Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.
О ДВУСМЫСЛЕННОСТИ СВОБОДЫ
Николай Бердяев. О двусмысленности свободы // Мосты. - №12. - 1966.
В числе кризисов, которые переживает современный мир, есть еще кризис слов, теряющих все более и более свое реальное содержание. Слова стали пустыми и выражают не то, что они в действительности значат, а прикрывают что-то другое. Происходит изолгание слов. За этим скрыт более глубокий кризис понятии, идеи, выражаемых в слове. Такое несчастье произошло с великим словом Свобода, его уже почти нельзя употреблять, не объясняя, что хотят этим сказать.
Очень часто приходится читать, что буржуазные демократии Запада прежде всего и более всего являются защитниками свободы против всякого рода тоталитарных режимов. И защитниками свободы часто являются те, которые никогда в прошлом защитниками Свободы не были. Католичество, самая авторитарная форма христианства, даже самое правое католичество, которое отнюдь не было вдохновлено свободой, когда оно господствовало, теперь прежде всего требует свободы и восхваляет ее, конечно, главным образом из страха коммунистической опасности. Ничего нового в этом нет. Свободу обычно защищали те, кто был в меньшинстве и боялись быть совершенно угнетенными, и не защищали те, которые господствовали. Свобода берется тут не по существу, а как средство. Если на Западе есть круги, которые подлинно дорожат свободой и искренне ее защищают, боясь ее исчезновения, то есть круги более влиятельные и пока еще могущественные, хотя бы могущество это было скрытым, которые кричат о свободе, прикрывая ею свои интересы и видя в свободе охранительное препятствие для социального изменения общества.
Сложность и противоречивость понятия свободы в том, что в движении, в изменении видят нарушение свободы, в отсутствии же движения и изменения видят свободу. Есть свобода скупая и охраняющая и есть свобода дарящая и творческая. Первую свободу любят
298//299
более, чем вторую, когда какой-нибудь уже разлагающийся социальный строи сопротивляется его изменению. Поэтому великий лозунг свободы может стать реакционным, может быть в современном мире прикрытием капиталистических интересов. Достаточно известно, что защитники капитализма прежде всего пользуются аргументом экономической свободы, как великого блага. Совершенно несомненно, что социальное переустройство человеческих обществ, которое совершенно неизбежно, будет сопровождаться ограничениями свободы и так во всем мире.
Чтобы разобраться в путанице, созданной проблемой свободы, необходимо установить градацию свободы. Свобода по своему источнику и цели связана с духовным началом в человеке, которое не может быть эпифеноменом природной и общественной необходимости. Свободы тем меньше, чем ближе к материи. Поэтому естественно, в экономике, которая есть работа человека над материей мира, свобода должна! быть минимальна. Свобода увеличивается по мере поднятия к сфере духа и духовной жизни. Ее уже больше в политике,
хотя и там она еще ограничена.
Максимальная свобода должна быть в сфере духовной жизни, в религиозной совести и вере, в мысли философской и научной, в творчестве духовной культуры, в литературе и искусстве. В действительности часто происходило извращение — признавалась максимальная свобода в экономической жизни, которая могла лишать хлеба насущного трудящиеся классы, которые не имели орудий производства и принуждены были продавать свой труд, отдавая прибавочную стоимость капиталистам*. Свобода же духовная, свобода интеллектуальная нередко ограничивалась и совсем отрицалась. Сейчас требуют свободы духа часто те, которые дух совсем отрицают и нисколько им не интересуются. Это один из обманов нашего мира. С другой стороны плановое регулирование экономической жизни, которое целью своей должно было бы иметь освобождение от экономического гнета, может приводить к плановому регулированию всей духовной и интеллектуальной жизни, всего человеческого творчества. Таким образом живой конкретный человек попадает в тиски, в которых его свобода оказывается задавленной.
Мы слышим провозглашение ложных лозунгов о свободе, но не живем в эпоху любви к свободе. Свобода не может быть прикована к тому или иному политическому строю, она глубже всякого политического строя, она принадлежит к царству Духа, а не к царству Кесаря. Всегда происходит борьба между «божьим» и «кесаревым» и всякая монистическая система ведет к ущемлению «божьего» «ке-
*
Я не разделяю теории трудовой стоимости, заимствованной Марксом у Рикардо, но разделяю теорию прибавочной стоимости, которая должна иметь этическое обоснование.
299/300
саревым», хотя бы она именовалась в прошлом теократией, каковая и была прототипом современного тоталитаризма. Душа человеческая не может принадлежать только обществу, как бы ни понималось это общество. Тоталитарное по своим притязаниям общество требует поклоненья кесарю.
В наше время умаление и утеснение свободы связано еще с исключительным усилением этатизма, с возрастанием различных требований государственной власти. Но какова причина этого панэтатизма, который развивается даже в Англии, в стране, не любившей вмешательства государства во всю жизнь? Причина совершенно ясна. Это есть неотвратимый результат мировой войны, вернее двух
мировых войн. В войне государство играет исключительную роль, особенно в современной войне, которая носит тоталитарный характер. «Все для войны» есть тоталитарный лозунг. В современной войне ничто не может быть локализовано, война захватывает всю человеческую жизнь. Это создает особую психическую формацию. Во время войны, принимающей тоталитарный характер, государство
претендует на захват всей человеческой жизни, и оно действует наиболее принудительно, свобода максимально ограничена. Атмосфера войны и требования ее очень способствуют развитию инстинктов насилия, которое продолжает действовать и после окончания воины. После войны, особенно такой, какую мы пережили, общества человеческие ввергнуты в хаотическое состояние и необходимо организовывать этот хаос. Это способствует крайнему усилению этатизма.
Социализм принимает этатические формы, которые не предвиделись социалистами XIX века. Социализм перестал быть утопией, он стал необходимостью и прозой жизни. Навыки войны были перенесены на организацию социальной жизни. Мир вследствие страшных разрушений небывалой воины и разложения старого строя обществ приходит в жидкое и хаотическое состояние. Обратной стороной этого состояния является склонность к диктатурам. Но есть два рода диктатур и необходимо делать различие между ними. Есть диктатура, вызванная суровой экономической необходимостью/неизбежностью суровой дисциплины труда. Политическая диктатура, которая обычно сопровождает всякую революцию, есть результат печальной необходимости; формальная демократия, созданная для мирной жизни, мало соответствует такому тяжелому периоду. Свобода умаляется вследствие грозящей гибели. Так, например, бывало во время эпидемии чумы. Но режим чумной эпидемии не может быть оправдан, когда эпидемия прекратилась.
Но есть другого рода диктатуры, диктатуры идеологические, порожденные господством известного рода миросозерцания. Эту диктатуру знали христианские теократические государства в прошлом. Вот этот второй род диктатуры не может быть оправдан необходи-
300//301
мостью и опасностью, грозящей обществу и государству. Именно в идеологической, менее оправданной диктатуре возможно столкновение «божеского» и «кесарева». Кесарь начинает посягать на Дух, свободу которого некогда утвердили христианские мученики. Христиане потом этому изменили, приспособляясь к кесарю.
Самое радикальное социальное переустройство в принципе не требует идеологической диктатуры, такого рода диктатура есть болезненное явление, которое должно быть внутренне изжито в судьбе народа. Величайшие социальные революции могли бы опираться и на христианские верования народа, на идею соборности, внутренне преодолевающую индивидуализм, а не на материалистическую философию, всегда неблагоприятную свободе. И это есть русские идеи!
Тут речь уже идет не об изолгавшейся, чисто формальной, скупой и в сущности консервативной свободе, а о настоящей, глубинной, вечной свободе, с которой связано достоинство человека. Ее нельзя уступить, как привилегию, ложным глашатаям свободы, в западных буржуазных обществах. Свобода в глубоком своем смысле не есть право, а есть долг, не то, что требует человек, а то, что требуется от человека, чтобы он стал вполне человеком. Свобода совсем не означает легкую жизнь, свобода есть трудная жизнь, требующая героических усилий. Легкая свобода, свобода в пустоте разлагается, трудная свобода завоевывается усилиями.
Возможно ущербное понимание свободы, ибо в нее вкладываются разные смыслы. Ущербное понимание свободы существует в Советской России. Свобода понимается не как право выбора, а как раскрытие коллективной социальной активности в определенном направлении, меняющей лицо мира. Этот элемент должен входить в полное понимание свободы, но он недостаточен. Свобода есть не только творческая активность социального человека в обществе, свобода есть также независимость духа и всех форм духовной жизни и духовного творчества от так называемого объективного мира, от общества, извне навязывающего человеку свою волю. Эта свобода, индивидуальная и соборная, идет из глубины, а не извне, она не определяется миром, а определяет мир. Она предполагает существование глубины и духовности в человеке. Все, что было самого вольного в истории человеческой мысли и творчестве, было связано с этой свободой. Она связана с жизнью народа и через нее выражается гений народа.
Но было бы безумием противопоставлять эту духовную свободу социальному переустройству мира, которое должно быть благословлено из этой духовной свободы. Так называемый антикоммунистический фронт, образующийся якобы во имя духовной свободы, есть неправда и имеет лишь вредные последствия. Но такой же неправ-
301//302
дой является отнятие этой свободы во имя социального переустройства мира. Поэтому нужно решительно стать по ту сторону распространенного банального противоположения в отношении к свободе советской, социалистической России и буржуазного, капиталистического Запада. Самое понятие буржуазного, капиталистического Запада, верное в отношении экономического строя, слишком схематично и отвлеченно и слишком связано с экономическим материализмом. Запад гораздо сложнее, как и жизнь вообще, на Западе есть духовное течение, которое никак не может быть отнесено к капитализму и буржуазности. Также невозможно сомневаться в существовании высшей, духовной жизни в глубинном слое русского советского народа, хотя бы она не была еще достаточно выражена.
Рукопись этой статьи любезно предоставил нам А. В. Бахрах, из своего архива. Она была написана Н. А. Бердяевым в конце 1947 года, незадолго до кончины, для одной парижской газеты, но не была напечатана. В ней, предназначенной для газеты, по необходимости в сжатой и
выпуклой форме даны основные воззрения автора — не только о свободе, но по существу и о значении идущего в мире состязания между силами свободы и тоталитаризма.
Изложенные 19 лет тому назад, воззрения эти ничуть не устарели и остаются актуальными. Но можно допустить, что теперь Бердяев внес бы в эту статью некоторые поправки, иначе расстакил ударения: в 1947 году нельзя было предусмотреть изменения, которые произошли за это время в обеих частях распавшегося мира. И хотя Бердяев-социалист вряд ли отказался бы от характеристики западного общественного строя, как строя «буржуазной демократии», основанного на капитализме, он не мог бы не видеть, что строй этот в истекшие годы получил сильную социалистическую прививку. Отсюда — сознание необходимости дать другое, более соответствующее название этому явно меняющемуся строю, что проявилось, например, в попытке назвать его «народным капитализмом», как и в новом определении государства, часто называемого теперь «государством общего благосостояния». Эти попытки (удачные или неудачные — другой вопрос) невозможно рассматривать, как только политические увертки, одно из средств, к которым прибегают лишь «из стра-ха коммунистической опасности» или для прикрытия классовых вожделений: в них явно находит отражение и то стремление духа к свободе и социальной справедливости, ревностным и бескомпромиссным защитником которого был Н. А. Бердяев.
Это же стремление создает и оправданный «антикоммунистический фронт», который в 1947 году Бердяев назвал «неправдой, имеющей лишь вредные последствия», — если под этим фронтом видеть не только по-
302//303
литические союзы, где «свобода ограничена» и где вытекающая и из духовных побуждений человеческая практика неизбежно огрубляется и зо многом искажается борьбой групповых интересов. Есть и другой «фронт»: духовное единение миллионов людей, на одной и другой стороне, не имеющее никаких организационных форм — и все же существующее и противостоящее тоталитаризму, в его коммунистическом виде. Этот «антикоммунистический фронт», который в 1947 году, в крайне запутанной послевоенной обстановке, еще трудно было разглядеть, «неправдой» Бердяев не назвал бы.
Все это нисколько не умаляет ценности публикуемой статьи. Нам, русским, следует обратить особое внимание на одно место в ней: «Величайшие социальные революции могли бы опираться и на христианские верования народа, на идею соборности, внутренне преодолевающую индивидуализм, а не на материалистическую философию, всегда неблагоприятную свободе. И это есть русские идеи!» — пишет Бердяев. В свете общего духовного состояния мира тут можно сказать больше: восстановление этих идей и основание на них социальных преобразований могло бы стать ценнейшим вкладом России в положительную современную деятельность по преобразованию общественной жизни в мире, — то есть тем, чем не может, сколько бы она ни тщилась, стать коммунистическая деятельность, заквашенная «на материалистической философии, всегда неблагоприятной свободе».
Ред.
303
