|
Лекция на вечере памяти Николая Зернова 25 мая 1982
(впервые опубликовано в Sobornost, 7, 1985, pp. 6-14)
Для меня большая честь и радость открывать этот первый вечер памяти. Доктор
Николай Зернов, памяти которого посвящена эта лекция, сыграл огромную роль
в моей жизни и в жизни многих моих современников, русских православных юношей
в изгнании — ободряя и вдохновляя нас, показывая пример совершенного и неразрывного
служения Православной Церкви. В 20-е и 30-е русским в изгнании так легко было
забыть о прошлом и счастливо осесть на водах Вавилона. Но Николай Зернов своим
собственным примером ободрил и вдохновил нас сохранить верность той реальности,
которой сам он служил всю жизнь: Церкви и России, Христианской России. Поэтому
я с большой благодарностью принял это приглашение. Два дня я ходил вокруг Оксфорда
и все время вспоминал мою первую встречу с др. Зерновым. Мне было шестнадцать
лет, и тогда состоялась конференция Дружбы св. Албания и св. Сергия. Я не разговаривал
по-английски, не понимал, что обсуждалось. Я даже не посещал многие заседания —
мне было интереснее играть в теннис. Но остается фактом, что именно здесь, не
в Париже, но на конференции Дружбы в Британии, я открыл направление для своей
жизни. За это я всегда буду должником перед Николаем Зерновым.
Пост-христианская эра?
Когда я думаю о современном богословии и пытаюсь понять смысл его разнообразия,
различных направлений, идеологий, конфессиональных акцентов, которые так сильно
характерны для него, то всегда вспоминаю выражение, популярное несколько последних
лет в некоторых кругах, — выражение «пост-христианская эра». Что бы ни означала
эта фраза, она определенным образом важна для для понимания смысла современного
богословия. Общая установка этого богословия (при всех конфессиональных и прочих
отличиях) — предположение о том, что, сознательно или неосознанно, оно пишется,
мыслится или исповедуется в пост-христианскую эру. Такова установка. Это
не означает, что каждый богослов прямо говорит о пост-христианской эре; наоборот,
богословие занимается многими «обычными делами». Но когда вы попробуете отыскать
объединяющий принцип современного богословия, он будет выглядеть так: мы живем,
молимся и богословствуем в мире, с которым наша христианская вера никак не связана;
существует глубокий разрыв между не только Церковью, но вообще христианским мировоззрением,
и культурой и обществом, в котором мы живем. Это считается самоочевидным. Это —
не тема современного богословия, но один из его источников. Для
нас важно попытаться понять опыт этого разрыва.
Богословие всегда есть и было нацелено на мир. Богословие не существует исключительно
для внутреннего пользования Церкви. Со стороны христиан всегда наблюдалось усилие
выразить Евангелие в терминах современной им культуры, современной мировой федерации.
И поэтому богословие всегда старалось иметь общий язык с миром, в котором оно
богословствовало. Отцы Церкви делали именно это (не исчерпывая этим смысл патристической
эпохи); они примирили Иерусалим и Афины, Афины и Иерусалим, и создали общий язык,
сохранивший верность Евангелию и вместе с тем понятный и доступный миру. Что же
необходимо делать, когда этот общий язык утрачен, и больше нет общего языка? —
Такова наша сегодняшняя ситуация. Эпоха окончилась, эпоха, охарактеризованная
существованием Христианской Церкви, христианского богословия, подлинно христианского
мира.
Радикальное «да»: освободительное богословие и терапевтическое богословие
При этом разрыве, при утрате общего языка имеют тенденцию к развитию в богословии
два основных направления.
Один тип богословия — внутри него присутствует широкий плюрализм —
все еще продолжает искать общий язык с миром, и делает это, тщательно приспосабливаясь
к сегодняшнему миру, что можно описать как дискурс. Это значит (заимствуя фразу,
которую я связываю с о. Конгаром), что мир устанавливает для Церкви повестку дня.
Я живо помню посещение около трех лет назад одного богословского книжного магазина
в Париже, где вы могли бы отыскать все современное богословие за двадцать две
минуты. Здесь я прошел вдоль титула Марксистское прочтение св. Луки, несколько
минут спустя нашел Фрейдистское прочтение св. Иоанна. Здесь, в названиях
этих двух книг и подобных им, мы видим богословие в отчаянной попытке найти общий
язык с миром, богословие, которое находит этот язык в дискурсе самого мира.
Богословие этого типа включает различные течения. Когда оно начинает особенно
интересоваться правом и политикой, то может принять формы освободительного богословия.
Другое направление того же типа богословия хорошо описано в заголовке книги Триумф
терапевтики. Мы открываем терапевтическое богословие, потому что наш мир терапевтичен.
Мы всегда стараемся помочь людям. Я не знаю о Лондоне, но в Нью-Йорке вы обязательно
встретите приглашение купить зубную пасту, которая приносит счастье. Такой же
самый лозунг мы делаем для религии: это тоже «гарантия счастья». «Придите всей
семьей в церковь или синагогу вашего выбора. Это помогает».
Итак, здесь есть два течения: одно направлено на общество, второе — на
индивидуальность. Первое до некоторой степени извлечено из Гегеля, с его трансформацией
истории в Историю с прописной И. Второе принимает вид доминанты индивидуальности
в современном мире, которая относится к человеку как к пациенту космического госпиталя,
постоянно опекая его и всегда обещая полное исцеление и бессмертие. Здесь, как
и в области политики, богословие берет все более активное участие: мы хотим показать,
что мы не позади, мы догоняем терапевтический триумф.
Радикальное «нет»: «духовность»
Но существует и другой тип богословия, который заключается прежде всего в отказе
от только что описанного подхода. Второй тип оставляет все попытки достичь общего
дискурса между богословием и миром. Его главная цель (я упрощаю, я только
делаю обрисовку) — достижение чувства личного духовного удовлетворения. Будучи
ректором семинарии более двадцати лет, я заметил, что слово «духовность» произносится
гораздо чаще, чем имя Иисуса Христа. Духовность, которую защищает этот тип богословия, —
это прежде всего духовность побега, личная духовность без всякого упоминания о
мире. Получается небольшой парадокс: св. Антоний Великий, основатель христианского
монашества, был более вовлечен в образовавшийся в его время христианский мир,
чем некоторые сегодняшние христиане, которые, живя в миру, всеми возможными способами
пытаются убежать от него и не замечать его существования.
Таковы два главных подхода к богословию, каждый из которых включает многие
позиции. Вместе они представляют собой то, что я назвал богословием пост-христианской
эры, потому что оба типа во всех вариациях предполагают, что невозможно ничего
сделать, кроме как мыслить «пост-христианскими» категориями. Или мы должны согласиться
с миром в его трудах, мечтах, перспективах и горизонтах, или же иначе мы должны
искать личный, индивидуальный побег из мира в область чистой «духовности». В этом
случае духовность становится видом религии, и это помогает объяснить возникновение
многих точек соприкосновения между христианской и нехристианской духовностью.
Даже понятие «Иисусова молитва», настолько центральное в православном опыте, произносится
некоторыми как одно слово Иисусовамолитва: Иисус упоминается как компонент,
не как субъект или объект молитвы. В чем согласны оба типа богословия — это
в предположении того, что мы живем в конце эпохи, христианской эпохи.
Третий путь?
Нет ли чего-то такого в каждом типе богословия, что радикально упущено? Лицом
к лицу с миром одни занимают позицию капитуляции, другие — побега. Это трагедия
современного богословия. Неужели нет третьего пути? Стараясь выбраться из тупика,
в котором мы оказались благодаря этим двум взаимно противоположным
путям взгляда на все — на мир, культуру, жизнь, путь ко спасению,
давайте начнем с понятия и принятия относительной правды, которую каждый из них
содержит. Каждый из них сделан из того, что во Франции некоторые называют les
verites chretiennes devenues folles, христианскими добродетелями, которые
сошли с ума. Потому что христианская истина есть в каждом из них, что мы
можем увидеть, если рассмотрим парадоксальное использование термина «мир» в Новом
Завете. С одной стороны, мы не должны любить ни мир, ни то, что в мире (1 Ин.
2:15); мир прейдет. С другой стороны, сказано: «Так возлюбил Бог мир, что отдал
Сына Своего Единородного» (Ин. 3:16). В настоящее время существуют как те, кто
выделяет только первое отношение к миру, так и другие, разделяющие только второе.
В определенных христианских общинах присутствует глубокая и почти апокалиптическая
ненависть к миру; участники их думают только о пришествии Христа и даже пытаются
предсказать его точную дату. Другая крайность — пример очень респектабельной
семинарии в штате Нью Йорк, которая в «славные 60-е» единогласно проголосовала
за то, чтобы закрыть часовню и раскаяться за время, бесполезно проведенное в молитве
и созерцании, когда мир нуждается в помощи. Такова антиномия: с одной стороны
радикальное «нет», а с другой — радикальное «да».
Эсхатологическое измерение
Почему же эти два пути взаимно исключают друг друга? Вот в чем наша проблема.
Что произошло в истории Церкви, в христианском менталитете, что привело нас сегодня
к этой взаимной противоположности, поляризации не только в богословии как таковом,
но вообще в христианском мировоззрении? Ответ лежит в оставлении, на весьма раннем
этапе христианской истории, важного эсхатологического измерения и основания христианской
веры, а значит, и христианского богословия.
Сейчас нет возможности проводить исторический анализ того, когда и как это
случилось. Термин «эсхатология» так часто употребляется и злоупотребляется современными
писателями, богословскими и небогословскими, что я хочу кратко определить, в каком
смысле буду употреблять его. Я использую его для обозначения отличительной особенности
христианской веры, которая прежде всего система убеждений — веры в Бога, в спасительную
силу определенных исторических событий и, наконец, в окончательную победу Бога
во Христе и Царства Божия. Но в то же время как христиане мы уже обладаем тем,
во что мы верим. Царство должно прийти, но вместе с тем грядущее Царство уже посреди
нас. Царство — не только нечто обещаемое, мы можем познать его уже здесь и сейчас.
И следовательно, в каждой проповеди мы несем свидетельство, martyria, не
только о нашей вере, но и об обладании тем, во что мы верим.
Эсхатология — не просто последняя и самая необычная глава в богословских трактатах,
унаследованных нами со времен Средневековья, не просто карта грядущих событий,
заранее рассказывающая о том, что некогда произойдет. Ограничивая эсхатологию
самой последней главой, мы лишаем эсхатологического характера все остальные главы,
которые его имели. Эсхатология перенесена в область личной надежды, личного ожидания.
Но на самом деле все христианское богословие в целом эсхатологично, оно — цельный
опыт жизни. Подлинная сущность христианской веры в том, что мы живем в таком ритме:
покидаем, оставляем, убегаем из мира и в то же время постоянно возвращаемся в
него; живем во времени, но тем, что выше времени; живем тем, что еще не пришло,
но мы это уже знаем и имеем.
Литургия и богословие
Один из главных истоков забвения подлинной эсхатологии, фундаментальной для
христианского переживания самой веры, в разрыве между богословием и литургическим
опытом Церкви. Богословы забыли существенный принцип: lex orandi определяет
lex credendi; во всех богословских рассуждениях забыли совершенно уникальную
функцию христианского богослужения. В конце концов богословие пришло к определению
таинств как только «источников благодати», и сегодня оно делает следующий шаг
и превращает их в «источники помощи». Но в действительности таинства должны рассматриваться
как locus, самый центр эсхатологического понимания и переживания Церкви.
Вся Литургия должна рассматриваться как таинство Царства Божия, Церковь — как
присутствие и причастность грядущего Царства. Исключительная — я повторяю, исключительная
функция богослужения в жизни Церкви и в богословии — передавать смысл этой эсхатологической
реальности. Эсхатология должна соединять вещи, которые иначе оказываются разорванными
и объясняются как отдельные события, происходящие в разных местах в течение времени.
Когда они рассматриваются так, забывается подлинное назначение Литургии.
На мой взгляд, в Византии появилось множество бесконечных символических объяснений
богослужения, так что евхаристическая Литургия, находящаяся в сердце Церкви, в
результате трансформировалась в ряд зрительно-слуховых пособий. Символизм различается
повсюду. Однажды я попробовал собрать все значения возгласа перед Верую — «Двери,
двери!» — и нашел около шестнадцати различных и взаимно исключающих толкований.
Или еще: семь облачений епископа понимаются как семь даров Святого Духа. Я не
отрицаю, что епископство является источником благодати, но конечно, семь элементов
облачения не были изначально предназначены для иллюстрации этого.
На Западе, с другой стороны, когда забылось эсхатологическое измерение таинств,
развился постоянный акцент на идее реального присутствия. (Но бывает ли присутствие
не реальным? В таком случае его можно назвать отсутствием.) Ввиду того, что Восток
утратил взгляд на правильное понимание Литургии через погружение в мечтательный
символизм, Запад запутал ее верное понимание, сделав различие между символом и
реальностью, и сопроводив это вопросами о причинах и точном моменте освящения.
Если нам необходимо вновь открыть верное понимание Литургии, мы должны вернуться
назад, через комментарии с их символическими объяснениями к самому тексту Евхаристического
торжества. Мы должны увидеть в Литургии исполнение Церкви за трапезой Господней
в Его Царстве. Евхаристическое торжество — это не нечто совершаемое клиром для
пользы мирян, которые «присутствуют». Это скорее восхождение Церкви туда, где
она находится in statu patriae. Это также ее последующее возвращение в
мир: возвращение с силой проповедания Царства Божия способом, возвещенным ей Самим
Христом.
Такой же эсхатологический подход необходимо применить ко всем аспектам Евхаристии.
Что такое пасхальная ночь? Что такое Пасха? Мы теперь имеем историческую концепцию
праздника: он служит напоминанием о прошлых событиях. Но для ранней христианской
эортологии он ни в коем случае не был просто воспоминанием. Это всегда был вход
Церкви в последнюю реальность, сотворенную Христом через Свою смерть и воскресение.
Нельзя понимать таинство так, как оно понималось в течение столетий, в терминах
контраста естественного и сверхъестественного. Мы должны вернуться от этого к
основной христианской дихотомии между ветхим и новым. «Се, творю все новым» (Откр. 21:5).
Заметим, что Христос не сказал «Я творю новые вещи», но «всё новым». Таково эсхатологическое
видение, которое должно отмечать наше празднование Евхаристии в каждый
День Господень. Сегодня мы понимаем День Господень как седьмой день, субботу.
Но для Отцов это был восьмой день, первый день нового творения, в который Церковь
вспоминает не только прошлое, но и будущее, последний и великий день, и уже входит
в него. Это день, в который Церковь собирается, закрыв двери, и восходит туда,
где можно воскликнуть: «Свят, свят, свят Господь Бог Саваоф, исполнь Небо и земля
славы Твоея». Скажите, по какому праву мы можем это произнести? Сегодня я прочел
лондонскую «Таймс» — приятно отличающуюся от «Нью Йорк Таймс» — но, что бы мы
ни читали, позволит ли оно нам сказать: «Небо и земля полны славы Твоея»? Мир,
который нам показывается, конечно же, не исполнен славы Божией. Если же мы утверждаем
так в Литургии, то это не только выражение христианского оптимизма («Вперед, воины
Христовы!»), но просто и исключительно по причине нашего восхождения туда, где
это утверждение — истинная правда, так что нам остается только благодарить Бога.
И в этом благодарении мы пребываем в Нем и с Ним в Его Царстве, потому что теперь
ничего не оставлено вне, мы — там, куда привело нас восхождение.
Сотворенный, падший, искупленный
Здесь, в литургическом опыте и свидетельстве, которые позволяют сказать «Небо
и земля полны славы Твоея», мы восстанавливаем, или по крайней мере имеем возможность
восстановить, внутренне присущее христианству видение мира, а значит, и
повестку дня для богословия. В этом видении или программе существуют три элемента,
три фундаментальных провозглашения веры, которые мы должны соединять вместе.
Во-первых, Бог сотворил мир; мы — Божие творение. Говорить это — не значит
вступать в споры о дарвинистском или библейском понимании истории творения, все
еще популярные в Америке. Это — вообще не существенный вопрос. Исповедовать, что
мы являемся Божиим творением, — значит утверждать, что глас Божий постоянно звучит
внутри нас, говорит нам: «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма»
(Быт. 1:31). Отцы утверждали, что даже дьявол по природе добрый, а злой только
вследствие неправильного использования своей свободной воли.
Второй момент неотделим от первого: этот мир — падший, падший в его полноте;
он стал царством князя мира сего. Пуританское мировоззрение, столь популярное
в американском обществе, в котором я живу, предполагает, что томатный сок всегда
добр, а алкоголь всегда плох; томатный сок фактически не есть падший. Подобно
говорит нам телевизионная реклама: «Молоко натуральное»,— другими словами, оно
тоже не падшее. Но в действительности томатный сок и молоко — равным образом части
падшего мира, наряду со всем прочим.
Все сотворено хорошим, все пало; и наконец — это наше третье «фундаментальное
утверждение» — все искуплено. Искуплено воплощением, Крестом, воскресением и вознесением
Христа и через дар Духа в Пятидесятницу. Такова триединая интуиция, принятая нами
от Бога с благодарением и радостью: наш взгляд на мир как сотворенный, падший
и искупленный. Это наша богословская программа, наш ключ ко всем проблемам, беспокоящим
сегодня мир.
Радость Царства
Мы не можем отвечать на проблемы мира, как капитулируя перед ним, так и убегая
от него. Мы можем ответить, только изменяя сами проблемы, понимая их в другой
перспективе. Нам требуется обратиться к тому источнику энергии, в самом глубоком
смысле этого слова, которым обладала Церковь, когда побеждала мир. Церковь принесла
в мир не просто приспособленные к потребностям человека идеи, но правду, праведность,
радость Царства Божия.
Радость Царства: меня всегда беспокоит, что в многотомных системах
догматического богословия, унаследованных нами, объясняются и дискутируются почти
все понятия за исключением одного слова, которым начинается и оканчивается христианское
Благовестие. «Не бойтесь; я возвещаю вам великую радость» (Лк. 2:10) — с
этого ангельского приветствия начинается Евангелие. «Они поклонились Ему и возвратились
в Иерусалим с великой радостью» (Лк. 24:52) — так Евангелие оканчивается.
Богословское определение радости фактически отсутствует. Потому что нельзя определить
смысл радости, которую никто не отымет у нас; здесь умолкают все определения.
До тех пор, пока это переживание радости Царства во всей его полноте снова не
возвратится в центр богословия, последнему будет невозможно иметь дело с миром
в его действительно космическом измерении, с исторической реальностью борьбы между
Царством Божиим и царством князя мира сего и, наконец, с искуплением как с полнотой,
победой и присутствием Бога, ставшего всяческая во всем.
Требуется не просто литургическое благочестие. Наоборот, литургическое благочестие
— один из самых больших врагов Литургии. Литургию не следует объяснять как эстетическое
переживание или терапевтическое упражнение. Единственное ее предназначение — являть
нам Царство Божие. Вот что мы напоминаем постоянно. Воспоминание, anamnesis
Царства — источник всего остального в Церкви. Именно это старается принести в
мир богословие. И оно приходит даже в «пост-христианский» мир как дар исцеления,
искупления и радости.
Перевод с английского свящ. А. Дудченко
|
