Яков Кротов. Путешественник по времени.- Вера. Вспомогательные материалы.

М.Артемьев (Михаил Бренстед)

О СВОБОДЕ ВОЛИ

Артемьев М. О свободе воли. (Февраль 1928 г.) / Путь.— 1932.— № 32 (февраль).— С. 43—72.

Нет идеи столь возвышающей лучшие стремления человека, как утверждение свободы его воли, и в то же время нет ничего более темного, неясного, чем это утверждение. Его неясность становится сугубой как только вспомним мы, что два слова одно не яснее другого слагают словесное его выражение. Что такое «Воля»? Чем можно измерить «Свободу»? Множественность значений обоих слов — очевидна. Множественность для их сочетания — безгранична. Однако свобода воли — одна идея. Смысл ее не есть простая сумма смыслов воли и свободы взятых раздельно. Мы вынуждены лишь начать в таком плане наш анализ.

Каждая эпоха, каждая ясно сознающая себя общественная группа, любая философская концепция, даже каждый отдельный человек всегда дают новое содержание обоим понятиям. Всегда решение этой проблемы с чуткостью термометра говорит о холодности, теплоте или огненности основного импульса, господствующего для этой эпохи, группы, центрального для данного человека или философской системы. По тому или иному решению всегда безошибочно можно говорить о качестве этого основного импульса. Попытаемся же хорошим утверждением свободы должным

образом оправдать качество нашего. Религиозно-философская летопись показывает нам как необычайно широк диапазон разрешений проблемы. В попытках этих неуловимо сменяются тончайшие оттенки. Вопрос так глубок, что не всякие два человека, произносящие одинаковые формулы одно и то же высказывают. Необходимы дополнительные критерии. Но, если полутоны еще сливаются в нашем неразличении, то крайние октавы встают, как прямые полярности. Отпрямого отрицательного оτвета, заключенного в знаменитой формуле марксизма «свобода есть познанная необходимость», через филистерское упразднение свободы «категорическими императивами» кантианства всех родов и оттенков вплоть до таинственных, утверждающих слов: «познайте истину и истина сделает вас свободными», тайна которых полна какой-то жгучей, твердо ожидаемой правды. Диапазон так велик, что концы его сходятся в какой-то полярности, чувствуешь, что это уже предельные формулировки ответов; дальше «вправо» от Христа, дальше «влево» от Энгельса идти некуда. Цикл завершен. Внутри него проблема разрешима классично.

Мы кончим апофеозом свободности воли. Свобода есть радость — мы ищем ее всюду, и не отказываемся увидеть ее в самом близком, в самом, может быть, важном в человеке, в том как раз, где расцветает она самым пышным своим цветом. Но с священным чувством касаемся мы священнейшего в человеке. Ясно видим мы затоптанное в грязь, и почти инстинктивное чувство вынуждает нас по мере сил воспрепятствовать страшному делу профанации свободы. Слишком часто становилась Истина проституткой нечистой общественной воли. И

как воды ручья уходят, просачиваясь в песчаное русло, оставляя на дне вязкую тину, так исчезало из хотений человеческих все, что не было их похотью. И тина этого мутного осадка обволакивала то, что люди дерзали называть своею свободой. Новое сознание, которое мы ищем, должно резко отпечатлеться в предлагаемой попытке нашего решения.

I. Постановка задачи.

(Две свободы).

Природа воли — таинственна. Но цель всякого познания не есть уничтожение тайны. Познание не уничтожает, а преображает тайну, приводит ее к тайне же, но тайне все более и более сокровенной, все более и более очищенной. Количество таинственного не может уменьшаться в природе, но качество тайн улучшается в подвиге познания. Но не столько познание субъекта распространяется безгранично, сколько тайна сама объемлет познающего, в ней явно становится; тайна исчезнет не умерев, а преобразившись в явь — только так.

Научный метод убийства тайн, вместе с методологически-неизбежным убийством объекта исследования (в лучшем случае схематизации объекта: — тоже убийство в высшем смысле), роковым образом бесплоден.

На тайном неявном можно реально строить, только остеречься надо, чтобы оно не было бы столь низкопробно, как например исходные «тайны» позивитизма (ибо ясно, что предпосылки его ничуть не менее таинственны). Наш вкус должен быть выше вкуса науки, и в дальнейшем мы это докажем.

Воля равна тайне. Можно прямо сказать, что

волевая стихия есть самый сокровенный образ, de Profundis, нашего «Я». Волевой стержень души — это ее скелет, океан воли бушует на самом дне ее бездонности. Древний призыв — «О, человек, познай себя» — лишь в последнем своем раскрытии приложим к человеческой воле. Волевой акт есть всегда нечто, исходящее из глубин человека и непосредственно из них. С него начать и им надо закончить.

а) Введем условное представление, важное для всего дальнейшего о «волевой субстанции» человека. Эмпирически проявленную волю мы должны отличать от этой субстанции, считать последнюю более первичной, только оформленной в виде того или иного волевого акта. Говорить о ее внутренних свойствах мы пока не можем. Это и есть тайна воли. Но очистить понятие о воле от чуждого привнесенного мы будем пытаться.

Прежде всего представим себе волю человека в виде океана этой субстанции, как бы заключенной внутри его души. Воды этого океана — воля, всякое проявление, всякий акт воли будет движением конденсацией этой субстанции, т. е. будет волнением нашего океана. Вызывать эти волнения будут внешние воздействия. Это будут взаимодействия нашей воли с окружающим мором. Задует ли ветер над водами нашего океана, обрушится ли в море прибрежная скала — всему отвечают чуткие воды. Появляется все усиливающееся, сначала беспорядочное волнение, которое потом приобретает формы, ритмику, от законов своего движения, от свойств своей косности, вязкости. Раз возникнув, волны идут, расходясь, достигают берегов и, разбиваясь об них прибоем, расказывают им о чем-то.

Это, в свете нашего образа, мы должны рассматривать, как окончательное психофизическое проявление воли. Формы воли, их скорости за-

висят от свойства вод, от характера первого толчка. Иногда пробежит по поверхности мертвая зыбь неведомого происхождения, иногда покрыт океан ледяной корой, и тогда молчит, не проявляясь никак. И только темные подводные течения оживляют для нас его недра. Сколько есть существ на земле, волю которых покрывает эта ледяная кора!

Сейчас мы займемся этими движениями, которые назовем только квази-свободными и оговоримся сразу же, что истинно свободная воля — другая. Эта вода — лед, по сравнению с настоящей водой, субстанция эта отяжеленная. Проявление истинной свободы соответствовало бы гигантским внутренним взрывам, водным смерчам, целым протуберанцем, взлетающим к самому небу. Внутренний огонь расплавил бы не только лед, сковывающий зимой океан, но и самую вязкость воды преобразил бы в его волю.

б) При ближайшем рассмотрении, акт воли с формальной стороны распадается на 3 фазы в согласии с 3-мя стадиями образования воли в океане. Первое — беспорядочное волнение под непосредственным влиянием действующей причины; (первый волевой рефлекс па волевое восприятие). Это еще не сознательное волнение, скомканное, сам океан еще молчит, но поверхность уже заколебалась.

Второй центральный момент, это образование правильных, ритмических волн под влиянием как самой воздействовавшей причины и от закона воли, так и положения собственных движений вод и в океане. Результат этого сложного процесса есть акт кристаллизации желания (воли) из ряда противоборствующих причин. Он важен тем, что тут впервые приходится говорить о собственных движениях субстанции, т. е. не только о слепом рефлексе (ква-

зи свободе), но и о самой внутренней свободе.

Третья фаза — психофизиологическая, менее интересная. Это проявление воли: — акт идущий вовне, завершающийся тем или иным физиологическим действием или даже только помыслом. Возникшие под действием поступка и оформленные в желании волны океана воли теперь в фазе волнения. Проявляются обратно изнутри вовне, в мир, волны, достигая берега океана, вызывают эффект прибоя. Это есть уже действие — результат волевого акта.

2. Квази-свобода.

Из этого рассмотрения сразу следует центральность второй фазы. Насколько проста и механична сущность первой — (рефлекса) и последней «волнения», настолько же сложен и труден процесс кристаллизации желания.

Несколько еще не вполне оформленных хотений встают перед нашей волей; дуют разные ветры, поверхность океана волнуется беспорядочно. Как поступить, что выбрать, как сделать это свободно, без всякого по возможности постороннего вмешательства. Каждые парциальные хотения частью противоположны, частью сонаправлены. Все имеют свои «за», свои «против». Воля взвешивает мотивы хотений, мотивы внешние и внутренние. Алгебраическая сумма мотиваций и определяет, казалось бы, конечно, устремление воли. Чем правильнее сделан этот подсчет, чем лучше, полнее выставлены мотивы, тем формально правильнее, т. е. свободнее поступок. Или иначе: возможен объективный, бесстрастный выбор из ряда хотений, возможно точный подбор мотиваций и возможно полное их познание и оценка определяет в конечном счете возможно большую ее «свободность». Как ни бледна,

как ни негативна такая «свобода» никакой другой из позитивистского подхода не получить.

Когда соль потеряет силу, чем сделать ее опять соленой?

Простая нормальность человеческого организма, его изолированность от внешних воздействий, могущих нарушить правильное протечение процессов: извне внутрь (рефлекс) и изнутри вовне (воление) уже обеспечивает, казалось бы, полностью ту формальную свободу, ту квази-свободу, которая дается нашим отрицательным ее определением.

Если мы не находимся в состоянии аффекта, а действуем под влиянием постоянных свойств нашего темперамента, если исправна нервная система, передающая парциальное хотение, если спокоен был океан воли, то мы можем ожидать полоненную позитивную квази-свободу. Правда, остается неясным, почему постоянство черт темперамента указывает на их нормальность, (точно психоз не может быть постоянным), почему то, что нормально для одного будет нормально вообще. A человек, одержимый клептоманией? Его приходится оценивать с точки зрения общих норм; он говорит так: у него болезненно возникает воля к обладанию всяких предметов. Но за то для него, инстинкт этот постоянен и вполне нормален.

Представим себе на минуту, что все люди на земле, и ученые и философы, были бы клептоманами, но в прочих отношениях были бы «нормальны» и даже очень развиты. Они, рассуждая о нормальности вообще, неизбежно включали бы в нее и понятие клептомании, волю свою, подчинившуюся этому инстинкту, не считали бы в этом отношении дефективной. Позитивный критерий обеспечил бы там квази-свободу каждому вору, каждому маниаку, ибо эмпирически познать волю

свободную от воровских инстинктов было бы на этой земле, населенной одними клептоманами очевидно невозможно. Даже целый конклав мудрецов этой земли, которые при всей своей мудрости все-таки были бы клептоманами, не мог бы заметить очевидной для нас несвободности воровских инстинктов. И уже нас, свободных, вообще говоря, от обязательности этой болезни, такой ответ не удовлетворит, хотя уличить тамошних мудрецов в ошибке такого решения, оставаясь на позитивной платформе, мы очевидно не сможем. Между тем, кто поручится, что в нашем круге нет какой-либо иной «клептомании». Допустим где-нибудь существование человечества, лишенного полового инстинкта. Что оно сказало бы о нашей «свободе», когда мы подчас подчиняемся этому слепому инстинкту? Постараемся же выйти из круга этих случайностей, попробуем найти действительно объективный критерий нашей свободе. Чтобы получить на этом пути полную свободу, невозмущенное проявление истинной окончательной сущности воли, необходимо строить образ какого-то абсолютно здорового человека в физическом, психическом и духовном смыслах. Высокая нравственность будет гарантировать более объективное, менее эгоистическое и пристрастное суждение, т.е. еще больше выявлять свободу, ибо тоже можно сказать и о степени познания. Чем меньше заблуждений будет у человека в оценке объектов хотений, тем совершеннее он будет знать себя и мир, тем полнее будут его мотировки, тем вернее, безошибочнее потечет его умозаключение, тем проще и яснее пробудится в нем воля, тем, следовательно, он будет свободнее. Но, очевидно, что раз начав этот процесс нельзя остановиться на полпути (построив только полусовершенного человека), и кроме того возмож-

ность его продолжения опирается на идеи очень и очень неясные. Надо уже говорить не просто о нравственности, а о разных степенях ее — о большей и меньшей нравственности: человек не поддавшийся аффекту гнева и в очень затруднительных случаях жизни поступит очевидно свободнее, как если бы он этому гневу поддался. Даже наши юридические нормы знают институт «смягчающих вину обстоятельств», так например преступление в пылу страсти карается меньше, ибо предполагается, что здесь свобода преступника неповинна и в других обстоятельствах он бы не повторил преступления. Эта степень нравственности, ясности, спокойствия, мудрости сознания, очевидно, может смениться большей степенью мудрости и этому новому состоянию сознания будет соответствовать своя новая степень свободностей и т. д. бесконечно. Но плохо не то, что это вообще бесконечно, а что то, что бесконечность эта есть дурная. Есть бесконечность белки, вертящейся в колесе, и есть бесконечность человека неуклонно и неизменно идущего к своей вечной цели. Дурная бесконечность тем отличается от хорошей, что она и в своих предельных моментах не избавится от тех свойств несовершенства, которые она имела в своем пути и даже в исходе. На представлении об этих двух бесконечностях остановимся подробно. В стремлении какой-нибудь величины к своему пределу может быть два случая. Первый тот, что предел этот будет чем-то количественно иным по сравнению со стремившимися к нему членами ряда и второй, что предел не будет качественно от них отличаться. В первом случае весь процесс философски не интересен; он не преодолевает какой-то внутренне свойственный ему дефект, а беспомощно доносит его до своего предела. Предел не преодолевает этого дефек-

та. В другом случае предел может быть преображением стремящейся к нему величины и тогда объективное значение этого тоже бесконечного стремления становится громадно. Но не это имеем мы в виду, когда методом последовательных приближений стараемся получить истинную идею свободы, очищая ее от всех шлаков, от всех несовершенств примитивного понимания, ибо невытравимый элемент абстрактности «квази-свободности» неизбежно остается в этой «свободе», доносится до предела, нимало не уменьшается при последовательном построении все более и более свободного поступка. Даже самый совершенный в этом смысле человек не получит ту пламенную окончательную свободу, в которую все мы интуитивно неискоренимо верим, которая временами разгорается в душе и самого несовершенного. У него будет совершенная квази-свобода и только она неизбежно останется холодной, выбирающей, рассудочной и никогда не сможет гарантировать его от самой большой из всех возможных ошибок. Мы сразу же перевели разговор на личности, хотя это и осуждается бытовой этикой. Но здесь это глубоко не случайно. Наша проблема этого существенно требует. Позитивизм поэтому и бессилен, что он пытается везде и всюду иллиминировать личность. Все это относится к квази-свободе. О самой свободе мы еще не говорили, но уже и здесь столкнулись с непреодолимыми для позитивизма трудностями. Его импотентность здесь становится до наглядности очевидной. Так ничего не получишь. Поставим вопрос иначе и начнем опять с самого начала.

Перед сознанием встают ряд парциальных хотений. Воля наша должна консолидаризоваться с волей некоторых из них. Здесь поле борьбы нашей свободы с небытием или позор-

ное ее отсутствие, как это чаще всего и бывает в большинстве наших поступков. Процесс квази-свободы мы уже охарактеризовали: сознанию предстанут мотивы хотения, алгебраическая их сумма определяет результанту, которая в свою очередь оформляет волевой акт, его направление. Этот выбор из ряда хотений (заметим, что их может быть очень много, даже бесконечное число; в этом случае, выбор должен быть интуитивным). Квази-свобода есть свободабеспрепятственного выбора, пассивная, свобода «от чего-то». Напротив настоящая свобода не есть только свобода выбора, но свобода избрания, свобода к «чему-то», активная, творческая утверждающая. Одна негативная, внешняя, отрицающая — не «то», не «то», не «то». Только лишь останавливающаяся на последнем оставшемся «это» (иногда потому и выбранным, что оно осталось последним, ибо больше выбирать не из чего). Только вторая внутренняя, положительная, подлинная свобода, избирающая по внутреннему призванию сразу «это» из ряда «это», «это», «это»... Не всегда совпадают свободность с квази-свободностью, однако обеспеченность последней есть условие возможности первой: без свободы выбора нет и не может быть свободы избрания, но последняя неизмеримо больше. Она иногда сопутствует той и никогда из нее не вытекает. Как помыслы наши не всегда суть познания (т. е. не всегда адекватны реальной действительности), как взор наш не всегда дает нам прозрение, так желания наши еще не суть наши свободы. Напротив хотения наши суть чаще всего только похоти.

Тут мы вторично соприкасаемся вплотную с собственными движениями океана воли. До сих пор все было механично; ветер, беспорядочное волнение, появление воли, их продвижение и прибой у берега. Тут океан чисто пассивен,

никаких собственных движений в нем не происходит, во всяком случае, они были не заметны; он даже и не ценен сам по себе, в нем важна только возможность появления воли по определенным законам, только его субстанциональность. Сама же субстанция играет роль среды, и это жалкая роль.

3. Свобода собственно.

Теперь мы заговорим о собственных возмущениях вод в океане. На дне ли его пробудились вулканы, выбрасывающие гигантские скалы пламени, разбудилась ли внутри атомная энергия, но поднялись водяные смерчи, ожил океан, изнутри возмущаются его воды, гигантскими протуберанцами выкидываясь вверх, рассыпаются фонтаном многоцветных искр-капель. Бурлят воды, расплавилась раньше связывавшая их вязкость. И идут эти волны, сталкиваются с волнами первого механического происхождения и смешанные ударяют они в прибрежные камни. То, что мы до сих пор рассматривали (первые типы волн), лишено всякой инициативы. Там все косно, все квази-свободно, т. е. только нормально. Сон истинной воли, пассивное присутствие сознания давало те волны. Большинство наших поступков, наших решений рождается из такого сна, тяжелого, нездорового (магнетического) сна, порой летаргии и даже смерти нашей воли из отсутствия ее собственных движений. И это при полной нормальности физической и психической нашей организации. И благие намерения наши, «беспочвенные» мечтания и порывы юности, так неизбежно исчезающие от «умудрения» опытом жизни, являются сновидениями в этом тяжелом сне. Легкие сновидения, долженствующие лишь напомнить нам о «паки бытии», которое могло бы

поднять волю из летаргии и смерти. Но мы тщательно тушим даже воспоминания о них, ибо они нарушают спокойствие нашего полного сна.

Свобода воли (номинальная) проявляется не только в пассивном отражении волевой результанты среды, сколько в творческом ей противодействии. Она сумма внутренних импульсов, не из природы возникших, реализующихся во внешние. Душа человека невидимая точка в его природе, но через нее волнами изливаются в мир огонь и вода; природу крестящие и преображающие. Степень «творчественности» поступка адекватна «свободности» воли, его осуществляющей. Квази-свобода выбора всегда есть у нормальной, не загипнотизированной физиологически воли, но это лишь волевой рефлекс, но еще не творчество воли. Пол цены этой свободе, разве не такая же имеется и у камня, рабски послушного тяжести, — у небытия.

Мы утверждаем другую, творческую волю, имеющую свободу творчества, избрания, но не выбора только, свободу к чему-нибудь, а не только пассивную свободу от чего-то, ибо в ней есть только отказ, без ясного радостного утверждения того, что выбирается. Здесь мы только показали, какой не может быть истинная свобода. Чтобы дать ее конкретно необходимо рассмотрение не отдельной, изолированной воли, а воли реальной, т. е. окруженной бесчисленностью других на нее беспрестанно воздействовавших воль. К этому рассмотрению мы и переходим.

Часть II. Синтетическая.

Введение.

Поскольку мы изучаем волю и только ее, нам методологически необходимо все явления

мира рассматривать, как проявления различных воль. Мы берем мир, как волю, и так построенный мир является как бы скелетом нашего реального мира, его волевым каркасом. Воля в нашем мире может столкнуться только с волею. Всякое событие в этом мире будет актом воли. Ветер над нашим океаном будет также некоей законспирированной волею, волей другого существа, так односторонне только проявляющейся. Все другие сущности взаимно проницаемы для субстанции воли, она проходит сквозь них, как «гамма-частица» сквозь ткани нашего тела. У воли иной тип бытия. Воля способна соприкасаться лишь с волею, и только воля воздействует на волю. Необходимость, косность, всякий закон природы в этом свете будут тожеволевыми категориями — они будут отсутствием, смертью воли, волей, сведшейся к нулю или волей чуждою, непонятною.

Расширим теперь наш образ океана воли.

Мир есть совокупность несчетного числа океанов воль. Эти океаны взаимопронизаны, каждый имеет часть общую другим, некоторые обособлены. Волнения и движения в этих океанах есть события этого мира. Плотность субстанции, ее окраска неповторимы, различны для каждого океана, для каждой волевой личности. Жизнь такого мира будет строиться, как результат бесчисленных столкновений воль, их рефлексов и собственных возмущений вод. Роль ветра для индивидуальной воли здесь будут играть движения волевой субстанции других океанов смежных с нашими, ибо и ветер окажется актом некой воли. Заметим, что мир так построенный есть косвенное утверждение анимизма. Очевидно, что воля — свойство, вызывающее некое единство, какую-то личность к бытию. Мы склонны отожествлять ино-бытие с небытием, если оно слиш-

ком ино-бытие, т.е. слишком не похоже на наше привычное. Антропоморфизм недопустимый, не лучше ли считать подлинной сферой небытия быт, кусочек жизни, давно обращенный в ничто или в лже-бытие, построенное на гордой отчужденности и самообозрении. Наше построение осмысляется до конца только гносеологией анимизма, но может быть принята и другими точками зрения. Всякая реальность мира — личность. Количество фиктивно; в природе существует только качество. Всякое событие есть сгусток одной воли или сочетания нескольких даже бесчисленных. Так падение камня с карниза будет сочетанием пока еще окаменелой воли камня и волей качествующей пока только, как закон физической природы (закон силы тяжести). Все разнообразие таких квази-событий нашего мира будет рождаться из разнообразия сочетаний при столкновениях, разнообразия плотностей и индивидуальных свойств субстанций каждого океана, и наконец, наиболее всего из несказанного многообразия актов внутренней свободы, т. е. самостоятельного «возмущения» вод океана под влиянием каких-то поддонных причин.

Преображение мира должно превратить хаос бушующих воль в космос, в единство; привести их в гармонию не только не ограничив каждую, но, напротив, раскрыв в каждой все ее потенции. Неизреченное единство, архитектоническая группировка преображенных воль, в их движениях уже свободных, свободно слагающихся в неведомые ритмы и потерявших всякую внутреннюю косность, это будет преображением нашего волевого мира, а вместе с ним и мира видимого, физического.

Что же не хватит нам, какие причины мешают этому преображению. Основная причина номинальная, несвободность нашей воли. Из-за этого

даже еще не приступлено к разработке архитектурного плана. Кирпичами такого здания могут быть лишь действительно абсолютно свободные воли. Материал этот эмпирически еще не дан, а ведь он должен определять собой архитектурный замысел. Следовательно, пока его нет, нет и архитектурного плана.

I. Судьба (Идея судьбы)

Свойства каждого океана воль различны. Прежде всего, субстанции разнятся, так сказать, в своей «плотности» или лучше сказать «вязкости» в сцеплении частиц. Эти свойства влияют, даже предопределяют законы образования воли под влиянием ветра или других причин на их оформление и движение, не говоря уже о силе, с которою они ударяют о берег. Свойство большей или меньшей косности субстанции соответствует в другом плане той или иной степени несовершенства нашего сознания, причем несовершенства внутреннего, самой воле присущего. Эта косность — дефект нашей воли, факт, констатирующий не какой-нибудь уклон в ее развитии, а просто недостаточное ее раскрытие. Здесь на первый взгляд нет какого-либо внешнего порабощения — это просто внутренний недостаток ее свободы. Не преодолевая творчески эту косность, мы предоставляем волнам оформиться так, как это свойственно данным силам сцепления, т. е. предоставляем действовать в лучшем смысле квази-свободе. Наш волевой темперамент — определенный этап очищения нашей воли от этой «вязкости», ибо вообще путь раскрытия воли есть путь высвобождения от всяческой косности, особенно внутренней. Однообразие жизненных путей людей, схожесть фаз этого пути, тождественность многих человеческих поступков - все это

имеет своим источником эту косность первичной субстанции воли. Только благодаря ей становится возможным указать на систему фактов, которые осуществятся в будущем с человеком, если он не преодолеет или хотя бы не изменит присущую ему волевую косность (волевые линии сил). Так возникает у человека Судьба. Идея Судьбы, как возможности предсказания общих путей жизни данного человека возможна и часто оправдывается именно благодаря этому ровно постольку, поскольку сильна в нас эта косность. Возможность предопределять, совершенно отличная от возможности предвиденья, указывает на существование некой несвободности в нашей воле, причем несвободности не произвольной от случая к случаю, а так сказать методической, постоянного характера.

Сама косность эта не однообразна. Существующие разницы не суть только разницы в степенях их раскрытия, но и качествах внутренней ее структуры. Одни люди уже свободны от простых ее проявлений, другие даже и не замечают этой отяжеленности. Человек, ощущающий реально, хотя бы прообраз своей возможной неотягощенной воли необходимо будет ощущать эту отяжеленность, как нечто ему чуждое, внешнее, мешающее, как нечто прилипшее, химически соединившееся с его волей. Отсюда вся трудность. Химическое соединение, в отличие от физической смеси, скрывает индивидуальность составных элементов; соединение ничем не похоже на них, оно, конечно, не будет их суммой. Эмпирическую субстанцию нашего океана мы рассматриваем как такое химическое соединение нескольких волевых элементов, одних привнесших в него вся отяжеленность и других ее допустивших. Их соединение дает строй индивидуальности, форму океана. Самая глубокая из них и является

нашей истинной, окончательной волевой субстанцией, это уже чистая, хотя и потенциальная форма божества, эхо воли закованного в дно мира Бога. Мы должны различать чистую и коснуюсубстанцию, предстоящую в свете несовершенного нашего разума единого. Отделяя косность — преодолеваем ее, преодолев всю, освободимся до конца. Трудность этого преодоления может сравниться только с трудностью и тонкостью нам предстоящего анализа. В самом деле тон нашего темперамента, некоторые его особенности и свойства, которые ми привыкли считать своими вполне, в которых мы видим даже утверждение нашей личности, в ее неповторимой и бесконечно ценной сущности, в ее отличии от других столь же ценных личностей, но ценных именно в своей неповторимости, в своей нетождественности нашей, эти свойства отпадают от нашего внутреннего «Я» при пристальном рассмотрении. Нет ли здесь опасности умалить значение или даже сущность личности? Ни в коем случае. Очищенность волевой субстанции с небывалой до сих пор силой и чистотой утвердит внутреннюю, бессмертную сущность личности — ее индивидуальность уже действительно неповторимую и до конца своеобразную. Личность только оболочка индивидуальности, различение их подобно выходу бабочки из кокона. Своеобразность каждой личности в этом пути может только увеличиться. Раскраска бабочек предполагает большее богатство цвета, чем однотонное однообразие кокона. То же и в нас. Разве уже так неповторимы наши внешние качества и свойства. Не до ужаса ли похоже у людей тысячи «собственных» «неповторимых» черт их характера и темперамента, черт, на которых обычно и строят храм нашей «неповторимости».

Сама возможность быта указывает на роко-

вую «повторимость» этих неповторимостей. Удивительно, до ужаса однообразно реагируем мы на одни и те же воздействия, мы одинаково вожделеем, гневаемся и гордимся. Одной давно уже избитой тропинкой приходят к нам, неповторимым и бессмертным, соблазны и искушения и как удивительно просто они побеждают нас. Boистину, достойно смерти все, что человек хотел бы видеть бессмертным, а уцелеет для вечности лишь то, что мы еще и не замечаем вовсе, и во всяком случае не признаем за свое истинное «Я».

Самый стиль души, а вовсе не все ее проявленные качества, самый строй темперамента, а не страсть и привычки нам свойственные и, наконец, наша интуитивная и религиозная чуткость, а не интеллектуальное и даже моральное развитие — вот что есть наше «Я», вот, что достойно бессмертия.

Вернемся теперь к нашему образу. Предположим, нас обуревают страсти, ветер искушений поднял смерчи, океан разволновался, волны идут в определенном направлении в слишком, увы, определенным берегам. Парциальный волевой рефлекс, например, похоть или чревоугодие, вызвали все. Колебания восприняты волей, благодаря ее отяжеленности. Эта отяжеленность вовлекла в колебательные движения и всю субстанцию, т.е. и ее чистую часть. Очевидно, тут какая-то несвободность. В самом деле, допустим похоть или чревоугодие будут удовлетворены. Если она была нечистой, нам будет стыдно, стыдно за то, очевидно, что мы подчинились, т.е. за то, что мы похоть сосчитали за свое собственное хотение, стыдно за нашу слабость, за ошибку. В психологическом акте стыда, мы реально отделяем «Я», то, что стыдится от не «Я» — того, чего стыдятся. Чувство стыда доказывает

нам, что похоть не часть наша, что она завладела нами и была в сущности чуждой, даже враждебной нашему «Я» и тогда в момент скрытой борьбы. Достаточно немного более спокойной обстановки, когда страсть уже исчезла и осталось одно воспоминание о поступке, чтобы мы свободно их разделили. Тут даже разум подтвердит то, что голос совести в переживании стыда уже доказал нам значительно раньше; что похоть и инстинкт чревоугодия есть попущение и потому есть грех, есть позор. Консолидаризируя свою волю, сплавляя ее химически с волею моего хотения — я сделал постыдную ошибку, слабость, невидимую тогда в момент страсти за кучей софизмов, услужливо представляемых рассудком и реально ощутимую в более спокойных, объективных условиях. Ошибка заключается в том, что тяжесть эту мы не умеем отделять от истинной волевой субстанции, что чужой, низменный лярвический голос мы не отделяем от своего. «Делающий грех есть раб греха».

В свою очередь, что представляется нам слитным сейчас, неизбежно разделится при другом состоянии сознания. Что-то каждый из нас уже и сейчас от себя отделяет, что-то еще смешивает с собою. Только все отделив, только познав себя, откроем путь к дальнейшему преодолению, преодолев все — освободимся вполне. Всякий не «я» есть «ты». Чуждую нам волю, например, волю похоти, тщеславия или чревоугодия мы должны методологически считать за волю некоего «я», слитую с нашей только в нашем неразличении. В самом деле элемент сплава продолжает в каком-то смысле существовать в себе (in sich) — нагрев достаточно сплав, мы можем выделить примеси, т.е. вернуть его к его самостоятельной жизни. Отделенная

косность субстанции дает некий океан какой-то волевой субстанции, существование океана предполагает существование личности ее носителя. Мы получаем некое «ты», profession de foi которого, его характер совпадает с характером выделенной отяжеленности.

Что наши страсти нам чужды, что они порабощают нас, это понятно. Мы легко отделяем разумом то, что бессознательно давно уже отделяет наше нравственное чувство, наша совесть, в данном случае первичное ее проявление — стыд. Но оправдание разума заключается в том, что он может помочь нам идти дальше, хотя и подобен он всего лишь острому мечу. Талантливый в анализе и разделении, он бессилен для обратной задачи соединения и синтеза. Легко согласиться с тем, что страсти суть нечто нам внешнее. Они присоединяются к сознательным нашим волениям (волнам, достигшим берега), как мертвая зыбь, идущая издалека, подчас скрывающая от нас тайну своего происхождения. Эта мертвая зыбь налагается на наши волны, меняет их форму, величину и движение.

Результат интерференции — уже новая совсем другая волна, т.е. эмпирически как бы совершенно другая воля. Недостаточны оказались наши волны, ничтожен был их размах, не сумели они перебороть зыбь. Это первое разделение волн на собственные наши и на мертвую зыбь, в сущности, не нашу волю, ибо мы не знаем даже, где бушевала родившая зыбь буря.

Обе системы волн, слагаясь и путая первоначальную волю, выступают как будто бы монолитно и проявляются в кажущемся единстве интерферированной волны. Но этого мало. Надо всмотреться в самую косность волн, как таковую, которую мы раньше назвали внутренне самой субстанции присущей. Для этой цели по-

ступим так. Возьмем совокупность всех наших волевых актов. Вскрываем в каждом из них то, что мы в нем делаем по инерции в силу традиции квази-свободно. Будет получаться остаток, который пока нас не интересует. Мы получаем ряд выделенных моментов. Каждый такой момент будет как бы фотокарточкой нашей «косности». Иными словами, мы рассматриваем здесь, как непреложно по законам квази-физики нашего мира образуются волны определенных форм и размеров в строгой зависимости от квази-физических свойств субстанции, ее плотности, вязкости и т.д. Теперь возьмем эти фотоснимки, как кадры, и объединим их кинематографически. Получим замечательную вещь: объединение их в такую киноленту дает некое совершенно определенное единство, которое как нам необходимо и удобно рассматривать, как некий волевой организм, некий самостоятельный океан воли, имеющий собственное бытие.

Тогда влияния, исходящие от него, будут актами воли этого существа, налагающимися на наши, а изменения, происходящие в относительно постоянных его свойствах, будут с этой новой точки зрения эволюцией его темперамента. Отделяя от себя свою косность, мы ощущали, как ничто, чуждое нам каждый кадр; значит чуждо нам и единство киноленты, значит это единство — не «я», значит это некое «ты», хотя бы и условно. Отсюда вытекает неизбежность допущения одновременного существования двух воль, и теперь мы можем ответить на вопрос: как возможна Судьба?

Два океана волн химически срослись — они взаимно пронизаны сразу всеми своими частями и сплав не выдаст своих элементов.

Наша косность не есть наше внутреннее ор-

ганическое свойство, а попустительство, конечно от того не менее постыдное и ничуть не уменьшающее нашей ответственности. Существование Судьбы — тоже наше попустительство, ибо она коренится в этой же косности. Мыслимо состояние сознания, где свобода будет так чисто понята, а воля так сильна и сознательна, что Судьба не будет иметь никакой власти над ним и будет отметаться, как нечто чуждое, как нечто препятствующее творчеству жизни. А в грядущем храме общей гармонии, где воли смогут быть только чистыми, они войдут туда без отяжеленности, которая будет уже не просто отброшена и зачеркнута, а преобразится, как все в мире, и войдет в общее единство, только растворившись в пламенности свободного бытия.

Поэтому Царство не будет знать мертвой предопределенности Судьбы, сейчас порабощающей человечество. Судьба сама преобразится в Свободу, ибо станет творчеством каждой личности.

2. Проблема воли коллектива и преображение мира.

Истинной свободой будет не гордое одиночество воли, ее изолированность от внешних воздействий, когда якобы ничто не сможет помешать полному ее проявлению, а какое-то общение воль и именно общение любви, а не борьба и соревнования. Каждая воля не может быть изолирована, она — кирпич общего здания. Поэтому важно понять при каких условиях, какая система воль, в каком архитектоническом построении не будет нарушать внутреннюю окончательную свободу каждой воли. И с другой стороны, когда свобода эта самым совершенным образом разру-

шается, порабощается целиком некоей коллективной волей. Два крайних случая, познание которых даст ключ к решению и всей проблемы. Начнем как будто издалека. Свобода воли коллектива личностей иного порядка, нежели свобода каждого индивидуума. Воля коллектива не будет также простой суммой личных воль. Она будет новой, единой волей иного типа, иной иерархической сущности. Коллективная воля всегда меньше воли коллектива. Вспомним такие явления, как модные идеи, неожиданно завоевывающие все головы, психологию толпы, сцены самосуда и т.д. Точно так же сумма частичных свобод не будет свободою суммарною. Общение двух людей очень свободных, но взятых изолировано, часто не дает еще совершенного типа общения. Можно возразить, что два абсолютно свободных человека должны самым своим присутствием приносить атмосферу свободы, не только в том, что непосредственно из них исходит, но даже то, к чему они только прикасаются, не тем ли более их общение. Но дело в том, что окончательное освобождение возможно лишь через факт освобождения коллектива. Его освобождение сопутствует преображению индивидуальной воли. Оба процесса строгосинхроничны, т.е. наши два «совершенных человека» смогли бы стать таковыми, только уже преобразив всевозможные коллективы, в которые они входят, в частности коллектив, рожденный их общением. Каждый коллектив, если он единообразен и если на нем лежит печать жизни и он может быть мыслим, как некое замкнутое единство, — подобен личности, ибо он имеет свою волю. И как самосознание коллектива иерархически иного типа, так и внутренняя сущность и путь развития их воль тоже иные. Однако волевая субстанция одной природы, потому освобождение личности, ее воли нель-

зя строить вне освобождения решительно всех существующих в природе коллективов. Коллективы в космосе налагаются один на другой, взаимно пронизывают друг друга. Воля, как и сознание человека, растворено в ряде коллективов (например, в ряде переплетенных социальных организмов). Их воли действуют на его волю, соединяются с ней, вызывают те или иные оттенки при ее проявлении и чаще всего просто порабощают ее.

Возьмем конкретный волевой акт и совершим по отношению к нему весь процесс нашего анализа. Прежде всего, мы тотчас же обнаружим его смешанность, сложность. Мы вынуждены будем разложить его на две или больше составляющих: — внутреннюю и ряд внешних. Это будут опять кадры. Беря последовательно для непрерывной цепи актов нашей воли аналогичные кадры, объединяя в одну киноленту, мы получим опять определенную волевую индивидуальность, таким способом нами выделенную совершенного определенного «темперамента». Формально можно опять говорить о некоем волевом организме, существующем с нами, но чуждом нашему; обо всем исходящем из него, как об актах его воли; о тех или иных его воздействиях на волю нашу. Это эхо других воль. Оно воспринимается человеком и часто ритм этого эха парализует собственные движения воль, очень редко существует им. В этом первичное разделение на освобождающие и порабощающие коллективы. Все то, что мы здесь говорим, очень важно, так как в сущности человек почти не сталкивается непосредственно с другой индивидуальной волей: для этого необходим акт творчества, чаще он пассивно растворяется во всех его физически включающих коллективах, — его внутренняя свобода совершенно атро-

фируется. Условия нашей квази-свободы удовлетворяют даже и в этом случае. (Ибо для нее ведь достаточно, чтобы процесс протекал «нормально»). Однако тут квази-свобода переходит в псевдо-свободу и приводит к реальному рабству. Среда поглощает человека, как система воль бесчисленных коллективов иного порядка бытия, чаще всего более могущественных, чем одинокая беззащитная человеческая воля. Возьмем какой-нибудь социальный организм: централизованное государство (как одно из извращенных форм бытия нации), капитализм финансовый и «идеологический» им же числа несть. Все такие коллективы, раз вызванные к жизни человеком (вернее попущенные им) тотчас же по своем возникновении приобретают как бы инерцию собственного существования и начинают возвращаться к творцу и человеку с самыми властными требованиями. Получается нечто подобно обратному влиянию на базис идеологических надстроек марксизма.

Но больше того, кроме силы простой инерции, которая сама может правда становиться все более и более империалистической, в таком бытии капитализма или государства, как единой системы, мы начинаем видеть развитие центробежной силы этого движения, его ускорения в направлении раз принятой этой системой. Это различение инерции и ускорения в развитии коллектива мы всячески подчеркиваем. Дело в том, что инерция его говорит о существовании первого толчка и о его преемственном бытии во времени. Ускорение его движения, развитие, его империализм уже говорит не столько о бытии, сколько о существовании внутренней,имманентной коллективу воли. Дальнейшее ультраимпериалистическое приводит коллектив к чудовищному распуханию — к поглощению многих окру-

жающих его более слабых организмов. Таким образом, методологически в порядке нашего рассмотрения мы приходим к необходимости считать эту инерцию и тем более ускорение за акты воли, «имманентные» коллективу. В длительном бытии такого организма, при внимательном анализе мы видим как бы усовершенствование его воли, выявление полностью его темперамента, его очищение от чуждых ему свойств или наоборот загрязнение ими. Во всяком случае, бытие не менее «живое», чем наше, а раз так, то мы вынуждены считать его личностью. Раз возникнув, тенденции разрастаются, обогащаются, развивают в себе все кроющиеся в них потенции, рождают новые стремления и неуклонно движутся вперед, иногда с необъяснимой мудростью преодолевая встречаемые препятствия. Чем не собственная воля, не собственный темперамент, не собственное даже сознание? Разница лишь в том, что оно от нашего очень отличается. Но в порядке нашего рассмотрения это не является разницей. Ведь важно то, что он существует не только в душах людей, но, что он имеет свою идею, большую простой суммы всех его частей — это совершенно подобно другому «ты» с другим сознанием, с другой волей. Пусть хоть условны, — такое рассмотрение объяснит нам все явления нашей вселенной, как воли. Квази-свободной волей этого иерархически высшего волевого организма мы назовем инерцию его собственного существования, его свободой будет центробежная сила движения, его ускорение по раз выбранному направлению, его диалектическое развертывание.

Мы обнажаем волевые стержни капитализма, волю и каркасы социальных организмов, в которых растворены мы: часто растворены без остатка. Они в свою очередь реально суще-

ствуют в нашей душе. Качества их разлагаются в длинную гамму оттенков незримо переливающихся один в другой, но теряя ощущенье разницы между смежными звеньями мы должны ясно различать по крайней мере крайние. Если в душе завелась хоть искорка свободы, она непременно будет стремиться раздуть себя в пламя, если даже пламя не вспыхнет, то само стремление непременно появится. Это становится тогда главной идеей, самым смыслом существования. А освободить себя значит освободить всех. Идея преображения мира отныне центральна в этом проснувшемся сознании. Это краеугольный камень всего здания, пробный камень всякого нашего поступка. Освобождение человека сводится к задаче преображения мира. Поставим эту проблему и здесь для нашего «волевого мира». Мы имеем хаос бушующих отяжеленных воль. Временные сцепления бушеваний иногда создают некий прообраз грядущего гармонического космоса, в который преобразится наш хаос. Но эту молитву хаоса, это мгновенье его экстаза всегда безжалостно разрушает время. И тогда удвоенной силой обрушиваются на него стихии и вновь повсюду однородно-бушующий хаос. Много есть стихий борющихся с превращением хаоса. Сам хаос, как таковой, имеет инерцию своего скудного, аритмичного однообразного, при всем видимом блеске, существования. Надо оценить все важные в нашей жизни стихии с точки зрения их положительного или отрицательного служения нашему основному идеалу — делу преображения мира.

Вообще зло мы определили, как все, что объективно, т.е. действительным, а не кажущимся только образом, является препятствием акту преображения мира; добро все то, что способствует, что делает возможным его осуществле-

ние. Начнем со зла. Формы его гораздо красочнее отдаются человеческому восприятию, чем краски бесплотные формы добра. (Мы ближе гораздо к исходному небытию, чем к окончательной радости).

Итак, что будет злом конкретно. Преображение хаоса, т.е. превращение его в космос мы мыслим, как какое-то целостное, единое событие, сознание, сорадование всех океанов воль, всех преобразившихся изнутри, т.е. лишенных своей отяжеленности. Выпадение хоть одной воли из чертогов царства будет сразу превращать все в тот же исходный хаос. Ни малейший компромисс здесь не возможен. Ни одна личность, ни одна воля не могут быть потерянными для мира. Что-то единое объединит их. Архитектоника будет симфонией (единство нарастания и внутренняя необходимость каждого элемента). Теперь поставим вопрос — какие воли, каких океанов наиболее препятствуют нашей идее. Нам методологически необходимо и достаточно рассмотреть только крайние случаи: самого злого и самого доброго, т.е. наименее благоприятствующего и наиболее способствующего, приближающего момент преображения. Надо понять зло, как самую концентрацию идеи не преображенного хаоса. Определив этикрайние случаи, мы тем самым познаем все другие возможные воли, размещенные по единой шкале от добра ко злу. Мы видели, что самостоятельные воли социальных организмов, суть волн коллективов, иерархически внешних, нежели воля отдельного человека и часто значительно более сильных. Если возьмем сами эти организмы — коллективы и рассмотрим их в свою очередь, как элементы, то скоро заметим их собственную зависимость от составляемого ими самими «сверх-коллектива». Вступает на сцену, как бы

воля коллектива коллективов, через них проявляющаяся. Это воли сверх-коллектива еще нового типа и большей иерархической высоты. Для нас важно лишь, что она, эта сверх-воля, обладает вполне определенным «темпераментом» и ее profession de foi является препятствованием преображению мира. Это как бы квинтэссенция злого в каждом коллективе, злое зла не будет этому чрезмерно удивляться. Почти каждый коллектив в фокусе своей воли концентрирует все парциально злое, что таится неявно в каждом его члене. Вспомним так называемую психологию толпы, сцены самосуда, погромов и т.д. И позволительно даже спросить, есть ли эмпирические коллективы, интегрирующие все доброе, что есть в составляющих их индивидуумах. Во всяком случае, до сих пор главная сила не на их стороне.

Вопрос этот столь же запутан и сложен, сколько важен, централен по сравнению со всеми другими возможными «мировыми вопросами». «Весь мир ищет своего преображения, вся тварь стенающая» ждет его. И только до конца познав ее, эту царственную волю зла, и только в этом случае можем мы действительно бороться и действительно побеждать во имя нашей великой идеи.

М. Артемьев.