Слово 18.
Сказанное в похвалу отцу и в утешение матери Нонне в присутствии
св. Василия, к которому обращено вступление к данному слову
Источник:
Творения иже во святых отца нашего
Григория Богослова,
архиепископа Константинопольскаго. Репринт Троице-Сергиева лавра, 1994.
Том I. сс.261-289.
Человек Божий (Нав.14:6), верный раб (Чис.12:7), строитель
тайн Божиих (1Кор.4:1), муж желаний (Дан.10:11) и притом духовных!
Так именует Писание преуспевших и высоких по жизни, ставших выше видимого. Но
назову тебя еще богом Фараону (Исх.7:1), всей египетской и сопротивной
силы, столпом и утверждением (1Тим.3:15) Церкви, Господней волей (Ис.62:4),
светилом в мире, содержащим слово жизни (Фил.2:15.16), опорой веры, обители
Духа. И могу ли перечислить все наименования, какие дала тебе добродетель, с каждым
своим видом принося и усваивая новое имя? Скажи однако же, откуда приходишь и
что твое делание (Ин.1:8)? Что намерен ты совершить для нас? Ибо знаю,
что все предпримешь ты с Богом, по Божию внушению и для блага встречающих тебя.
Зачем приходишь? Нас ли посетить? Найти ли пастыря? Или обозреть паству?
Мы почти не существуем, а большей частью бытия с ним [1] переселились отсюда,
тяготимся землей озлобления (Пс.43:20), особенно же ныне, когда сведущий
кормчий, или светильник нашей жизни, свыше указывавший нам спасение, чтобы, взирая
на него, направляли мы путь свой, этот пастырь со всеми доблестями, со всей пастырской
опытностью, какую приобретал долгим временем, оставил нас, исполненный дней благоразумия
и, если можно сказать словами Соломона, увенчанный славой старости (Прит.16:31).
Паства в недоумении и смущении. И видишь, какого уныния, какой печали она исполнена,
потому что не покоится уже на злачных пажитях, не воспитывается ни воде тихой
(Пс.22:2), но ищет стремнин, пустынь и пропастей, где может рассеяться и погибнуть;
не надеется получить когда-либо другого разумного пастыря, и вполне уверенная,
что не получит равного почившему, желала бы, по крайней мере, иметь хотя и худшего,
но не многим.
Поскольку же, как сказал я, три причины, и каждая в равной мере, делают присутствие
твое необходимым, то есть мы, пастырь и паства, то всем подай приличное, по живущему
в тебе духу служения, и устрой слово на суде (Пс.111:5), чтобы мы еще более
дивились твоей мудрости. Но как устроить тебе слово? Восхвали почившего, сколько
требует его добродетель, не для того только, чтобы в надгробный дар чистому принести
чистое слово, но и для того, чтобы другим представить жизнь его в образец и в
урок благочестия. А нам кратко преподай любомудрое учение о жизни и смерти, о
соединении и разлучении души с телом, о двух мирах, о мире настоящем и непостоянном
и о мире умосозерцаемом и всегда пребывающем; убеди нас презирать в первом все
обманчивое, нестройное, беспорядочное, подобно волнам, то вверх, то вниз влекущее
и увлекаемое, прилепляться же к тому, что есть в последнем незыблемого, постоянного,
боголепного, всегда одинакового, не подлежащего никаким тревогам и замешательствам.
Ибо будем меньше скорбеть, и даже еще радоваться, об отходящих от нас, когда слово
твое, отвлекши нас от земного, возведет к горнему, настоящие огорчения закроет
будущим и удостоверит, что и мы сами поспешаем к благому Владыке, что водворение
лучше пришествия, что каково для пловцов тихое пристанище, таково для обуреваемых
в здешней жизни преставление и преложение в жизнь будущую, или, сколько удобств
и облегчения чувствуют совершившие дальний путь в сравнении с теми, которые испытывают
еще трудности и неприятности путешествия, настолько участь постигших небесной
гостиницы лучше и спокойнее участи идущих еще по негладкому и стремнистому пути
этой жизни.
Так можешь утешать нас. Но чем утешить паству? Во-первых, обещай ей свое покровительство
и руководство; ибо всем хорошо покоиться под твоими крылами, и мы гласа твоего
жаждем больше, нежели томимые естественной жаждой - чистого источника. Во-вторых,
уверь, что и теперь не оставил нас добрый пастырь, полагавший душу за овец, но
до сих пор с нами и пасет, и путеводит нас, и знает своих, и свои его знают, хотя
невидим телесно, но сопребываем духовно, воюет за паству с волками и никому не
дозволяет - разбойнически или коварно перескакивать через двор овчий, чуждым глазом
отвлекать и похищать души, право наставления в истине. А я уверен, что теперь
молитвами произведет он больше, нежели прежде учением; поскольку стал ближе к
Богу, сложив с себя телесные оковы, освободившись от бренного, омрачающего ум,
непокровенным представ к непокровенному первому и чистейшему Уму, сподобившись
(если могу так смело выразиться) ангельского чина и дерзновения.
Все это сам ты, по данной тебе силе слова и духа, и расположишь, и восполнишь
любомудрием гораздо лучше, нежели как мог бы я предначертать. Но чтобы, по неведению
доблестей пастыря, не слишком сократилось слово о достоинстве его, сделаю в малом
виде некоторый очерк похвалы усопшему, воспользовавшись тем, что мне известно
о нем, и передам это тебе, как превосходному описателю таких предметов, дабы ты
вполне изобразил красоту его добродетели и сообщил во услышание и назидание всем.
По правилам похвального слова надлежало бы говорить о роде, отечестве, телесных
совершенствах, внешней знаменитости и о чем еще высоко думают люди. Но я, оставляя
это, начну с того, что для нас первоначальнее и всего ближе, и скажу (не стыдясь
прежнего, ибо надеюсь на последнее), что он [2] был отростком корня не весьма
похвального, не принесшего плодов благочестия, не в дому Божием насажденного,
но весьма странного и чудовищного, который составился из двух противоположностей
- из языческого заблуждения и подзаконного мудрования, допустив в себе некоторые
части того и другого, а некоторые устранив. Последователи этого учения, отвергая
идолов и жертвы, поклоняются огню и светильникам, а уважая субботу и до мелочи
соблюдая постановления о животных, не принимают обрезания. Ипсистариями [3] называются
эти невысокие по верованию люди и чтут единого Вседержителя. Но что же является
из человека, который возрос как бы в сугубом нечестии? Не знаю, что более восхвалить,
благодать ли, его призвавшую, или собственное его произведение? По крайней мере,
так он очистил умное око от покрывавшей его нечистоты и с такой скоростью устремился
к истине, что для небесного Отца и для истинного наследия решился - до времени
быть оставленным от матери и лишенным имущества, и бесчестие это принял охотнее,
нежели иной самые высокие почести. Но сколь это ни удивительно, я менее дивлюсь
этому. И почему? Потому что и многие другие приносили подобные пожертвования,
и всем надлежит взойти в великий невод Божий (Мф.13:47), всех должно уловить слово
рыбарей, хотя Евангелие берет в плен одних раньше, других позже.
Но считаю нужным сказать о том, что представляется мне в нем наиболее удивительным.
Еще не одного с нами будучи двора, он был уже нашим; ибо к нам принадлежал по
своим нравам. Как многие из наших бывают не от нас, потому что жизнь делает их
чуждыми общему телу; так многие из не принадлежащих к нам бывают наши, поскольку
добрыми нравами предваряют веру, и обладая самой вещью, не имеют только имени.
Из числа последних был мой отец - ветвь еще чуждая, но по жизни преклоненная к
нам. Он столько отличался целомудрием, что был вместе и весьма любезным и самым
скромным, хотя трудно сойтись обоим этим качествам. А правдивость его имеет ли
нужду в сильнейшем и очевиднейшем доказательстве, когда знаем, что он, проходя
первые должности в государстве, не приумножил своего имения и одной драхмой [4],
хотя видел, что другие на общественное достояние налагают Бриареевы руки [5] и
пухнут от гнусных поборов; ибо так называю неправедное обогащение? Но то же самое
служит немалым доказательством и благоразумия; впрочем оно еще более обнаружится
последующим словом. Саму веру, как рассуждаю, получил он в награду за эти добродетели.
И я объясню, каким именно образом получил ее; потому что неприлично умалчивать
о деле столь важном.
Жену добродетельную кто найдет (Прит.31:10)? - говорит, как слышу, Божественное
Писание. Это дар Божий, и Господь устраивает доброе супружество. Так рассуждают
даже язычники; их изречение, что для человека прекраснейшее приобретение - добрая
жена, и всего хуже - злая [6]. И нельзя сказать, чтобы в этом отношении был кто-нибудь
счастливее отца моего. Думаю, что если бы кто, ища для себя совершеннейшего супружества,
обошел все концы земли и весь род человеческий, то не нашел бы лучшего и согласнейшего.
В нем так соединились все превосходные, и мужские и женские, качества, что брак
был не только плотским союзом, но не менее того и союзом добродетели. Супруги,
превосходя других, не могли превзойти друг друга, потому что в обоих добродетель
была одинаковой силы и цены. Жена, данная Адаму помощником ему (Быт.2:18),
потому что добро человеку быть не единому, из сотрудницы сделалась врагом, стала
не супругой, но противницей, обольстив мужа сластолюбием и древом познания лишив
древа жизни. Но жена, данная Богом моему родителю, была для него не только сотрудницей,
что еще не очень удивительно, но предводительницей. Она сама, и словом и делом,
направляла его ко всему превосходному. И хотя почитала для себя первым долгом,
по закону супружества, покоряться мужу во всем другом; однако же не устыдилась
быть его наставницей в благочестии. Конечно, достойна она в этом удивления; но
еще достоудивительнее покорствующий ей добровольно. Если другие жены тщеславятся
и превозносятся красотой, как естественной, так и поддельной, то она знала одну
красоту, красоту душевную, и старалась сохранять или уяснять в себе, по мере сил,
образ Божий, а поддельные и искусственные украшения отвергала, предоставляя их
определившим себя на зрелища. Она знала одно истинное благородство - быть благочестивой
и знать, откуда мы произошли и куда пойдем; одно надежное и неотъемлемое богатство
- жертвовать свое имущество для Бога и для нищих, особенно же для обедневших родственников.
Удовлетворить только их нуждам, по ее мнению, значило не прекратить бедствие,
а напомнить о нем; благодетельствовать же со всей щедростью почитала она делом,
которое могло доставить и ей прочную славу, и им совершенное утешение. Если одни
из жен отличаются бережливостью, а другие благочестием, ибо трудно совмещать оба
качества, то она превосходила всех тем и другим, и в каждом достигла верха совершенства,
и оба умела соединить в одной себе. Попечительностью и неусыпностью, по предписаниям
и правилам Соломоновым для жены добродетельной, так она умножила все в доме, как
бы вовсе не знала благочестия. Но и столь была усердна к Богу и ко всему Божественному,
как бы нимало не занималась домашними делами. Одно не терпело у нее ущерба от
другого, но одно другим взаимно поддерживалось. Укрылось ли от нее какое время
и место молитвы? Об этом у нее ежедневно была самая первая мысль. Лучше же сказать:
кто, приступая к молитве, имел столько упования получить просимое? Кто оказывал
такое уважение руке и лицу священников? Кто так высоко ценил всякий род любомудрой
жизни? Кто больше, чем она, изнурял плоть постом и бдением? Кто благоговейнее
ее стоял во время всенощных и дневных псалмопении? Кто чаще ее восхвалял девство,
хотя сама несла брачные узы? Кто был лучшей заступницей вдов и сирот? Кто в такой
мере облегчал бедственное состояние плачущих? Да и следующее, для иных может быть
маловажное, даже не имеющее никакой цены, как не для многих доступное (ибо что
не удобоисполнимо, тому по зависти с трудом и верим), для меня весьма достойно
уважения, как изобретение веры и порыв духовного жара. В священных собраниях и
местах, кроме необходимых и таинственных возглашений, никогда не слышно было ее
голоса. В древности то, что на жертвенник не восходила секира, и при вооружении
его не было видно и слышно орудий каменотесов, имело важность по тому высшему
знаменованию, что все посвящаемое Богу должно быть естественно и безыскусственно.
Почему же и в ней не признать важным того, что чествовала святыню молчанием, никогда
не поворачивалась спиной к досточтимой трапезе, не плевала на пол в Божием храме;
встретясь с язычницей, никогда не слагала руки с рукой, не прикасалась устами
к устам, хотя бы встретившаяся отличалась скромностью и была из самых близких;
со вкушавшими нечистой и скверной трапезы, не только добровольно, но и по принуждению,
не разделяла соли, не могла, вопреки требованиям совести, пройти мимо, и даже
видеть оскверненного дома; ни слуха, ни языка, которыми принимала и вещала Божественное,
не оскверняла языческими повествованиями и зрелищными песнями, потому что освященному
неприлично все неосвященное? Но и этого удивительнее то, что она, хотя и сильно
поражалась горестями, даже чужими, однако же никогда не предавалась плотскому
плачу до того, чтобы скорбный глас исторгся прежде благодарения, или слеза упала
на вежди, таинственно запечатленные [7], или при наступлении светлого праздника
оставалась на ней печальная одежда, хотя неоднократно и многие постигали ее скорби.
Ибо душе боголюбивой свойственно подчинять Божественному все человеческое. Умолчу
о делах еще более сокровенных, которым свидетель один Бог и о которых знали разве
верные рабыни, бывшие в том ее поверенными. А о том, может быть, не должно и упоминать,
что касалось меня; так как я не соответствую ее надеждам, хотя и великих ей стоило
усилий, еще до рождения, не страшась будущего, обещать, а по рождении вскоре посвятить
меня Богу. Впрочем, Богу так было угодно, что обет ее не вовсе не исполнен и приношение
не отвергнуто. Таковые совершенства частью были уже в ней, а частью приумножались
и возрастали постепенно. Как солнце и утренними лучами производит самое приятное
действие, но полуденные лучи его теплее и светлее; так и она, показавши немалые
успехи в благочестии с самого начала, воссияла напоследок обильнейшим светом.
Поэтому введший ее в дом свой, как издревле и от предков боголюбивую и христолюбивую,
от отцов получившую в наследство добродетель, а не от дикой маслины, подобно ему,
привитую к маслине доброй, - и тогда уже имел немалое побуждение к благочестию.
Она, по преизбытку веры, не потерпела быть в союзе с иноверным, и хотя была самая
терпеливая и мужественная из жен, однако в том единственно не могла сохранить
любомудрие, чтобы одной половиной быть в соединении с Богом, а другой частью самой
себя оставаться в отчуждении от Бога. Напротив, она желала, чтобы к союзу плотскому
присоединился и союз духовный. А потому день и ночь припадала к Богу, в посте
и со многими слезами просила у Него даровать спасение главе ее и неутомимо действовала
на мужа, старалась приобрести его различными способами: упреками, увещаниями,
услугами, отлучением, а более всего своими нравами и пламенной ревностью о благочестии,
чем всего сильнее преклоняется и умягчается сердце, добровольно давая себя нудить
к добродетели. Ей надобно было, как воде, пробивать камень, непрестанно падая
на него по капле, от времени ожидать успеха в том, о чем старалась, как и показало
последствие. Об этом она просила, на это надеялась не столько с жаром юных лет,
сколько с горячностью веры. Ибо и на настоящее не полагался никто так смело, как
она на уповаемое, по опыту зная щедродаровитость Божию.
Но в деле спасения содействовал ей рассудок, принимавший понемногу врачевание,
содействовало и сновидение, каковые Бог нередко посылает в дар душе, достойной
спасения. Какое же видение? - Здесь начинается для меня самая приятная часть повествования.
Отцу моему представилось, будто бы (чего никогда прежде не делал, хотя и многократно
просила и умоляла о том жена) поет он на следующий стих Давида: возрадовался,
когда сказали мне: "в дом Господень пойдем" (Пс.121:1). И псалмопение необыкновенно,
и вместе с песнью вселяется само желание! А как скоро услышала получившая исполнение
желаемого, - пользуется временем, объясняет видение в самую добрую сторону, что
было и справедливо; самой радостью своей обнаруживает величие благодеяния и ускоряет
дело спасения, дабы не воспрепятствовало что-нибудь призванию и не разрушило того,
о чем столько старалась. И как в то время собиралось в Никею большое число архиереев,
противостать Ариеву неистовству - этому злу, недавно появившемуся и вводившему
раскол в Божестве, то родитель предает себя Богу и проповедникам истины, исповедует
перед ними свое желание и ищет у них общего спасения; потому что один из них был
знаменитый Леонтий, правивший тогда нашей митрополией.
И здесь по благодати совершилось чудо, умолчав о котором, я много бы погрешил
против благодати. Немало людей было свидетелями его. Учителя точности впадают
в некоторую духовную ошибку, а благодать прообразует будущее, и к оглашению примешивается
образ священства. Подлинно невольное посвящение! Ему велят преклонить колено,
и в этом положении совершается он словами оглашения; почему многие из присутствовавших,
не только люди высокого ума, но и гораздо их низшие, прорекают будущее, не неясными
знамениями будучи удостоверены в имеющем последовать.
В скором времени присоединяется к этому чуду другое. Предложу об этом во услышание
одних верных, ибо душам нечистым все прекрасное кажется невероятным. Родитель
приступает к возрождению водой и духом, через которое, как исповедуем перед Богом,
образуется и совершается человек Христов, земное прелагается в Дух и воссозидается.
Приступает же к омовению с пламенным желанием, со светлой надеждой, предочистив
себя сколько мог, став по душе и по телу гораздо чище готовившихся принять скрижали
от Моисея. Ибо их очищение простиралось на одни одежды, состояло в кратковременном
целомудрии и в том, чтобы обуздать несколько чрево; а для него вся протекшая жизнь
была приуготовлением к просвещению и очищением до очищения, ограждающим дар, дабы
совершенство вверено было чистоте и даруемое благо не подвергалось опасности от
навыков, противоборствующих благодати. При выходе из воды обнимает его сиянием
свет и слава достойная того расположения, с каким приступил он к дарованию веры.
Это явственно было и для других. Хотя они сохранили тогда чудо в молчании, не
осмеливаясь разглашать, потому что каждый почитал себя одного видевшим, однако
же вскоре сообщили о том друг другу. Но тому, кто крестил и совершил его таинством,
видение было весьма ясно и вразумительно, и он не мог сохранить его втайне, но
всенародно возвестил, что помазал Духом своего преемника.
И да не сомневается в этом никто из слышавших и знающих, что и Моисей был еще
мал, а по людскому мнению и вовсе не заслуживал внимания, когда призывается купиной
горящей, но не сгорающей, вернее же - Тем, Кто явился в купине, и этим первым
чудом утверждается в вере, - тот, говорю, Моисей, у которого рассекается море,
дождится хлеб, камень источает воду, столб огненный и облачный попеременно путеводствует,
воздеяние рук служит победным знамением и, назнаменуя крест, побеждает многие
тысячи. И Исаия, зритель славы и Серафимов, а после него Иеремия, получивший великую
силу над народами и царями, - один до пророчества слышит Божий глас и очищается
углем (Ис.6:7.8), а другой познается до создания и освящается до рождения (Иер.1:5).
А Павел, великий проповедник истины, наставник язычников в вере, будучи еще гонителем,
обнимается сияющим светом, познает Гонимого, приемлет на себя великое служение
и потом наполняет благовествованием всякий слух и разумение. Нужно ли перечислять
всех, которые призваны и присвоены Богом через чудеса, подобные тем, какими утвержден
в благочестии мой родитель?
И нельзя сказать, что одно начало было таково, так невероятно и необычайно,
а последующие дела обесславили чем-нибудь предшествовавшее, как бывает с людьми,
которые скоро начинают чувствовать пресыщение в добре и потом не заботятся уже
о преуспевании, или и вовсе обращаются к прежним порокам. О нем, говорю, нельзя
этого сказать; напротив, он весьма был внимателен к самому себе и к предначатому.
В нем все имело взаимное согласие, и бывшее до священства - с преимуществами священства,
и бывшее по принятии его - с прежними совершенствами. Не иначе прилично и начинать,
как он окончил; не иным чем должно и оканчивать, как тем, с чего он начал.
Он приемлет священство не с такой опрометчивостью, не с таким нарушением порядка,
как делается это ныне, но когда ничего уже не было пренебрежено, чтобы, по очищении
себя самого, приобрести опытность и силу очищать других, как требует этого закон
духовного последования. И когда приемлет, тем больше прославляется в нем благодать
как благодать истинно Божия, а не человеческая, и не как самозаконное стремление,
или, по выражению Соломона, томление духа (Еккл.1:14). Ибо Церковь, ему
вверяемая, уподоблялась пажити, заросшей лесом и одичавшей; она недавно поступила
под епископское правление и прежде моего родителя украшалась единым только мужем,
который был чудного и ангельского нрава, но очень прост в сравнении с нынешними
предстоятелями народов. А как и тот вскоре преставился, то она снова оставалась
долгое время в небрежении и от безначалия пришла в запустение. Но родитель мой
сначала без большого труда умягчил нравы людей как благоразумными пастырскими
наставлениями, так и тем, что себя самого, подобно прекрасно отделанному духовному
изваянию, предлагал в образец всякого превосходного дела. Потом, со всем усердием
занявшись Божиим словом, хотя и поздно начал учиться, в непродолжительное время
приобрел столько мудрости, что нимало не уступал трудившемуся долго и получил
от Бога ту особенную благодать, что сделался и учителем Православия, не колеблющимся
в разные стороны, смотря по обстоятельствам, как нынешние мудрецы, не обоюдно
и ухищренно защищающим наше учение, как поступают люди, не имеющие в себе твердого
основания веры или торгующие истиной. Напротив, он был благочестивее сильных в
слове и сильнее в слове отличающихся правомыслием; справедливее же сказать - занимая
второе место по дару слова, превосходил всех благочестием. Ведая и единого Бога
в Троице поклоняемого и три (Ипостаси) в едином Божестве, он не держался ни Савелиева
учения об едином, ни Ариева о трех, то есть Божества, как не сокращал и не разлагал
безбожно, так и не рассекал на особства, неравные или по величине, или по естеству.
Ибо в ком все непостижимо и выше нашего разумения, в том может ли быть постигнуто
или объяснено само высочайшее? И как измерять бесконечное, чтобы и Божество, находя
в Нем степени приращения и уменьшения, подчинить тому же самому, что свойственно
вещам ограниченным? Так рассуждая, этот великий Божий человек, истинный Богослов,
не иначе как с Духом святым приступивший к таким предметам, сделал (о другом чем
нужно ли и оговорить?), что Церковь эта могла наименоваться новым Иерусалимом
и другим ковчегом, носимым по водам, как при великом Ное, отце этого второго мира;
особенно же - ковчегом, потому что явно спаслась от потопления душ и устремления
еретиков. И в какой мере она уступала другим Церквам числом верующих, в такой
же мере превзошла их славой, испытав на себе то же, что и священный Вифлеем, которому
ничто не воспрепятствовало быть и малым городом и матерью городов во Вселенной,
потому что в нем родился и воспитывался Христос и Творец и Победитель мира.
Доказательством же сказанному служит следующее. Когда мы, вовлеченные в худое
общение ухищренным писанием и речением [8], увидели против нас возмутившимися
ревностнейших членов Церкви; тогда в рассуждении его одного были уверены, что
он не погрешил мыслью, и чернило не очернило его души, хотя и уловлен по простоте,
и имея нековарное сердце, не уберегся от коварства. Он один, или, вернее сказать,
- он первый примирил с собой и с другими тех, которые по ревности к благочестию
восстали против нас, и как последние ставили нас, так первые возвратились к нам
из уважения к Пастырю и сознавая чистоту учения. Так прекращено великое смятение
в Церквах и буря превратилась в тишину (Пс.106:29), удержанная его молитвами
и увещаниями; причем (если должно сколько-нибудь похвалиться) и я участвовал в
благочестии и деятельности, ибо помогал ему во всяком добром деле и как бы сопутствовал
и следил за ним, почему и удостоился совершить большую часть дела. Но на этом
да остановится слово, предупредившее несколько порядок событий.
Кто же или исчислит множество его доблестей, или, желая умолчать о некоторых,
без труда найдет такие, о которых можно и не говорить? Ибо все, что ни представится
вновь уму, оказывается лучшим предшествовавшего, и не могу остановиться на этом.
Другие сочинители похвальных слов затрудняются тем, о чем им говорить, а я больше
затрудняюсь тем, о чем мне не говорить. Само обилие обращается для меня некоторым
образом во вред; и мысль, пытаясь взвесить его дела, сама подвергается испытанию;
потому что не в силах найти, которому из равноценных качеств отдать преимущество.
Что видим на стоячих водах, когда упадший камень делается средоточием многих один
за другим появляющихся кругов, причем каждый образующийся внутри круг непрестанно
расторгает собой круги внешние; то же самое происходит теперь и со мной. Едва
приходит что-либо на мысль, как уже следует за тем и еще и еще новое; и не успею
сделать выбора, как представлявшееся прежде уступило уже место представившемуся
вновь.
Кто был ревностнее его в делах общественных? Кто оказал больше любомудрия в
делах домашних? Ибо и дом и соразмерное имущество даровал ему Бог, все устрояющий
премудро и разнообразно. А к нищим - этой самой презренной части равночестного
с нами естества - у кого было сострадательнее сердце, щедрее рука? Действительно,
как приставник чужого имущества рассуждал он о собственном, чем только мог облегчая
нищету и жертвуя не одни избытки, но и самое необходимое, что, конечно, служит
весьма ясным доказательством его нищелюбия. Не только, по закону Соломонову, давал
часть семи (Еккл.11:2), но не рассчитывал, если приходит и восьмой; охотнее
расточал, чем иные приобретают; отъял от себе ярмо и рукобиение (что, как
думаю, означает скупость и разведывания - достоин или нет приемлющий милостыню)
и слова роптания при подаянии (Ис.58:9), чем страждут многие, подавая,
но без усердия, которое важнее и совершеннее самого подаяния. Ибо гораздо лучше
для достойных простирать руку и недостойным, нежели из опасения - встретиться
с недостойными, лишать благодеяния и достойных. Это, по моему мнению, и означает
то, что надобно посылать хлеб свой даже по воде (Еккл.11:1); он не рассыплется
и не пропадет перед праведным Судьей, но достигнет того места, где положено будет
все ваше и где найдем его во время свое, хотя о том и не думаем.
Но всего превосходнее и выше в родителе было то, что он, при равнодушии к богатству,
был равнодушен и к славе. И я хочу показать, в какой именно мере и каким образом.
И имение и усердие подавать были у него общие с супругой; потому что оба соревновались
друг с другом во всем прекрасном. Но большая часть подаяний лежала на ее руках;
потому что она в подобных делах была лучшей и вернейшей распорядительницей. И
подлинно жена щедролюбивая! Если бы позволили ей черпать из Атлантического, или
другого обширного моря и того бы ей не достало: так велико и непомерно было в
ней желание подавать милостыню! Она подражала Соломоновой пиявице (Прит.30:15),
только в противном - в ненасыщаемости добрым, препобеждала же в себе алкание худшего
и не знала сытости только в усердии делать добро. Все имущество, какое у них было
и какое присовокупилось впоследствии, почитала она скудным для своего желания;
но если бы можно было, - в пользу нищих (как неоднократно слыхал я от нее) отдала
бы себя и детей. А потому родитель ей предоставил подаяния в полную свободу, что,
мне кажется, выше всякого примера. Ибо и в другом можно без труда найти равнодушие
к богатству; его губят, чтобы заставить о себе говорить и чтобы приобрести значительность
в обществе; его дают также в заем Богу через нищих, и в этом единственном случае
расточающие сберегают его для себя. Но едва ли скоро найдем человека, который
бы уступил другому и саму славу, приобретаемую щедростью. Ибо честолюбие делает
многих готовыми к расточительности; но где подаяние не видно, там и тратят неохотно.
Так расточала рука моего родителя; а большая часть этих дел его пусть останется
известной только знавшим его. Если и обо мне говорят что-либо подобное, оно выходит
из того же источника и составляет часть одного потока.
О ком справедливее можно сказать, что он с Богом действовал, когда избирал
людей для алтаря, или ревновал о поруганиях ему, или со страхом очищал священную
трапезу от неосвященных? Кто с такой непоколебимостью воли, с такой строгой справедливостью
судил дела, ненавидел порок, чтил добродетель, предпочитал добродетельных? Кто
был настолько снисходителен к согрешающим и оказывал столько пособий благоуспевающим?
Кто лучше знал время жезла и палицы [9] (Пс.22:4) и чаще действовал
палицей? Чьи очи были больше на верных земли (Пс.100:6) и кроме других
были на тех, которые в уединении вне брака живут для Бога, презрев землю и все
земное? Кто больше обуздывал высокомерие и любил смиренномудрие? И любил не притворно
и не напоказ, как многие ныне представляющие из себя мужей любомудрых, и по наружности
столь же нарядные, как и те глупые жены, которые, по недостатку собственной красоты,
прибегают к румянам и прекрасно (сказал бы я) позорят себя, делаясь безобразнейшими
от самого благообразия и гнуснейшими по причине своей гнусности. Но он поставлял
смирение не в одежде, а в благоустройстве души; и выражал его не согбением шеи,
не понижением голоса, не наклонением вниз лица, не густотой усов, не обритием
головы, не походкой; так как все это прикрывает человека не надолго и вскоре изобличается,
потому что и все притворное непостоянно. Напротив, он был всех выше по жизни и
всех смиреннее во мнении о себе. По добродетели недоступен [10], а в обращении
весьма доступен. Он не отличал себя одеждой, в равной мере избегая и превозношения
и уничижения; но внутренним достоинством был выше многих. И хотя не менее всякого
другого укрощал недуг и ненасытность чрева, однако же не думал об этом высоко:
одно делал для того, чтобы очистить себя; другое, чтобы не возгордиться, привлекая
славу новостью. Ибо все делать и говорить с тем, чтобы за это прославляли посторонние,
свойственно человеку мирскому, для которого нет иного блаженства, кроме настоящей
жизни. А человек духовный и христианин должен иметь в виду одно спасение, и, что
ведет к нему, высоко ценить, а что не ведет, презирать, как ничего нестоящее;
и потому ни во что ставить все видимое, заботиться же единственно о том, как достигнуть
внутреннего совершенства и то почитать выше всего, что может самого сделать наиболее
достойным, а через него и других привлечь к совершенству.
Но превосходнейшими качествами в моем родителе, ему преимущественно свойственными
и для многих не безызвестными, были простота, нрав, чуждый всякого лукавства,
и незлопамятность. И в Ветхом и в Новом Завете видим, что один преуспевал в одном,
другой в другом, в какой мере каждый удостаивался получить от Бога какую-либо
благодать, например: Иов - твердость и непреодолимость в страданиях; Моисей и
Давид - кротость; Самуил - дар пророчества и прозрения в будущее; Финеес - ревность,
по которой дано ему и имя; Петр и Павел - неутомимость в проповедничестве; сыны
Зеведеовы - велегласие, почему и названы сынами грома. Но для чего перечислять
всех? - я говорю знающим. Стефан и отец мой ничем столько не отличались, как незлобием.
Первый в опасности жизни не возненавидел убийц, но побиваемый камнями молился
за убивающих, как Христов ученик, за Христа страждущий и плодоносящий Богу нечто
высшее самой смерти - долготерпение. У последнего не бывало промежутка времени
между выговором и прощением, так что скоростью помилования почти закрывалось огорчение,
причиненное выговором. Слышим и веруем, что есть дрожжи гнева и в Боге - остаток
негодования на достойных этого; ибо Боже отмщений, Господи (Пс.93:1). И
хотя по человеколюбию Своему преклоняется Он от строгости к милосердию, однако
же не совершенно прощает грешников, чтобы милость не сделала их худшими. Так и
родитель мой нимало не питал негодования на огорчивших, хотя и не был вовсе неуязвим
гневом, особенно же препобеждался ревностью в делах духовных; кроме тех случаев,
когда бывал приготовлен и вооружен, и оскорбительное встречал как врага, усмотренного
издали; тогда, как говорится, не поколебали бы его и тысячи. Но и гнев его был
приятен, он был не как яд змеи (Пс.57:5), которая воспламеняется внутри,
готова к мщению, с первого движения переходит в гнев и желание возмездия, но походил
на жало пчелы, уязвляющее, а не умертвляющее. Человеколюбие же его было больше,
нежели человеческое. В числе угроз бывали иногда колеса и бичи, являлись исполнители
наказания; бывала опасность пожатия ушей, удара в щеку, поражения в челюсть; и
тем прекращалась угроза. С преступника совлекали одежду и обувь, распростирали
его по земле, и потом гнев обращаем был не на обидчика, а на того, кто усердно
содействовал, как на служителя злу. Мог ли кто быть его милостивее и достойнее
приносить дары Богу? Нередко едва приходил в раздражение, как уже прощал раздражившего,
стыдясь его падений, как своих собственных. Роса дольше выдерживает солнечный
луч, падающий на нее утром, чем в нем удерживался какой-либо остаток гнева. Напротив,
едва начинал говорить, как со словами проходило и негодование, оставляя после
себя одну доброту. Да и никогда не продолжалось его негодование по захождении
солнца, не питало гнева, который губит и благоразумных, не оставляло худых следов
в теле, но сохранялось спокойствие и среди самого возмущения. А потому он испытал
на себе ту необычайность, что хотя не он один подвергал наказаниям, однако же
его одного любили и уважали наказываемые; потому что он побеждал вспыльчивость
милостью. И действительно, терпеть наказание от праведного лучше, нежели умащаться
елеем нечестивого. Ибо сама суровость одного приятна по причине пользы, а милость
другого подозрительна по причине его злонравия.
Но при таких душевных качествах, имея нрав простой и богоподобный, родитель
мой был для оскорбителей несколько и страшен своим благочестием; вернее же сказать,
всего более поражала их сама пренебрегаемая ими простота. Ибо не произносил он
ни одного слова, молитвенного или клятвенного, за которым бы не последовало тотчас
или долговременное благо, или временная скорбь. Но первое выходило из глубины
души, а последнее являлось только на устах, и было одно отеческое вразумление.
Так многих из огорчивших его постигло не позднее воздаяние и не сзади идущее правосудие,
как сказано у стихотворца [11], но они были поражаемы при первом движении гнева,
раскаивались, притекали к нему, падали на колени, получали прощение и отходили
прекрасно побежденными, исправившимися, уцеломудренными и прощенными. Ибо и прощение
нередко ведет к спасению, обуздывая обидчика стыдом, из состояния страха приводя
его в чувство любви и самое твердое благорасположение. Вразумления же бывали различны;
иных бросали вверх волы, сдавленные ярмом и нечаянно набежавшие, чего не случалось
с ними прежде; других повергали на землю и топтали кони, дотоле самые покорные
и смирные; а некоторых постигла сильная горячка и мучили мечтания о собственных
проступках. Для иных бывали вразумления и другого рода, и претерпеваемое ими научало
их послушанию.
Такова и столь известна была в родителе моем кротость! Но кому же уступал он
в искусстве вести дела и в деятельности? Конечно, никому. Напротив, хотя он был
кроток в большей мере, нежели кто-либо другой, однако же при кротости был и деятелен.
Хотя простота и суровость суть два качества, больше всего одно другому противящиеся
и противоположные, потому что первая при кротости не деятельна, а другая при деятельности
не человеколюбива; впрочем в нем оба эти качества были соединены чудным образом.
В ходатайствах, представительствах и во всех делах правления он действовал, как
человек строгий, но с кротостью, и уступал, как человек недеятельный, но с искусством.
Соединяя в себе мудрость змеи в рассуждении зла и незлобие голубя в рассуждении
добра, он не попускал и благоразумию делаться злотворным, и простоте доходить
до слабоумия, но из обоих совершенств, как можно было лучше, оставил одну добродетель.
Что же удивительного, если при таких доблестях, так священноначальствуя и снискав
у всех такую славу, удостоился он наконец и знамений, каковыми Бог утверждает
благочестие?
Вот одно из совершившихся на нем чудес. Он страдал недугом и изнемог в телесных
силах. Да и удивительно ли, что святые подвергаются страданиям? Это нужно или
для очищения даже малой нечистоты, или для испытания в добродетели и для искуса
в любомудрии, или для назидания более немощных, чтобы на их примере учились терпению
и не унывали в страданиях. Итак, он был болен, а наступило время святой и преславной
Пасхи, этого царя дней, этой пресветлой ночи, рассеявшей греховную тьму - ночи,
в которую при обильном свете празднуем собственное свое спасение, и как умерли
с умерщвленным за нас Светом, так и совосстаем с Восставшим. В такое время постигла
его болезнь, и она была, скажу не распространяясь, сильная горячка с жаром; вся
внутренность пылала, силы оскудели, а пищи не было, сон бежал, больной метался
и чувствовал трепетание во всех членах. Во рту вся внутренность, нёбо и что далее
нёба, покрылось нарывами, столь болезненными и частыми, что трудно и опасно было
проглотить даже воды. Не помогали ни искусство врачей, ни отступные молитвы домашних,
ни все другие пособия. В таком положении находился родитель, дышал слабо и едва
приметно, не узнавал предстоящих, но весь был занят своей кончиной, тем, чего
давно желал и что было ему уготовано. А мы были тогда в храме, славили тайну и
молились, ибо, отчаявшись в других способах, прибегли к великому Врачу, к силе
настоящей ночи - к этой последней помощи. Но что готовил нам день? Празднество
или плач, торжество или погребение не присутствовавшего с нами? Сколько слез пролито
тогда всем народом! Сколько слышно было гласов, воплей и песней, соединенных псалмопениями!
У святилища просили священника, у таинства - таинника, у Бога - достойного защитника.
И это совершилось с предначатия моей Мариамы, ударяющей в тимпан не победный,
но молитвенный, и наученный скорбью в первый раз отложить стыд и вопиять к людям
и к Богу, умоляя людей разделить горесть сетующей и пролить с нею слезы, а Бога
прося услышать молящихся и воспоминая перед Ним все прежние чудеса Его (ибо скорбь
изобретательна). Что же творит Бог этой ночи и болящего? С трепетом приступаю
к продолжению повествования; со страхом внимайте и вы, слушатели, а не с сомнением,
что и неприлично, когда говорю я о нем. Наступило время тайнодействия, началось
благоговейное стояние и чин безмолвного внимания совершаемому; и Животворящим
мертвых также силой священной ночи восстановлен болящий. В нем оказывается сперва
слабое, потом более сильное движение, после этого, весьма тихим и невнятным голосом
назвав по имени одного из предстоящих служителей, велит ему подойти, подать одежду
и поддерживать руки. Слуга с изумлением подходит и охотно исполняет приказание.
Больной, опираясь на его руки, как на жезл, подражает Моисею на горе, и изнемогшие
руки устроив на молитву, вместе с народом своим усердно совершает таинство, или
даже предначинает совершение краткими, сколько мог, словами, но наисовершеннейшим,
как я думаю, умом. И какое чудо! Без алтаря предстоит алтарю, без жертвенника
жрец, священнодействующий вдали от священнодействуемого! Но и оно предложено было
ему Духом Святым, что и сознавал сам он, но не видели этого присутствующие. Потом,
произнеся, как следует, слова Благодарения [12] и благословив народ, возлегает
он опять на одр и, приняв несколько пищи, также вкусив сна, обновляется в силах.
Между тем, пока возрастало и укреплялось понемногу здоровье, - наступил новый
день праздника, как именуем первый Господский день, следующий за днем Воскресения.
Тогда приходит в храм, со всем церковным собором обновляет спасение и приносит
в жертву святые Дары. И это, по моему мнению, чем меньше чуда, совершившегося
на Езекии, которого в болезни, по молитве его, прославил Бог прибавлением лет
жизни, и это самое, по прошению исцеленного, ознаменовал возвращением тени на
несколько степеней, почтив таким образом царя вместе и благодатью и знамением,
прибавлением долготы дня уверив в прибавлении дней жизни?
Через некоторое время совершилось подобное чудо и над моей матерью, также достойное
того, чтобы не умалчивать о нем. Ибо, приобщив здесь повествование об этом, сколько
почтим ее, достойную всякой чести, столько благоугодим и родителю. Мать моя всегда
была крепка и мужественна, всю жизнь не чувствовала недугов; но и ее постигает
болезнь. Из многих страданий, чтобы не затягивать слова, назову самое тяжкое -
отвращение от пищи, продолжавшееся многие дни и неизлечиваемое никаким способом.
Как же питает ее Бог? Не манну ниспосылает, как издревле Израилю; не камень разверзает,
чтобы источить воду жаждущим людям; не через вранов питает, как Илию; но через
восхищаемого пророка насыщает, как некогда Даниила, томимого голодом во рву. Но
каким же образом? Ей представилось, будто бы я, особенно ею любимый (она и во
сне не предпочитала мне никого другого), являюсь к ней вдруг ночью с корзиной
и самыми белыми хлебами, потом, произнеся над ними молитву и запечатлев их крестным
знамением, по введенному у нас обыкновению, подаю ей вкусить и тем восстанавливаю
и подкрепляю ее силы. И это ночное видение было для нее чем-то действительно существенным;
ибо с этого времени пришла она в себя и стала не безнадежна. А случившееся с ней
обнаружилось ясным и очевидным образом. Когда, при наступлении дня, вошел я к
ней рано утром, - с первого раза увидел ее в лучшем прежнего положении; потом
стал, по обыкновению, спрашивать, как провела ночь, и что ей нужно? Она нимало
не медля и речисто сказала: "Сам ты, любезный сын, напитал меня и потом спрашиваешь
о моем здоровье. Ты весьма добр и сострадателен!" В то же время служанки показывали
мне знаками, чтобы я не противоречил, но принял слова ее равнодушно и открытием
истины не приводил ее в уныние.
Еще присовокуплю одно происшествие, касающееся обоих. Плыл я Парфенским морем
на корабле Егинском из Александрии в Грецию. Время было самое неудобное для плавания;
но меня влекла страсть к наукам, особенно же ободряло то, что корабельщики были
как бы свои. Но едва совершили мы часть пути, - поднялась страшная буря, какой,
по словам плывших со мной, и не бывало на их памяти. Все пришли в страх при виде
общей смерти; но я, бедный, боялся больше всех за свою душу; ибо подвергался опасности
умереть некрещеным и среди губительных вод желал воды духовной; поэтому вопиял,
просил и молил себе хотя малой отсрочки. Соединяли вопль свой и плывшие со мной,
несмотря на общую опасность, усерднее иных родственников. Странные подлинно человеколюбцы,
наученные состраданию бедствием! Так страдал я; но со мной страдали и родители,
в ночном видении разделяя мое бедствие. Они с суши подавали помощь, своей молитвой
как бы заговаривая волны: о чем узнал я, когда впоследствии, по возвращении домой
высчитал время. То же самое открыл и нам спасительный сон, как скоро мы вкусили
его, потому что буря несколько утихла. Ночь явственно мне представила, что держу
Эринию, которая страшно смотрит и грозит опасностью. А некто из плывших со мной,
оказывавший ко мне особенное благорасположение и любовь и весьма беспокоившийся
обо мне, видел, что во время опасности мать моя вошла в море, и взявши корабль,
без большого труда извлекла его на сушу. И видение оправдалось; ибо море стало
укрощаться, а мы вскоре, по непродолжительном бедствовании на море, пристали к
Родосу. Во время этой-то опасности и я принес себя в дар, дав обет, если спасусь,
посвятить себя Богу, и посвятив, спасся.
И это касается обоих, но думаю, что иные из близко знавших моего родителя,
давно удивляются мне, который так долго останавливается на этих предметах, как
будто это одно и могу ставить ему в похвалу, а до сих пор не упомянул о тягостных
временах, с которыми он боролся, как будто этого или не знаю, или не считаю важным.
Итак, присовокупим и это к сказанному.
Наше время произвело на свет первое и, думаю, последнее зло - царя отступника
от Бога и от здравого смысла. Почитая для себя малым делом покорить персов, а
великим - низложить христиан, при содействии побеждающих его к тому демонов, не
оставил он без испытания ни одного вида нечестия: убеждал, угрожал, лжеумствовал,
привлекал к себе не только ухищрениями, но и силой. Он не имел утаиться, как ни
прикрывал гонение злоухищренными выдумками; но не употреблял своей власти и открытым
образом, чтобы мы непременно были уловлены, как ни есть, или обманом, или насилием.
Но найдется ли человек, который бы более моего родителя или презирал, или послужил
к низложению этого царя? Доказательством пренебрежения, кроме многого другого,
служит следующее. Когда стрелки, с предводителем своим, посланные царем отнимать
у нас или разрушать священные наши храмы, после нападений на многие другие места
с такой же дерзкой мыслью пришли сюда, и начальник их, по царскому указу, стал
требовать храма, тогда не только не совершил он желаемого, но если бы по собственному
благоразумию или по чьему-либо совету не согласился уступить моему отцу, то был
бы растоптан ногами. Так иерей воспламенял всех гневом на него и ревностью о храме!
Но кто же больше моего родителя способствовал низложению отступника? Он и открыто,
несмотря на обстоятельства, всенародными молитвами и молениями поражал губителя,
и наедине выводил на него свое ночное ополчение - простертие на земле, изнурение
престарелой и маститой плоти своей, орошение пола слезами. В таковых подвигах
провел он почти целый год, любомудрствуя перед единым Тайноведцем, от нас же стараясь
укрыться; потому что, как сказал я, не любил хвалиться своей набожностью. И конечно,
утаился бы, если бы не взошел я однажды нечаянно и, увидев следы его распростертая
на земли, не выведал у одного из служителей, что это значило, и таким образом
не узнал ночной тайны.
Вот и другое повествование о подобном опыте мужества и относящееся к тому же
времени. Кесария была в волнении, по случаю избрания архиерея; потому что один
скончался и искали другого. Споры были жаркие, и трудно было положить им конец.
Город, по свойству жителей, а особенно, в настоящем случае, по горячности веры,
склонен был к мятежам; а знаменитость кафедры еще более усиливала страсть к прениям.
В таком положении находилось дело, когда прибыло несколько епископов, чтобы дать
городу архиерея. Народ разделился на много групп, как обыкновенно бывает в таких
случаях; один предлагал того, другой другого, руководствуясь кто дружескими связями,
кто страхом Божиим. Наконец, все приходят к согласию, и одного из первостепенных
граждан [13], отличного по жизни, но еще не запечатленного божественным Крещением,
взяв против воли его, при содействии военной силы, вступившей тогда в город, возводят
на престол, а потом представляют епископам, убеждая их и даже насильно требуя,
чтобы избранного сподобили Таинства и нарекли архиереем. Поступок - не весьма
законный, однако же показывающий сильную и пламенную веру! И нельзя сказать, чтобы
здесь проявил себя кто-нибудь более праводушным и богобоязненным, нежели мой родитель.
Ибо чем окончилось дело, и до чего простерся мятеж? Вынужденные епископы очистили
избранного Крещением, нарекли и возвели на престол, действуя более руками, нежели
произволением и расположением духа, как показало дальнейшее. Ибо они едва, с радостью,
удалились из города и получили полную свободу располагать собой, как держат между
собой совет (не знаю, духовный ли?) и определяют признавать как все совершенное
ими не имеющим силы, так и постановление епископа незаконным, ставя ему в вину
сделанное им принуждение (хотя и сам он потерпел не меньшее), и воспользовавшись
некоторыми выражениями, какие он будто бы произнес тогда, показав в них больше
опрометчивости, нежели мудрости. Но великий Архиерей и правдивый ценитель дел
не последовал давшим такое определение и не одобрил их мнения, но пребыл непреклонным
и непреодолимым, как бы он вовсе не потерпел никакого принуждения. Ибо рассуждал:
поскольку принуждению подверглись обе стороны; то надобно, чтобы или обвиняющие
были обвинены, или прощающие прощены или, что справедливее, прощающие не прощены.
Если поставившие достойны извинения, то необходимо достоин его и поставленный;
а если последний недостоин, то ни под каким видом не достойны первые. Гораздо
было лучше тогда претерпеть бедствие и упорствовать до конца, нежели входить в
совещание после, и притом в такие времена, когда всего полезнее прекращать старую
вражду, а не заводить новую. Так происходило дело. Между тем приближался царь,
исполненный ярости на христиан, и, будучи раздражен рукоположением, угрожал новопоставленному;
город был как бы на острие бритвы, и неизвестно было, не погибнет ли он через
день, или найдет еще сколько-нибудь человеколюбия, и спасется. Прежнее негодование
на граждан за храм богини счастья, разрушенный ими во времена счастливые, усилено
было последним избранием епископа, которое царь почитал наравне с разграблением
народного достояния. Притом областной начальник, который и прежде не был дружен
с новопоставленным по разномыслию в делах гражданских, старался сделать ему какое-нибудь
зло, чтобы тем угодить времени. Поэтому писал он к рукополагавшим, чтобы обвинили
новопоставленного, и писал не просто, но даже с угрозами, давая знать, что требует
этого сам царь. Тогда пришло письмо и к моему родителю. Но он, нимало не устрашась,
немедленно отвечал со всей смелостью и полным присутствием духа, как видим из
самого ответа. Ибо писал так: "Достопочтенный правитель! Мы во всех делах своих
имеем единого Судью и Царя, против которого ныне восстают. Он и теперь будет судить
нас за рукоположение, которое совершено нами законно и по Его изволению. Для вас
весьма удобно, если захотите, сделать нам насилие в чем-либо другом; но никто
не отнимет у нас права защищать такое дело, которое совершено нами законно и справедливо;
разве издадите еще закон, запрещающий нам располагать и собственными нашими делами".
Такому ответу удивился и сам получивший его, хотя некоторое время и негодовал
на его, как сказывали многие, коротко знавшие этого начальника. Им остановлено
и стремление царя; город спасен от опасности (а не худо присовокупить еще), и
мы избавлены от стыда. Так действовал епископ малого города, занимавший второстепенную
кафедру! Так первенствовать - не гораздо ли лучше, чем вещать с высших престолов?
Не лучше ли начальствовать самим делом, а не по имени только?
Кто же так удален от обитаемой нами Вселенной, чтобы не знал его деяния, последнего
по порядку, но первого и важнейшего по силе? В том же городе, и по такой же причине,
произошло опять смятение, потому что потерпевший такое прекрасное принуждение
[14] в скором времени скончался и переселился к Богу, за Которого твердо и мужественно
подвизался он во время гонения. Споры были тем безрассуднее, чем жарче. Ибо небезызвестно
было - кто преимуществует перед всеми, как солнце перед звездами. Каждый видел
это ясно, особенно все почтеннейшие и беспристрастнейшие из граждан, все, принадлежавшие
алтарю, и наши назореи [15], на которых одних, по крайней мере большей частью,
должны были бы лежать подобные избрания, в каком случае Церковь не терпела бы
никакого зла; тогда как избрания эти зависят от людей богатых и сильных, а еще
более от буйства и безрассудности черни, даже между чернью от людей самых последних.
Почему можно теперь думать, что народные начальства благоустроеннее нашего [16]
начальства, которому приписывается божественная благодать, и что в подобных делах
лучший правитель страх, а не разум. Ибо кто из благомыслящих стал бы искать другого,
миновав тебя, священная и божественная глава [17], - тебя, написанного на руках
Господних (Ис.49:16), не связанного брачными узами, нестяжателя, бесплотного и
почти бескровного, в знании словес первого по Слове, между любомудрыми мудрого,
между мирскими премирного, друга моего и сотрудника (выражусь даже смелее), соучастника
души моей, вместе со мной жившего и учившегося? Я желал бы, чтоб слову дана была
свобода, чтоб оно изобразило тебя в другом месте, а не в твоем присутствии это
описывало, где должно оставить большую часть, избегая подозрения в лести. Но на
чем остановилась речь? Дух знал присного Ему (ибо может ли не знать Он?); однако
же зависть противоборствовала. Стыжусь говорить об этом, не желал бы слышать и
от других с таким усердием осмеивающих наши дела. Подобно рекам, обойдем камни,
лежащие на течении, почтив молчанием достойное забвения, и обратимся к продолжению
слова. Муж, исполненный Духа [18] совершенно знал, что угодно Духу; он рассуждал,
что не должно унижаться и в борьбе с крамолой и предубеждением уступать больше
людской милости, нежели Богу; а напротив, надобно иметь в виду одно - пользу Церквей
и общее спасение. Поэтому писал, увещевал, соглашал народ, священников и всех
служащих алтарю, свидетельствовал подавал голос, рукополагал даже заочно и заставлял
чужих, подобно своим, уважать седину. Наконец, поскольку требовала нужда, чтобы
рукоположение его [19] было согласно с правилами, а число нарекающих было не полно
и недоставало одного, то сам, удрученный старостью и недугом, отрывается от болезненного
одра, с бодростью юноши идет, или лучше сказать, с мертвым и едва дышащим телом
приносится в город, уверенный, что если постигнет его смерть, то попечительность
эта поставит для него прекрасную погребальную ризу. И здесь совершается нечто
чудное. Но не невероятное; он укрепляется трудом, юнеет усердием, распоряжает,
препирается, возводит на престол, возвращается домой, и но силы его служат ему
не гробом, но Божиим киотом. И если недавно восхвалял я его великодушие, то в
этом случае оказалось оно еще в большей мере. Когда сослужители его не могли снести
стыда, что они побеждены, а старец с властью располагает делами, и за это негодовали
на него и злословили его, тогда он укрепился терпением и одержал над ними верх,
взяв в пособие себе действительнейшее средство - кротость и то, чтобы на злословие
не отвечать злословием. Ибо для победившего на самом деле какая опасность остаться
побежденным на словах? А поэтому когда само время оправдало его мнение, - так
пленил он великодушием своих противников, что, переменив негодование на удивление,
они извинялись перед ним, припадали к коленам, стыдились прежних поступков и,
отложив ненависть, признали его своим патриархом, законодателем и судьей.
С такой же ревностью восставал он и против еретиков, когда ополчились на нас
вместе с нечестивым царем и, поработив почти уже всех, думали и нас совратить
и приобщить к другим. И здесь оказал он нам немалую помощью, как сам, так, может
быть, и через меня которого он, как молодого пса нехудой породы, для упражнения
в благочестии выводил против этих лютых зверей.
За одно жалуюсь на обоих [20]. Не огорчитесь моим дерзновением; ибо объявлю
скорбь свою, хотя это и горестно! Жалуюсь на обоих, что меня, огорченного бедствиями
жизни этой, любящего пустыню, как едва ли любит кто другой из наших, употреблявшего
все усилия как можно скорее уклониться от общей бури и праха и спастись в безопасное
место, под благовидным именем священства (не знаю, каким образом), предали вы
на это беспокойное и злокозненное торжище душ, отчего немало зла или уже потерпел
я, или надеюсь еще потерпеть; ибо понесенные мной страдания обезнадеживают даже
и в будущем, хотя разум, предполагая лучшее, и уверяет в противном.
Но не умолчу о следующем добром качестве в моем родителе. Он во всем был терпелив
и выше нужд земной оболочки. Когда же страдал от последнего недуга, начавшегося
вместе со старостью, весьма продолжительного и мучительного, тогда болезненное
состояние было для него нечто общее со всеми людьми, но в перенесении болезни
не имел он ничего общего с другими; а напротив, здесь видно было нечто ему одному
свойственное и подобное чудесам, совершившимся с ним прежде. Часто не проходило
дня, даже часа, в который бы не чувствовал он болезненных припадков; но укреплял
себя единой Литургией, и болезнь, как бы гонимая чьим повелением, оставляла его.
Прожив почти до ста лет, сверх пределов, положенных Давидом пребыванию нашему
на земле, и из них сорок пять лет, что составляет меру человеческой жизни, проведя
в священстве, отрешается он, наконец, от жизни в старости доброй. И как отрешается?
В молитвенном положении и с словом молитвы, не оставляя и следа злобы, но оставив
множество памятников добродетели. А потому у каждого на языке и в сердце уважение
к нему более, нежели человеческое. И нелегко найти человека, который бы, вспоминая
о нем, не лобызал его в своем воображении, по слову Писания, положив на уста
руку (Иов.39:34). Такова была жизнь его, таковы последние дни жизни, такова
кончина!
Поскольку же нужно было, чтобы и для потомства остался памятник его щедрости,
то можно ли желать лучшего, чем этот храм, воздвигнутый им Богу и для нас? Немногим
воспользовавшись из народного подаяния, а большую часть пожертвовав от себя, совершил
он дело, о котором нельзя умолчать, имею в виду храм, величиной превосходящий
многие и красотой почти все другие храмы. Имея вид равностороннего восьмиугольника,
над прекрасными столпами и крыльцами подъемлет он вверх свои своды с изображениями
на них, не уступающими самой природе, а сверху обнимается сиянием неба и озаряет
взоры обильными источниками света, как истинная его обитель; со всех сторон окружен
переходами, выдающимися под равными углами, сделанными из блестящего вещества
и заключающими внутри себя большое пространство. Сияя изяществом дверей и преддверий,
приглашает он издали приходящих; не говорю уже о внешнем украшении, о красоте
четырехугольных камней, неприметно между собой соединенных, из которых одни, в
основаниях и надглавьях, украшающих углы, мраморные, а другие добыты здесь, но
ничем не уступают чужеземным. Не говорю о различных, видом и цветом, выдавшихся
и вдавшихся поясах от основания до вершины, которая, ограничивая взор, подавляет
собой зрителя. Но как могло бы слово в столь короткое время изобразить произведение,
которое требовало большого времени, многих трудов и искусства? Или довольно будет
сказать одно то, что когда другие города украшаются многими, и частными, и общественными
зданиями, - нам это здание приобретает славу у многих? Таков этот храм! А как
для храма нужен стал иерей; то от себя же дает и иерея не могу сказать, соответствующего
ли храму, однако же дает. Поскольку же требовались и жертвы; то предлагает в жертву
страдания сына и его терпение в страданиях, да будет от него Богу, вместо подзаконной
жертвы всеплодие словесное, жертва духовная, прекрасно потребляемая.
Что скажешь, отец мой? Достаточно ли этого? И это мое похвальное слово, напутственное
или надгробное, примешь ли в воздаяние за труды, какими ты обременял себя для
моего образования? И дашь ли, по древнему обычаю, мир слову? Здесь ли положишь
ему предел, не терпя того, чтобы оно вполне было соразмерно твоим заслугам? Или
пожелаешь каких дополнений? Знаю, что и этим удовольствуешься. Но хотя и достаточно
этого, - позволь еще присовокупить следующее. Поведай нам: какой сподобился ты
славы, каким облечен светом, каким облечется вскоре супружница твоя, каким облечены
чада, которых сам ты предал погребению; прими и меня в те же селения, или прежде
новых злостраданий, или по кратком злострадании в жизни этой! А прежде горних
селений, этим сладостным камнем, который приготовил ты для обоих, еще здесь почтив
твоего и соименного тебе иерея, извини меня за это слово, с твоего позволения
и предложенное, и предначатое, и безбедно веди, во-первых, всю твою паству и всех
архиереев, именовавших тебя отцом своим, а преимущественно меня, потерпевшего
от тебя принуждение и над которым ты властительствовал отечески и духовно; веди
безбедно, чтобы мне не всегда жаловаться на твое принуждение.
Что же думаешь ты [21], судья слов и движений моих. Если сказанного достаточно
и ожидание твое удовлетворено, произнеси приговор; я приемлю его. Ибо суд твой
поистине суд Божий. Если же слово мое ниже и его [22] славы, и твоего ожидания:
помощник близко; как благовременный дождь, пошли глас твой, которого ожидают его
доблести. И конечно немаловажны причины, по которым он обязывает тебя к этому,
и как пастырь пастыря, и как отец сына по благодати. Что удивительного если тот,
кто через тебя возгремел в слух Вселенной, сам насладится сколько-нибудь твоим
гласом?
Что же остается еще? Вместе с духовной Саррой, супругой великого отца нашего
Авраама, и ему равнолетней, полюбомудрствовать несколько о погребальном. Матерь
моя! - не одинаково естество Божеское и человеческое или, говоря вообще, не одинаково
естество божественного и земного. В божественном неизменяемо и бессмертно как
само бытие, так и все, имеющее бытие; ибо в постоянном все постоянно. Что же бывает
с нашим естеством? Оно течет, сотлевает и испытывает перемену за переменой. Поэтому
жизнь и смерть, нами так называемые, как ни различны, по-видимому, между собой,
входят некоторым образом одна в другую и сменяют друг друга. Как жизнь, начинаясь
тлением, - нашей матерью, и продолжаясь через тление - непрестанное изменение
настоящего, оканчивается тлением - разрушением этой жизни; так смерть, избавляющая
нас от здешних бедствий и многих приводящая в жизнь горнюю, не знаю, может ли
быть названа в собственном смысле смертью. Она страшна только именем, а не самим
делом; и едва ли не безрассудной предаемся мы страсти, когда боимся того, что
не страшно, а гонимся, как за вожделенным, за тем, чего должно страшиться. Одна
для нас жизнь -стремиться к жизни; и одна смерть - грех, потому что он губит душу.
Все же прочее, о чем иные думают много, есть сновидение, играющее действительностью,
и обманчивая мечта души. Если же так будем рассуждать, мать моя, то не будем и
о жизни думать высоко, и смертью огорчаться чрезмерно. Что ужасного в том, что
переселяемся мы отсюда в жизнь истинную, избавившись от превратностей, пучин,
сетей, постыдного оброка, и вместе с постоянными и непреходящими существами будем
ликовать как малые светы окрест великого Света? Тебя печалит разлука, да возрадует
же надежда. Для тебя страшно вдовство, но оно не страшно для него. И где же будет
доброта любви, если будем для себя избирать легкое, а ближнему отделять труднейшее?
Во всяком случае, что тяжкого для той, которая сама вскоре разрешится? Срок близок,
скорбь не продолжительна. Не станем малодушными помыслами обращать легкое в тягостное.
Великого лишились мы, зато и обладали великим. Потери несут все, а обладают немногие.
Да не сокрушает первое, но да утешает последнее. Справедливость требует, чтобы
лучшее одерживало верх. Ты с великим мужеством и любомудрием переносила потерю
детей, которые были еще в цветущих летах и годны для жизни, перенеси же смерть
престарелой плоти, утружденной уже жизнью, хотя душевная сила и сохраняла в ней
чувства здравыми. Но ты имеешь нужду в попечителе? Где же твой Исаак, которого
оставил он тебе взамен всех? Требуй от него малого - руковождения и услуг; и воздай
ему вящее - материнское благословение, молитвы и будущую свободу. Но ты негодуешь
за предложение советов, хвалю за это; потому что сама давала советы многим, всем,
кто ни прибегал к твоему благоразумию во время продолжительной твоей жизни. Не
к тебе и слово, любомудрейшая из жен, пусть будет оно общим средством утешения
для плачущих, да понимают это люди, предпосылающие подобных себе людей!
1. Св. Григорий имеет в виду почившего родителя своего.
2. Родитель Св. Григория Богослова.
3. Название "ипсистарии" происходит от слова υφιστος
(самый высокий).
4. Мелкая монета.
5. Бриарей, по языческой мифологии, был сторукий и потому самый хищный
гигант.
6. Слова Гесиода из произведения "Труды и дни".
7. Крестным знамением.
8. Св. Богослов имеет в виду здесь то обстоятельство, случившееся с его
родителем, что он, по простоте, подписался изложению Веры, составленному прикровенными
арианами, в котором слово ομοεσιος (единосущный)
с малой переменой заменено было словом ομοεισιοζ
(подобосущный).
9. Первый для наказания, вторая для подпоры.
10. То есть неподражаем.
11. У Пиндара.
12. Евхаристии.
13. Евсевия.
14. Епископ Кесарийский Евсевий.
15. Монашествующие.
16. Духовного.
17. Св. Григорий обращает слова эти к Св. Василию Великому.
18. Родитель св. Григория Богослова.
19. Св. Василия Великого в Архиепископа Кесарийского.
20. На своего родителя и Св. Василия Великого, из которых последний рукоположил
его в епископы.
21. Обращение к Св. Василию Великому.
22. Родитель Св. Григория Богослова. |
