Несмотря на некоторые различия в деталях, картина, которую Кёстлер набрасывает для Англии XIX века, вполне сохраняет свою достоверность и для Франции XVIII столетия. Если в некоторых узких кружках и чувствовалось влияние Беккариа и Вольтера, смертная казнь в то время едва ли ставилась под вопрос и для большинства ее обоснованность казалась само собой разумеющейся. Ж.-Ж. Руссо допускает, что жизнь гражданина — лишь «условный дар» государства. Монтескье утверждает: смертная казнь «вытекает из природы вещей, почерпается из разума, из истоков добра и зла». Для Дидро, «поскольку жизнь — величайшее из благ, каждый согласен, чтобы общество имело права лишить этого блага того, кто его лишил бы других». В следующем столетии Бенжамен Констан, испытавший сильное влияние английского либерализма, воспринимает ту самую аргументацию, которая позволила британским властям сохранить за высшей мерой наказания столь обширное поприще и на столь долгий срок:

Я предпочел бы, — пишет он в Комментарии к Филанжьери, — нескольких презренных палачей, нежели толпу тюремщиков, жандармов, ищеек; я предпочел бы, чтобы немногие презренные агенты превратились в окруженные ужасом публики машины смерти, нежели чтобы повсюду мы видели людей, за нищенскую плату низведенных до положения собак с человеческим пониманием...

199//200

Как мы можем наблюдать, теория о предпочтительности палача полиции не удержалась по ту сторону Ла Манша. Но вернемся к дореволюционной эпохе. Смертная казнь не только опиралась на практически всеобщее согласие ее необходимости, но и в применении своем давала повод для всех злоупотреблений, которые Артур Кёстлер разоблачает в своей собственной стране. Здесь не имеет смысла возвращаться к описанию толп, окружавших виселицы. Приведем только следующие знаменитые слова: когда Дамьена казнили расплавленным свинцом, кипящим маслом и четвертованием, один из членов академии приложил немало усилий, чтобы пробиться сквозь толпу и попасть в первый ряд. Мастер заплечных дел заметил его и сказал: «Пропустите его, это ж любитель».

У смертной казни, кроме таких «любителей», были еще и адвокаты, каких, к счастью, сейчас она уже не имеет. Таков знаменитый Серван, заместитель прокурора в парламенте Гренобля. Небесполезно процитировать произнесенную им в 1766 году речь об отправлении уголовного правосудия:

Воздвигайте эшафоты, возжигайте костры, влеките виновного на площадь среди публики, созывайте народ громкими криками: вы услышите его плески в ответ на возглашение вашего приговора, как на возглашение мира и свободы; вы увидите, как он течет на сии ужасающие позорища, власно на торжественное празднество законов; вместо оных пустых сожалений, оной бездельной жалости, вы узрите, как торжествует сия радость и сия мужественная нечувствительность, каковую внушают вкус к миру и отвращение к злодеяниям, и каждый, видя в виновном своего личного неприятеля, вместо того чтобы обвинять казнящего за отмщение жесточайшее, не узрит здесь ничего, разве токмо справедливость закона. Все будет сими устрашающими картинами и спасительными мыслями исполнено, и каждый распро-

200//201

нения, которое он подкрепил ордонансом в 1788 г., — уголовная процедура оставалась точно такой, как она была утверждена ордонансом 1670 г., о котором можно сказать, что он изначально санкционировал анахроничную и ретроградную практику. Но ведь и Людовик XVI, отменяя пытку, делал это не без колебаний:

Мы весьма далеки от того, чтобы с великой легкостью решиться отменить законы древние и утвержденные долгим опытом. Нашей мудрости надлежит не оказывать легких возможностей для введения во все области нового права, подрывавшего бы основы и могущего постепенно привести к опасным новшествам...

Таким образом, дабы нисколько не подрывать основы, король только отменяет пытку. Напротив, смертная казнь непоколебимо сохраняет свои позиции.

Существовало четыре способа ее осуществления: обезглавливанием, повешением, колесованием и сожжением на костре1. Церемониал, сопровождавший осуждение, — как правило, приговоренных казнили в самый день вынесения приговора — был столь сложен, что у обреченного, если сентенция выносилась в полдень, не было никаких шансов быть казненным до ночи или до утра следующего дня. Все время между вынесением приговора и казнью было заполнено многочисленными и сложными формальностями, останавливаться на которых, несомненно, не имеет смысла.

Что касается способов казни, они определялись судьями в зависимости от совершенного преступления и личности преступника.

Обезглавливание, осуществляемое мечом, — часто его завершали топориком — было предназначе-

202//203

но для знати, по крайней мере когда приговор не лишал благородного преступника его привилегий. Виселица была оставлена для простолюдинов, если они не заслуживали ни колеса, ни костра. То есть по большей части она карала преступления против собственности. Кроме того, это был самый распространенный способ наказания для женщин, которых не подвергали колесованию, чтобы не оскорблять скромность зрителей. Вот описание казни на виселице, приведенное Анселем (Crimes et Cha-timents аи XVIIIе siecle):

Закрепив на шее жертв три веревки, то есть две тортузы — веревки толщиной в мизинец, и жет, названный так потому, что его назначение — сбросить преступника с лестницы, палач первый поднимается задом и с помощью веревок помогает подняться осужденному. Затем тем же порядком поднимается исповедник и, пока он увещевает жертву, палач закрепляет тортузы на перекладине виселицы; и пока исповедник начинает спускаться, палач ударом колена при помощи жета заставляет жертву оттолкнуться от лестницы, и та повисает в воздухе, а скользящие узлы тортуз сдавливают ей шею. Затем палач, держась руками за столбы виселицы, поднимается над связанными руками жертвы и ударами колена в желудок и толчками завершает казнь. Есть парламенты, предусматривающие, что палач, оставляя более длинные тортузы, взбирается на плечи жертвы и ударами пяток в желудок, заставив ее повернуться четыре раза, заканчивает казнь проворнее.

Добавим, что у женщин, как правило, лицо было покрыто вуалью и что в тот момент, когда исповедник спускался с лестницы, толпа, собранная для участия в зрелище, запевала Salve Regina. Палач дожидался конца гимна и после этого отталкивал жертву от лестницы.

Обычно тело оставалось на виселице в течение одного дня, затем его отвозили на свалку, если осо-

203//204

бое определение приговора не предписывало сжечь его, развеять пепел по ветру или выставить тело на проезжей дороге.

Колесо предназначалось для виновных в предумышленном убийстве, в разбое на большой дороге, в заранее обдуманном убийстве и в краже со взломом. Его же применяли к рецидивистам, к виновным в насилии над незамужней девушкой. Равным образом оно использовалось для наказания неудачных преступлений — засад, клеветнических доносов, даже если им не был дан ход. Это была кара для лишенных дворянства, после того как их гербы чернили и разбивали перед эшафотом. Она же предусматривалась для убийц родителей или жены, а также для убийц священников. Все эти последние должны были публично покаяться, потом их колесованные тела сжигались, безразлично, оставались они в живых или нет. Этот способ казни во Франции был в употреблении вплоть до 1791 года. Он осуществлялся в два этапа; описание я заимствую также у Анселя:

Первый этап: воздвигается эшафот, посередине которого плашмя укрепляется андреевский крест, сделанный из двух брусьев, соединенных в месте пересечения, где есть выемки, соответствующие середине бедер, голеней, нижней и верхней части рук. Преступник, обнаженный, в одной рубашке, растягивается на этом кресте, его лицо обращено к небу; палач, приподняв рубашку на руках и на бедрах, привязывает его к кресту веревками на всех суставах и кладет его голову на камень. Затем, взяв квадратный железный прут толщиной в полтора дюйма с закругленной ручкой, он наносит мощные удары по всем связкам, напротив каждой выемки, и завершает дело двумя или тремя ударами по желудку.

Второй этап: ...тело преступника переносят на маленькое колесо от кареты, чья ступица перепилена снаружи и

204//205

которое располагается горизонтально на оси. Палач, согнув ему бедра снизу так, чтобы с другой стороны пятки касались головы, прочно привязывает его к этому колесу и оставляет его какое-то время на всеобщее обозрение. Иногда его выставляют на большой дороге и там бросают навсегда.

Следовательно, палач наносил жертве одиннадцать ударов прутом: два по каждой конечности и три по телу. Чаще всего преступник был еще жив, когда его привязывали к колесу и оставляли ждать конца. По крайней мере в тех случаях, когда приговор не предусматривал в качестве дополнительной кары сожжение заживо после колесования.

Бывало и так, что приговор предполагал retentum in mente curiae, то есть секретное распоряжение, не сообщавшееся жертве, согласно которому палач должен был задушить жертву шнурком во время экзекуции. Такого рода retentum точно определял количество ударов прутом, которые необходимо было дать жертве, прежде чем закончить казнь.

Последняя разновидность казни — костер. Обычно он предназначался отцеубийцам, отравителям, женоубийцам, содомитам и поджигателям. После 1750 года, как мы видели, это наказание могло быть комбинировано с колесом или виселицей. В этом последнем случае речь шла о сожжении мертвого тела, в то время как в первом обреченный мог быть как мертв, так и еще жив. Весьма любопытно, что такого рода совмещение имело целью не столько усилить первое наказание, сколько облегчить второе: сжигая уже колесованного человека, сокращали его огненные мучения, рассматриваемые как более жестокие сравнительно с колесованием.

Используемая процедура не заслуживает долгих описаний. Отметим только, что, в противополож-

205//206

ность большинству произведений, представляющих сцены такого рода, осужденный в этом случае размещался не наверху костра, а в его центре, его голова едва выступала над кучей хвороста, дров и соломы, из которых состоял костер. До центра оставляли свободной своего рода траншею, через которую осужденного вели к столбу, где его и привязывали. Затем костер поджигался изнутри, то есть как можно ближе к жертве, и палач уходил через ту же траншею, которую он заполнял по мере своего удаления соломой и хворостом.

По Анселю, нет никаких данных, подтверждавших, что осужденный был одет в пропитанную серой рубашку, ни что хворост был перевязан лодочным крюком, который палач вонзал в сердце жертвы сразу после зажжения костра, как иногда говорили.

Нельзя не отметить особый характер, которым обладали казни в дореволюционную эпоху: они содержали элементы, предназначенные для того, чтобы усложнить, если не вовсе погубить, будущую жизнь жертвы, как ее представляли себе католики. Тела, выброшенные на свалку, оставленные на большой дороге либо сожженные, никогда, таким образом, не хоронили на освященной земле. Если сохранность трупа не обеспечивалась, воскресение из мертвых становилось не столь надежным. Таким образом, наказание было тотальным, оно не ограничивалось земной жизнью и человеческим обществом.

Вопреки протестам юристов — таких, например, как д'Агессо, — к концу предреволюционной эпохи, следовательно, наличествовало четыре разновидности казни, определяемые не только особенно-

206//207

стями совершенного преступления, но иногда и личностью преступника.

Нужно воздать должное доктору Гильотену: он первым выразил перед лицом Национального собрания протест против такого порядка вещей. 9 октября 1789 года он предложил шесть новых статей к «декрету о предварительном преобразовании уголовной процедуры», первая из которых звучала так:

Одинаковые правонарушения подвержены одному и тому же роду наказания, независимо от ранга и рода деятельности виновного.

Не менее важными были и следующие предложения:

Во всех случаях, когда закон вынесет обвиняемому смертный приговор, наказание будет одним и тем же, какова бы ни была природа правонарушения, в коем он виновен. Осужденный будет казнен усекновением головы.

Поскольку преступление имеет личный характер, казнь виновного не будет влечь за собой бесчестья для его семьи. Честь принадлежащих к оной не будет запятнана никоим образом, и все они сохранят равный и полный доступ ко всякого рода профессиям, служебным местам и званиям.

Всякий, кто осмелится попрекать гражданина казнью одного из его близких, будет наказан...

Конфискация имущества осужденного никоим образом не должна иметь места, и приговорить к оной нельзя ни в каком случае.

Тело казненного будет выдано его семейству, если оно того просит; во всех случаях оно получит обычное погребение, и в регистре не будет никакого упоминания о роде смерти.

В тот день предложение доктора Гильотена было отложено. Он возобновляет его 1 декабря. В своем выступлении он впервые предлагает использовать машину, которой будет суждено получить его имя. Его речь часто прерывалась аплодисментами.

207//208

«Часть Собрания, в сильном волнении, требует принять решение немедленно. Другая, по-видимому, намеревается ей воспрепятствовать» (Archives parlementaires, lre serie, t. X, p. 346). По настойчивому побуждению герцога де Лианкура первая статья, поставленная на голосование, принимается единодушно, в той форме, которую мы только что сообщили выше. Но последняя фраза, «осужденный будет казнен усекновением головы», не фигурирует в тексте.

Вторично возобновленный 21 января 1790 года проект получает одобрение; что касается первых четырех статей, их принимают с некоторыми редакционными поправками, но без упоминания о принятом едином способе казни. Статья, предложенная доктором Гильотеном, где in fine 2 фигурировало следующее положение — «преступник будет обезглавлен с помощью простого механизма» — была отложена.

30 мая 1791 года Лепелетье де Сен-Фаржо, представляя проект Уголовного кодекса, открывает свое выступление вопросом: «Будет ли сохранена смертная казнь? » Редакционный комитет придерживается того мнения, что ее следует сохранить. Таким образом начинаются дебаты, которые продлятся три дня. Большая часть выступлений заслуживает цитирования. В особенности — выступление Дюпора с первого заседания, подтверждающее для нас тот факт, что уголовный ордонанс 1670 года применялся по всей строгости почти два года спустя после взятия Бастилии:

«Только что ваш слух был поражен шумом от этой ужасающей казни, самая мысль о коей заставляет содрогнуться; можете ли вы позволить, чтобы столь жестокий предмет,

208//209

колесо, еще продолжал существовать?» (Arch, parl., 1re serie, t. XXVI, p. 618).

На том же заседании берет слово Робеспьер и произносит длинную речь, смесь убийственных аргументов и невыносимой словесности «в античном вкусе». Вот ее завершение:

В Афины принесли новость, что в городе Аргос граждане были приговорены к смерти, и все побежали в храмы и стали заклинать богов, чтобы они отвратили афинян от столь жестоких и пагубных мыслей. Я буду молить не богов, но законодателей, которые должны быть органами и истолкователями вечных законов, предписанных божеством человечеству, — стереть в Кодексе французов кровавые законы, предписывающие юридическое убийство, коего не приемлют их нравы и новая Конституция. Я хотел бы доказать им: 1) что смертная казнь несправедлива в своей основе; 2) что она не более сдерживает, нежели другие наказания, и что она умножает преступления более, нежели предотвращает.

Несмотря на аббата Мори, который прервал его с криком (аргумент легко узнаваем), что «нужно просить г. Робеспьера, чтобы он отправился проповедовать свое мнение в Бондийском лесу», Робеспьер продолжает:

...Смертная казнь необходима, утверждают приверженцы древней и варварской рутины; без нее для преступления нет достаточно надежной узды. Кто вам это сказал? Сосчитали ли вы все средства, которыми уголовные законы могут воздействовать на человеческую чувствительность?

...Законодатель, предпочитающий смерть и свирепость наказаний более мягким средствам, которые в его власти, поражает общественную стыдливость, притупляет нравственное чувство у народа, коим он правит, подобно неумелому наставнику, который частым применением жестоких кар делает более грубой и менее возвышенной душу своего питомца; наконец, он истощает и ослабляет средства правительства, намереваясь пользоваться ими с большим напряжением и силой.

209//210

...Прислушайтесь к голосу справедливости и разума: он вопиет к нам, что человеческие суждения никогда не могут быть достаточно верны, чтобы общество могло предать смерти человека, приговоренного другими людьми, подверженными заблуждениям. Пусть бы вы выдумали самый справедливый судебный порядок, пусть бы вы нашли судей самых неподкупных и просвещенных, — все равно останется место для ошибок и предубеждения.

...Первый долг законодателя — образовывать и защищать общественные нравы, источник всякой свободы, источник всякого общественного благополучия; когда, чтобы добиться какой-либо частной цели, он уклоняется от этой цели — общей и основной, он совершает грубейшую и пагубнейшую ошибку. Нужно ведь, чтобы закон непрестанно представлял народам чистейший образец справедливости и разума. Если на место этой могущественной, спокойной и умеренной суровости, которая должна стать его отличительной чертой, он ставит гнев и отмщение; если он проливает человеческую кровь, которую он мог бы сберечь и которой он не имеет права проливать; если он выставляет на всенародное позорище сцены жестокости и трупы, умерщвленные пытками, он меняет местами в душах граждан идеи справедливости и несправедливости; в недрах общества он дает способ произрастать зародышам жестоких предрассудков, которые, в свою очередь, производят на свет следующие... Человек более не является святынею для другого человека. Идея о его достоинстве принижается, когда государственные власти играют его жизнью...

И Робеспьер заключил свою речь, требуя упразднить смертную казнь.

На заседании следующего дня Мужен де Рокфор и в особенности Брилла-Саварен (гастроном) высказались в пользу ее сохранения. Затем Дюпор, в обстановке равнодушия и разговоров в зале, произносит длинную речь, которую дважды заставляет прервать поднявшийся шум, — в пользу упразднения. Однако в финале ему удается привлечь внимание Собрания, — настолько, что оно решает напечатать его речь. В тот же день г. Жалле, кюре, депутат от

210//211

Пуату, начинает речь против смертной казни такими потрясающими в своей безыскусной простоте словами:

Я думаю, что смертная казнь бессмысленна и бесполезна. Я убежден, что законодатели не имеют права ее устанавливать; если это ошибка, она не опасна, и да будет мне позволено подкрепить мою идею выражением чувства, которое для меня является лучшим из доказательств.

Предложение г. Жалле включало упразднение не только смертной казни, но и любого пожизненного наказания.

1 июня Собрание решает сохранить смертную казнь. Лепелетье де Сен-Фаржо предлагает, чтобы она была сведена к простому лишению жизни, но Гара требует, чтобы отцеубийце отрубали кисть руки. В то же время Кюстин высказывает желание, чтобы она не только не сопровождалась пытками, но и осуществлялась за закрытыми дверями. Тогда Собрание охватывает нечто вроде умопомрачения: Легран требует, чтобы отцеубийцы, убийцы детей и цареубийцы были выставлены в течение нескольких дней на месте их казни; Дюфо заявляет, что высшая мера наказания, сведенная к простому лишению жизни, рискует «утратить свою действенность как пример» и требует, чтобы ее сопровождали «импонирующие» аксессуары. В конце концов собрание постановляет ввести принцип, согласно которому, «не отягощая никого мучительством, смертная казнь будет иметь свои степени».

3 июня Лепелетье де Сен-Фаржо добивается принятия Собранием первых двух статей Уголовного кодекса:

Ст. 1. Наказания, назначаемые обвиненным, которых присяжные признают виновными, суть: смертная казнь,

211//212

оковы, ссылка в каторжные работы, лишение свободы, тюремное заключение, высылка, поражение в гражданских правах, выставление у позорного столба.

Ст. 2. Смертная казнь будет состоять исключительно в лишении жизни, к осужденным не будет применено никаких пыток.

Статья 3 была сформулирована так: «Каждый осужденный будет казнен посредством усекновения головы ». Эта статья послужила поводом для долгого спора. Некоторые, из соображений гуманизма, предлагали сохранить виселицу. Докладчик прерывает дискуссию, чтобы сказать: «некий друг человечества» только что сообщил ему идею, которая, «может быть, примирит мнения», «она заключается в том, чтобы привязать осужденного к столбу и удушить с помощью ворота». Со своей стороны, герцог де Ла Рошфуко-Лианкур высказывается в пользу обезглавливания, чтобы не видеть более, как людей — он имеет в виду знатных — вешают без суда, с чем можно было столкнуться в последнее время. В конечном итоге данная статья была принята, равно как и следующая:

Ст. 4. Казнь должна иметь место на открытой для публики городской площади, куда приглашаются и присяжные.

Можно задаться вопросом, почему, коль скоро «механизм», предложенный доктором Гильотеном, еще не был принят, а такой вид казни, как обезглавливание мечом, казался весьма жестоким, Собрание столь упорно пыталось его принять. Нужно не забывать, что именно такова была казнь, предназначенная для благородных преступников. Пришедший к власти класс в ослеплении требовал для себя привилегий, в коих до сих пор ему было отка-

212//213

зано: одной из них и было право умереть от удара меча по шее, а не на виселице.

В начале 1792 года парижский палач Сансон вручает министру юстиции Дюпору «Записку об исполнении смертной казни через отсечение головы с изложением различных представляемых ею неудобств, к коим она вероятно будет чувствительна». Этот доклад настаивает на своего рода сотрудничестве со стороны жертвы, которого требует данная разновидность казни:

Чтобы казнь могла совершиться в соответствии с видами закона, необходимо, чтобы не чинилось ни малейшего препятствия со стороны приговоренного, исполнитель был весьма ловок, приговоренный — весьма стоек, без чего невозможно исполнить оную казнь мечом без того, чтоб происходили опасные сцены (цит. Ludovic Pichon, Code de la guillotine, p. 75).

К этому моменту гильотину еще не успели соорудить. Посему 3 марта 1792 года Дюпор направляет в Национальное собрание письмо, где утверждает:

Под смертной казнью наши новые законы подразумевают исключительно лишение жизни. Они приняли обезглавливание в качестве наказания, наиболее соответствующего этим принципам. В сем отношении они обманулись, или, по крайней мере, чтобы достичь таковой цели, нужно сыскать и ввести во всеобщее употребление форму, которая соответствовала бы сему, и чтобы просвещенное человечество усовершенствовало оный способ предания смерти.

В тот же день Директория парижского департамента также обратилась к Национальному собранию, что, коль скоро необходимо исполнить смертный приговор, и исполнитель, «за отсутствием опыта» , мог «превратить обезглавливание в ужасающую пытку», безотлагательно нужно принять декрет о способе наказания по статье 3 Уголовного кодекса.

213//214

13 марта 1792 года Национальное собрание сочло «слишком прискорбными» для публичного обсуждения доклад, представленный доктором Луи, непременным секретарем Хирургической академии, и письма Дюпора. Оно распорядилось опубликовать документы. Вот вывод доклада доктора Луи:

Учитывая структуру шеи, где центральное место занимает позвоночник, составленный из множества костей, чьи сочленения стыкуются внахлест, так что нельзя найти сустав, невозможно рассчитывать на скорое и полное отделение головы, доверяя дело исполнителю, чья ловкость и умение подвержены переменам от моральных и физических причин; для надежного исполнения процедуры необходимо сделать его зависимым от неизменяемых механических средств, для коих равным образом возможен расчет силы и действенности. К таковым выводам пришли в Англии; там тело преступника кладется на живот между двумя столбами, сверху соединенными поперечным брусом, откуда на шею при посредстве щеколды падает топор с выпуклым лезвием. Обратная сторона инструмента должна быть достаточно мощной и тяжелой, чтобы действовать эффективно, как подвесной молот для забивки свай; известно, что его сила увеличивается в рассуждении высоты, на которую он поднят.

Соорудить подобный механизм с неизбежным эффектом действия легко; обезглавливание осуществится мгновенно, сообразно духу и пожеланиям нового законодательства; будет несложно испытать оный на трупах и даже на живом баране. Позднее станет ясно, возникнет ли необходимость зажать голову пациента подковою на уровне основания черепа, чтобы рога или продолжения этой подковы можно было зафиксировать чекою под эшафотом; это устройство, буде окажется в нем потребность, не произведет впечатления — его едва заметят.

Декретом от 20 марта 1792 года Национальное собрание уточняет способ казни:

...Постановляется, что статья 3 раздела I Уголовного кодекса будет исполняться по способу указанному и образом,

214//215

принятым в соответствии с заключением, подписанным непременным секретарем Хирургической академии, каковое будет приложено к настоящему декрету; в силу сего исполнительной власти дается полномочие осуществить необходимые издержки для осуществления сего рода казни, чтобы это производилось единообразно во всем королевстве.

Когда решение было принято, Рёдерер принял необходимые меры для сооружения такого механизма. Первая сделка была заключена с плотником Гидоном, который поставлял оборудование для осуществления правосудия. Он просил 5 600 ливров. Эту цену сочли чрезмерной, и потому заботу о сооружении первой гильотины возложили на механика Тоббиаса Шмидта из Страсбурга, который занимался изготовлением пианино. Сначала он просил 960 ливров, потом остановился на цене в 812 ливров.

Первый опыт провели над тремя трупами в Бисетре 17 апреля 1792 года «в присутствии комиссии, в кою входили доктор Луи, доктор Кабани, палач Шарль-Анри Сансон в сопровождении своего брата и двух сыновей. Были внесены некоторые изменения: доктор Луи предложил косой профиль лезвия вместо горизонтального; архитектор Жиро, купно с господином Фуке, рассмотрев механизм, отметил некоторые подлежащие исправлению недостатки» (Ludovic Pichon, op. cit., p. 21).

25 апреля 1792 года некто Жак Пелетье, приговоренный к смерти за разбой на дороге, был впервые казнен с помощью гильотины. Затем ее использовали безостановочно.

Мы сочли необходимым изложить эти подробности относительно истоков ныне используемого способа казни. Что касается этой области, мы живем решениями юристов и администраторов эпохи Революции, в той мере, в какой они устояли при Пер-

215//216

вой Империи. Изменения в процедуре казни приговоренных к смерти с тех пор касались только деталей, за одним только исключением: с 1939 года гильотина не работает публично.

Стоит, однако же, отметить, что наполеоновский Уголовный кодекс сделал шаг назад и допустил, что в некоторых случаях лишение жизни может сопровождаться пытками. Статья 13 Уголовного кодекса предусматривала:

Виновного, приговоренного к смерти за отцеубийство, приводят на место казни в рубашке, босиком и с головой, покрытой черным покрывалом. Он стоит на эшафоте, пока судебный исполнитель читает народу постановление о приговоре; затем ему отрубают кисть правой руки и немедленно предают его смерти.

Эта статья подверглась изменениям 28 апреля 1832 года; отрубание кисти было отменено, равным образом отменялись клеймение и выставление у позорного столба.

Будучи приговорен к смерти, узник становится предметом особой бдительности со стороны пенитенциарных властей; необходимо, чтобы он не избежал казни и чтобы лишение жизни — предназначенное для него наказание — не осуществилось по его собственной воле.

Инструкция префектам министра внутренних дел (Ludovic Pichon, op. cit., p. 61) определяет необходимые меры, причем в таком стиле, который сам по себе заслуживает внимания:

Для приговоренных к смертной казни должны быть предусмотрены общепринятые меры предосторожности, то есть:

— их надлежит сразу после произнесения приговора облачить в смирительную рубашку;

— за ним необходимо следить постоянно, днем и ночью, либо через сменяющих друг друга караульных, либо через

216//217

полицейских чиновников или агентов, назначенных кем следует, по просьбе директора или начальника караула.

Привлекая Ваше внимание к предшествующим инструкциям, я не имею нужды, господин префект, добавлять, что Ваши обязанности не ограничиваются их строгим исполнением. Не только физическими предосторожностями, но и моральным воздействием на задержанных Вы сумеете достичь того, чтобы помешать повторению печальных происшествий, огорчивших власти. Без сомнения, должно исследовать камеру и удалить оттуда предметы, могущие облегчить самоубийство; но прежде всего следует изучить и не терять из виду человека. Когда отвращение к существованию, страх перед карою или некоторого рода нравственный кризис сменяют или подавляют в нем жизнеохраняющие инстинкты, хорошо, если он почерпнет в частых беседах с лицами, которых бдительность закона поставила в близкое сношение с ним, силы отвлечься от преступных покушений. Общение с начальником караула, директором, врачом, тюремным священником должно быть регулярным и постоянным. Ничто не сможет победить внушения одиночества и отчаяния лучше их влияния и увещеваний. Вызывайте на соревнование, поощряйте всеобщую ревность, чтобы достичь результата, споспешествование которому все должны принимать близко к сердцу.

Примите, и проч.

Министр внутренних дел Ла Валетт

Трудно себе представить, какое наказание представляет для узника постоянное ношение смирительной рубашки. Вот что говорит об этом испытавший ее на себе человек, Арман Барбе:

Одежда, о которой идет речь, представляет собой, как известно, грубую куртку из толстой холстины, с отверстием, в отличие от иных видов одежды, со стороны спины и снабженную длинными узкими рукавами, несколько превосходящими край ладони. Отверстие сзади застегивается ремешками на пряжках, а у рукавов на краях есть несколько прорезей, которые портные называют глазками; в них продернута веревка, достаточная для того, чтобы стянуть рукав, как мешок. После того как это сделано, вам связывают руки одну на другой, потом оборачивают веревку несколько раз

217//218

вокруг тела и, пропустив ее в предплечьях, стягивают узлом между лопатками. Подвергшийся этой операции человек может только шевелить ногами. Но что неприятнее всего — нельзя найти сносного положения для сна. Если вы устраиваетесь на боку, вес тела на руку доводит вас до судорог; если на спине, узел от веревки и пряжки ремней впиваются вам в тело. За неимением лучшего я устроился в таком положении; но боль была слишком сильной, и уснуть мне не удалось; после одной или двух бесплодных попыток я сказал себе, что сон всегда был своего рода предварительной смертью и что, поскольку жить мне оставалось всего несколько часов, надо было их употребить на приведение в порядок своих мыслей (Deux jours de condamnation a mort, par le citoyen Armand Barbes, representant du peuple, Paris, s. d.).

С того времени использование смирительной рубашки было отменено. Осужденные на смерть, вернувшись в тюрьму после вынесения приговора, заковывались в ножные кандалы, облачались в форму из дрогета и находились денно и нощно под наблюдением караула, размещенного рядом с их камерой. В этой последней никогда не тушили свет. Тем не менее в течение нескольких месяцев было сделано первое исключение из правила: Гастон Доминичи хотя и был приговорен к смерти, но в уважение к своему возрасту избавлен от кандалов.

С приготовлениями, непосредственно предшествующими смертной казни, публика в подробностях ознакомилась в 1952 году благодаря фильму Андре Кэйятта Мы все — убийцы. Напомним, как они осуществляются.

Под утро прокурор Республики, секретарь суда и адвокат осужденного, а также несколько чиновников от пенитенциарных властей собираются в тюрьме. Они идут к блоку приговоренных к смерти и останавливаются у входа, чтобы никого не разбудить звуком шагов. Двое караульных снимают обувь и

218//219

подходят к двери камеры. Через окошечко тюремной камеры они убеждаются в том, что приговоренный спит. Затем открывают дверь, бросаются на узника, хватают его, связывают ему руки за спиной и спутывают ноги, не считаясь с тем, будет ли он оказывать сопротивление или предоставит им исполнять свои обязанности. Судейские и чиновники, а также адвокат приговоренного проходят в камеру, и до сведения заключенного доводится, что его прошение о помиловании было отклонено. Затем — эпизод с сигаретой и со стаканом рома. Воротник рубашки разрезают, и обреченного со спутанными ногами выносят через блок приговоренных к смерти; по большей части эти несчастные протестуют против казни. Затем осужденного отводят в часовню, где он может выслушать мессу и причаститься. Потом, все еще со спутанными ногами, — его тащат экзекутор и его помощники — заключенного доставляют в тюремный двор, где установлена гильотина. Роже Гренье в своем романе Чудовища (Gallimard), приводит дневник одного из парижских палачей, где дается точное представление о последних мгновениях казни:

Чтобы бросить упирающегося узника прямо на доску, мы несли его на вытянутых руках. В Сантэ была возможность использовать инерцию спуска с лестницы. Более того, этот спуск давал еще и то преимущество, что можно было синхронизировать шаги двух помощников, несущих упирающегося приговоренного. Подойдя к нижним ступенькам лестницы, нам оставалось сделать две раскачки. Таким образом задавалась инерция движения точно к отверстию, и приговоренный в результате резкого броска катился вместе с доскою вплоть до края рамы. Положение шеи потом приходилось подправлять чрезвычайно редко. Именно совокупность таких незначительных деталей обеспечивает скорость и надежность казни. В своих путах осужденный способен пере-

219//220

двигаться лишь маленькими шажками. Обычно мы его слегка подгоняем. Веревка стесняет его в движении. Он начинает семенить, и его последний рефлекс, его внимание направлены на то, чтобы не упасть. Это стремление часто мешает ему заметить машину, и он оказывается перед доской, не успев отдать себе отчета в том, что же, собственно, произошло. Бросок — и он летит кубарем, попадая в отверстие практически всегда сам собою. Палач размыкает это отверстие, которое затем закрывается, и потом он освобождает нож. Удар — и все кончено.

Несколько слов о палаче. Закон от 3 июня 1793 года постановлял, чтобы в каждом департаменте Республики при уголовных судах назначали одного палача. Их жалованье было установлено в размере 2 400, 4 000 и 6 000 ливров, в зависимости от численности населения в городах, где они исполняли свои обязанности. Некоторые дополнительные льготы были им дарованы декретом от 3 фримера II года.

В послании Директории от 21 сентября 1796 года приводится жалоба на недостаток палачей в некоторых департаментах и даются инструкции о том, как его избежать. Равным образом Директория заботится и о других вещах:

...подчас жалуются на то, с каковою безграничною наглостию эти слуги правосудия ведут себя при осуществлении казней. Нельзя ли было бы в сих случаях, а также тогда, когда они обретались бы пьяными, дать комиссару Исполнительной власти полномочия предать их исправительному суду, который установил бы деяние и назначил бы им срок тюремного заключения, который не может быть менее трех дней и более трех месяцев; в течение сего времени они были бы должны осуществлять казни, для чего их выпускали бы из места заключения и отводили бы туда обратно на срок, назначенный в вынесенном против них постановлении.

Королевский ордонанс от 7 октября 1832 года, принимая во внимание упразднение некоторого чис-

220//221

ла наказаний (позорный столб, клеймение), но не упоминая о главной причине той меры, которая была им предусмотрена (постоянное сокращение числа казней), наполовину уменьшал число палачей.

Постановление от 9 марта 1848 года предполагало, что в распоряжении каждого апелляционного суда будет лишь один главный палач, а также помощник палача в каждом департаменте, подведомственном этому апелляционному суду. Помощники были упразднены, кроме двух департаментов Сены и департамента Корсики. Необходимость присутствия помощников обусловило, кажется, не число совершенных на этом острове преступлений, а тот факт, что палач не мог с такой же легкостью, как в остальных ведомствах апелляционного суда, прибегнуть к пособию помощников в соседних департаментах.

Декрет от 26 июня 1850 года постановляет, что в ведомстве апелляционного суда будет только один палач, а также палач с помощником на Корсике. Наконец, согласно декрету от 25 ноября 1870 года во Франции (кроме Корсики и Алжира) будет только один палач и пять помощников палача. Дополнительные распоряжения предстояло принять на предмет палачей в колониях, и в особенности в Кайенне, колонии-тюрьме, где гильотина имела много случаев действовать, пока сюда высылались каторжники.

Ордонанс 1670 года предусматривал смертную казнь за 115 преступлений. Мы видели, что Уголовный кодекс 1791 года свел число случаев применимости смертной казни до тридцати двух. Этот упадок смертной казни продолжался в течение всего

221//222

XIX века, различные меры мало-помалу сокращали ее поприще, в то время как те, которые могли привести к расширению такового, обладали ограниченным характером (например, закон от 15 июля 1845 года предусматривал смертную казнь для тех, кто вызывал аварию на железной дороге, приведшую к гибели людей). И действительно, сокращение числа смертных казней не прекращалось с 1791 по 1939 год. С 1939 года очевидным образом выявились признаки движения в обратном направлении.

Если Кодекс 1791 года предусматривал еще 32 преступления, за которые можно было подвергнуться смертной казни, Кодекс брюмера IV года сокращал это число до тридцати, а наполеоновский — до двадцати семи. В 1832 году под влиянием Гизо пересмотр Кодекса привел к упразднению еще шестнадцати случаев применения смертной казни. Их оставалось 16 к 1848 году, когда декрет временного правительства, а потом Конституция в статье 5 упразднили смертную казнь за политические преступления.

Более того, пересмотр Уголовного кодекса в 1832 году позволил ввести в закон понятие смягчающего обстоятельства. То есть суд, независимо от рассматриваемого преступления, отныне имел возможность избежать смертного приговора. Это положение, лишая смертный приговор автоматического характера, должно было послужить основой последовательного уменьшения количества смертных приговоров, то есть упадка смертной казни, обусловленного не изменением законодательной системы, но правоприменительной практикой и, следовательно, нравами.

222//223

Если не считать приговоров, которые выносились в военное время, то накануне 1914 года смертью наказывались следующие преступления: отцеубийство (ст. 299 Уголовного кодекса), убийство (ст. 302), отравление (ст. 301), постоянное жестокое обращение с детьми, практикуемое с целью вызвать их смерть (312), незаконное лишение свободы с физическими пытками (434), лжесвидетельство, приведшее к вынесению смертного приговора (361). К этому нужно добавить закон 1845 года о железных дорогах.

В то время как в политической области смертная казнь была упразднена с 1848 года, а согласно Военному кодексу, она предусматривалась только за дезертирство к врагу, декрет 1939 года — то есть изданный накануне войны — восстанавливал ее для покушений на внешнюю безопасность государства, даже в мирное время и даже со стороны гражданских лиц. Этот декрет, не отмененный до сих пор, отметил начало восстановления роли смертной казни, свидетелями чего мы являемся до настоящего времени3.

После появления этого декрета были приняты и другие меры: принимается закон, предусматривающий смертную казнь за грабежи и кражи, совершенные в жилищах и зданиях, покинутых во время войны (1 сентября 1939 года), смертная казнь за тяжелые экономические правонарушения (закон от 4 октября 1946 года). В 1950 году г-жа Жермена Дегрон (социалистка) и г. Амон (Народно-республиканское движение) внесли предложение, предусматривающее применение смертной казни к детоубийцам, хотя статьи 312 и 434, как представляется, применимы к этому преступлению. Но более все-

223//224

го беспокойства вызвало принятие закона от 23 октября 1950 года» изменяющего статью 381 Уголовного кодекса и предусматривающего смертную казнь за вооруженный грабеж; практически в течение столетия это был первый раз, когда посягательство на чужую собственность, а не на человеческую жизнь стало рассматриваться как преступление достаточно тяжкое, чтобы вызвать смертный приговор.

Возможно, число и насильственный характер вооруженных посягательств в послевоенный период объясняют это решение; тем не менее они не в состоянии его оправдать. Допустить, чтобы грабеж в какой бы то ни было форме карался смертной казнью, — значит вернуть собственности тот священный характер, от признания которого наши нравы и идеи в течение двух последних столетий окончательно отошли.

Сфера применения смертной казни, изначально сужаясь, потом снова стала расширяться; но количество смертных приговоров — в особенности приведенных в исполнение — при этом беспрерывно уменьшалось в течение более ста лет. Вот что показывают данные статистики.

С 1826 по 1830 год во Франции выносится в среднем 111 смертных приговоров в год; с 1841 по 1845 — по 48; с 1846 по 1850 — по 49; с 1856 по 1856 — по 53.

224//225

Что касается периода оккупации и с учетом только тех смертных приговоров, которые были вынесены и приведены в исполнение вишистским правительством, главный из заслуживающих особого упоминания фактов — важнее создания специальных судов для рассмотрения политических преступлений — отношение главы государства к смертной казни. На самом деле Петэн после Греви был первым, который согласился с исполнением смертных приговоров, вынесенных лицам женского пола. «Женщины — а почему бы и нет?» — так ответил он адвокатам, просящим помилования для своей

225//226

клиентки в расчете на милость в силу давно сложившейся традиции.

В период, предшествующий Освобождению и последовавший за ним, было отмечено резкое и значительное увеличение числа смертных казней. Некоторые из них выносились действующими судами, либо наскоро приводились в исполнение в подполье.

Согласно официальной статистике, эти приговоры распределяются следующим образом:

a) Казни, осуществленные с санкции действующих судов или без таковой, до Освобождения — 5 143.

b) Казни, осуществленные с санкции фактических судов или без таковой, после Освобождения — 3724.

Убийства или казни, чью побудительную причину определить невозможно:

a) До Освобождения — 1 532.

b) После Освобождения — 423.

Непосредственно после Освобождения исключительные трибуналы, специальные и Верховный суд, назначенные судить процессы о коллаборационизме, приступили к исполнению своих обязанностей и стали выносить многочисленные приговоры. Как видно, казни, хотя и довольно многочисленные, все же сильно уступают количественно вынесенным смертным приговорам.

Специальные суды к моменту своего исчезновения насчитывали 45 017 прекращенных и 50 095 решенных дел. Среди этих последних 8 603 закончились оправданием и 4 397 — заочными смертными приговорами. 2 640 приговоров были вынесены контрадикторным способом — т. е. в присутствии

226//227

обвиняемого — и окончательным образом, из них 768 привели к казням.

Со своей стороны верховный суд вынес 8 смертных приговоров, из коих было исполнено три.

С 1944 по 1953 год во Франции военные суды занимались также процессами военных преступников. 18 755 лиц были призваны к ответственности, из них 15 539 бежали. Количество постановлений о прекращении уголовных дел простирается до 12 539, то есть более двух третьих. Из не прекращенных дел 493 завершились вынесением смертных приговоров, из них 400 — заочно и 93 — контрадикторным способом и окончательно. Из этих 93 приговоров 55 были приведены в исполнение.

Столь большое число смертных приговоров — в том числе исполненных — привело к тому, что применение смертных казней за уголовные преступления было в течение данного периода значительно более строгим. Затем кривая казней должна была принять свой обычный вид — то есть устремиться вниз.

Очевидно, было бы полезно сравнить эти цифры

227//228

не только с количеством совершенных преступлений (эти последние постоянно растут, что, как представляется, соответствует как глобальному росту населения, так и распространению алкоголизма), а также с количеством самоубийств. Это последнее число — в 1830 году 2 084, в 1850-м — уже 3 596, в 1870-м — 41 517, в 1880-м — 6 638, а в 1890-м — 8 410 стабилизируется в первые годы столетия на отметке около 10 000. Сейчас по сравнению с теми цифрами их больше, как и количество лиц, помещенных в психиатрические лечебницы.

Следовательно, по этим цифрам можно заключить, что сегодня смертная казнь практически вышла из употребления.

Прежде чем рассмотреть, какие усилия были приложены во Франции, чтобы добиться ее отмены, мы сочли полезным привести аргументы в пользу ее сохранения, изложенные в обычном труде по уголовному праву. Мы имеем в виду Traite theorique etpratique de droitpenal, Pierre Bouzat (p. 262 cл.):

Конечно, смертная казнь непоправима, но этот упрек можно высказать в адрес всех суровых наказаний, связанных с лишением свободы; содержание в пенитенциарном учреждении может окончательно расстроить здоровье заключенного; и, во всяком случае, никакое вознаграждение, сколь угодно значительное, не может уравновесить проведенных на свободе лет, которых человек был незаслуженно лишен. Истина заключается в том, что смертную казнь можно применять только с полным основанием; в случае малейшего сомнения ее следует избегать.

То, что она несправедлива, — ложное мнение. Этот упрек основывается на мысли, что возможно и необходимо выстроить точное соответствие между злом, которое причинило правонарушение, и страданием, вытекающим из кары. У правосудия вовсе нет притязаний на точность этого соответствия. Если бы было иначе, нужно было бы, как до революции, установить разновидности смертной казни, то есть

228//229

добавить к лишению жизни некоторые предварительные пытки. Это было бы недопустимо. Смертная казнь в нашем нынешнем законодательстве образует потолок, выше которого идти невозможно. Разумные требования сводятся к тому, чтобы ее применяли только к тем, кто совершил достаточно тяжкое преступление, чтобы она оказалась заслуженным наказанием.

Нам представляется совершенно не доказанной мысль о ее бесполезности или даже вредности. Ставят на вид громадное количество закоренелых преступников, которые прежде чем совершить свои злодеяния присутствовали при смертных казнях. В этом усматривают доказательство, что смертная казнь их не устрашила. Без сомнения, это так. Но число тех, кто испытал испуг от смертной казни, вероятно, выше. Добавляют — и этот довод более значим — что в тех странах, где смертная казнь была упразднена, согласно статистическим данным эта мера не повлекла за собой роста числа тяжких преступлений. Но статистические данные нуждаются в должной интерпретации. В тех странах, где смертная казнь была отменена законодательно, этому предшествовало ее практическое упразднение, что представляло собой длительный процесс, так что законодательное упразднение высшей меры наказания прошло практически незамеченным и не оказало никакого влияния на тяжкие преступления. Более того, отмена смертной казни осуществлялась в эпохи снижения преступности, и чаще всего — под счастливым влиянием улучшения политических, экономических и социальных условий жизни в стране. Снижение после реформы продолжается под влиянием тех же факторов, которые вызвали такой же процесс ранее. Таким образом, никак нельзя считать установленным, что с точки зрения устрашения смертная казнь не имеет никакой ценности, в то время как очевидно, что с точки зрения устранения преступника она более действенна, нежели все другие виды наказаний.

Последнее утверждение очевидным образом не нуждается в возражениях. Но все ранее сказанное странным образом чуждо логики. Использованные аргументы таковы: смертная казнь непоправима, но другие виды наказаний также могут обладать

229//230

этим свойством. Именно в данном зазоре заключается вся разница.

Смертной казни должно избегать при малейшем сомнении. Да, но мы сталкивались с теми случаями, когда были осуждены невинные и у судей не возникало ни малейшего сомнения в их виновности.

Пытка недопустима. Смертная казнь допустима. Почему?

Относительно смертной казни ничего изменить нельзя, потому что это потолок нашей шкалы наказаний, и этот потолок нельзя поднимать, не восстанавливая пыток. Были времена, когда нельзя было упразднить пытки, потому что это был потолок шкалы наказаний. В качестве потолка выбрали смертную казнь, то есть потолок был опущен. Ничто не мешает еще опустить его и установить, что теперь потолком становятся пожизненные каторжные работы. Те, кто это предлагает, знают, что через несколько лет с понятием пожизненного наказания будут спорить с тем же пылом, с каким они сегодня протестуют против смертной казни, и что потолок потребуют опустить еще раз.

Пример упразднивших смертную казнь стран неубедителен, потому что они фактически отменили ее прежде, нежели сделали это законодательно. Это невозможно понять: если эти страны отменили ее фактически, прежде чем закрепить это законодательно, то мы должны пойти как раз по этому пути, а с другой стороны, как показывают цифры, мы по нему и идем. Но — будь это фактически или законодательно — доказано все же, что кривая преступности не зависит от смертной казни.

Не упразднение смертной казни более всего спо-

230//231

спешествует снижению преступности, а счастливые политические, экономические и социальные условия. Это как раз и доказывает, что применение или неприменение смертной казни не влияет на преступность; эта последняя зависит от политических, экономических и социальных условий. К этому доводу в пользу отмены, неосознанно приведенному здесь, добавим только, что отмена смертной казни, как нам представляется, вносит свой вклад в создание счастливых условий.

Последние утверждения Буза мы оставим без комментариев.

...нет никакой уверенности в том, что пожизненное заключение — менее варварское наказание, чем смертная казнь, и что лучше причинять страдания, не причиняя смерти, нежели причинять смерть, не причиняя страданий (?). Истина заключается в том, что по большей части отторжение и отвращение, вызываемые смертной казнью, связаны со способом ее осуществления. Отсюда большой интерес к поиску сколь возможно более гуманного метода смертной казни.

Эта юридическая — и почти официальная — аргументация, как нетрудно увидеть, малоубедительна. Вскоре нам представится случай процитировать и другие мнения в поддержку сохранения смертной казни, иногда выраженные не столь умеренно.

Начертать исчерпывающую историю всех усилий, совершенных приверженцами аболиционизма после Французской революции, потребовало бы куда более объемного труда, чем данный. Ведь на самом деле эти усилия не прекращались. В зависимости от политической обстановки и формы правящего режима эти приверженцы или имели возможность как-то высказаться и заставить себя выслушать (что не одно и то же) или были ее лишены.

231//232

си снова предложил упразднить ее в ходе конституционной дискуссии, требуя исправления пятой статьи, которая воспроизводила декрет об отмене смертной казни за политические преступления. Г. де Траси предлагал устранить слова «за политические преступления», что означало бы безоговорочную отмену. Поправка, получив поддержку В. Гюго («Есть три вещи, принадлежащих Богу, а не человеку: необратимое, непоправимое и нерасторжимое»), тем не менее была отвергнута.

В 1849 году в Парламент были представлены три аболиционистских предложения. Первое — внесенное Савасье-Ларошем — обсуждалось на заседании 8 декабря 1849 года. Докладчик, г. Касабьянка, выразил свою мысль следующим образом:

Неужели, господа, у нас меньше отвращения к кровопролитию, чем у достопочтенного оппонента? Нет. Вот в чем заключается расхождение: он заботится только об участи приговоренного... (Протесты с левой стороны.)

— С правой стороны: Именно так, не иначе!

— Докладчик. Да, господа, таково следствие учений, проповеданных на этой трибуне. Достопочтенный оппонент заботится прежде всего об участи приговоренного; с одной стороны это понятно, в присутствии человека, чья голова вот-вот должна пасть, при виде беззащитного существа, чье сердце перестанет биться, забываешь преступление и восстаешь против жестокости искупления; но магистраты, но законодатели не должны приносить в жертву опасной жалости великие интересы, хранителями коих они являются. Их мысль обращается ко всем тем мирным гражданам, которых могут растерзать даже в неприкосновенном убежище домашнего очага, и число сих несчастных было бы куда более, если бы перспектива эшафота подчас не останавливала руку, готовую нанести удар. Нет, господа, не сейчас, когда пагубные учения... (Слева раздаются оживленные протестующие голоса.)

— Некоторые крайне левые депутаты: К порядку! Оратора к порядку!

233//234

— Справа: Превосходно! Превосходно!

— Докладчик: Не сейчас, когда пагубные учения до предела возбуждают все страсти, когда все нравственные скрепы распадаются или слабеют, не сейчас наступил момент, когда у общества можно отнять наиболее мощную узду из тех, коими оно обладает.

Затем предложение было отклонено 400 голосами против 183. Предложение Шёльхера в том же духе, представленное 21 февраля 1851 года, не было принято к рассмотрению. Та же участь постигла предложение Распайля от 15 мая 1851 года.

Затем, в эпоху Второй Империи, установилось почти беспрерывное молчание, подобное тому, какое имело место во время всей Первой: бонапартизм не может функционировать без строгого применения наиболее суровых кар. Однако же во время составления Адреса Императору группа республиканцев в порядке поправки потребовала, чтобы в адресе была выражена просьба об отмене смертной казни. Это предложение — выдвинули его Жюль Фавр, Карно и Гарнье-Паже — было, конечно же, отвергнуто. Прибегая к традиционной аргументации сторонников смертной казни, маркиз д'Авренкур ответил Жюлю Фавру:

Эти закоренелые преступники знают Кодекс; они точно знают, до какой черты им можно дойти, чтобы остановиться у подножия эшафота и рисковать только каторгою, где их никогда не покидает надежда на побег. Страх смерти — единственное, что их останавливает; страх смерти необходим.

А вот слова Прево-Парадоля:

Убийца, наказанный смертью, похож на врага, который пал в битве, данной им всему обществу; это наказание, применяемое таким образом, не нарушает пропорцию с преступ-

234//235

лением, оно аналогично последнему и сообразно с внутренним чувством справедливости, заставляющим нас желать, чтобы злодей попал в собственную ловушку и погиб от собственного оружия. Будучи ограничено этими рамками, применение смертной казни законно. Она не противоречит справедливости и не задевает человеческую совесть.

На закате Второй Империи все же развернулись жаркие споры о смертной казни. Получилось так, что два проекта — один аболиционистский, а другой об отмене публичности смертной казни — стали рассматриваться практически одновременно. Предложение об упразднении смертной казни поступило от Жюля Симона и Стинэкерса. Будучи отвергнуто 22 марта 1870 года, оно было возобновлено в виде поправки к проекту отмены публичности смертной казни, представленному Эмилем Олливье. Оба были отвергнуты, причем сторонники аболиционизма голосовали против отмены публичности. В частности, Гамбетта по поводу этих дебатов выдвинул прогноз, что тайное осуществление смертной казни не вызовет уже возмущения общественного мнения и позиции сторонников смертной казни в результате этого только упрочатся. Опыт двадцати последних лет подтверждает справедливость его предвидения.

В эпоху Третьей Республики были представлены различные проекты — как об упразднении смертной казни, так и об отмене ее публичности. Сколько-нибудь значимых дебатов по этому поводу не было. Приведем только их беглый перечень, останавливаясь лишь на тех, которые вызвали особо оживленную реакцию в народе или в печати.

Предложения об отмене представили Шёльхер, Луи Блан, Ле Руайе, Фребо, Дежеант, Бароде, Брю-

235//236

не, Флессьер — в 1872, 1876, 1878, 1879, 1886, 1898, 1900 и 1902 годах соответственно.

Со своей стороны Сенат в 1898 году проголосовал за отмену публичности смертной казни; эта мера никогда не была ратифицирована Палатой.

Тем не менее в 1906 году Гюйо-Дезень, хранитель печати в правительстве Клемансо, выдвинул проект об отмене смертной казни. Пресса тогда организовала референдум; из 1412 347 полученных ответов 1 038 655 было в пользу сохранения высшей меры наказания.

В следующем году аболиционистский проект был выдвинут группой депутатов; инициативу взял на себя Жозеф Рейнах. Среди подписавших предложение были Дежеант, Круппи, Кайо, Жорес, Ферди-нан Бюиссон, Миллеран, Поль Брусе, Стиг, Франсуа Араго, Франсис де Прессенсе, Камилл Пельтан, Аллеман, Вивиани, Дешанель, Александр Зеваес, а также аббат Лемир, единственный парламентарий, который был серьезно ранен во время покушения Вайана. Жозеф Рейнах поддержал аболиционистский тезис в Обществе пенитенциарного права, вопреки мнению юриста г. Жоли, который «без разговоров» заявил себя ее приверженцем. В ходе дискуссии знаменитый адвокат Анри Робер высказался в пользу аболиционизма. Опровергая традиционный аргумент, выдвинутый Жоли, — что пожизненное наказание более сурово, чем смертная казнь, — он заявил:

Г. Жоли — приверженец смертной казни в интересах осужденного; он едва ли не сожалеет, что приговор не смягчается по закону Беранже, поскольку он враг пожизненных наказаний. Вот что я для себя отмечу, — если когда-то Вам случится быть присяжным, я потребую отвода, потому что Вы приговорите к смерти из милосердия.

236//237

Анри Робер добавил:

Смертная казнь не играет роли примера, и откровенные признания, полученные мной от большинства лиц, подвергнутых этой мере наказания, утвердили меня в таком мнении. Юные убийцы не боятся ее... При г. Карно, не отличавшемся мягкостью, казнили некоего Жантрона, которому было семнадцать лет; он самый юный из казненных... Все эти юные проходимцы присутствовали при смертных казнях, и это зрелище... скорее подбодрило их (Revue penitentiaire, 1907, p. 298 и сл., 425 и сл.).

После Первой мировой войны аболиционистские предложения, всегда безуспешные, стали и не столь частыми. Отметим предложение Реноделя, Ришара и Дюрафура от 1927 года. Равным образом отметим, что в 1919 году некий депутат потребовал применения смертной казни к спекулянтам; тогда эту меру не приняли, в то время как проект Фаржа, согласно которому смертная казнь могла применяться к преступлениям в сфере снабжения продовольствием, в 1946 году был принят. Еще отметим, что г. Теттинже 28 марта 1935 года предложил «сделать смертную казнь более суровой».

Единственная мера касательно применения смертной казни, которую довелось принять в этот период, стала следствием скандала. В 1939 году скандал, вызванный казнью Вейдманна, заставил правительство принять решение, согласно которому смертные казни более не могли осуществляться публично (законодательный декрет от 24 июня 1939 года). Теперь они проходят только в пределах тюремных дворов. Но сила традиции такова, что «утяжеления» смертной казни, предпринимаемые для того, чтобы поразить воображение публики, сохраняются, хотя публика состоит из нескольких караульных, представителей пенитенциарных властей, прокуратуры

237//238

и защиты: отцеубийцу до сих пор ведут по тюремным коридорам к гильотине с головой, облаченной в черное покрывало.

Что касается смертной казни через расстрел, она также стала осуществляться с большей скрытностью. Известны рассказы советника Бушардона, судебного следователя при военном трибунале во время войны 1914—1918 годов, великого любителя смертной казни. До 1939 года расстрел осуществлялся перед строем войск, которые затем проходили маршем мимо трупа под звуки марша жирондистов: Погибнуть за Отчизну... Последняя казнь с такого рода процедурой и церемониалом имела место в Тулоне незадолго до войны. Молодой лейтенант флота Обер сознался, что он предоставил военные документы иностранной державе ради любви к прекрасной шпионке. Он был казнен в присутствии всех частей гарнизона. Законодательный декрет 1939 года постановил, что казни могут иметь место «без присутствия публики».

С технической точки зрения процедура осуществляется тем же самым способом. Все двенадцать солдат взвода выбираются из добровольцев. Им дается двенадцать ружей, одно из коих заряжено холостым патроном, и каждый таким образом может полагать, что он не несет никакой ответственности за человека, в которого он стрелял. «Выстрел милосердия» делает из револьвера в висок командующий взводом офицер или унтер-офицер.

После войны 1939—1945 гг. в Национальное собрание было внесено два законопроекта об упразднении смертной казни. Первый представил в 1947 году аббат Го (НРД), вторично в 1949 г.; другой — г. Жюль Мок и социалистическая группа в 1953 г.

238//239

Ни один из них не стал поводом для публичных дебатов.

Тем не менее — в два этапа — пресса стала интересоваться этим вопросом. Исследования о смертной казни были опубликованы в газетах Франс-Суар и Ле Фигаро. Последний провел референдум среди своих читателей. Из 2 108 ответов 1 769 были в пользу сохранения смертной казни.

Со своей стороны газета Аврора провела мощную кампанию — прежде всего после голосования в Палате общин, неблагоприятному для смертной казни, — в пользу сохранения гильотины во Франции. 29 июня 1955 года г. Анри Беназе опубликовал в этой газете статью под заглавием «Необходимость смертной казни», где можно было прочесть:

Никакого смягчения кар — только ужесточение! Нужно радикальным образом лишить опасных людей возможности вредить, не принимая во внимание ни пол, ни возраст.

Довольно неуместной чувствительности! Довольно бестолковых помилований! Давайте возьмем пример правосудия у той иностранной державы, которая только что отправила ad patres 4 закоренелого шестнадцатилетнего бандита.

Известно, что как раз казнь «закоренелого шестнадцатилетнего бандита» дала в Англии старт тому движению в общественном мнении, которое привело к голосованию в Палате общин с требованием отменить смертную казнь.

Но 25 января 1956 года г. Анри Беназе написал новую статью — «Оправдание эшафота», а 29 февраля — еще одну, «Спасительный нож», где он утверждал:

Увы! достаточно, чтобы какой-нибудь эстрадный ритор или софист от прессы снова вовлек в свои отвлеченные умствования ужасы гильотины, чтобы снова сбить публику с толку.

239//240

Что ж, пусть они остерегутся от такой чувствительности...

Отражают ли такие выходки, возвращающие нас к речи Сервана от 1776 года, общественное мнение? Даже если учесть, что эти строки написаны в такой газете, как Аврора, полностью сориентированной на мнения наиболее консервативных слоев страны, даже если понять, что перед нами самая худшая демагогия, следует признать, что это так. И последняя анкета, распространенная в 1956 году Французским институтом общественного мнения, к сожалению, лишь подтверждает это. Вот эта анкета, в том виде, как она была опубликована в печати:

Первый вопрос:

Англичане желают упразднить смертную казнь. Французское законодательство предусматривает смертную казнь для определенного количества случаев. Вы сами поддерживаете смертную казнь во всех предусмотренных случаях, либо только в некоторых, либо против смертной казни во всех случаях?

За смертную казнь во всех предусмотренных случаях — 23%.

За смертную казнь в некоторых случаях — 55%.

Против смертной казни во всех случаях — 19%.

Не ответили — 3%.

Второй вопрос (заданный 55 процентам сторонников смертной казни в некоторых случаях):

В случае государственной измены вы за смертную казнь или против нее?

За смертную казнь — 18%.

Против смертной казни — 18%.

Не высказали своего мнения — 19%.

Третий вопрос:

Полагаете ли вы, что, если во Франции отменить смерт-

240//241

ную казнь, число совершенных преступлений возрастет, уменьшится или останется неизменным?

Возрастет — 47%.

Уменьшится — 2%.

Останется неизменным — 39%.

Не высказали своего мнения — 12%.

На самом деле, после кратковременной эмоциональной волны, вызванной фильмом Андре Кайят-та Мы все — убийцы, публику вовсе перестает интересовать этот вопрос. Казни, после эксцесса чисток, становятся все более и более редкими, их тайну бдительно хранят. За исключением нескольких лиц, которые, подобно г. Анри Беназе, выказывают, что являются в данном деле скорее «любителями», — в том смысле, в каком употреблял это слово палач Дамьена, — нежели «приверженцами», большая часть французов изначально полагают, что это маловажный вопрос, и совсем мало тех, кто находит еще возможность высказать на сей счет суждение, основанное скорее на принципах, нежели на чувствительности.

Пока общественное мнение молчит, Парламент бездействует. Не только становятся все более и более редкими аболиционистские проекты, но и реформы Уголовного и Уголовно-процессуального кодекса, рассматриваемые ныне, не затрагивают вопроса.

241//242

ДОКУМЕНТАЛЬНОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ

В эпоху Освобождения некоторые коллаборационисты были приговорены к смерти и казнены. Мориак призывал к милосердию; Камю в передовицах Комба возражал ему, что прежде всего он требует правосудия, а потом милосердия 1. Несколько лет спустя, в 1948 году, во время лекции в доминиканском монастыре Латур-Мобура, Камю скажет: «[...] уже три года тому назад у меня возник спор с одним из вас, и с далеко не самым худшим. Сделать это меня побудили горячка этих лет, тягостные воспоминания о нескольких убитых друзьях... Тем не менее я могу засвидетельствовать, что, несмотря на некоторые крайности в полемике Мориака, я не переставал размышлять над тем, что он говорил. В результате этого размышления — а я излагаю вам свое мнение о пользе диалога между верующим и неверующим — я пришел к тому, что признал и наедине с собой, и признаю здесь, публично, что в основе своей по главному пункту наших разногласий прав был г. Франсуа Мориак, а не я» 2.

Но если в 1944 году Камю жаждет правосудия, то он очень быстро отдает себе отчет в трудностях, с которыми сталкивается его установление, и приходит к тому, что возражает против исполнения вынесенных приговоров. Когда 25 января 1945 года Марсель Эме просит его выступить в защиту Робера Бразийяка 3 «во имя литературного братства» и «просто братства», Камю ответил:

Париж, 27 января 1945 года

Глубокоуважаемый г. Марсель Эме,

Вы заставили меня провести дурную ночь. Чтобы покончить с этим, я сегодня послал ту самую подпись, которой Вы у меня просили. Тем не менее Ваше письмо нисколько не тронуло и не убедило меня.

Я подписываю это прошение о помиловании на основании соображений, не имеющих ничего общего с приведенными Вами. Ваше письмо, поставив меня лицом к лицу перед проблемой, всего лишь позволило мне вернуться к ним.

Я всегда испытывал ужас перед смертной казнью и полагал,

242//243

что — по крайней мере, как личность — я не могу принимать в этом участие, хотя бы и воздержанием.

Вот и все, и это — подробность, которая — я предполагаю — не вызовет у друзей Бразийяка ничего, кроме смеха.

Но что касается его, если он получит помилование, и амнистия предоставит ему свободу — как полагается — в течение одного или двух лет, то мне хочется, чтобы Вы нашли возможность сказать ему следующее по поводу моего письма.

Я присоединяю свою подпись к вашим не ради него. Не ради писателя (что в моих глазах ничего не значит), не ради личности, которую я презираю всеми силами своей души. Если бы я даже попытался проявить к ней интерес, воспоминание о двух или трех друзьях, замученных и уничтоженных сподвижниками Бразийяка, в то время как его газета подбадривала их, помешало бы мне это сделать.

Вы говорите, что в политические мнения вкрадывается элемент случайности, я ничего об этом не знаю. Но я знаю, что нет никакого элемента случайности в выборе собственного бесчестья.

И нет никакой случайности в том, что моя подпись окажется среди ваших, в то время как подпись Бразийяка не послужила в пользу Полицера или Жака Декура 4.

Я хотел бы, чтобы Вы сказали это Бразийяку, а также и то, что мне чужда ненависть и что я чувствую себя склонным скорее к уединению, нежели к занятиям политикой.

Может быть, тогда он поймет некоторые нюансы, которые ускользнули от его внимания и благодаря которым я никогда не смогу пожать ему руку.

Альбер Камю

В тот же самый день Камю написал адвокату Исорни, защитнику Робера Бразийяка, давая ему полномочия «воспользоваться [его] подписью в том, что касается исходатай-ствования помилования г. Роберу Бразийяку». Он добавляет: «Единственное — я рассчитываю на Вашу лояльность, что Вы отметите: я действую исключительно от своего лица и невозможно использовать мою подпись от лица главного редактора Combat. Мои сотрудники в своем большинстве, конечно же, не присоединились бы к моему решению». Бра-зийяк не получил помилования и был расстрелян 6 февраля 1945 года.

В декабре 1946 года Альбер Камю вновь присоединяется к

243//244

прошению о помиловании двух журналистов из Je suispartout, в том числе Люсьена Ребате.

Париж, 5 декабря 1946 года

Господин Хранитель Печатей5,

Меня просят присоединить мою подпись к прошению о помиловании приговоренных к смерти журналистов из Je suis partout. Я сделаю это в данном письме, излагая свои доводы настолько сжато, насколько смогу.

Моя цель не заключается в том, чтобы преуменьшать вину Ребате и его товарища. Если можно позволить себе чисто личную подробность, — мы встретились с Вами в тот момент, когда мы числили этих журналистов среди своих смертельных врагов, которые не стали бы церемониться с нашей собственной жизнью. Стало быть, Вы знаете, что я не испытываю к ним ни как к писателям, ни как к людям ничего, что зародило бы во мне какое-то чувство снисхождения. Короче говоря, как и Вы, как и суд, я признаю их виновными.

Тем не менее сейчас эти люди каждое утро ждут смерти, и у меня довольно воображения, чтобы понять: теперь, в тоске и в муках совести, они платят за свои преступления самую высокую цену, какую только способен заплатить человек. Я сражался с этими людьми до конца; но теперь побуждение более сильное, нежели все правосудие мира, заставляет меня желать, чтобы этих обреченных пощадили и чтобы им сохранили ту жизнь, которую они в безумии своем презирали настолько, что задешево торговали ею, когда речь шла о других.

Я долго считал, что эта страна не может обойтись без правосудия. Но я не думаю Вас обидеть, и никого вокруг Вас, утверждая, что правосудие после Освобождения оказалось чрезвычайно затруднительным, а это лишает нас возможности не замечать, что любое человеческое правосудие имеет свои границы, и эта страна в конечном итоге может нуждаться также и в милосердии.

В чем же будет превосходство нами защищаемых ценностей, если мы не окажемся способными подняться над жаждою самого законного отмщения? Я знаю, многие говорят, что смерть показывает пример. Со своей стороны, я нисколько в это не верю. Но и с этой точки зрения, уже были показаны значимые и тягостные примеры. Я знаю также, что было бы несправедливо казнить Бразийяка и оставить жизнь Ребате. Но не меньшая несправедливость заключается и в том, чтобы сохранять

244//245

жизнь политикам, покрывавшим Ребате, а также многих других, и с этой точки зрения также, коль скоро нет возможности уравнять все высшей мерой наказания, следует признать, что без мягкости нам не обойтись.

Следовательно, этим письмом я прошу у Вас не правосудия, полагая, что в этом деле оно было соблюдено, но простой жалости к виновным, не вызывающим ничего, кроме жалости; я надеюсь, что вместо постыдной и жалкой смерти мы дадим им также возможность лучше оценить масштаб содеянного.

Обращаясь к Вам с просьбой благосклонно отнестись к поступку, который — я хотел бы Вам сказать — для меня вовсе не прост, я прошу Вас принять, г. Хранитель Печатей, уверение в совершенном моем уважении.

Алъбер Камю

Люсьен Ребате и его товарищ были помилованы. Получив свободу в 1952 году, будучи амнистирован в 1953-м, Люсьен Ребате умер в 1972 году.

Неоднократно — и еще недавно — убийцы в качестве смягчающего обстоятельства ссылались на чтение Постороннего. Так поступил в 1950 году Клод Панкони, убийца юного Алена Гьяде, в так называемом деле группы J3. 4 февраля 1951 года отец жертвы написал Камю, чтобы попросить его дезавуировать подобные утверждения. 12 февраля 1951 года Камю ответил:

Глубокоуважаемый г. Гьяде,

Я понимаю и разделяю Ваши чувства: у меня тоже есть сын. Но тон Вашего письма заставляет меня полагать, что я могу говорить с Вами с полной откровенностью. Мне было бы нетрудно — как Вы просите — воспротивиться столь отталкивающему злоупотреблению моим произведением и моим именем; сказать, что среди миллионов лиц, видевших или читавших Царя Эдипа, никто не извлек из него мысль, будто нужно убить отца, либо жениться на матери; что описать преступление, коль скоро преступление существует, не значит подстрекать к нему; что, в конце концов, отравитель мог бы спрятаться за именем г. Мориака и за божественной милостью, а садист — за именем г. Жида и произвольным актом. В общем и целом все виды преступлений были описаны в литературе — иногда с извинением, иногда с оправданием. Стало быть, надо либо признать, что литература — школа преступности, либо раз и навсегда отка-

245//246

заться от того, что, к несчастью, кажется мне скорее уловкой защиты, нежели психологической истиной.

Соглашаясь с этим, скажем: кроме внутреннего убеждения, которое, безусловно, не может служить доказательством, ничто, увы, не поможет установить, что этот несчастный убийца на самом деле не читал тех книг, о которых он говорит, и что они не воздействовали на него в том смысле, в каком он указывает. В этом случае — как бы ни был он тяжел для меня — я оказался бы соучастником. Без сомнения, его вина намного тяжелее моей, но это не мешает мне испытывать при этой мысли бесконечно более жестокую боль, чем я могу выразить в письме к Вам. В любом случае она слишком тяжела, чтобы я мог со спокойной душой умножать бремя того человека, над которым нависает угроза страшной смерти. Когда я пишу эти строки, я вовсе не забываю о жестоком преступлении — о безжалостном лишении жизни несчастного ребенка. Я никоим образом не забываю о боли, которую испытываете Вы и которую, полагаю, я могу себе представить. Но если я твердо и безоговорочно отрицаю, что Посторонний может призывать к преступлению, эта книга, как и все мои прочие книги без исключения, по своему описывают мой ужас перед лицом абсолютного возмездия и щемящий вопрос — какой задаю себе и я — перед лицом вины как таковой. Мое ремесло, г. Гьяде, — и в первый раз я утверждаю это с грустью, — не в том, чтобы обвинять людей. Оно заключается в том, чтобы понимать их, чтобы дать право голоса всеобщему несчастью. Вот почему я не могу оказаться на стороне обвинения, что бы я ни думал по его поводу, пусть даже и ценой моей писательской репутации. Конечно, эта репутация связана с данными преступниками, хотя и таким недостойным образом, если бы мои книги — а знать этого наверное я не могу — оставили в моей мысли хоть один шанс сомнения на тысячу шансов очевидности. Такова несвобода моего призвания, такова — подчас невыносимая — расплата за него. С моей стороны этот процесс будет мне напоминать только о несчастье. О несчастье Вашего ребенка и Вашем, а также о том — ужасающем, — которое приходится на долю пролившего кровь человека, и наконец, о таком несчастье, как невозможность судить и, следовательно, необходимость в каком-то смысле и самому оказаться под судом.

Во всяком случае простите меня за то, что я не смог ответить Вам так, как хотел бы. Мои длинные объяснения, мое письмо, написанное со всей откровенностью, скажут Вам, может быть,

246//247

насколько глубоко я принимаю к сердцу и чувствую все это. Я не надеюсь на Ваше одобрение моего решения, но я хотел бы, по крайней мере, чтобы Вы не сомневались в моих чувствах искреннего уважения.

Альбер Камю

Под заголовком «Альбер Камю отвергает утверждение Панкони из группы J3, что тот совершил „непроизвольное" убийство под внушением его произведения», еженедельник Ici-Paris через несколько недель полностью напечатал письмо Камю, которое, как утверждала редакция, она получила от адресата. 2 апреля 1951 года Камю направил главному редактору Ici-Paris протестующее письмо:

Г. главный редактор,

Я считаю необходимым протестовать против Вашего поступка, заключающегося в том, что Вы сочли возможным напечатать мое личное письмо, адресованное г. Раймону Гьяде по поводу дела группы J3. Самый тон этого письма должен был бы показать Вам, что речь шла не о «любопытном пункте литературного спора», но о доверенности, которую один человек оказывает другому в ситуации мучительной и трагической. Публикация частной переписки пока еще не вошла в обычай журналистики. И, естественно, среди тех, кто посодействует Вам своим молчанием в этом из ряда вон выходящем поступке, меня уж во всяком случае не будет.

Кроме того, я протестую против того способа, которым было представлено это письмо. Мне нет нужды отмечать, что герой Постороннего никогда не «смаковал» радость — как Вы говорите — от обладания револьвером, а также не воображал себе удовольствие стрелять в спины мимопроходящих. Это доказывает только то, что ваш редактор охотнее читает Черную серию, нежели мои книги, в чем я не усматриваю ничего неподобающего. Неподобающее — и более серьезное — наличествует в другом. Мое письмо, выражавшее прежде всего мотивированный отказ становиться на сторону обвинения, получило такой заголовок и такое типографское оформление, что оно играет на руку того самого обвинения. Я возлагаю на Вас ответственность за эти действия, которые являются — не более и не менее — раболепством определенного журналистского типа. Но Вы, конечно, не откажетесь печатно сообщить, что ко мне оно не имеет никакого отношения. Из того, что я сказал или написал, я

247//248

не могу позволить Вам использовать ни единого слова против узника, ожидающего в тюрьме часа своего осуждения.

Примите, г. главный редактор, уверения в моем совершеннейшем почтении.

Альбер Камю

Еженедельник Ici-Paris не дал ходу этому письму, и Камю попросил Монд опубликовать новый протест, посланный в газету 7 мая 1951 года6.

В годы холодной войны Камю приходилось протестовать против смертных приговоров, вынесенных в странах и того и другого лагеря, как в СССР и странах восточного блока, так и в странах «свободного мира», если можно отнести эту квалификацию к испанской диктатуре или режиму, сложившемуся в Иране.

В феврале 1949 года Камю протестует против смертного приговора, вынесенного испанскому анархо-синдикалисту, члену Национальной конфедерации труда, Маркосу Надалю. Телеграмма, которую совместно подписали Андре Жид, Андре Бретон, Жан-Поль Сартр, Франсуа Мориак, Рене Шар и Альбер Камю, была адресована правительству генерала Франко и гласила: «Нижеподписавшиеся писатели настойчиво просят Вас о помиловании Маркоса Надаля, приговоренного к смерти военным трибуналом Оканы». Было отправлено также письмо испанскому послу во Франции от имени французской секции групп Международных связей7. Здесь — за подписью, среди прочих, Рене Шара, Луи Гийу и Альбера Камю8 — есть, в частности, и такие строки: «Устраняя все идеологические вопросы, мы хотим только подчеркнуть суровость такого приговора и воззвать к элементарному чувству человечности и просим приостановить исполнение [этого наказания]». Со своей стороны Альбер Камю писал Роберу Шуману, министру иностранных дел, и просил его вмешаться самым настоятельным образом. Он заключает свое письмо так: «Великие принципы и то, что важнее принципов, — жизнь свободного человека — поставлены под вопрос; это оправдывает меня в том, что я добавляю свой груз к бремени Ваших занятий».

В 1951 году — несомненно, вместе с группами Международных связей — Камю ходатайствует перед Президентом Греческой республики, как свидетельствует документ, фигурирующий в фонде Альбера Камю в форме только одного неподписанного дубликата.

248//249

Одиннадцать человек приговорены к смерти. Каковы бы ни были выставляемые доводы, это невыносимо. В Испании убивают уже в течение долгих лет, убивают в других местах, в огромном множестве стран и континентов, пользуясь разными формами убийства, которое при этом все-таки остается убийством. В наши дни убивают с размахом. Однако случай с одиннадцатью синдикалистами из Севильи — яснее, чем любой другой, и он ставит нас лицом к лицу со скандалом современного убийства, чьи декларативные мотивы и условия отличаются крайней жестокостью.

Пять из одиннадцати [...] приговоренных были казнены франкистским режимом.

12 ноября 1954 года Альбер Камю в газете Монд ответил на письмо тегеранского посла, который, как представлялось, полагал, будто недавние иранские казни вызвали негодование у одних только коммунистов.

[...] На самом деле для многих из нас нет никаких причин присоединяться к протестующим, которые никогда не поднимали свой голос против казней, проводимых с завидной регулярностью за железным занавесом (на этой неделе еще два смертных приговора), и у которых нейтралитет имеет, я бы так выразился, характер одностороннего паралича. [...] Но как раз иранское правительство ошибается, если думает успокоиться на той утешительной идее, что только коммунисты и их союзники протестуют против этих казней. [...] Ведь то, что вызывает дрожь при мысли об этих казнях, — не незаконность их (со столь значительного расстояния ее трудно оценить), а массовость. Одним словом, не качество их, а количество. Говорят о сотнях приговоров, двадцать три уже приведены в исполнение, а обещают еще... Иранское правительство имеет право создавать для себя любые правовые нормы; но мы не можем признать за ним право заниматься резней в таких масштабах. Каковы бы ни были приводимые резоны юридического или национального характера, никто не помешает нам думать, что такая бойня — а это именно бойня — имеет лишь отдаленное отношение к национальному достоинству, которое якобы пытаются сохранить такими деяниями. Вместе с другими французскими писателями, которые не являются ни партизанами, ни заговорщиками, я прошу г. посла адекватно оценить чувства, вызванные у нас этими событиями, и использовать все свое влияние, чтобы казни наконец прекратились. [...]

6 декабря 1955 года в статье, опубликованной в Экспрессе и

250//251

озаглавленной «Мальчик-грек», Камю протестует против смертного приговора, вынесенному колониальными властями юному киприоту: «В течение нескольких дней у восставшего Кипра одно лицо — лицо юного кипрского студента Михаила Караоли, приговоренного к виселице британским трибуналом. Так жестоко умирают на том счастливом острове, где родилась Афродита. [...] Но [английские консерваторы] не только потеряют лицо, если поддержание сложившейся ситуации, очевидно непрочной, потребует такой платы, как смерть ребенка. Сейчас споры в разгаре, и у британского правительства во всяком случае есть шанс дать им возможность стать плодотворными, пощадив юного осужденного. Время империй проходит, начинается эпоха свободных сообществ, по крайней мере на Западе. Сумеем же признать это и споспешествовать великому будущему, вместо того чтобы разбивать ему затылок. Друзья Англии и друзья греческого народа просят у нее сперва спасти жизнь Михаила Караоли, а потом вернуть ему родину, которой уже три тысячи лет»10.

4 декабря 1957 года Альбер Камю отправляет телеграмму Нго Дин Диему, президенту Республики Южный Вьетнам, чтобы просить его помиловать писателя Хо Хуу Туонга, приговоренного к смерти сайгонским военным трибуналом за «вооруженный мятеж». В июле 1959 года Альбер Камю вновь пишет президенту Диему, чтобы просить для помилованного Хо Хуу Туонга освобождения от каторжных работ по слабости здоровья.

События, развернувшиеся в Северной Африке, заставили Камю неоднократно тайно вмешиваться в пользу приговоренных, чьи деяния не вызывали его одобрения.

В 1954 году Камю, несмотря на все оговорки, примыкает к только что организованному Комитету за амнистию заморских политзаключенных, председателем которого является специалист по исламу Луи Массиньон11. 15 марта 1954 года Комитет возбуждает ходатайство за подписью Луи Массиньона, Франсуа Мориака, Эмиля Кана, Поля Риве и Жана-Поля Сартра перед Рене Коти, новоизбранным президентом Франции, о помиловании семи тунисцев, приговоренных к смерти.

Независимо от Комитета 22 марта 1954 года Камю в свою очередь пишет Рене Коти, высказываясь за помилование семи тунисцев, приговоренных к смерти за убийство трех полицейских, в убийстве которых они сознались в отсутствии своего адвоката. Камю подчеркивает «методы, слишком часто приме-

251//252

няемые для получения таких признаний», — методы, которые «могут вызвать только скорбь и возмущение у любого француза, преданного своему отечеству» и «по крайней мере заставляют сомневаться — как бы ничтожно не было это сомнение — в виновности приговоренных».

[...] Кроме того, — [добавляет он], — хотя бы это была лишь тень сомнения, этого достаточно, чтобы сделать мысль о возможной казни этих людей невыносимой. Что касается меня, то я всегда противостоял смертной казни и всегда завидовал высокой и трудной задаче, исполняемой Вами, присвоенному ей праву помилования. Но теперь уже не только принципиальные соображения заставляют меня обратиться к Вам — с того момента, когда я увидел, что люди могут быть подвергнуты абсолютной каре во имя вины, не получившей абсолютного доказательства.

Я знаю все доводы, которые могут быть высказаны в пользу казни. Я знаю также, что сегодняшний мир практически полностью подвержен соображениям государственности прежде всего. Но право помилования, которым Вы располагаете суверенно, — один из редких противовесов государственным соображениям, и именно к нему, равным образом как к Вашему благорасположению, я дерзаю с глубоким чувством взывать, чтобы этот приговор не был приведен в исполнение. Если бы первый из французов и президент Французского союза согласился начать исполнение своих должностных обязанностей с такого акта милосердия, будьте уверены, господин Президент, этот жест сегодня восприял бы свое значение во всей его полноте и не только вернул бы надежду семи несчастным семействам. Он послужил бы французскому делу в Северной Африке и в конечном итоге своим великодушием пошел бы на пользу и государственным интересам. [...]

Кажется, в тот момент, когда Камю вмешался в это дело, трое из приговоренных были уже тайно казнены.

В 1956 и 1957 годах гильотина работала часто. Между апрелем 1956 года и ноябрем 1957-го в Алжире состоялось — согласно данным, собранным Жерменой Тиллион12 — пятьдесят пять легальных казней. Два адвоката, Жизель Алими и ее друг Ив Дешезелль, «содрогающийся от ужаса», побудили Камю действовать. «Но, Боже мой, тебе нужно кричать», — писал ему последний.

В декабре 1957 года разворачивается процесс студента Бен Садока, убившего вице-председателя Алжирского собрания.

252//253

Альбер Камю соглашается вмешаться в пользу Бен Садока на тех условиях, что его действия останутся тайной для публики. «Уже в течение двух лет я отказываюсь, — объясняет он в письме к Пьеру Стиббу, адвокату Бен Садока, — что касается Алжира, и я буду отказываться и впредь, пока усматриваю возможность эффективного действия, от любой публичной манифестации, которую можно было бы политически эксплуатировать, что могло бы усугубить несчастья моей страны. В особенности же я не хочу своими заявлениями, сделанными без всякого риска для собственной жизни, создать оправдание тупому фанатику, который в Алжире открыл бы огонь по толпе, где находятся моя мать и все мои близкие. Этот довод может показаться в Париже наивным, но для меня он имеет силу страсти, прошедшей через горнило разума».

4 декабря Альбер Камю пишет председателю суда присяжных:

Господин Председатель,

Защитник обвиняемого Бен Садока просил меня дать суду, в коем Вы председательствуете, возможность ознакомиться с моими чувствами; я счел важным сделать это в непубличной форме, чтобы мои заявления никоим образом не смогли стать предметом политической эксплуатации. Прежде всего я выражаю Вам признательность за добрую волю меня выслушать, поскольку условия, в которых мы находимся, трудно не счесть исключительными.

Я принципиальный и убежденный противник смертной казни в целом, и в одной из своих книг я публично выразил это мое убеждение, что само по себе достаточно для оправдания этого письма. Но в настоящих обстоятельствах я скорее слушаюсь своего чувства, что в случае с Бен Садоком — хотя я отношусь к его деянию всецело неодобрительно — было бы и с точки зрения человечности, и с точки зрения реализма лучше избежать смертного приговора. С точки зрения человечности, поскольку его деяние, сколь бы бессмысленным и тупым оно ни было, не может быть приравнено к актам расистского терроризма, не различающего в своей убийственной энергии ни женщин, ни детей среди невинной толпы. Если даже не одобрять или осуждать его мотивы, они иного порядка. Я противник как теоретических положений, так и действий Фронта национального освобождения, но мне кажется, что именно в тот момент, когда Франция может надеяться восстановить достойный мир на

253//254

земле, чьи несчастья тягостно отзываются в сердце алжирца, каковым я являюсь, казнь только скомпрометирует возможность такого будущего, на которое мы все надеемся. Напротив, приговор, дающий место состраданию, поможет ему.

Все эти доводы приводят меня — после тягостных споров с самим собой — к решению поверить Вам мое мнение в надежде, что Вы не оставите, избегая всякой публичности, ознакомить с ним присяжных Вашего суда. Во всяком случае я Вам признателен за позволение обратиться к Вам со всей доверительностью, и прошу Вас принять уверения, господин Председатель, в чувствах моего самого высокого уважения.

Алъбер Камю

Еженедельник France-Observateur заявил о вмешательстве Камю и критиковал его действия; потому этот последний 27 декабря написал Пьеру Стиббу: «Я отчаиваюсь, можно ли заставить Ваших товарищей и Вас понять, что нас разделяют не столько различие политических позиций, сколько методы действия, примириться с которыми я не смогу. Во всяком случае, эта последняя афера меня окончательно обескуражила. Теперь публичные атаки и частные демарши с этой стороны получат единственный ответ, который сейчас мне кажется возможным и подобающим, — я имею в виду молчание».

17 марта 1958 года Камю просит Президента республики13 помиловать студента Талеба Абдеррахмана. «То, с чем я смог ознакомиться из досье этого осужденного, убедило меня, что это не хладнокровный убийца, а скорее человек измученный и слабый духом, которого крайняя бедность и неблагоприятные обстоятельства заставили участвовать в акции, с чьими последствиями он в конечном итоге согласиться не мог. Я все еще думаю, что общая приостановка казней помогла бы установить атмосферу, при которой стало бы возможным разумное решение».

3 января 1959 года Жермена Тиллион пишет Камю:

Дорогой г. Альбер Камю,

Высший совет судебного ведомства не соберется до 15 числа, то есть, несмотря ни на что, дело срочное.

Однако у меня уже было время переслать самому г-ну Делуврье14 те досье, которые я отправляю Вам.

В настоящем наибольшую тревогу у меня вызывает возобновление покушений Фронта национального освобождения.

254//255

Следует опасаться, что в соответствии со старыми классическими методами ответ будет адекватный. В то время как, по моему мнению, более чем пора, чтобы началась «атака мирных переговоров».

Как мне кажется, я поняла, что генерал15 желает принять амнистию очень широкую — но не всеобщую. Хотя тут могли бы фигурировать пятьдесят восемь приговоренных к смерти в Барберуссе16 и четырнадцать здесь, в тюрьме Сантэ. Кто же будут те, кто из этого числа подойдут «по досье» для представления идеального казненного?

Четыре человека, краткие заметки о которых я вам посылаю, более всего подлежат этой опасности. Тот, за кого я боюсь больше всего, — это, конечно, Ясеф17, с одной стороны, потому что я его знаю, а с другой — потому что он отважился на самый мужественный в моральном плане шаг: он остановился. Насколько я знаю, он единственный из обоих лагерей, кто пошел на это в течение последних четырех лет.

Фетталь. Что касается второго, мои опасения заключаются прежде всего в том, что ходатайство о его помиловании было отклонено Коти. Хотя, не считая того факта, что его не сумели обвинить ни в одной смерти, хотя бы в соучастии, в моих глазах он обладает еще и обаянием человеческой доблести, которая, безусловно, приводила в ярость тех, кто его допрашивал и которая подтверждена тем, что все приговоренные к смерти в тюрьме Барберусс выбрали его человеком, которому они подчиняются и кто говорит от их имени.

Третьего Вы знаете лично, и, кажется, в настоящее время он в особой опасности, так как против него оставили в силе показания (впоследствии опровергнутые), представляющие его организатором покушения, которое называют «покушением фонарщиков».

Был ли у этих покушений организатор или нет? По совести знать это невозможно. Во всяком случае нет никаких материальных улик, нет свидетелей, которые это подтверждают, и все обвинения основываются на свидетельствах, опровергнутых в ходе судебных заседаний, и на признаниях, которые были получены под пытками и точно так же разоблачены.

О четвертом я знаю только то, что зовут его Али Мулей, что он состоял в Международной гражданской службе и был весьма любим своими товарищами. [...]

Я не преуменьшаю ужасную суть покушений Фронта национального освобождения, но Вам я могу сказать, что даже если

255//256

на их совести в Алжире двадцать одна смерть и определенное количество раненых (я беру эти цифры из недавнего заключения Комиссара при правительстве), то, с другой стороны, с апреля 1956 г. по ноябрь 1957-го только в Барберуссе с помощью гильотины казнили пятьдесят пять человек, а до конца 1957 года насчитывалось три тысячи двадцать семь исчезнувших18. Имейте в виду, что это люди, арестованные полицией или парашютистами на виду и с ведома их семейств и целых кварталов, люди, для которых установленная форма свидетельства о смерти — «захвачен и расстрелян в подполье».

Но из людей, фигурирующих в списках исчезнувших, я не знаю никого, кто действительно был бы застигнут в подполье или еще где.

Кроме одного слабоумного (гражданского), которого взяли военные, убившего мусульманское семейство по корыстным, а отнюдь не политическим соображениям, и которого судили в городе Экс-ан-Прованс, я не знаю ни одного француза, который был бы наказан за убийство мусульман. Хотя соотношение жертв между обеими группами населения — на одно19 убийство, совершенное ими, сто, совершенных нами (приблизительно). [...]

Жермена Тиллион

11 января 1959 года Камю вступается перед генералом де Голлем, с декабря 1958 г. президентом Республики, в пользу трех приговоренных к смерти алжирцев. «Для меня нет речи о том, чтобы преуменьшить ответственность этих осужденных в той мере, в какой она установлена. Но решения о помиловании, о которых, к моему большому облегчению, было заявлено, рискуют не затронуть эти конкретные случаи, и тогда я счел своим долгом напомнить обстоятельства, которые, по моему разумению, сделают с большой вероятностью политически вредным и уж во всяком случае проявлением крайней жестокости необратимую кару20 [...]».

В 1959 году фильм Роберта Уайза дает Камю возможность еще раз высказать то, что он думает о смертной казни. I want to live (Я хочу жить) описывает процесс казни женщины-убийцы. Камю пишет: «Намеченная этим фильмом безжалостная история — история подлинная. Необходимо, чтобы ее рассказали всему миру; всему миру необходимо посмотреть и выслушать ее. Зачем нужно кино, как не для того, чтобы сталкивать нас лицом к лицу с реальностями нашего времени? Вот реаль-

256//257

нить мнение. Высказываться против смертной казни бессмысленно, когда подсудимый невиновен. Очевидно, что в этом случае все будут ее противниками. Борец против этой меры наказания должен подтвердить свою точку зрения именно в том случае, когда подсудимый виновен. Именно такую попытку подтверждения вы найдете в труде, который я беру на себя смелость Вам выслать.

Во всяком случае хотел бы Вам сказать еще раз, что Ваше письмо я прочел с глубокими чувствами симпатии и уважения, и в особенности я признателен Вам за то, что во всем этом деле Вы не усомнились в моей добросовестности. Примите, г. Бек, уверение в моих наилучших чувствах.

Алъбер Камю

P. S. Нужно ли добавлять, что в моих репликах вовсе не содержалось осуждения американского правосудия, а только и исключительно тяжба об одном из фактов цивилизации, общем для многих стран, в том числе для Вашей и для моей.

Это последнее известное выступление Альбера Камю против смертной казни, сделанное ровно за семь месяцев до его смерти. Тремя месяцами ранее, в марте 1959 года, он высказался в пользу греческого депутата-коммуниста Манолиса Глезоса, приговоренного к смерти за покушение на безопасность государства и в конечном итоге получившего помилование.

Камю довольно редко писал предисловия. Но в 1952 году он написал предисловие к Балладе Редингской тюрьмы Оскара Уайльда — истории солдата-убийцы, которому предстояло погибнуть на виселице22. «[...] По выходе из тюрьмы Уайльд, совершенно истощенный, едва нашел в себе силы для того, чтобы написать эту замечательную Балладу и дать в ней голос крикам, вырвавшимся в одно утро из всех камер Рединга и повторившим крик узника, которого вешали люди во фраках», — писал Камю. Уайльд здесь завершил «тот головокружительный путь, каким он шел от салонного искусства, чьи приверженцы в другом слышат только себя, к искусству тюремному, где все камеры повторяют крик агонии — крик человека, которого убивают подобные ему». В отличие от Уайльда, Камю еще в юном возрасте понял, что необходимо «отождествить искусство и боль». Несомненно, это одна из причин всеприсутствия темы смертной казни не только в его эссе, статьях и политических выступлениях, но и во всем его творчестве23.

Марк Ж. Блок

258//259

СМЕРТНАЯ КАЗНЬ В МИРЕ

Более половины государств мира (109 стран) сегодня отменили смертную казнь, в законодательном порядке или фактически. Шестьдесят пять стран отменили ее в законодательном порядке во всех случаях. Четырнадцать стран отменили ее за преступления общей юрисдикции, сохраняя, впрочем, право прибегнуть к ней, напр., в случае войны. Двадцать стран, чье законодательство не претерпело соответствующих изменений, могут, тем не менее, рассматриваться как аболиционистские, поскольку они не прибегали к смертной казни по крайней мере в течение десяти лет.

Напротив, восемьдесят шесть государств сохранили смертную казнь (это не значит, впрочем, что казни там имеют место каждый год).

В течение последнего десятилетия XX века в среднем три страны в год отменяли смертную казнь. С 1985 года более сорока стран либо упразднили ее, либо перешли от частичной отмены к полной.

Только четыре страны, отменившие смертную казнь, вновь ввели ее в свое законодательство: Непал, Филиппины, Гамбия и Папуа-Новая Гвинея. На Филиппинах смертные казни были возобновлены на деле, но Гамбия и Папуа-Новая Гвинея не осуществили ни одной казни. Что касается Непала, он отказался от своего решения и вновь попал в список аболиционистских стран в 1997 году.

В 2000 году было казнено на основании закона 1 457 узников в двадцати семи странах, и 3 058 — приговорены к смерти в шестидесяти пяти странах. Таковы данные Международной Амнистии, но реальные цифры, без сомнения, более высокие. Во всяком случае они касаются только казней на основании закона, состоявшихся после того, как приговор был вынесен судом. Бессудные казни здесь не учитываются. Известно, например, что в Ираке их сотни.

В 2000 году 88% из всех известных казней имели место в Китае (более тысячи), в Иране (75), в Саудовской Аравии (123) и в Соединенных Штатах (85 — из них 40 в одном только штате Техас). Для трех первых стран данные, безусловно, не отли-

259//260