Яков Кротов. Путешественник по времени.- Вера. Вспомогательные материалы.

Мария Каллаш [М.Курдюмов]

В ФАВОРСКОМ СВЕТЕ

Каллаш [Курдюмов] М. В Фаворском свете / Путь.— 1929.— № 17 (июль).— С. 30—53.

«Закон свят, но ныне, умерши для закона, которым были связаны, мы освободились от него, чтобы нам служить Богу в обновлении духа, а не по ветхой букве».

Видим ли мы «из прекрасного далека» нашего зарубежного существования Русскую Церковь в Ее внутренней жизни, в полноте Ее христианского делания?

— вот вопрос, который нужно поставить прежде всех других.

Думается, что видим мало. Видение наше затемняется с одной стороны каноническими спорами, а с другой неизбежной мукой о плене России и мыслью о том, поможет или не поможет Церковь освобождению русского народа.

Наше внимание устремляется туда чисто внешне; наше волнение за судьбы Русской Церкви в значительной степени утилитарно: «постольку, поскольку».

Это внешнее, утилитарное восприятие русского церковного бытия в сущности и является основной причиной всех наших эмигрантских церковных разногласий. Ибо, церковность бывает двоякая: формальная и внутренняя.

Формальная церковность точна, пунктуальна, бдительна. Она вся «от закона» и «в законе». Она печется о внешней ограде церковной, она блюдет каноны, она стоит на страже слова.

Внутренняя Церковность есть пребывание в Слове, во Христе. Она не ищет внешнего, не «печется о завтрашнем дне», она вся «в Духе и Истине».

Церковь земная совмещает в себе, как и каждый человек, телесное и духовное начала. В ней Марфа и Мария в теснейшем родстве, в близости почти неразрывной. Но Марфа приемлется Христом, когда она в гармонии со своей сестрой. Марфа плачущая встречает Христа: «Господи, если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог». (Иоанна гл. II). И те же словапроизносит, увидя пришедшего Учителя, Мария. В этот момент скорби и веры Марфа и Мария одно.

Марфу, как и Марию, Церковь называет святой, но Евангелие повествует о том моменте, когда Христос противопоставляет двух сестер. В человеческой своей озабоченности, в поглощенности нужным и существенным для тела Марфа почти упрекает Христа за то, что Он оставил ее в эту минуту без всякого Своего внимания.

— «Господи! или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне». «Марфа же заботилась о большом угощении» — рассказывает евангелист. Следовательно заботилась об Учителе, ибо «Марфа приняла Его в дом свой». Нет сомнений, что забота эта была полна любви и усердия, горячей готовности угодить Христу. Понятна по-земному обида Марфы на беспечность сестры, которая на нее одну возложила всю тяготу домашних хлопот и, вместо помощи, вместо совместной работы с сестрой, «села у ног Ииcyca и слушала слово Его».

По-человечески Мария заслуживает осуждения, Мария, забывшая о доме своем, о своем домашнем долге. Но Христос не ее, а Марфу укоряет за излишек поглощенности этим домом и этим домашним долгом. Христос, говоривший: «кто

из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть?» — перед лицом двух сестер отрицает земной долг во имя высшего призвания: «Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом; а одно только нужно. Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее».

Мы во всей остроте переживаем теперь этот отрыв небесного от земного в нашей Церкви, в нашей церковной жизни.

Мария «у ног Иисуса». Марфа в заботе, в муке, в слезах земной скорби «пекущаяся о мнозем».

Она не видит и не понимает, что Мария «слушает слово Его».

За век нашей русской истории мы привыкли воспринимать и ценить нашу Церковьв целом именно как Марфу, которая заботится о доме, где хочет принять Учителя.

Домостроительство Марфы было воистину велико во многом, от первых киевских князей, насаждавших христианство в языческой прежде стране, до Никона Патpиapxa, проводившего церковную реформу исправления богослужебных книг. Императорская Россия в церковном отношении тоже хотела по-своему быть Марфой, бюрократическими приемами утверждая и регламентируя благочестие в огромной стране.

Потребность этого домостроительства всосалась в нашу плоть и кровь настолько, что мы в большинстве уже разучились различать Церковь и Россию, Отечество Небесное от отечества земного, Государство Российское от «Царства не от миpa сего».

И когда теперь дом наш разрушился, когда мы не в силах собрать и устроить его так, как нам хочется, мы с горьким упреком обращаемся туда, к Российской Церкви, которая

как будто покинула нас беспомощными и одних заставляет служить спасению и освобождению народа и страны.

В русской церковной жизни по преимуществу нас занимает и поглощает ее формальная сторона — организационная, административная, каноническая, вообщеустроительная. Канон, как таковой и в буквальном и в более широком смысле этого слова был всегда для нас камнем преткновения и одновременно великим соблазном, заслонявшим часто самое существо веры.

Не будет ошибкою утверждать, что в русском историческом Православии, кроме отдельных единиц, преобладало и господствовало начало Марфы. Такова была наша историческая судьба: сначала мы устраивали дом, потом его стерегли и обороняли то от «поганых», то от «латинян» то от всяких ересей, приходивших извне и изнутри. Берегли букву, обряд. И буква обряда стала догматом настолько, что при Никоне раскол разодрал русское Православие донизу. Всей душой возлюбя благолепие, мы прилеплялись к нему до такой степени, что вопрос о хождении «по-солонь» мог стать причиной недружелюбия между Московским князем и Митрополитом всея Руси и неисчерпаемой темой долгой и упорной полемики. За сложение перстов, за сугубое аллилуйя, люди полагали душу и жизнь, будучи уверены, что малейшее отступление от формы есть ни более, ни менее, как отступление от Христа.

Обряд и устав церковный мы изучили до совершенства, до остроты каждой детали, до чувства каждого оттенка в нем. Все силы своего ума и сердца, весь свой художественный гений русский народ в течение веков отдавал целиком культу обряда. Без преувеличения мы можем сказать, что, хотя мы и приняли Православие от греков, но русский православный «чин», весь стиль мы

создали сами, тончайше перечеканив его, вложив в него свой ритм, свой вкус, свой религиозно эстетический пафос.

Этот стиль проникал насквозь не только церковную жизнь, но и частный быт, который с внешней стороны невольно казался как бы продолжением церковного обряда.

По уставу совершалась церковная Служба в храмах и «по уставу» продолжалась и домашняя жизнь почти в том же темпе, в той же тональности. Недаром старые московские терема так схожи своей росписью и убранством на старые московские церкви и церкви похожие на терема. Точно один и тот же кусок тяжелой «золотной» парчи развертывается перед нами в придворном Благовещенском соборе Кремля и ровной полосой тянется к покоям «царя и великого князя Московского и всея Руси». Эта же парча на облачениях епископов и на бармах Московского Государя — Ивана Грозного и Тишайшего царя Алексея Михайловича одинаково.

Художественная красота такой величавой одинаковости поистине ослепительна, недаром в этот стиль и в далекий старо-московский быт многие восхищенно влюблены и в наше время... Но есть в ней страшное и трагическое.

Страшно не только совмещение строжайшего поста, поклонов и долгих стояний за службами с кровью казней и злодейством ожесточенных пыток, страшно заслонение подлинного Лика Христова и этой парчой и этим ритуалом церковно-домашней жизни, горделиво утверждающей свое пребывание в истинной вере лишь на формальном исполнении сложного устава.

Для старой Московской Руси в обрядовой молитве, обрядовом быту заключалась, вся полнота христианского благочестия — весь «закон и пророки».

Иоанн Грозный в наших глазах является чудовищем и извергом. Позднейший исследователь его личности и его эпохи1) стоит на иной точке зрения: на фоне своего века Грозный отнюдь не кажется исключительным злодеем. Если многое в его поступках было следствием его душевной неуравновешенности и излишней жестокости, то общий характер его действий не дисгармонирует особенно с духом того времени. В доказательство правильности такой оценки достаточно всмотреться ближе в предшественников Грозного на Московском престоле. Если они и уступят Иоанну IV в количестве казней, то в смысле нравственного уровня едва ли окажутся много выше его. И все они, государи московские при этом благочестивы, т. е. начитаны в Св. Писании и строги в исполнении обряда и устава. С искренним усердием они строят храмы, украшают их; посещают и благодетельствуют монастыри. И среди них именно Грозный особенно сведущ не только в Св. Писании, но и в церковной литературе вообще. Он знаток церковного пения и духовный композитор; он тонкий любитель церковной утвари. Отпечаток его прирожденного огромного художественного вкуса лежит на всех тех священных и богослужебных предметах, которые делались по его заказу и жертвовались им в различные храмы и монастыри! И это нисколько не препятствовало, ему проливать кровь и упиваться муками своих жертв. Придворный палач его Малюта Скуратов был не менее усерден и в посещении храмов и в заботе о монастырях. Застенок и молитва, «истинная вера» и «заплечных дел мастерство» уживались рядом, как уживались также лицемepиe, обман, чисто монгольская хитрость и на-

____________

1) Иван Грозный. Проф. Р. Ю. Виппер. Москва 1922.

рушение в нужных случаях крестного целования; доносы, интриги, жажда власти, коварство по отношению к другу и недругу, полное попрание человеческой личности в «худородном», холопство и низкопоклонство, тупая жестокость и затаенная мстительность. Всё эти далеко не христианские черты были принадлежностью вовсе не одного какого-то царствования, а целой длительной эпохи, которая, наряду с дыбой и щипцами для вырывания кусков живого тела, строила златоглавые храмы один величественнее и прекраснее другого.

Московское государство в период своего «собирания» и утверждения было особенно не разборчиво в средствах по пословице «лес рубят — щепки летят». Его строители в силу целого ряда исторических условий и предшествовавших обстоятельству может быть, и не могли действовать иначе, и в скрепляющей цемент Московской Руси много было примешано и крови и преступлений крупных и мелких. Это был период страшного огрубения нравов. В государе Московском и следа не осталось той чисто христианской настроенности, которою были проникнуты некоторые князья киевского и удельного периодов. Но огрубение нравов, не отделив и не удалив Московскую Русь и ее правителей от Православной Церкви, заставило их самое Православие воспринимать и усваивать иначе.

Основную заповедь Христа, краеугольный камень истинного христианства — «да любите друг друга» — тогдашняя эпоха в массе своей принять и понять во всей ее глубине, конечно, не могла. Подвижники и святые для исполнения этой заповеди уходили в леса, в скиты, ибо в обиходе тогдашней жизни, несмотря на строжайшее соблюдение «устава», несмотря на обязательное «нижелю

биe», выражавшееся в раздаче денежных и съестных подачек, — ей почти не было места.

Недаром Преподобный Ceргий, еще на заре сложения Московского Государства, задолго до Иоанна IV-гo, так решительно отказался наследовать Митрополичий престол и надеть золотой крест русского Патриарха. Святые подвижники своею личною жизнью являли пример истинной любви и смирения, пытались утвердить в них и свою братию монастырскую, поучали приходящих к ним богомольцев, но изменить религиозные понятия русских людей в самом корне конечно, не могли. Подвиг святого, кротость его духа умиляли верующих, заставляли их вздыхать «о граде небесном», но не пробуждали любовного и заботливого внимания к человеку, живущему «в мире». Благочестивое настроение вызывало как раз обратное: небрежение, а порою и отвращение к миpy «во зле лежащему».

«Образ Божий» почти не замечался в мирском человеке, его искали в келье, в скиту, вообще «за оградой».

В представлении старо-московских людей ограда разделяла собою две совершенно противоположные сферы жизни: в одной святость и спасение, в другой грех и погибель.

Если натуры исключительные искали иноческого подвига по зову сердца ради жизни в Боге, то средняя масса Инстинктивно тянулась духовно укрыться у монастырских стен из чувства самосохранения, из боязни вечной погибели. При этом своим духовным взором Она охватывала только внешнее: устав и обиход монашеский. Устав и обиход сами по себе казались уже как бы гарантией спасения, защитой от греха, великой святыней.

Если не удавалось «затвориться в ограде» навсегда, то необходимо было от времени до времени

припадать к святыне устава, вдыхать самый воздух монастырский и от достатков грешного миpa нести в обители свою лепту. Щедрая жертва на монастыри облегчала душу. И монастыри богатели. Многие из них, владея огромными вотчинами, всецело поглощались хозяйственными и торгово-промысловыми заботами. Игумены, да и сами монахи сплошь и рядом далеко отступали от идеала «ангельского жития», но это не подрывало веры в самодовлеющее значение монашеского клобука.

Верующий человек старой Руси постоянно противопоставлял монастырь миpy.

В миpy обыкновенные грешные люди и создаваемая ими «житейская суета»; мирскую жизнь изменить трудно, да и стоит ли вообще ее менять? «Mирской грех» безнадежен, но зато в обителях все «по чину». Стройность и отчетливость обрядовой жизни, хотя бы чисто внешняя, восхищала одновременно и религиозное и эстетическое чувство русских людей. Самое соприкосновение с «благолепием» утешало и насыщало сердца. Но за воротами монастырскими сейчас же начиналось царство греха. Слезы умиления высыхали на ресницах, размягченность души исчезала; «брачные одежды» духа оставались на пороге обители, заменялись жестким и непроницаемым панцирем. Вчерашний усердный богомолец с «воздыханиями» отбивавший поклоны без счета, благоговейно взиравший на братию монастырскую, зачастую, сегодня «брата своего» в миpy просто не замечал, безучастно глядя мимо. Он мог и погубить его без особенного раскаяния внутреннего, ибо смущенной совести всегда представлялась возможность успокоиться, заплатив долг строгим постом, долгим стоянием за долгими службами и, наконец, самым благочестивым делом — жертвою на монастыри. Но зато гораздо страшнее

согрешить против устава — оскорбить среду или пятницу неподобающей пищей.

В таком понимании религиозного долга сказывалось грубое и наивное невежество времени. Православие являлось неким драгоценным ларцом, который открывался лишь для немногих, являя им истинный дух Христовой веры тогда как рядовая масса ничего не видела, кроме его наружных украшений, на которых тонкий и замысловатый византийский рисунок своеобразно переплетался с русским художественно-бытовым узором.

Впрочем, поклонение наружной, золотой резьбе и яркой росписи «ларца» сохранялось в России до конца синодальной Церкви. Если простой народ иногда чувством чистой веры и проникал интуитивно в его внутренние сокровища, то усвоить их и закрепить в своем сознании он все же не мог. Оттого в толще народной жизни и получалась пестрая смесь ревностного благочестия с диким и грубым бытом: в большие праздники благоговейное стояние за литургией тотчас сменялось пьяным буйством тут же у паперти сельского храма, а заупокойно — напутственные молитвы по усопшем — безобразной языческой тризной. Средние классы общества, которые казалось «крепко содержали веру», своего усердия к ней не простирали дальше забот все о той же наружной позолоте. Конечно, я в данном случае говорю о большинстве, которое давало общий тон «святой Руси».

Теперь мы очень склонны идеализировать и переоценивать прошлое, но идеализация эта меньше всего помогает ответить на вопрос: почему так легко и скоро обрушился в первые же дни революции благочестивый «святорусский» уклад? Конечно, в нем самом прежде всего были какие то рычаги, которые можно было повернуть в обрат-

ную сторону и произвести крушение. А рычаги эти были выкованы из глубочайших противоречий между верой и делами.

И задушенная государством официальная Церковь, и само государство, с его «усердием не по разуму» в вопросах церковных, могли поддерживать только внешнюю облицовку Православия, тогда как внутренний, духовный фундамент веры в русских душах час от часу оседал и опускался; давая новые и новые трещины.

Если «пророком русской революции» называли Достоевского, то не в меньшей степени им был и полузабытый Н.С. Лесков, которого у нас мало знали и читали больше для «развлечения». Лесков никогда не состоял в «первых рядах», не обладал ни художественным гением, ни огненным словом, его скромный «обывательский» взор не досягал до «инфернальных» глубин, а лишь тихо, но зато очень обстоятельно «констатировал факты». Достоевский «провидел» и «предрекал», Лесков никак уже не посягал «творить для веков» и «глаголом жечь сердца людей». Зато у него было другое: знание техника — специалиста, который внимательным и опытным глазом осматривая колоссальное сооружение от камня к камню, заносил в свои записи, что все это очень непрочно и непременно обвалится. Впрочем, основа уцелеет, а из старого материала кое-что весьма ценное для новой постройки непременно в нужную минуту сыщется.

— «Что будет из всей такой шаткости?... Без идеала, без веры... Это... это сгубит Россию».

Так говорил устами своего протопопа Туберозова Лесков в блестящую эпоху освободительных реформ...

Лесков знал цену обиходному благочестию и степень крепости того цемента, которым держались пышные декорации «благолепия» «святой Ру-

си». Избегая общих выводов, не посягая ни в какой мере на пророческий синтез, он тихонько прохаживался по частностям и делал один за другим «наброски с натуры», но в мелких его замечаниях проглядывало иногда жуткое. Вот хотя бы несколько штрихов случайно брошенных по поводу провинциальной купеческой семьи, собиравшейся на богомолье «по случаю открытия мощей нового угодника».

«Купцы С. считались по своему значению первыми ссыпщиками и важность их простиралась до того, что дому их, вместо фамилии, дана была возвышающая кличка. Дом был, разумеется, строго благочестивый, где утром молились, целый день теснили и обирали людей, а потом вечером опять молились. А ночью псы цепями по канатам гремят и во всех окнах «лампады и cияниe», громкий храп и чьи-нибудь жгучие слезы.»

Таким «благочестивым домом» в значительной мер была и старая Русь и Императорская Россия.

Являлись великие угодники, совершались чудеса; со слезами теплой веры молились многие; творились подвиги веры и духа, но в целом Православие не было до конца принято русским народом, ибо «лампады и сияниe» не могли разогнать общей кромешной тьмы.

Характерной чертой русского полуверия было забвение заповеди о любви к ближнему, о любви к человеку, вернее говоря извращенное ее понимание. Неуверенная «ревность по Бозе» человека сводила на нет. Борьба с грехом и ненависть к грeхy простиралась и на согрешившего. Вместо того, чтобы видеть в нем «немощной сосуд», жертву соблазна, в нем видели «сосуд диавольский», которому не должно быть ни малейшей пощады. Оттого за пределами правой веры человек

уже совершенно переставал существовать: он был «поганым». Ересь рассматривалась не как заблуждение и духовная болезнь, требующая духовного же врачевания силой убеждения и любви, а как угрожающая всем отвратительная зараза, которую нужно истреблять вместе с зараженным. Физическое насилие — телесное наказание, пытка и казнь — вот орудия борьбы, дозволенные не только по отношению к «неверным» и «отступникам», но в известной мере и по отношению к своим православным, для должного религиозного назидания. Протопоп Аввакум, мужественно перенесший и муки и смерть за старый обряд, человек огромного духовного горения, в бытность свою соборным настоятелем в Москве, сажал на цепь в церковном притворе, подчиненных ему священников за опоздание к утренним службам. Проф. Каптерев1) в одном из своих трудов приводит необычайно интересный документ: повествование старого инока о том, как его поучал в обители наставник праведному житию. Поучение состояло в жестоких ежедневных побоях, причинивших в конце концов непоправимые увечья. Но повествователь ничуть не ропщет на своего духовного руководителя, а с умилением и благодарностью вспоминает о том, как он «был бит на всякий день» чем попало: — и что его (наставника) святым ручкам не прилучится, тем он меня и бил». На закате своей жизни искалеченный старец-монах, оглядываясь на свою изуродованную плоть, радуется ее полнейшей немощи и проводит характерную параллель между грешным человеческим телом и тестом в монастырской хлебопекарне: чем больше бьют тесто, тем оно белее бывает и чем больше бьют и

______________

1) Патриарх Никон и Царь Алексий Михайлович.

уродуют тело, тем больше очищается душа».

Когда проводилась церковная реформа Никона, во всей силе обнаружились две коренные основы Московского Православия: приверженность к букве, смешение обряда с догматом, полное забвение существа веры ради ее внешних форм и жестокая нетерпимость к нарушителям обрядовых законов. Сторонники «двух вер», «старой» и «новой», забыв о едином истинном Православии, о кротких заветах Христа, воспылали ненавистью друг к другу.

Готовность к подвигу и «ревность по Бозе» при этом сжигала не только сердца защитников древнего благочестия, но и их самих, охватывая настоящим огнем живые костры и живых людей...

«Ревность по Бозе», даже самая искренняя и пламенная, человека оставляла в стороне, в забвении и небрежении. Она рвалась к Христу-Богу, она призывно взирала на Его суровый и строгий Лик на старой иконе, но Христа-Человека, Сына Человеческого как будто не знала совсем. Догмат воплощения Сына Божия исповедовался в символе веры, но не воспринимался глубинами сердца во всей полноте явленной миpy Любви. Как бы не понятым, не замеченным оставалось и освящение человека, самой плоти человеческой, Богочеловеком Христом.

В этом смысле в старом русском Православии с его суровой приверженностью к суровому закону было еще много ветхозаветного. «Мир», с его грешной суетой, отягощенный проклятием, как будто все еще ожидал Искупления в будущем и не ощущал божественного прикосновения к земле воплотившегося Слова.

Христос поклоняемый и взыскуемый был далек. Далеко было и Евангелие.

Жития святых, повествующие о строгом посте

и покаянной молитве, о тяжких подвигах умерщвления плоти, наставительные поучения с угрозой вечными муками в геенне огненной — вот что владело мыслью и сердцем верующих людей старой Руси. В обширной литературе «душеспасительного характера» преобладали сумерки вечного страха перед карой в загробной жизни и в этих сумерках как бы погасало заслоняемое ими сияние вечной Книги Любви. Беседа Христа с Самарянкой, Нагорная проповедь, великое откровение Тайной Вечери в Евангелии от Иоанна — вообще вся лучезарность евангельская оставалась почти не понятой, не приближалась к сердцу, не входила в него.

Перед духовным взором русского человека стоял подвижник в веригах, он всецело владел воображением его. Вериги мыслились как единственный путь и как цель — избавление от геенны огненной. Суровые души точно не видели прекрасного образа Марии Магдалины, плачущей у Гроба Господня не от страха, а от любви, не трепетали от восторга той единственной в истории миpa минуты, когда святая Мироносица узнает Воскресшего по одному слову: «Мария»! и, упадая к ногам Его, тоже в одно слово, в одно восклицание вкладывает все ликование своего преображенного радостью сердца: «Раввуни»!

***

Сияние любви и «радость о Дусе Святе» во всей полноте своей озаряют и просвещают религиозное сознание русского верующего народа в страшную эпоху всероссийской катастрофы.

Обновление приходит через скорбь, кровь и разрушение всех старых устоев жизни. По истине узок путь и тесны врата, ведущие в Царствие Божие.

Прежняя, веками создававшаяся «лепота» «святой Руси» рассыпается в прах под ногами все топчущего человека — зверя. Хуже и страшнее, чем в дни смуты пробуждается «окаянное» в русских людях. И «окаянное» это свое, а не наносное, как думают. Оно гнездилось в потемках русской души с давних пор. Еще когда никто не слышал проповеди безбожия и материализма, на рубеже XVI и XVII вв. «православная» толпа выволакивала на Красную площадь Патриарха Гермогена и едва не убила его, Первосвятителя всея Руси. В старину и Церковь и Государство держали русского человека страхом, пасли его «жезлом железным». И чуть выпадет жезл из ослабевших рук и спадут оковы страха — зверь «окаянства» поднимается во весь рост.

В момент русской революции из недр всенародного греха приходит новая власть, привитая к старым корням Разинским и Пугачевским. Она несет в себе апофеоз неслыханного доселе «окаянства», полного духовного разложения и смрада. В куски изломан жезл старой власти; по ветру развеян извечный страх возмездия за грехи и в здешней жизни и в будущей; впереди перед глазами бесконечная русская равнина — простор бескрайний для всякого кромешного «удальства»: круши, бей, истребляй все и живое, и безгласное — никто не остановит, ничто не помешает...

Золотые главы и золотканная парча, изукрашенные дорогие оклады на темных ликах икон, многопудовые массивы серебряных паникадил; все драгоценное «узорочье», накопленное в старинных ризницах, старинных, похожих на крепости, монастырей — все это сокровище веков, веками поклоняемое и почитаемое, теперь не убережет старых традиций старого бытового благочестия, не заслонит их своею величествен-

ною тяжестью от натиска врага, а само сделается его добычей. Оголтелый «разинец» и «пугачевец» новой формации не боится «буквы», не трепещет перед «законом». Он нагло скалит зубы и смеется над тем, перед чем сам дрожал еще вчера. Правда, дрожал он не столько по велению совести, сколько по инерции, по бессознательному навыку от дедов и отцов. Он рвет на куски золотые ризы, сдирает оклады и пьянеет от торжества: гром небесный не ударил в него за это, — значит, и впрямь ничего там наверху нет, откуда на протяжении веков «стращали Богом»!

Зато в смертельном ужасе, в последнем отчаянии все, кому кровно дорога — дороже души своей — пышная «лепота» разбиваемого прошлого: кажется, вместе с парчой раздирается и самая Церковь; вместе с тяжелым окладом икон уносится Образ Божий из Русской Земли, уходят из нее св. угодники и покидает ее навеки Сам Христос.

Чувство конца охватывает многих: действительно, кончается старо-святая Русь и с ней, как будто, и вся вселенная кончается, ибо если «врата адовы» одолели парчу, серебро и золото паникадил, одолели «священный жезл царский», значит, одолеют и Церковь... Не исполнилось обетование Христово? Или все обрушивается, настал последний час и идет карающий Судия? Но вот из полуразрушенной «лепоты» выходит невредимая вечно-пребывающая, утверждающая обетование Христово подлинно-христианская, Православная Церковь. Ни растерянности, ни страха. Свела Ее печаль о прошлом, ибо велико Ее смирение и велика вера. Уходящее провожает словами библейского страстотерпца: «Господь дал, Господь и взял. Благословенно Имя Его!» У Нее нет чувства богооставленности. Среди ужасов

крови, глумления, чудовищных насилий и оголтелого богоборчества, сама распинаемая ежечасно, Она светит благостной Серафимовой улыбкой, улыбкой утешает истомленных неизреченной «радостью о Дусе Святе».

Руки кромешников сорвали оклады с икон, но Она подавляет в Себе боль от кощунства и указывая на ограбленные храмы, говорит:

— «Образ Христов с нами. Отняты только золотые украшения. Вместо золота, покупаемого на деньги, украсили Его подвигом любви, веры и молитвы»1).

Мало того, в оскудении внешней «лепоты», Она видит приблизившееся стяжание богатств духовных, того внутреннего Царства Божия, «куда вор не приближается и где моль не съедает».

Церковь учила в разгар гонений и разбойничьих набегов на святыню:

«Не отчаивайтесь, глядя на иконы без риз. Господь Сам будет судить осквернителей. Они отняли созданное человеческими руками, но даров благодати Божьей никто не в силах отнять у нас, если в испытаниях сохраним и укрепим веру. Сами св. изображения по-прежнему с нами и даже как будто ближе стали теперь, выйдя из золотых и серебряных риз. Не забудьте, что в убожестве яслей родился Христос Спаситель и сила Божия действует в немощи».

Ничто не смутило Русской Патриаршей Церкви в крови и хаосе революционной бури.

На утонченно злобное изуверство гонений Она ответила подвигом исповедничества; нищету свою не только приняла с великим смирением но радостно ее возлюбила. Измена и предательство отложившегося духовенства были ею восприняты, как отсечение мечом Божиим сухих вет-

_____________

1) Слова епископа, находящегося ныне в ссылке.

вей, не приносящих доброго плода; мученичество верных, — как искупительная жертва за грехи.

***

Кто-то до революции (кажется, Д.С. Мережковский), написав статью о Преп. Серафиме Саровском, очень характерно для самоощущения той поры, озаглавил ее: «Последний русский святой».

Тогда у подавляющего большинства не было сомнений, что возможность святости и религиозного подвига исчезла навсегда, что «запоздалым» по времени угодником заканчивается изжитая эпоха так называемой «святой Руси».

Но совершилось неожиданное, просто невероятное: благая, лучезарная святость Саровского подвижника явилась не концом прошлого, а скорее прообразом нового периода.

В личности Преподобного Серафима, в духе и настроении его подвига нет ничего византийского — жесткого и сурового. Преподобный строг лишь к самому себе, но ко «всякой душе христианской скорбящей и озлобленной» полон снисхождения. Св. Серафим не угрожает грешнику, а утешает его надеждой; светит ему и светом просвещает. Серафимово служение людям все в озарении любви и какой-то нужной заботливости о слабых человеческих душах.

«Радость о Дусе Святе» сияет в улыбке Саровского старца. Не этой ли радостью освещен и подвиг великомученика Вениамина, Митрополита Петербургского, даже перед лицом его нечестивых судей и угрожающей ему впереди смерти? И не это ли высшее озарение излучается из тихой и кроткой мудрости великого Первосвятителя всея России, когда, провидев в неизмеримую меpy испытания, посланного русскому народу, он приемлет на себя, как крест, общее ярмо и

личным примером указывает своей пастве единый истинный путь избавления — путь духовной борьбы со злом?

После «лепоты» внешне-раззолоченной церковности такая высота иным просто не под силу не только для исполнения, но даже для уразумения..

Уже не вериги перед глазами у верующих, не угроза «геенной», а над грехом всероссийским, как благовест, звучит призыв:

«Приидите ко мне вси труждающиеся и обремененнии и Аз упокою вы».

Любовь Церкви отныне во всей полноте открывает перед русским народом евангельские страницы.

Раньше было «поучение от житий», как нечто подготовительное; теперь приближение к величайшему — к глубинам Иоаннова Евангелия.

Стрекочут пулеметы, хлопают винтовки, щелкают замки тюремных дверей, а Церковь всем подвигом своим поет Пасху:

«Ныне вся исполнишася света, небо и земля и преисподняя».

Boистину свет достигает преисподней:

Был «благолепный» Соловецкий монастырь, богатый, благоустроенный. От прошлого — Свв. Зосимы, Савватия и Германа, от Св. игумена Филиппа, позднее Митрополита Московского, хранилась память «реликвий», но благолепие совмещалось с тюремными функциями: сославнных по приказанию «властей придержащих» накрепко замыкали стены исправительных келлий, и настоятели сами блюли за тем, чтобы верховная воля земных правителей была выполнена точно.

Теперь нечестивые обитель упразднили, сделали из нее явную и жесточайшую каторгу, настоящую «преисподнюю»... Но на каторге есть так называемый «епископский домик»... Без «лепоты», конечно, — просто арестантское отделение

для сосланных Иерархов и священников. Сами епископы именуются каторжанами и каторжную работу во всей тягости несут. Вместо парчи, кожаная грубая одежда для ловли рыбы в ледяной воде...Но побывавшие на Соловках рассказывают, что каторжный епископский барак сияет духом веры, бодрости и молитвы паче всякого «зело изукрашенного» монастыря.

Небеса и бездна как бы одновременно разверзлись в России и противостоят друг другу. Так на каждом шагу. Но свет небесный достигает почти повсюду; Церковь же в своей великой любви безбоязненно идет ко всякому согрешившему, ибо она с прозорливой снисходительностью отличает беса от бесноватого.

Впрочем, охватить и определить во всей полноте совершающееся в России, т. е. совершаемое там Церковью, просто невозможно — не в наших силах.

Одного, однако, нельзя не заметить каждому, кто хоть на момент близко соприкоснулся душой с преображением Русского Православия: случилось чудо. "Чудо обновления церковного, подобное чуду обновления икон.

Оба эти чуда таинственно связаны между собою и сопутствуют одно другому; быть может одно отображает другое.

У икон и прежде совершались чудеса исцелений. Но обновление самих икон это уже нечто иное по смыслу своему и по глубинному значению. В лучезарном чуде обновления икон является не столько милосердие Божие к немощам человеческим, сколько слава Божия, сияющая силе воспарившегося человеческого духа.

Как в чудесах Христовых была своя, если так можно выразиться, иерархичность, так и в чудесах, являемых вере во Христа, тоже есть своя иерархичность, свое качественное различие.

Воскресший Лазарь выходит из гроба перед всеми собравшимися к Марфе и Марии иудеями, но преобразившийся на Фаворской горе Господь досягаем взору лишь трех избранных учеников.

Преображенное Православие не умаляет святости истинного и великого в древнем и более позднем русском благочестии: за века накопляемые в отдельных источниках сокровища веры и духа, ныне слились как бы в общий церковный поток, и сила этого потока каким-то новым крещением омывает верующие русские души. Отблеск Фаворского света озаряет Русскую Церковь в наши дни с самой Ее иерархической вершины — на белом куколе Исповедника — Патpиapxa сияют эти святые лучи и упадают на самых скромных пастырей, в силе духа совершающих свое служение.

Нетронут древний Лик православной иконы, не прикоснулась к нему человеческая рука, но вдруг сами собою просияли потускневшие за века краски, определились отчетливо линии — точно упала скрывающая божественный образ пелена.

Преображенной Церкви вручены полностью все пять талантов евангельской притчи и самая трудная заповедь «оставить отца и мать» для следования за Христом. Древняя Русская Церковь с героическим самоотвержением повиновалась древней заповеди «чти отца твоего и матерь твою и долголетен будеши на земли». Она крепко служила земному отечеству, исполняя долг домостроительства. Фаворский свет теперь преимущественно озаряет отечество небесное, заменяя прочное «долголетие на земли» вечностью Царствия Божия.

Во многом надо перешагнуть через боль утраты, через отрыв от родного, привычного, любимого... И современное Русское Православие вышло из рамок быта... Оно строится наново вне быта,

и вопреки ему; его основа жертвенная любовь. Оно уже не в количестве, а в качестве; не на фундаменте, традиции, а на внутреннем делании, на непрерывном возрастании духа. Оно совлекает с верующего «ветхого человека» и облекает его «оружием света».

Разрушение внешней «лепоты» до слез горько каждому из нас, хотя оно и совершается нечестивыми руками из чувства сатанинской злобы, попущено свыше непостижимыми для нас путями божественного промысла.

Здесь такая же тайна, как в предреченном устами Самого Господа разрушении Иерусалимского храма. Храм, освященный неоднократным вхождением в него Самого Христа, Его Пречистой Матери и Апостолов, храм, из которого Божественный Учитель изгонял торгующих, называя его «домом Отца» — должен был погибнуть так, что от всей его красоты не осталось и «камня на камне».

Воскресение невозможно без Голгофы, без искупительной смерти, ибо и зерно пшеничное «не оживет, аще не умрет».

Величайшему Апостолу, которому вручены «ключи Царствия», Христос отвечает грозно, когда тот «начал прекословить Ему», умоляя не пить чаши Голгофских мук.

Петр говорит Учителю, полный человеческой любви и тревоги: «будь милостив к Себе, Господи, да не будет этого с Тобою».

Он же, обратившись, сказал Петру: отойди от Меня, сатана; ты Мне соблазн; потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое». (Матф. гл. 16).

Человеческое плачет об утраченной «лепоте», о разрушенном быте и в ужасе отвращается от Голгофской трагедии, не хочет нести креста во след за Христом, судорожно цепляясь за

обломки старого русского Иерусалима, где одряхлевшее в последние века официальное благочестиe привычно отдавало «десятину с мяты».

Но Церковь, всю себя отдавая Христу, уже не приемлет «десятины» — Она требует всей полноты жертвы.

Перед сияющим ликом преображенного Православия невозможно пребывать в Церкви на половину — «по привычке» и «для порядка» или — ради «блага национального возрождения»: «... о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откров. Св. Иоанна Богослова. Гл. 3).

Для церковной России, которая теперь, очевидно, для всех, вопреки букве канонической традиции, возглавляет вселенское Православие, наступила новая эпоха, открылись перед нею новые пути. Куда ведут они — мы не знаем, но сердце трепетно ощущает высоту восхождения.

М. Курдюмов.