Гавриил Кротов

ЗАПИСКИ БРАДОБРЕЯ ЦАРЯ МИДАСА

И не надо бояться памяти

Не таких уж далеких лет,

Где затерян в снежной замяти

Нашей жизни горящий след...

«Как же мне не писать об этом?!

Как же свой рассказ не начать?!

Нет!

Не быть мне тогда человеком,

Если я

Смогу

Промолчать!

Меня просят рассказать о проклятом прошлом, а оно для меня — счастливое детство — время открытия мира красок и цветов в огромном наборе черепков фарфоровой посуды, собранных на свалке; время, когда я вытаращенными от удивления и восторга наблюдал синие огоньки снега при луне и их же на инее, накрывавшем угол квартиры; видел величие гор и тайги, полные воды Иртыша и Ульбы; икру лягушек, наблюдая ее метаморфозу; жизнь пахла для меня запахом черемухи и багульника, я пробовал ее на вкус, поедая сардина колечки (Malva pusilla With — просвирник приземистый), кислицу, слизун, ревень, бузину (Solanum dilcamara — паслен) любовался красками линий, кувшинок, ириса. В этом окружении вшивость, цыпки не были объектом пристального внимания — в жизни столько необычно-прекрасного, а это — обыденно.

Говорить о детстве — говорить о детском счастье.

Меня просят рассказать о гражданской войне. Какой тут простор для повествования о героизме и подвигах, а я начну рассказывать о красоте мундира соседа жандарма Плажунова, о благородной выправке офицеров, о прекрасных казачьих конях, о стройности парадов, о неотразимом впечатлении от аристократически благородной фигуры Колчака о блеске молебна, об «однообразной красивости» войск; а о красивых партизанах из отряда Горных орлов и о красноармейцах и рассказать-то нечего — просто крестьянство в обычной для сибиряков лапоти на лохмато-брюхатых лошадях (их конями не назовешь).

Меня просят рассказать о басмачах и вообще о Средней Азии (в ту пору она называлась Туркестанским краем), а я начну рассказывать с восторгом о чиновнике особых поручений при генерал-губернаторе Куропаткине, о Файзулле Ходжаеве, о конях ахалтекинской и карабаирской породах, об обычаях и правах основанных на адате и о том, как наплыв великороссицы внес особые поправки в вековой уклад, да так, что самым презрительным и оскорбительным стало выражение: «У самар-р-рский!»

Просят рассказать о НЭПе и о реконструктивном периоде, а я начну вспоминать эшелоны с детьми и женщинами где (к 5 попадался и сам кулак, не всегда схожий с рисунками Черемных; начну вспоминать разверстки и восстания от Тамбова и по всем местам, замены ее продналогом, выращивание культурных хозяев которых ободрил всесоюзный староста М. И. Калинин, ратовавший за многополье, может вспомню и ободряющие голоса Бухарина и Рыкова «Обогащайтесь, обогащая землю» и их намерения «накормить Россию пирогами». На фоне этого раскулачивание и расскоммунивание будет звучать диссонансом.

Меня просят рассказать о Великой Отечественной войне. Кажись, уж тут-то можно говорить и говорить о МАССОВОМ героизме, а мне хочется рассказать о жертвах, бросавших людей (если солдат считать людьми, а не «карандашами» и численным составом), рассказать о политотделах, об ОО (так же отмечается уборная) не вообще, а как о персонажах имеющих звание, имя и фамилию, беседы, статьи и призывы, утвержденные, а потому негибкие расходились с окружающим бытом и поступками этих проводников идей, которые обильно забрызгивались грязью их неисчислимых действий.

Трудно будет разглядеть воспаленным от едкого тумана лжи глазами благородный образ генерала Вольского, Обухова, Спирина, а пуще того благородный образ Тимошенко, руководившего самой непопулярной (чтобы не сказать большего) войны с Финляндией, население которой в то время равнялось населению Ленинграда и унесшего 5 млн человеческих (солдатских) жизней.

Как предостережение на будущее хочется рассказать о том, как это высоко поставленная глупость, скатываясь вниз, обрастала еще большей глупостью, пропитанной людской (солдат и населения) кровью. Не выполнение угрожало штафняком или просто вышаком, выполнение, «рассудку вопреки наперекор стихиям» (они во внимание не принимались), а выполнение (требовавшее пополнения) отмечались повышением в звании и наградами пропорционально званиям.

Правда, глазами воспаленными от грязи можно было рассмотреть генерала Пошкуса, майора Гацеридзе, Дорошевича, но я не смогу ответить на вопрос: «Где они?! Как не смогу ответить на вопрос: «Где же твой прославленный 3-й Гвардейский Сталинградский механизированный корпус?»

Я живу в глуши, оторванный от семьи и друзей, оторванный от возможности нарезать хлеб без особого напряжения, купить сигареты, чай и сырки — мой повседневный рацион, оторванный от ванны или чего-нибудь чистоты тела. Исправившись — сохранил потребности и привык умываться желчью в крайнем случае. Смирился с грязью. О чистоте души приходится тем более беспокоиться еще меньше. Я не краду, не пью, но для того чтобы иметь тепло и самое необходимое, я покупаю украденное и удовлетворяю потребность этих людей в пьянстве.

От грязи порой зудит тело, а более того зудит душа.

Но такова жизнь.

Конечно берет досада от такого образа жизни и берет досада что за такой образ жизни заплачено очень, слишком, чересчур дорого.

Я не собираюсь ворошить пласты истории. От этой курвы никогда не добьешься правды. Не буду оперировать статистикой государственного масштаба, она врет не хуже истории. Буду писать только о том, что заплатила за этот образ жизни моя семья, а главным образом я сам.

Меня просят рассказать об условиях мест, в которых я провел 1/3 часть своей продолжительной жизни. Кажется здесь следовало бы

«Выпить русского настоя,

помянуть такую мать

и начать перед толпою

рожи мерзкие писать

(перефраз)

Но это значит я должен отразить в сферических зеркалах моего друга Х. человека аналитического ума и дедуктивного мышления, кандидата в президенты Литвы, лечившего меня Шимканис и многих других.

Меня могут спросить о моем исправлении под эгидой (ферулой) Александра Александровича, Владимира Георгиевича, Булата Базарбаевича по методу Юрия Владимировича от которого идут всякие Марви Алексеевны, Келгатины, Пикулины, Вельмакины до Панкина включительно.

Да исправился.

Я уже не грызу папки и метелки, как Бим, а стараюсь избежать ударов усердных не по разуму и чести дрессировщиков.

Если меня и мучают воспоминания, но не с целью охаять служителей... Нет, не закона, а инструкций, разница между которыми та же, что и между Священным Писанием и Полицейским уставом, а с целью задуматься: как все это исправить, не прибегая к чужой, а потому враждебной нам силе, не прибегая к физическому уничтожению кого бы то ни было, лишать не свободы, а власти, а тем самым делать политических нахлебников, сохраняя им жизнь.

Меня просят рассказать о педагогике, которая всю жизнь была для меня путеводной звездой и почти idea fix. Кажись тут бы и удовлетворить бы свою профессиональную гордость, набрав обрывки интересных удач, а уж о родительской гордости можно бы поговорить и показать: во какие у нас ребята выросли и баб, эдак, козырями, дескать они и при Академии Наук СССР, и при НИИЭСМ и в лауреатах всесоюзного конкурса и в театре «Огонек» участвовали. Их и в центральных газетах и по телевизору людям показывали. Но если, откинув хвастливость, анализировать итоги, то и профессиональная деятельность, и даже судьба своих детей подошли к зияющим вершинам и уперлись.

Возьмись за рассказывание о педагогике, как раз собьешься с пути истинного и вспомнишь эвристический метод, об очевидности наглядной педагогики (не путай с наглядными пособиями), начнешь говорить о социальной педагогике в комплексе с архитектурой, экономикой, социальным устройством, а тут уж до 70-й статьи УК рукой подать. На этом пути может и машина сбить и погореть в прямом и переносном смысле.

А потому — никаких мемуаров, анализов и критики. Писать только то что было в нашей семье, что я видел и, главное, чувствовал на собственной шкуре, но не шкурнически, а глубже.

Да поможет мне бог...

(слова из присяги)

О ТОМ, ЧТО НЕ ВИДЕЛ, НЕ ПОМНЮ, НЕ ЧУВСТВОВАЛ.

Время своего рождения, как не напрягаю свою память, припомнить не могу, но в самом факте сомневаться не приходится. Не понимаю, почему этот вопрос интересует следователей. Родился ли в селе Вознесенске или в Воскресенске — какая разница — берите готовенького. Возможно подозрительным покажется сам факт моего рождения, который по рассказам матери-виновницы этого факта — произошел в тот год и в то время, когда появилась комета Галлея и все здравомыслящие люди не сомневались в конце света, а я вот наперекор стихиям взял и начал жить. Везде требуют подтверждение документом. Он, конечно, был, но метрика исчезла, а книга записей сгорела вместе с церковью в гражданскую войну. В таких случаях все неподтвержденное считается недействительным. Но почему-то мою личность упорно не признавали недействительной. Получается, что имея отца и мать, состоящих в законном браке, имея крестного отца, я все же не вполне законно рожденная личность или, вернее, незаконно существующая личность.

Итак, Родина должна начинаться с места рождения (по неподлинным документам) считается село Воскресенское (или Вознесенское) Кокчетавского уезда, Акмолинской области, где и прожил первый год своей жизни, но сам я считаю своим родным городом Усть-Каменогорск, Семипалатинской губернии, который потом стал областным городом Восточного Казахстана. Насколько ли улучшился, не знаю. Для меня это было прекрасное место во всех отношениях — природа, климат, люди, хотя все это было полно контрастов: зимой морозы были ниже 40°, а за лето обильно вызревали арбузы, дыни, кукуруза. Высокие горы и непроходимая тайга правоиртышная, резко сменялась ровной стеной по левой стороне Иртыша. С людьми еще контрастней. По соседству с нами жил старатель Данилин, фарт которого вылетал в трубу, а вокруг на рудниках скотопромышленника Меньшинова дымили двигатели из труб которых вылетали только дым и сажа, а Меньшинов швырял деньги на гомерическое пьянство, спаивая гостей, прислугу, жителей, извозчиков, а загаженное по пьянке белье отсылал для стирки в Париж, показывая размах широкой русской души. О Меньшинове по Алтаю ходили легенды. Среди сплошь неграмотного населения, было много людей с университетским образованием. Недалеко от собора, кресты которого попирали мусульманский полумесяц, высилась мечеть с полумесяцем без креста. Перезвон колоколов совпадал с призывами муэдзина. Татарские ребятишки переводили звон колоколов на разговорный язык

Кельдвим, кетте, кельдвим, кеттва,

пришел ушел

бырь твин апча бермейдви.

Один копейка деньги не дал

Донгуз! Донгуз! Донгуз! Донгуз.

Свинья!

Призыв муэдзина русские ребятишки переводили так:

Алла ил Алла

джумуркад кила

на яичках грыжа

Саламат Аллах

Свиньям салом препах

Однако национальные и религиозные различия поводом для драк не были и ребятишки играли в чиге-биле, пока на ребячьи отношения не повлияли новые понятия: «мировой пролетариат» и «Единая неделимая». Но это было потом. А пока играть можно было со всеми, если ровесники не были девчонками или слишком благородными которых оберегали гувернантки или дядьки, и без этой охраны можно было позадираться с ними со всем этим детство легко мирилось.

У взрослых было сложней.

В географическом справочнике тех лет писали: «Город Усть-Каменогорск расположен в месте слияния реки Ульбы с рекой Иртышом, что служило естественной защитой от внезапных набегов татаро-монголо-киргизских племен; с востока и юга город защищен труднопроходимыми горами и таежными зарослями. Казачье поселение было основано еще во времена Алексея Тишайшего, который вел торговлю с Китаем и Маньжурией. При Петре I город был укреплен крепостью.

Справочник так классифицировал население: казачество — аборигены, киргизы — иногородцы, великороссы, малороссы и всякая мордва — переселенцы. Была в городе немногочисленная группа людей — политические ссыльные в места отдаленные (в юрисдикции Российской империи были и «места столь отдаленные» и «не столь отдаленные»). Справочник отмечал, что эта группа людей была проводниками прогресса и культуртрегерства. Справочник отмечал неисчерпаемые богатства уезда, которых не могли освоить не только старатели, но и концессии Риддера и акционерное общество Лена-Гольдсфилд или золотопромышленник типа Меньшинова, огромного, чисто расейского, размаха. Добытое промысловиками не могли переработать не только многочисленные кустарные кожевенные, мыловаренные, маслобойные и прочие заводики, даже крупные паровые мельницы Бабкина и Мусина, маслобойный и спиртовой заводы Сидорова. Большая часть сырья вывозилась в Китай, в Семипалатинск, для чего по Иртышу ходили пароходы, а зимой шли огромные обозы. Русско-Азиатский банк был вне конкуренции по финансовой устойчивости.

Справочник отмечал что несмотря на близость и обилие булыжника и каменного щебня дороги неудобные, а в городе не было мостовых и только на двух улицах были тротуары из диких плит гранита.

НАДЕЖНЫЙ СПОСОБ ПРОБУДИТЬ ПАМЯТЬ

Начну писать о том, что помню сам.

Помнить события окружающей меня жизни я начал с трех лет с того момента, когда мне на голову свалился баул с гвоздями весом в полпуда. Событие чрезвычайное и в семье произвело большое волнение, чем события в Лиссабоне и Мексике. Настя перепугалась что ей влетит от матери потому что не уберегла братца, оставленного на ее попечение и отвечала за него если не головой то другой частью тела. Мама перепугалась еще больше что может умереть мужская душа — продолжение рода. Отец немедленно съездил на извозчике за врачом, и все ждали, затаив дыхание какой приговор будет вынесен мне научно-медицинской инстанцией. Врач Сироткин, увидев мой глаз и не заметив в нем страдания, подмигнул мне и не спеша вымыл руки, потребовал теплой воды, не спеша отмыл запекшуюся кровь, снова умыл руки, без признаков волнения, что мама могла понять так: «Безнадежен, и я умываю руки». На ее тревожный вопрос матери он попросил пригласить его на мою свадьбу если до этого я сам или кто другой не проломит мне голову более основательно. «А лекарство?» «Смажьте гусиным салом снаружи и гусятиной изнутри».

Шутки-шутками, а гусиное стегивешно досталось мне, и жизнь оказалась прекрасной. Настя отдавала мне все заветное — фантики, переводные и вырезные картинки, мама готовила не самое любимое блюдо — хлеб поджаренный с яйцом, отец завалил меня книжками с олеографиями издания Сытина.

Но пришлось встать с одра скорбящего, потому что было лето в разгаре, а базар, что был против нашей квартиры был завален горами арбузов и дыней, уставлен ведрами черной и красной смородины, корзинами клубники и малины, и лотки — ворохами ревеня, слизуна, кислицы, морковки. Имея пятак или семишник чего только нельзя было купить, А если не было и копейки то посмотреть на все это тоже стоило.

Однако и базар — не граница жизни, а больше выставка того, что есть лучшего в жизни. Если хорошая погода, можно сходить на Верхнюю пристань, где выгружают ящики и, тюки, где пахнет яблоками и парфюмерией. Можно пройти на Нижнюю пристань где пахнет мылом, кожами, дегтем, дубовый корой, овчинами. Не нравится — рядом крепостной плац на котором маршируют солдаты. Насмотревшись, хочется самому ходить вот так — неудобно, но красиво (балета видеть не приходилось), поворачиваться, целиться лежа, с колена, стоя.

Можно было бродить где угодно и везде, можно было красивые или необычное. Я был избавлен от работы потому что был мал и мужчина. Корова — на попечении мамы, работа по дому — обязанность Насти. Не было и угнетения родительским деспотизмом — гуляй, только не мешай людям и соблюдай несложный кодекс приличия.

Ходя по улицам, можно было заглянуть в подвальные окна и увидеть работу сапожников, шорников, скорняков, булочников. На дворе работают бондари, лодочники, каретники. В высоких окнах — чудесные цветы, за гардинами можно представить красивую жизнь, потому что слышались звуки музыки или пения. Иногда около приподнятой гардины можно было увидеть читающую живую барышню похожую на картинки в журнале "Нива" и уж никак непохожие на замухрышку Настю.

Так воспринималось представление о жизни и социология.

Социальное положение людей воспринималось визуально по одежде, упитанности, изнеженности лица и рук и даже по походке.

Крестьяне — мужики и бабы. Лапоть самая неказистая — жилет, а то и посконь.

Солдат — серая масса, лиц не запомнить. Конечно — герои, христолюбивое воинство, но нижние чины, которых не пустят туда, где благородные люди. Зависти не вызывают. Иное дело — казак: фуражка набок, чуб, лампасы, а если на коне, то как не позавидуешь.

Офицер — это "душка". Походка и манеры чего стоят — словом "благородие".

Купец — их степенство. Об этом свидетельствует и облик и одежда.

Священник, чиновники, мастеровые — все на своем месте, привычно, обыденно, понятно. Были и нищие, но их знали по имени: Тимушка, Семушка, Ипатьевна. Им охотно давали милостыню и ночлег. Это были, главным образом, Христа ради юродивые.

Это при хорошей погоде.

Плохая погода не портила жизнь.

Баул с гвоздями крепко вбил мне в голову, что мой отец — не мужик, а мещанин ремесленник столяр-краснодеревщик. В социальном отношении это кое-что значило. Правда, прожить столярным ремеслом было трудно, потому осенью отец работал стекольщиком, а зимой — переплетчиком. Знаю твердо, что отец не любил в работе, чтобы поскорей зашибить деньгу, а добивался тщательной отделки. Если заказчик торопил его он недовольно ворчал: "Пока работа не сделана, я ей хозяин и господин. Мне ведь к вашему рублику большую благодарность заработать надо." И правда, у него были постоянные заказчики, требовательные к красоте шкафов и к переплетам книг. А людей книжных в городе было много. За работой он любил иногда петь:

Измученный, истерзанный

наш брат мастеровой

Идет как тень загробная

С работы трудовой...

Правда на измученно-истерзанного он не был похож. В субботу после бани зимой были пельмени, а в воскресенье шаньги и пироги с немудрой начинкой: капуста, лук, пшено, сердце, брюшина.

Хороши были дни когда в передней комнате (она же — кухня) начинались столярные работы. Отец любил во время работы петь то священные псалмы и молитвы, то вятские песни:

Невелицка птицка ластоцка

С моря на море перелетывала...

То романсы. Любил перекинуться шуткой с Клашуней.

Комната наполнялась стружками и столярным запахом. Я любил кувыркаться в стружках, а отец говорил маме: "Клашуня, открой печь — надо стружку сжечь — вишь сколь накопилось". Хватал охапку стружек вместе со мной и нес к печке. Я начинал визжать. "Ах ты, да тут — поросенок. Вот и зажарим. А поросят вот так режут" и он начинал щекотать шею ребром ладони.

Поздней зимой комната наполнялась обрезками бумаги, которую тоже "надо было сжечь" и я снова попадал под ласковую руку "живодера". Когда не было обрезков бумаги, я смотрел как отец проворно сшивает книги. Мне разрешалось разброшюровывать, ощипывать клей и просматривать иллюстрации и спрашивать об индейцах Фенимора Купера, о ковбоях Майн Рида, о славянах, о варягах, о Петре Первом, о Стеньке Разине. Иногда на мое "почему" отец отвечал: "Этого, дружок, я и сам не знаю". Говорил о непонятных мне якобинцах, инсургентах, гезах и многом другом, совсем непонятном. мне. Я спрашивал снова. "Узнать-то я узнал, да только не понял. Это, дружок, сложная механика. Те, кто писал, сами до конца не понимают, а потому спорят меж собой".

Помню как отец получил заказ отделать шкафы для книг у ссыльного инженера-промышленника Костарина. Эти книги передавались как приданое его будущему зятю Олено Илиофоровичу Рутковскому (тоже ссыльному). Меня ошеломили сверкающие ряды словаря Ефрона-Брокгауза и множество других книг в дорогих, а иногда слишком потрепанных переплетах. Я спросил: "И он должен все эти книги прочитать?" "Он их уже читал. Но прочитать их нельзя. Их нужно изучать, а, изучив, постоянно советоваться с ними. Вот тебе сколько непонятного, а чем больше будешь узнавать, тем больше непонятного будет. Но ты учись. Чего из книг не поймешь, то жизнь научит.

Так, или не совсем так было сказано, но желание учиться было у меня прочно зафиксировано.

БЛУЖДАЮЩИЕ ОГНИ ПРОСВЕЩЕНИЯ

Отец читал запоем (благо спиртного не пил). Ни одна сданная в переплет книга не уходила от него непрочитанная. Среди этих книг было немало «не одобренных Святейшим Синодом» и просто запрещенных. Бросит недоделанную работу, уткнется в книгу и уж тогда не проси его принести воды или дров. Читая, он иногда стучал кулаком по столу и ворчал что-то неласковое.

Я знаю что ему удалось окончить 4 класса Церковно-приходской школы за два года, наслушаться бесед учителя, не связанных с программой благочестивой школы. От учителя же он научился докапываться до сущности книги и понимать, чем вызваны действия персонажей книг, а не скользить по сюжету книги.

Знаю по рассказам мамы, что он воочию познал святые и грешные таинства церкви. Узнал и особосекретные тайны жандармского управления. Узнал тайные пружины торговли, но ни на одном факультете этого университета не задержался.

Об этом я писал в «Трех поколениях» и в «Зове предков», и в этом очерке я намерен писать только о виденном и почувствованном мною.

Я упомянул о пристрастии отца к книгам только потому что наглядно почувствовал что в книгах есть что-то что может волновать человека до глубины души. Это «что-то» было непонятно мне. Я находил эти книги, которые отец не хранил вместе с другими и не мог понять даже заголовков вроде «Филантропы в рваных штанах». Чем мог волновать Адам Смит было совсем непонятно — это не Алладин, не Гарибальди, не Лейхтвейс или Сюрнуф, и слова-то были не только непонятные, но и прочитать-то их было невозможно.

Я видел, что отец не считал себя шибко грамотным и задавал своим просвещенным заказчикам вопросы: «Почему это так?» и «Как это можно изменить?» Отец уважал знающих, просвещенных людей, тянулся к ним, но не всегда соглашался с тем, что они утверждали категорически.

Я замечал это, но не задумывался, потому что не успевал наглядеться на все, что есть в жизни хорошего иногда непонятного, часто недоступного мне, но любоваться красивым можно и так, просто.

Да и у самих было немало радостного. Правда рассказы отца дразнили мечты, когда он рассказывал о «Городе солнца», о докторе Саразене, но это для меня было лишь разновидностью волшебной лампы Алладина, и ясно, что вместе с лампой или бегумой был магрибинец или Шварц.

Жили мы не бедно, т. е. не относились к разряду «голодного люда» или «вахлаков», но отец искал чего-то не связанного с сытостью.

При помощи Косторина и еще кого-то он смог открыть ларек галантереи и писально-писчебумажных принадлежностей. Мать целиком ушла в ту же рациональную сферу, дополнив ассортимент товаров продуктами своего труда: баварский квас, пряники, карамельки с пасточками, маковники. От матери перепадало и нам — коврижки, медовые пряники и прочее, но с отцом ушло из дома веселье. Он больше разъезжал за товарами, который сдавал заказчикам. Дивидента от этих коммерческих операций почти не было и мама сетовала на нерентабельность этих операций. Отец отшучивался: «Погоди, Клашуня, раззоримся и — в купцы». Материн товар не уходил из-под контроля и давал кое-что, а отцу она верила — не с голодранцами водится, а с господами дело имеет — значит так нужно и не моего бабьего ума это дело. Сыты, одеты, обуты — чего еще, только бога гневить. Вскоре и квартиру просторную сняли на берегу Иртыша. Вроде бы и на окраине, а добрые люди часто заходят. А дальше пошло совсем ??? Сняли у Платуновых целый дом. В двух больших комнатах открыли пивную-закусочную без крепких напитков, а потому и люди ходят приличные, не разбишаки какие-нибудь. Засиживались допоздна ??? ??? десять человек около дюджины пива, Клашунь, закуску похваливают. При встречах приветствуют со всем почтением. Живи да радуйся. Но почему-то отца вдруг забрали в жандармерию, пивную опечатали, в доме все переворошили от чердака до подпола, а отца отправили в одиночную камеру. Долго ли он там сидел не помню. Помню, что мама плакала и мы носили отцу передачи. Тут время-то долгим покажется. Тут еще пущая беда — началась война с немцами. Отца выпустили, но вопреки закону (один кормилец на 6 человек семьи) забрали в ополченцы, но по ошибке послали в действующую армию. После ранения врачебная комиссия разобралась и зачислила его в ветеринарную службу, где он общался с людьми образованными, но не вполне благонадежными. Отец оказался в партии большевиков. (что упоминается, хотя и не удостоверяется в архивной справке.

Жизнь пошла наперекосяк. Основных капиталов не оказалось, престиж торговой был подорван, казначейство отказало в выдаче торгового свидетельства, а хозяева дома отказали в квартире. Нашлась добрая душа — отдала под квартиру баню, которая обеспечивала крышу над головой.

СВЕТ ПРОНИКАЮЩИЙ В ЩЕЛКИ

Помню: на площади против пожарной, близко от нашей квартиры установили цирк Лапиндрашки Виллуластин. Это был концентрат чудес. Двугривенный за билет на галерку достать было трудно, заглянуть в щелку — опасно — неожиданный подзатыльник или волосянка обеспечены, заглянуть с задней стороны увидишь совсем будничное: клоун — просто человек — курит и потягивает пиво, ничего в нем смешного нет, рот как рот, нос как у любого и каждого.

Не стоит заглядывать в щелки — узнаешь не то, что надо.

Например:

В конюшни пожарной команды пригнали австрийских военнопленных. По рисункам в журналах «Нива», «Родина» и др. знали, что это люди с выпученными глазами, оскаленными зубами, вообще мало человеческих признаков. А тут увидели добродушных, аккуратных людей с длинными фарфоровыми трубками. С первых дней они поразили людей своим мастерством — плетением корзинок, хлыстинов из лозы с чудесным переплетением ручек, циновки и салфетки из соломы. Чаще всего от них можно было услышать «Битте» и «Днке» и уже совсем странно было то, что на шее у них висели те же самые крестики, что и у православных, иконы, правда, почище, поярче, но те же Христос, богородица, тот же крест и распятый на нем Иисус. И уж совсем неожиданно, что некоторые из них говорили почти по-русски. Так я познакомился с Яном Весэлым и Мило — солдатами ??? Австро-Венгерской империи Франца Иосифа один чех, другой словак. О них я писал а «Трех поколениях», а здесь упоминаю как о сильном впечатлении поколебавших патриотическо-шовинистическое представление. У них я увидел человеческое внимание к себе и к нашей семье, от них я узнал волшебное действие настоящей музыки, услышал о Златой Праге — городе культуры. От Яна Весэлого я услышал чарующие рассказы о Трех талантах, о скрипке — сабо, о золотом хворосте, впечатление от которых я с благоговением унесу с собой в гроб — огоньки, осветившие мне цель и путь в жизни.

Тогда как попытки заглянуть за пределы непознаваемого кончались не подзатыльником, ни волосянкой, а более сильным впечатлением, которые я тоже унесу с собой в гроб, но с обратным благоговению чувством.

В письмах отца часто попадались слова зачеркнутые тушью военной цензуры, но химические чернила проступали и можно было прочитать совсем непонятные слова «буржуазия», «эксплуатация», «бюрократизм» и еще какие-то. Я выписал этот список школьной библиотекарше. Она сама советовала выписывать непонятные слова из книг и объясняла их. На грех (если это слово применимо к протоиерею) здесь был учитель закона божьего Дагаев. Он взял список слов и тут же погнал (именно погнал) сторожа за мамой. Как черт из коробочки появился и директор училища. Мать пришла встревоженная и была окончательно убита гневом «батюшки». «Смотрите каких слов нахватался ваш выродок, чему вы его учите? Как воспитываете? Кого воспитываете? Каторжника!» Мать пыталась оправдаться, уверяла что в нашей семье, упаси бог «черных» слов не употребляют, а услышать их он мог где угодно, потому и не понимает.

Порок должен быть наказан. Дома мама всыпала мне ото всей души и не заглянув в список слов. Напрасно я ссылался на то, что эти слова я выписал из писем отца, это еще больше усилило ярость и усугубило наказание.

Наука жизни давала себя чувствовать.

Грешен, преступил я тогда пятую заповедь Господню и обозлился на мать, да и она кажись, потеряла ко мне расположение и запретила мне выходить из дома.

Успокоение для меня и для матери пришло поздней и неожиданно.

УЧЕНИЕ БЕЗ МЕТОДИКИ И ПЕДАГОГИКИ

Невероятно, но это так — помню все события жизни начиная с трехлетнего возраста да так, что будто бы было совсем недавно.

Например:

Помню как в наш палисад забежала бешеная собака. Пустяк. Но я помню какая была погода, в каком месте небосклона стояло солнце, какого цвета были пышные усы и мясистый нос у полицейского, который с обнаженной саблей, выставленной вперед, полз на карачках к кусту бузины, в котором сидела собака, помню испуганные глаза «отважного ундера».

В более значительных событиях (забастовки, манифестации и т.п.) помню даже кто во что был одет и выражение их лиц.

Но не помню когда и как я научился читать. Крупные (аршинные и саженные) надписи воспринимал целиком. «Сиу и К°», «Чай», «Соль», «Банк». По складам (про себя) читал и приложенные к понятному слову «Банк». (Это огромная банка в которой французские деньги, а «русысыко-азиятский» — приложение непонятное и ненужное. На вывесках читал фамилии купцов и написание их с обликом их владельцев. Встречая Шафоростова или Рафикова, я находил между ними сходство в том, что у них третья буква «Ф», а Гольденберг состоит из других букв которых нет ни у Шафоростова ни у Рафикова, и я был убежден в том, что он потому такой длинный и сухщавый как его фамилия. Любил читать и в обратном порядке. Настя читалась интересно и звучно яйсатсаниА авоторК.

Писать учился около Насти. Она писала красиво, что ущемляло мою гордость. Я из гордости перемешивал прописной шрифт с печатным и никак не соглашался с тем, что звук Я пишется буквой "Я", а писал ИА, сместо Ю писал ИУ.

Как ни как, а в 1915 году я самостоятельно без чьей-либо помощи писал письма отцу в армию на двух листках тетради.

Когда Настя учила стихотворения наизусть, повторяя строчки и куплеты, я ВИДЕЛ как, "Весело сияет месяц над селом", как "Румяной зарею покрылся восток", но не согласен был с тем что "воз растет, растет как дом". Как строят дома я знал хорошо и не представлял, что дом может расти.

Была еще одна особенность моего ДОшкольном и ВНЕшкольном учении: ВСЕ представлять в образах. Этому способствовало рассматривание переплетаемых отцом книг и комплектов журналов «Нива», «Родина», «Пробуждение», «Золотое руно» и др. Рассматривал имевшиеся в нашем ларьке учебников и учебных пособий. Например, были кипа (не менее полусотни) больших листов на картоне с литографиями по 3-5 на каждом листе по истории государства Российского. Вот прибытие варягов. Помню (и могу нарисовать) воинов закованных в латы, с суровыми, как у хищников лицами, простоватые в длинных холщовых рубахах. Такие люди и одежды в оно время встречались в наших местах. Битва на Калке и татары пляшущие на настиле из досок, под которыми лежат русские воины. Если напоминать, что эти литографии были репродукциями с картин Иванова, Рериха, Васнецова, Серова, Бенуа, Верещагина, то не трудно представить какое впечатление они могут произвести. Образному представлению помогали и многочисленные литографии Сытина (in felium) где изображались подвиги Кузьмы Крючкова, гибель «Варяга», Бородинское сражение, даже знакомые песни принимали образ: «Дело было под Полтавой», «Из-за острова на срежень» — Стенька Разин с княжной на руках, «Гибель Ермака», были и «Хаз-Булат удалой» и «Маруся отравилась» не говоря уже о множестве библейских сцен.

Даже в церкви я забывал креститься рассматривая икону Георгия Победоносца, стараясь определить породу коня - больно несуразный, тонконогий, безсуставный, такому только по облакам бегать и делал вывод, что наши земные гораздо красивей.

Я старался занять место около колон от которых к купалу или плоскости на которых в реалистической манере изображались библейские сцены. Ради этого заходил даже на левую (женскую) сторону. Строительство Ковчего Ноем. Тут и небесного-то ничего нет: стружки, щепки, шпангоуты, инструменты — все как в Затоне, даже благочестивые люди напоминали тех, кого я знал в жизни. «Возвращение блудного сына», «Снятие с креста» — все как живые, только чем-то благородней. Была даже копия картины Семираденого «Христос, Марфа и Магдалина». Как тут креститься — мельтешить рукой перед глазами.

Неплохо было в плохую погоду рассматривать открытки, которые хранились в аршинной коробке и набор их пополнялся стараниями Насти. Здесь были чудесные рисунки Сатокин-Судковский отпечатанные методом линотипии — реклама компании Зингер. Изображались дети в костюмах а ля русс: «Где работа, там и густо», «Чтобы быть красивой, не надо быть ленивой», «Поработаешь до поту и покушаешь в охоту». Была серия снимков, Великого Сибирского пути, виды Швейцарии. Были поздравительные рождественские и пасхальные, которые делали честь литографии, а она не скупилась на тиснение, золото и блестки.

Рекламы иностранных фирм изображали труд с самой нарядной ее стороны: Мак Кирмик — это красивые поля и легкий труд на «лобогрейках».

Альфа Ловаль — это красивый скот, и еще более красивые крестьянки.

Нэстман — это красивые здоровые дети.

Жорж Бирман — изображение детей питающихся шоколадом его фирмы. Красота! Видно было на что картон идет. Нам бы так-то питаться. Цель рекламы была достигнута, но мешала покупная способность.

Кстати сказать, питаясь молоком и кашей мы были не так красивы, но здоровы, чем питомцы Жоржа Бормана.

УЧЕНЬЕ — СВЕТ

Но источники света бывают разные и являются признаком социального положения. Детство и юность родителей освещала лучами чуть повыше ее по состоянию хозяйства был каганец. Свеча — привилегия господ не высокого ранга — учителя, приказчики, мелкие торговцы. Наша семья в лучший период жизни освещала ночную тьму 7 или 10 ликейной лампадой, которая давала отцу возможность переплетать книги, маме — шить, Насте — читать, мне слушать или смотреть рисунки. Работа, песни, чтение, рассказы делали мрак по углам незаметным, а порой создавали яркий красочный мир.

У господ комнату освещала лампа-молния, а она — страшно подумать — сжигала за вечер 2-3 фунта керосина. Верхом освещения было непонятное уму электричество. Проникая сквозь занавески он удивляло своей яркостью. Было электричество в буфете Народного дома. Туда можно было заглянуть любопытства ради, но не задерживаться. С мальчишками не церемонились — выталкивали взашей. А в буфете сверкало все — люстра с хрустальными подвесками, фужеры, сервировка, погоны, оружие, перстни.

Такая градация источников света мне была известна и, конечно, хотелось бы жить при ярком свете в доме. Это — возможно. Трудно. Очень трудно, но можно. Для этого есть

Ученье — свет

От этого света зависел уют в доме, тепло, вкусная еда, красивая одежда и многое другое.

К дороге по пути просвещения я был подготовлен давно рассказами отца, книгами и реальными возможностями, подготовленные мне сиятельным крестным отцом. Сиятельный отблеск давал возможность выбора источника света.

Церковно-приходская школа — удел податного сословия и мастеровых. Свет знаний, который она давала был вроде фонаря, с которым ночью можно было сходить в сарай или еще куда не так далеко — освещая только под ногами.

Школа учила читать, писать, считать, знать основы православной церкви — молитвы, отрывки из библии, которые учили терпению на примерах Иова, Лазаря, Ионы, Исая и др.

С таким светом знания нельзя было поступить сельским писарем. В лучшем случае можно было стать присолом, подрядчиком где требовалось записывать, считать и обсчитывать.

Высшее-начальное училище. Окончив его можно было было пойти в духовную или учительскую семинарию, в ветеринарную или фельдшерскую школу. При исключительной одаренности можно было поступить гимназию. Если позволяло сословие, можно, было поступить в казацкий или кадетский.

Реальное училище. Главный упор делала на изучении математики, счетоводства, экономического законодательства. Готовило людей к коммерческой деятельности и к службе, связанной с финансами.

Частное училище. (Колотушкина). Готовила для поступления в гимназию, если позволит национальный и социальный ценз. Принимались все без разбора, кто мог платить за учение и обеспечить квартиру и питание. Сюда поступали дети кулаков не вышедшие из податного сословия, дети киргизских баев, татар торговцев. В крайнем случае выпускники училища могли рассчитывать на благородную службу — чиновником-писарем, приказчиком. Дисциплина была суровая. За низкие успехи и буйное поведение могли и высечь против чего не возражали и родители применявшие этот метод дома с малых лет ребенка.

Городское училище. Построено и организовано Савельевыми. Числилось за земской управой, в которой был организован попечительский комитет из людей с университетским и педагогическим образованием за исключением протоиерея Дачаева. Комитет ведал подбором учителей и проверял их работу, помогал в организации работы, подборе библиотеки и учебных пособий.

Училище готовило учащихся к поступлению в гимназию с последующим переходом в университет по гуманитарным наукам. В училище принимали детей высококультурных людей благородного сословия, не ниже купцов первой гильдии. В порядке исключения принимались иногородцы родители которых имели звание хана племени с имущественным цензом высшего уровня.

Этот свет знания и был выбран как идеальный. Но никаких признаков дающих право поступления не было : сын мещанина, лавочника, мастерового да еще в подмоченной репутацией благонадежности. Но знакомый адвокат и члены попечительского комитета апеллировали к духовному пастырю тем, что отец духовный участвовавший в святом таинстве крещения ближе к душе чада и пренебречь волею крестного отца — нанести обиду Его сиятельству и игнорировать духовную ипостась.

Осталось выяснить степень культурного развития, для чего было проведено собеседование членов комитета с абитуриентом в присутствии адвоката. Проверили умение читать и писать, знание стихотворений наизусть, знание молитв.

И попал я с суконным рылом в калашный ряд.

Итак, все было готово к далекому пути к вершинам «воссиявшим мировым светом разума»; полицейский шлагбаум заставы был поднят; благодеяние обеспечивало оплату подорожных на всем пути; учебники давно были приготовлены и добротно переплетены отцом — это были пропись Горбунова, предупреждавшая о том, что «Корень ученья горек, но плод его сладок», Гречушкин «Мир божий», предупреждавший:

«Помолясь, — за книгу, дети,

Бог лениться не велит»;

грамматика Н. А. Некрасова, Ушинский «Родное слово», арифметика Малинина и Буреника, Иловайский «История Русского государства», география Иванова, на первой странице которой царь Годунов наставлял царевича: «Учись, мой сын, наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни!» На всякий случай были приготовлены учебники Михеева, геометрия, физика, ботаника, античная история, даже учебник немецкого языка Глезера и Пецольда. Священная история, катехизис и молитвенник, просивший бога: «дабы произрасти тебе, нашему создателю на славу церкви и отечеству на пользу, родителям же нашим на утешенье».

В училище не было установленной формы, но требовалась «приличная» одежда. Сбережений у матери не было, заработки были ничтожны, но как-то она умудрилась справить вполне приличную одежду, купленную с рук, которая по возвращении из школы укладывалась в сундук. Вместе с «приличной» одеждой снимались и все условности приличия, не позволявшие быть самим собой и пользоваться солнечным светом, который освещал много прекрасного, часто непонятного, а поэтому вызывающее особое любопытство.

Но свет училища был действительно светом.

Об училище:

Это было двухэтажное здание уступавшее по красоте только Народному Дому. В нем было 8 просторных классов на 20 (40) человек парт, с огромными окнами. Наш (теперь МОЙ) 1-й класс заливался утренним светом. Рекреционный зал, где можно было играть в перемены, которые требовали беготни и не запрещались школьной администрацией. Здесь же собирались ученики всех классов для утренней молитвы. В «переднем углу» стояла огромная (2 м) икона — копия картины Гофмана «Моление о чаше». Это не создавало впечатления казенщины. Портрет императора был только в учительской и выносился в зал только в особо торжественные табельные дни и это был не портрет «ныне благополучно царствующего», а портрет царя-освободителя. В мундирах ведомства ходили только директор училища М. И. Любомусов и инспектор училища (завуч) М. Д. Гусев. В торжественных случаях они надевали полуэполеты и из кармана сюртука был виден эфес шпаги, а золоченый наконечник виднелся из-под полы сюртука. В какой степени это было атрибутом просвещения не знаю, но клинок ее был из тонкой латуни и к кровопролитию неспособный.

Учителя ходили в партикулярной одежде не опускаясь до косоворотки, но и не поднимаясь до фрака. Художник Лапин ходил в длинной блузе из черного бархата с большим черным бантом, протоиерей ходил в лиловой рясе. В училище была большая библиотека в которой были и книжки-копейки и роскошные издания Клебеля, Сойко, Эфрона-Брокгауза.

Училище не было подчинено ни Земству ни церковному приходу, преподавание выходило за рамки программы министерства просвещения. Чувствовался Ушинский, Рубакин, Дестервег, Фребель. Устои государства внедрял уходранием инспектор училища, христианскую мораль внедрял протоиерей волосодранием, мужицкое хамство искоренялось всеми, а сословное чванство и произвол барчат сдерживали учителя оскорбляющим человека сарказмом.

Это был действительно СВЕТ, куда я вошел по неожиданному и непонятному мне праву. Это как будто сравняло меня с теми, кто не пустил бы меня на порог своего дома, разве с черного хода.

Можно ли было мне судить их за сословное чванство, если горделивость вошла и в мою душу, обуяла хвастливость перед своими приятелями-соседями.

Но не чувствовать своего «неблагородства» я, конечно, не мог. Мои аксессуары принадлежности к СВЕТУ после училища складывались в сундук, а других они сопровождали всю жизнь. Да и что это было по сравнению с богачом Засориным, который приезжал в училище на пролетке или в санях под медвежьей полостью, а к большой перемене ему приносили корзину с закусками, названия и вкус которых мне были неизвестны. Закуски на большую перемену были наглядным показателем сословного положения. Пирожки с капустой или пшенной кашей, которые казались мне лакомством, я стыдился показать и съедал чуть ли не под партой.

Нет, уж никак не назовешь их одноклассниками. Это не вызывало зависти, но пробуждало надежду на то, что я обгоню их в учении и когда-нибудь добьюсь такого же положения и благосостояния.

Для этого надо учиться.

Учение не было для меня откровением. Все учебники были мной просмотрены, все что можно было прочитать, сравнивалось с окружающей жизнью или представлено в образах. Но учение началось позорным провалом.

Уроки в первом классе вела молодая, стройная (почему-то таких называют хрупкими) красивая учительница Нонна Степановна. Движения ее были какими-то особенно красивыми, очарование ее завершало, казалось бы простое, почти черное платье, но именно это оттеняло красоту ее шеи и рук. А голос!!! Какой-то мягкий, ласкающий слух. Я сидел очарованный ее голосом, не вникая в смысл произносимых ею слов. Это были чары, которые рассеялись когда она назвала мою фамилию и почувствовал как сосед по парте ткнул меня кулаком в бок.

— Повтори мой вопрос и ответь.

Значит был задан вопрос и множество поднятых рук свидетельствовало о том, что вопрос был не таким уж сложным. Я, конечно, молчал.

— Дагаев, ответь.

— При встрече старших надо приветствовать наклоном головы. Это — знак уважения к старшим и не унижает достоинство человека.

— Выйди и покажи, как надо приветствовать старших при встрече.

Дагаев вышел и показал. Получилось красиво с чувством собственного достоинства.

— Иди на место. Садись Кротов. Слушай внимательно и когда слушаешь, не раскрывай рот.

В классе раздался дружный смех. Учительница его погасила, но на перемене он вспыхнул пожаром, обжигающим душу стыдом. «Ротозей» чуть не стало моим прозвищем, если бы поздней не закрепилась за мной более позорное прозвище «большевик». Но это — потом.

Первая работа по чистописанию увенчалась позорной «картошкой» — О, хотя некоторая графическая давала мне преимущество перед многими. Но я решил сделать работу сверхкрасивой, а поэтому одну строчку палочек писал своими черными чернилами, вторую — синими, обмакивая перо в чернильницу соседа по парте, за зелеными пришлось тянуться к соседу в другом ряду, а концы палочек украсил звездочками, вернее помпончиками.

Зато на уроке словесности, когда учительница спросила кто какие стихотворения знает наизусть, желающих оказалось не так уж много. Я высоко поднял руку. Меня вызвали третьим. Я сказал, что могу рассказать «Мужичок с ноготок», которое я знал наизусть еще со времени учения Насти, а потом Шумский (антрепренер театра, который заходил сдавать в переплет книги), выслушав, сделал замечание: «Не руби по сточкам, а говори обыденно как рассказал бы о том как однажды в студеную зимнюю пору мы вышел на улицу, был си-и-ильный мороз, гляжу — навстречу мне идет мальчик в больших сапогах..» И рассказал все стихотворение, которое он, к моему удивлению, тоже знал наизусть. Рассказал «обыденно» и на разные голоса, а «Ну, мертвая!» прии??? детским басом и даже рукой «рванул под уздцы». Мое чтение, очевидно, произвело впечатление не только на учительницу, но и на класс. Нонна Степановна велела выйти к доске, повернуться к классу и рассказать снова. Я кончая рассказ «дернул под уздцы» и взмахнул кнутом.

Учительница спросила, что я еще могу рассказать, я назвал басню Крылов, которую разыгрывали с Настей, сидя на печке в морозные дни.

Похвала учительницы и внимание класса было той искрой, которая вскоре зажгла во мне пожар честолюбия.

К рождественской елке мне поручили заучить «Сборы ямщика» Никитина. Я без труда заучил стихотворение и рассказал его Нонне Степановне в присутствии устроительницы детского утренника бельфам Трусовой, сверкающей серьгами, брошью, перстнями и даже лаком ногтей (жена управляющего факторией по скупке пушнины). Она одобрила и даже назначила мне «в жены» свою дочь толстушку Нину.

Для этого выступления маму попросили сшить красную рубашку и заказать сапожки. Кафтан, кнут, рукавицы и шапку подобрали в театральном реквизите, благо на мою голову нужна была вполне «взрослая» шапка. Это выступление пришлось повторить на детском вечере в школе, где присутствовали родители, главным образом мамаши. Моя мама в зеленом кашемировом платке (см. фотоснимок) выглядела неплохо. Только слезы умиления портили чинность, но так как слезы текли на фоне улыбки, то лицо было счастливым, а счастье украшает.

Дело пошло дальше.

В великий пост, когда театры, синематограф и воскресные чтения с «волшебным фонарем» прекращали свою деятельность, протоиерей Дагаев и священник Гамаюнов устраивали душеспасительные беседы на евангельские темы со строго выдержанным дивертисментом. К беседе о смертном грехе чревоугодии на примере многострадального Лазаря, удостоенного райского блаженства, мне поручили выучить и отработать с преподавателем словесности Иваном Лукичем Молодовым стихотворение «Повесть о дрозде» из книги «Чтец-декламатор» на 4-х страницах a propos — я до сих пор помню его почти все, но не пишу, не желая совращать вас на путь добродетелей.

Устроителя беспокоило одно — как бы я не оробел, но, кажется, это свойство не входило в число моих добродетелей.

Вид темного зала, в котором можно было заметить только передние ряды и можно было видеть пену кружев, страусовых перьев на шляпах и веерах, блеск сережек, кулонов и перстней, среди которых сверкали палаши, погоны, аксельбанты. Это вызывало не робость, а какое-то упорство: они — эти господа и барыни будут слушать меня замухрышку (костюм заказывать не пришлось). Заплатки (не бутафорские) только подчеркивали текст:

«Тот глянул. На нем рубашонка худая.

Продать — не беда, да хватит ли денег,

Ведь дичь дорогая: три злотых...»

Суфлер не понадобился. Голос подчинялся чувству. Растерянность наступила потом, когда раздались аплодисменты и камни засверкали ярче. Я был ошеломлен, но подошла душистая дама велела мне поклониться и увела. После меня выступила красивая девочка Бехли: «Вечер был. Сверкали звезды. На дворе мороз трещал...» Но ведь это — всего три куплета и играть голосом не было надобности. Я чувствовал себя в Эмпиреях, пока не почувствовал необходимость немедленно отлить избыток теплых чувств и побежал на мороз. Но это была уже проза.

Прозой для меня было то, что маме велели зайти в правление Нардома, расписаться в ведомости и получить 10 рублей. Но для мамы это было уже той реальностью, которая укрепляла веру в то, что ее Ганя будет получить деньги, которые нелегко заработать трудом ремесленника. 10 рублей были валентны 40 табуреткам или, легко сказать двухмесячному заработку кухарки-поденщицы.

Говорят, что самолюбие — порок. Но это, пожалуй, касается людей типа графа Альмавивы, который взял на себя только труд родиться в семье высоко-БЛАГО-РОДНОГО сословия, все остальное: культура, эстетика, лексикон достаются вместе с обеспеченностью быта, даже с излишками того и другого.

Я закончил первый класс Городского училища вторым первым учеником. Обойти Дагаева было невозможно, но уже то, что на первом этапе я смог придти к финишу ноздря в ноздрю с сыном протоиерея, внушало уверенность, что обскачу многих.

Правда все свои надежды на лето приходилось укладывать в сундук и перекладывать табачными листами и браться за работу: корчевать корни карагайника (жимолости), собирать кизяк, месить ногами навоз, укладывать его в формы, поливать огород, полоть, окучивать.

Я же стыдился этой ЧЕРНОЙ (почему-то) работы и находил много отрады в ее результатах, стремясь сделать как можно больше и заслужить от мамы «молодец» и «хозяин в доме». Но о какой эстетике и манерах можно было думать в это время. Но я сгорел бы от стыда (?) если бы меня увидели мои одноклассники по школе. Это был яд, разъедающий сознание. Но не несчастье. У меня было много первых радостей, пожалуй больше, чем у фединских персонажей.

Это было, не смотря ни на что, счастливое многообещающее детство.

Но ради моего счастливого будущего пришлось заплатить слишком дорого. Да и счастье оказалось весьма сомнительного свойства.

КОПОТЬ ПРОСВЕЩЕНИЯ

Обычно символом просвещения изображают факел. На античных и стилизованных изображениях это выглядит эффектно. А пробовали ли вы пользоваться факелом в подвальном помещении или в пещере? Я пробовал. Только копоти от него столько что трудно дышать и трудно отхаркивать сажу и прочистить нос. Копоть в символ просвещения не входит. А напрасно. Она неизбежна и тем сильней, чем настойчивей действует культуртрегерство и чем усиленней охраняемый священный огонь просвещения всякие весталы и весталки и прочие жрецы культуры, науки, прогресса, внедряя цивилизацию огнем и мечом.

Но сперва был дым без огня.

Во втором полугодии учебного года началось непонятное... На молитве перед началом уроков велено было петь: «победы нашему временному правительству на супротивные даруя...», а «благоверный наш император Николай Александрович» изображался в карикатурном виде не только в журнале «Стрекоза», но даже в «Новом мире» и на литографированных плакатах наклеенных на стенах полицейской управы и на иных «присутственных местах». Начались манифестации, демонстрации, митинги. Преобразились и люди. Крупный коммерсант Гольденберг, владелец заводов Сидоров, чиновники нацепили красные банты. Через всю улицу были протянуты красные полотнища с надписями «Свобода, равенство и братство». Это выкрикивали громко, но казаки, офицеры и благородные негромко произносили «стыдоба, рванство и блядство».

В напутственном слове на утренней молитве протоиерей патетически восклицал: «Воссияло над Россией солнце правды!»

На уроке (вместо урока по расписанию) инспектор училища объяснил, что произошла революция (это слово, ввиду его необычности, написал на доске). Революция — это значит — коренное государственное изменение. Страной управляет Временное правительство, которое соберет учредительное собрание изберет государственную думу, которая создаст новые законы. Во главу правительства, безусловно, будут избраны люди высокого ума и культуры, а не хамские Совдепы. Обрушился на большевиков, которые суть немецкие шпионы, враги церкви, разрушители культуры.

Но к власти пришли Совдепы и их основатели-большевики. Но было несколько партий между которыми шла борьба за выборы в Учредительное собрание.

У ребятишек шла тоже борьба. При встрече спрашивали: «Ты за кого?» Тех, кто был за Ленина, Троцкого, Зиновьева — били. Евреев, киргиз, татар и прочую мордву били не спрашивая.

О большевиках говорили много, как о каком-то бедствии вроде тифа или холеры, говорили как о худшем из зол. Чаще всего к ним прилагалось слово «чума». В защиту их избегали говорить среди благочестивых людей и даже те, кто разделял их убеждения. Только на рабочих окраинах говорили громко и решительно, а на митингах гнали всех краснобаев.

Но просвещенные люди не стеснялись в подборе оскорблений по адресу большевиков.

Вот почему мне было странно узнать, что самый близкий, самый дорогой мне человек — мой отец оказался большевиком да еще и комиссаром, т. е. из главных и не стыдился сознаться в этом, даже вроде гордился этим званием. Мне иногда отец велел «сбегать позвать Медынина, Пахотина, Платунова или других, но тайком, не при людях. Это смущало. Что они скрывают? Может правда они и впрямь готовятся к грабежу или еще чему-нибудь ужасному. Мне разрешали (т. е. не прогоняли, просто не замечали) присутствовать при их разговорах, но понять в чем суть разговора было невозможно, потому что смысловую нагрузку несли такие слова как пролетариат, эксплуатация, интернационал, буржуазия, узурпаторы. Такие слова даже сохранить в памяти было невозможно.

Однажды я спросил у отца, правда ли что он — большевик. Он коротко ответил «Да».

— Но говорят, что большевики — немецкие шпионы.

— Это — демагогия.

Час от часу не легче. Объяснил называется. Но, наверное, заметив мое поглупевшее лицо, объяснил какую роль в борьбе играет клевета. Большевики — за правду и справедливость, что не нравится богачам и они стараются обмануть трудовой народ. В чем правда большевиков объяснял подробно и долго. Многое я не понял, многое понял по-своему применительно к ребячьим отношениям, но поверил в отца крепко. Он хочет, чтоб все были равны и управляли страной те, кто работает. Значит Загорин будет месить кизяк, а я буду иметь возможность учиться музыке, а Настя будет одеваться как барышня. После этого разговора я принимал как свои лозунги: «Мы путь земле укажем новый, владыкой миру будет труд», «Мир хижинам, война дворцам», «Зрей наше юное племя, путь твой широк впереди».

Отец редко бывал дома. Иногда он не приходил несколько дней. Я был уверен, что он занят постройкой дома на Комендантском острове. На строительство нового дома не было средств, был куплен дом на слом. Перевозили и устанавливали дом методом сабботей и быстро был установлен дом, построена поветь и особое внимание уделялось строительству бани с загашниками.

Пока ставили дом, мы с мамой копали огород и успели кое-что посадить: картошку, капусту, огурцы и всякую мелочь. Как управлялась Настя с детьми не могу представить и рассказать. Мама ушла в хозяйство всей душой и отдала всю силу. Дом ставили быстро, а переехали мы когда еще не была покрыта крыша и в щели надома сыпался мусор.

Но дом устраивался, устраивалось и благополучие семьи. Не хватало многого, но ребятишки ели от пуза молоко, окрошку, овощи. Целинная структурная земля — чернозем давала урожай. Росло хозяйство, росли заботы, не было топлива, надо было рубить и корчевать кустарник, собирать навоз. Героическим усилием матери хозяйство росло: появилось две курочки с петухом, появилось два выводка цыплят; появилась гусыня (без гусака), а поздней — пара поросят. Это закабалило Настю и меня отнюдь не благородной работой, мать худела с каждым днем, но была счастлива растущим благосостоянием хозяйства. Отец еще реже стал бывать дома.

В благоприятные (дождливые) дни, когда нельзя было собирать кизяк или месить навоз, поливать огород, мне удавалось вырваться в город к отцу. Власть перешла к Совдепам и большевикам, но благородные и зажиточные люди почти не подчинялись этой власти. Жили старыми запасами, выжидая, посмотрим мол, как вы без нас проживете. И приходилось владыкам мира самим заботиться о беспризорных, инвалидах, вдовах, и больных и голодранцах. Нужен был хлеб и топливо, а для этого требовался транспорт, лошади, фураж, сельскохозяйственные орудия.

Большевиков уже не ругали, но вели пропаганду шепотом, не гнушаясь клеветой и дикими вымыслами. Понять все это было трудно и взрослому, но я видел сапожников, столяров, пимокатов, хлеборобов с оружием, а казаков спешенными без оружия. Исчезли полицейские и жандармы. Я то видел их в другом виде: спекулянтами, маклерами, присолами, скупщиками.

Мне иногда поручали продавать большевистскую газету «Голос Алтая», что часто продавцы газет других партий нападали и доверенные мне газеты погибали в лужах, а дивидендом были синяки. Потом нам, мальчишкам, объяснили что в городе и на базаре газет продавать не следует, а идти надо на Верхнюю пристань в Караджал, в гончарную слободу и в Долгую деревню. Там интерес к газете был большой. Правда, их брали нарасхват и забывали платить три копейки, но совали пирожок или кусок вареной печенки, ломоть арбуза и просили почитать вслух, а если платили, то сдачу с пятака, гривенника, пятиалтынного не брали, говоря: «Газета наша. Ей лишняя копейка не помеха, да беда, что в кармане прореха». Экспедитор газеты Суриков принимал выручку не считая, а если приносил остаток газет, советовал: «Надо было грузчикам и плотогонам раздать, а мне их солить что ли».

Не мне было разбираться в социальных прослойках и новых фортациях, я их воспринимал своим чувством, недоумевая. Те, кто казался мне образцом культуры, эстетики, благородства относились ко мне — продавцу газет — безобидному мальчишке с какой-то ненавистью. Бойскауты при выкрике «Делай!» намеревались избить методично и основательно, но спасали ноги, «соколы» гнали с презрением, как шелудивую собаку. Я писал эпизоды моей жизни в рукописях «Зов предков», «Оборотни» и «Три поколения». Здесь я пытаюсь показать, как формировалось классовое сознание. Для некоторых и сейчас эти слова «классовое сознание» кажутся невыразительными, но это потому, что они не испытывают его умом, а особенно чувством.

ЗАУЧЕННЫЕ ЗНАНИЯ И ФОРМИРОВАНИЕ СОЗНАНИЯ

На этом, кажется, свет учения кончился. Просвещение, основанное метода verba magistri, классно урочном, дидактическим, словам обучение в готовом виде кончилось. Теперь задачи на дом не давали, дома они появлялись сами по себе, и беспокоило уже не то, сколько цыбинов чая и по какой цене продал купец, а как справится с работой, избежать драки с мальчишками, где минус на минус давал положительную величину синяков и шишек.

Я писал уже о Колчаковщине, о диктаторстве Виноградского, об отрядах смерти генерала Аппенко, о беспощадности атамана Мамонтова, о погромах, о похабщине. Повторять нет смысла. Следует написать о формировании сознания и убеждений, если обращать внимание на корень этого слова и принять его в таком математическом смысле.

Общественное бытие, которое, как известно, определяет сознание меня не касалось. Я все же был иждивенцем мамы, а вот общественное бытие заставило меня видеть ЗЛО под покровом мундиров, красивой одежды, вызывающих зависть, под лоском культуры и эстетики. Видеть не грабителей с кистенем, способных ограбить богатство карманов и сундуков, а грабителей с самой благочестивой внешностью, способных отнять последнее, без чего сама жизнь теряет все радости и сам смысл существования.

У меня украли веру (доверие к людям и книгам), надежду достичь большого и доброго.

Страшно чувствовать себя живым, но не имеющим возможности ощущать радости жизни, способным достичь совершенства, но не имеющим к этому возможностей. Это формировалось в безграмотном, но прочувствованном выражении: «Разве я плохой всех».

Побывав в тесном контакте с детьми благородных и высокопоставленных родителей я заметил что они более ленивы, тупые, трусливые и ничем СВОИМ похвастаться не могут, а то, чем они хвастались, были красивые вещи которые давались им по их прихоти без какого-либо труда. Чужому горю они не сочувствовали, а готовы были злорадствовать над человеком попавшим в беду, и иной даже навредить чем-нибудь: обрезать лошади хвост, распороть мешок с зерном на возу крестьянского обоза, посадить мышь в ящик учительской кафедры, чтоб посмеяться над испугом Нонны Степановны, прибить гвоздями к полу галоши учителя. Это детские шалости. С возрастом они принимали другую форму, увеличиваясь в масштабе.

И в то же время видел помощь тех, кто находился в беде. Нам помогали бескорыстно совсем незнакомые нам люди из ПРОСТОНАРОДЬЯ грубые в разговоре, они умели деликатно щадить самолюбие бедности.

Настя. Дорогая мне сестра могла отдать все свои силы, время (из которого складывалась жизнь) заботе о детях, готовая помочь соседям, взяв на себя дополнительный труд, как неприглядна она была когда задрав подол месила кизяк, ноги были измазаны навозной жижей и руки по локоть, когда она перегнувшись носила воду для полива с захпостанным подолом юбки, она не думала о грации походки, а о том чтобы скорей управиться с работой и обиходить вечером ребят, которые пока копались в грязи или барахтались в луже.

Нет, она не вызывала восхищения даже тогда, когда одевала воскресное платье, которое было пошито навырост и выглядело на ней как на корове седло. Но ей никогда бы в голову не пришло носить модный сувенир — кусочек кожи с волосами, вырезанный с головы девушки.

Меня уже упрекнули, что обобщения я делаю из субъективных детских впечатлений того уродливого времени. Но моя беда, что детские впечатления наиболее сильные, мое детство не было каким-то исключением и судьба нашей семьи была судьбой большей части населения Российской империи, и в то уродливое время люди жили красивой жизнью.

Чем достигалась эта красивая жизнь.

Я видел изнанку красивой жизни. И сейчас, читая литературные произведения невольно вижу то что не замечал граф Лев Николаевич или граф (он же депутат Верховного Совета) Алексей Толстой. Читая сцену на балконе в «Войне и мире» я вижу, как за дверью дремлет усталая девка, ожидая когда она разденет барышню на ночь. Сестры «ходили по мукам», а Настя и Иван Горин — жили — ? «очищала нервишки» и возмущалась пением изнеможденной женщины, которая пела

Разлука ты разлука.

Одна переживала, а другая просто жила. Я это узнал, испытал, отсюда и мое сознание. Я свидетельствую. И имею на это право, потому что за всю свою жизнь я не возвысился над народом, остался в простонародье и или, как теперь принято говорить, рядовым гражданином.

ЛИЧНОЕ ЗНАКОМСТВО С ПРОВОДНИКАМИ ПАРТИИ

Не всякий может похвастаться личным знакомством с лидерами политических партий периода революции. За давностью времени и отсутствием новых изданий не знают и программ этих партий. Сами лидеры этих партий не дожили до наших дней (как ни старался это сделать Керенский). Их имена сохранились в энциклопедиях, в учебниках, в книгах по истории. Я их тоже не знаю лично, не расспрашивал их, не наблюдал сделанное ими.

Но когда говорят

— о лидере монархистов Каледине, Корнилове, я вижу генералов Вееренина, Аппенко, атамана Мамонтова. Я вижу их лица, а пуще — их дела.

— Когда говорят о коменданте Петербурга Полоцеве, я вижу полковника Виноградского, слышу его речь на параде и осуществление этих слов на деле.

— Когда говорят о лидере Конституционных Демократов (кадетов) (Милюков) я вижу Колмогорова, созданную им землю «образованных» им людей, т. е. воплощение программы КД.

— Когда говорят о левых эсерах их лидере Кологиеве с Брешно-Брешковской (бабушка русской революции) и Спиридоновой (мать русской революции) я вижу Юрьева, Мельникова, Киселеву, Леваду.

— Когда говорят о партии большевиков я чувствую отца, вижу знакомых мне людей: Запленинина, Брежнева — крестьянина, имевшего малую землю — две десятины вместе с огородом. Неудобной земли, а хлеб добывал арендуя у казаков исполу. Знаю многих, но многие погибли в гражданскую войну, а другие в более позднее время, погибли по разному, не стяжав себе славы, о которой они не думали, не личного богатства, к которому они не стремились.

Я писал о некоторых из них в ранних рукописях, но повторю еще ибо это — осуществленная программа в масштабе своих личных дел и близких к нам людей.

МОНАРХИСТЫ

Полковник Виноградский. Монархист не по убеждению, а впитавший с кровью от своего поколения обязанность служить престолу и отдать жизнь за царя. Это чувство было углублено кадетским корпусом, апогеем была торжественная церемония в Исаакиевском соборе наложение погон прапорщиков САМИМ государем императором в присутствии высших чинов Российской империи, окропленные святой водой рукой САМОГО митрополита святой православной церкви. Восторженный этим, он жаждал возможности доказать свою преданность российскому престолу. Эти возможности не замедлили явиться. Поручик Виноградский участвовал в подавлении студенческих и рабочих беспорядков, подавлении восстания в Тарту, усмирял революционную борьбу в Москве. Доказал свою преданность престолу и в войне с Германией и как награду воспринял тяжелое ранение, которое давало ему право на отставку и спокойную жизнь, но он пошел на сытый трудный для опасности престолу отдаленный край Сибири и получил назначение в Усть-Каменогорский уезд с диктаторскими полномочиями.

Если бы люди делились не на сословия, а на породы, вроде собак, то Виноградский принадлежал бы к породе волкодавов.

Когда в Усть-Каменогорск пришла телеграмма об отречении Николая II, Виноградский приказал скрыть это извещение. Но когда из Семипалатинска пришли газеты и партийные директивы, сомнений быть не могло. Но задача монархистов была ясна — восстановление монархии в лице Великих князей Константина, Кирилла или кого другого избранного вероподданными и помазанного на престол святой православной церковью.

Иначе быть не могло. Ведь недавно праздновали тысячелетие самодержавия государства Российского и трехсотлетие Дома Романовых. За это время всякое было. Был и Гришка Отрепьев с Ивашкой Болотниковым, был и Стенька Разин, был и Пугачев и медный, и соляной, и холерный бунты, но престол императоров остался непоколебим.

Программа монархистов была объявлена откровенно, конкретно на сборе круга Алтайского казачьего войска представляющей от станиц и подразделений. Начало совещания круга было освящено молебном и вознесена молитва: «Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние твое. Победы нашему христолюбивому воинству на супротивные даруя, и всея благословляя крестом твоим жительство».

Имени императора не упоминалось. Это дело патриарха и сенаторов. Каждый присутствующий после молебна целовал крест и евангелие, присягая на верность престолу.

О средствах борьбы с врагами веры, царя и отечества говорил Виноградский, не заботясь о подборе выражений.

Господ офицеров он призывал беречь свою, освященную веками, дворянскую честь, уничтожать взбунтовавшуюся чернь, и тех, кто сочувствует или хотя бы мирится с ними, не щадя пола и возраста. Выражая уверенность в том, что среди них не найдется презренных Швабриных и изуродованных богом Вадимов.

Господам казакам — оплоту царского престола и православной церкви — он приводил более конкретные доводы.

— Что никто из них не сменяет святого креста на знак антихриста — жидовскую звезду.

— что они будут стоять за единую и неделимую Российскую империю, завоеванную кровью их отцов, дедов и пращуров, держа в повиновении всех басурманов, а не пойдут за большевистским интернационалом — слово, которое означает, что:

— что на их землю, дарованную царем за их верную службу, придут китайские люди, киргизы, хохлы, а жиды настроют заводов и закоптят поля и леса, отняв у христиан даже воздух.

Да не дрогнет ваша рука и ожесточится сердце против врагов рода человеческого.

Вопросов и сомнений не было ни у кого.

Члены других партий спрашивали не предполагают ли они уничтожение всего податного сословия. Это не смущало монархистов. Возможно и это. Этим будет искоренен мятежный дух всяких пугачевских бунтов, а для работы можно нанять рабочих Европы. Пример работы военнопленных австрийцев, венгров, чехов и словаков показал насколько выше у них культура труда. Безработных в Европе множество, они пойдут на любую работу ради заработка, не требуя гражданских прав. Только ради этого нельзя распылять богатства, владения и торговлю. Культуру всегда двигали имущие сословия.

Население, конечно, не могло принять программу своего сплошного истребления или гнета покорности.

.Монархисты мало произносили слов и речей, предпочитая самые короткие из них: «Пли!» и «Ура!» Их сила была не в убеждениях, а в веками сложившемся понятии о сословном неравенстве, военной выучке.

Осуществление этой программы, вернее ее исполнение было видно всем, в том числе и мне девятилетнему мальчишке. Это должно было вселить в души людей страх и родить покорность.

А родило

«Крестьянин ни историей социализма, ни историей революции не занимался, но он верит и признает выводы, которые складываются на его собственной спине... что Колчаковская власть принесла ... вместо Учредительного собрания Колчаковская диктатура — самая бешеная, хуже всякой царской.

УЛУЧШАТЬ ТО, ЧТО ЕСТЬ И НЕ ДЕЛАТЬ ХУЖЕ ТОГО, ЧТО ЕСТЬ

Царь — не беда. К нему привыкли. 16 миллионов на его содержании — не велик убыток. Царствуй на славу нам (а, следовательно, без дура) царствуй на страх врагам (но не доводи дело до драки). На чужой каравай (даже если это Дарданеллы) рот не разевай. Есть короли в Англии, есть в Дании, но ради парадности выезда и смены караула, а как дело наладить подумают те, кто ближе к этому делу и кто "с царем в голове". Такому царю можно в два раза увеличить содержание, если он даст возможность развивать хозяйство.

А развить его можно вдвое-трое (на первый случай), а потом во сто крат. А ты — верноподданый его величества — граждане разумноуправляемой страны, покажем как это можно сделать. Конституция дает права, а демократия дает возможности.

Бедняки — если они не нищие духом — смогут организовать кооперацию труда и обмену его продуктами. Здесь простор и народникам и сощиал-демократам и меньшевикам. Здесь они могут на деле ПОКАЗАТЬ свою программу, показать ее жизненность.

Не если для счастья людей нужно уничтожить большую часть людей — кому нужно такое "счастье".

КОНСТИТУЦИОННЫЕ ДЕМОКРАТЫ

Портрет лидера Социал-Демократов висел в Народном Доме и солидные люди отзывались о нем восторженно. Меня это не удивляло потому что они по упитанности и приличной одежде были похожи на него. Но мне удалось познакомиться с ничем не примечательным, даже непривлекательным по внешности человеком, оказавшимся для меня почти сказочным волшебником.

Первые строчки этого очерка продиктованы памятью о нем. Эти строчки были его credo или программой партии Конституционных демократов.

Долгое время он казался мне слишком обычным.

Ровно в 9 часов утра он шел на службу (2 версты), а в 6 часов возвращался домой. Служба его была ничем не примечательна. Какой-то писарь на переселенческом пункте. Ходил он сильно ссутулившись, что было очень заметно при его высоком росте. Ходил он не по дороге и даже не по тропинкам, а по траве и между кустов, отчего полы его пальто ("дипломат") были облеплены семенами цепких трав и замочены росой. Шел, уставя глаза в землю, порой срывая какую-то травку или поднимая камешки, рассмотрев их внимательно, небрежно отбрасывал их или клал в карман.

Лицо его было непривлекательное, грубое, морщинистое, обветренное, да и по характеру он был неприветливым, нелюдимым. Никто не мог похвастать знакомством с ним. В гости он ни к кому не ходил и к себе приглашать.

Иногда к нему приезжали такие же неприветливые крестьяне в Заимок, но во двор не заезжали, а дав корм лошадям ходили с хозяином по двору и уезжали, как говорят "не солоно хлебавши". Для полноты его характеристики уличное прозвище его было "Говновоз".

Жил он самом глухом участке Комендантского острова в шатровом доме, слишком длинном по сравнению с другими домами города. Но это не бросалось в глаза т. к. дом был окружен зарослями сирени, чермухи, калины, бузины.

Большой участок огорода и служб (2 десятины) был обсажен непролазной даже для куриц полосой боярышника. Лазить в этот сад не решались самые отчаянные мальчишки, потому что знали, что там бродят две огромные собаки волкодавы, величиной с теленка.

Познакомил меня с ним такой же чудаковатый, неприглядный по внешности и ничем не замечательный, по роду занятий.

Познакомил сперва своим рассказом о прошлой жизни Колмогарова, без какого-либо пренебрежения к его партийной принадлежности, а тем более без враждебности к его убеждениям.

Цель этих очерков, как я обещал, показать как складывалась формация, общества, специальные и экономические отношения людей, а вместо этого пишу о людях столь же незначительных, как и я сам. Что же поделаешь если общество состоит из таких незначительных людей. Они не ведут за собой МАССЫ, не перестраивают государство, а из сотен миллионов гектар земли обрабатывают всего лишь 2 га и формируют сознание 8-10 (а может и больше) человек.

Конечно Милюков, Мартов, Каутский напишут обо всем этом обстоятельно так, что придется это изучать, учить, заучивать, но ПОКАЗАТЬ, они ничего не могут, а эти микро (даже атомо-) лидеры ПОКАЗАЛИ да так, ято вя экономическая политика и политическая экономия была понятна десятилетнему мальчишке и запомнилась на всю жизнь.

Узнав как выращивались чудеса ботаники и зоологии, интересно было узнать как выращивались люди, способные создавать все это, как формировались они, а узнав это познавались и измениния социальной формации общества.

А создавались она так

Нет, не буду повторять (переписывать) очерк о сделанном Колмогоровым — это частная методика и, пожалуй, касается больше агрономии или, выражаясь простым русским словом, ЗЕМЛЕ-ДЕЛИЯ. Прочтите его в "Зове предков", в котором собраны факты, и на которые здесь буду опираться как на ОЧЕ-ВИДНЫЙ труд, вытекающий из партийной убежденности создателя этих фактов. Которые суть —

1. Любить Родину, служить Родине, не провозглашая эти девизы, а создавать их.

2. Любить землю своей Родины, начиная с того квадратного метра на котором ты находишься. Сделать ее красивой и плодородной.

3. Выращивая изобилие и красоту, выращивать в процессе этого людей с опережающим развитием человеческого (homini) сознания.

4. Показать — убедить. Убеждение создаст и стремление.

5. Это возможно при любом правительстве, при наличии демократии. Свобода делать то, что не вредит обществ, приносит пользу при необычности по доступности форм осуществления. Сделав — донизывать, опираясь на сделанное.

6. Это и было Сredo Конституционных Демократов.

7. Пусть растут, процветают, богатеют мелкие (а при желании и крупные) хозяйства, и пусть в своих произведениях "Под старыми липами" оплакивает отжившую, паразитическую красоту.

8. А главное: "внедряйте просвещение, избегая кровопролития".