Протопресвитер Василий Зеньковский

ПЯТЬ МЕСЯЦЕВ У ВЛАСТИ

К оглавлению - Номер страницы после текста на ней.

Часть I.

Пребывание у власти.

Глава I. Вхождение во власть.

Гетманский переворот совершился в последних числах Апреля 1918 г. (кажется 29/IV), но Министерство сформировалось не сразу. Первое Министерство, вышедшее из числа "заговорщиков" (с Сахно-Устимовичем во главе) не могло добиться коалиции украинских и русских деятелей. Приглашенный еще С. Устимовичем Н. П. Василенко очень активно и энергично принялся помогать Гетману — говорили тогда, что немцы, видя безуспешность попыток Сахно-Устимовича сговориться с украинцами, поставили Гетману срок, до которого они готовы ждать — в случае же невозможности сформировать Министерство они должны будут сами вручить власть другим группам. Будущего премьера, Федора Андреевича Лизогуба не было в эти дни в Киеве, — формировал же Министерство фактически Н. П. Василенко. Ему не удалось добиться от партии соц. федералистов согласия войти в состав Министерства (я считаю, что это была роковая ошибка этой относительно умеренной украинской группы — см. позже анализ событий, приведших к падению Гетмана); единственное, чего он добился — это было вхождение в состав Министерства Д. И. Дорошенко, который для этого формально вышел из состава партии. Кроме Василенко и Дорошенко, украинцев в Министерстве не было — остальные были русские (по-преимуществу правые) деятели. Премьер-министром согласился быть Ф. А. Лизогуб — б. председатель Полтавской Земской Управы, украинофил, не говоривший, впрочем, по-украински; Василенко был мин<истром> Нар < одного Просвещения, Дорошенко — мин<истром> Иностр. Дел, Лизогуб стал мин<истром> Внутренних Дел, ген. Рагоза — военных, Любинский — здравоохранения, А. К. Ржепецкий (правый кадет) — финансов, С. М. Гутник (кадет, председатель Промышл < енного > Комитета в Одессе) — торговли и промышленности, Бутенко — путей сообщения, Соколовский — продовольствия, В. Г. Колокольцов — земледелия, Г. Е. Афанасьев (известный историк, тогда Управ-л<яющий> Госуд<арственным> Банком) — государственный контролер, Ю. Н. Вагнер (м<инистр> труда), М. П. Чубинский (м<инистр> юстиции). Министерство

сформировалось, если не ошибаюсь, уже к 2 Мая. В тот же день я получил от Н. П. Василенко телефонное приглашение зайти к нему в Минист<ерство> Нар < одного Про-свещ<ения>. Когда я пришел к Н. П., он предложил мне быть у него товарищем министра по отделу средней и низшей школы. То, что я уже четыре года был Директором Дошкольного Института и постоянно читал лекции на различных педагогических курсах, очевидно, сыграло роль при этом приглашении. Я не ответил Н. П. сразу согласием, он долго убеждал меня разделить с ним его труды, указывая на то, что положение именно школы в новых политических условиях является особенно ответственным и важным. Н. П. категорически заявил, что ни одной русской школы при нем не будет закрыто, но что введение и развитие украинской школы — уже развивавшейся очень сильно в течение 1917—18 г. — является задачей очень настоятельной, а в то же время требующей серьезного и внимательного к себе отношения. Школьная политика Н. П. клонилась к удовлетворению серьезных потребностей украинского общества и к борьбе с украинским шовинизмом, проявившимся за год революции. Убеждая меня, Н. П. остановился на характеристике политического положения, созданного немецкой оккупацией, и горячо призывал не уклоняться от Ответственной работы. Я все же не мог ответить согласием, так как для меня, кроме общей трудности войти в политическую работу, — чем я до того времени абсолютно не занимался, стоял еще очень трудный и существенный вопрос о том, каково будет мое положение в Университете, если я стану Тов<арищем> Министра Нар <одного Проев <е-щения>. Я был одним из самых младших членов профессорской коллегии, сразу же занял место в небольшой "левой" группе профессуры и по живости своего характера, естественно, постоянно входил в дебаты с своими правыми коллегами. Не углубляясь в эту тему, скажу, что у меня создались очень острые, а порой и враждебные отношения с Алекс. Д. Билимовичем, а после моего вхождения в Украинский Народный Университет — и с ректором нашим — Е. В. Спекторским и рядом других профессоров. Я не мог не считаться со всем этим — и поэтому я сказал Василенко: если я не встречу особой оппозиции в профессуре, то я согласен на Ваше предложение. Я пошел к 5 лицам, с мнением которых я считался — к Е. В. Спекторскому, Н. М. Бубнову (моему декану), Г. Г. де Метцу, С. Н. Реформатскому и А. Д. Билимовичу. Большинство из моих коллег ответили на мой вопрос (считают ли они, при настоящих условиях, удобным, чтобы я, как проф. Университе-

та, входил в управление всеми школами) уклончиво — указывая, что они считают это делом моих убеждений... Эта нейтральная позиция была явно недоброжелательной, лишь прикрытой уклончивыми словами. А. Д. Билимович на мой прямой вопрос, как он посмотрит на мое "товарищество" Н. П. Василенко, сказал мне прямо: мы до сих пор были на противоположительных полюсах, если Вы станете товарищем Мин. Нар. Проев., я не скрою от Вас, что борьба моя с Вами станет еще острее... Один лишь Г. Г. де Метц сказал мне: напрасно Вы хотите считаться с мнением Ваших коллег. Каждый из нас на Вашем месте, т. е. получив такое приглашение, ответил бы на него, исходя исключительно из его личных обстоятельств, совершенно не считаясь с тем, как посмотрят его коллеги. Советую и Вам то же...

Однако я не мог примкнуть к этому мнению. Ведь мне предстояло стать начальством (хотя бы и не прямым) для моих коллег и я нуждался в их доверии, в признании ими, что я не унижаю достоинства профессора, не разрушаю добрых традиций Университета... Я был слишком молодым тогда членом профессорской коллегии (я был к тому времени всего 3 года профессором), чтобы обойтись без ее поддержки. Когда я пришел к Василенко и сказал ему, что в виду отношения моих коллег ко мне не считаю возможным дать согласие на его предложение, он пришел в чрезвычайное волнение и даже сказал в запальчивости: те, кто ие отдает себе отчета в обстановке и будет нам мешать делать наше дело, тем незачем оставаться у нас. Назовите мне фамилии тех, кто против Вас, и мы их вышибем в Со-в<етскую> Россию. Конечно, только запальчивостью и раздражительностью можно объяснить эти слова Н. П., которые привели меня в ужас. "Что Вы говорите, Н. П., сказал ему — неужели Вы думаете, что я могу Вам в таком случае назвать эти имена и что при таких усювиях я могу работать у Вас". Н. П. замолк, и мы с ним расстались... А через 12 дней я получил снова просьбу от Н. П. Василенко зайти к нему — и здесь он мне, уже от имени Гетмана и Лизогуба предложил стать Министром Исповеданий. Этому предложению предшествовали некоторые обстоятельства, о которых необходимо здесь рассказать.

Когда формировалось Министерство, пост Министра Исповеданий оказался очень трудным для замещения — в виду крайней остроты (см. дальше) именно церковных русско-украинских отношений. Надо было найти человека, могущего если не примирить обе стороны, то все же ослабить взаимную вражду. Русские церковные группы выдвигали кандидатуру крайнего правого А. В. Стороженко, бывшего

к тому времени председателем союза приходских советов Киева. Фамилия Стороженко — старинная украинская, братья Стороженки были известны своей любовью к украинской старине, а в то же время это были русские (крайние правые) патриоты. Украинцы категорически воспротивились тому, чтобы дать пост Мин. Исповеданий яркому и резкому противнику украинского церковного движения (каким действительно и был А. В. Стороженко). Тогда была выдвинута кандидатура П. Я. Дорошенко (дяди Мин. Иностр. Дел) — богатого черниговского помещика, близкого человека к Гетману, очень близкого к украинским кругам, очень уже пожилого, но еще свежего человека — во всех отношениях исключительно достойного и особенно подходящего для указанного поста по своему очень мирному характеру и чрезвычайному спокойствию. Одна лишь была у него беда — он совсем был далек от церковных дел. Именно потому он и отказался. Переговоры с ним шли около недели и шли вничью.

Между тем церковное положение со дня на день становилось все острее и напряженнее. Еп. Никодим, в соответствии с указом патр. Тихона (составленным, как было упомянуто выше, по его же указаниям) созывал на 19 Мая (6 / V по старому стилю) епархиальное собрание для выбора Киевского митрополита — а о созыве Украинского Собора, который, расходясь, назначил срок своей новой сессии именно на 19 Мая, не только не было речи, но еп. Никодим прямо высказывался против его созыва. Украинские церковные круги при новых политических условиях уже не могли действовать революционно. Возбуждение в украинских кругах по поводу срока созыва Собора, по поводу неправильных действий еп. Никодима разрасталось чрезвычайно — и несколько наиболее горячих голов уже выдвинули мысль о том, чтобы разослать повестки всем членам Собора о необходимости явиться 19/V и открыть заседания Собора в явочном порядке. Конечно, эти шаги небольшой группы были по-существу еще более вредны для дела Украинского Собора, чем то, что делал еп. Никодим — так как без согласия епископов принять участие в Соборе, он не мог бы, по каноническим условиям, функционировать. С другой стороны, для работ Собора нужно было найти помещение, разыскать средства для членов Собора и т. д. Частичный приезд небольшого числа членов Собора только дискредитировал бы его достоинство. Украинские круги — и умеренные, и крайние — понимали всю невыгоду своего положения, но и не хотели просто мириться с своеволием еп. Никодима, укрывавшегося за патриарший указ. Мало

этого — украинские церковные круги, в силу ряда предпринятых еп. Никодимом мер, попадали на епархиальное собрание в очень небольшом числе, и это очень их волновало — ибо, не имея силы не допустить епархиального собрания, они чувствовали, что не имеют силы провести своего кандидата. Совету Министров, занятому устроением "державы" в условиях оккупации, было невозможно входить во все эти дела — между тем день 19 Мая приближался и нужно было что-то делать.

При таких условиях кем-то была выдвинута моя кандидатура — и когда, после предварительных справок, выяснились достаточно благоприятные [нрзб] для меня, Н. П. Василенко было поручено войти со мной в предварительные переговоры. Это было 14 Мая. Я попросил у Н. П. Василенко день на то, чтобы иметь возможность побеседовать со своими друзьями в церковных кругах. Тут у меня уже не было тех препятствий, какие стояли передо мной при первом предложении Н. П., но зато еще острее стояли другие трудности. Прежде всего и больше всего это была личная трудность — нелюбовь к политической работе, трудность бросить совсем научную и общественную деятельность, расстаться с той относительно спокойной жизнью, которую я вел. Я понимал, что входя в состав Совета Министров, я разделял общую ответственность за управление Украиной, за политические судьбы ее — и России, посколько политическое развитие украинской "державы" не могло не иметь влияния на судьбы России. Правда, именно в этом пункте передо мной с особенной ясностью вставало чувство долга — послужить устроению Украины в интересах России, борясь против сепаратизма и руссофобства. Но я не чувствовал себя политиком, не чувствовал в себе темперамента и волевой напряженности, необходимых в политической борьбе. Я готов был идти на работу, на труд, но не на борьбу, к которой не чувствовал никакого влечения и в которой к то-Шу же не видел правды вообще... При таком самочувствии было невозможно идти на предложение Василенко — и с этим почти принятым внутренним решением я отправился к своим друзьям по церковно-обшественной работе. У нас состоялось заседание при участии В. И. Экземплярского, П. П. Кудрявцева, Ф. И. Мищенко, не помню еще кого. Все горячо и настойчиво говорили о том, что, в виду создавшегося положения, я один сейчас могу помочь найти выход из тупика, в котором оказались церковные дела. Особенно горячился Ф. И. Мищенко (проф. канонического права в Ду-,<х<овной> Академии). Я его знал давно, ценил как хоро- ученого, но всегда чувствовал в нем большую вялость,

иногда легкий скептицизм. Здесь — как и в последующие чрезвычайно частые встречи во время моего министерства — я не мог его узнать — так был он горяч и страстен, с таким огнем и силой он говорил. В нем тут (впрочем, это мы все замечали уже с зимы) сказался и яркий патриотизм (украинский), боль за церковный хаос, и живое ощущение неповторимости и ответственности исторической минуты и потребность активного действия... На меня все насели, требовали, чтобы я согласился поработать на пользу мира и устроения церковного. Я поддался этим увещаниям — я чувствовал, что другого лица, имеющего связи и доброе имя (и, конечно, любовь к Церкви) в обоих враждующих лагерях нельзя было найти. Я дал своим друзьям обещание подумать и согласиться.

Был уже вечер. Я пришел к родным, рассказал им все дело. Все по-существу были против — ни у кого не было уверенности ни в прочности только что создавшегося режима, ни в возможности плодотворной деятельности при запутанном церковном положении, все просто жалели меня — но никто особенно не уговаривал меня противиться предложению Василенко... Я помолился Богу, подумал немного в одиночестве — и решил пойти на работу, меня ожидавшую, решил ответить согласием на предложение Василенко. Тогда я не сознавал, каким роковым для всей моей жизни был этот шаг... Если бы я мог не только предвидеть, но даже предполагать, что мне придется оставить Россию — на долгие годы, быть может, навсегда, — покинуть все, что у меня было дорогого — я конечно ни за что не согласился бы оставить мирный путь учебной и общественной работы. Но будущее было совсем закрыто в тумане, и у меня не было серьезных мотивов отказываться от ответственной работы. Я знал что иду на жертву, что очень много потеряю вследствие этого — но не представлял себе все-таки, как велика будет жертва...

В 11 ч. веч<ера>, как было условлено, Н. П. Василенко спросил меня по телефону, согласен ли я взяться за руководство Министерством Исповеданий. Когда я ответил ему согласием, он сказал, что сейчас пошлет за мной автомобиль, что я должен сейчас же приехать на заседание Совета Министров и поговорить с Гетманом и Лизогубом. Мне не очень понравилось, что вступать в должность пришлось ночью, но делать было нечего. Через 10 минут я уже мчался по улицам Киева к бывшему дворцу Генерал-Гу-бернатора, где жил Гетман.

Когда я подъехал к дворцу, меня поразила вооруженная его охрана (из немцев) с пулеметами наружу и в вестибю-

ле. Меня ввели в отдельный кабинет — и через две минуты туда вошли Гетман и Лизогуб. Обоих я видел впервые, — и О каждом хочется сказать два слова, воспроизводя первые тогдашние впечатления.

Гетман был высокий, стройный человек, с порывистыми движениями, с частой улыбкой на лице. Лицо умом не дышало, хотя "умные" выражения не раз виделись на лице. Улыбка казалась порой тайной усмешкой над кем-то, над положением, над всем — точно он играл роль и сам над собой иронизировал. Но лицо было смелым, решительным, в глазах была отвага; простота и доброта светились на лице. Гетман мне понравился, я почувствовал к нему симпатию, которую чувствуешь к людям, которым можно поверить. Но как сразу было ясно, что это все же только генерал, что не только никакого государственного таланта у него нет, но что и мыслить государственно едва ли он может. Впечатления это сейчас же окрепло, как только началась беседа.

Федор Андреевич Лизогуб оставлял другое впечатление — серьезного, вдумчивого, привыкшего к ответственности человека — но только очень провинциального и маленького. То, что он мне говорил, лишь заострило это первое впечатление.

Беседу начал Гетман, сказавший, что "Совет Министров и я просим Вас взять на себя управление Министерством Исповеданий и помочь нам в церковных делах, которые сейчас очень запутаны. Ко мне, сказал Гетман, без конца ходят представители обеих сторон, надоели мне чрезвычайно — и ни одна сторона не хочет уступить. Вам нужно что-то сделать, чтобы наступил хоть какой-нибудь мир".

Тут вступил в беседу Лизогуб и прежде всего счел нужным очень решительно и деловито заявить мне, что сейчас закладывается основа украинской самостоятельной державы, что история ставит перед украинским правительством чрезвычайно ответственные и серьезные задачи. Все это было сказано как заученный урок, мне слегка становилось смешно, что Л<изогуб> как бы хотел "втирать очки". Ни в какую "самостоятельность" — еще при оккупации! — верить я не мог и не понимал, зачем была эта игра словами. Я все слушал. Лизогуб, точно читая в парламенте речь, стал мне говорить о том, что в самостоятельном государстве, которое ныне строится, необходимо создать независимую, автокефальную церковь, что иначе он не мыслит выхода из положения. Лизогуб кончил тем, что, прося быть Министром Исповеданий, взяться за церковные дела, он хотел бы, чтобы я высказал свой взгляд на положение.

У меня, уже во время слушания речей П. П. Скоропад-ского и Ф. А. Лизогуба, было все время два основных впечатления. С одной стороны, они, чувствовал я, считали необходимым твердо установить тот официальный facon de parler ("самостоятельная держава"!), который был неизбежным эвфемизмом для них некоторый я должен был бы усвоить, — а после того как была отдана дань официальному украинству (мы, конечно, говорили по-русски, ибо мои собеседники не говорили по-украински — по крайней мере тогда — ибо впоследствии П. П. Скоропадский выучился говорить) они не без некоего лукавства хотели перейти к реальной программе действий, которую и просили меня им изложить. Другое мое впечатление было, что вся эта беседа была ни к чему, что оба они были так рады, что нашелся человек, которому они могли бы подкинуть надоевшие им церковные распри, что они мне всецело доверяют и вполне передают мне ведение церковных дел, полагаясь и на мой такт и на уменье вывести церковное положение из тумана. Некое глубокое безразличие к существу церковной проблемы, как она тогда стояла, я ощутил уже в эту же беседу и, конечно, это мое ощущение могло только усилиться в дальнейшем. Хотя то, что я сказал моим собеседникам, совершенно расходилось с только что высказанными ими взглядами, но они, как говорится, и глазом не моргнули, слушая меня — такое было у меня впечатление — только из вежливости (нельзя же было, вручая мне власть, даже не выслушать моей программы) и явно торопились к прерванному заседанию Совета Министров, на котором я должен был присутствовать.

Я высказал Гетману и Лизогубу, как я понимаю церковное положение в Украине вообще и в Киеве в частности. Я решительно высказался против автокефалии (оба собеседника меня слушали и ничего не возразили!), что основная задача устроения церковного дела должна быть толкуема в смысле автономии, ибо разрывать с Московской патриархией невозможно путем церковной "революции". Я говорил о том, что необходимо пойти в спокойной и ответственной форме навстречу тому, чего ищет украинская церковная мысль, что необходимо даже больше — реальная помощь государства Церкви в момент, когда она так пострадала (от большевиков), что необходимо'собрать Украинский Собор, в чем государство всячески должно помочь украинской Церкви, — и на этом роль государства в церковной жизни кончается и вся компетенция церковного самоустроения должна быть сосредоточена в руках Собора. Мои собеседники не особенно внимательно слушали, кто-то из них ска-

зал: "мы Вам совершенно доверяем, действуйте, как найдете правильным" — и на этом мое "вхождение во власть" закончилось.

Я немножко больше и лучше думал о людях, которым принадлежала в эти дни власть. У меня было такое же чувство, как бывало у меня, профессора Университета, в отношении к достойным и уважаемым преподавателям гимназии. Впечатление непобедимой провинциальности, оставшееся от 10-15 минут "аудиенции", сохранилось, а во многом и усилилось впоследствии — и было в этом впечатлении много досадного и грустного. Таким ли людям возможно было овладеть разбушевавшейся стихией?... Мы вышли в большой зал, где гуляли и курили остальные министры и через 5 минут все направились в соседнюю комнату, где возобновилось заседание Совета Министров, в котором я принял уже участие. Мы заседали до 3-х часов ночи — после чего я в автомобиле Н. П. Василенко отправился домой.

Провожая меня домой и сердечно благодаря за то, что я взялся за руководство Министерством Исповеданий, Василенко сказал мне: "сегодня мы сделали два больших приобретения (точные слова были более лестны, но смысл был таков) — Вас и Игоря Александровича Кистяковского мы имеем с сегодняшнего дня в составе Совета Министров". Действительно несколько раньше меня (на 1-2 часа) в состав Совета М<инистров> вошел И. А. Кистяковский в качестве "Статс-Секретаря" — в сущности управляющего делами Совета Министров. Расскажу тут же о моих общих впечатлениях о членах Совета М < инистров >, — чтобы затем уже не возвращаться к этому.

Ф. А. Лизогуб навсегда остался в моей памяти как хороший и серьезный провинциальный деятель. Я ездил к нему каждую неделю, чтобы делать ему доклады по своему Министерству (к Гетману я тоже ездил с докладом раз в неделю — о Гетмане см. дальше), много с ним беседовал по вопросам своего Министерства, внимательно всматривался в его общую работу как Премьера — и всегда у меня крепло чувство искреннего уважения и доверия. Это был порядочный человек, gentleman, хотевший непременно серьезно и "честно" отнестись к своему заданию — укрепления и устроения "украинской державы". Для меня было ясно, что он был придавлен и как-то смят революцией, большевизмом, ухватился за буржуазную и национальную реставрацию Украины как части России, но считал временно, до уничтожения большевиков, необходимым опираться на национальное украинское движение как здоровое начало, как

точку опоры в борьбе против большевизма. Он был предан, условно, но искренно, "украинской идее", нередко, по новизне дела, перебарщивал. Но у него не было в этом вопросе никакой перспективы политического характера, он просто не умел политически мыслить, оставаясь все тем же земцем, каким был раньше. В нем не было ни политического темперамента, ни воли; правда, при немецкой оккупации, имевшей свои задачи, проводившей свою политику, мудрено было проявить большую активность в общих политических перспективах, но все же можно было бы иметь хотя бы свой план — но его не было, да и не могло быть у почтенного Федора Андреевича — он просто вел дела, какие жизнь выдвигала, оставаясь всегда честным, порядочным, аи fond преданным России, но в данной обстановке честно служившим "украинской державе" работником.

Н. П. Василенко в составе Министерства был единственным человеком, мыслившим политически. Правда, его интересовали лишь вопросы "внутренней политики" — иностранной политикой он не интересовался, но это был настоящий политический деятель, которому было бы впору работать и во всероссийском масштабе. На его серьезное сотрудничество всегда можно было рассчитывать, хотя по ряду вопросов церковной школы мы нередко с ним расходились. Обыкновенно Василенко подвозил меня на своем автомобиле (я обычно отпускал своего шофера) — возвращаясь с заседания Совета Мин<истров> (никогда не раньше 2 ч. ночи, а первые два месяца сплошь и рядом в 4-5 ч. утра) мы делились с ним впечатлениями и это нас очень сближало.

Н. П. Василенко, вместе с А. К. Ржепецким и С. М. Гутником и мной, образовал группу к-д в Совете Министров. Мы обыкновенно собирались раз в неделю у Д. Н. Григорович-Барского ("Председ<ателя> Всеукраинской партии к-д"). Но в этой кадетской группе Ржепецкий состоял по недоразумению или по традиции; по существу же он резко эволюционировал вправо. В ночь, когда я вошел в состав Совета Мин < истров >, Ржепецкий подошел ко мне, чтобы приветствовать меня — мы обменялись тут несколькими словами. Ржепецкий видел задачу Правительства в экономической реставрации, в возвращении хозяйственной и финансовой жизни, сильно потрясенной за год революции, к нормальным условиям. Дальше этой — естественной и верной, но не единственной задачи всякого антибольшевистского правительства — Ржепецкий ничего не видел и ничем не интересовался. Гораздо глубже и серьезнее был С. М. Гутник (еврей), разумный, трезвый и очень спокойный

человек. Мы сидели обычно рядом с ним и делились замечаниями во время заседания Совета, и я мог оценить здесь многие хорошие стороны этого в общем среднего, но энергичного и разумного человека. Большую симпатию во мне возбуждал генерал Рагоза — очень порядочный и толковый военноначальник. Я расскажу дальше кое о чем в его достойной всяческой похалы работе. Г. Е. Афанасьев, по своей глухоте, принимал очень мало участия в работе Совета М < инистров > — но всегда вносил ту исключительную порядочность и деловитость, которые были ему свойственны. Не очень много симпатии возбуждал во мне талантливый и ловкий М. П. Чубинский (мин<истр> юстиции, заместитель премьера). Это был известный русский криминалист, человек большого административного опыта, властный, хитрый, умный, по-существу (да простит меня М. П.!) беспринципный человек. Гораздо выше его стоял "дикий" в политических взглядах (когда-то с-р) Ю. Н. Вагнер (министр труда) — он был один из тех немногих в Совете, кто понимал силу революционной стихии, по своим специальным вопросам он выдвигал очень разумные и интересные проекты, но в общих дебатах он не умел найти надлежащей точки зрения. И М. П. Чубинский и Ю. Н. Вагнер не раз мне — а мне фактически пришлось играть некоторое время роль как бы "лидера" к-д группы — выражали свою обиду, что вот четыре к-дских министра обособились и действуют согласно, не желая принять их в свою группу. Я лично был очень против этого, меня столько же отталкивала беспринципность Чубинского, как и хаотичность Вагнера. Бутенко (мин<истр> пут<ей> сообщения >) вызывал во мне отвращение и даже подозрения (я не имею данных, что он был нечестен, о чем ходили упорные слухи — но личное впечатление скорее было благоприятно для этих слухов...). Д-р Любинский был просто ничтожеством — глупый и ограниченный человек, он неизвестно как попал в министры. Старик В. Г. Колокольцов, вечно раздававший нам разнообразные проекты (в его министерстве шла интересная, но часто фантастическая работа по урегулированию земельных отношений), чувствовал себя в Совете Мин<истров> как в земской управе, да I» то среднего качества. Мин<истр> продовольствия "Соколовский, наоборот, был очень привлекателен личной культурностью и тонкостью, однако в политических вопросах был нем и равнодушен.

Мне осталось сказать несколько слов о трех более крупных людях — Д. И. Дорошенко, И. А. Кистяковском и наконец о самом Гетмане. С Д. И. Дорошенко я имел случай

довольно близко сойтись уже в эмиграции, и мои суждения о нем неизбежно теперь окрашиваются всем тем, что накопилось у меня в течение многих встреч в Европе. Но я помню хорошо, что Д. И. представлялся мне тогда человеком не очень умным — во всяком случае в вопросах политики (которыми он должен был заниматься...), но "себе на уме", сдержанным и скрытным, до известной степени — делегатом от уклонившейся от участия во власти партии соц. федералистов, честолюбивым, жаждущим проявить себя — знающим в области литературы и истории, основательным и солидным, но непобедимо провинциальным! Корректный, спокойный, почти всегда молчаливый — словно он не разделял нашей общей ответственности за то, что делало правительство, он ужасно был озабочен организацией иностранных представительств от Украины в разных дружественных и нейтральных странах. Политически мыслить он просто не умел — и, так как я лично всегда интересовался вопросами внешней политики, а в эти годы, когда решались судьбы почти всех европейских народов, особенно, так как я систематически читал лучшие немецкие газеты, которые появились в Киеве после прихода немцев, то естественно, что я всегда, при докладах Д. И. по разным частным вопросам, выдвигал общие проблемы украинской внешней политики. Д. И. обыкновенно отмалчивался — и видно было, что ему просто нечего было сказать. По одному лишь вопросу он всегда говорил — о русско-украинских отношениях — но и тут обнаруживал неподвижность и упрямство фанатика. Словесная "незалежность" Украины его больше волновала, чем трезвый учет реальных будущих отношений Украины и России... Кстати, вспоминаю одну пошлую и отвратительную фразу, сказанную Ф. А. Лизогубом при обсуждении лукавого вопроса о русско-украинской границе. Беседа возникла в связи с докладом С. П. Шелухина, невообразимого дилетанта, размашистого политикана, ужасно храброго в своих претензиях (а он был представителем Украины в "мировой комиссии", где ему приходилось бороться с таким опытным и умным, хотя и циничным человеком, как Раковский). Для Шелухина с его мегаломанией пределы Украины расширялись беспредельно, захватывали даже Орловскую губернию на сев < еро-> воет < оке >, а уже об юго-востоке нечего и говорить. Д. И. Дорошенко тоже строил очень его увлекавший план "федерации" с Донской областью (Крым, конечно, весь инкорпорировался...). Было противно и стыдно слушать все это — когда фактически "Украиной" называлась территория немецкой оккупации. И вдруг — по поводу этнографических разногласий

между русской и украинской комиссией, когда мы рассматривали карту, принесенную Шелухиным, когда из его доклада было ясно, действительно, что большевики оперируют с преувеличенными данными, Лизогуб вдруг вскричал: "нет, это невозможно, недопустимо! Мы все пойдем бороться с большевиками за наши границы..." Это было так фальшиво, так пусто — и так было стыдно слушать это... Мне вообще часто бывало стыдно в Сов<ете> Мин<ист-ров> — как и что меня выручало в этих случаях, скажу дальше. Но и политические планы, и не знающая сомнений и колебаний мегаломания Дм. Ив. меня всегда раздражала и я был, так сказать, присяжным оппонентом Дм. Ив. — и в Совете Мин<истров> привыкли к тому, чтобы по вопросам внешней политики заслушивать и меня.

Перехожу ко второй крупной и, пожалуй, самой тяжелой в правительстве фигуре Иг. Алек. Кистяковского. Это был бесспорно очень умный и талантливый человек, сильный и яркий, но очень циничный, полагающийся на "реальные факторы" — на силу и принуждение, на деньги и давление, презирающий все, что в иных тонах строит понимание жизни. Мне пришлось слышать И. А. Кистяковского на одном закрытом собрании в начале Феврале 1917 г. (т. е. до революции), когда он рассказывал о разных предположениях и надеждах, распространявшихся тогда в Москве, — и тогда вместе с впечатлением большого ума меня поражало отсутствие внутреннего благородства, внутренняя Selbstironie. Для больших даров, каким обладал И. А., необходимо было больше духовной силы и благородства; за отсутствием подлинного идеализма вся обычная интеллигентская идеология вызывала в нем не только справедливую критику, но и отвращение и презрение. И. А. был по-существу делец и хищник, жертва обездушенной культуры и доминирующего во всем этатизма. Хотя он был юрист, но юриспруденция была для него ремеслом, а не правдой, не заветным убеждением.

Революция освободила И. А. от той неизбежной и для него благородной риторики, без которой не мог и он обойтись в прежние времена. По-существу для него русская стихия не была ни очень дорогой, ни очень глубокой, но странно — за цинизмом и скептицизмом можно было порой подметить нотки примитивного сентиментализма. Крупный, высокого роста, с самоуверенным тоном, с решительными речами, с острыми и умными формулами, И. А. не мог не импонировать собеседникам — ив Совете Мин<истров> его речи всегда были ярки и остры, сильны и умны. В них были те же черты, что вообще были присущи его лично-

сти — ум и сила, цинизм и хищничество, отсутствие благородства и редкие точки сентиментализма. Ведь основная линия гетманщины выражала реакцию на большевизм, возврат к "нормальному" порядку вещей — ив этой линии И. А. был очень сильным и умелым выразителем того, что бродило у всех. Я опишу дальше некоторые моменты, предшествовавшие тому, что И. А. стал министром внутренних дел, но в качестве "государственного секретаря", призванного к окончательной формулировке и проведению в законном порядке (т. е. предложению на подпись Гетмана) законодательных актов Совета Министров, будучи, так сказать, обер-юристом среди нас, но не имея никакой власти, к которой его влекла вся его натура, И. А. сам провел себя — в последнем счете — в министры. Но он же оказался и наиболее одиозной фигурой в первом министерстве Лизогу-ба — несмотря на то, что часто он бывал прав...

Мне остается сказать несколько слов о Гетмане. Мы все видели его почти каждый день в Совете Министров, где он присутствовал (не председательствуя). Он добросовестно старался вникать в дела, но, видимо, ему было все же очень скучно среди нас. Боевой офицер, склонный к военным авантюрам, П. П. Скоропадский мог бы еще утешиться всем тем, что обычно связано с верховной властью — той шумихой, теми парадами, которые и утомляют, но и забавляют. Первое время вместо этого его забавляла атмосфера заговора, которая очень долго чувствовалась во дворце; забавляли приемы, встречи, интриги — но это стало скоро надоедать П. П., как надоедали ему и ежедневные заседания Совета Мин<ист-ров> (лишь с середины Июня мы по воскресеньям совсем не работали, а по субботам съезжались в 2 ч. на 2-3 часа). П. П. по-существу — порядочный и благородный человек, но беспринципный, не в смысле цинизма или отвержения принципов, а в том смысле, что вся его принципиальность не шла дальше обычной порядочности — ни мировоззрения, ни глубоких убеждений у него [не] было по поверхностности натуры. Самый трудный порог для него, как подлинного военного, был в разрыве со старым строем, с присягой — но это случилось помимо его воли, это захватило всех. В Дон Кихоты П. П. не годился — и он кинулся в авантюру украинской самостийности, в которой пребывает (все же полуискренно) и доныне. Таким украинцем, каким его хотят и хотели видеть защитники украинской монархии, он не был и не может быть — оставаясь везде и всегда русским человеком. И то, что в годы, когда столько людей потеряли голову, отреклись от морали,

стали бесстыдными оппортунистами, перед П<авлом> П<етрови>чем жизнь поставила трудный вопрос о рыцарской верности России, то, что он поддавался (и поддается) разным украинским нашептываниям и нередко ругает "москалей" и Россию, — в этом отречении от того, что является его сущностью, П. П. утерял устои, которыми держалась духовно его личность. Ныне — насколько мне позволяют судить встречи и беседы в Берлине — это уже просто авантюрист, поставивший ставку на самостийную (при немецкой, а не польской поддержке) Украину. Ему сейчас просто уже невыгодно отойти от своей позиции... Впрочем, государственные деятели в большом числе могут во всех странах явить тип практических последователей Маккиавели — удивляться П<авлу> П<етрови>чу особенно не следует. Только одно — это не был ни государственный человек, ни даже "верховный главнокомандующий" и вождь — хотя он и был на этих "ролях". Между прочим он был добрый, привлекательный и милый "барин" — в частных отношениях (насколько я мог судить об этом).

Глава П. Первые шаги мои.

На другое утро в 9 '/2 я был в ограде Софиевского Собора, в доме, в котором размещался "департамент исповеданий" (как он именовался "при украинском генеральном секретариате), — ныне, с моим вступлением в должность Министра, превращенный в "Министерство Исповеданий".

Я застал там бывшего главу "Департ<амента> Ис-пов<еданий>" Чеховского (который при Директории стал премьер-министром) и его помощника Павловского (не ручаюсь, что память верно сохранила мне фамилию его). Чеховский, несуразно длинный и толстый, с насупившимся, умным, но неприятным лицом встретил меня угрюмо и спросил, имею ли я в виду сотрудничать с ним или нет. Я просил его остаться, пока разберусь в делах, бегло ознакомился с тем, как был организован департамент исповеданий и сказал Чеховскому, что в ближайшие дни я займусь организацией Министерства, что сейчас я считаю нужным всецело посвятить себя вопросу об созыве Украинского Собора.

Скажу сейчас же о том, как было организовано Министерство мной, чтобы потом уже не возвращаться к этой теме. Труднее всего было подыскать мне Товарища Министра, которому я мог бы всецело доверять, который мог бы следить за работой в Министерстве. После обсуждений разных кандидатур с моими друзьями по церковной работе я остановился на Конст. Конст. Мировиче, который был членом Всероссийского Церковного Собора от духовной семинарии, где он был инспектором. Это был очень скромный, но очень порядочный, сердечный и достойный всяческого доверия человек, с которым я раньше почти не встречался, но о котором слышал самые добрые отзывы. Он был украинцем по своим взглядам, искренним и давним, но свободным от фанатизма и шовинизма. Когда я предложил ему стать Товарищем Министра, он после недолгих колебаний принял это предложение и вступил в должность по утверждении его Советом Министров. Ему непосредственно отдал я в ведение духовные школы, которые были предметом моего особого попечения. Департаментом инославных исповеданий оставил я временно ведать Павловского, помощника Чеховского, а самого Чеховского сделал Директором Департамента Общих Дел. Так скромно было организовано мое Министерство, умещавшееся в двух этажах церковного дома. Моим личным секретарем я избрал молодого юношу, погибшего впоследствии совершенно невинно в ЧК у боль-

шевиков (когда они отступали перед добровольцами из Киева) _ Глеба Сер<геевича> Жекулина. Я никогда не жалел, что выбрал себе в секретари такого молодого человека, который был мне предан и был чужд всяким интригам, обычным для такого места. Об Ученом Комитете, организация которого явилась одним из главных поводов обвинений меня в "насилии над Церковью" со стороны митр. Антония, я расскажу после.

В первый же день я отправился с визитом к еп. Нико-диму и еп. Димитрию, двум викариям Киевской епархии. С еп. Никодимом у меня был небольшой, но очень характерный разговор. У меня еще не образовалось никакого плана действия, но я сказал еп. Никодиму, что взялся за свой пост исключительно из желания послужить церковному миру и благоустройству, что, войдя в состав правительства, я никогда не стану переходить компетенции государственной власти в церковных делах, но что надеюсь, что епископат пойдет мне навстречу, считаясь с очень серьезным и политическим, и церковным положением. Еп. Никодим, стремившийся ускользнуть от каких-либо ответственных слов, принимавший меня очень сдержанно и холодно, сказал, что время для Церкви сейчас действительно трудное, но что Церковь полагается на свои силы, что он надеется, что я буду уважать свободу Церкви и не переходить границ государственного вмешательства во внутренние дела Церкви. Я не счел нужным вступать в спор с еп. Никодимом,. но мне сразу стало ясно, что я имею в лице его врага, который не пойдет ни на какие уступки, который твердо и упорно будет бороться за те позиции, которые он считает правильными. Меня это не могло смутить, — я достаточно раньше знал еп. Никодима — но показало мне сразу же, каким трудным путем предстоит мне идти. Беседа с еп. Димитрием была гораздо дружнее и сердечнее, но еп. Димитрий не имел никакого влияния на церковные дела.

Первым делом своим я поставил точное осведомление о положении церковных дел и о созыве Епархиального Собрания на 19/V для выбора Митрополита. Информации шли ко мне с разных сторон — не только со стороны украинской, которая искала во мне своей естественной защиты и попечения, но и со стороны русской. Незаменимым, хотя и чересчур горячим и даже страстным, помощником для меня в эти дни, как и в первые месяцы, был проф. Ф. И. Мищенко (профессор канонического права в Дух<овной> Академии. Я уже упоминал о том, что он был очень предан делу украинской Церкви — однако оставался человеком, свободным от шовинизма и фанатизма. Много разумных со-

ветов давал он мне, обильно иллюстрируя свои положения различными фактами из истории Церкви, — но основная и самая боевая часть его планов оставалась мне чужда и аи fond противна. Мищенко все убеждал меня, что я являюсь представителем государственной власти, что госуд. власти всегда принадлежала в Церкви -огромная роль — большею частью положительная. Если носителем власти оказывался, так говорил он, человек подлинно церковный, чуждый честолюбия и интриганства, то он был несравнимым благом для Церкви, ибо наша восточная иерархия, говорил он, не умела и не умеет вести Церковь. Конечно, эти дефекты в восточной Церкви и особенно в русской объясняются историческими условиями, но дело идет не об "понимании" духовенства, а о действовании среди него. Надо брать на себя инициативу, говорил он, не бояться быть новатором, не бояться новых путей, не бояться и того, что консервативное духовенство вооружится против меня. Мищенко особенно призывал меня к тому, чтобы я, оказывая всяческое почтение епископскому сану, не перелагал своей ответственности за Церковь на епископат, он подчеркивал, что на мне, как уполномоченном государственной властью для "управления" Церковью, лежат ответственность перед Церковью, а не епископатом. Он резко осуждал Карта-шева, который совершенно стушевался перед Всероссийским Собором, забыв, что духовенство не умело и не умеет вести церковную жизнь. И Мищенко защищал теорию свободы Церкви, но указывал, что сейчас, после снятия многовековой опеки государства, сделать Церковь совершенно свободной значит преступно оставить "без призора" Церковь, которую так долго держали в плену, а теперь хотят оставить в полной свободе, т. е. небрежении.

Мне было тяжело слушать многое в речах Мищенко — я глубоко пропитался теми идеями о свободной Церкви, которые впервые заронил в мою душу Влад. Соловьев и которые так дороги был как раз тому церковно-радикальному течению, которое было представлено в нашем Киевском рел < игиозно-> фил < ософском > Обществе. Но две вещи все же запали мне в душу, хотя речи Мищенко в целом не могли быть приемлемы для меня. Я почувствовал по-новому (об этом еще несколько подробнее придется говорить мне позднее) свое ответственное за Церковь положение, поняли, что идея свободы Церкви не должна превращаться для меня в формальное умывание рук — ибо я призван к ответственности, ибо "начальник не без ума меч носит". Вторая вещь, запавшая мне в душу и отвечавшая моему искреннему желанию послужить Церкви, заключалась в

идее свободной инициативы. Я достаточно хорошо знал наш епископат, чтобы понимать, что в нем доминировало два типа — кротких и добрых, но ничего не понимающих в делах управления Церкви, или же хорошо ведущих дела Церкви, могущих быть "князьями Церкви", но, к сожалению, лишенных той благодати, без которой "власть" в Церкви сбивается на гражданскую власть.

Уже на второй день (17 Мая) у меня созрело решение, как найти выход из положения. Но, прежде чем повести речь об этом в Совете Министров, я счел нужным попробовать сговориться с еп. Никодимом. Я застал у еп. Никодима арх. (ныне митр.) Евлогия, с которым до того времени встречался очень случайно: еп. Никодим для придания авторитетности епархиальному собранию, имевшему избрать Киевского митрополита, выписал архиеп. Евлогия в Киев. Визит мой к еп. Никодиму имел своей целью найти корректный выход из трудного церковного положения, — и этот выход видел я в том, чтобы, занявшись различными делами епархии на епархиальном собрании (которое уже нельзя было отложить за поздним временем): 1) выборов Митрополита не производить, 2) перенося эти выборы на Украинский Собор (который один мог бы избрать первосвя-титсля Украинской Церкви и определить круг его обязанностей, его компетенции при разрыве отношений с Москвой, при новом политическом положении на Украине) и 3) в начале Июня созвать Украинский Собор. Развивая эти предложения, я указал еп. Никодиму, что смысл их заключается лишь в том, чтобы оградить права Украинского Собора, что компетенция государства при наличности церковных разногласий только в том и заключается, чтобы создать законную форму для чисто церковного разрешения этих разногласий, т. е. обратиться к Собору — что было тем легче сделать, что законный, признанный Патриархом Собор уже заседал в Январе м<есяце>, что нет поэтому никаких оснований не созывать Собора, который разошелся только в виду начавшихся военных действий, что жалобы украинского духовенства побуждают правительственную власть стать на защиту прав Украинского Собора, без всякого основания попираемых еп. Никодимом, как заместителем Киевского митрополита. Развивая эти мысли, я перешел затем к другому — к указанию на то, что нам нужно сберечь Церковь, стремиться к устранению в ней тяжких разногласий, которые только расшатывают здание церковное... Еп. Никодим меня слушал внимательно — и уже из того, как он меня слушал, я чувствовал, что слова мои не действуют на него, что он твердо и неуклонно стоит на

своем. И действительно — он сейчас же (и арх. Евлогий немедленно стал подтверждать и усиленно аргументировать ответ еп. Никодима) сказал мне, что он является исполнителем лишь указа Патриарха (им же самим добытого!..), что программа чрезвычайного епархиального собрания, в частности, выборы митрополита предуказаны Патриархом и он абсолютно не может отменить его указа... Для меня сразу стала ясна вся бесплодность нашего диалога — еп. Никодим стал на формальную точку зрения, конечно, не потому, что был формалистом, — а наоборот, он постарался сам создать эту формальную преграду, чтобы за нее укрыться. Он сказал мне еще: теперь не время созывать Собор, в разгар лета невозможно получить из деревни ни священников, ни прихожан, а осенью, когда закончатся работы, можно будет созвать Собор. Выборы же митрополита нам абсолютно необходимы, потому что епархия не может жить без ответственного главы ее. Когда я возразил на это, что после смерти митр. Владимира прошло 4 м<есяца> и еп. Никодим превосходно справился со всеми делами, что возможно подождать созыва Украинского Собора, который, собравшись на небольшую летнюю сессию, только бы установил правила жизни Церкви при наличных политических условиях и избрал бы митрополита, — еп. Никодим сказал снова: я ничего своей властью переменить не могу, я призван исполнить указ и отменять или откладывать не могу. Я заметил тогда еп. Никодиму, что он совершенно напрасно отворачивается от того правительства, которое занято успокоением и восстановлением края после большевиков, что я поистине кроме формализма, притом довольно придуманного, не вижу в его замечаниях, что на самом деле события столь серьезны, положение Церкви столь тяжело, столь обременено церковными раздорами, что ссылаться, при таких крайних обстоятельствах, на формальные преграды невозможно. Но и эти слова мои нисколько не подействовали, ничего не задели в душе еп. Никодима. Я встал и сказал с огорчением, что моя первая же попытка найти мирный выход из положения, всей тяжести которого, очевидно, еп. Никодим не ощущает, — очевидно не имеет успеха. Я все же просил его назавтра встретиться с ним и другими приехавшими или присутствующими в Киеве епископами (собственно, при этом свидании отсутствовали лишь еп. Димитрий и еп. Василий (Богдашевский), ректор Дух. Академии). Еп. Никодим согласился на это и мы решили вновь встретиться 18 Мая (н<ового> ст<иля>) в 4 ч. дня.

Я уже не ждал большого успеха от совещания между

епископами, которое они должны были иметь до моего приезда. Действительно, когда я приехал к еп. Никодиму и начал беседу с ним и с 3 другими владыками (арх. Евлогий, еп. Димитрий, еп. Василий) — он заявил мне от имени всех их, что они не могут пойти на мое предложение в виду прямого указания патриарха Тихона произвести выборы митрополита... Мне оставалось только удалиться.

Я еще утром предупредил Лизогуба о том, что в церковных делах наступила очень серьезная и существенная точка и что мне необходимо сделать большой доклад в Совете Министров, чтобы я мог выступить на собрании епархиальном (а я предупредил еп. Никодима, что приеду на Собрание и попрошу дать мне слово) от имени всего Правительства.

Уже поздно ночью, около 2 ч. ночи, Ф. А. Лизогуб предоставил мне слово, — в ту ночь мы разъехались около 5 ч. утра — так основательно разбирали мы создавшееся положение. Изложив подробно историю несозыва Украинского Собора, нарочитые стремления еп. Никодима обойти Собор и провести (это было известно) митр. Харьковского Антония — в Киевские митрополиты, изложив подробно мои переговоры, я поставил вопрос так: я обращусь от имени всего Правительства к епархиальному собранию с просьбой отложить выборы до созыва Украинского Собора и удалюсь, t конечно, указав на то, что Правительство настаивает на * созыве Украинского Собора и на отложении выборов митрополита. Совет Министров был крайне возмущен поведе-. нием еп. Никодима (имевшего прочную славу покровителя 'крайних правых...), кто-то предложил просто полицейски не допустить епархиального собрания, в крайнем случае даже разогнать его. Тогда я категорически высказался против таких мер, указав, что считаю абсолютно невозможным пользоваться полицейскими способами в деле церковного замирения; что у нас, в случае отказа епархиального собрания пойти навстречу Правительству (а этого надо было ожидать), есть достаточно еще способов настоять на созыве Украинского Собора и кассировании выборов, произведенных на епархиальном собрании. Совет Министров, по-видимому, наконец понял, что иначе поступить невозможно, постановил принять мое предложение и уполномочил меня выступать на епархиальном собрании.

Надо заметить, что официальных кандидатов в Митрополиты было два: митр. Антоний и еп. Димитрий (кстати сказать, моя кандидатура в Митрополиты была все-таки выставлена, но за отсутствием ответа моего о согласии ¦* официально не могла быть поставлена — я же получил

официальный запрос и уведомление о выставлении моей кандидатуры 21 /V, т. е. через два дня после епархиального собрания!). Хотя еп. Димитрий не мог, конечно, равняться с митр. Антонием, известным своими трудами, недавним кандидатом во Всероссийские патриархи, — но за еп. Димитрия стояли все украинские члены собрания. Еп. Нико-дим оказался очень предусмотрительным, добившись у Патриарха того, чтобы устав о выборах епископов не был применен в данном случае, чтобы вместо 2/3 голосов достаточно было абсолютного большинства, — митр. Антоний, фактически избранный на собрании, получил всего на 7 голосов больше еп. Димитрия!

Пришел день епархиального собрания. Если не ошибаюсь, оно было открыто после обеда; по соглашению с еп. Никодимом я приехал к 6 ч. веч<ера>. Собрание было достаточно многолюдным — около 303-305 человек. Когда я вошел в зал и подошел к президиуму поздороваться с епископами (председательствовал арх. Евлогий), сел на стул, — через 2-3 минуты арх. Евлогий предоставил мне слово. Помню хорошо, как все глаза устремились на меня... Я приветствовал епархиальное собрание от имени Правительства, лишь недавно пришедшего к власти и ставящего своей задачей восстановление порядка и мира внутри страны и, изложив сущность затруднения, перед которым стоит церковное сознание, которое тревожит и Правительство, подчеркнув, что Правительство вовсе не желает вмешиваться в церковные дела, но не может быть равнодушным к острым церковным разногласиям, считает крайне опасным, при общих условиях, в которых мы находимся, всякое дальнейшее заострение внутренних разногласий, сказал, что от имени Правительства прошу отложить выборы митрополита. Я отметил, что Правительство желает жить в мире с церковными людьми, но оно сделает, конечно, свои выводы, если его просьба, основанная на серьезных данных, не будет уважена. Епархиальное собрание, конечно, свободно поступить, как оно хочет — но и Правительство свободно в случае отказа собрания последовать предложению Правительства в своем пути...

Меня слушали внимательно. Когда я кончил, я обратился к председателю с указанием, что говорил не от имени только своего, но от имени всего Правительства, и что я буду теперь ожидать решения Собрания, о чем справлюсь у председателя по телефону. Я удалился... Через 1 '/2 — 2 часа у меня было несколько человек из "оппозиции" и сообщили о том, что на собрании авторитетно и решительно было заявлено епископами, что со стороны Правительства

оказывается насилие над Церковью, что указ Патриарха нельзя не исполнить, не разрушая церковной дисциплины... Решено было выборы производить, т. е. отклонить предложение мое подавляющим большинством голосов против 8 человек... Даже те, кто голосовали за еп. Димитрия, т. е. шли против линии еп. Никодима, тоже считали невозможным откладывать выборы... Выборы состоялись — и как указано было выше — несколькими всего голосами победил митр. Антоний, который был избран таким образом Киевским митрополитом.

Я доложил об этом вечером Совету Министров, как доложил одновременно и план дальнейшей политики: не признавать выборов до тех пор, пока Украинский Собор не выскажется о том, как он находит лучшим поступить — производить новые выборы или просто подтвердить своим авторитетом прежние. Совет Министров присоединился к моему предложению — и формально Правительство оказалось как бы в войне с Церковью. В действительности положение определялось лишь тем, что мы исходили из церковного status quo как оно было до епархиального собрания, т. е. признавали митр. Антония Харьковским (а не Киевским) митрополитом, по делам же киевской епархии обращаясь к еп. Никодиму. На другое утро я был у Ф. А. Лизогуба и предложил ему вместе со мной послать телеграмму Патриарху с указанием невозможности для нас признать выборы митрополита и необходимости переложить вопрос на Украинский Собор. Лизогуб принципиально согласился — и я устроил у, себя в Министерстве совещание из некоторых влиятельных церковных деятелей и К. К. Мировича. Но весть о том, что мы собираемся сделать "интервенцию" у Патриарха как-то проникла за стены Министерства и достигла епископата. После обеда ко мне прибыл арх. Евлогий и со свойственным его дружелюбным и мягким тоном стал развивать две темы — прежде всего, что решение собрания было продиктовано невозможностью не исполнить волю Патриарха, а вовсе не нежеланием идти навстречу Правительству (весьма возможно, что епархиальное собрание уполномочило арх. Евлогия передать мне это), что и он, и епарх. собрание крайне сожалеют, что получилось такое неприятное положение. Я холодно ответил ему, что никто не собирается отвечать насилием на враждебность собрания к прямой просьбе Правительства и что теперь напрасно смягчать то, чего уже нельзя изменить. Арх. Евлогий стал мне говорить о том, что собрание да и весь церковный народ относится с чрезвычайным сочувствием к новому режиму, что он надеется, что все сгладится и отношения станут взаимно добро-

желательными, — и тут он перешел ко второй теме и стал говорить, что до него дошли слухи, что Правительство собирается обратиться к Патриарху. Я сказал ему на это прямо, что позиция Правительства была и остается строго лояльной — как в вопросе об отложении выборов, так и в дальнейших действиях, что никакой явочной автокефалии нет и быть не может, что дело идет только об установлении церковной автономии, что оставаясь в пределах этого и, признавая Патриарха высшим церковным органом и для Украины, я намерен от имени Правительства обратиться к Патриарху с тем же, с чем обращался к епархиальному собранию — и просить его уважить предложение Правительства. Арх. Евлогий ужасно заволновался (возникает вопрос — почему? Я думаю, потому, что боялся, что из материалов, которые были бы посланы Патриарху, стала бы ясна подтасовка выборов на епарх. собрание и подтасовка выборов митр. Антония — и, как однажды и Патриарх и Собор пошли на гораздо больший по решительности шаг в интересах церковного мира — на благословение Украинского Собора, — так и теперь, быть может, Патриарх пойдет навстречу нам и не утвердит выборов епархиального собрания... Только тем, что арх. Евлогий чувствовал слабость позиции, на которой он стоял, можно объяснить его волнения и его дальнейшие предложения). Арх. Евлогий стал говорить о необходимости церковного мира, о том, что мы должны здесь в Киеве сами найти пути соглашения. Я снова холодно спросил его — как он может говорить это, когда в ответ на совершенно лояльное предложение Правительства епископат и епарх. собрание, укрываясь за формальную силу указа Патриарха, отклонили возможное соглашение. Арх. Евлогий, боясь очевидно, что я пошлю кого-либо в Москву, стал убеждать меня, чтобы я подождал некоторое время, что он лично надеется, что ему удастся добиться в Москве какого-либо компромисса, что в то же время он будет стараться достигнуть соглашения здесь, вообще добиваться того, чтобы мы никого не посылали в Москву, обещая, что и он с своей стороны приложит все личные усилия в Москве для мирного улажения вопроса и что никаких настояний в Москве на утверждении выборов не будет сделано. Я тогда заявил арх. Евлогию, что если кроме его личного письма ничего не "будет послано, если будет задержано все дело до ответа Патриарха, как выйти из создавшегося положения — что я готов, во имя церковного мира, пойти навстречу ему и ничего от себя не посылать Патриарху. Арх. Евлогий настаивал на этом, говоря, что посылка официального обращения к Патриарху сделает

уже невозможным "частное", неформальное вмешательство Патриарха в положение вещей. Для меня было неясно, что может сделать Патриарх после выборов? Просить, повлиять на митр. Антония, чтобы он отказался ехать в Киев и таким образом сделать возможными новые выборы? Не знаю, это для меня осталось загадкой, но я решил уступить и сказал, что не буду ничего писать Патриарху при условии, что в Москву не будут посланы официальные материалы, а будет послано лишь частное письмо. Лизогуб не протестовал, когда я телефону сговорился с ним — и он хотел, конечно, мира.

Я уверен, что арх. Евлогий меня не обманывал и действительно имел какой-то план, но уже через два дня — через ту же "подпольную" почту, которая передавала известия из Министерства епископам, я узнал, что фактически в Москву выехал со всеми официальными материалами доверенный человек от еп. Никодима, — и таким образом обещание арх. Евлогия оказалось нарушенным. Я просил навести более точные справки — и они подтвердили известие... Что было делать? Для меня стало ясно, что еп. Ни-кодим (надеюсь, без арх. Евлогия) воспользовался "перемирием", чтобы выиграть время получить формальное утверждение Патриарха и Высш<его> Церковного Совета раньше, чем мы сможем осведомить его о своей точке зрения. Я решил действовать немедленно, составил текст телеграммы (которую нужно было тогда посылать через немцев, так как прямого телеграфного сообщения с Москвой не было) и отправился к Лизогубу. Лизогуб, как и я, был крайне возмущен обманом со стороны епископата. Телеграмма была составлена кратко и просила Патриарха воздержаться от утверждения решения епархиального собрания до получения от нас материалов, освещающих позицию правительства, желающего отложения выборов. Материалы эти — краткий, но ясный меморандум о положении церковных дел на Украине — были посланы в Москву на другой день (кажется, это было 23 Мая). Своим обращением к Патриарху как к высшей церковной власти я хотел подчеркнуть, что мы признаем ее таковой, что никакого, обычно свойственного молодым политическим организмам (Эстония, Польша, Финляндия!), желания разрыва с Москвой и установления через Константинополь автокефалии у меня не было. Недостатка в таких советах не было — украинские церковные деятели оценивали мой "провал" на епарх. собрании как объявление войны Правительству и настаивали на том, что именно сейчас было очень удобное время, чтобы разорвать с епископатом, столь себя связы-

вавшим с Москвой. Я говорил этим горячим людям одно: если Вы пойдете сейчас на разрыв, Вы не сможете созвать Украинского Собора, ибо без епископов Собор неканоничен, значит нельзя действовать так, а надо добиться созыва Украинского Собора. Хотя упрямые украинцы и спорили со мной (между прочим, на острых мерах настаивал — хотя и осторожно, считая себя вообще и обиженным, и "чужим" — Чеховский), но я чувствовал, что они понимали, насколько положение было запутано. Передо мной ясной стала задача — добиться созыва Украинского Собора, как единственного легального и канонического органа для устроения церковного положения.

Прежде чем перейти к рассказу об этом, достаточно драматическом периоде в моей работе, забегу немного вперед и доскажу историю о судьбе материалов, посланных еп. Никодимом и мной в Москву. Я не знаю точно и полно, что происходило в Москве, и вот что мне рассказал о. С. Булгаков, бывший тогда членом Высшего Церковного Совета (через несколько дней принявший сан священника и потому вышедший из состава Высшего Цер<ковного> Совета и не участвовавший в заседании, посвященном "украинскому вопросу"). Через два-три дня после моего вступления в должность Министра Исповеданий, на заседании Высш. Церк. Совета (покойный ныне) кн. Евг. Ник. Трубецкой сообщил, что, по сведениям т<ак> наз < ываемого > "06-щ < ественного > Центра" (не помню точно названия политической антибольшевистской организации в Москве), новое церковное несчастье постигло русскую Церковь: "Министром Исповеданий назначен проф. Зеньковский, ставший униатом". Это чудовищная и нелепая клевета, переданная из Киева нарочито, чтобы дисквалифицировать меня, рассчитана была на то, что меня мало знали в Москве. Кн. Е. Н. Трубецкой, с которым я встречался мельком еще когда он был проф < ессором > в Киеве (я был тогда студентом), но с которым потом мне пришлось видеться несколько раз, как на заседаниях Рел < игиозно-> Фил<о-софского> Общества в Москве (на моем докладе там еще в 1912 г.) и особенно на Всероссийском съезде Духовенства и Мирян в Июне 1917 г. (о котором упомянуто выше), — который знал меня по моим статьям в "Христиан <ской> Мысли" и по участию в издательстве "Путь", мог повторить такую нелепую и вздорную клевету! Конечно, в те ужасные дни было так много разных предательств, позорного перехода к новым властям, что в атмосфере этой почти все казалось возможным. Во всяком случае, когда кн. Трубецкой передал "известие" Высш. Церк. Совету, на

всех это произвело самое удручающее впечатление. О. С. Булгаков, как он мне рассказывал, заявил, что, зная меня очень хорошо (а мы были дружны и близки с о. Сергием с 1905 г., когда сблизились впервые при издании существовавшей всего 8 дней "церковно-социалистической" газеты "Народ"...), он считает это сообщение решительной неправдой. При всем авторитете, каким тогда (до своего священства) пользовался о. Сергий Булгаков, его решительное заявление не могло совершенно рассеять клеветы, переданной кн. Трубецким. Нетрудно себе представить, в каком свете взглянул Высший Церк. Совет на описанную выше мою "борьбу" с епарх. собранием, когда доверенный еп. Нико-дима человек привез материалы о выборах. Телеграмма, полученная из Киева за подписью Лизогуба и моей, создавала, конечно, затруднения, так как в Москве уже тогда, а тем более позже, относились с большим сочувствием к удалению большевиков из Украины, верили, что из национального украинского антибольшевистского движения может разрастись и дойти до Москвы общерусское движение. Но в церковной стороне дела в Москве не могли иметь никаких колебаний в том, чтобы утвердить выборы "мудрейшего" митр. Антония в Киевские митрополиты. Протянув полторы-две недели, В. Ц. Совет прислал на имя Лизогуба дписьмо за подписью патр. Тихона о том, что В. Ц. Совет, рассмотрев дело о выборах митр. Антония и убедившись в том, что выборы были произведены правильно, не находит возможным отменить их, — надеясь вместе с тем, Чт.о •гетманское правительство не оставит Православную Церковь без своего содействия и помощи в ее нуждах... Ответ этот закреплял положение, создавшееся еще на епархиальном собрании и делал невозможным никакой компромисс. Церковь и Государство на Украине оказались, таким образом, в войне, — и я, конечно, очень тяжело переживал эту ненужную, провоцированную еп. Никодимом и близким к нему духовенством войну. Я был глубоко убежден в неправде и в чисто политическом, антиукраинском характере провокации, хорошо зная, как неспокойна была украинская церковная группа, бывшая в самом центре крайних украинских националистов. Еп. Никодим, вероятно, верил в то, что и большевики, а с ними и все украинское движение пропадет в 1/2-1 год, — и, как и раньше он вместе с другими вмешивался в политику, требуя разгона Государств<енной> Думы (в Февр<але> 1917 г.!), так и теперь он вел политическую борьбу. "Церковь выдержит" — это было общее тогда беззаботное убеждение русских антиукраинских групп, которые вели свою политичес-

кую борьбу под флагом Церкви (как позднее делали это крайние монархические группы в эмиграции под знаменем Церкви в т. наз. "карловацком" движении).

У меня не могло быть колебаний в том, что и Москва не только не сумела разобраться в положении, но что и она не понимала реальной необходимости создания церковной автономии для Украины. За 2-3 недели своего пребывания на посту Министра я с ужасом убедился — я расскажу об этом подробнее дальше — в каком невыносимом положении оказалась Церковь, лишенная прежней государственной поддержки, но не имеющая базы в самоорганизации церковного общества. Формула об отделении Церкви от государства, даже если признавать ее in abstracto возможной, все равно не могла отменить трудностей переходной эпохи в жизни Церкви. Государственная власть, два века державшая в плену Церковь, не могла считать "свободой" для Церкви равнодушие к ее нуждам: это была бы непростительная фальшь. Для того, чтобы дать Церкви возможность не на словах, а на деле стать свободной, необходима была помощь Церкви, т. е. вхождение в ее жизнь, помощь в том, чтобы дурное политиканство епископата и духовенства, созданное при Госуд. Думе и благодаря давлению Правительства в этой именно точке на духовенство (на которое опиралось Правительство), — могло бы сойти со сцены, выдвинув деятелей, проникнутых чистой преданностью Церкви и свободных от веками воспитанного сервилизма. Тем существеннее становилась тема об Украинском Соборе, для которого, по времени получения ответа от Патриарха, было уже немало сделано. Весьма возможно, что благоприятное разрешение вопроса о созыве Украинского Собора (см. след. главу) произошло не без указаний из Москвы, но я могу лишь высказать такое предположение, — данных же в пользу его у меня нет никаких.

Глава III.

Вопрос о созыве украинского собора.

Беседы с украинскими церковными деятелями привели к тому, что они отказались от созыва "явочным" порядком украинского Собора и поверили моему обещанию приложить все усилия к тому, чтобы собрать Собор надлежаще, чг. е. канонически правильно. Два условия необходимы были для этого: согласие епископов и финансовая помощь правительства. Последнего я добился очень скоро: состав бюджета Собора (если память мне не изменяет) в 1.200.000 "карбованцев" (рублей) я провел через Совет Министров; без особых споров деньги были ассигнованы, так что были обеспечены внешние условия для работы Собора. Гораздо труднее было, конечно, первое условие — сговориться с епископатом. Я видел, что еп. Никодим, как наиболее сильный в волевом смысле человек, имеет огромное влияние на всех, а он был так неуступчив, его политическая линия была так явно антиукраинской, он был |тесно связан с антиукраинскими политическими деятелями, ! что надежды сговориться с ним у меня не было. Газета "Киевлянин", выходившая под каким-то новым заглавием, но во главе с тем же В. В. Шульгиным, все время объявлявшим себя ярым "малороссом" и противником ук-раинства, неожиданно взъелась именно против меня (впрочем надо принять во внимание близость Алекс. Дм. Билимовича к семье Шульгиных). Судьбе было угодно, чтобы уже впоследствии, в эмиграции мне пришлось оказать немало дружеских услуг жене В. В. Шульгина... Газетные выпады против меня были инспирированы и одним из наиболее "черных", хотя и искренно религиозных деятелей антиукраинских группы — Скрынченко. Когда-то этот господин написал обо мне — не помню, по какому поводу — очень похвальную статью в "Киевлянине", называя меня "священником в сюртуке" — теперь же он, как это всегда бывает в газетной полемике, хватал факты, не разбираясь в их подлинном смысле — и остро и резко нападал на меня. История с моим "провалом" на Епархиальном Собрании давала, конечно, благодарный материал для него. А в каком-то небольшом еженедельнике, выходившем под редакцией неугомонного и скучного "эволюционного социалиста" Бориса Гуревича, появился пасквиль, направленный против меня, где в пошлой форме был изображен разговор между мной (хотя моя фамилия не была названа, но все было так прозрачно, что нельзя было не угадать, о ком

идет речь) и Лизогубом при приглашении в состав Министерства, причем я был представлен жалким искателем министерского жалованья, готовым на самую низкую лесть, лишь бы пробраться в Министры. Пасквиль был написан небезызвестным правым публицистом Валерием М. Левит-ским, когда-то моим учеником, очень близким мне человеком, у которого я был крестным отцом его дочери... Я привожу все эти факты, чтобы показать, в какой атмосфере приходилось мне действовать. Я был глубоко убежден в срочной необходимости созвать украинский собор, чтобы установить церковную автономию (но конечно не автокефалию!) Украины, ибо видел, что без этого невозможна дальнейшая нормальная жизнь Церкви. Со всех сторон ко мне обращались с просьбой за помощью денежной, меня просили о назначениях, перемещениях в духовных семинариях, — превращая меня в "Обер-Прокурора". Материальное положение Церкви, неурядица внутри епархий, невозможность иметь связь с Москвой, отсутствие какого бы то ни было центра церковной власти — все это лишь усугубляло хаос, созданный появлением большевиков. А в то же время стали приходить вести, что из Галиции двинулись католики с пропагандой унии в губерниях, смежных с Галицией (Подольская, Волынская). Сведения, поступавшие ко мне в Министерство из церковных же кругов, взывавших о защите прав Православной Церкви, меня сильно волновали. Австрийцы (именно они, а не немцы), вероятно, по инерции еще военных годов относились недоброжелательно к православным и покровительственно к униатам. Особенно тяжелое положение для Православия создавалось в отошедшей к Украине части Холмщины, о чем мне говорил Д. И. Дорошенко, а несколько позже Скоропис-Елту-ховский, о котором я уже упоминал и который в первые же дни был назначен губернатором (кажется, он назывался "старостой") Холмщины. Я чувствовал, что на меня падает все большая ответственность за положение Православной Церкви — между тем мои собственные отношения к Православной Церкви оставались неурегулированными. Краткая история отношений Временного Правительства России к Православной Церкви и к инославным не создала никакой традиции, — я был, по смыслу самого замысла Министерства Исповедания — защитником интересов верующих в составе Правительства, я был, с другой стороны, уполномоченным Правительства для помощи Церквам. Конечно, элементарно ясно было, что необходимо было урегулировать и эти отношения, столь существенные для ежедневных дел Церкви — не говоря уже о том, что украинское

национальное движение должно было найти какой-то законный и канонически оформленный выход.

У меня тогда созрел план пригласить всех владык тех епархий, которые входили в состав Украины, чтобы на совещании с ними поставить вопрос о созыве Украинского Собора. Я обратился с телеграммой к митр. Антонию в Харьков, к митр. Платону в Одессу, арх. Евлогию в Житомир, к другим епископам (Чернигова, Полтавы, Подолии, Екатеринослава) с просьбой приехать в Киев к 28 мая на экстренное совещание в Министерстве Исповеданий. Впоследствии до меня дошло известие, что еп. Никодим (все еще пока заместитель Киевского Митрополита) был в претензии, что я созвал совещание епископов не через него. Конечно, при нормальных отношениях Церкви и Государства, совещание епископов нормальнее всего (хотя это и не обязательно) было бы созвать по соглашению с местным архиереем, в епархию которого приглашались другие правящие епископы. Но какое же могло быть соглашение у меня с еп. Никодимом после того, что произошло у меня с ним на Епарх < иальном > Собрании?

Кроме того, я вообще решил действовать самостоятельно, как представитель власти — считая, что трудность положения обязывает меня к этому, раз со стороны еп. Никодима я встречаю систематическое нежелание считаться со мной.

Состав задуманного совещания был мной определен в такой форме. Кроме епископов всех епархий, я пригласил несколько украинских священников (о. Нестора Шараев-ского, о. Филиппенко, остальных не помню), профессоров Дух<овной> Академии (Ф. И. Мищенко, П. П. Кудрявцева, Н. П. Мухина) и высших чиновников Министерства — товарища Министра, директоров департаментов. Митр. Платон и митр. Антоний оба не приехали, но прислали своих викариев, старшим был арх. Евлогий, который приехал, — всего было епископов 8 или 9 (не помню точно). Когда все собрались, я предложил арх. Евлогию быть председателем собрания, но он отказался, боясь, очевидно, за то, к чему может привести совещание, — и мы нашли компромисс в том, что оба заняли центральные места; фактически председательствовать пришлось мне. Когда я просил арх. Евлогия принять председательствование, я вовсе не хлопотал о том, чтобы создать "фикцию церковности", а считал, что здесь собрались церковные люди для беседы по церковному вопросу и что уместнее возглавлять собрание архиепископу, — и я, хоть и Министр, в этом собрании участвую наравне с другими. Арх. Евлогий наобо-

рот, видимо, хотел подчеркнуть, что это не церковное собрание, а заседание, организованное органами Правительства... Кто-то мне говорил потом, что я остался "интеллигентом" несмотря на всю свою церковность, именно так (т. е. по своей инициативе) организуя собрание с епископами, которые из уважения к власти прибыли, хотя от церковного человека могли бы ждать другого... Но я и до сих пор думаю, что оставался церковным человеком, организуя собрание так, как я его организовал. Как представитель власти, я звал владык — и отказать власти светской в этом праве значит вернуться к теории Иннокентия III и признать принцип клирократии, что не отвечает духу Православия. Но созвав церковное собрание, я считаю, что даже если бы я был царем, я все же предложил бы председательствовать на нем архиепископу. Нельзя же в самом деле считать церковным только то, формальная инициатива чего исходит от церковной власти. Не говоря о том, что вся история Церкви дает нам свидетельство постоянной инициативы светской власти и чрезвычайной легкости (доходящей до сервилизма), с какой епископат шел навстречу светской власти, — и по-существу нельзя никак оправдать тезиса, что созыв церковного собрания должен оставаться в руках церковной власти — и наоборот совершенно необходимо, чтобы ведение церковных собраний оставалось в руках церковной власти. Арх. Евлогий своим отказом занять председательское место подчеркивал нецерковный характер совещания, подчеркивал "светскую" его природу.

Я начал собрание довольно большим вступительным словом, начав с указания на то, что "данное совещание с иерархами Церкви вызывается исключительно тем трудностями, которые наблюдаются в церковной жизни и которые необходимо срочно разрешить. Ключ к разрешению этих трудностей заключается в созыве летней сессии Украинского Собора; этот созыв лишь в том случае будет благотворным, если он будет канонически правилен. Допустить в церковной области явочный порядок значит признать уже разрушенным нормальный строй Церкви, — поэтому все вопросы, которые должны быть обсуждены в данном совещании упираются в одну точку — о возможности согласия иерархов на созыв летней сессии. Со хвоей стороны я признаю положение острым и тяжелым и вижу эту остроту и тяжесть, прежде всего, в том, что русские и украинские группы, вместо того чтобы в Церкви иметь основу своего сближения и объединения, как раз именно в церковной сфере становятся в особенно враждебные отношения. Не отрицая того, что каждая группа имеет за собой известные

оправдания в своей настроенности против другой, я все же считаю своим долгом содействовать устранению этой враждебности и установлению мирного сотрудничества в сфере Церкви. Со стороны украинского духовенства и церковных кругов я добился того, что они отказались от идеи явочного созыва украинского собора, вообще отказались от "революционизма" в церковной жизни, — теперь надо ждать соответственной уступки со стороны иерархии. На пути к созыву летней сессии украинского собора я вижу два препятствия — формальное и препятствие по самому существу дела. Формальные затруднения, о которых я слышал от еп. Ни-кодима, заключаются в трудности летней сессии вообще и вытекающей из этого необходимости отложить собор на осень, а также в том, что нет никаких особых причин торопиться с созывом собора. С другой стороны я ясно ощущаю и другое препятствие — тайное опасение собора как такового, нежелание вообще видеть его созванным, боязнь проявления автокефалических тенденций, церковного сепаратизма. Я прямо говорю об этом, потому что договориться до чего-либо положительного мы можем только в том случае, если не будем ничего скрывать и определенно и прямо скажем о том, что у всех есть на душе. В такой ответственный час, когда решаются судьбы и Церкви, и родины, мы обязаны смело и прямо выявлять то, чем встревожены наши души.

Что касается возражений первого рода, то я их назвал формальными — и думаю, что я прав. Каковы бы ни были трудности в созыве летней сессии собора, они должны быть преодолены, если только мы хотим исполнить свой долг перед Церковью; ссылаться на трудности не значит ли умывать руки? Между тем разрыв сношений с Москвой, политическая судьба Украины, новые перспективы для восстановления нормальной жизни, — все это требует установления церковного управления на Украине. Я прямо заявляю, что дело идет только об церковной автономии — правительство не ищет никакой автокефалии, но оно не может также примириться с тем беспорядком, какой царит в сфере Церкви благодаря отсутствию автономии. Как Министр Исповеданий я уже за несколько дней почувствовал этот беспорядок в чрезвычайной степени. Отсутствие церковной автономии превращает меня, представителя власти, в безответственного управителя церковными школами, церковным хозяйством. Неужели можно ждать со всем этим до осени? А что сказать об ином беспорядке — о начавшей подымать голову работе униатов, о которой может рассказать нам прибывший из Подолии священник?

Разрозненные епархии, не имеющие между собой связи, не могут помочь друг другу в общих трудностях, в общих опасностях. И дело не идет вовсе о создании какого-то нового учреждения — ведь украинский собор уже действовал — и притом с благословения Патриарха! Если бы не были тяжкие обстоятельства — захват Киева большевиками — собор разработал бы и ввел бы в действие начала церковной автономии, не естественно ли именно теперь, когда мы снова свободны от большевистского насилия, чтобы собор возобновил свои работы? Я не могу понять, в чем трудности действительные для созыва собора? В тайном опасении автокефалии? Но именно собор представляет лучший способ ослабления автокефальных тенденций — и наоборот, всякий тормоз в созыве собора льет воду на мельницу автокефалистов. Я обращаюсь к Вам, Владыки, с горячей просьбой взвесить всю тяжесть положения, помочь в том деле замирения и успокоения церковных распрей, в котором, полагаю, Вы заинтересованы не менее, чем Правительство".

Еп. Никодим коротко и определенно ответил признанием невозможности (без объяснения, в чем истинная причина этой "невозможности") созыва собора. По-видимому, у него самого была мысль о созыве архиерейского собора, который мог бы выразить потребности и нужды Церкви, но в настоящем церковном соборе он не видел даже необходимости. Беседа в этот первый день была больше посвящена информации. Мы собрались на другой день — и епископы все вместе (очевидно, посовещавшись друг с другом) вновь заявили, что не считают ни нужным, ни возможным созыв собора до осени.

Меня до глубины души огорчил и даже возмутил этот холодный отказ архипастырей, как бы толкавших другую церковную группу на революционный путь. Я ясно чувствовал, что епископы просто не хотят украинского собора, что переложение его на осень есть простая оттяжка. Чем я мог бы успокоить теперь нетерпеливых и горячих украинцев после второй моей неудачи наладить мирные отношения между русской и украинской группой? Я чувствовал, что у меня уходит почва под ногами, что епископы всячески мешают мне выполнить мою задачу, которая стала мне казаться уже почти неосуществимой. В заключительной речи, закрывая совещание, я высказал откровенно эти горькие мысли о том, что непостижимое сопротивление епископов в законченном и жизненно необходимом деле созыва летней сессии собора оставляет самый тяжкий осадок в душе. Уже второй раз, сказал я, мои предложения, все-

цело определяющиеся стремлением послужить Церкви, встречают неопреодолимые препятствия для осуществления. Я не брошу, сказал я, дела созыва украинского собора, в крайней и действительной необходимости которого я глубоко убежден, до тех пор, пока не будут исчерпаны все законные средства для установления церковного мира на Украине... Я кончил выражением благодарности присутствовавшим владыкам, что они не отказались принять участие в настоящем совещании...

Совещание закончилось вничью — но мне уже тогда стало ясно, что епископы "проиграли" свою партию, ибо моральная победа в совещании явно была на моей стороне. Ничего, кроме упрямства, в чисто политическом замысле еп. Никодима, который фактически был, очевидно, главным среди епископов, не чувствовалось — как не чувствовалось и тревоги за Церковь, не чувствовалось живого и ответственного отношения к церковной жизни...

Мне пришло в голову испытать еще одно средство воздействия на епископов — через Гетмана. Я знал, что митр. Антоний после возникновения гетманщины приветствовал очень пышной телеграммой Скоропадского, ожидая восстановления монархического начала на Украине. Мне пришло в голову, что если епископы не хотят уступать мне, что они уступят Гетману лично... Я сговорился с Гетманом, который в один из ближайших дней устроил у себя званый завтрак, на котором присутствовали оставшиеся в Киеве владыки (во главе с архиеп. Евлогием), а из состава Правительства я и М. П. Чубинекий, заменявший выехавшего на несколько дней Лизогуба. После завтрака, на котором, как обычно, присутствовала многочисленная "свита" Гетмана, его, так сказать, "двор", Гетман попросил владык в отдельную гостиную, где был сервировано кофе; мы с М. П. Чу-бинским тоже, конечно, отправились туда. Не помню точно, кто из владык присутствовал; мне кажется, что их было не больше 5. Гетман, знавший с моих слов достаточно подробно всю историю, довольно удачно и бойко изложил сущность дела и сказал, что в трудном деле, которое он затеял, ему чрезвычайно важно, чтобы в Церкви царил мир, что для этого абсолютно необходимо созвать Украинский собор, что он рассчитывает на полное содействие епископов. К моему удивлению, арх. Евлогий без дальнейших промедлений заявил, что хотя и очень трудно, но все же желая показать, что Церковь стремится поддержать новый строй, епископы готовы пойти навстречу Гетману. Чу-бинский, который тоже приготовил большую речь, чтобы воздействовать на епископов, сказал все-таки свое слово,

хотя и кратко. Но это уже было ненужно: епископы уступили. Очевидно, после совещания в Министерстве у них были существенные беседы и победила партия уступок, которую возглавлял уже архиеп. Евлогий — линия же еп. Никодима тем самым отменялась.

Я искренно радовался этой "перемене фронта" у епископов; что они не хотели сделать для меня — то они сделали для "высочайшей особы" Гетмана... В этом много было горечи и даже трагизма, — но факт был налицо: главное препятствие на пути созыва украинского собора было устранено и для моей работы открывалась новая перспектива, делавшая возможными дальнейшие шаги.

Мне следовало бы тут же рассказать о том, что происходило в описанные две недели в общей жизни Киева и Украины, но я думаю, что для цельности картины будет лучше, если я закончу описание церковных дел вплоть до созыва Украинского Собора в первых числах июля.

Глава IV.

Перед Собором. Открытие Собора. Вопрос о митр. Антонии.

Вопрос о созыве летней сессии Украинского Собора был сдвинут с мертвой точки — и это было первой доброй удачей моей, как Министра Исповеданий. Но, конечно, этим только открывалась для меня возможность плодотворной и мирной работы — трудностей стояло впереди еще много.

В дни решения об открытии летней сессии Украинского Собора Лизогуб (не я!) получил от Патриарха бумагу, в которой было сказано, что Патриарх, получив бумаги от Украинского Правительства об неутверждении выборов Киевского Митрополита, обсудив в Высшем Церковном Совете вопрос, не находит возможным, в виду законности произведенных на нем выборов, не утвердить выборов, но надеется, что настоящим решением не будут затруднены благожелательные отношения Правительства к Православной Церкви на Украине...

Из предыдущего изложения ясно, что иного ответа ждать не приходилось, но в то же время не было оснований у меня менять принятую тактику. Я твердо стоял на той точке зрения, что Киевский митрополит как первосвяти-тель Украинской автономной Церкви также не может быть избран губернским епархиальным собранием, как патриарх Московский, являющийся в то же время митрополитом Московским, не может быть избран московским епархиальным собранием. Конечно, патриарх всея России занимает большее положение в Церкви, чем первосвятитель автономной, а не автокефальной Церкви, но все же он является главой поместной Церкви, с которым прежде всего входит в отношения власть на Украине.

То, что патриарх Тихон и его Высший Церковный Совет не захотели посчитаться с представлением Украинского Правительства можно объяснять тем, что он был формально стеснен своим собственным указом, которым и руководился еп. Никодим — и это формальное затруднение, конечно, очень значительно и при нормальной исторической обстановке оно должно было бы быть даже решающим. Но исторический момент, о котором идет речь, был так исключителен и ответственен, что сила формально-юридической последовательности должна была бы уступить началу "церковной экономии", говоря церковным языком, т. е. началу целесообразности. Но в том-то и дело, что Москва не видела целесообразности в том, чтобы содействовать церковному миру на Украине, как его понимали мы. Почему?

Потому ли, что весь новый режим на Украине казался недолговечным и нечего было жертвовать для временного замирения дорогим для морального достоинства началом верности своим собственным предписаниям? Едва ли это соображение определяло новации Патриарха и Высш. Церк. Совета — наоборот, на основе всех доступных мне источников я склонен думать, что в Москве было чрезвычайно распространена как раз в это время надежда на то, что именно украинское национальное чувство может явиться и в интеллигенции, и в народе на Украине прочной основой для подлинной реакции против большевизма. Быть может, в Москве хотели, чтобы в Киеве митрополитом был именно Антоний, высокое мнение о котором было доминирующим в высших церковных кругах? Я думаю, что это соображение играло немалую роль в Москве. Но и оно не могло быть решающим в этом серьезном и чреватом разнообразными осложнениями конфликте между правительством Украины и Церковью. Я думаю, что большую роль играло прежде всего непонимание обстановки на Украине. Я отчетливо помню рассказ проф. П. П. Кудрявцева, бывшего членом Всероссийского Церковного Собора от Киева, как трудно было ему и другим, знавшим положение на Украине, убедить в необходимости благословить поместный Украинский Собор. Тогда удалось нескольким лицам убедить в том, что надо идти навстречу мирным украинским церковным группам, чтобы предупредить взрыв революционных сил. Но после этого была поездка еп. Никодима в Москву, приведшая к фатальному указу о выборе митрополита на епархиальном съезде. Этот указ стоял в несомненном противоречии с решением в Декабре м<есяце> (о благословении поместного Собора), — и однако в Москве не только дали указ, но под влиянием еп. Никодима специально изменили § § , касавшиеся выбора епископа (митрополита) так, чтобы обеспечить заранее максимальную возможность выбора кандидата еп. Никодима... В связи с соглашением с архиеп. Евлогием нам не удалось никого послать от себя в Москву, а от группы еп. Никодима кто-то поехал и соответственно окрасил позиции Украинского Правительства...

Все это показывает, что решающим мотивом в утверждении митр. Антония митрополитом Киевским, кроме ставки на его "мудрость", кроме формально-юридической трудности отменить свой собственный указ, было несомненное желание противиться, насколько возможно, развитию особой украинской церковной жизни, — т. е. не церковный и не церковно-политический, а чисто политический момент. Может быть, найдется немало политически

мыслящих людей, которые разделят общую позицию церковной Москвы, — я же не могу разделить ее, ибо не могу сейчас забыть о том, что украинское движение никогда не сможет быть сведено к нулю, что здоровое и плодотворное развитие Украины в пределах России (что означает мое сопротивление сепаратизму и политическому, и культурному, и церковному) предполагает наличность условий, при которых творческие силы Украины могут свободно проявлять себя.

Все это сводится не только к "автономии" (что отмечает организационную сторону), но и к признанию особого пути Украины (в пределах России), — конечно, не понимая этого в "абсолютном" смысле. Именно этого признания Украины и не было в Москве — ив этом был последний источник того противления всякой самостоятельности Украины, который определил собой акт Патриарха и его Высшего Церковного Совета.

Когда в Совете Министров я сообщил об утверждении митр. Антония митрополитом Киевским, что означало поражение наше в последней церковной инстанции, раздались негодующие голоса против церковной Москвы, не пожелавшей считаться с пожеланиями Правительства. Среди различных планов, выдвинутых на Совете, был предложен план недопущения митр. Антония в Киев; через несколько дней одним из министров (не помню кем) мне было передано формальное предложение немцев устроить так, чтобы вагон, в котором будет ехать митр. Антоний в Киев, был бы на одной из узловых станций направлен обратно... Все это было дико для меня и, конечно, совершенно неприемлемо — никакого насилия над митр. Антонием я не мог принять и категорически высказался за то, чтобы, твердо держась на прежней позиции непризнания выборов Епарх. Собрания с государственной точки зрения, в то же время совершенно не вмешиваться в церковные отношения. Иначе говоря — пусть в Церкви считают митр. Антония митрополитом Киевским, пусть он приезжает в Киев, живет в Лавре и т. д., но для нас он остается митрополитом Харьковским — и как таковой он должен иметь полную свободу и всю полноту того почета, какой ему полагается. Лизогуб сразу стал на мою сторону, а затем и Совет Министров предоставил мне самому находить выход из создавшегося положения.

Через 2 или 3 дня по телефону ко мне обратился еп. Никодим, уведомляя меня о приезде на следующий день утром митр. Антония в Киев и прося вместе с тем оказать содействие в том, чтобы были [приняты] меры против ка-

ких-либо возможных эксцессов со стороны украинцев. По телефону же я очень холодно сказал еп. Никодиму, что я удивлен, что он обращается ко мне за содействием — после того, как он не захотел ничего сделать, чтобы пойти навстречу Правительству. Когда мне он высказал свои опасения насчет возможных со стороны украинцев эксцессов (а эти опасения тем более были естественны, что еп. Никодим и его окружение хотели поднять, можно сказать, весь Киев для торжественной встречи митр. Антония, т. е. хотели устроить демонстрацию, что естественно могло бы вызвать контрдемонстрацию со стороны украинских кругов), тогда я ему сказал, что для предотвращения возможных неприятностей ему необходимо обратиться к полиции, т. е. к градоначальнику Киева, которым был тогда, если мне не изменяет память, полк<овник> Ханыков — очень порядочный человек. Я добавил к этому, что точка зрения Правительства не изменилась после утверждения митр. Антония патриархом и что он остается для нас Харьковским митрополитом. На этом наш телефонный разговор оборвался.

На следующий день я приехал в Министерство около 10 ч. утра — и застал у себя карточку митр. Антония. Я вызвал свой автомобиль и через полчаса поехал к митр. Антонию с ответным визитом. Он оказался дома (в Лавре), немедленно, с некоторой даже поспешной суетливостью (бросив кого-то, кто сидел у него) вышел ко мне в приемный зал и тут между нами произошел любопытный разговор.

Я не видел митр. Антония до того, представлял себе его гораздо более сильным, более импонирующим человеком, а увидел очень любезного, приятного и, по всей видимости, доброго старичка. Митр. Антоний начал с того, что он с крайним для себя огорчением, приехав в Киев, узнал, что его здесь не желают, что если бы он это знал, он ни за что бы не приехал, а оставался в Харькове, где к нему относились с любовью. Я сейчас же ответил митр. Антонию, что во всем отношении Правительства к митр. Антонию нет абсолютно ничего личного, что он для нас остался досточтимым Харьковским митрополитом, но что признать его Киевским митрополитом мы не можем, охраняя попранные епископами права Украинского Собора, что теперь вопрос о созыве Украинского Собора на летнюю сессию уже, как ему наверное известно, решен и что если Украинский Собор признает его Киевским митрополитом, со стороны Правительства не будет решительно никаких возражений. Мои слова, видимо, несколько успокоили митр. Антония, но все

же он сказал, что ему крайне тяжело быть в такой обстановке и что он сожалеет, что пошел на перевод его в Киев. Я снова ему сказал, что прошу его верить, что ничего лично против него Правительство не имеет (хотя, по правде сказать, я мог сказать это только о самом себе, ибо соблюдал точные границы в своей оценке, будучи в Правительстве лицом, призванным охранять свободу Церкви и заботиться о ней; огромное же большинство в Правительстве относилось резко отрицательно лично к митр. Антонию за его "черносотенство" и известную всем бестактность). На этом я кончил свой визит и снова ему сказал, что во всем буду рад пойти ему навстречу, как Харьковскому митрополиту, а Киевскую кафедру до решения Украинского Собора мы будем считать вакантной.

Дня через два или три после этого митр. Антоний сделал официальный визит Гетману, чем поставил его в затруднительное положение. В виду непризнания митр. Антония Киевским митрополитом, в виду острого отношения к этому вопросу украинских кругов, он хотел бы избежать ответного в-изита, но непосредственный такт и уважение к сану требовали иного. Гетман просил меня в тот же день приехать к нему — ему хотелось выяснить со мной, как лучше поступить. Я удивился, что он встретил затруднения в таком простом вопросе и сказал ему, что ведь митр. Антоний остается для нас высоким иерархом Украины как Харьковский митрополит, следовательно, было бы совершенно непонятно, почему Гетман не мог бы через 1-2 дня заехать к нему в Лавру. Мой ответ очень был по душе Гетману, который как бы почувствовал некоторую опору для того непосредственного чувства, которое было у него в душе. Встреча Гетмана с митрополитом Антонием — сужу по рассказу Гетмана — была очень сердечной и трогательной, вопроса о своем "признании" митр. Антоний не подымал, а говорил больше на тему о том, что Церковь всецело сочувствует и всячески хотела бы поддержать тот новый порядок, который начал утверждаться на Украине.

Церковная жизнь до созыва Украинского Собора текла в различных епархиях совершенно раздельно. Только что ушли большевики, оставив после себя массу разрушений — как внешних, так и внутренних. Много храмов пострадало от бомбардировки, и среди них гордость Киева — Владимирский собор, в который попало несколько снарядов. В первые же недели моего управления Министерством Исповеданий с разных сторон посыпались ходатайства о помощи в восстановлении и исправлении храмов. Я спешно составил законопроект, предоставлявший мне право

распоряжаться кредитом (если память мне не изменяет, около 1.000.000 рублей) для исправления повреждений, причиненных храмам большевиками. Законопроект этот не без возражений (в отношении к финансовой стороне его) [был] утвержден и одним из первых назначений по открытому мне кредиту было ассигнование 50.000 руб. Владимирскому собору — еще до возбуждения им ходатайства. Живо помню сцену, когда ко мне пришел настоятель Владимирского собора престарелый о. Иоанн Корольков (которого я лично хорошо знал как его прихожанин) с просьбой дать денег на исправление повреждений в Владимирском соборе — и его радостное удивление, что деньги уже ассигнованы. Много было замечательных по драматичности и жутких в своей простоте просьб из деревень, в которых иногда были совершенно разрушены храмы. Хотя перед лицом тех разрушений храмов, которые ныне производят большевики уже не в пылу гражданской войны, а во имя большого плана антирелигиозной борьбы — эти разрушения бледнеют, а все же я жалею, что не имею сейчас под руками ни одного такого деревенского ходатайства.

Государство приходило на помощь Церкви, материально помогая ей — и это было естественно для обеих сторон. Будучи тогда сторонником теории отделения Церкви от государства, я все же считал принципиально правильным для государственной власти приходить на помощь Церкви, особенно в виду тех исключительных событий, которые совершались, в виду переходного характера эпохи — от полной зависимости Церкви от государства к свободному самоустроению. Но если вопрос о материальной помощи Церквам был совершенно ясен и прост, то совсем в другом положении были другие два вопроса, которые с первых же дней в обилии предстали передо мной. Вся провинция церковная словно дождалась своего "начальства" — и при появлении особого Министерства Исповедания меня, особенно в первые два месяца, можно сказать, засыпали жалобами и ходатайствами. Личные посещения начинались от священников и преподавателей духовных школ — и восходили до епископов. В своем кабинете я принимал почти каждый день по этим делам. Первая категория дел касалась разных сторон жизни духовных школ, вторая — внутрицерковных отношений. За невозможностью получать из Москвы те или иные распоряжения, при действии той чрезвычайной централизации, которая действовала у нас при Святейшем Синоде, — создавалось отсутствие последней формально необходимой для разных назначений, увольнений, решений инстанции, и сила вещей превращала меня в обер-прокурора,

в такую высшую формальную инстанцию. Я хорошо сознавал всю принципиальную недопустимость создававшегося положения и все же не мог уклониться от того, чтобы "изображать" из себя такую высшую формальную инстанцию. Ведь без "утверждения" нельзя было выдавать жалования учителям семинарий, переведенным из одного места в другое... И посколько все денежные дела по "духовному ведомству" шли по кредитам Министерства Исповеданий (за отсутствием какого бы то ни было органа чисто церковного), постолько я неизбежно должен был явиться "распорядителем" в целом ряде тех новых перемещений, которые произошли за полгода гражданской войны в разных епархиях. Но из этой функции моей, вытекавшей, так сказать, бухгалтерски из того, что в финансовом отношении мое Министерство заменило Святейший Синод, имевший, как известно, свою собственную смету, имевший не только поступления от государственного Казначейства, но и от огромных церковных имуществ и предприятий (свечные заводы, издательства и т. д.), — из этой финансовой функции логически вытекала неизбежность моего вхождения в различные тяжбы между правящим епископом и пресвитерами, вообще клиром. Жалобы на еписокопов, ходатайства о защите, о следствии, пересмотре решений в большом количестве поступали ко мне, — и мне некуда было их направлять, ибо никакой церковной инстанции, могущей разбирать все эти дела, не было. Я вступал в переписку с правящими архиереями, словно имел для этого полномочия... — -но force majeur всей обстановки требовала не раз моего вмешательства. Сюда присоединилось еще одно обстоятельство. Министерство Исповеданий не имело еще своего "статута" — и моими губернскими органами (на местах) неожиданно оказались секретари консисторий, которые перешли ко мне как бы тоже по наследству от обер-прокурора. Живо помню напр<имер> сношения по некоторым финансовым делам и по некоторым вопросам духовной семинарии с еп. Полтавским Феофаном (ныне архиепископ, известный иерарх, б<ывший> ректор Петербургской Духовной Академии, духовник Государя, введший к ним Распутина в свое время...). Еп. Феофан приехал в Киев по этим делам и явился ко мне с секретарем консистории, отчасти по своей беспомощности в делах, а отчасти потому, что секретарь консистории сам считал необходимым явиться "по начальству". Несколько позднее, когда в Министерстве по моему поручению был разработан статут Министерства, в него был введен проект учреждения особых чиновников ¦;,, Мин. Исповедания, замещающих секретарей консистории в

их зависимости от "обер-прокурора". Но я расскажу об этом позже в связи с поучительнейшим моим спором с митр. Антонием по вопросу о гражданских функциях, выполняемых консисториями. Во всяком случае секретари консистории через месяц уже вошли в регулярные отношения к Министерству Исповеданий и стали в подчинение мне в ряде тех функций, которые они совершали. Все это наследство старого режима нельзя было просто ликвидировать — нужно было создать новые отношения между Церковью и государством. Не только политические условия изменились, устранив режим самодержавия — но и в церковной жизни возникли совершенно новые отношения после Всерос. Церковн. Собора.

Но в первый месяц меня больше всего заботил вопрос о духовной школе — и средней, и высшей. Расскажу в этой главе лишь о том, что удалось сделать для высшей школы, так как вопрос о средней школе решался уже после открытия Украинского Собора.

Судьба высшей духовной школы в России была очень печальна, хотя она была всегда чрезвычайно богата исключительными талантами. Несколько крупных имен, прошедших без особых терний свою научную карьеру, прославили русскую богословскую науку во всем мире (Болотов, Тураев, Ключевский, Глубоковский), но и эти выдающиеся ученые претерпели немало в своей научной деятельности от высшей церковной власти. А сколько больших творческих людей были исковерканы, задавлены, выброшены за борт — этот страшный мартиролог высшей духовной школы в России еще мало известен. Если бы была когда-нибудь написана правдивая и полная картина жизни высших духовных школ у нас, она раскрыла бы такое угнетение свободного исследования, такое господство трафарета и покровительство бездарности, столько трагедий, что можно было бы только содрогнуться. Я многое знал из печальной жизни Духовных Академий, хотя сам никогда не имел к ним никакого отношения, будучи чисто университетским выучеником, — знал от своих друзей по Религ. Филос. Обществу в Киеве, возникшем еще в 1906 г. Вместе с моими друзьями из Академии я жаждал для них свободы — зная подлинность и глубину их веры. Конечно, Церковь всегда вправе квалифицировать работы ученых-богословов, которые могут и уклоняться от чистоты Православия и в таком случае не могут быть признаны Церковью пригодными для воспитания будущих пастырей — в этом смысле высшая церковная власть никогда не сможет отказаться от контроля над ученой и литературной

деятельностью профессоров Дух. Академий (или богослов- ских факультетов). Согласование свободы, столько глубоко необходимой для научной работы, с правом Церкви отмечать уклонения от чистоты Православия не может быть названо легкой задачей, но все же невозможно было продолжать тот порядок, который установился раньше в наших Академиях. Зло заключалось не в самом праве высшей церковной власти, часто находившейся в узких тисках старой богословской схоластики или застарелого церковного консерватизма, — не было церковного "общественного мнения", не было свободы в самой церковной жизни. Тесная зависимость от государства приводила к тому, что в составе высшей церковной власти редко находи- лись даровитые и образованные богословски иерархи, — чаще, наоборот, встречался тип практиков-администраторов или лично благочестивых и достойных лишь в этом отношении иерархов. Зависимость высшей церковной власти от обер-прокурора — а история обер-прокуратуры в XVIII и XIX веке достаточно хорошо известна — вводила в работу Свят. Синода вульгарный, сервилистический консерватизм, который душил все живое...

Уже в предсоборном совещании 1906-7 года вопрос о реформе высшей духовной школы был поставлен достаточно настойчиво, но фактически Духовные Академии наслаждались "свободой" — сводившейся к праву иметь выборного ректора, не непременно епископа (конечно, утверждаемого Св. Синодом) — наслаждались недолго. Общая реакция, связанная с деятельностью Госуд. Думы, тяжело отразилась на жизни высшей духовной школы. В частности, Киевская Духовная Академия подверглась специальной ревизии, которую производил арх. (ныне митр.) Антоний (Храповицкий) — эта ревизия, позорная и неприличная с академической точки зрения, вызвала появление в печати брошюры, составленной профессорами Дух. Ак. во главе с (смененным) ректором еп. Феодосией — "Правда о Киевской Дух. Академии". Через год или два проф. В. И. Экземплярский был изгнан из Академии за то, что он в книге, посвященной Л. Н. Толстому (сборник, изданный группой "Пути", в котором и я принимал участие), посмел сравнить Толстого за чистоту и радикальность его этических взглядов с св. Иоанном Златоустом. Статья Экземплярского была так корректна, так безупречна в богословском смысле, что только нарочитым желанием найти предлог для удаления Экземплярского (конечно, уж не за статью о Толстом, а за борьбу его с известным прот. Буткевичем, оправдывавшим с христианской точки зрения (!) смерт-

ную казнь...) можно объяснить эту нелепую придирку.

Когда открылся Всероссийский Церковный Собор, в нем была организована специальная комиссия по реформе высшей духовной школы в составе комиссии был и проф. П. П. Кудрявцев, который был моим главным помощником в деле реформы устава Дух. Академии (как председатель Ученого Комитета, организованного мной в Министерстве. См. ниже об этом). Устав, выработанный этой комиссией, был одобрен в Священ. Синоде и должен был поступить на обсуждение пленума Собора, но дело несколько затормозилось в виду недовольства выработанным уставом со стороны того же митр. Антония. Если бы дело дошло до пленума Собора, устав, выработанный комиссией и одобренный уже в Священном Синоде (при патриархе) огромным большинством голосов, был бы утвержден, так как позиция митр. Антония, стремившегося вернуть Академию к старому порядку полной зависимости от церковной власти, не могла встретить сочувствия в Соборе — хоть настроенном в общем достаточно консервативно, но все же понимавшего назревшие нужды Церкви. Но Собор не успел закончить этого дела (как и многих других).

В первые же дни моего управления Министерством я обсуждал с П. П. Кудрявцевым, — в котором ценил основательность его научно-богословских взглядов, его действительную и глубокую преданность Церкви и вместе с тем его свободный ум, его смелые замыслы, дышащие пафосом настоящего, а не казенного традиционализма, — вопрос о реформе высшей духовной школы в Киеве. Вопрос этот был поставлен мной в первые же дни моего пребывания [у] власти, т. е. в Мае м<есяце>, до утверждения митр. Антония патриархом в звании Киевского митрополита. Я поручил П. П. Кудрявцеву составить специальную комиссию из профессоров Дух. Академии (по выбору самой коллегии профессоров) для обсуждения устава Дух. Академии и выяснения ее нужд. В те же дни был организован мной Ученый Комитет при Министре Исповеданий, но его задачи были иные — и я скажу о нем дальше.

Комиссия по реформе высшей духовной школы положила в основу работ проект, выработанный комиссией при Соборе, и через 10-12 дней я получил уже обработанный проект с приложением также новых штатов, которые нужно было срочно ввести в виду того, что жизнь непомерно вздорожала. Когда комиссия закончила свою работу, было уже известно, что патриарх не посчитался с представлением украинского правительства и утвердил митр. Антония Киев-

ским митрополитом. Для судеб Киевской Духовной Академии, о которой лет 10 назад дал такой недобрый отзыв митр. Антоний, это было зловещим фактом — и профессора не раз обращались ко мне с просьбой поскорее провести устав. Будь у нас хоть самая куцая церковная автономия, это "утверждение" светской властью устава высшего церковного учебного заведения могло бы означать одно — согласие правительства на устав, представляемый высшей церковной властью. Это совершенно элементарно и, конечно, я хорошо понимал это. Но у нас не было никакой еще автономии; летняя сессия Собора должна была заняться выработкой положения о церковной автономии (фактически украинский собор разошелся в Июле м<есяце>, не закончив этой своей работы). Но даже при отсутствии автономии введение в жизнь нового устава предполагало — при той системе отношений Церкви и государства, которые создавали строй, в общем напоминавший старые русские цер-ковно-государственные отношения — заключение хотя бы первоиерарха Украины — т. е. митр. Антония. Всем было ясно право Правительства, финансирующего духовные школы, принимать или не принимать тот или иной строй школы, — но инициатива реформы, конечно, должна была бы исходить не от Министерства Исповеданий, а от церковной власти — хотя бы от митр. Киевского. Но как было уже указано выше — в виду всех тех трений, которые связаны были с выбором Киевского митрополита, у нас, с правительственной точки зрения, не было в Киеве митрополита. До Украинского Собора кафедру Киевского Митрополита мы считали вакантной, а митр. Антония считали Харьковским митрополитом. Это не были слов — я действовал фактически следуя этому порядку, созданному сопротивлением еп. Никодима (в первую очередь). К кому же было обращаться как представителю церковной власти, могущему дать авторитетное суждение относительно реформы высшей духовной школы? За отсутствием такого лица — можно было стремиться ввести в действие новые штаты, а самый устав передать на заключение Украинского Собора. Но такое разделение двух частей устава (который устанавливает количество кафедр и т. д.) неестественно; с другой стороны, Украинский Собор созывался на летнюю сессию лишь для выработки положений о церковной автономии и вопрос о реформе высшей духовной школы должен был бы ждать осени или даже зимы. При таких условиях мне оставалось — или блюсти формально прерогативы будущей церковной власти и тормозить дело устроения и обеспечения Дух. Академии — либо взять на себя риск проведения

устава, минуя церковные инстанции. Это было бы дерзко и нарушало прерогативы церковной власти? Да, но не следует забывать, что никаких радикальных реформ проект, который был мне предложен комиссией из профессоров Дух. Академии, в себе не заключал: автономия профессуры в выборе профессоров, ректора, все равно-лредполагала утверждение их высшей церковной властью, она лишь ослабляла мелочную зависимость школы от власти — притом в тех именно тонах, в каких все это было продумано в специальной комиссии Всероссийского Собора. Это было, конечно, достаточной гарантией того, что никакие интересы Церкви не были нарушены в уставе. Вся "дерзость" моя заключалась в том, что я перескочил формальные перегородки, разделявшей сферу моей компетенции, как носителя государственной власти, от компетенции местной (при том отсутствовавшей) церковной власти. Я без колебаний решился на эту дерзость, зная, что по существу обижу лишь одного митр. Антония, но что для пользы дела необходимо поскорее ввести в жизнь новый устав.

Я внес на рассмотрение Совета Министров устав и в вступительной речи при докладе объяснил, почему и как я вношу данный устав. Я ничего не скрыл от правительства, не скрыл и того, что шаг мой и предстоящее одностороннее утверждение Правительством устава заключает в себе формальное прегрешение, но указывал на то, что мы все время стоим на базе реальной помощи Церкви — ив тех исключительных обстоятельствах, в которых мы живем, при той недоброй церковной атмосфере, которая исходила от еп. Никодима и которую был призван углубить и укрепить митр. Антоний, — мы должны спокойно и твердо решиться на предлагаемый мной шаг. В Совете Министров мое предложение вызвало немалое смущение благодаря привкусу "революционности", который им почувствовался в моем предложении, но самые влиятельные члены Совета (Лизо-губ, Василенко) быстро поняли, что по существу я был прав, стали на мою сторону, а затем и весь Совет Министров, у которого не было особой охоты углубляться в вопросы церковной жизни и который чувствовал, что и еп. Нико-дим и митр. Антоний ведут недобрую игру с нами, — присоединился к ним и постановил утвердить новый устав Духовной Академии и немедленно ввести его в действие.

Гетман присутствовал на этом заседании, внимательно слушал наши дебаты и не возражал против решения Совета Министров. Дальнейшая судьба принятого решения состояла в том, что после юридической корректуры со стороны статс-секретаря (которым тогда состоял еще И. А. Кистя-

ковский) Гетман должен был подписать начисто изготовленный принятый Правительством законопроект, который с этого момента получал силу закона. Но тут неожиданно обнаружились трения; я доподлинно не знал, в чем было дело, знал только, что митр. Антоний и сам приезжал к Гетману протестовать против способа введения в действие закона — и через близких ему лиц, имевших вход к Гетману стремился подействовать на Гетмана, в котором во всяком случае зародились какие-то сомнения в правомерности шага, предпринятого мной. Раза два, когда я у него был с докладами, Гетман заговаривал со мной и признавался, что на него наседает русская церковная партия и считает невозможным утверждение устава Академии. Гетман все откладывал дело, но я настаивал на том, что иного выхода не было у нас, как принять устав. Время шло — уже открылись заседания Украинского Собора, уже состоялось "примирение" с митр. Антонием и признание его Киевским митрополитом (см. дальше), — а Гетман все не утверждал законопроекта. По существу он не имел возражений ни против содержания законопроекта, ни против его немедленного введения в действие — но на него наседали с русской церковной стороны, и он не знал, что делать. Я не нажимал, но и не хотел брать законопроекта назад и перерабатывать его — и только указывал Гетману, что чем дальше он затягивает утверждение законопроекта, тем труднее становится положение. Наконец, в середине Июля Гетман подписал законопроект, и новый устав Духовной Академии вошел в силу. Как это отозвалось на моих отношениях с митр. Антонием, я скажу дальше.

Из новых дел, созданных мной до открытия собора, хотел бы здесь же рассказать об Ученом Комитете. Уже во время переговоров с еп. Никодимом и арх. Евлогием я понял, как несерьезно они относились к церковной проблеме украинства — для них она, собственно, не существовала. Они, безусловно, сочувствовали установлению "буржуазного" порядка на Украине, пожалуй (хотя и по-разному) мирились с подъемом национального движения на Украине в пределах общекультурного творчества — но церковной проблемы украинства для них не существовало. Не знаю происхождения еп. Никодима, но как арх. Евлогий, так, вероятно, и другие правящие архиереи на Украине были из Великороссии. Это была давняя политика русской власти и в церковном, и в культурном, и в административном деле — посылать на Украину людей, свободных от всякой опасности заболеть "украинофильством". По:>тому архиереям, по-существу, оставались совершенно чужды и непо-

нятны церковные искания украинцев, — в частности, был чужд вопрос об украинизации богослужения, о переводе Священного Писания на украинский язык. Правда, при Св. Синоде вышли начатки перевода Нового Завета на украинский язык под редакцией еп. Парфения, но дело это многим казалось ненужным, непозволительным и даже кощунственным и потому недопустимым. По поводу стремлений украинских церковных групп совершать богослужение на украинском языке митр. Антоний (еще в бытность Харьковским митрополитом) со свойственной ему резкостью выразился так, что недопустимо совершать богослужение на "базарном языке". Это не только раздражало украинцев, но вызывало стремление отделиться от церковной Москвы — тенденции сепаратизма очень сильно развивались именно по контрасту с этим языковым униформизмом, по существу столь чуждым Православию. Если уже по вопросу об автокефалии нельзя было бы привести никакого церковного возражения, кроме того, что мотивом к установлению автокефалии являются чисто политические тенденции, — то в вопросе о языке богослужения не только не могло быть никаких церковных препятствий, а наоборот — должно было бы [быть] самое сочувственное отношение. Языковой униформизм в богослужении совершенно искусственно удерживается в римском католицизме и свидетельствует лишь о нечувствии великой тайны освящения языка через совершения на местном языке богослужения. В Православии — в том числе и в России — никогда не было таких тенденций. Достаточно упомянуть одного св. Стефана Пермского, — чтобы не говорить о других, — который обратил зырян в христианство и одновременно перевел Священное Писание и богослужебные книги на зырянский язык. Почему же могли выставляться соображения против перевода Священного Писания и богослужебных книг на украинский язык? Единственно, чего следовало опасаться — это того, чтобы эти переводы не оказались неудовлетворительны и с филологической, и с художественной, и с религиозной точки зрения. Припомним, однако, ту жестокую борьбу, которую вел покойный проф. Т. Д. Флоринский (мой коллега в Киевском Университете) за то, чтобы признать украинский язык не особым языком, а особым "наречием", что филологически, конечно, стоит рангом ниже. Надо признать, что с строго научной точки зрения вопрос, является ли "украинска мова" языком или наречием, может быть решен и в одну и в другую сторону: помимо самой условности терминологии и за одно, и за другое решение есть солидные объективные аргументы. Но из чисто

филологической сферы этот спор — еще до революции — был перенесен в область политики: защитники учения о "наречии" стояли за неотделимость Украины от России не только в политической, но и культурной сфере, отвергали самый термин "Украина", "украинский" — заменяя его "Малороссия", "малорусский". Официальная точка зрения на "малорусский" вопрос опиралась на всю эту аргументацию Флоринского и его сподвижников, проводя, по-сущест-ву, начала руссификации. Только, если Флоринский и его группа оправдывали всю систему цензурных насилий, которыми пользовалась тогда власть в Юго-Западном крае, то были и такие "антиукраинцы" (напр. П. Б. Струве, проф. Леон. Н. Яснопольский), которые не мирились с этой системой цензурных насилий, как по общим основаниям либерализма, так особенно потому, что эти насилия лишь усиливали, как всегда, украинское движение, облекая его венцом мученичества. Общая позиция заключалась здесь в тайном или прикрытом отвержении самого понятия "украинской культуры", дозволительными формами считалась лишь песня, художественный узор да еще кулинария.

Совершенно понятно, что у коренных украинских интеллигентов, любивших свое прошлое, свой украинский гений, все это вызывало чрезвычайное негодование и величайшее раздражение и толкало их на самые крайние шаги, развивало крайнее руссофобство, которое было естественным ответом на описанное выше украинофобство.

Не могло бы быть ничего печальнее, если бы Церковь стала ареной борьбы этих двух противоположных тенденций, стремящихся уничтожить одна другую. К сожалению, налицо была не только взаимная раздраженность, но порой и провокация, — и все это делало (и увы! сделало в конце концов) то, что под знаменем, напр < имер >, церковной автокефалии проявлялись тенденции не только к церковному, но и культурному обособлению (к последнему, по-существу, больше, чем к первому). То, что совершала революционная "церковная рада" в Октябре-Декабре 1917 г., выявляло одну сторону, то, что под противоестественным покровительством большевиков затеял сделать и сделал еп. Никодим, — являло другую сторону.

Мой взгляд на всю эту "церковно-филологическую" проблему был таков. Под "украинизацией" богослужения нельзя разуметь ни простого введения проповедей на украинском языке (такая украинизация была и раньше в деревнях по той простой причине, что иначе проповедь не была бы понятна крестьянам. Даже в малых городах, если там были крестьяне, не раз произносились проповеди по-укра-

ински. Разрешение говорить проповеди по-украински в городах было уже запоздалым — там, где была украинская интеллигенция и находился священник, говоривший по-украински, так тоже уже — со времени революции — шла проповедь по-украински). В совершении богослужений на украинском языке я не видел никаких принципиальных трудностей, но видел зато чрезвычайные практические трудности: ведь не существовало никакого церковно и филологически приемлемого перевода богослужебных книг, а также Священного Писания. Правда, стали появляться отдельные переводы (вроде тех, которые фабриковал очень шустрый, недалекий, хотя и отважный в филологии, наш Киевский прив.-доц., ставший потом (без ученой степени) профессором Украинского Университета, а впоследствии (при Директории Винниченко и Петлюры) Министром Исповеданий — И. И. Огиенко). Но за эти переводы можно только стыдиться, что к ним приложил руку ученый — хотя бы и с недостаточным стажем... На Украине издавна было много особенностей в богослужении, в храмовой жизни, в различных обрядах — в соответствие с особенностями религиозного типа украинского. Я искренне сочувствовал тому, чтобы содействовать развитию и расцвету украинской церковной культуры, но я всемерно хотел препятствовать той "отсебятине", которая стала заполнять украинский церковный рынок. Подобно тому, как украинские ученые фанатического склада во что бы то ни стало стремились создать не существовавшую научную терминологию, не боясь доходить до нелепостей, — ив церковной области появились такие любители, которые грозили наводнить церковный рынок своей самодельщиной. Нужно было создать орган, который серьезно и существенно помог бы свободной ныне украинской церкви найти возможность выражения себя в слове, в обряде, в богослужении — орган, который возглавил бы и направил все творческие силы церковной культуры. Конечно, эта задача была задачей церковной власти — если бы у нас была такая церковная власть, которая понимала бы свои задачи в отношении к местной жизни и культуры. Но наши иерархи — решительно никто из них! — совсем об этом не думали — одни посуществу своей общерусской ориентации, другие — по испуганное™ своей перед всей той новой жизнью, которая явилась после революции, третьи — по отсутствию подходящих талантов. Совершенно было ясно, что та задача, о которой я только что говорил, не могла бы быть не только решена, но даже поставлена ни существующей церковной властью, ни даже той, какая могла бы устано-

виться в случае осуществления церковной автономии. Между тем для внутреннего мира в украинской церкви было крайне необходимо, чтобы те, кто жили идеей своей собственной церковной культуры, кто искал церковного выражения украинского гения, — чтобы они не питали революционных церковных течений, но образовали умеренную группу, могущую ослабить и смягчить крайности разбушевавшейся стихии, часто одержимой ожесточением, как реакцией после предыдущего режима. Для него было бы необходимо дать серьезное и реальное удовлетворение запросам такой группы, которую еще нужно было созвать.

Выход я видел один: снова и здесь выйти за пределы своей компетенции, как Министра Исповеданий, и взять на себя инициативу по созданию указанного органа. Я хорошо понимал, что переходил за пределы моей компетенции, выступал уже как церковный деятель, а не как представитель власти. Но я сознавал и то, что моя первая задача, как Министра Исповеданий, заключалась во внесении мира в церковную жизнь, — путем удовлетворения действительных нужд всех церковных групп. Мне кажется, что ничто не создало такого доверия ко мне со стороны украинских кругов, как смелый — с точки зрения церковно-государственных отношений — шаг по созданию Ученого Комитета при Министерстве. Украинские круги убедились не только в том, что я действительно и реально хочу послужить интересам украинской церковной жизни, а не только формально отделаться исполнением разных лежавших на мне обязанностей. Но гораздо больше, чем окрепшее доверие ко мне, на них действовало сознание, что учреждением Ученого Комитета при Министерстве Исповеданий положена была серьезная основа для того, что было самым заветным и дорогим для многочисленной украинской интеллигенции (вообще говоря — гораздо более религиозной и церковной, чем общерусская интеллигенция) — для развития и выявления в церковной жизни всего то [го] своеобразия, какое имел в [себе] украинский гений.

Ученый Комитет был задуман и осуществлен в начале Июня — Совет Министров без возражений дал мне средства на это. Во главе Ученого Комитета я поставил проф. П. П. Кудрявцева — хотя и великоросса по рождению, но любившего и понимавшего Украину, а главное — понимавшего и светлое и темное в украинской церковности и знавшего границы национальной стихии в церковной жизни. Туда вошли членами несколько профессоров Духовной Академии (Рыбинский, Мухин, Мищенко, Экземплярский), проф. Университета по кафедре славяноведения А. М.

Лукьяненко, а также б<ывший> проф. Богословия в Киевском Университете — о. П. Светлов. Ученый Комитет получил задание содействовать выявлению и выражению всех тех церковно ценных сторон в украинской церковной жизни, какие заслуживали закрепления, он должен был заняться подготовкой, а по мере готовности — осуществлением переводов на украинский язык Священного Писания и богослужебных книг, собирая все издания этого рода, быть экспертом по всем вопросам украинской церковной жизни. Ученый Комитет не имел специальной задачи заниматься "украинизацией" Церкви, но он был серьезным фактором ее, имеющим целью столько же охранить церковную жизнь от всякой отсебятины и самодельщины, сколько и от превращения огромной и творческой задачи, поставленной на очередь перед украинской церковью, в чисто формальное задание.

Я считаю своей заслугой создание такого органа и думаю, что когда придет снова пора творческого и свободного построения украинской церковной культуры — такой компетентный и серьезный орган снова должен быть призван к жизни.

Но вот пришла пора сказать и об открытии Украинского Собора. Вся подготовительная работа по созыву бывших членов Собора и по избрании их там, где раньше они не были избраны, лежала на особой комиссии, которая работала в контакте с еп. Никодимом. Митр. Антоний, как было указано выше, находился тоже в Киеве.

"Русская партия" решила принять деятельное участие в Соборе — таковым вообще стало настроение русских за два месяца существования гетманского режима. Все больше у русских укреплялась надежда на то. что гетманская Украина станет исходным пунктом общерусского освобождения — и это смягчало отношение к национальному украинскому движению. С другой стороны, крайние украинские течения ни в чем себя не проявляли — большинство из деятелей служили в второстепенных или внеполитических должностях в том же гетманском режиме — поэтому для русской церковной группы во главе с еп. Никодимом не было уже оснований или мотивов бойкотировать Собор. Митр. Антоний, все еще не признанный Правительством как Киевский митрополит, склонялся к мирной политике и, конечно, влиял в этом смысле на еп. Никодима и его группу. А вместе с тем вопрос об утверждении митр. Антония Киевским митрополитом был поставлен — как я добивался этого — силой вещей на решение Украинского Собора, тем более было у русской группы мотивов идти на Собор.

Я уже упоминал, что деньги были даны Правительством в достаточном размере, чтобы оплатить и проезд и суточные для членов Собора — при тогдашних обстоятельствах это представляло немаловажную статью. Уже накануне открытия Собора собрались все члены, настал наконец и день открытия Собора. Комиссия Министерства, обсуждавшая с еп. Никодимом все детали открытия Собора, установила порядок открытия очень торжественный. Утром 2 Июля было архиерейское богослужение в Софийском Соборе, — служили все епископы, во главе с митр. Антонием и митр. Платоном, который прибыл на Собор (он был уже митрополитом Одесским). Несколько министров прибыло в начале литургии, большинство прибыло к самому концу. К концу же прибыл и Гетман со свитой своей. Перед молебном вышел на проповедь митр. Антоний, который в очень витиеватой речи говорил о Малороссии и ее особенной преданности вере Православной, о ее борьбе за веру, — затем он перешел к настоящему времени и очень возвышенно говорил о том, что снова как раз в Киеве начинается восстановление нормальной жизни. В речи митр. Антония не было никаких неприятных политических выпадов — чего от него можно было ожидать — она была лишь слишком напыщенна и приподнята. На молебне было провозглашено многолетие "Гетману всей Украины" и его правительству.

Этот церковный "парад" прошел очень благолепно и красиво, оставив у всех хорошее впечатление. Собор Софи-евский был переполнен членами Украинского Собора и молящимися, — в первый раз за 2 месяца "правитель" Украины, Гетман, без охраны, а только со свитой, посетил древнюю святыню Украины и России — Софиевский Собор. В тот же день в 3 ч. дня состоялось в здании Религ<иозно>-Просветительного Общества (на Б. Житомирской ул.) открытие заседаний Собора, — я на нем не присутствовал, как это и было предусмотрено в выработанном раньше порядке: мне предстояло выступать на другой день на утреннем заседании.

К назначенному часу на другой день я приехал в здание Религиозно-Просветительного Общества — меня уже ждали, весь многочисленный Собор (около 400 человек) собрался. Когда я вышел, все неожиданно поднялись — и это, конечно, крайне смутило меня. Я постарался быстро пройти к центральному столу, где заседал президиум во главе с митр. Антонием, принял от него благословение, поклонился всем архиереям и сел в стороне, за президиумом. Через минуту митр. Антоний громко произнес: "предоставляется

100

слово Министру Исповеданий". Я вышел на кафедру при всеобщей тишине и каком-то напряжении...

Я начал с того (я говорил по-русски, так как по-украински лишь понимал, но говорить не мог), что от имени Правительства и от себя лично приветствовал Собор, призванный к столь важной и ответственной работе, и пожелал Собору плодотворной работы, — а затем перешел к определению тех задач, разрешения которых Правительство ждет от Собора. Я указал на то, что Православная Церковь после падения прежней общерусской власти попала совсем в новые условия своего существования — она ныне свободна, вернувшись к соборному управлению, но отношения Церкви к государству не могут не оставаться самыми тесными и близкими. Православная Церковь, перестав быть в новых условиях господствующей, как была раньше, остается первенствующей — и, при всем уважении ко всем религиозным общинам, здоровая государственная власть всегда будет особенно близко принимать к сердцу интересы Православной Церкви — особенно в такой переходный период, какой переживает Церковь сейчас. Правительство Украины считает своим долгом всячески содействовать развитию здоровой и свободной жизни Православной Церкви — ив этой своей заботе оно совсем не стремится к разрыву церковной жизни на Украине с властью Патриарха в Москве. Задача настоящего момента не может быть выражена в терминах автокефалии — но тем серьезнее и ответственнее задачи, связанные с установлением церковной автономии. И политическая жизнь Украины с новой властью в ней, стремящейся к обеспечению здорового национального развития, требует организации церковной власти на Украине, — и трудность и невозможность видеть в Москве единственную церковную власть — все это настоятельно требует установления церковной автономии. И единственный, чисто церковный путь к установлению этой автономии заключается в том, чтобы сама Церковь через работу Собора установила принципы автономии, которые затем должны получить санкцию правительства. Я счастлив, сказал я, что Украинский Собор, представляющий свободный голос Церкви в свободной ныне стране, наконец мог собраться — и хотя лето, конечно, не является временем благоприятным для работы и летняя сессия неизбежно будет короткой, — но все же необходимо создать временные формы церковного управления с тем, чтобы позже выработать окончательные формы автономии. Правительство не хочет ничего навязывать Собору, почитая в нем голос Церкви, но я должен прямо и определенно заявить, что для Правительства его

101

существенной задачей в отношении к Церкви является всемерное содействие к тому, что национальный дух, народный гений Украины, за всю историю отдавший столько любви и силы Православию, вновь нашел возможность проявить себя в церковной жизни. Не защищая церковного национализма, ничего не навязывая Собору, Правительство вместе с тем почитает своим долгом особым вниманием окружить все те течения, которые ставят своей задачей выявить дух народа в церковной жизни. В Церкви нет места революции, но в Церкви есть жизнь, — и, храня свободу для всех течений в церковной жизни, мы должны приветствовать развитие национального гения в церковной жизни. Но при одном условии — церковного мира. Различие национальных и иных группировок не должно переходить границ мира — лишь мирное сотрудничество отвечает достоинству Церкви. С особенной силой хотел бы я подчеркнуть именно эту творческую и созидательную работу Церкви, в которой так нуждается и власть, и народ. Сам Собор одним фактом своего существования знаменует уже начало мира, — и от всей души я должен пожелать Собору укрепления этого состояния мира. Свобода соборной работы не будет ни в чем нарушена Правительством, но Правительство ждет поддержки от Собора, ждет, что Собор окажется активным и творческим фактором в жизни Украины. Если же на Соборе возобладают разногласия, если дело Украины не встретит церковной поддержки со стороны Собора, Правительство, блюдя свободу церковной жизни, не допустит все же угнетения национального течения в Церкви, веря, что именно в Православии национальное начало освящается и благословляется.

Правительство ждет от Собора в эту короткую летнюю сессию установления временных правил для церковной автономии, рассчитывая, что в осенней сессии у Собора будет достаточно времени для выработки более прочных форм жизни. Оно ждет уяснения главных церковных нужд и разрешения неотложных вопросов церковной жизни.

А теперь, сказал я, я должен обратиться к последнему вопросу, разрешения которого Правительство тоже ждет от настоящей сессии Собора — вопросу о выборе Киевского митрополита. В этой части речи я подробно рассказал Собору все стадии в данном вопросе (они изложены в настоящей книге ранее) и добавил: Правительство не позволило себе входить в оценку личности митр. Антония и не видит с своей стороны никаких препятствий к тому, чтобы митр. Антоний занимал кафедру Киевского митрополита, но оно считало и считает, что выборы Киевского митрополита не

102

могут быть делом одной Киевской епархии, оно не может допустить умаления законных прав Украинского Собора и потому видит в митр. Антонии доныне Харьковского, а не Киевского митрополита. Ныне, когда собрался Украинский Собор, именно та инстанция, права которой охраняло Правительство во всем этом тяжком и ненужном споре, оно передает весь вопрос о Киевском митрополите в руки Собора и ждет его решения, к которому оно, конечно, присоединится. Ничего личного в той позиции, которую заняло Правительство с самого начала в данном вопросе, никогда не было. Поэтому, передавая все дело на решение данной сессии Украинского Собора, Правительство почитает свою роль конченной — его задача заключалась лишь в том, чтобы передать вопрос о Киевском митрополите на разрешение надлежащей инстанции. Теперь Правительство будет ждать Вашего решения в данном вопросе.

На этом я кончил свою речь и сошел с кафедры. Меня сразу окружили со всех сторон, — митр. Антоний объявил перерыв, — и я почувствовал из ряда реплик, обращений ко мне, что мной и Собором установилась связь, что недоразумения рассеялись и моя "политика" не только получила одобрение, но и одержала моральную "победу" над крайними русскими течениями. В сущности, Собор был видом "народного представительства", — конечно, связанного лишь с одной сферой жизни, а все же это был свободный голос "народа". Я чувствовал глубокое внутреннее удовлетворение и, попрощавшись с владыками, удалился, а около 5 ч. вечера я получил письмо от митр. Антония, извещавшего меня о.том, что голосование Собора почти единогласно признало митр. Антония Киевским митрополитом. Извещая меня об этом, митр. Антоний прибавил, что он надеется, что отныне все недоразумения с Правительством будут кончены и что наши отношения с ним примут другой характер. Я ответил митр. Антонию поздравлением, а вечером доложил в Совете Министров о решении Украинского Собора и подчеркнул, что задача, поставленная мне — охрана прав Украинского Собора в деле выборов первосвяти-теля Украинской Церкви, решена, что теперь отношения между властью и Церковью, при наличности Собора, будут уже лишены всех тех трудностей, которые до сих пор тормозили нормальное развитие церковной жизни. Министры поздравили меня с успехом — и весь этот эпизод канул в вечность, как мне казалось...

103

Церковные дела до моего отъезда в отпуск (конец Августа 1918 г.).

Я все же хочу и эту главу посвятить изложению разных церковных дел, которые имели место вслед за открытием Собора. Естественной гранью в моем рассказе явится отъезд в отпуск (я уехал в Крым на 3 недели) — который многими считался означающим мою отставку. По возвращении моем из отпуска (20/IX) церковные дела — в связи с подвигавшейся отставкой всего кабинета (19/Х) — приняли другой характер. После настоящей главы, заканчивающей характеристику первого периода в моей деятельности как Министра Исповеданий, я обращусь к изложению и обрисовке тех общих дел, с которыми мне приходилось соприкасаться как члену Правительства.

После того, как Собор открылся, я уже не посещал его, — кроме того раза, когда Гетман посетил Собор — и это вызывало некоторое недовольство в соборных кругах. Но я делал это совершенно сознательно — моя задача, как Министра Исповеданий, заключалась в том, чтобы сломать сопротивление Собору со стороны антиукраинской церковной группы, дать возможность Собору начать свою работу — и на этом моя ответственность кончалась. Я хорошо знал, что состав Собора (отчасти сложившийся при поспешных выборах, организованных церковной радой в Декабре 1917, отчасти пополнившийся новыми членами, избранными уже в Июне 1918 г.) был довольно бесцветным, я хорошо знал и состав епископата — и особых надежд на "творчество" Собора в данном составе у меня не было. Но я и тогда — как и ныне — был горячим сторонником соборного управления, верил как и ныне верю — что сама по себе соборная форма церковного управления заключает в себе целительные силы, несомненно вызывает наружу церковные творческие силы. Для меня было ясно и другое: и тогда (как и ныне) я не верил в "самостийную" Украинскую державу, но сознавал — как признаю и ныне — что Украина должна быть "автономной" областью (я не касался вопроса о том, понимать ли эту автономию в точном смысле этого понятия, как его употребляет государственное право или же расширять его до смысла федеративного соединения со всей Россией — только конечно не конфедеративного, что уже означало бы достаточную "самостийность"). Для церковной жизни на Украине я считал ненужной и даже — чем больше сживался с церковной жизнью на Украине — тем больше считал вредной — автокефалию, но

104

тем серьезнее и настоятельнее стоял я за церковную автономию, т. е. поместное церковное управление (а, конечно, не единоличное управление главой Украинской Церкви, как того хотели епископы и сам митр. Антоний, вообще стоявший твердо за соборное управление — но для всей России, а не отдельных автономных ее областей). Поэтому я считал главным делом своим как Министра Исповеданий, своей главной заслугой утверждение соборного начала при церковной автономии. То, что начала революционная церковная рада (зимняя сессия Украинского Собора), что получило, можно сказать, условное благословение Патриарха, вынужденного его дать в интересах смягчения церковных страстей. Летняя сессия не имела (да по-существу в нем и не нуждалась) нового благословения Патриарха, но на ней почил дух мира — украинская и русская церковные партии — обе искали в Соборе проявления своих сил, боролись одна с другой на Соборе. То, что при следующем за мной министре Лотоцком насильственно была провозглашена автокефалия украинской Церкви, было чисто революционным актом, шедшим уже сверху, было подделкой и фальсификацией соборного действия — русская группа удалилась из Собора и не участвовала в нем. Я считаю своей заслугой, что на летней сессии Собора была явлена его свободная, церковно благотворная и умиротворяющая форма. Как я стоял за украинскую церковную группу, когда русская группа во главе с епископами хотела раздавить идею Украинского Собора — так я стал бы против украинской группы, если бы она — как это было при Лотоцком — стала производить насилия над русской группой. Именно здесь вырисовывалась для меня творческая, хотя и смелая, роль Министра Исповеданий: я не мог так чисто формально относиться к факту соборности (как это, на мой взгляд, проявилось в полной пассивности у Карташева, как Всероссийского Министра Исповеданий) и склоняться перед всеми его колебаниями, куда бы они ни заводили, как не мог себе позволить и того насилия над собором, той фальсификации, которую проводил Лотоцкий, следуя директивам воскресшей революционной церковной рады (во главе с о. Липковским, очень скоро избранным в митрополиты автокефальной Украинской Церкви), а также — увы — действиям -еп. Никодима. Я не хотел лишать себя инициативы, но не хотел и насиловать Собора — мой путь заключался в том, чтобы содействовать проявлению живых церковных сил и если они не могли вложиться в рамки данной соборности — дать им место вне ее. Прав ли я был по существу (формально я, конечно, был не

105

прав), мне трудно судить — но я глубоко уверен, что всякий честный церковный деятель не мог бы уклониться от своей инициативы, как не мог бы и фальсифицировать соборных установлений. В сущности, я шел путем творческого дуализма, развивая в Министерстве (рядом с Собором) творческую работу, которая должна была бы входить в жизнь, конечно, не насильственно. Это есть новый путь — и я глубоко убежден, что он нужен будет и в будущей России. Собор 1917-1918 г. в Москве был благословенным творческим собором — в этом была особая милость Божия к русской Церкви, уже вступавшей на путь испытаний и мучений. Но если представить себе ныне Всероссийский Собор — после того, как по провокации злых Сил церковная жизнь разбилась на такую массу отдельных, «часто несоединимых церковных групп — то ни линия Ло-лоцкого, насилующего Собор (каков бы ни был состав Собора, его нельзя "душить"), ни линия Карташева, формально отходящего в сторону, раз действует Собор, не кажутся мне правильными. Такого самоупразднения Министра Исповедания не одобряет ни история Церкви (а в новыx условиях — т. е. не самодержавия — к Министру Исповеданий во многом перешли функции царя в Церкви), ни „здоровый церковный смысл. Для меня все это было ясно уТОгда, когда я был Министром, как ясно и ныне: я был представителем власти светской в церковной стихии, и должен был действительно "не без ума меч носить". И что хя избрал, что я фактически сделал? Рядом с Собором я стремился стимулировать церковное творчество, церковную мысль, окружив себя рядом творческих церковных умов — 4я служил Церкви, пользуясь всеми возможностями власти, ничего однако ей не навязывая. И если в ряде вопросов я оказался в ближайшее время в жестокой схватке с митр. Антонием, то положение было в действительности таково: я защищал положения Всероссийского Церковного Собора против реакционных устремлений митр. Антония и примыкавшей к нему группы. Вся рискованность моей по-озиции заключалась в том, что я не стал на формальную уточку зрения "свободы Церкви", что перед лицом внутри-мерковной борьбы я не только стремился дать возможность легального проявления враждующих церковных течений в обстановке церковного мира и в интересах его (это относится к взаимоотношениям русской и украинской церковной группы), но я в этой борьбе активной становился на .сторону той, которая казалась мне выражающей верные, истинно церковные нужды (это относится к уставу Ду-х<овной> Академии, к дальнейшей борьбе с митр. Анто-

106

нием, описываемой дальше в этой же главе). В том, что я выбрал сам, где было больше правды, проявлялось уже мое личное вмешательство? Конечно да — ив этом вся рискованность моей позиции (которая тем отлична от позиции .Потоцкого, что я не фальсифицировал соборных решений, не изгонял чужой мне группы -v- утверждение чуждого мне по духу митр. Антония (о моих новых личных отношениях с м. Антонием уже в эмиграции, неожиданно завершивших драматическую борьбу с ним, я упомяну в "эпилоге") — есть лучший пример моей лояльности — не давил на церковное мнение: я действовал лишь как отдельный член Церкви, пользуясь средствами и возможностями власти, но никогда не прибегая к насилию, к фальсификации, к подкупам и т. д.). Я глубоко уверен, что в переходные эпохи иначе действовать (т. е. как Карташев) значит просто умыть руки — и если бы Господь меня поставил быть Министром Исповеданий в будущей свободной России — я прежде всего всячески стремился бы вызвать к жизни Собор, обеспечивая, насколько, конечно, это отвечает церковному уставу — каждому течению право участия (что не относится, конечно, к отпавшим от Церкви живоцерковникам, обновленцам и даже митр. Евлогию, — подлежащим, прежде всего, церковному суду), — а в то же время собрал бы и в Министерстве лучшие (с моей точки зрения) церковные силы для активной разработки и пропаганды здоровых идей.

Я потому пишу все это, что мне хочется уяснить ту "шаткую" (а по-моему — творческую, ибо свободную от всякого насилия) позицию, которую как-будто занял я в вопросе об отношении светской власти к Церкви. Я уверен, что всякий, кто умеет властвовать, но кто в то же время понимает церковность, не может превратиться ни в слугу одного церковного течения, ни в насильника Церкви, а должен, предоставляя свободу соборному управлению, "не без ума меч носить", проявлять инициативу и творческое вмешательство в жизнь Церкви. Притом на обе стороны — т. е. не только в отношении к церковной власти, но и к светской. См. дальше о борьбе моей в Совете Министров за церковную шк<олу>. Это не есть ни фашизм, ни цезарепапизм... и если бы на Украине была бы нормальная жизнь не 7 '/2 месяцев, а 7 лет, если бы я оставался Министром Исповеданий это время, я уверен — да простится мне эта самоуверенность — что я был бы оправдан самой жизнью.

Для читателя, надеюсь, ясна теперь моя позиция в отношении к Собору. Я просил Товарища Министра, К. К.

107

Мировича, постоянно или самому присутствовать на Соборе , или заменять себя кем-либо, следил за работами Собора, а сам был лишь один еще раз, когда, по моей инициативе, Гетман посетил Собор. Гетман приготовил специальную речь — конечно, составленную в тонах "незалежной" (независимой) Украинской державы, проникнутую сильным националистическим настроением — этого ему нельзя было избежать — но вместе с тем очень корректную в отношении внутренних церковных отношений и в этой части очень благожелательную к Церкви (накануне этого Гетман обсудил свою речь со мной в общих чертах). Я приехал за 10 минут до приезда Гетмана, зашел в зал заседания, которое все было в каком-то напряженном состоянии и, поздоровавшись с митр. Антонием и другими епископами, вышел в вестибюль встретить Гетмана.

Когда он приехал и вошел в зал — для него было приготовлено слева от президиума кресло на возвышении — не тo трон, не то простое кресло (эта "двусмысленность" — гетманщина не то выборная монархия, не то республика — в церковных кругах русских решалась всегда в сторону монархии). Митрополит Платон по-русски (он не говорил по- -украински) обратился к Гетману от имени Собора с чрезвычайно торжественной речью — в стиле того льстивого и напыщенного красноречия, в каком составляли приветствия в эпоху самодержавия. Митр. Платон говорил о радости, с какой Церковь встретила восстановление нормальной жизни на Украине, о том, что она видит в этом начало воскресения и восстановления и всей России, что для Церкви чрезвычайно дорого (теперь и епископы высказывали -яэто!...) благожелательное отношение к Церкви Гетмана и его правительства. Говорил митр. Платон долго, пускаясь в оисторические и библейские справки, говорил о силе и глубине привязанности к Православию на Украине и призывал Божье благословение на Гетмана и его сподвижников. Гетман отвечал по-украински, читая составленную заранее речь, в которой приветствовал Собор, высказывал пожелание плодотворной работы, выражал надежду, что Собор не только будет работать в мире и спокойствии, но явится умиротворяющей силой и во всей украинской земле. Говорил о новом периоде в жизни Украины, перед которой ныне открывается дорога самостоятельной жизни — в мире с соседями, но и в развитии прежде всего своих национальных (йаров. Говорил о необходимости установить управление i Церковью, разрешить назревшие нужды церковные и просил помощи и содействия в трудном деле государственного строительства. Затем Гетман, пожелав еще раз собранию

108

плодотворной работы, простился с митрополитами и уехал. Вместе с ним покинул собрание и я...

Собор работал около 2 '/2 недели — а затем прекратил свою деятельность в виду того, что летнее время не позволяло оставаться приехавшим из деревни в Киеве. Работы Собора остались незаконченными, даже не был принят собором проект церковной автономии, в общих чертах уже подготовленный комиссией — так что я не мог со своей стороны установить отношение свое и всего Правительства к проекту. Был выбран однако временный синод во главе с митр. Антонием и на него возложен был созыв Собора в Ноябре м < есяце > на осеннюю сессию.

Не могу сказать с полной уверенностью, но мне кажется, что в епископате все время двоилось отношение к Собору. С одной стороны, в виду невозможности второй сессии для Всероссийского Церковного Собора, он не мог не ценить небольшого поместного собора, продолжавшего начатую уже линию собирания церковных сил и укрепления начал соборного управления. Хотя и областной, хотя и занятый совсем местными делами, украинский собор все же был каноническим и полномочным (хотя и ограниченным своей областью), а главное — свободным церковным органом. Я определенно ощущал у некоторых епископов действительную радость, что на Украине, параллельно с ее политическим освобождением, знаменовавшим, казалось, грядущее освобождение всей России, сразу же стал действовать и церковный собор. Но в то же время епископов тревожила и самая национальная окраска собора и еще больше тревожило сознание' серьезности и реальности национального начала. Как вспомогательная сила, единственно могшая собрать народ против большевизма, им была дорога и радостна эта национальная стихия — но дальше переходного периода они вовсе не хотели ее развития — и страх, и даже отвращение, во всяком случае — отталкивание от украинства, настоящее антиукраинство жили очень глубоко в их думах...

Эта двойственность отношения епископата к задачам и заботам Собора имела, конечно, решающее значение, так как епископат был руководящей группой и имел достаточно сильную, умелую право-настроенную группу на Соборе. Определив собраться в начале Ноября, собор закончил летнюю сессию. Русская группа была вполне довольна ею, украинская группа заняла выжидательную позицию. Конечно, более радикальные церковные украинские элементы (во главе с о. Липковским) бурлили, чувствовали себя в оппозиции, но, как и политическая левая интеллигенция, не

109

видели еще впереди какой-либо точки для кристаллизации своих пожеланий; они "накопляли силы" и все больше стремились опереться на линию Министерства Исповеданий. Им импонировала моя "победа" в вопросе о митр. Антонии, хотя они и считали меня слишком склонным к "мирным" путям; то, что Чеховский (впоследствии премьер при Директории Петлюры и Винниченко) был у меня Директором Департамента и оставался у меня — тоже шло на пользу моей репутации в украинских кругах. Уже в Июле мои "украинские фонды" — как это стало ясно из дальнейших событий (особенно при формировании Лизогубом второго Министерства в Октябре 1918 г.) — стояли очень высоко, гораздо выше, чем фонды подлинного украинца Н. П. Василенко. В свою очередь, это имело совсем обратное действие на русские церковные круги — и краткое "перемирие" и даже склонность к союзу со мной уже к концу Июля быстро исчезли и отношения стали вновь ухудшаться вплоть до открытой войны против меня в Августе.

Через несколько дней после начала Собора митр. Антоний был у меня по небольшому делу (а в дни присутствия Собора епископы каждый день посещали меня по делам своей епархии — часто их бывало 2-3 и больше и было очень неприятно заставлять их ждать в приемной в виду того, что приходилось вести с каждым отдельную беседу). Во время беседы, стишком пустяковой, чтобы ради нее приезжать в усадьбу Софиевского Собора, митр. Антоний с той чрезвычайной любезностью, которую он умеет показать, когда нужно, добродушно и мило улыбаясь, сказал мне, что нам нужно стать ближе друг к другу и работать вместе, и просил меня заехать и переговорить с ним. Я обещал на другой же день быть у него после обеда. Уже позднее мне стало ясно, что у митр. Антония была серьезная надежда работать со мной в полном согласии — к началу Собора в русской группе вновь восторжествовало мнение, которое когда-то обо мне высказывалось именно в этой группе (некий Скрынченко, крайний правый, сотрудник "Киевлянина" лет за 7-8 до революции, характеризовал меня в "Киевлянине" как "священника в сюртуке"), — мнение о моей искренней религиозности и преданности Церкви. От обвинений в униатстве эта группа вернулась к признанию моей преданности Церкви — и, так как обо мне, в силу привычки всегда уступать в мелочах, оставаясь твердым в главном и существенном, сложилось мнение, что я мягкий человек, что украинцы овладели мной, что нужно противопоставить их влиянию более сильное русское влияние — то отсюда видимо и возник план и митр. Антония

110

сблизиться со мной, подчинить меня своему духовному влиянию, оторвать меня от влияния "левой" русской церковной группы (т. е. моих друзей — профессоров Дух<ов-ной> Академии Кудрявцева, Мищенко, Экземплярского и др.) и украинской группы.

Я поехал к митр. Антонию безо всякого предубеждения, искренно готовый искать с ним близости и сотрудничества, хотя особого доверия он мне не внушал. Однако у меня совершенно не было того отталкивания от него, которое я почти всегда встречал у левых или не крайних правых деятелей. Митр. Антоний необычайно ласково принял меня, был весел, шутил, — наконец мы перешли к вопросу, который его волновал — к вопросу о реформе семинарии. Провал его попыток приостановить утверждение устава Духовной Академии побудил его заранее принять меры к тому, чтобы не допустить утверждения того устава Духовных Семинарий, который был выработан на Всероссийском Церковном Соборе. По-существу дело складывалось и здесь так же, как и в вопросе о высшей духовной школе. Как еп. Никодим обошел (увы, с благословения патриарха!) правила Всер < оссийского > Церк<овного> Соб<ора> о выборах епископа — чтобы обеспечить избрание митр. Антония — как в вопросе об уставе Духовной Академии митр. Антоний, вождь церковной реакции и крайнего правого течения, добивался неутверждения устава, повторявшего то, что было выработано Всер. Церк. Собором, так и в вопросе о духовной семинарии (а позднее — о реформе консистории) митр. Антоний был главой церковных реакционеров, незаметно стремившихся парализовать то, что было сделано на Веер. Соборе. Быстро сообразив, куда гнет митр. Антоний, я сказал ему, что еще не составил своего суждения по вопросу о реформе духовных учебных заведений. Я заявил ему прямо и решительно, что я являюсь защитником церковных народных школ и буду настаивать на помощи им, а что касается духовных школ и духовных семинарий, то кроме того проекта, который вырабатывается у меня в Министерстве по данным Веер. Церк. Собора, я другого не знаю, но конечно пришлю ему на заключение и постараюсь вникнуть в то, что он защищает. Митр. Антоний стал очень ласково говорить со мной, как говорят с заупрямившимся ребенком, стал говорить о том, как трудно теперь Церкви и как нужно быть осторожным. Я обещал ему соблюдать величайшую осторожность, указал на то, что, финансируя школы, правительство не может вслепую принимать любые проекты и снова просил его высказать определеннее, что он защищает. Митр. Антоний в этот раз ничего определенного

111

мне не сказал, считая меня, видимо, левым и боясь прямо сказать, что я нахожусь под влиянием левых церковных кругов. У меня в Министерстве отделом средних школ (все дело школьное находилось в заведывании Товарища Министра К. К. Мировича) ведал мой большой друг, преподаватель Киевской Духовной Семинарии А. И. Максаков — образованнейший и деликатнейший человек, чуждый всякого радикализма, но хорошо знавший все темные места в семинариях. Он работал в комиссии на Веер. Церк. Соборе, — и я совершенно доверял ему и в подлинной преданности его интересам Церкви и духовной школы, и в его честности.

Из исканий митр. Антония ничего не вышло. Глядел ли он на меня раньше как на дурачка, которого легко обойти, сам ли почувствовал неестественность той затеи, которую как мне кажется, ему навязали — но уже при втором свидании не чувствовалось прежней подкупающей ласковости ни особых надежд на то, чтобы повлиять на меня. Я по-прежнему просил его поспешить с своими заключениями по вопросу о реформе духовной школы, так как надвигалась осень и нужно было не позже середины Августа провести все школьные проекты, чтобы утвердить необходимые кредиты. Митр. Антоний обещал, но что вышло из его обещания — видно будет дальше.

Я не разделял всех мыслей А. И. Максакова и тех тенденций, которые он представлял в вопросе о реформе средней духовной школы. Сущность проекта заключалась в уравнении добогословских классов семинарии с гимназическим курсом. Идея правового уравнения назрела, конечно, давно, но все же считать тип средней школы (как он был примерно выработан в комиссии гр. Игнатьева) нормальным и сходным — было невозможно по той простой причине, что проекты комиссии гр. Игнатьева страдали отсутствием цельности, наличностью различных компромиссов. Я сам склонялся к мысли о создании из семинарии православной средней школы, дающей солидное и серьезное религиозное образование (а два специальных класса должны были бы служить завершением богословской подготовки, необходимой для пастырства). А. И. Максаков без особых трудностей шел навстречу моим мыслям и могу без преувеличений сказать, что проект, изготовленный в Министерстве, был удачным в своем замысле. Если бы митр. Антоний вдумался в него, он должен был бы признать его положительное значение для Церкви, — но когда я послал ему этот проект для заключения (а митр. Антоний, как было упомянуто выше, после Собора стоял во главе временного Управления Украинской Церковью), он мне ничего не от-

112

ветил. Я несколько раз ему напоминал в письмах, но сам к нему не ехал, ожидая ответа — митр. Антоний отделывался под разными предлогами, просто тянул. Он очевидно решил, что его намерение "сотрудничать" со мной (т. е. чтобы я всецело шел за ними) не удалось и ему осталось теперь или вступить в открытый бой со мной или же следовать тактике затягивания, а в то же время свалить меня с министерского поста. В это же как раз время начался между нами другой спор — по вопросу о консисториях. Митр. Антоний хотел ввести в действие правила Веер. Церк. Собора, составленные соответственно положению Церкви при большевиках — т. е. при отсутствии всякой связи Церкви с государством, при полном разрыве Церкви и государства. Фактически имелось в виду у м. Антония удалить секретаря Киевской консистории, который, со времени возникновения Министерства Исповеданий, был подчиненным мне чиновником. Он был довольно равнодушен к украинст-ву, но слегка играл на нем; не знаю почему, но прежние тесные отношения с епархиальным советом у него испортились, он стал — да и не мог иначе, по ходу дела — ориентироваться на меня, а в окружении митр. Антония было решено воспользоваться частью нового епархиального устава, где, конечно, секретарь епархиального управления подчинялся только епископу, а не светской власти — в виду разрыва Церкви и государства при большевиках. Такое частичное использование постановлений Веер. Церк. Собора, а где нужно — их искажение или игнорирование, было типичной для еп. Никодима манерой, а митр. Антоний всецело ему доверял. Настоящие "бои" между мной и митр, разыгрались несколько позже, но тут же должен заметить, что я поехал к митр. Антонию и заявил категорический протест против такого намеренно явочного порядка введения устава об епархиальном управлении. Я называю этот порядок явочным потому, что у нас восстановилась связь Церкви и государства и переход к новому порядку епархиального управления не мог быть односторонним актом, т. е. не мог быть принимаем церковной властью без согласия с государственной властью (раз отношения уже не были в духе разрыва). Я заявил митр. Антонию, что если он упразднит своей властью консисторию и введет в действие епархиальный устав, выработанный в Москве, то я должен буду признать, что он разрывает связь с государством. Я добавил, что искренно стремлюсь к установлению возможно большей свободы для Церкви, но при условии все же, что все церковные акты получали бы государственное значение, причем соблюдение Церковью требований государства бу-

113

дет находиться в ведении Министерства Исповеданий. Чиновники Министерства Исповеданий не должны были бы быть непременными членами епархиальных управлений, какими были секретари консисторий, но все церковные акты (метрич < еские > записи, брачные и бракоразводные дела), имеющие значение гражданское, должны проходить через чиновников Министерства Исповеданий. Иначе говоря — или государство считает себя тесно связанным с церковью и признает за церковными актами гражданскую силу — и для этого необходима связь Церкви с властью на местах (скажем в губернском центре) — или этой связи нет (из чего исходил Веер. Церк. Собор) и тогда церковные акты не связаны с гражданскими. Поэтому если митр. Антоний хочет, не дожидаясь даже Собора, перейти к положению Церкви, отделенной от государства, — то я должен буду сделать из этого соответственные выводы. Я не отрицал вовсе в этой беседе возможности такого сговора (но с обеих сторон и притом авторитетно представленных, т. е. имея на стороне Церкви Собор, а не единоличную власть ...первоиерарха) в любых тонах, но такого частичного и явочного перехода одной стороны к новому порядку я не мог признать. Я видел, что митр. Антонию крайне не понравилась моя точка зрения... После этого свидания мы уже с ним не видались до неожиданной (см. ниже) встречи у самого митр. Антония перед моим отъездом в Крым.

Вопрос об уставе средней духовной школы начинал становиться острым. Кончился Июль, — и я по опыту знал, как трудно проводить законопроекты в Совете Министров — в виду массы вопросов, обременявших его. Между прочим, крайняя усталость, вызванная напряженной и нервной работой в течение всего лета, настолько давала себя знать, что передо мной встал вопрос об отпуске. Бросить чтение лекций в Университете я ни за что бы не согласился, поэтому нужно было во что бы то ни стало к концу Августа уехать на 3-4 недели в Крым. Я говорил Гетману, что если он хочет, чтобы я работал дальше в качестве министра, он должен согласиться на мой отпуск. По разным причинам — об них буду говорить дальше, когда буду рассказывать об общей работе власти, об общем положении — Гетман не соглашался, но я категорически заявил ему, что, если он не может дать мне отпуска, тогда я должен подать в отставку. Гетман уступил, вопрос о моем отъ езде был решен — и мне во что бы то ни стало нужно было добиться до своего отъезда утверждения положения о духовных школах — начиная с церковно-приходских и кон-

114

чая духовными семинариями — и на основании этого провести новые штаты.

Несмотря на мои напоминания, от митр. Антония не поступало отзыва и тогда я, посовещавшись с К. К. Мирови-чем, горячо принимавшим к сердцу судьбы духовной школы, решил действовать без'митр. Антония. Я снова нарушал — как и в вопросе о Дух. Академии — нормальныя границы для светской власти — но что было делать с упорством митр. Антония, не желавшего уступать мне и решившегося путем оттяжки выиграть "битву"? После некоторых колебаний я внес в Совет Министров выработанные проекты и штаты. В своей церковной совести я был спокоен, — как не жалею и теперь о том, что я сделал. Положение не было нормальным — ни в гражданской, ни в церковной сфере: мы проходили тяжкую пору временного возврата к нормальной жизни и восстановления всех бед, нанесенных большевизмом — и в то же время в пору ломки старых уже отживших форм жизни. Церковь впервые выходила на простор свободного самоустроения — и та группа епископов, которая фактически была на Украине ,во главе с митр. Антонием — все еще была пронизана старым") архиерейским деспотизмом. То, что в их устах называлось / "свободой Церкви" означало фактически свободу епископата, который не хотел считаться с иным церковным мнением, чем он сам имел. Как член Церкви, как преданный сын ее, я очень глубоко ощущал это неуважение епископов к церковному народу — и у меня лишь росло сознание, что на своем месте я должен сделать все, чтобы дать церковному телу жить полной жизнью. Я не впадал в грех самодержавия, потому что вовсе не проводил своего личного мнения, самым серьезным образом считался с голосом Церкви — и больше всего с тем, что успел сказать Всероссийский Церковный Собор. Совесть моя, как члена Церкви, не дрогнула, когда я, убедившись в крайней и, бесспорно, вредной для Церкви реакционности украинского епископата, истощив все средства к мирному совместному решению неотложных дел, так же настойчиво стал добиваться их назревшего решения, как раньше твердо и настойчиво добивался возобновления работ украинского Собора и правильной постановки вопроса ,рб киевской митрополичьей кафедре.

Любопытно отметить, как проходил школьный проект в Совете Министров. К наиболее ответственной части — к тому, что приходилось проводить закон по материалам Все-рос. Церк. Собора без заключения саботировавшего митр. Антония — Совет Министров отнесся очень просто, без

115

особых разговоров став на мою сторону, — но зато бой разгорелся по пункту, в котором я был совершенно одинакового мнения с митр. Антонием — по вопросу о церковно-при-ходских школах. В русских либеральных кругах была традиция ругать это детище Победоносцева и посколько самый замысел Победоносцева, исказившего замечательные и глубокие идеи Рачинского о церковной школе, имели в виду чисто политические задачи, постолько позиция русских либеральных кругов была оправданна и законна. Но русская либеральная интеллигенция, бывшая в огромном своем большинстве западнической, шла по той же линии секуляризованной культуры, по какой развивалась вся история Западной Европы. Для всякого религиозно мыслящего православного человека не могло быть колебаний в отвержении этой стороны Запада — и для меня, в частности, проблема оцерковления школы (та самая идея, развитию и осуществлению которой была посвящена вся моя работа заграницей как в Христ < ианском > Студ < енческом > Движении, так и в области чистой педагогики) была очень существенной и дорогой задачей. Поэтому я, даже недостаточно еще зная тогда, насколько огульны и несправедливы были нападки на церковную школу вообще, — все еще твердо стоял за то, чтобы сохранить и улучшить систему церковных народных школ. Конечно, на моей стороне в данном вопросе было и все духовенство. Но в Совете Министров не было, кроме меня, да чуть-чуть Лизогуба, — ни одного верующего человека, — неудивительно, что при прохождении школьного проекта начались горячие прения по вопросу о сохранении церковных школ. Обстоятельно, к сожалению, в высшей степени банально нападал на идею церковной школы Василенко — и лишь С. М. Гутник (еврей!), естественно молчавший во время прений моих с Н. П. Василенко, уже после окончания заседания сказал мне, что, выслушав нашу дискуссию, он склоняется в мою сторону. Я добился в Совете Министров решения, благоприятного для церковной школы, — но не потому, что мои аргументы убедили министров, а по полнейшему, конечно, равнодушию их к вопросу религиозному и нежеланию мешать мне, ответственному в правительстве за судьбы духовной школы, в моей работе. Василенко же, конечно, не мог не заявить о своем принципиальном несогласии со мною. Я упоминаю об этом эпизоде только для того, чтобы обрисовать, как трудно мне было при проведении основной линии моей по вопросу о реформе духовной школы. Я не мог колебаться — при наличности всех указанных условий — в твердом отстаивании выработанного проекта, ибо

116

если бы я "уступил" митр. Антонию, то это не только было бы простой слабостью с моей стороны, а не мудростью, но это привело бы неизбежно к тому, что не только весь устав, все положение духовной школы осталось бы прежним, но оно ухудшилось бы по той простой причине, что уже не было никакого, церковного центра, заведующего духовными школами (какой раньше был при Св. Синоде и был — я уверен — и при Патриархии) и все школы подпадали не под автономное управление церковью на Украине (ибо его еще не было), а под единоличное управление митр. Антония, от капризов и упрямства которого меня умоляли спасать духовную школу... Немаловажным обстоятельством являлась необходимость пересмотреть штаты духовной школы (что и было сделано). Конечно, можно было бы пересмотреть штаты, не касаясь общего вопроса о церковной школе, но что это было не так, это видно хотя бы из того, что рассказано выше о низшей церковно-при-ходской школе. Правительство, давая деньги на содержание школы, вправе интересоваться строем этой школы — и это было именно моим долгом проявить в этом пункте достаточно внимания к введению назревших перемен в строе духовной школы. Забыть или просто игнорировать хорошо мне известные ужасающие дефекты прежней духовной школы неужели мог я? Забыть и самодержавие наших епископов — не церковное, а по существу гражданское — в "ведомстве православного исповедания" — как мог я, зная хорошо недавние нравы наши? Та очень скромная (по существу) реформа, которая была намечена в уставе, предложенном мною Совету Министров для утверждения, не была изобретена мной, а была взята из работ Веер<оссийского > Церк < овного > Собора — и только происки реакционного окружения митр. Антония привели к тому положению, что устав, намеченный комиссией при Веер < оссийском > Цср-к< овном > Соборе, пришлось защищать и проводить представителю светской власти против первоиерарха Украинской Церкви! Когда впоследствии меня обвиняли в том, что я проводил устав духовной школы без согласия митр. Антония, то забывали, что позиция митр. Антония была направлена против позиций Веер < оссийского Церк < овного Собора! Если я формально преступил границы, в которых должна была протекать'™оя работа в Церкви и для Церкви, то по совести скажу, что вина в этом лежит не на мне, а на митр. Антонии, который хотел свое частное мнение во что бы то ни стало провести наперекор тому, что было решено и обсуждено на Веер < оссийском > Церк < овном > Соборе. С утверждением устава и штатов средней и низшей ду-

117

ховной школы вышел один забавный эпизод, о котором стоит здесь рассказать. Я должен был уехать в Крым в отпуск 13/26 Августа. Это было известно в Министерстве — а следовательно было известно и митрополиту Антонию. И вот он задумал (уж не знаю — сам или ему подсказали это) пригласить к себе в Лавру на обед весь Совет Министров в мое отсутствие — как будет ясно из дальнейшего, это было частью того плана, который составился тогда в окружении митр. Антония о том, как удалить меня с поста Министра Исповеданий. Я уверен, что митр. Антоний не стал бы, конечно, во время обеда вести разные филиппики против меня, но ему было важно "приласкать", просто психологически привлечь к себе Совет Министров. Но обстоятельства повернулись так, что устав о средней школе не был утвержден" 12/VIII — как я рассчитывал; мне нельзя было уехать, не добившись его утверждения, и я мог уехать в отпуск только 17/30 Авг<уста>. Между тем официальные приглашения, просившие прибыть в Лавру к обеду 16/29 Авг<уста>, были разосланы всюду, в том числе и ко мне. Меня не ждали, но когда я появился в гостиной у митр. Антония, он был крайне неприятно изумлен — и хотя через минуту овладел собой и постарался со мной быть сугубо любезным, все же я хорошо заметил, что его планы были разрушены моим появлением.

От дел школьных обращусь к другим сторонам моей деятельности до отъезда в отпуск. Я уже упоминал о создании Ученого Комитета, который работал, я должен отметить , это, очень интенсивно и плодотворно. Привлечение серьезных научных сил и действительное увлечение их поставленной им задачей сказалось очень благоприятно на работе Ученого Комитета, который подошел вплотную к собиранию материалов по переводам на украинский язык богослужебных книг. Очень много было сделано уже в летние месяцы — и с осени должна была бы развернуться вся эта работа в большем объеме, если бы она не оборвалась благодаря перемене курса у моего преемника...

Еще в первые недели моего вступления в управление Министерством Исповедания мной был выделен особый департамент по инославию. Вскоре в Киеве появился один из прежних высших чиновников Мин < истерства > Внутренних > Дел по ведомству инославных исповеданий г. Тарановский. Тогда, т. е. с начала уже гетманщины, на Украину постоянно приезжали из Москвы и Петербурга все те, кому не хотелось оставаться при большевиках. Этот наплыв прежних чиновников, общественных и государственных деятелей, ученых, адвокатов и военных принял огром-

118

ные размеры уже в Июне м<есяце>. Многих под разными предлогами выписывали на Украину, и мне приходилось не раз под видом "казенной надобности" выписывать тех или иных деятелей с Севера (так напр, выписывало мое Министерство известного богослова Н. Н. Глубоковского, который готов был уже двинуться к нам на юг, как новое приглашение из Упсалы побудило его отправиться в Швецию). Но многие двигались на юг "самотеком" — в том числе и помянутый мной Тарановский, которого я назначил Директором Департамента Иносл<авных> Исповеданий. Это был опытный, знающий и очень корректный старый чиновник, легко и быстро приспособившийся к условиям работы на Украине. Вскоре представился случай воспользоваться его услугами. В первых числах Июня через австрийского посла (известного Форгача, который был командирован на Украину из Вены) ко мне попала жалоба униатского митр. Щептицкого о преследованиях, которым подвергались униаты в Харьковской губ. Я был крайне изумлен тем, что в Харьковщине объявились какие-то униаты — раньше цн когда не приходилось слышать о них. Я послал Таранов-ского и своего чиновника особых поручений (В. К. Баиова) в Харьков с заданием выяснить, в чем дело. Через неделю мои чиновники вернулись — после добросовестного исследования они не нашли никаких униатов, кроме одного беглого нашего монаха, к которому по недоразумению пристало одно село (он не склонял их в унию, а лишь под "доброго митрополита" Андрея Шептицкого). Когда крестьяне узнали, однако, что их "перевели" в унию, они беспощадно избили монаха, которому пришлось спасаться бегством!... В этом и состояло все дело, которое хотели нам представить как преследование униатов, как нарушение свободы вероисповедания... С инославными у меня по-су-ществу не было больших дел — лишь с католиками были кое-какие дела. Тут же отмечу любопытный эпизод с т. наз. "имяславцами" — простыми монахами, изгнанными из Афона за особое почитание имени Божьего. В России, в силу определенного постановления Св. Синода, они были изгоями, находились все время в очень тяжком положении. К существу их "учения" я относился с чрезвычайно высокой оценкой — вместе с о. С. Булгаковым и о. Флоренским я имел в виду принятие участия в особом сборнике, посвященном имяславию. Те несколько монахов, которые оказались на Украине, тоже не могли устроиться нигде... Я им помог — но судьбы их дальнейшей не знаю. Но вот что неожиданно разыгралось вокруг их приезда. У украинских церковных деятелей крайнего толка все время была жажда

119

проявления "украинского гения" в церковной жизни — и хотя они понимали и ценили всю серьезность и нужность того, что делал для украинской Церкви Ученый Комитет и все мое Министерство, но все же им хотелось иметь что-либо свое, специфическое, что резко отделяло бы Украину от Москвы. И вот когда появились в Киеве имяславцы, один из неугомонных "писателей" по церковным вопросам (кажется, по фамилии Мизюкевич) — добродушный, но в то же время фанатически преданный идее украинства, любящий Церковь, но очень мало понимавший и в учении Церкви, и в канонах — явился ко мне с вопросом и просьбой. Вопрос заключался в том, нельзя ли найти связь между украинским типом благочестия, типом религиозной жизни и движением имяславия? Как течение чисто мистическое, имяславие будто — так говорил мне М < изюкеывич> — особенно близко и дорого украинской душе. То, что оно было объявлено по решению Св. Синода ересью — было особенно ценным, можно сказать — пикантным обстоятельством в глазах М < изюкевича >. И его просьба заключалась в том, чтобы исследовать в Ученом Комитете тему, поднятую им, и если это исследование подтвердит его домысел, поручить найти формы его практического осуществления.

Такие искания какой угодно ценой утвердить начало церковного национализма всецело вытекали из стремления усилить и углубить отличия украинцев от великороссов и не заключали в себе ни одного грана подлинной жизни веры. Конечно, я не мог придавать никакого значения подобным исканиям, как вообще все явление "филетизма" — т. е. слишком тесного срастания национального и религиозного начала — не могло и не может вызывать никакого сочувствия, хотя и понятно в своих мотивах.

Последний вопрос, с которым пришлось мне иметь дело в это время, был связан с реформой консистории и с вопросом о введении гражданского брака. Несколько строк я уже посвятил этому — более же подробно я освещу этот вопрос в одной из дальнейших глав. Пока же закончу на этом характеристику своей работы по Министерству Исповедания (до моего отъезда в отпуск) и обращусь к общей характеристике политических и иных условий жизни на Украине. Мне представляется наиболее удобным говорить о различных сторонах жизни в связи с деятельность отдельных министров — поэтому я буду в этих целях переходить от "ведомства к ведомству". Такая система изложения искусственна, но зато в рамках воспоминаний более удобна.

120