок ему дали, по всей видимости, два внешних фактора: принятие новой Конституции Советского Союза, бывшей предметом всенародного обсуждения в 1936 г., и проведение в январе 1937 г. переписи населения. Главным образом, вдохновляющую роль для верующих сыграла Конституция, гарантировавшая свободу вероисповедания и восстанавливавшая священников в их гражданских правах. При проведении переписи вызывал волнение вопрос о вероисповедании, послуживший для некоторых крестьян знаком кардинального сдвига в позиции режима27.
Крестьяне были хорошо осведомлены о новой Конституции, поскольку принимали участие в организованном властями публичном ее обсуждении. Многие посчитали, что статья о свободе веро-
237
исповедания дает зеленый свет ходатайствам об открытии сельских церквей:
«В селе Краснополье поп развернул кампанию среди части отсталых колхозников за то, чтобы его вернуть в это село "на службу". В селе Таромском группа баптистов начала собирать подписи под требованием предоставить им специальное помещение для собраний»28.
В Москву или областной центр отправлялись ходоки с крестьянскими просьбами об открытии церквей. На одном таком ходатайстве стояло 700 подписей. Крестьяне писали в газеты и правительственные органы, требуя открыть церкви и ссылаясь при этом на новую Конституцию29.
В деревне кое-где ходили слухи, дававшие весьма оптимистическую редакцию статьи Конституции о свободе вероисповедания. Один колхозник, вернувшись с военных сборов, впервые с 1917 г. обнаружил у себя в доме иконы. Когда он потребовал у своего сына объяснений, тот сказал: «По новой Конституции, обязательно в каждом доме должны быть иконы, об этом говорят ребята по селу» 30
Священнослужители и верующие поторопились объявить, что своей Конституцией государство санкционировало религию и больше нет нужды стыдиться быть верующим. Подкрепляя слова действием, один пастор «открыл в молитвенном доме нечто похожее на клуб. Он организовал для молодежи небольшую библиотеку, а для любителей пения — хоровой кружок». Много было сообщений о том, что священники начали принимать более заметное и весомое участие в сельских делах:
«Во многих местах попы стали ходить на собрания (родительские, колхозные и проч.), стали частыми посетителями изб-читален, библиотек, бесед и докладов. В селе Хватовке, Арзамасского района, поп потребовал от сельсовета, чтобы его пригласили на заседание сельсовета».
Чаще всего в сообщениях такого рода говорилось о священниках, вызывавшихся работать на ниве культуры, возглавлять колхозные клубы и библиотеки. «Ввиду того, что я по Сталинской Конституции сейчас равноправный, прошу дать мне работу в качестве заведующего клубом», — писал районным властям один из
То был период, когда движение за «колхозную демократию» достигло наибольшего размаха и многие колхозы переизбирали свою администрацию. Несмотря на то что, как уже указывалось, священники формально не имели права вступать в колхоз, некоторые из них это сделали и даже были выбраны колхозниками на руководящие должности. Сообщалось об избрании священников и псаломщиков колхозными председателями, заместителями председателей, председателями колхозных ревизионных комиссий (правда, районные власти тут же отменяли результаты таких выборов)32.
238
В самой церкви тоже бывали выборы. Так, в одном уральском сельсовете в 1937 г. церковный совет решил провести собственные выборы на основе тайного голосования. В Горьковском крае районный совет получил 11 просьб санкционировать церковные выборы (старост и церковных советов). Вероятно, таким образом верующие, будучи столь много наслышаны о советских выборах и колхозной демократии, просто следовали веяниям времени, однако коммунисты пришли в замешательство и преисполнились подозрений, задаваясь вопросом, что затевают церковники. Это явно какая-то уловка с их стороны, замечала одна провинциальная газета, цели которой пока не раскрыты33.
Когда оживление в сфере религии коснулось политики, как случилось во время выборов 1937 г. в Верховный Совет3**, немедленно последовал вполне ожидаемый финал. Наряду с массовыми арестами деятелей церкви и сектантов поднялась волна истерии по поводу антисоветских заговоров под религиозной маской. Одна ленинградская газета, к примеру, рассказывала о шпионе, который перешел границу, нацепив фальшивую бороду и изображая нищенствующего монаха. Его схватили, после того как кто-то догадался, что борода фальшивая, и сорвал ее35.
Большой Террор вызвал страхи разного рода. Коммунисты боялись религиозного заговора с целью свержения существующего строя. Верующие, как всегда в моменты возрастания социальной напряженности, думали, что не за горами конец света. В ежедневных сообщениях советских газет о нарастающей угрозе войны и разоблачении все новых и новых предателей, шпионов, актов саботажа и заговоров крестьяне видели обещание еще больших мытарств и беспорядков в будущем.
«Слух шел от избы к избе. Две юркие старухи быстро проскальзывали в дом, таинственно оглядывались и как бы нехотя присаживались на лавку. Затем они испускали тяжелые вздохи и в ответ на расспросы говорили: "Беда, бабыньки, висит над нами! Близок день кары божией. Началась война, голод... Молитесь".
И, перекрестившись, спешили дальше...
Этот пример вражеской деятельности церковников не единичен в Мгинском районе... Церковники все чаще стали заходить в избы колхозников и вести там антисоветские разговоры, угрожая при этом "страшным судом" тем, кто не ходит в церковь»36.
Ширились пророчества о голоде, слухи о скорой войне и прочие неуточненные «антисоветские» слухи (по-видимому, предсказания падения советской власти). Странствующие богомольцы и богомолки распространяли таинственные «письма из Царствия Небесного» и «письма из Иерусалима», предрекающие грядущий конец света. В Псковской области, пограничной зоне, где паспорта выдавались всем гражданам, включая колхозников, крестьяне несколько месяцев кряду отказывались получать паспорта и подписывать какие-либо официальные документы. По их словам, странствующие монахи и «блаженные» говорили им, что скоро
239
конец света и пришествие Антихриста, и советовали прервать все контакты с государством37.
Как часто бывало в России, религиозный язык в деревне отличался заметной антиправительственной окраской38. Антихрист и государство оставались неразрывно связанными в представлении российского крестьянина, как и двумя столетиями раньше, после великого раскола. Стремление коммунистического режима приписывать политическое значение любому проявлению религиозных чувств в народе являлось не только результатом навязчивых идей, свойственных партии, но и отражало некоторые черты реальности, характерные для российской деревни.
БЫТ
Несмотря на отсталость российской деревни в последовавшее за коллективизацией десятилетие, некоторые основные приметы быта, в том числе крестьянская одежда, в 30-е гг. претерпели разительную трансформацию от традиции к современности. Дело тут, пожалуй, было не столько в том, что крестьяне перешли некий психологический Рубикон, сколько в том, что в ходе коллективизации исчезли промыслы, от которых зависел традиционный уклад крестьянской жизни.
Две основные причины вызвали внезапный развал сельских промыслов в начале 30-х гг. Во-первых, раскулачивание: сельские кустари, зачастую принадлежавшие к зажиточной прослойке в деревне, подвергались особому риску получить ярлык кулака. Помимо тех из них, кто был раскулачен и выслан, множество остальных в 1929—1930 гг. покинули деревню, стремясь избежать подобной участи. Вторая причина заключалась в неблагоприятном климате для кустарного производства на селе, сложившемся после коллективизации. Колхозник не вырабатывал трудодней, занимаясь ремеслом, и оно не давало ему такой возможности прокормиться, какую давала обработка приусадебного участка. Такие культуры, как лен и конопля, служившие сырьем для многих промыслов, нередко переставали выращиваться: колхозы ставили во главу угла производство зерна, а колхозники не могли выделить для льна и конопли место на собственных маленьких участках. Приусадебный участок чаще всего полностью отводился под пищевые культуры. Единоличник же, продолжавший заниматься ремеслом, рисковал быть обвиненным в капиталистическом уклоне (поскольку торговал) или саботаже государственных заготовок (поскольку не посвящал себя целиком земледелию) и подвергнуться чрезвычайному налогообложению на доходы от промыс-ла39.
«Кроме меня нет пчеловода, и прекратится производство валенок», — писал Иван Макаров, крестьянин из Московской облас-
240
ти, в Наркомзем в феврале 1933 г., ходатайствуя о пересмотре решения колхоза исключить его как кулака40. Наркомат не ответил, и Макаров, несомненно, уехал искать работу в Москву, а колхозники остались без меда и новых валенок. Возможно, они стали покупать сахар и резиновые сапоги в местном кооперативе, если, конечно, там можно было найти эти товары. Невзирая на статистические данные об увеличении поставок промышленных товаров в деревню, с гордостью приводившиеся советскими историками, очевидно, что снабжение сельской торговой сети было крайне нерегулярным. Дефицит оставался нормой, шла ли речь о традиционной кустарной или современной фабричной продукции.
Разумеется, некоторый элемент свободного выбора при замене сельской материальной культуры городской можно предположить. Это могло означать (как неустанно твердили советские историки в эпоху, предшествовавшую гласности), что крестьяне усваивали современные, «советские» ценности. Но могло быть и так, что данный процесс отражал упадок духа и нравов, столь очевидный при рассмотрении многих аспектов жизни коллективизированного села, — ослабление веры в традиции, вызванное ощущением гнета, заброшенности и принадлежности к гражданам второго сорта в советском обществе.
Материальная культура
Во многих областях России крестьянки в конце 20-х гг. еще пряли и ткали сами, а лапти служили на селе привычной обувью. Например, в Рязанской области, как отмечали этнографы, повсеместно носили лапти и было распространено домашнее ткачество. До начала 30-х гг. верхнюю одежду, как правило, изготавливали из домотканой материи, и шили ее либо местные (из деревень, специализировавшихся на портняжном промысле), либо бродячие портные. Разумеется, молодое поколение и в 20-е гг. проявляло интерес к городской одежде и модам, в особенности в нечерноземных областях, как, например, Тверская, где было много городских отходников. Но это, как и прочие городские нововведения вроде развода, употребления губной помады, членства в комсомоле и атеизма, воспринималось большинством сельчан как нарочитое отрицание общепринятых норм, признак падения нравов в послевоенный и советский периоды41.
После коллективизации обстановка мгновенно изменилась. Резко сократилось домашнее ткачество. Деревни, специализировавшиеся на портняжном, как и на всех прочих промыслах, например знаменитое село сапожников Кимры, исчезли. Бродячие портные и другие кустари и торговцы попали под подозрение как потенциальные разносчики слухов, настраивающие крестьян против колхозов, и нередко арестовывались или изгонялись местными властями42.
241
На Рязанщине молодые женщины сменили традиционные домотканые поневы на свитера и юбки, как в городе. Многие отказались и от прежних кос, спрятанных под платком, стали ходить простоволосыми; самые смелые — трактористки-стахановки и иже с ними — коротко стриглись. Лапти во многих регионах вышли из употребления (хотя в Тамбовской области еще и в 50-е гг. крестьяне носили их во время жатвы). Пожилые деревенские женщины оставались приверженными традиционной одежде, зато мужчины всех возрастов почти совершенно отказались от прежнего крестьянского костюма в пользу городского пиджака и кепки. Старая «грязная» одежда — лапти, домотканый зипун, грубая дерюга — исчезла, говорил в 1935 г. колхозник из Курской области, «сейчас мы носим одежду фабричную»43.
Одним из промыслов, которое коллективизация привела к сокрушительному падению, являлось самогоноварение. В 20-е гг. это была развитая отрасль сельской промышленности, но она, разумеется, требовала наличия у крестьян излишков зерна или картофеля и возможности доставать сахар. При колхозной системе и больших планах государственных поставок в 30-е гг. гнать самогон в домашних условиях стало значительно труднее. По всей видимости, самогоноварение почти полностью сошло на нет, судя по редким упоминаниям о нем как в архивных, так и в опубликованных источниках. Крестьяне, должно быть, «разучились» гнать самогон, высказывал предположение один наблюдатель44.
Если они пили (что наверняка происходило реже, чем им бы хотелось), то обычно им приходилось пить водку государственного производства, покупаемую в местном кооперативе. Государство, отказавшись от курса на трезвость, которого придерживалось в 20-е гг., охотно снабжало крестьян водкой в 30-е, поскольку она представляла собой немаловажный источник дохода, однако водки все равно не хватало, и абсолютное потребление ее, безусловно, резко снизилось по сравнению с концом 20-х гг. Кроме того, в деревне стало меньше мест, где можно было бы выпить вне собственной избы, так как большинство кабаков, являвшихся частными предприятиями, были закрыты45.
В 30-е гг. на селе начали появляться некоторые крупные изделия современного промышленного производства. Первыми туда пришли трактора и комбайны, квинтэссенция индустриальной продукции, связанной с коллективизацией, правда, в небольшом количестве. К тому же в течение нескольких лет вся эта техника была отнята у колхозов и передана районным МТС, хотя работали на ней колхозники и использовалась она на колхозных полях.
Согласно принятой нами схеме можно сказать, что трактор являлся фабричным заменителем исчезающего домашнего тяглового средства — лошади, наиболее пострадавшего в эпоху коллективизации и голода. Таким же заменителем лошади, остававшейся дефицитным товаром на протяжении всех 30-х гг., служили грузовики, которые наиболее крупные и зажиточные колхозы стали
242
приобретать во второй половине десятилетия. Еще в 1935 г., когда в Московской области колхозы одного сельсовета сложились на покупку 1,5-тонного грузовика, отремонтировали дорогу и назначили человека на должность водителя, это было чем-то новеньким, однако уже в 1937 г. колхозам были проданы сотни грузовиков, особенно в таких процветающих сельскохозяйственных районах, как Краснодарский край, Днепропетровская область и Крым46.
Трудно найти достоверные данные для сравнения уровня жизни на селе в 30-е и 20-е гг. В основном со всей очевидностью можно заключить, что еды и питья в деревне после коллективизации стало меньше. Зияющую брешь в привычном укладе бытия пробили бегство и высылка людей наряду с закрытием освященных традицией заведений, от церквей до кабаков и мельниц.
В сфере здравоохранения и медицинского обслуживания картина была мрачной. Несмотря на постоянные упоминания о «поездках в больницу» в крестьянских жалобах («лошадь была нужна мне, чтобы отвезти жену в больницу»), вряд ли такие поездки часто могли иметь место, потому что медицинские учреждения на селе были редкостью. В 1932 г. в сельской местности одна больничная койка приходилась примерно на тысячу человек, правда, в 1937 г. это соотношение несколько выросло — до 1,6 койки на тысячу человек. Согласно переписи, в 1937 г. 110 млн чел. сельского населения обслуживали менее 12000 врачей, 54000 фельдшеров и акушерок и менее 7000 фармацевтов. Все усилия советской власти убедить обучавшихся в городе врачей практиковать в сельской местности или хотя бы в райцентрах пропадали втуне, а двойственное ее отношение к фельдшерам, по-видимому, препятствовало расширению фельдшерской сети в предвоенный период. Нива сельской медицины в 30-е гг. в значительной степени была отдана на откуп традиционным знахаркам, заключает один историк российского общественного здравоохранения47.
Порой утверждают, будто крестьяне враждебно относились к современной медицине и больше доверяли знахаркам, но, тем не менее, они жаловались в своих письмах по поводу Конституции 1936 г. на неудовлетворительность медицинского обслуживания на селе. Главной темой жалоб служило то, что и в этом случае городское население находилось в привилегированном положении по сравнению с крестьянами, говорилось также о дороговизне выписанных лекарств и медицинских услуг. Многие письма патетически описывали тяжелое положение вдов и детей, лишенных медицинского ухода, поскольку они не могут себе этого позволить. «Раньше, в прошлые годы, пойдем в больницу бесплатно. Сейчас платишь за какую-нибудь разведенную хиной воду 50 к. или 70 к., а если мази, то рубль берут»48.
Во многих селах коллективизация на деле вызвала экономический и технический регресс вследствие оттока людских ресур-
243
сов. Уроженец глухой деревеньки Вятской области, посетив в середине 30-х гг. родные места, обнаружил, что из-за нехватки керосина крестьяне там вернулись к освещению лучинами. Саратовская деревня, где вырос писатель М.Алексеев, несколько лет пользовалась электричеством в 20-е гг., когда была проведена линия электропередачи, а ток давала турбина местной водяной мельницы. Подача электричества прекратилась после раскулачивания мельника в 1929 г. и не возобновлялась до конца 50-х гг. Вообще такое благо современной цивилизации, как электричество, в большинство сел Советского Союза пришло только в хрущевскую эпоху. Накануне Второй мировой войны электрифицирован был лишь каждый двадцать пятый колхоз, и даже в 1950 г. — не больше чем каждый шестой49.
РАСПАВШИЕСЯ СЕМЬИ
После коллективизации нравы в деревне упали. Тому были как демографические, так и политические причины. Сильнейший отток населения уносил самых молодых и честолюбивых, и во многих регионах преимущественно мужчин. Согласно переписи 1937 г., количество женщин среди самодеятельного населения колхозов Советского Союза превышало количество мужчин почти в пропорции 2:1 (18 млн женщин на 10 млн мужчин)50.
«Сколько таких бобылок, брошенных своими мужиками еще в начале тридцатых годов, встречал я уже в деревнях, — писал Е.Герасимов, летописец истории деревни под названием Спас-на-Песках в российском Нечерноземье. — С кучей полуосиротевших детей тянули на своем горбу колхозы»51.
Тетка Варя, одна из центральных фигур в документальной повести Герасимова, была в Спасе-на-Песках первым колхозным председателем. Она осталась вдовой в Первую мировую войну. Вместе с группой женщин, находившихся в таком же положении (так и прозванных «вдовы»), возглавила колхозный актив в начале 30-х гг. У тетки Вари был взрослый сын, однако в 1929 г. он с женой уехал работать на завод в город и практически полностью исчез из ее жизни. Десять лет тетка Варя растила их сынишку вместе с осиротевшей племянницей и двумя внучатыми племянницами52.
Еще один персонаж герасимовского повествования — бабка Маня, которую он мельком видел в 1930 г., когда она отчаянно сопротивлялась обобществлению своей коровы, в то время как ее муж Филя молча наблюдал за происходящим. Филя уехал из деревни в том же году, и о нем ничего не было слышно (кроме одного раза, когда односельчанин случайно встретил его в Средней Азии) в течение тридцати пяти лет. Затем, после полной при-
244
ключений жизни, долгих странствий и двух других браков, он вернулся в деревню и снова стал жить с бабкой Маней53.
Третью историю рассказал Герасимову человек, которого он встретил на рыбалке, на речке вблизи Спаса-на-Песках. Этот человек был местным уроженцем, но, как и многие другие, уехал в 1930 г. и стал теперь москвичом. Он оставался в браке со своей деревенской женой, но после коллективизации жил отдельно от жены и детей 17 лет.
«У всех тогда семейная жизнь пошла кувырком. Ну куда возьмешь семью, когда на стройплощадке одни котлованы, а вокруг дикая тайга? Потом можно было взять, обещали мне на Кузнецкстрое комнату в семейном бараке, но к тому времени в колхозе жизнь стала налаживаться, жена снова корову купила. А меня почетной грамотой наградили и путевку дали в Москву на курсы десятников — ну как отказаться? Проучился год в Москве и там же остался на работе. Приезжаю в деревню, зову жену. "В столице будем жить, комнату дают". — "А с хозяйством как?" — спрашивает. "Да плюнь ты на него, — говорю, — какое у тебя хозяйство — одна корова". — "А изба?" — "Все продадим". — "Нет, — говорит, — знаю, как в городе люди живут. Тут картошка своя, молоко свое, а там же все за деньги". Так до войны и не уговорил...»54.
Раз в деревне было много распавшихся и неполных семей, стало быть, много было и сирот — детей, лишившихся одного или обоих родителей и брошенных на произвол судьбы. Их так же называли беспризорными, как и тех, гораздо более известных, бездомных детей 20-х гг., которые сбивались в банды в городах и бродяжничали на железных дорогах. Но это было второе поколение беспризорных — детища коллективизации, миграции, раскулачивания и голода.
Особую категорию в начале 30-х гг. составляли сироты из семей кулаков, оставленные сосланными или бежавшими родителями. Для деревни они представляли огромную проблему, не только в материальном, но и в моральном отношении.
«Бывает так: у малыша арестованы родители, ходит он по улице и плачет, все жалеют его — и женщины, и мужчины, но усыновить, взять в дом не решаются. "Сын кулака все же, да еще активиста, как бы чего не вышло"».
Автор этой смелой статьи о тяжелом положении кулацких детей — Н.Крупская, вдова Ленина, в 1929 г. занимавшая высокий пост в системе народного образования. Ее наблюдения подтверждались сведениями из первых рук. Один советский писатель в автобиографической повести, опубликованной в 60-е гг., описывал, как его родители — крестьяне — ссорились по этому поводу: отец, коммунист и председатель колхоза, говорил, что с кулацкими детьми надо обходиться как с классовыми врагами, а его жена никак не могла с этим согласиться55.
245
Как указывала Крупская, официально поощряемое враждебное отношение к «кулацким детям» было тем более возмутительно и бессмысленно, что на деле многие из них являлись детьми приемными или воспитанниками, взятыми в семью батрачить — в качестве пастухов и нянек. Преимущество труда приемного ребенка заключалось не только в его дешевизне, но и в том, что он не влек за собой опасной отметки об использовании наемных работников — не членов семьи (главный признак кулацкого хозяйства). По иронии судьбы, государство во второй половине 20-х гг. активно поощряло усыновление детей крестьянами и мастеровыми, чтобы разгрузить детские дома56.
Порой деревне многие годы приходилось иметь дело с различными сторонами проблемы кулацких детей. В одно село Брянского района вернулись после смерти обоих родителей четверо детей кулака, сосланные со своей семьей на Урал. Колхоз принял сирот, старший был крепким молодым человеком, двое подростков, шестнадцати и тринадцати лет, тоже годились для работы в колхозе. Но затем дети стали просить вернуть им отцовскую избу, бывшую теперь собственностью колхозного председателя. Эту просьбу местные власти решительно и неоднократно отклоняли, даже после того, как представитель Западного обкома отреагировал на ходатайство троих младших детей и вступился за них5?.
Говорят, в прежние времена сельская община признавала свою обязанность заботиться о сиротах, оставшихся без крова, хотя крестьянский обычай гласил, что в первую очередь обязанность эта лежит на многочисленной родне. Если в 1933 г. в районах, охваченных голодом, колхозы, бьющиеся изо всех сил, чтобы выжить, не могли поступать таким образом и города Украины и Северного Кавказа пережили наплыв «бездомных, больных и истощенных детей» из деревни58, это удивлять не должно. Пожалуй, гораздо более примечательно (поскольку означает продолжение деморализации и распада общины) то, что и несколько лет спустя села по-прежнему систематически отказывались нести какую-либо ответственность за своих сирот.
«Одним из главных "поставщиков" беспризорных детей является деревня. Ребенка, у которого умерли родители, сельсовет немедленно направляет в город или в ближайший детдом. Абсолютно ничего не делается для того, чтобы каким-то образом помочь ребенку на месте силами колхозной общественности...» По словам заведующего Ленинградским отделом народного образования, 70% сирот в подведомственных ему учреждениях были из деревни59.
В 1935 г. новый закон о бездомных детях возложил ответственность за назначение опеки над сиротами и размещение их на председателей сельсоветов, предупреждая, что те не должны позволять сиротам бродяжничать. Тот же закон обязал колхозы сделать приоритетным направлением помощь сиротам и временно нуждающимся детям, установив возмещение из центрального бюд-
246
жета в размере 30 руб. на каждые 100 руб., потраченные на сирот60.
Несмотря на все эти распоряжения, год спустя Западному обкому пришлось напоминать районной и сельской администрации о том, что она не выполняет своих обязанностей по отношению к сиротам и детям остро нуждающихся колхозников, в том числе одиноких матерей. По словам обкома, такие дети вынужденно бродяжничают и опускаются. Сельсоветы и колхозы должны взять на себя ответственность за них, а не «отказываться от заботы о детях-сиротах... под явно неправильными, несоветскими мотивами: "Они приезжие, дети чуждых"». Обком предупреждал, что все обнаруженные бродяги и беспризорники будут возвращаться на первоначальное место жительства, а сельские должностные лица, ответственные за их бездомность и бродяжничество, — преследоваться в судебном порядке61.
Брак и развод
Уже ясно, что крестьянская семья в 30-е гг. переживала трудные времена. Поскольку от колхозов не требовали представлять подробные сведения о составе семей, а этнографов и социологов после коллективизации с успехом изгнали из российской деревни более чем на 20 лет, надежные данные весьма скудны. Тем не менее, очевидно, что размеры средней семьи значительно уменьшились. В конце 20-х гг. средняя крестьянская семья состояла примерно из 5 человек. Десятилетием позже, по подсчетам советских историков, ее размеры колебались от 3,9 до 4,4 чел. По мнению советских этнографов, это означало, что нуклеарная семья полностью и окончательно заменила собой прежнюю большую семью62. Безусловно, колхозная система способствовала разделению больших разветвленных семей посредством норм выделения приусадебных участков. И все же делать вывод, что российская деревенская семья в 30-е гг. непременно была нуклеарной, лишь на основании ее малых размеров не представляется разумным, так как свидетельства очевидцев говорят об обратном. Собравшаяся с бору по сосенке семья тетки Вари — вдова с внуком и племянницей (у которой со временем появились две дочери без мужа) — отнюдь не являлась чем-то необычным.
Согласно данным советской статистики, рождаемость на селе в 30-е гг. резко сократилась. В 1913 г. показатель рождаемости в деревне, 49 новорожденных на 1000 чел., значительно превышал городской показатель (30 новорожденных на 1000 чел.). В 20-е гг. он несколько уменьшился, а затем в 30-е стремительно пошел вниз. К 1935 г. рождаемость на селе упала до 32 новорожденных на 1000 чел. и оставалась приблизительно на этом уровне всю вторую половину десятилетия. В 1940 г. уже не было существенной разни-
247
цы между рождаемостью в деревне (32 новорожденных на 1000 чел.) и в городе (31 новорожденный на 1000 чел.)63.
Статистика плодовитости обнаруживает ту же закономерность, хотя в данном случае временные рамки более эластичны. Что касается населения Европейской России, заметное снижение плодовитости, связываемое западными демографами с модернизацией, было выявлено в нескольких губерниях еще при переписи 1897 г., более чем в половине губерний ко времени переписи 1926 г. и во всех областях в 1940 г.64.
Хотя о разводах в деревне 30-х гг. надежной статистики нет, очевидно, что среди молодых крестьян разводы не были редкостью, особенно в местностях, находившихся неподалеку от больших городов. «В наших селах молодые люди все еще часто напиваются и все еще часто женятся и разводятся», — неодобрительно замечал молодой крестьянин-стахановец в середине 30-х гг.65. Вот пример подобного поведения:
«16 мая колхозник М.С.Матюхин, подобрав несколько парней из своей бригады, во главе с бригадиром Смолкиным, подхватив гармошку, пошел сватать Пекарникову Пашу.
На столе в доме Паши появилось вино, закуска. Зазвенели стаканы. Все перепились. Опьяневшая молодежь разошлась по домам, а скороспелый жених Матюхин остался ночевать в доме Паши. Ушел он рано утром и больше не являлся»66.
Во многих рассказах о сватовстве и свадьбах нехватка в деревне молодых мужчин неизменно признается решающим фактором действительности. Яркий пример представляет сообщение из колхоза «Молотов» Рыбновского района, расположенного вблизи границы между Московской и Рязанской областями. В этих местах семья жениха по традиции платила выкуп за невесту (кладку), компенсируя семье невесты потерю рабочих рук и приобретая права на ее производительные возможности. Давать за невестой приданое в Центральной России не было принято, но там, где этот обычай существовал, приданое оставалось неотчуждаемой собственностью жены и не являлось платой семье жениха. Судя по вышеупомянутому сообщению, родители молодых девушек, наперекор всем традициям, стали платить значительное денежное «приданое» — по сути выкуп за жениха, — чтобы добыть мужей своим дочерям67.
«Молодой колхозник Кирюшин Кузьма возомнил, что он из всех женихов лучший жених, и приданого взял с родителей своей невесты Марфы Катоминой 1000 руб. Родители Марфы пытались протестовать. Долго торговались с родителями Кирюшина Кузьмы. Кирюшин Кузьма поставил "ультиматум": "Или 1000 приданого, или на вашей дочери жениться не буду"».
В довершение всех бед в некоторых случаях женихи, забрав деньги, не выполняли своих обязательств:
«В нынешнем году женился молодой колхозник Облезов Василий на Ромашкиной Нюре. Приданого взял 700 руб., и кроме
248
этого родители Нюры одарили подарками всех родных жениха... Поженили Нюру с Василием, пожила Нюра 2 месяца замужем и пришла обратно домой к родителям. Прогнал ее Облезов. Жизнь Нюры оказалась разбитой. А Облезов Василий, набивший себе высокую цену, думает жениться снова и без труда заработать еще 700 руб.».
•«Колхозник Гусев Кузьма женился на колхознице Морозовой Нюре. Взял приданого 700 руб. Пожил с ней полгода, прогнал Нюру и снова женился на другой девушке, и снова взял приданого 500 руб.».
Хотя общественность, естественно, осуждала вымогательство такого рода, преобладающее «советское» отношение к разводам в деревнях не было огульно критическим. Несмотря на то что 30-е гг. действительно являлись периодом «великого отступления» от революционных ценностей в вопросах семьи и брака, по утверждению Н.Тимашева, этот феномен скорее был характерен для города. Крестьянок по-прежнему поощряли освобождаться от тирании мужей и отцов, и они отстаивали свой статус независимых колхозных работниц, равных мужчинам. Даже развод не казался слишком высокой платой за это. На ритуализованных в высшей степени всесоюзных собраниях стахановцев крестьянки часто рассказывали истории своей борьбы с непросвещенными мужьями, порой оканчивавшейся повышением сознательности последних, порой — разводом, и присутствовавшие при этом партийные руководители аплодировали им. Повествование 28-летней колхозницы из Московской области типично для «передовой» советской крестьянки 30-х гг.:
«Пошла я наперекор мужу и стала работать членом сельского совета и, как только колхозы объявились, сразу же пошла в колхоз... Муж стал совсем как зверь. Не стало мне с ним житья, пришлось через совет действовать и разводиться»68.
Однако такие разводы в деревне 30-х гг. все же случались реже, чем разводы по инициативе мужей — точнее, бегство мужей. Как бабка Маня в повести Герасимова, многие крестьянки оказывались в двусмысленном положении: фактически не замужем, но официально не разведенные, с мужем, который работал где-то в городе или на промышленной стройке и мог в какой-то момент вернуться, а мог и не вернуться. Эти женщины (в отличие от своих мужей) не могли снова выйти замуж, но, несомненно, некоторые из них вступали во внебрачные связи. Судя по разрозненным и отрывочным сведениям о сексуальной жизни деревни 30-х гг., можно почти с уверенностью сказать, что крестьянская община уже не в состоянии была применять суровые санкции за добрачные и внебрачные связи, как раньше. Отметим, к примеру, письмо колхозницы из Западной области, осуждающей тот факт, что «в деревнях девушки с юных лет нарушают свою честность» с парнями, которые потом исчезают, «отчего происходит в советской деревне уменьшение законных браков»69.
249
Матери-одиночки составляли в колхозе достаточно важную категорию, чтобы быть упомянутыми в законе о бездомных детях. Одна такая молодая женщина — по-видимому, нетипично уверенная в себе и образованная — вспоминала, как вернулась в 1930 г. из большого города и вступила в колхоз незамужней, беременной в 18 лет; деревенские женщины «смотрели на меня косо, никуда на работу не брали». Однако 5 лет спустя она стала колхозным бухгалтером и кандидатом в члены партии, «теперь со мной считаются»'0.
Протоколы обсуждения в одной деревне проекта закона 1936 г. об абортах, опубликованные в ленинградской газете как часть материалов о всесоюзном обсуждении предложения правительства объявить аборты вне закона и ограничить разводы, дают любопытную картину позиции крестьянских женщин по этим вопросам71. В целом женщины колхоза «Великий путь» Ленинградской области выступали против абортов, бывших, по их мнению, в основном приметой городской жизни. Они считали аборты опасными («человек помирает от абортов»), полагали, будто аборты способствуют стремлению мужчин к случайным связям («у кого нет ребят, тот и хватает сегодня одну, завтра другую»), а кроме всего прочего, были твердо уверены, что и другие должны испытать то, что испытали они: «Наши матери рожали, мы рожали, и вы, молодые, должны рожать». «Я родила девять человек и хоть бы что. Пускай и другие не уступают мне».
Правда, звучали и отдельные возражения, очевидно, со стороны молодых:
«ВОПРОС ИЗ УГЛА. А как учиться с ребятами? ОТВЕТ СОСЕДКИ: Надо, голубушка, на это время попри-гладить хвостик...
ЖЕНЩИНА В КРАСНОЙ КОСЫНКЕ. А я только хотела сделать аборт.
ПОЯСНЕНИЕ СОСЕДКИ: Нет, теперь колхозника принесешь. (Смех.)»
Многие крестьянки решительно стояли на том, что сделавшие аборт должны понести наказание. В первую очередь это касалось городских женщин, о которых говорили с презрением, как о безнравственных личностях, и со злобой, как о потенциальных соблазнительницах деревенских мужчин.
«АЛЕКСАНДРА ЮДИНА [пожилая колхозница, председатель собрания]: Какое наказание за аборты, говорите мне по этому пункту.
ГОЛОСА: Общественное порицание мало за незаконный аборт.
АНУФРИЕВА ОЛЬГА: За первый раз надо больше давать. 600 рублей штрафу им.
ЕЛИЗАРОВА ТАТЬЯНА: Городских надо на высидку отправлять, а деревенских штрафовать на 300 рублей: тогда не будут за мужиками бегать!
250
ЮДИНА: Значит, за первый раз штрафовать? ГОЛОСА: Да, да! В деревне мало делают абортов».
Женщины пылали злобой против мужчин, в особенности неверных или отсутствующих мужей. Выдвинутые в проекте закона предложения штрафовать мужчин, много раз вступающих в брак, и наказывать тех, кто уклоняется от уплаты алиментов, были встречены с энтузиазмом. В довершение всего, женщины хотели отмены «свободных» (незарегистрированных) браков, поскольку те лишь поощряли мужскую безответственность:
«ЗАЙЦЕВА. За регистрацию развода платить должен муж. Брак надо обязательно регистрировать, фактических не признавать. Распутников надо сажать в тюрьму. Мой муж агроном. Кроме моих детей платит алименты еще одной и сейчас опять завел третью. Для таких, кроме тюрьмы, ничего не придумаешь».
Конечно, с точки зрения этой группы, проект закона шел недостаточно далеко в деле наказания заблудших мужчин. Там предлагалось брать плату в размере 50 руб. за регистрацию первого развода, 150 руб. — за регистрацию второго и 300 руб. — за регистрацию третьего. Но женщины из колхоза «Великий путь» проголосовали за повышение платы до 200, 500 и 600 руб. соответственно72.
ОБРАЗОВАНИЕ
30-е гг. — период распространения на селе образования, оплачиваемого крестьянами посредством особого культурного налога и местного «самообложения». Всеобщее начальное образование (с 1 по 4 класс) стало в Советском Союзе обязательным как в городе, так и в сельской местности с 1930/31 учебного года. В сельских школах обязательный для всех учащихся 5-й класс был введен с 1937/38 учебного года, б-й класс — со следующего года, 7-й — с 1939/40 года. Таким образом, в принципе все крестьянские дети в конце 30-х гг. получали по меньшей мере семилетнее образование, а не четырехлетнее, как в начале десятилетия73.
На практике ситуация была сложнее, но, несомненно, число деревенских детей, обучающихся в начальной и средней школе, в 30-е гг. значительно выросло. Количество учеников сельской начальной школы между 1928/29 и 1932/33 гг. увеличилось с 8 до 14 млн чел. и до самой войны оставалось в пределах 14 — 16 млн чел. Количество учеников сельской средней школы (с 5 по 7 класс) за период с 1932/33 по 1940/41 г. более чем утроилось, достигнув почти 7 млн чел. Соотношение числа учеников начальной и средней школы, которое в 1932/33 г. было 5:1, к 1940/41 г. стало меньше чем 2:1. Помимо того, в 1940/41 г. в деревне был почти миллион учеников 8—10 классов, что означало десятикратный прирост за десятилетие74.
251
Разумеется, картина доступа к образованию в российской деревне по-прежнему, как и в 20-е гг., искажалась в результате преобладания в начальных классах учеников-переростков. Практически крестьянские дети и поступали в школу, и заканчивали ее поздно. Например, возрастная группа 12 — 14 лет должна была обучаться в 5 —7 классах. Но на деле в сельских школах 1937 г. 53% 12 —14-летних все еще учились в начальных классах75.
Впечатляющее распространение начального и среднего образования в деревне за период 30-х гг., по-видимому, означает, что крестьяне все больше убеждались в преимуществах образования. Это, безусловно, было связано с осознанием ими того факта, что образование дает молодому поколению возможность покинуть колхоз.
Тем не менее, многие крестьяне поначалу неприязненно отнеслись к законам, вводившим обязательное начальное, а затем среднее образование. В годы наивысшего сопротивления, 1930 и 1931, обязательное начальное образование воспринималось как элемент той же системы государственного принуждения, результатом которой стала коллективизация. Одни и те же слухи ходили о школе и о колхозе: ученики будут заклеймены печатью Антихриста, девочек, весящих 64 кг, пошлют в Китай, косы у них отрежут и сдадут в утиль76.
Со временем возмущение крестьян по поводу обязательного образования сосредоточилось главным образом на его стоимости. Распространение образования на селе в значительной степени финансировалось за счет нового налога — культурного (культжилсбор), введенного в 1931 г. и легшего на крестьянство тяжким бременем (он составлял от 15 до 80 руб. с двора, причем средний крестьянский двор платил в счет культурного налога почти столько же, сколько в счет сельхозналога). Сверх того, крестьянам приходилось оплачивать ремонт школы и прочие связанные с ее содержанием расходы путем «самообложения»: эта форма местного .налогообложения крестьянства в 30-е гг. не сохранила даже видимости добровольности, присущей ей в 20-е, и была крайне непопулярна. Колхозные дворы в 1934 г. платили по самообложению от 5 до 20 руб. Наконец, крестьяне оплачивали из своего кармана учебники и письменные принадлежности для своих детей и должны были обеспечивать их одеждой и обувью, чтобы они могли ходить в школу77.
Грамотность среди взрослого сельского населения в 30-е гг. тоже повысилась, хотя вовсе не так разительно, как заявляли советские пропагандисты. Согласно данным переписей, грамотность сельского населения в возрастной группе от 9 до 49 лет выросла с 51% в 1926 г. до 84% в 1939 г. Для деревенских мужчин в данной возрастной группе это означало рост числа грамотных с 67% в 1926 г. до 92% в 1939 г.; для женщин - с 35% до 77%. Теперь, когда вышли на свет замалчивавшиеся цифры по 1937 году, данные 1939 г. выглядят несколько завышенными, и, вероятно, от
252
них следует отнять 7 — 8%. Даже в этом случае всеобщий рост грамотности впечатляет — или впечатлял бы, если бы власти не объявляли о 90%-ной грамотности среди взрослого населения Советского Союза с 1932 г.78.
Проблемы сельской школы
Благосостояние сельской школы в значительной степени зависело от отношения председателя сельсовета. Роль районного отдела народного образования, контролировавшего назначение учителей и определявшего приоритеты в деле школьного строительства, также была важна. Но именно сельсовет отвечал за сбор и расходование средств, полученных по «самообложению», выделение жилья и подсобного участка учителям, отопление школьных помещений и общую сохранность школьных зданий. Сельсовет же платил учителям зарплату до 1936 г., когда эта обязанность перешла к районному отделу народного образования7^.
Местные колхозы (и их председатели) также могли сыграть большую роль, облегчая или затрудняя дело развития образования на селе. Если председатель колхоза не желал помогать с транспортом, чтобы добраться до школы, находившейся на значительном расстоянии от села, дети из этого колхоза не могли регулярно посещать занятия. Если детям полагалось горячее питание в школе, обеспечить школу всем необходимым для этого должен был местный колхоз (или колхозы). Если школу следовало отремонтировать, как правило, это означало, что туда посылали колхозного плотника и засчитывали ему трудодни. Наконец, если председатель колхоза отправлял всех подростков 12 — 14 лет работать в поле, как порой случалось, им было не до того, чтобы сидеть на уроках80.
У председателей сельсоветов школы большим вниманием не пользовались: их главными обязанностями были сбор налогов и выполнение заданий по поставкам. «Моя работа — хлебопоставки. Школа ко мне никакого отношения не имеет», — раздраженно заявил один председатель. Такую позицию можно было понять. По словам другого председателя сельсовета, «как ни напирай со штурмом о всеобуче и ликбезе, все-таки за слабость на этом фронте не посадят в тюрьму». Общесоюзная газета союза учителей «За коммунистическое просвещение» не часто удостаивала председателей сельсоветов доброго слова. Но иногда обнаруживался подходящий герой: «Председатель сельсовета т. Баранов — подлинный борец за советскую школу. Он приходит сюда проверять температуру, он заботится о дровах, о завтраках для детей»81.
В другом случае газета сообщала о председателе сельсовета из Новгородского района, возглавившем борьбу общественности за постройку средней школы, чтобы местные дети не ходили за 30 км в 5 — 7 классы. Район отказался санкционировать ассигнова-
253
ния на строительство новой школы. Но крестьяне семи мелких колхозов, расположенных в той местности, под началом председателя сельсовета приступили к делу на свой страх и риск. Дерево и рабочую силу они обеспечили самостоятельно, а за гвоздями, оконным стеклом и другими промышленными товарами обратились к своим шефам — новгородской фабрике, администрация и рабочие которой, как сообщалось, помогли крестьянам этого села и советом, и делом82.
Больше всего крестьян раздражало, что, несмотря на их весьма существенный вынужденный вклад в развитие образования в виде культурного налога и самообложения, им приходилось нести еще много расходов на школу, требовавшую дальнейшего индивидуального и коллективного финансирования. Крестьяне жаловались, что не могут послать детей в школу, потому что не в состоянии купить книги и письменные принадлежности, не говоря уже о необходимой одежде и обуви83.
Почти все рассказы газет об успехах школьного дела включают упоминание о сборе денег среди крестьян, часто на сумму порядка тысяч рублей84. Это еще больше разжигало возмущение при сравнении долей участия крестьян и государства в расходах на образование в деревне. Во время выборов 1934 г. в местные советы один колхозник по фамилии Павлов, незадолго перед тем уволенный с должности бригадира, явился на собрание избирателей и устроил скандал при обсуждении вопроса о школьном финансировании. Его колхозу, по-видимому, уже сделавшему значительный добровольный взнос на содержание школы, предложили взять на себя повышенные обязательства в честь выборов, и это переполнило чашу терпения Павлова. Он стал нападать на правительство, перекладывающее все школьные расходы на местное население, и сравнивать политику советской власти и царизма не в пользу первой. Несмотря на его выступление, колхозники все же проголосовали за выделение дополнительных средств8^.
Учителя
Учителя вели в деревне жизнь трудную, без всякой уверенности в завтрашнем дне, как это было все время после революции и даже до нее. В отношении многих предметов первой необходимости они зависели от сельской администрации и сельчан. Ими помыкали районные отделы народного образования, то и дело внезапно переводившие их из одной школы в другую, заставляя бросать хоть какую-то, с трудом созданную, хрупкую материальную базу — скромную избу, маленький огород. Создается впечатление (хотя точных данных на этот счет нет), что среди учителей меньшая часть, чем в 20-е гг., были уроженцами той деревни, в которой они преподавали, меньше было состоящих в браке с крестьянами или крестьянками или имеющих в деревне близких родст-
254
венников, которые могли бы помочь им в трудные времена. Товары по карточкам, которые, по идее, должны были иметься в магазинах, то и дело исчезали. Зарплату платили нерегулярно, часто с запозданием. Когда после присоединения старших классов к существующей начальной школе нагрузка учителя возрастала, невозможно было добиться санкции района на соответствующее повышение зарплаты86.
Иллюстрацией к тому, как много значили враждебность или равнодушие местных властей, служит рассказ молодого учителя, впервые приступившего к работе в начальных классах в одной деревне Курской области:
«...В первые же дни я встретил большие препятствия со стороны правления колхоза и совхоза. Уже зима, а в школе нет дров. Ребята занимаются в шубах. Ни правление, ни сельсовет, несмотря на просьбы, школе не помогли. Так же безответственно относится правление колхоза к ремонту школы»87.
Женщины — составлявшие среди сельских учителей почти половину88 — становились объектами вполне предсказуемых домогательств, особенно юные выпускницы педагогических институтов. Один такой эпизод имел место в Кинешемском районе Ивановской области с молодой учительницей, воспитанницей детдома, посланной им на учебу в пединститут и приехавшей, по-видимому, на свое первое место работы после окончания учебы. Председатель сельсовета и секретари партийной и комсомольской ячеек деревни делали ей известного рода предложения и были отвергнуты. В результате предсельсовета уволил ее как «морально неустойчивого человека»89.
Сообщалось и о других затруднениях. Одна сельская школа располагалась в бывшем доме священника, где священник сохранил за собой комнату, отделенную от классной комнаты лишь тонкой перегородкой. Он завел обыкновение срывать уроки, громким голосом читая молитвы; кроме того, «во время уроков поп заходил в класс, беседовал с учениками на "божеские" темы и добивался того, чтобы ученики при его входе в класс вставали». В довершение всего, священник этот был подписчиком «Правды», тогда как школьные учителя не имели возможности подписаться ни на «Правду», ни на «Известия»90.
Жилье учителям часто выделяли совершенно неподходящее. Например, сельский учитель из Харьковской области жаловался в газету, что он и его жена, тоже учительница, живут в хате, соломенная крыша которой прогнила и в дождь пропускает воду, что у них нет ни места, где держать корову, ни уборной. Директор школы жил в таких же условиях, а четвертая учительница «всю зиму жила в кухне директора, а теперь переселилась в кухню школы». Председатель сельсовета не только сложил с себя всякую ответственность за содержание этих строений, но и грозил оштрафовать учителей, если те их не отремонтируют91.
255
Писатель Ф.Гладков в 1934 г. совершил поездку в свою родную деревню в Куйбышевской (бывшей Самарской) области и рассказал об ужасающем состоянии школ в тех местах92. Куда бы он ни попал, писал Гладков, везде видел ветхие, полуразрушенные школьные здания. Некоторые из них использовались во время заготовок под склады зерна. Колхоз в Чернявке, родной деревне писателя, был зажиточный, однако его руководство совершенно не интересовалось школой, которая в прежние (дореволюционные) времена процветала.
«В Чернявке школьное здание было когда-то неплохим. Один из заведующих школой с любовью богато озеленил школьный участок. Рядом — учительский дом. Весь обширный участок был обнесен оградой. А теперь забор изуродован бродячим скотом, зеленые насаждения одичали, сор, грязь, бурьян вокруг здания. Ступеньки крылечек сгнили. И когда пришлось обратить внимание колхозных руководителей на это разрушение, они равнодушно отвечали:
— Некогда об этом думать: у нас сейчас хлебопоставки, молотьба. Плотников нет. Да и не наше это дело — это сельсовет должен заботиться о школах».
В школе не хватало тетрадей, карандашей, карт, пока Гладков не купил их сам. Учителя пали духом. «У них нет напора, воли к борьбе, нет власти, чтобы бороться за школу». Они были отданы на милость местных начальников, любой из которых считал себя вправе устроить им разнос.
«Ведь это же преступление, когда... председатель колхоза, да еще в пьяном виде, врывается в школу во время занятий и распоряжается в классе, как самодур! Не один учитель жаловался мне на свое уязвимое положение: у них начальников "выше головы", начиная от райсовета и райнаробраза и заканчивая председателем колхоза и председателем сельсовета, и каждый первым делом раздает приказы...»
Исторически сельские учителя всегда были жертвами произвола местных властей. В то же время их, как группу, отдельную от крестьянской общины, традиционно воспринимали как агентов или, по крайней мере, союзников государства. После революции подобная двойственность сохранилась. В 20-е гг. коммунисты относились к сельским учителям с подозрением, поскольку многие из них были эсерами и происходили из семей зажиточных крестьян или священников; во время Культурной Революции их часто травили, а порой и по-настоящему «раскулачивали». При всем том в конце 20-х гг. учитель принимал самое непосредственное участие в делах государства в сфере образования (введение обязательного начального обучения, кампания по ликвидации неграмотности) и зачастую выступал с разъяснением, если не прямой защитой колхозной политики. В результате учителя наряду с советскими работниками и коллективизаторами нередко в тот период становились жертвами нападений озлобленных крестьян93.
256
Когда первый угар коллективизации прошел, сельские учителя вновь оказались в двусмысленном положении, особенно часто терпя плохое обращение со стороны местных чиновников, но оставаясь при этом представителями советской власти. Учитель играл центральную роль в распространении новой «советской» культуры на селе, начиная с организации культурной программы революционных праздников и заканчивая пропагандой чистки зубов и ведением курсов ликбеза. Многие учителя избирались членами сельских советов94 — должность, по большей части чисто символическая, демонстрировавшая связь фигуры учителя с системой советских ценностей.
Распространение образования на селе в 30-е гг. повлекло за собой значительное увеличение количества сельских учителей, более чем удвоившегося с 1930 по 1940 г.95. Многие из этих новоиспеченных педагогов едва ли были грамотнее своих учеников.
8 начале 1934 г. 60000 учителей имели за плечами меньше семи классов общеобразовательной школы. Даже два года спустя, когда ситуация несколько улучшилась, лишь около трети учите лей закончили педагогические институты или специальные курсы. С повсеместным открытием в деревне 5 — 7 классов средней школы преподавать в них пришлось многим учителям начальных классов, не обладающим соответствующей квалификацией96.
В середине 30-х гг. в печати начали превозносить старое поколение учителей (больше всего пострадавшее от подозрений в том, что оно социально или политически «чуждо» советской власти) и ставить его в пример новобранцам на педагогическом поприще. Некоторые газеты помещали на своих страницах рассказы о преданных своему делу учительницах, преподававших в одной и той же сельской школе тридцать лет, умевших поддерживать порядок среди учеников и давать им основы знаний. А.Бубнов, нарком просвещения РСФСР, затронул эту тему в 1936 г., подчеркнув роль дореволюционной учительской когорты (составлявшей в Сибири около пятой части всех учителей) как примера для молодых педагогов. В 1939 г. Президиум Верховного Совета наградил 4000 сельских учителей почетными орденами и медалями — хотя, как говорят, профессия учителя была лишь одной из целого ряда профессий, отмеченных таким образом, и далеко не самой первой9'.
Отношение крестьян к образованию
И в 20-е, и в 30-е гг. крестьяне, писавшие властям по поводу образования, часто просили построить в их районе новую школу или оказать финансовую поддержку, чтобы их дети могли учиться, то есть обеспечить их бесплатными завтраками, письменными принадлежностями, учебниками, помочь с одеждой. Подобные просьбы звучали стандартно, и трудно как следует провести срав-
257
нительный анализ, чтобы выяснить, насколько широко такое отношение было распространено в деревне и насколько твердо его придерживались98.
Признаком того, что крестьяне после коллективизации стали ценить образование выше, чем раньше, может служить быстрое развитие сельской школьной системы. Правда, правительство в начале 30-х гг. сделало начальную школу обязательной и провозгласило курс на всеобщее начальное, а затем всеобщее семилетнее обучение. Но одних планов государства редко бывает достаточно, чтобы добиться таких перемен, особенно если большую часть расходов на образование несут сами крестьяне. Следует предположить, что школы каким-то образом удовлетворяли нужды крестьян в большей степени, чем до коллективизации".
Одна возможная причина этого заключается в том, что в начале 30-х гг. власть отказалась от прежней поддержки прогрессивных педагогических методов — предмета особой ненависти родителей-крестьян, постоянно требовавших, чтобы их детей учили основным навыкам чтения, письма и счета. Педагогические реформы начала 30-х гг., решительный отказ от педагогических экспериментов 20-х гг. положили конец столь частым в предыдущий период жалобам крестьян на несоответствие школьной программы их нуждам. Эти реформы восстановили в правах не только традиционные методы обучения, но и по большей части традиционную школьную программу: в 1934 г. ЦК даже предостерегал школы, чтобы они не перегружали учащихся идеологическими предметами (теория марксизма-ленинизма, материалы партийных съездов), которые недоступны их пониманию и вызывают скуку100.
Однако более важной причиной перемен в отношении к образованию являлось то, что образование стало приносить особую практическую пользу деревенским родителям и их детям. Раньше только меньшинство ориентированных на город крестьян видело в образовании способ улучшить свою жизнь. В 30-е гг. вследствие сопутствовавшего коллективизации обесценивания деревенского образа жизни и ограничения свободы передвижения крестьян посредством паспортной системы, по-видимому, практически все крестьяне усвоили подобный взгляд. Образование давало билет для отъезда из колхоза. Оно служило средством вступить в ряды городского рабочего класса, в глазах крестьян — привилегированной группы, занимающей в советском обществе положение выше, чем их собственное.
Естественно, некоторые родители, придерживаясь узких своекорыстных интересов, утверждали, что если они оставят ребенка в школе после 4 класса, то он потом «уйдет и забудет нас», а, имея лишь 4 класса образования, «будет работать в колхозе и зарабатывать себе на хлеб и будет кормить меня». Однако большинство родителей либо ставили благополучие детей выше собственного, либо рассчитывали, что дети, ставшие работниками с твердым окладом, даже если не будут жить в деревне, лучше смогут
258
позаботиться о них в старости. Сами дети особенно четко прослеживали связь между образованием и жизненным успехом. Например, все учащиеся 5 — 7 кл. одной сельской школы в Серпуховском районе Московской области хотели продолжить обучение101.
Поскольку уехать из деревни для продолжения учебы было так важно, значительная часть крестьянских жалоб на тему образования касается помех, чинимых их отъезду, или труднодоступности для них высшего образования. Архивы полны ходатайств о продолжении учебы от молодых колхозников и жалоб на тех, кто отказывает им в этой возможности. По мнению одного автора ходатайства, новая советская Конституция должна была запретить колхозам мешать отъезду молодых крестьян на учебу, невзирая на нужду в рабочей силе10*.
Еще одной распространенной темой писем было предложение сделать городские техникумы и училища более доступными для крестьян либо посредством введения специальных квот по приему (как те, что в 20-е гг. существовали для пролетариев и их детей), либо с помощью более щедрого выделения стипендий. Государство должно ввести льготы, чтобы дети колхозников были представлены в вузах в той же степени, как и выходцы из других социальных групп, писал один крестьянин во время обсуждения Конституции. В противном случае «выходит, что учиться смогут в высших учебных заведениях только дети учителей, докторов, инженеров, профессоров и т.п.»103.
Польза образования для коллективизированного села заключалась не только в облегчении отъезда. Образование способствовало и продвижению в сельской среде. Колхоз ввел систему поощрений для колхозников, основанную на предоставлении возможности приобрести особые навыки или какую-либо официальную специальность, подобного в деревне никогда еще не существовало. Если колхозника посылали в райцентр на шестинедельные курсы счетоводов или птицеводов, это открывало ему путь к выдвижению из рядовых полевых работников на более высокую и лучше оплачиваемую должность колхозного счетовода или заведующего птицефермой. Поэтому среди колхозников велось соревнование за право попасть на такие курсы (отбор достойных обычно был прерогативой председателя). От крестьян приходило множество писем с жалобами на то, что их не послали на курсы водителей, или бухгалтеров, или животноводов. Протестовали они и в тех случаях, когда по окончании курсов не получали надлежащего признания и работы по специальности в колхозе или МТС104.
Письма крестьян 30-х гг. отражали их твердое убеждение, что образование — их право. В свою поддержку они цитировали новую Конституцию.
«Считаю, что каждый гражданин, в том числе и колхозник, имеет право на образование, это же говорится в проекте новой конституции», — писал молодой колхозник из Ленинградской области, возмущенный тем, что правление колхоза не дало ему воз-
9. 259
можности уехать учиться. «Золотыми буквами написано в Сталинской Конституции: каждый гражданин Советского Союза имеет право учиться», — заявлял разгневанный колхозник из Воронежской области, которому не разрешили пойти на курсы, чтобы приобрести квалификацию тракториста или шофера105.
То было решительное утверждение ценностей определенно «советских», не являющихся частью традиционной крестьянской ценностной системы, редкий в 30-е гг. пример, когда большинство взрослых крестьян всем сердцем приняли ключевой компонент советской идеологии — провозглашение центральной роли образования как средства индивидуального продвижения и улучшения жизни общества.
|
