ВОСПОМИНАНИЯ

Воспоминания в черновом виде (расшифровка стенограммы.).

Ниже вариант с примечаниями и подзаголовоками. При публикации в "Континенте" №88 (1996, №2), с. 242-293 (тут в формате pdf) подзаголовки были убраны. Примечания составлял Павел Михайлов. См. предисловие к публикации с определением даты воспоминаний. См. текст письма Эшлимана и Якунина, которому посвящен мемуар. См. мемуар Левитина о написании письма.

1. 1960 год: слухи о приходской реформе

Самые напряженные события, связанные с церковной жизнью, происходили за последние пятнадцать-семнадцать лет, хотя можно было бы начать и с более ранних времен. Я же вспоминаю прежде всего 1960-1961 год. В это время я служил в церкви в Алабине[1] (село Петровское по Киевской дороге), и именно там впервые услыхал, что патриархия решает все права и полномочия по отношению к приходам передать так называемым церковным советам или "исполорганам".

2. Протесты священников

Это вызвало некоторое смятение среди духовенства; были протесты. Они особенно участились, когда появился указ патриарха[2] о том, что вся хозяйственная часть и административная сторона, - практически вся власть переходит светским лицам, которые якобы избраны от лица двадцатки. Отец Игорь Малюшинский[3] - был такой протоиерей в Москве - написал патриарху письмо (я его сам не видел, письмо это было частным, не открытым). В нем говорилось: "Ваше Святейшество! Положение об управлении Церковью было принято на соборе 1945 года и единоличным Вашим актом невозможно отменить постановление собора."

3. Еп. Ермоген: попытка протеста архиереев

Из архиереев большим уважением пользовался епископ Ермоген[4]. В эпоху хрущевских гонений он умудрился не закрыть ни одного храма и, собственно говоря, потерял кафедру потому, что отказался это сделать. Ему уполномоченный говорил: "Ну закройте и Вы один храм, и Вам будет повышение по службе, и Вас оценят..." - Он сказал: "Нет". Его стараниями собор в Ташкенте был не только отремонтирован, но и расширен, и увеличен во много раз, собственно - построена заново церковь. Сам он - выпускник нашей академии, учился еще у Флоренского и писал кандидатскую работу на тему "Психология мученичества по раннехристианским текстам". Человек аристократичный, высокого роста, с длинными седыми волосами, худой. У него было очень высокое мнение о епископском звании - епископ должен быть действительно владыкой Церкви. Юной он был души, несмотря на свои преклонные годы, всерьез принимал многое, что на самом деле не стоило принимать всерьез.

И вот он собрал несколько епископов - если не ошибаюсь, восемь[5]. По-моему, был владыка Павел Голышев[6] (Новосибирский), который сейчас эмигрировал, имена остальных тоже известны. Они написали патриарху письмо с протестом против этого незаконного решения. Патриарх вызвал еп. Гермогена, началось давление на него. Все остальные епископы сняли свои подписи, и он остался один - чтобы не создавать скандала и соблазна. Тогда-то, очевидно, те, кто задумал это мероприятие, поняли, что партизанским способом добиться ничего нельзя и надо сделать все более законно, - хотя, я думаю, что всё это уже было делом техники[7].

4. 1961 год: архиерейский собор проводит реформу

Был стремительно собран архиерейский собор, который уже, казалось бы, имел право аннулировать постановления собора 1945 года. Как известно, он принял решение о перемене в управлении церковной общиной[8]. Я не буду рассказывать об этом соборе, потому что о нем рассказывали многие и писали о нем многие. Важно, как это отразилось на приходах, а не организация собора, которую особенно критиковали. В общем-то, и собором-то этот сбор не был, потому что собравшиеся архиереи даже не понимали, о чем идет речь. Они служили всенощную, устали, их собрали, им быстро дали подписать, и все это было в высшей степени мгновенно.

Архиереям это преподавали в таком виде: ну зачем священникам заниматься разными хозяйственными делами - пускай это делают старосты. Постановление никто не понял толком, поскольку архиереи у нас в приходской жизни разбираются слабо. Многие из них никогда в жизни не служили на приходах. Я слышал, что на Западе каждый год епископ проводит некоторое время на приходе в качестве рядового священника. Если это правило существует[9], то оно очень, скажем так, хорошее. У нас многие архиереи весьма туманно себе представляют, чем занимается священник на приходе, поэтому многие из них легко согласились с реформой. Те же, которые заведомо не пошли бы на это, например, владыка Лука (Симферопольский), - по тем или иным поводам были не допущены до собора. Одному не сообщили, другого... - в общем, сделали так, что потенциальные оппоненты были туда не пущены[10]. Надо сказать, что патриарх сам не хотел реформы, но был он очень стар, и его мысль уже была основательно задавлена склерозом. Его можно было убедить в чем угодно, и в конце концов он согласился и даже стал считать, что это хорошая идея.

5. Теневая сторона дореформенного положения

Мне было тогда всего двадцать шесть лет, и служил я в священном сане всего несколько лет[11]. Но я и до этого много лет прислуживал, работал в епархиальных управлениях и знал всю, как говорится, теневую сторону. Я понимал, конечно, как реформа может ударить по приходам, как вульгарно выглядит заключение договоров со священниками, как нелепо предоставление старостам каких-то огромных полномочий... Но! Есть [и] совершенно другая сторона.

По моим тогдашним наблюдениям, когда настоятели были господами положения - было ненамного лучше. Большинство из них не имели достаточно вкуса хотя бы для того, чтобы храм украсить так, как надо. Храмы расписывались чудовищно. Сейчас мы говорим, что вот, староста не хочет, так далее... А когда не было этих старост, когда старосты были седьмой спицей в колеснице, - тогда настоятели творили, что хотели. Старики не понимали, что нужно, более молодые... тоже. Поэтому, если в большинстве храмов Москвы, - там, где не приложили руку светские органы защиты памятников или что-нибудь в этом роде -  шла варварская мазня. В самом патриаршем Елоховском соборе стены до сих пор расписаны с немецких и французских гравюр прошлого столетия. И после этого говорят о православном искусстве, об иконописи и так далее! Замечательная церковь Николы в Хамовниках на Комсомольском проспекте, которая как игрушка смотрится - внутри расписана тоже по образцам Гюстава Доре и Юлиуса Шнорра[12]. Я не против Доре и Шнорра, но все должно быть на своем месте!

Это показывает, что настоятели отнюдь не были идеальными управителями приходов. Многие из них захватывали бесконтрольно церковные кассы, и от этого происходили какие-то совершенно непристойные обогащения... и, в общем, все выглядело в те годы не лучшим образом... Я думаю, что все здесь было как-то провиденциально... Когда я прислуживал мальчишкой, то в алтаре стоял такой ящик, сейф, куда клали рубли, - священник запускал туда эти рубли, швыряя как-то так, словно ему уже было все нипочем. Все стало бесконтрольно, и временами мне, тогда совсем юному существу, казалось, что они превратили веру в фабрику по производству денег.

6. Попытки активизации приходской жизни после войны

В первые годы после войны многие священники проводили в храмах циклы бесед - по священной истории, по таинствам. Отец Андрей Расторгуев[13] вел толкование Евангелия - отлично вел! Каждое воскресенье вечером он читал кусок из Евангелия - последовательно, одно за другим, и объяснял по Толковой Библии, которая выходила в издательстве "Странник"[14] (одно из лучших толкований, которое у нас было). Говорил он прекрасно, внятно, все было хорошо. Отец Александр Смирнов[15] даже получил, благодаря своим связям с органами, разрешение поставить в Николо-Кузнецком храме экран, словно в кинотеатре - и каждое воскресенье вечером показывал цветные диапозитивы и рассказывал священную историю, тоже толковал - таинства; Народу набивалось - люди падали в обморок. Но это все было после войны непосредственно, скажем, до 50го года примерно. А потом все стало сходить на нет. Старые священники стали умирать, а новые этого уже ничего не приняли. Но деньги брали - "гребли", как говорят в народе - с таким же успехом.

7. Глубинные причины порчи приходской жизни

Ничего особенно хорошего, следовательно, не было и до этого, и когда впоследствии отец Николай[16] и отец Глеб[17] выступили с резкими нападками на собор 1961 года, - я думаю, что они должны были бы так же резко нападать на собор 1945 года, который создал фиктивную демократию в приходе. "Старосты" и "помощники старосты", - все они не имели никакого значения; настоятель был всем. Кто в этом виноват? В корне - само положение вещей, потому что "двадцатки" стали фиктивными уже давно. Согласно советскому законодательству, двадцатка есть община - то есть, никакой двадцатки нет, есть община, которая может требовать открытия для нее храма тогда, когда в состав этой общины входит не меньше двадцати лиц. В эту общину может войти полторы тысячи, десять тысяч человек - это неважно. Но должно быть не меньше. А потом это все превратилось в какую-то двадцатку, институт совершенно фиктивный. Причем обычно в нее набирали каких-то уже полуинвалидных старух - потому что рядовые люди боялись записываться в двадцатки. Вот почему двадцатки были недееспособны представлять церковную общину. Так что, когда произошел собор, то сменили - шило на мыло.

8. Реформа и приход в Алабине

Признаться, в нашем приходе это не отразилось "роковым образом". Староста только что умерла, и я посодействовал избранию женщины, которая целиком на меня полагалась. Только благодаря этому нам удалось произвести в храме полную революцию - внешнюю, но интересную. Я замазал все безобразные изображения на стенах. Дал лучшим иконописцам заменить иконы - почти все сменил, в том числе Марья Николаевна Соколова написала для нас храмовую икону. Но на стенах иконопись я не решился делать, чтобы окончательно не испугать народ, потому что средний простой человек теперь не понимает иконы и ее не любит. И это не результат вчерашнего дня, а результат трехсотлетнего отсутствия иконописи в храмах. Поэтому я сделал осторожнее и расписал стены "под Васнецова". Сам составил весь эскиз, пригласил художника из МОСХа. Для этого необходимы были тысячи левых рублей, потому что он не мог расписываться в ведомостях, и у нас было так заведено: одну старуху я ставил на страже, он быстро залезал на леса и быстро писал, и если там кто-то появлялся, я его снаружи там запирал на замок. Но в общем все было благополучно, расписали все стены храма - он Страшный Суд мне за месяц написал васнецовский, сзади во всю стену. Я ему дал денег, он съездил в Киев, посмотрел подлинник Васнецова, приехал и с фотографии написал. Позолотили все киоты, замазали Саваофа над иконостасом, переписали весь иконостас, заменили решетки, купили чешские вазы в виде чаш и сделали из них лампадки; чтобы они не загораживали иконы, сделали латунные подставки и на цепочках повесили... Получилось очень все "в стиле". Многое мне сделали резчики.

Я осуществил "изгнание торгующих из храма". Храм был небольшой, построенный князем Мещерским[18] в прошлом веке, и "ящик" просто вынесли из церкви и поставили его в притворе. Старосту загородили сплошной деревянной стеной и оставили ей только окошечко. Таким образом она там бренчала монетами уже вне храма. А в храме на этом месте мы сделали канон и там служили панихиды. По субботам я объяснял Символ веры, молитвы и службу. День за днем, потихонечку, особенно не рассчитывая, что это будет давать какой-то эффект. Потом в это включились мои сослужители - отец Сергий[19] и отец Владимир[20] - и тоже с удовольствием это делали.

Конечно, было много всяких хозяйственных "собачек", потому что проводили отопление - из церкви подсоединили его к сторожке, сделали в сторожке отдельную приемную комнату, чтобы там можно было людей принимать, и так далее. На крестные ходы для пасхи мы набрали массу старых икон, прибили их на палки, поэтому когда было шествие, то это выглядело как некая демонстрация: мы собирали молодежь, человек двадцать, и все впереди шли - прелестно... Староста нам ни в коем случае не мешала, а все предоставляла делать нам. Поэтому на мне вся эта реформа нисколько не сказалась. Но во многих местах было плохо.

9. Приход в Алабино: о. Владимир Рожков

Сейчас я вижу, что роковых последствий реформа 1961 года не принесла. В самом деле: приходам хуже не стало. Раньше было абсолютное самоуправство, теперь - относительное. Над священником был только архиерей, но он общался с ним через благочинного, а благочинный часто оказывался под влиянием разных "второстепенных факторов", и все это не работало.

У меня же ушел настоятель, и настоятелям оставили меня. Я хотел пригласить близкого себе по духу человека... - и мне прислали Рожкова, отца Владимира, которого только что рукоположили. Мы с ним прослужили немного: через два месяца, соблазнившись камилавкой, которую ему обещали в Пушкине, он ушел туда. Служил сперва с большой охотой, с рвением, и вечером даже проводил беседы (я ему говорил: "Вот тебе тема, и говори" - и он говорил). То был медовый месяц его священства... Был он тогда небольшой, худенький...

Когда он ушел, мы стали думать, кого пригласить в наше "аббатство". Мы в шутку называли наш храм "аббатством", потому что я при этом приходе жил, в саду был столик, за которым я писал свои бесконечные книги, и тут же был весь народ, - все было огорожено стенами...

10. Приход в Алабино: проповеди на отпеваниях

Была даже церковная машина. Нам ее случайно оставили, когда отбирали все машины, поскольку у нас был большой район (двадцать, тридцать километров в диаметре) - а в день по пять, по шесть отпеваний. Я всегда это использовал, всегда говорил к народу речи - на кладбищах, в доме и так далее... Потом это все запретили, но нам разрешили, потому что я, когда это запрещение вышло, принял некоторую хитрость. Я воспользовался тем, что надо было отпевать человека в доме сотрудника райисполкома. Тот пошел - не знаю, что он там, бутылку ли поставил или что - и принес мне бумажку, что райисполком в порядке исключения не возражает. И это был их конец, поскольку, если в одном случае не возражает, то... И люди шли за разрешениями, так что вообще создалась какая-то контора, и когда меня потом вызвал уполномоченный, метая громы и молнии, я вытащил гигантский ворох этих бумажек. Оказалось, что каждая моя поездка была документирована. В порядке исключения они давали разрешения постоянно - у меня их там было около двухсот пятидесяти бумажек этих.

11. Приход в Алабино: попытка внедрить о. Серафима Голубцова

Мне не хотелось, чтобы в "аббатство" пришел кто-нибудь посторонний, потому что мы уже налаживали там определенный ритм и определенный стиль жизни. Я хотел взять к себе Хохлова - отца Сергия, с которым мы вместе прислуживали, начиная с 1950 года - и он ко мне пришел с большой радостью.

Но одновременно попросился на это место отец Серафим Голубцов[21]. Я его не знал, а, как впоследствии выяснилось, это был, как говорят на советском языке, "матерый провокатор", человек, посадивший массу людей. Все висело на волоске, но я самым невинным образом этого не подозревал. Нас вызвал митрополит Питирим[22]. Сидит Голубцов - я напротив. Митрополит говорит: "Мы вам назначаем отца Серафима. Голубцов старше вас и по службе больше, а вы настоятель..." Голубцов поспешно говорит: "Я пойду вторым". Я отвечаю: "С удовольствием бы его, так сказать, взял, но вот староста у нас хочет вот такого-то, Хохлова..." "Ну, раз староста хочет, - отвечает митрополит, - мы ничего сделать не можем..." Тогда ведь только что вышло это постановление... И Серафим "накрылся", так что встретились мы с ним только через много лет.

12. Приход в Алабино: о. Сергий Хохлов

Сережа пришел - и это было тоже самое счастливое время его жизни. Служил он ревностно: у него прекрасный голос, он любит службу, именно само богослужение, "культ" - на светском языке. Я заставлял его говорить проповеди - просто выбирал ему хорошие тексты, он ставил аналой (я всегда говорил с аналоя, мы сделали деревянную кафедру на ножке, резную, и когда он говорил, он восходил к ней - ex cathedra чтоб было дело) и зычным голосом, лучше, чем владыка Антоний[23], которому он подражал по интонациям, начинал говорить - и все было прекрасно. Он был большим мне помощником, хотя частенько опаздывал на службу, и любил спать и выпить - из-за диабета. Но вообще он ревностно служил и дай Бог, чтобы было всегда у него так. Я даже поручал ему беседовать с людьми, с народом: он мог, и хотел, и делал.

Отец Сергий был очень смел и помогал мне в смысле украшения храма. Мы предпринимали разные - не только внешние - украшения; Например, написали мы все молитвы красивыми большими буквами, вделали в рамки -  с полметра размером - и повесили все это в притворе храма, а с другой стороны лист: как себя вести в храме, как стоять, как войти. Когда же наш сельсовет строил дорогу, я обещал дать им денег в порядке помощи и просил, чтоб на их территории построили туалет, чтоб не было туалета у нас - а мы были через забор от территории клуба и сельсовета. И на наши деньги сделали у них большой кирпичный туалет с ямой в три метра глубиной; туда народ ходил в калиточку, а потом ее запирали, - все было хорошо... Это был 62-й год.

13. Кризисы церковной жизни; смерть митрополита Николая

Но в общецерковной жизни все время происходили какие-то кризисы и потрясения. В это время умер митрополит Николай. Когда мы приехали на похороны, один иностранец сказал: "Я не ожидал, что его никто не любит". Действительно, никто не плакал. Митрополит Николай был прекрасным человеком, замечательным епископом, но он был одиночкой, он никому не доверял, и всю жизнь прошел один. У него была только одна "дама", его то ли крестная мать, то ли воспитательница, из старой аристократии, - это был единственный его близкий человек. И когда он умер, никто, как говорится, не пролил слезинки. Смерть его была трагической, потому что он сделал все для того, чтобы стать угодным в глазах Совета и властей предержащих, но в тот момент, когда он перестал быть нужным, он был просто отставлен - и все. Митрополит обижался и говорил: "Я ничего не понимаю, не понимаю!.." - он не мог смириться с тем, что человек, которого показывают в советских фильмах, который представлял Советский Союз на бесчисленных конгрессах, постоянно выступая в качестве одного из лучших ораторов, речи которого печатались в "Правде", вдруг лежит в своем деревянном домишке на Бауманской, никому не нужный.[24]

14. Уход А.В.Ведерникова

Вскоре после этого и Анатолия Васильевича Ведерникова[25] тоже... удалили из редакции, - вообще начались какие-то перемены. Анатолий Васильевич давал мне тогда возможность печатать статьи в журнале Патриархии. Впервые они появились в 59 году.. Я взял "Сына Человеческого", которого написал примерно в 1960 году, и по кусочкам его главки помещал в "Журнале Московской Патриархии" в виде статей.

15. Организация кружка священников

Я чувствовал, что положение ненормально: с епископатом, с "официальной" Церковью у духовенства возникает какой-то внутренний раскол. Мы перестаем им доверять: ведь практически все [епископы] пошли на эту реформу, все согласились... И вот тогда - в конце, кажется, 1962 года - я решил как-то это положение изменить. Началось все с самой невинной вещи. У меня было несколько друзей священников, которые не кончили духовных академий; сам я еще только учился в академии заочно. И вот под этим предлогом я предложил: "Иногда мы собираемся по праздникам, на именины друг к другу ходим, так давайте будем собираться вместе и обсуждать некоторые богословские вопросы, которые нас конкретно интересуют, а также пастырский опыт, потому что нет у нас академии, и нашей академией будем мы друг другу". Все согласились. Ходил туда отец Дмитрий Дудко[26], отец Николай Эшлиман, Глеб Якунин, еще несколько батюшек, - скажем, десять человек. Они стали приезжать ко мне в Алабино, иногда мы собирались у них. Разговоры, действительно, шли в таких именно рамках. Некоторые делились проблемами, которые у них возникают на исповеди, другие говорили о богословских вопросах, которые им задают и они не могут решить. Но, в конце концов, все свелось к обсуждению того, что же нам делать, когда нет епископов. Сказать, что епископы нас предали, было бы слишком сильно... Но я все время настаивал на том, что церковь без епископа - что-то ненормальное. Все-таки преемник апостолов епископ, а мы только его помощники.

16. Епископ Ермоген

Чтобы как-то от этого тягостного состояния избавиться, я написал епископу Ермогену письмо. Я написал примерно следующее: "Владыка, мы следим за вашей деятельностью в течение многих лет, видим, что вы отстаивали храмы, что вы не согласились с архиерейским этим собором... И хотя мы принадлежим к другой епархии, мы просили бы Вас быть духовно - не административно, а духовно - нашим архипастырем. Тогда мы будем себя чувствовать более нормально в церковном своем положении". Я писал от лица четырех - туда входил Дудко, Эшлиман, Глеб и я. Владыка (тогда калужский епископ) ответил нам очень приветливо и обещал приехать. И приехал в Алабино, как раз, когда у нас шел ремонт храма... Он все обошел, посмотрел, и потом мы посидели вместе.

Во время встречи владыка говорил, что на патриархии московской почила печать обновленчества, что, в общем, это те же самые обновленцы, вся программа та же и дух обновленчества[27], приспособленчества и так далее... В общем, много он таких суровых слов говорил в адрес патриархии. Мы все это понимали и сказали: "Нет у нас намерения нападать на патриархию, критиковать. А вот Вы будьте "нашим" епископом, и когда у нас будут возникать какие-то проблемы, которые возникают у священников, и нужно с ними обращаться к епископу - мы будем с ними обращаться к Вам". На сем мы очень тепло расстались, и жизнь потекла дальше.

17. Отец Николай Эшлиман

Надо сказать, что в это время переживал пору своего расцвета отец Николай Эшлиман. Он тоже был сравнительно недавно рукоположен. Его биография была изложена мною в небольшом очерке, который я пустил по рукам в то время, когда вокруг отца Глеба и отца Николая был поднят шум и об их происхождении и истории ходили самые фантастические слухи. Чтобы их пресечь, я - правда, не ставя их в известность - изложил кратко биографию того и другого. Потом это попало в известный журнал и было опубликовано лет десять тому назад. Отец Николай Эшлиман был одной из оригинальнейших личностей. Мы с ним встретились в 1956 году, и как-то сразу очень понравились друг другу. Он был аристократ в душе, человек с величественными аристократическими манерами, в нем было что-то артистичное. Он свободно играл на фортепьяно, что-то лепил, рисовал, - в нем было что-то от богемы. У него один предок был какой-то знаменитый шотландский деятель, второй был какой-то грузинский князь...[28] Мать его - дворянка, тоже из какого-то знатного рода. Яблочков, который изобрел лампочку[29] - его двоюродный дед... Он прошел сложный путь богоисканий, занимался мистикой, оккультизмом, пел в храме - у него отличный, прекрасный бас. Его жена - очень живая и симпатичная светская особа - Ира, внучка известного деятеля Витте[30]. Их комната - в доме на Дмитровке, на Пушкинской улице, напротив Колонного зала - была всегда чем-то вроде салона, где всегда собирались разные интересные люди, пили, говорили, как это в Москве было в те годы принято... Поразительно, кого там только можно было не встретить - поразительно.

У Эшлимана были разнообразные знания - все достаточно поверхностные; человеком он был очень обаятельным, исключительно обаятельным, разносторонним и привлекающим всех, и все говорили "Николай Николаевич" с придыханием. Когда я еще служил в Акулове, мне говорил один молодой ученый: "Вы знаете Николая Эшлимана?" - и звучало это примерно так, как если бы он спрашивал: "Вы знаете Александра Пушкина?" Я, правда, тогда его не знал. 

Я познакомился с Эшлиманом как раз у Володи Рожкова, который тогда был студентом семинарии. Воцерковление Николая произошло сравнительно недавно. Я сразу почувствовал в нем какого-то интеллигентного умного человека. Он старше меня года на четыре - или на пять... Но, как всякий человек барственного склада, он никогда ничего не доводил до конца. Он не докончил художественного своего образования, он немножко играл - играл хорошо, захватывающе, немножко писал... У него были всякие проекты: что-то эдакое перекрасить, что-то перестроить, что-то эдакое создать... Вообще, он числился художником, расписывал храмы. Немножко пел. Все у него было понемножку, но все у него получалось очаровательно. Это человек, от которого все были без ума. И мы тогда с ним очень подружились.

Эшлиман себя нашел в священстве  - преобразился. Вся муть слетела, как будто ее не было. Досталось ему это трудно. Когда он, просто как певчий храма, просил рукоположения, он стал ходить в канцелярию патриархии, где заседал тогда архимандрит Никодим, нынешний митрополит Ленинградский[31]. Надо сказать, что владыка отличался тогда - не знаю, как теперь - чудовищною способностью к канцелярским волокитам. Он тянул Эшлимана в течение месяца. Может, он сейчас думает (если он это помнит) что он пророчески предчувствовал, во что это выльется, но так или иначе каждый день Николай ходил туда как на работу, и ему отвечали: "Приходите завтра". Но возлюбил его Пимен - Извеков, ныне Святейший патриарх Московский[32]. Он души не чаял в Николае Николаевиче как певце и вообще расположен был к нему всячески. А сам Николай Николаевич тоже его превозносил и рассказывал всегда про него самые трогательные анекдоты. Например, как пришел к Пимену кто-то из канцелярии и пожаловался на оскорбление от некоей персоны - а он ответил: "А если бы в зоопарке на вас плюнул верблюд, к кому бы вы пошли жаловаться?.." Другая женщина пришла и сказала: "Отец Пимен, наш батюшка ходит в уборную и не снимает креста". Он сказал: "А ты, когда идешь в туалет у себя дома, свой снимаешь?" Или рассказ о том, как Пимен в Лавре построил иконостас, и к нему пришел уполномоченный или кто-то там и сказал: "Как вы могли построить иконостас без нашего разрешения?" "Это мебель, - отвечает Пимен, - все сделано на колесиках, можно зачалить и трактором вывезти". Я не знаю, подлинны ли эти все анекдоты, но их рассказывал Николай с большим воодушевлением, любя деятельного, активного и умного Пимена - это потом святейший как-то переменился, здоровье его подорвалось, и все эти качества утратились. И задумал владыка Пимен, тогда только что рукоположенный молодой епископ, рукоположить Эшлимана не мытьем, так катаньем. Он его подговорил поехать в Кострому - он тогда был временно костромским епископом, - там его рукоположил и потом перевел в Москву, как говорится, "ходом коня".

Служение Эшлимана было просто потрясающим. Во-первых, голос. Во-вторых, молитва в нем пробудилась необычайная. Он был человек, всегда склонный к мистическому и к мистификациям. Он мне рассказывал массу историй о том, как где-то в алтаре зажглась сама собой лампадка, как... в общем, его очень увлекали всякие такие вещи, а я относился к этому снисходительно, любя его. Впрочем, я всегда говорил ему, что от мистики такого рода до мистификации всего один шаг. Он с большим вдохновением рассказывал о разных снах, которые видела монахиня в его храме, о явлениях дьявола в каком-то образе. Его все это - вообще всякая демонология - сильно увлекало. Но служил он, как редко служат. Проповедовал - отлично! А народ его очень полюбил. Он служил в Куркине, где служил отец Стефан Середний[33]. Там большой приход, это, собственно, уже Москва, а потом был переведен в Москву. Я сам присутствовал на его службах и видел, как народ его любит - потому что он был барин в самом хорошем смысле слова. Прихожане как-то чувствовали в нем "господина". Это сразу, психологически ощущалось.

Он действительно был господин, и естественно это принимал. У нас, интеллигентов, психология другая. Вот мы приходим в кафе - это было, когда стали вводить самообслуживание - и я говорю: "Ну, пойдем с подносами". Он говорит: "Нет уж, я этого не могу. Девушка, идите сюда". И он зовет девушку. Вся публика стоит в очереди с подносами, а он договаривается с девушкой, чтобы она пришла и обслужила. Не потому, что ему лень было встать, а это было [для него] органично - я не могу даже сказать, что это было хоть сколько-нибудь дурно. Некий шарм был органически присущ этому человеку. Как говорил Рожков, в Москве было три самых знаменитых гурмана-кулинара, и Эшлиман стоял на втором месте. Какие он готовил сверхъестественные блюда! Много читал и быстро схватывал: пролистает "Науку и жизнь" и уже рассказывает так, как будто он специалист. И народ, действительно, его очень быстро полюбил.

С отцом Николаем мы общались в то время постоянно. Собственно говоря, не было никого, с кем бы я тогда был так тесно связан. Причем эта связь стала уже какой-то телепатической. Мы с ним сравнивали, какие проповеди мы говорили в один и тот же день - и мы говорили одно и то же. Создалось какое-то уже исключительно большое единство. Хотя мы, в сущности, были очень разные люди. Он был обращенный, я был церковным человеком с детства. Он был аристократом, а я никогда. Ну, и так далее, и так далее - было много разностей... Но, действительно, мы как-то очень стали близки. То был период нашей близости, совместной работы, совместных встреч, когда мы обсуждали все церковные дела, - приходские, в основном. Я настаивал на том, чтобы решать приходские дела, [ведь] они и есть наша работа в Церкви.

18. Отец Глеб Якунин

Отец Глеб был совершенно другим человеком. Мы с ним познакомились как соученики и потом вместе жили в Сибири.  Он в юности увлекался оккультизмом, а тогда занимался оккультизмом, теософией и так далее - и как-то незаметно при мне христианизировался. Но это человек темпераментный и страстный, которого в основном интересовала борьба. Больше ничего. Борьба, и борьба, и борьба! И если можно было сокрушить противника - для него не было больше радости. Хотя человек он вообще очень милый и по-своему чистой души. Нечто детское осталось в нем до сих пор. Он и сейчас играет - психологически, я имею в виду, - в террориста.

19. 1958-1962: разгар антирелигиозной кампании

В это время начались самые бурные, самые активные антирелигиозные выступления. Собственно, начались они, когда я был рукоположен. Я как раз попал в струю. 1958 год - вот начало той хрущевской атаки. Начались закрытия храмов, пресса была полна враждебных выпадов, появились первые самиздатские ответы. Желудков[34] написал один из своих шедевров - прекрасное открытое письмо отрекшемуся священнику Дарманскому. Но разгромы продолжались. Начались выступления отреченцев (собственно говоря, им и отвечали Левитин[35] и Желудков). Один из них - некто Чертков - в журнале "Наука и религия" пронес меня и мои статьи из ЖМП и написал, что я подделываю науку под религию (хотя я старался все это давать очень сдержанно)[36].

Интересно, что Анатолий Васильевич Ведерников заказывал в специальном агентстве всю прессу о религии. Есть такое учреждение - я не помню как оно называется - где можно заказать всю прессу о... кактусах, например. И это агентство за соответствующую мзду обязано присылать все соответствующие вырезки. И вот с этих лет агентство перестало высылать в ЖМП [эти] вырезки, потому что их стало столько, что агентство было не в состоянии их собирать. Не было газеты, будь то "Советский спорт" или местная "Вперед", где ежедневно не долбилось, не долбилось... Я подсчитывал: в эти годы антирелигиозная пропаганда дошла до того, что в день выходило по 6,7 книги, каждая из которых имела миллионный тираж. В день! Прямо стрельба из "катюш", минометов... Храмы закрывались при самых безобразных обстояльствах: вламывались, входили, надевали шапки и бросались тут же все ломать. Я не могу сказать - я даже отрицаю, что непосредственно свыше было дано указание закрывать церкви хамски. Было сказано: закрывайте культурными способами, щадя чувства верующих. Но эти олухи на местах - раз начальство велит - стали душить людей. И вот начались грандиозные скандалы, по поводу которых стал впервые основательно выступать Анатолий Эммануилович Левитин-Краснов, [с которым я познакомился через Анатолия Васильевича Ведерникова.]

20. Анатолий Васильевич Ведерников

С Ведерниковым я впервые познакомился в 1948 году, когда он был инспектором. Я пришел к инспектору Московской Духовной Семинарии, желая выяснить, можно ли в нее поступить (я кончал семилетку). Молодой, с очень красивым профилем, Анатолий Васильевич сидел там; был портрет Сталина, небольшой, без цвета, большая елизаветинская Библия лежала на аналое и книги. Он сказал: "О, вы еще совсем юный! Вот вы кончите, будет вам 18 лет (а мне было тогда едва четырнадцать) - вот вы тогда приходите". Анатолий Васильевич тогда читал курс истории русской религиозной мысли в Академии, которая находилась еще в Новодевичьем.

Через год Анатолия Васильевича сняли, академию перевели, и история религиозной мысли - увы!... Сняли его по нескольким причинам, одной из которых была, по-видимому, его женитьба на репатриантке[37]. Тогда - было сталинское время - это считалось ужасным преступлением, хотя на самом деле это была рядовая женщина, хотя активная мирянка, парижского прихода, очень промосковской ориентации, очень просоветской. Тем не менее, это его уже запятнало. И вообще он был человек живой, хотя очень гибкий, умеющий всюду устраиваться, но - человек умный, истинно религиозный. У него был известный консерватизм, но - здоровый консерватизм, с открытостью к разным веяниям. Таким он остался и теперь. Самые лучшие от него всегда впечатления, очень я всегда его любил и очень я его ценил. В 1956 году, когда я был уже на третьем курсе, я приехал в Москву (я уже там до этого времени зондировал почву о поступлении в семинарию), был у владыки Леонида[38], который меня очень ласково принял. Я ему сказал, что хочу, окончив, отработать и подать, но хочу заранее подготовиться, - какие есть возможности? Предупредил его: "Я по паспорту не русский, вы учтите это". Он говорит: "Какое это имеет значение!" - эдак либерально... Праздные языки говорили, что он сам - с неполной анкетой какой-то, но это уже все относится к области легенд. Так или иначе меня познакомили с Анатолием Васильевичем Ведерниковым вторично. Он был тогда редактором Журнала Московской Патриархии. Официальным редактором числился митрополит Николай, а он был ответственным секретарем редакции, то есть практически редактором.

21. Анатолий Эммануилович Краснов-Левитин

И вот в 1956 году я прихожу в редакцию Московской Патриархии, хочу заглянуть в кабинет - и слышу, с редактором говорит чей-то резкий голос: "Ну что ж, вы знаете, всякий конкубинат, - сказано было эдак лихо, - кончается либо скандалом, либо законным браком. Так что ж у нас с вами будет?" На что редактор отвечает как-то неуверенно, очевидно, будет ни то и ни другое, конкубинат продолжится. И выходит человек в очень сильных очках, видимо, очень плохо видящий, садится на диван. Взъерошенный, весь какой-то взломанный, и сразу заговаривает со мной, сообщает мне с ходу, что он только что вернулся из лагерей, что он был обновленческим дьяконом, что он был учителем, что он сейчас работает учителем, сообщает тут же, что он пишет под псевдонимом в "Журнал Московской Патриархии" статьи. Я ему говорю: "Дорогой мой, а вот вы меня не знаете, вы мне все это сразу выпалили - как это все?.." Он мне: "Мне о вас тут сказал редактор... А вы что?" Я говорю: "Вот учусь, студент, а со временем хотел бы быть священником". - "Вы такой быстрый, - сказал он (мне был двадцать один год), - [священство] совсем не подходит для вас". - "Ну что ж, - ответил я, - это мне за грехи..."

Мы с ним пошли пешком - и прошли от Новодевичьего монастыря до Кремля, и он мне рассказывал в красках и в лицах всю эпопею, которую он впоследствии запечатлел в своей книге "Очерки по истории церковной смуты" (трехтомной, еще не вышедшей на Западе)[39]. Сам он показался мне очень живым, и тогда меня поразило, что он, пройдя через лагеря, через такие перевороты, сохранил оптимизм, бодрость; я чувствовал, что в нем есть что-то надломленное, и несмотря на это - он бодр. Чувствовалось, что психически он потрясен, и потом я получил тому подтверждения. У него был тяжелый конфликт между отцом[40], евреем, крестившимся до революции официально, но не ставшим христианином и относившимся вообще к религии плохо, и матерью, которая бросила отца сразу же, которая была русской и терпеть не могла евреев. А он сам с детства, уже мальчиком, был христианином - родился таким, и потому все были против него.

Он был весь соткан из этих комплексов, которые его всегда мучали, но при этом он был человек жизнерадостный и неунывающий. Я сказал ему: "А как дальше дело-то пойдет? вы видите, как тут начали нас давить, что будет?" "Ну, это все ерунда, - отвечает Анатолий Эммануилович, - я такое повидал, что... Все, что сейчас происходит, это все ерунда, на самом деле все будет хорошо. И молодежь сейчас нарождается новая". - "Ну, я пока ее не вижу." - "Нет, вы ее увидите!". И, действительно, она впоследствии появилась. В 1956 году ее еще не было, все сидели по своим углам, а Левитин сказал: "Она еще слаба. Все молодое, зеленое легко задавить, но все-таки это именно молодое".

Мы с ним расстались друзьями и часто встречались потом. Единственный раз в жизни у нас была тяжелая ссора, потому что он, благодаря своему невероятному языку, меня сильно подвел, так что некоторое время у нас было охлаждение. Но потом мы снова помирились. У Анатолия Эммануиловича была некоторая прямолинейная примитивность взглядов, которая полностью искупалась их цельностью. Люди утонченные, снобы, люди, так сказать, богословски изощренные, считали его, конечно, просто примитивом. Но его примитив был гораздо выше их [изощренности], потому что он был все-таки целостный человек. Это было целостное мышление, целостное сознание, целостная вера, целостный духовный опыт, целостная личность. И это - при таких контроверзах, которые я уже упомянул. Больше того. Контроверзы не ограничивались семьей, потому что он был социалистом, он стоял за социализм - который он, если я правильно понимаю, путал с коммунизмом; он был и социалистом, и христианином, хотел совместить и такие вещи. Казалось, что такое человек явно не может быть целостным. Нет - был! Был целостным.

В то время вышла первая брошюра отреченца - Дулумана: "Почему я перестал верить в Бога"[41] - и Эммануилыч лихо его отхлестал за нее. Так начался самиздат. А потом он стал писать резкие, обличительные статьи. Почти на каждое мало-мальски стоющее поносное выступление в прессе он отвечал своим, столь же поносным - писал он в стиле советском, это был советский памфлет, со всеми приемами, так сказать, советскими. К сожалению, один из этих приемов его подкузьмил: он не всегда проверял факты. Например, в замечательном памфлете "Куда ты идешь, Володя?" он, по-моему, обвинил человека зря. Был очерк Тендрякова[42] "Куда ты идешь, Лида". Некая девушка, якобы решив поступить в монастырь, стала сомневаться, написала в газету: "Дорогая редакция, стоит ли мне поступать в монастырь?" А Тендрякову поручили ответить. И он написал целую страницу: "Куда ты идешь, Лида" - и там фотографии: монах, который приветствует Гитлера, наместник, который влезает в автомобиль, и другие гнусные сцены.

А Эммануилыч написал "Куда ты идешь, Володя". Он писал о том, сколько этот наместник выстрадал, прежде чем сел в этот автомобиль, о том, что немцев встречали одни, а другие были расстреляны немцами. Почему же тогда говорить именно об этих? мало ли кто встречал - все, и коммунисты многие. Ответил здорово! А название "Куда ты идешь, Володя" объяснялось так. Левитин писал: "Мы с вами говорили на джентльменских основаниях, а вы взяли мою статью, отнесли куда не следует. Куда вы идете, с кем вы - со стукачами?" Тендряков потом клялся, - не знаю, можно ли ему верить, - что он никуда не носил, что это была ошибка. Но этот памфлет вошел и был впоследствии издан в сборнике Эммануилыча, который вышел за рубежом. У него в те годы вышло два сборника. Один "Защита веры в СССР", название второго я забыл[43].

Наибольшую славу ему принес памфлет в защиту Почаевской лавры, с которой происходили ужасные вещи. Ее терзали, ее убивали. Люди приезжали туда помолиться - подъезжала машина с милицией, сажали всех туда, вывозили в поле, оставляли и уезжали. Травили монахов, всякие гнусности делали. Анатолий Эммануилыч многое сделал для защиты лавры. Он писал во всякие органы, и некоторые монахи оттуда написали письма за границу. В то время еще никто в Советском Союзе не обращался открыто на Запад. Это все было совершенно неведомо. А эти монахи написали какие-то просьбы - косноязычно и, в общем, не всегда точно. Эти бумажки попали в руки и к нам.

22. Как возникла идея письма

В разгар всех этих безобразий мы однажды прогуливались по нашему парку около дворца. Надо сказать, что в Петровском, где стоял мой храм, есть дворец, построенный Казаковым. Дворец был разломан, взорван, теперь от него остался один костяк и надпись: "Памятник охраняется государством". Рвали его на бут. Но белокаменные колонны еще стоят, и парк - точнее, кусочек парка. Мы гуляли в парке, я сказал отцу Николаю: "Собственно, а почему вот таким несчастным людям писать? Давай соберем факты и напишем конкретно, адекватно и авторитетно, чтобы люди знали". Что ж - он настолько пришел в экстаз от этой идеи, что стал меня целовать и вообще вознесся духом горе. А потом мы встретились с Дудко и с другими и стали эту идею обмусоливать. И в конце концов почему-то - я сейчас не могу вспомнить, почему, все это теряется в памяти - мысль пришла такая: "Зачем говорить про это, когда надо искать корень. А корень зла в том, что все происходит от попустительства архиереев. Те представители Церкви, которым полагается, не борются нисколько за дело Церкви. Теперь, после передачи власти старосте, любая староста может завтра закрыть храм по своему желанию. Потому что ее вызывают в райисполком и говорят: "Закройте!" - а она находит причины к закрытию: "У нас там нет того-то, и того-то". И все - конец. Все упирается в собор 1961 года. Надо каким-то образом выступить против него". Стали думать и гадать. Тут Эммануилыч свои мысли стал предлагать, и некоторые другие священники - не буду называть их имена[44]. Стали мы все это обдумывать.

23. "Лебедевское недоразумение": Вася Фонченков

Между тем у нас на приходе произошло маленькое - а может быть, и большое - в общем, "недоразумение", которое поставило "аббатство" все под удар и вообще все разрушило. У Николая Николаевича Эшлимана был приятель-историк Вася Фонченков[45], сын известного партийного работника - настолько известного, что после его смерти в газете был даже портрет в траурной рамке. Этот Вася Фонченков - молодой человек немножко авантюрного склада, любящий качать права - часто бывал у Николай Николаевича. Был он историк по образованию, кончил Университет, работал в музее реконструкции Москвы и очень любил царскую фамилию: вспоминал об этом, собирал какие-то материалы, вообще любил поговорить о монархизме. Сначала интересовался как историк, а потом возлюбил в общем... У меня особенных с ним отношений не было - так, если к Николаю придем, Вася тут как тут, что-нибудь расскажет новенькое. Он вечно собирал какие-то коллекции, музейные редкости, всюду ходил... К тому же, хотя он был крещен с детства, если я не ошибаюсь, бабушкой, но христианизировался, воцерковился сравнительно недавно.

24. "Лебедевское недоразумение": Лев Лебедев

И вот он приехал ко мне, в мое аббатство, и говорит: "Есть у меня друг, - кажется, они даже учились вместе, - тоже историк, Лев Лебедев[46]. Он научный сотрудник истринского музея Новый Иерусалим, стал православным, обратился, и даже подумывает, не подать ли ему в семинарию. И вообще хочет с работы уходить и идти уже по церковной стезе. И начать он хочет с того, чтобы стать псаломщиком. Возьми его к себе". А вместе с ним, рядом - юноша с белесым лицом, оттопыренными ушами, улыбкой до ушей, сугубо интеллигентный человек, как я сразу почувствовал. Быстро все схватывает, говорит вкрадчиво. Но Вася мне не сказал одного, самого главного - что он мертвый алкоголик. С этого все и началось.

Лев Лебедев продолжал жить на территории музея-монастыря Новый Иерусалим, а ездил к нам, в Алабино. Я его учил читать, петь, мы взяли его в штат, и он был псаломщиком. Но через несколько дней меня встревожила одна история, вообще-то ничтожная. Он начал меня спрашивать о разных вещах - вот, отец Александр, то-то, то-то - а когда я ему высказывал свое мнение, он мне отвечал весьма смутно. А мне это было уже знакомо по психопатам. Психопат отличается тем, что не может высказать свою мысль. Он говорит вам красиво и много, а ты не понимаешь, что он хочет сказать - и он сам не может дойти до этой сути. И вот этот Лев - темнит, и темнит, и темнит - я ему одно, а он что-то другое - темнит. Красиво темнит!

Потом наступил какой-то праздник. Все пришли, сели, собрался народ, выпили. Я никогда не был против хорошего застолья с хорошей выпивкой, поскольку здоровье мне позволяло. Я пуританские взгляды в этой сфере осуждал, хотя потом все менее и менее мне это нравилось - я просто решил, что у нас пить не умеют, и нечего устраивать этих застолий. Надо пить тем, кто умеет и кто получает от этого дружескую радость. А те, кто напьются и говорят одно, а потом, протрезвев, - другое. Хуже нет. Ненадежные люди! Это в деревне у нас, бывало сколько раз мы выпивали с местными парнями, и они мне клялись, что в глубине души у них есть вера, что они придут в церковь - но я уже не слушал их, потому что уже знал, что как только они протрезвятся, то не придут ни за что. А тут мы сели, было много молодежи и разных ребят, и наш Лева Лебедев начал что-то вещать и проповедывать. Он очень красиво говорил, у него уже была одна печатная работа - брошюра вышла в обществе "Знание" по истории[47]. Вдруг он стал что-то такое выкликать, и потом свалился на пол, и заснул. Это первое, что меня насторожило - такова обычная повадка алкоголиков.

Потом он приехал со своими приятелями, очень симпатичными, милыми, очень живыми и общительными - люди из тех, которые с вами общаются сразу же так, как будто знают вас всю жизнь, поэтому напоминают гомосексуалистов. Они говорили массу комплиментов, но быстро как-то напились и выпали в осадок. Я только потом понял, что это сорт интеллигентных алкоголиков. Но опять-таки, я как-то на это не обращал внимания: мало ли, ну устал, выпил, может он еще и до этого выпил. Но потом мы с Сережей - с отцом Сергием - стали видеть, что что-то здесь не в порядке... И вообще мне настроение его стало не нравиться. После какого-то праздника идет и возглашает: "Теперь будем читать Тютчева!" Некогда было! Я устал, был загружен работой, всем - а у него такая богемная обезьяна жила в душе, которая подзуживает: сядем и будем читать Тютчева. Может быть, конечно, в этом ничего дурного нет, я сам люблю Тютчева, приветствую чтение стихов. Но не надо, чтобы мне Лев Лебедев читал Тютчева - я сам прочту.

25. "Лебедевское недоразумение": поездка в Новый Иерусалим 1 июля 1964 года

И в скором времени он нас всех погубил. Произошло это следующим образом. У Лебедева на работе был сотрудник[48], садист (по моим наблюдениям), который настолько ненавидел церковь и веру, что, например, приобретал иконы, чтобы чертить на них гадости, выжигать глаза святым; использовал дароносицу для пепельницы или мусорницы, в общем... Рядом с монастырем был источник, и, когда бабки туда ходили, он, изображая из себя представителя власти, ходил к ним, отнимал у них бидоны с водой, и вообще пугал их до смерти - и так далее. Как я потом узнал, наш Лев Лебедев в пьяном виде похвалялся этому сотруднику, что он все равно привезет священников и освятит весь музей, ибо сие - оскверненная святыня. И тот, видно, был настороже. Я этого ничего не знал.

За несколько дней до "недоразумения" Лев в мое отсутствие, пьяный, притащил мне куски керамики, которые валялись у них в музее. Мне они были не нужны, но он говорит что-то насчет того, чтобы вделать в алтарь... Подарил несколько старинных книг. Я посмотрел: на них нет никаких печатей - хотя все было явно музейное. Но раз нет печати, я посчитал, что можно взять. Керамика валялась у меня - это было буквально за несколько дней до того.

И вот однажды - это было первого июля, на праздник Боголюбской Божией Матери - мы решили туда поехать, просто в гости, посмотреть. Я до того никогда не был в Новом Иерусалиме. Мы отправились на церковной машине. Ехал со мною Эшлиман со своей женой; Наташа[49] в это время была с детьми на юге.

Когда мы туда приехали, я сказал ему (уже зная, что он алкоголик): "Лева, пока мы находимся здесь - ни капли вы не должны пить вообще. Все!" Пока мы ходили и все осматривали, я начал разговор с его женой. Гречанка по национальности, она была настроена очень антирелигиозно, а тут я как-то ее сломил, и мы начали первый разговор "по-хорошему". Но Лев-таки успел "сбегать", выдул две бутылки красного вина, и уже был хорош. Он мне положил в чемодан какие-то осколки, которые бы нам могли пригодиться для ремонта церкви: мраморный круг с дырочками, который можно использовать как подсвечник, еще что-то... Я с этим чемоданом шел... Но сотрудник-безбожник, оказывается, как я узнал впоследствии, вызвал милицию и заявил, что попы приехали что-то там отбирать или - в общем, что-то такое непотребное творить.

[Когда появились стражи порядка, мы были в кабинете Лебедева. Один из них вошел к нам, но] пламенная гречанка бросилась на милиционера и выставила его вон. Я выглянул в окно и увидел, что все мечутся по двору, и понял, что надо отступать. Немедленно! Я махнул Эшлиману и потом услышал шум - это выскочил пьяный Лев Лебедев, который нанес несколько оскорблений действием своему коллеге. Сокрушив начальника и упав на землю, он был тут же водружен милицией на мотоцикл и увезен в соответствующее место, мы же все быстро сели в автомобиль и отбыли. Приехав, я посмотрел все эти обломки, которые он мне принес, и ликвидировал их вообще как класс, полностью, потому что чувствовал, что сейчас будет какое-то... происшествие.

26. "Лебедевское недоразумение": обыск 3 июля 1964 года

Действительно, ровно через день приехала опертивная группа с разрешением прокурора на обыск по изъятию ценностей, которые я похитил в музее Новый Иерусалим. Вместе с этой группой находится и этот антирелигиозник. Он всячески потешается, начинает изучать мою библиотеку, говорит: "О, о, мы-то думали, что мы так, а на какую мы щуку-то напали!" Так они говорили между собой, а я слышал: "Вот это щука..." У меня лежали иностранные разные журналы, и церковные и так далее... "Откуда это у вас?!" - говорит он грозно. - "Это ж наши издают!", - отвечаю я (это как раз был Stimme - Голос Православия[50]).

Я-то более всего боялся того, что там были некоторые вещи нашей старосты, которые она использовала, чтобы мы могли добывать деньги для ремонта храма. Если б нашли - ей несдобровать. И вообще все это шло вот так - напряженно. Три сантиметра отделяло его от этого "предмета". Потом ко мне вышел милиционер и сказал: "Слушай, давай три рубля и мы как-нибудь все это сделаем". Я, конечно, с радостью его ублаготворил. И милиционер говорит: "Ой, сколько книг, когда ж тут служить можно, тут не служить, все надо читать..." Но те - вот этот антирелигиозник, и с ним был гэбэшник - не отставали. Гэбэшник был молодой, и говорил: "Знаете, я в этих книгах не понимаю вообще, посмотрел - ну, вроде бы ничего". Забрали у меня машинописные выписки из Пастернака "Доктора Живаго", взяли две иконы, - сочли, что это музейные. И взяли те старые книги, которые он мне подарил, и несколько обломков этой керамики как вещественное доказательство, что Лебедев украл и мне передал краденое.

Гэбэшник на этом не успокоился. "Мы пришлем специалиста осмотреть вашу библиотеку", - сказал он и запечатал мне дом. Я остался на террасе как глупый. Антирелигиозник[51] же - фамилию я уже забыл - говорит: "Нам надо с вами подискутировать. Я к вам приду и мы с вами побеседуем". Я говорю: "Если будет у вас ордер - приходите". Он говорит: "Ну зачем вы так со мной, что вы!.." "Нет, - говорю, - с вами мы будем разговаривать только, когда у вас будет ордер. А так - арриведерчи. Все!"

Они ушли, я остался один и пошел дописывать "У врат молчания"[52] - мне осталось всего три странички. "Нет, - думаю, - гады, я все равно добью то, что положено в этот день!" И удалился в свой буддизм... Я, наконец, один - как я уже говорил, семьи не было. Комната опечатана. Но у меня там кое-что было, что могло быть использовано "врагами" против меня. Какие-то машинописные вещи - сейчас я уже не помню. Но все-таки я б не хотел, чтобы они там были. Ничего по-настоящему криминального там не было, но... К тому еще - возьмут и не отдадут. Кстати, они мне и не вернули ни иконы, ни эти выписки, ничего. Стал я гулять по церковному двору в раздумье. Гулял, гулял. Потом так задумался, что - подошел, дернул дверь, сорвал эти все печати. "Ну, думаю, раз я уже их сорвал, так я должен почистить". Я там почистил, кое-что унес, а сам думаю: "Ну, что теперь будет?"

Вдруг идет мой брат[53]. Как-то мне стало веселей - мы с ним обдумали это дело. А они сказали, что приедут на другой день. И я решился: пошел к одному административному лицу нашей деревни, с которым я был в большой дружбе, и говорю: "Так и так, такая картина". Он говорит: "Они были у нас, допрашивали, мы сказали о вас самое хорошее, что никакой у вас антисоветчины нет, и не было, и вообще они не имеют права [так вас оставлять] - они должны были закончить обыск". - "Тогда я сейчас к ним поеду!"

27. "Лебедевское недоразумение": поездка в КГБ

Сели мы на машину, и отправился я в их ГБ - Красноармейское, кажется, Приехали мы - никак не найдем. Я какого-то милиционера спрашиваю: "Где тут ГБ?" Он на меня посмотрел как на гадюку - оскорбился - но все-таки показал.  Вошел я в ГБ. Там пусто. Сидит какой-то малый, пишет заявление. Я спрашиваю: "Где тут "эти"? - "Вон они, зарядкой занимаются". [В самом деле, за окошком] молодые парни бегают по кругу. Я говорю: "А вот такой-то мне нужен". - "Уехал куда-то... А я, - говорит, - сижу, пишу заявление, уходить хочу отсюда. Не нравится мне". - "Да что же не нравится?.." Так мы побеседовали, я оттуда ушел и написал перед этим записку и говорю: "Вы тогда ему передайте записку". И написал: "Я ждал вас два дня, приехала моя семья, прошу меня больше не беспокоить!". А что оказалось? Пока я ездил, он приехал туда, а на доме замки кругом - я их повесил. Они разъехались, а потом я узнал, что они вообще не имели права оставлять [комнату опечатанной], - в общем, они как-то поотстали.

28. "Лебедевское недоразумение": допросы

Но что значит "поотстали"? Получил я повестку в прокуратуру: решили устроить грандиозный процесс. Самого Руденко[54] - генерального прокурора - на это дело пустили, он начал всем этим делом командовать. Открываю газету районную - "Ленинский путь" или как она называется - там статья: "Фальшивый крест"[55]. В карикатурном виде изображается и без того карикатурный Лебедев, а потом говорится, что он пригласил священников - Эшлимана и Меня - которые приехали туда с девицами - это его жена считалась девицей ! - и ограбили этот музей, и пели "Шумел камыш" и вообще Бог знает что. "Ну, - думаю, - дела. Что теперь будет..." И на допрос.

Допрос длился семь часов и, надо сказать, произвел на меня очень отрадное впечатление, потому что следователь был  все-таки из прокуратуры, отнесся хорошо, составил все как надо. Затем пришел другой. А я - вообще не при чем. Я - ничего не брал. "Откуда, - говорю, - видно, что эти книги музейные?" Потом выяснилось, что при обыске они у меня стащили мою фотографию - тогда я уже стал на них поднимать голос и говорить: "Вы что, пришли как представители закона, а какое вы имеете право? где у вас в акте и в описи отмечено, что вы взяли мою фотографию?" Один следователь говорит другому: "Да отдай ты ему фото!" В общем, такая началась тут перепалка... Фотографию я забрал, - очевидно, они хотели испоьзовать ее для фотомонтажа или для публикации в какой-нибудь газете.

В общем, когда второй раз я прихожу на допрос, мне следователь уже намекает, что можно не беспокоиться. Что оказалось? Хотели раздуть грандиозное кадило, и тут просто Бог спас: передали экспертам высшего класса, и эксперт сказал, что все эти книги и вообще все, что там есть, учитывая, [что] на них нет никакой опознавательных знаков, - что они в сумме представляют ценность 10 или 15 рублей. Они выглядели все очень торжественно, эти книги в кожаных переплетах были, а на самом деле они были пустяковыми. Тут они как-то сразу пообмякли. Однажды, когда я приходил - открыл дверь, смотрю: Лебедева допрашивают. Потом устроили обыск у Эшлимана... Воротили как следует. Но Эшлиман, как говорится, вышел здесь благополучно. Он только этой газетной статьей отделался. А у меня дело было похуже.

29. Дело о взятке

Перед этим у меня было еще одно приключение. Приходит некто Лясунов, заведующий охраной памятников, и говорит: "Вот у вас тут сломаны колонны кое-где, заделано известкой - теперь вы должны все это вынуть, достать белый камень и заделать белым камнем". Во время войны, когда шли бои, осколки попадали в белокаменные колонны - а у нас их много было, этих колонн, вся колокольня была ими обделана, и довольно большие, по 15 метров высоты, причем заделали их известкой, штукатуркой. [Он же потребовал сделать] нечто совершенно невозможное, причем в за короткий срок. Я говорю: "Мы же на этом погорим". А потом я вижу его выразительное лицо, смотрю и говорю: "Сколько?" Он говорит: "Три" - я ему выкладываю. А его приятель, который с ним приехал, тоже из этого общества охраны, сидит в стороне и читает Достоевского. Я пожал им ручки и отправил.

Оказывается, он объехал восемь или десять церквей, проделал эту операцию, а на одиннадцатой - не помню - батя, с которого он заломил больше всех (у него все возрастали аппетиты) сказал, что принесет ему, заметил номера денег и стукнул в ОБХСС или куда там следует - на Петровку. И его взяли с поличным, с этими деньгами. Начался процесс. Нас всех стали таскать, и адвокат его говорит, что надо нас всех посадить, поскольку мы давали взятки. Тут все и наложилось одно на одно.

30. Отпуск 1964 года

Что будет дальше - я уже не знаю. Наступает отпуск, и я чувствую, что надо посмотреть мир, пока тебе не дадут смотреть через маленькое окошко. И мы с женой отправились по Волге на пароходе. Я был уже спокоен, потому что "У врат молчания" было закончено, и я уже обдумывал, как мы начнем греков[56] и самое главное - где мы их начнем. Приезжаю я, по-моему, в Астрахань или в еще какой-то город - телеграмма от Сережи[57], от моего сослужителя: "Приезжал Трушин[58] (это уполномоченный по делам Церкви) срочно выезжай". Пока я ехал по Волге, я в каждом городе находил отчаянные телеграммы: "Приезжай срочно". Оставив Наташу и мешок с книгами, которые я брал с собой, я в Саратове сел на самолет и прилетаю сюда.

31. Окончание недоразумений

А тут полный разгром. Приехал Трушин и говорит: "Где он, этот злодей, которого в газете [обличили], который уголовник и так далее?!" "В отпуске", - отвечает отец Сергий. - "Никаких отпусков не полагается!" - [сказал и] уехал. Я прихожу к нему. Он сидит. "Ну, что с вами делать". Он работает с сорок пятого года, большой чин в ГБ имеет - не знаю, полковник или кто. Человек не из приятных - хотя, впрочем, я, как говорится, чай с ним не пил. "Что с вами делать?" Я говорю: "Ничего". - "Вот, написано: "Шумел камыш" и прочее". - "Знаете, - говорю, - я столько не пью, в чужих домах тем более. "Шумел камыш" я даже текста не знаю". - "Что с вами делать!" Наверное, раз пятьдесят повторил: "Ну, пока не служите, пока не служите". Потом звонят ему. Я чувствую, что звонят из "какого-то" учреждения. Он говорит: "Все отрицает он, все отрицает. Он мне сказал, что все это выдумка чистой воды". Потом [обращается ко мне]: "А какие-то там девицы?..". - "Знаете, - говорю, - вы же понимаете, как все это пишется..."

Понимаете - это шестьдесят четвертый год, Хрущев у власти, гонение идет полным ходом, каждый номер "Науки и религии" выходит с рубрикой "Факты обличают" и там поносят всех и вся, кого попало. Все местные - районные и областные - газеты полны клеветы, инсинуаций и всякий поношений, и каждый ищет вот такого нового факта. "Ну, - думаю, - все". - "Ну, не служите пока..."  "Все, - думаю, - рухнуло наше аббатство".

Приезжают ко мне Женя Барабанов[59], Саша Юликов[60] - юноши, которые тогда только что кончили школу - я им говорю: "Накрыли нас хорошо. Но будем надеяться на милость Божию, что будет дальше - посмотрим".

И действительно, произошло чудо: я еще не пропустил ни одной службы, как состоялся съезд уполномоченных. Какие им дали инструкции - кто их знает! Но вызывает меня секретарь епархии и говорит: "Ну что, вас там сняли? Ну, погуляйте месяц-другой, мы вам найдем местечко, не беспокойтесь, мол, все будет в порядке - Трушин хороший человек". Я говорю: "Через три дня Успение, что ж мне делать, не служить?" - "Ну, позвоните, - говорит, - уполномоченному". Я ему звоню и говорю: "Алексей Алексеич, вы говорили не служить, но я пока в воздухе, а ведь Успение, как же служба пройдет без меня?" Он отвечает: "Ну послужите на Успение, а потом ищите другой приход". То есть, вся схема изменилась.

32. Август 1964: переход в Тарасовку

Я на Успение послужил и сразу после службы, сев на машину, приезжаю в Тарасовку[61] (мне секретарь сказал, что в Тарасовке освобождается место). Приехал туда, посмотрел: церковь грандиозная, все нормально. Хотя, конечно, там все оказалось значительно хуже, но в этот момент мне выбирать было нельзя: либо пан, либо пропал. И на другой же день после Успения - или на третий? - я заключил договор. А в Алабино продолжался разгром: сняли старосту, в общем, всех разогнали. "Аббатство" было все разрушено.

33. Судьба Льва Лебедева

А Лев Лебедев периодически появлялся - его отпустили - со своей женой и спрашивал, что ему делать дальше. Потом он пристроился при архиепископе Питириме и стал писать ему статьи в ЖМП. Но однажды, когда он пришел к Питириму, напившись до совершенного зверства, тот испугался и от места отказал. И тогда он поехал на Волгу к владыке Пимену[62] Хмелевскому - Саратовскому - сумел его обворожить, как обворожил меня, и тот его рукоположил. Но потом стал опять валяться по разным подворотням, и владыка Пимен его из своей епархии изгнал. Затем поступил в семинарию - его приняли заочно, потом очно. Я сейчас уже не помню наверное. То есть, сначала он был фанатичный приверженец официальной иерархии, Николая и Глеба он поносил, а теперь впал, наоборот, в оппозицию и старообрядствование. Недавно я встретил его в Лавре с длиннющими волосами, длинной жидкой бороденкой и огромной скуфьей - он шествовал как протопоп Аввакум рядом с дьяконом Хайбуллиным[63] (тоже оригинальный человек!) и говорил мне о том, что все негодяи. Когда я подошел под благословение к Никодиму, он сказал, что Никодим антихрист и вообще... Потом Рожков вдруг сказал мне со странной ухмылкой, что теперь Лев Лебедев духовник его жены, которая уже шесть раз лежала в психической больнице. Я диву дался - пришел, смотрю: лежит все тот же пьяненький Лева. Открывает он один глаз - и все воскресло в моей памяти... Не знаю, что с ним будет происходить, сейчас он очень интересуется ролью масонов и сионистов в губительных последствиях... и так далее.

34. Судьба Василия Фонченкова

Что касается Фонченкова, который мне прислал Леву, то он впоследствии сумел проникнуть в Академию, един из всех учился очно - вернее, сдал экстерном - и преподавал там. Потом принял сан, что было очень для него трудно: служить он так и не научился, Отправили его в иностранный отдел - и потом вдруг в нем открылась харизма такая, настоящая психическая болезнь: он стал писать на своих коллег. И я тоже оказался в его сочинениях... У меня был маленький эпизод - мне-то, собственно, [от этого доноса] ничего было, но он заложил другого человека. Сейчас его из Академии выгнали, выгнали из иностранного отдела и отправили на приход - что, конечно, для него большая трагедия. Дляя меня это было необычайно удивительным событием, потому что все-таки свой был человек, как-то мы относились к нему совсем по-другому.

35. Дело о взятке: окончание

Перехожу я в Тарасовку - а тут мне приходит вызов на Петровку. Туда вызвали и несчастную старосту нашу - потому что же ведь она должна была - якобы - давать эти деньги, взятку. Я знаю, что она там погибнет - вообще, понимаю, что с ней будет - и я решил все это принять на себя. Это было менее приятно, конечно, чем допрос [предыдущий]. Вертели-вертели, - в общем, мы едва все не угодили за решетку. Процесс длился долго, без конца мы ходили и только говорили одно: что нас он шантажировал, что мы эту взятку дали не просто из любви к искусству, а потому что у нас не было другого выхода. Тут получилась маленькая такая взаимная услуга: товарищ, который приезжал с Лясуновым, очень боялся, что и его втравят - он ведь с ним, конечно, делил деньги. Но я сказал, что он к этому никакого отношения не имел и что деньги он не получал. Тогда, когда его спросили, действительно ли предложенные работы были невыполнимы, он сказал четко, что - невыполнимы, так что это был шантаж. Лясунову дали восемь лет. Оказалось, что он набрал колоссальную сумму. Прокурор в своей речи рассказал, что Лясунов без конца писал доносы на свою любовницу - продолжая с ней жить! - и это, конечно, "присяжных", очевидно, окончательно ухайдаколо, и они уже не выдержали. Тяжелое это было все дело, причем шло все одно за другим. Я чувствовал, что тут никак не оклемаешься.

36. Обсуждение будущего письма

Отец Николай Эшлиман и другие, однако, продолжали обдумывать проблему создания какого-нибудь письма. Мы встретились у меня в Семхозе[64]: приехал Анатолий Эммануилович, отец Дмитрий и они оба - Эшлиман и Глеб. Причем Анатолий Эммануилович привез маленький - страниц на десять - проект письма к патриарху на тему о том, что все происшедшее незаконно и вообще сказал, что надо действовать "против". Но мы с отцом Дмитрием Дудко образовали правую фракцию и сказали, что без епископа мы не будем действовать. А Николай и Глеб остались в неопределенности, и тогда я предложил обсудить это дело соборно. Мы решили созвать более расширенный "собор".

И вот у Эшлимана на даче собирается десять человек для этого обсуждения. Тут надо сделать маленькое  отступление. Прихожане собрали Эшлиману деньги, чтобы он купил дачу в Химках и переехал туда совсем. Я сказал тогда жене: "Здесь у нас дружба врозь - кончится". Я знал, что Николай был человек малоподъемный, с трудом куда-либо ездил, я знал, что он там погрязнет и уже мы с ним не сможем больше общаться, а я к нему ездить в Химки, конечно, не буду. Так все и произошло. Это очень важный момент в его жизни. В эти "Химки" было заложено масса злого для него. Там, в Химках, мы и собрались для обсуждения этого вопроса.

Всем было предложено высказать свое мнение, и какие-то мнения произносились, но кончилось это собрание тем, что было предложено пригласить кого-нибудь из людей старших - мы были все молодые - в частности, Анатолия Васильевича Ведерникова. Некоторые не соглашались с его кандидатурой, другие были за - но, в общем, решили пригласить его и - владыку Ермогена.

После этого собора мы пришли к какому выводу? Надо все-таки выработать проект послания - Анатолий Васильевич даже предлагал, чтобы текст до отправления был зачитан лично патриарху в Елоховском соборе во время службы. Кое-кто выйдет и - "Ваше святейшество!.." - и зачтет. Владыка Ермоген это одобрил. И стали думать, какой же должен быть текст. Тогда я написал три страницы, где смысл был такой: [реформа 1961 года] противоречит не только церковной практике, но и государственным законам, потому что священник теперь не лишенец. Если в церковную общину он не может быть принят, то получается парадокс: он может быть избран членом местного совета, но не может быть избран членом церковного совета. В основном, мой документ состоял из вопросов - в большинстве своем риторических: как вообще совместить с церковной практикой нынешнее положение...

Тогда отец Глеб сказал: "Нет, это слишком для них непробойно. Их надо долбить! долбить! так, чтобы до них дошло". - "Ну, - ответил я, - если это вам не нравится, то пишите сами". Я знал, что Глеб никогда ни одной строчки не напишет, а Николай вообще-то пишет, но очень медленно - страшно медленно - сверхмедленно! - и никогда не доводит до конца. Поэтому я был не особенно взволнован. Тем более, тут опять произошло очередное ЧП.

37. Обыск: поиск рукописей Солженицына

Мне было не до этого, потому что в это время стали искать роман Солженицына - то ли "В круге первом"[65], то ли "Раковый корпус". А у Солженицина был приятель, некий Теуш[66] - Царство ему небесное, он уже умер - и от него стало почему-то известно, что он передал мне какие-то материалы, связанные с этим романом. Он, действительно, передал свои очерки по поводу Исаича. Я их почитал - это мило было - и отдал их почитать Толе Ракузину[67]. И вот, сижу себе в Семхозе[68] и смотрю: идет целая вереница мужиков в пиджаках и галстуках. Я спускаюсь вниз - они так вежливо говорят: "Мы из Комитета Государственной безопасности. Есть ли оружие?" - "Нет, конечно нет!" - "Антисоветской литературы?" - "Нет, ничего не держим!" - "Хорошо..." Восемь часов они ковырялись у меня тут. [Они сказали, что хотят еще и в храме обыск сделать], и я говорю: "Я вас тут оставляю, вы продолжайте это дело, я вам доверяю, вы официальные люди, найти у меня вы ничего не найдете из того, что вы ищете". Они сказали: "Мы ищем роман Солженицына, роман". - "А я его в глаза не видал никогда, ищите, а я поеду с несколькими из вас в церковь".

Приехали в Тарасовку, пришлось мне открывать сторожку. Но они вели себя корректно и даже сказали: "Чтобы вам не делать неприятности, мы остановимся вдали и придем пешком - вы можете назвать нас кем угодно". Поэтому мне пришлось плести какую-то ерунду, что вот, пришли что-то посмотреть. Пришлось их пустить всюду, даже попросились в алтарь. Я говорю: "Ну, кто крещеный?" - "Вот, один." - "Пойдемте, я вас провожу." А у меня в алтаре был ящик, где я держал свои рукописи и книги. Я говорю: "Вот, пожалуйста." - Он говорит: "Это богословие меня не интересует." Тогда еще богословие их не интересовало... Они искали целенаправленно Исаича.

Поехали обратно - как-то я с ними разговорился, и даже посмеялись мы, и вообще - ехали непринужденно. Я говорю: "А что вы пристали к старику-то, он уже на ладан дышит - если он писал что-то такое про лагеря, так теперь все пишут про лагеря..." И произошел забавный эпизод. Мне один человек дал стихотворение дурацкое - против Хрущева - а как раз Хрущева сняли: "Тут вдруг Брежнев говорит: а тебе народ простит?" в таком вот духе... Они [бумажку с этим шедевром] раз - у меня [прямо] из карманы рясы [вынули] - я еще даже не прочел. Думаю: "Что там такое написано?.." Они сразу переглянулись и все - в эту бумагу. Я думаю: "Ну, сейчас..." Они: "Александр Владимирович, что же вы такие вещи держите?" А я говорю: "Что ж тут такого - конечно, с точки зрения поэтической слабо, но идейно там все выдержано". Они: "Вот, Брежнев" - увидели имя! - "Смотрите, что он говорит? - указываю я. - Он говорит то, что надо! нескладно написано, но от души!" Все! замолкли, поняли, что дело кончено, тут не попался.

Один очень был вредный - и так копался, и так копался - ну ничего... Ковырялись они там, ковырялись - Наташа говорит им: "В помойке поищите!" - Он говорит: "Вы не иронизируйте, это вам может все плохо кончиться". Мы вернулись - тут они уже, вижу, опали, поняли, что - нет... А я говорю: "Нет, я ничего не знаю - не видел, не слышал..." Ничего они не взяли. Один, правда, нашел у меня дневничок. У меня не было никогда привычки писать дневник, и вот однажды бес меня попутал написать что-такое, незаконченное. Но он тоже оказался вежливым: взял его - я вижу, он читает его с большими глазами - потом спрятал и не взял.

Они уехали с совершенно пустыми руками. Причем, когда уезжали, сказали: "А ведь мы могли бы посмотреть и нижний этаж, но видите, какие мы гуманные - не смотрели". А у меня там лежало! Накануне - это было тринадцатое число сентября - были мои именины, приехали все, и мне Женька Барабанов говорит: "Людей берут, вообще  стало тревожно". Я думаю: "А, от греха..." Собрал какую-то там ерунду всякую, целый ворох и на террасе спрятал, внизу. Накануне! Собственно, ничего не произошло [конкретного], а просто атмосфера такая была. И вот они как раз - не смотрели. Я говорю: "Да нет, ничего нет... Теперь даже приятно, что вы побывали, потому что, во-первых, я теперь уборочку сделаю, а во-вторых, я теперь знаю, что у меня наверняка ничего антисоветского нет - у меня вот ваш документ, что вы тут все смотрели".

38. Отказ от участия в подготовке письма

На фоне этих бесконечных приключений мне было уже не особенно до того, чтобы сочинять какое-нибудь письмо. Поэтому [я не расстроился,] когда пришло вдруг сообщение от Анатолия Васильевича (по непонятным причинам я не мог с ним встретиться): надо это дело сейчас прикрыть - прекратить - письмо не надо сейчас писать, сейчас несвоевременно. На самом деле, смысл [этого сообщения] был тот, что Хрущев умер, началось перемена какая-то, письмо могло [только раздразнить власти]. Так он рассчитывал. Он обсудил это со Шкировым - и решили, что это будет сейчас [невовремя]... Это при Хрущеве был смысл, а сейчас, наоборот, речь идет о том, чтобы как-то завоевать хоть какую-то минимальную стабильность.

То же самое решил владыка Ермоген. Глеб его встретил и потом рассказывал мне об этой встрече так: "Я поговорил с ним сухо! Понес его, короче, понес и все". И они все равно начали писать. У меня не было никакого страха за дело, потому что они служили оба, и все служили, и Дудко служил, и каждый из нас делал свое дело, все мы общались, встречались, а эта улита - она могла ползти до сих пор, вот как мы с вами сидим здесь, пятнадцать-семнадцать лет спустя - они бы и до сих пор его писали. Но тут произошло роковое стечение обстоятельств и пересечение судеб. [К составлению письма подключился Феликс Карелин.[69]]

39. Феликс Карелин: первое знакомство

Феликс был удивительным человеком, безумно темпераментным, страстным, могущим красиво складывать - как в народе говорят, "по книжке говорить" - много часов, человек со схематическим строем ума, который мог бы принести много пользы и для Церкви и для дела, если бы не его безудержная натура. Он впервые появился еще в 1958 или 1959 году, после того, как вышел из тюрьмы по окончании срока (не реабилитированный) и женился на девушке, которая получала распределение в Иркутск. Он женился на этой актрисе и отправился с нею работать в театр в Иркутск. Там он узнал обо мне - я в это время жил в Иркутске, пытался меня найти. По рассказам он составил представление превратное, воображал, что я какой-то визионер или мечтательно настроенный человек. В конце концов, Глеб его разыскал и привел уже на приход. [При знакомстве,] Карелин отвел меня в отдельную комнатку и стал рассказывать сразу, как он сидел в одиночке, как там - тоскуя, разумеется, в этом малоприятном месте - он начертил на стене почему-то шестиконечную звезду и стал над ней размышлять, медитировать. И оттуда у него возникли целые системы мироздания, системы искупления, - в общем, многое. Я на него смотрел с такой скорбью, как смотрят на умалишенных, так что он стал быстро все это дело смекать и уже больше мне этой всей крутистики не говорил.

Но Глеб был безумно им прельщен, и в Москве проходила целая волна восторгов вокруг Феликса. Он устраивал рассказы с толкованиями книги Даниила и Апокалипсиса, все ходили в полном упоении, а через месяц ему отказывали от дома. Так происходило и с Анатолием Васильевичем Ведерниковым, и с многими другими. То есть, он сначала производил исключительно хорошее впечатление, потом - столь же исключительно отвратительное. У него была идея рукоположиться. Он объехал много городов, поскольку в Москве он жить не мог, он не был реабилитрован. Долго жил в Ташкенте... Все архиереи встречали его с распростертыми объятиями, но потом прогоняли.

40. Феликс Карелин: его предыстория

Однажды Феликс привел парня по имени Лева, - Натансон, кажется, была его фамилия - который с ним сидел. Этот Лева хотел креститься. Я с этим Левой познакомился, и в другой день - через неделю, когда он приехал ко мне один - мы с ним пошли гулять в лес, недалеко от храма - он мне рассказал историю своей жизни. И он тогда мне рассказал о Феликсе удивительную вещь: что Феликс был штатным провокатором, заслан был в компанию молодежи, которая после войны собиралась, чтобы поговорить на религиозно-философские темы - богоискатели, в основном, они все были. Во главе их стоял парень Кузьма, который сейчас уже умер. Один из них был Илья Шмаин, ныне уехавший в Израиль. Феликс Карелин (сын известного чекиста, который был расстрелян) попал в армию в конце войны и там был взят в СМЕРШ. Для того, чтобы искупить грехи своего отца, он должен был работать в качестве агента. Его заслали в эту группу Кузьмы. Но как человек очень страстный, темпераментный, он, конечно, не годился ни для какого СМЕРШа, он быстро увлекся религиозно-философскими идеями, которые ребята там изучали. Надо учесть, что в послевоенный период ни книг, ничего не было, а все так - сами придумывали. У него произошло какое-то религиозное обращение - и он ребятам рассказал, что он попал к ним просто по заданию "партии и правительства". Были объятия, слезы и так далее, и потом посадили всех: и ребят посадили, и его тоже.

В лагере в то время - это были те лагеря, которые описаны в "Моих воспоминаниях" - он прошел довольно большую школу. Он рассказывал мне о длительных подробных беседах с католическими прелатами, с бывшими эсэсовцами, с еврейскими и латышскими националистами, с профессорами русской литературы. Как человек очень способный и быстро схватывающий, он много усвоил и был человеком, я бы даже сказал, довольно образованным. По возрасту он лет на шесть меня старше - примерно с 29 года. Одно время он там возглавлял чуть ли не полуфашистскую организацию, заявлял что он немец - у него, действительно, мать наполовину немка, остальное в нем еврейское. А потом он там пережил уже обращение в христианство, в православие и был крещен.

Но до крещения с ним произошла довольно неприятная история. Он без конца читал какие-то лекции, о чем-то говорил, без конца делился своими идеями. Это делать он умел, в лагере он поднаторел. Но многие считали его провокатором. И когда лагерники нашли подлинного провокатора, то было постановлено, что убить его должен Феликс - тогда он докажет, что сам не стукач. Убить должен ножом. Это ужасно, потому что человека ножом убить довольно трудно неспециалисту, а топором гораздо легче. И вот - он должен был убить его ножом. Это был очень жесткий приговор, и Феликсу, как рассказывал Натансон, выхода не было: либо он порешит этого человека, либо его порешат. Он убил этого провокатора - ему дали второй срок. После этого он крестился, крестил его карловацкий, кажется, не помню точно какой, священник. Мало того, потом он образовал какую-то группу - группа была раскрыта. Как уверяет Натансон (я этого не знаю ничего), Феликс давал какие-то показания... В общем, Натансон изображал его в виде некоего Ставрогина или еще кого-то... который всех их совращал, молодежь зеленую, и всех их губил. Он представил человека страшного, демонического, виновного тысячу и один раз.

У меня сразу возникает проблема: если Феликс пришел ко мне как провокатор, зачем же он привел ко мне потом этого Левку Натансона, который мне все это рассказал? Очевидно, здесь была полная искренность - или он думал, что Левка не проговорится? на каком основании, он его даже не предупреждал? И через некоторое время я Феликсу прямо сказал: "Лева рассказывал о вашем таком... богатом прошлом..." Он сказал: "Ну, вы сами понимаете, что я не мог вам всего этого рассказать сразу, потому что подумайте - я бы пришел и сказал: я бывший стукач и убийца". Тут мне крыть было нечем. Действительно, он был прав с ног до головы: если бы человек пришел и так отрекомендовался, то при всем моем "либерализме" я бы, конечно, как-то... я бы, конечно, его принял, но с величайшим трудом, признаться. Мне бы это стоило больших усилий, и мне было бы трудно погасить в себе шевелящиеся сомнения. Так что здесь он меня убедил. И в общем я, в конце концов, так и думал.

Впоследствии я о Карелине много слышал от людей, сидевших с ним в лагере, рассказывали о его пророчествах. Он высчитывал по книге Даниила конец света; человек был талантливый, и для людей малоосведомленных это было потрясающе. Я помню, как ко мне приехал один из моих бывших студентов, с которым я учился, и просил, чтоб Феликс при мне рассказал всю эту историю. Друг мой был поражен [выкладками Карелина]: рот у него прямо открылся. Я-то, признаться, ни во что это не верил, потому что я знал, что книга Даниила - это совсем другое, и Апокалипсис - это совсем другое, и вся эта библейская алхимия, которая преподносилась, была мне нипочем. Но Глеб был просто в стопроцентном восторге. Некоторые дамы записывали за ним, но как-то потом ничего не получилось. Эшлиман его терпеть не мог, признаться. И вот роль Феликса оказалась роковой: они задумали письмо писать, но ни Эшлиман, ни Якунин не могли тянуть, и они попросили Феликса. Впоследствии я полностью убедился, что все подозрения относительно его нечестности были напрасными - он был совершенно честен.[70]

41. Первая реакция на письмо

Письмо они принесли владыке Алексею Таллинскому[71], который был управделами. По их свидетельству, глаза его потеплели, когда он принимал от них этот документ. Почему-то им казалось, что письмо произведет какое-то благоприятное впечатление, хотя и подозревали, что будут репрессии. Я думал, что их запретят немедленно по прочтении этого документа, и высказал им такое предположение. В день подачи встретил я Карелина, и он сказал мне торжествено: "Началось!" Я был мрачен и сказал ему, что очень жалко, когда такие два человека выпадают из наших рядов - на что он сказал как Каиафа: "Что стоят два человека в сравнении с великим делом!" Письмо было подано в официальном порядке. Второе письмо - более удачное, на мой взгляд - было отправлено правительству[72].

Какое это произвело впечатление в высших церковных кругах - я сказать не могу. Старенький патриарх реагировал противоречиво. Сначала он сказал: "Вот все-таки нашлись порядочные люди!" А один видный церковный деятель, в то время находившийся в заграничной командировке, прочтя эту публикацию, сказал: "Ну теперь стоит жить!". Но с другой стороны, патриарх сказал: "Они хотят поссорить меня с властями". Однако, он не поинтересовался ими. Познакомиться: что это за священники, вызвать даже их к себе для разговора, - это ни одному архиерею в голову не пришло. И Эшлиман с Якуниным продолжали жить и действовать. А документ читался где-то в верхах, печатался за границей, передавался по Би-би-си. Так прошло три месяца.

42. Чтение письма у Анатолия Ведерникова

Вскоре после подачи этого документа Карелин вместе с отцами явился к Анатолию Васильевичу Ведерникову домой читать это письмо. Дело в том, что они читали его с упоением все время вслух своим друзьям. Не будучи людьми, привычными к собственной письменной продукции, они были очень довольны не собственно фактом, а самой формой. Надеюсь, меня слушатели простят за изображение ситуации в несколько комичном виде, ведь здесь назревали трагедии, но комичность заключалась в том, что они читали все время вслух, - а там семьдесят страниц на машинке. И я для упражнения в терпении присутствовал, и слушал это без конца, и уже знал письмо наизусть.

Самая была забавная история, когда мы с отцом Сергием Желудковым пришли к отцу Николаю Эшлиману, и он стал опять зачитывать ему вслух весь текст, как будто тот неграмотный. А Желудков сидел и не слушал его - как отец Сергий впоследствии мне признался, он в это время решал другую задачу: подписывать или не подписывать. Он вообразил, что ему сейчас предложат этот документ подписать, и так он пропустил все мимо ушей, находясь во внутреннем борении под удавьим взглядом сенбернара, который там сидел... Эти чтения, конечно, были невероятны.

Потом устроили такое же у Анатолия Васильевича. Я думаю, что Анатолий Васильевич был несколько оскорблен, что ему вслух читают документ такой длинноты, и к концу чтения я почувствовал, что все уже накалились до предела. Я знал, что сейчас будет взрыв. Но было поздно, мне надо было ехать за город домой, я сказал всем: "Арриведерчи" и уехал. Как мне рассказывали, потом, когда кончилось это чтение, позеленевшие слушатели вскочили - и началось побоище. Карелин выкрикивал. Ему говорили: "Что вы тут написали, гордыня!" - а он кричал: "Федор Студит[73] тоже так говорил!" И так далее. Было бурное препирательство - малоизящное и, в общем, бессмысленное.

В среде рядового духовенства это вызвало большой отклик. В частности, я в то время учился на заочном, и приезжали священники из самых разных краев страны, многие из которых слышали об этом по радио, собирали для них деньги и вообще были страшно вдохновлены их действием. [Это отношение изменилось] потом, когда выяснилась их диссидентская позиция - я тогда уже употреблял это слово, хотя в политике еще оно не присутствовало. Я употреблял его на более законном основании, потому что диссиденты - это церковные раскольники, оппозиционеры именно церковные, а вовсе не политические.

Я им говорил, что диссидентская позиция не поведет, куда нужно. Но они пока все-таки еще считали меня своим и на торжественные молебны в честь месяца или еще какого-то юбилея этого дела меня приглашали. Но, конечно, Феликс там был заводилой. Это были бесконечные пророчества, без конца говорили, что вот-вот-вот поднимется все православие, и что патриарх Кирилл Болгарский[74] на каком-то званом обеде сказал нашему Куроедову[75]: "У вас непорядки, раз вам такие письма пишут". Впрочем, этим и кончилось все. Приходили к ним сочувственные письма из-за границы от отдельных частных лиц, присылали им деньги, помогали. Но, бесспорно, позиция была занята ими крайняя.

43. Запрещение в сане авторов письма патриархом

Поддержки на самом деле потом никакой не оказалось. Все схлынуло и погасло. Наступил решительный момент. Я думал, что очень важно было им сохраниться. Я их умолял сделать все, чтобы сохранить себя на приходах. Да - письмо-письмо, они войдут в историю, они совершили акт своей гражданской и церковной честности. [Но главное, чтобы] они продолжали служить церкви. Только диссидентство начинало в них играть. Тут причины были разные. Феликс Карелин просто был экстремист, фантастический человек - его несло. А Глеб - человек искренний и горячий. Что касается Николай Николаевича, то он человек безапелляционный, и, заняв какую-то позицию, [отступить от нее не может].  В тот момент это его страшно подвело. Он всегда говорил: "Вот так, так, так". Авторитарный был человек, и признать свою какую-то ошибку он не мог. Это уж я сейчас говорю не в осуждение, дело все давно минувших дней, - просто для истории.

Вызвал их Пимен - нынешний патриарх - и предложил им написать объяснительную записку с тремя пунктами. Первый пункт, если не ошибаюсь - не изменили ли они своих взглядов, второй пункт - что они собираются дальше делать, и третий пункт - не собираются ли они извиняться перед епископатом за нанесенное оскорбление, или что-то в этом роде. Мне стало [совершенно ясно], что надо сесть, написать вежливое письмо: мы-де никого не собирались оскорблять, мы написали это с церковных позиций и с гражданских, и что, в общем, это скорее наше вопрошание, нежели обличение (хотя [на деле] текст был очень обличительный, чуть ли не полторы страницы или целая страница цитат из пророка Иезекииля; причем начиналось "нижайшие сыновья святейшего патриарха, пишем" - а потом они ему сообщили, что пишется в писании и так далее). Но они не стали этого писать, а пошли к Феликсу, который им, я полагаю, надиктовал или вдохновил их на резкий ответ: взгляды наши не переменились, все у нас точно. Даже как-то обвинительно [было написано]. На другой день они были временно запрещены.

44. Запрещение в сане авторов письма синодом

Они ответили обличением патриархии в том, что их незаконно запретили. И тогда уже не лично патриарх, а синод весь собрался и синодальным постановлением [их запретили]. Причем члены синода, которые подписались - я потом выяснял, мои друзья спрашивали - никогда их не видели, ни отца Эшлимана, ни... и вообще в этом деле не разобрались и даже как-то, по-моему, не интересовались. Один из этих архиереев (по-моему, ныне покойный), ехал с моим другом в машине, когда ему кто-то сказал: "Что ж вы подписали, погубили ребят двоих, они все-таки молодые, горячие, надо было с ними как-то поговорить". - "Да, да, - ответил он, - ну вот вы знаете..." В общем, никто, кроме Пимена, даже в глаза их не видел. Пимен, когда вызвал Эшлимана впервые, первое что ему сказал: "Так-то вы меня отблагодарили, Николай Николаевич!" Ведь он очень многое сделал для его рукоположения - буквально протащил его в Москву всеми правдами и неправдами. А Николай сказал: "Я ничего вам лично сделать [плохого не хотел], но я должен был засвидетельствовать..." На что Пимен сказал словами, смысл которых я могу передать приблизительно: плетью обуха не перешибешь, что тут сделаешь - и так далее. Так они и расстались.

45. Попытка примирения через митр. Никодима

Когда уже прошло длительное время, я вижу, что западная пропаганда забывает о них, церковные круги здесь постепенно от них отходят и в общем - не получилось ничего. Мне было очень жалко, что они потеряны для Церкви... Поэтому я на свой страх и риск пошел к митрополиту Никодиму, зная, что это единственный человек, который способен вести диалог, и сказал ему: "Владыка, я этих людей знаю, это люди хорошие, выступали честно и искренно. Я считаю, в ваших интересах, как председаталя иностранного отдела, этот инцидент ликвидировать, но думаю, что ликвидировать это иначе как личными контактами невозможно. Политика показывает, что личные контакты делают больше, чем любые взаимные проклятья и тексты. Не согласились бы вы встретиться?" Он говорит: "Я с удовольствием встречусь!" Я сказал: "[Ваше преосвященство,] я им не сказал, что я к вам пошел, пошел я к вам на свой страх и риск, потому что если бы я им сказал, то, может быть, они бы начали протестовать, а так я явочным порядком им скажу".

И отправился я с одним священником, своим знакомым, к ним. А там было у них сборище - у них непрерывно было заседание кворума, в который входили Капитончук[76], Регельсон и другие. Я докладываю: "Отцы, Патриархия в лице митрополита Никодима хотела бы с вами поговорить. Я был там" - и так далее. Они говорят: "Ну зачем ты был! Вообще незачем с ними разговаривать, мы не желаем с этими типами иметь дело и вообще разговаривать с ними". Я говорю: "Вам не убудет, ну пойдите поговорите, ни разу вы ни с кем не вступили в диалог, нельзя же так... ну пускай они злодеи-негодяи, но вы-то тоже люди, пойдите и..." - "Нет! Ни за что, ни за что, ляжем костьми и вообще... даже говорить с ними не будем. Это же мразь и мелочь какая-то!"

Я, конечно, оказался в дурацком положении - пришел и говорю: "Владыка, они не хотят. Мое желание было, конечно, но не хотят. Ничего не поделаешь..." - "Ну, нет - нет. Я, говорит, сам..." Начал мне говорить разные вещи: "Я, - говорит, - хочу быть патриархом, потому что пока я единственный, кто способен на это дело, а они... напрасно они думают, что они одни идейные, я тоже был... из неверующей семьи, из партийной, и вот я обратился, я пришел в Церковь, но мы же не можем, чтобы государство, его законы и церковь противоречили друг другу?" Я говорю: "Конечно, не можем, да никто этого и не требует вовсе, и вообще речь идет о том, чтобы как раз соблюдали законы государственные и церковные". В общем, он это пропустил мимо ушей. В основном он говорил, что должно быть полное согласие. Ну, я, в общем, не отрицал этого - я и сейчас не отрицаю! Раз уж есть государство, есть у него законы - какие ни есть, надо с ними считаться, это бесспорно.

Впоследствии, когда мне говорили разные официальные лица: какие злодеи у вас эти Эшлиман и Якунин, - я им отвечал, что злодеи те, кто вызвал, спровоцировал их на это письмо. Те лица на местах, те частные персонажи обкомов и еще каких-то учреждений, которые создавали эти закрытия или... Хрущевские инструкции - они создали эту ситуацию, которая породила это письмо. Вот кто и виновник. Виноваты не те, кто протестует против нарушений, а нарушители.

46. Отход группы Карелина от Патриархии

Дальше начался некоторый застой, потому что они начали отрицать нашу Церковь все больше и больше. Патриарха называли только по фамилии - Симанский, и, на основании теории, что митрополит Сергий был незаконный, они говорили, что и патриарх Алексий незаконный. Хотя все это совершенно не связано с понятием законности. Законность одного патриарха не связана с законностью другого. Был собор - и все. И вообще не существует общепризнанных канонов - как избирать патриарха, никто не может претендовать на законность или неканоничность. Мы признавали патриарха - а они ездили все время в Грузинскую Церковь, общались с грузинским патриархом[77], и тот к ним относился очень хорошо, давал им деньги. Ему все равно было, старику, там ведь вообще, по-моему, нет законов ни церковных, ни гражданских. Полный произвол. Им понравилось, они в Новый Афон без конца ездили, облюбовали несколько мест и жили там.

47. Попытка организации богословских курсов

И все время у них были радения: разговоры за сухим или мокрым, воспламеняющие друг друга, когда все приходили в состояние накала: "Вот поднимется, вот начнется". В такой среде быстро развиваются апокалиптические веяния, и Карелин, который всегда жил этими апокалиптическими веяниями, тут же во все это вонзался, начинались размышления над книгой Даниила, над Апокалипсисом - то, с чем Феликс уже и раньше в Москву явился - накаленная, нездоровая атмосфера. Я ждал, что вот-вот они просто душевно сорвутся. Тогда я, чтобы как-то занять их и к тому же занять некоторых наших ребят-прихожан, предложил им: "Вы все равно собираетесь, выпиваете. Зачем вся эта говорильня, ведь у нас огромный изъян у всех: все толкуют про богословие, но богословски невежественны ужасно - все, в том числе и вы. Давайте начнем хотя бы - изучим богословие". Меня всегда невежество угнетает - всякое. Когда начинают говорить, а сами вообще не знают, о чем идет речь.

Хорошо! Прекрасно! Было встречено бурно. В комнатке около Хамовнического храма собрались все. Были мои там прихожане, ребята, и отцы, и Карелин... Он произнес тут же торжественную речь, от которой меня стошнило: открывается духовная академия частная, и я ректор академии. Я еле перенес всю эту ситуацию и больше ни разу не переступил порог этой комнаты ни разу, сославшись на занятость. Не мог я просто больше всего этого выносить - душа не принимала. Мне был представлен на утверждение план их занятий. По названиям все вроде было похоже на богословие. Стали они изучать, и читать, и прочее.

Феликс - человек очень способный, талантливый, быстро схватывал все. Он из обрывков того, что он читал, строил какое-то свое, очень своеобразное, схематическое, параноическое, апокалиптическое богословие. Там были интересные ходы, но в основном это были синтезы, схемочки - схемочки, которые накладывались на одну, на другую цифру. Что-то было в этом тягостное и неприятное. И вдруг я чувствую по своим прихожанам, что они дуреют. Начинаю слышать от ребят какие-то мракобесные заявления. Я говорю: "Где это вы нахватались такого?" - "А вот, мы там..." - и так далее. Я не буду сейчас называть имен, кто там присутствовал, потому что все хорошие люди... Пускай они сами расскажут.

А дело все хуже - и тогда я уже начинал сопротивляться. Я говорил, что все это совершенная чепуха. Меня задело следующее: перепечатали какую-то религиозную книгу, я уже не помню, какую, но совершенно невинную - и вдруг мне заявляет кто-то из мальчиков: "Цензура ее отклонила". Я говорю: "Что это за новости такие? кто там цензура?" Оказалось, что эта академия уже быстро породила цензуру. Карелин сказал, что это уже - нельзя. И настала пора инквизиции с таким смаком. Все катилось в сторону патологического фанатизма. Сейчас у меня все это так сгладилось в памяти, но...

48. "Демографический взрыв" в приходе

Я больше к ним никогда не ходил. Сам я был целиком занят в новом, очень многолюдном приходе. В это время - в 1964, 1965, 1966 году - у меня получился первый демографический взрыв. А поскольку у меня не было никакого пристанища, где я мог бы поговорить с человеком, я должен был ходить, гулять, я разговаривал на дорогах, разговаривал на хорах с людьми. И было это страшно тяжелое дело, а народу все прибывало и прибывало, я еще даже барьеров никаких даже не ставил. Причем появлялись люди разные: нужные и ненужные, хорошие и... странные. Тогда, по-моему, появился Агурский[78], который был приведен непонятным Карелиным... Шиманов Геннадий - пришел ко мне в сопровождении семи девиц и что-то спрашивал меня - не католик ли я... и вообще... Сказал, что я человек недоверчивый. Но я с ним говорил только шутками и ничего не ответил, потому что он произвел на меня странное впечатление. В это время было очень много интересных встреч.

49. Мария Юдина

Тогда впервые я познакомился с Марией Вениаминовной Юдиной[79]. Была выставка работ человека, который был мне дорог с детских лет - Василия Алексеевича Ватагина, скульптора-анималиста, мистика, правда, с немножко теософским уклоном. Выставка его произведений была на Кузнецком мосту, и я, получив пригласительный билет с трогательной надписью: "Отцу Александру иже и скоты милующему..." пришел. И вдруг подошла ко мне странная женщина, похожая на композитора Листа в старости или что-то в этом роде, - беззубая, с горящими глазами, огромная и говорит: "Мне сказали, что вы очень хорошо обращаете людей; мне нужно обратить такого-то человека". Я посмотрел на нее с полным изумлением - потом оказалось, что это Марья Вениаминовна Юдина, знаменитая пианистка. После этого мы с ней подружились.

Она была, несмотря на свои причуды, исключительно умна - я уж не говорю о том, что это была женщина огромного музыкального таланта, это не мне судить, но ее игра поражала даже профанов. Она приезжала ко мне в Тарасовку и мы часами гуляли вокруг церкви, и на требы она меня сопровождала в своем черном балахоне, похожая на выходца из какого-то другого века. С ней можно было говорить, как с молодым человеком, потому что мысль ее была живой, ясной, полной искр.

50. Устройство "открытого дня" в Семхозе

Я все больше отходил от группы Карелина... Было много интересных и замечательных людей в то время. А сам я был целиком занят писанием книжки "Дионис, логос, Судьба", а также переделкой книги "Магизм"[80]. Это занимало у меня все оставшееся время, а по средам у меня собирался народ. Чтобы избежать большого наплыва, я сделал среду как бы открытым днем, и ко мне домой приходило по двадцать пять-тридцать человек. Я чувствовал, что я гибну, что поговорить уже ни с кем нельзя, и люди приходили какие попало. Правда, это было интересно, потому что благодаря этому приходили многие нужные люди - то есть, которым было нужно. Но иногда приходили праздные совопросники, иногда приходили вообще совершенно посторонние, кто-то приводил... Я с содроганием смотрел, как из-за занавески - у меня  кабинета не было, я был в "аппендиксе" - появлялись какие-то личности совершенно неведомо откуда, садились, спрашивали меня Бог знает что. Мне было легко ответить на эти вопросы.

Потом - довольно скоро - через пару лет - я не выдержал и это дело пресек. Впоследствии я получил за "среды" возмездие, потому что один эмигрант написал статью "Отец Александр Мень", где описал "журфиксы". Журфиксов не было, а просто - чтобы не приходили каждый день, я сказал, что я один день только дома. А потом я просто поднял мосты все над замком и - все. Конечно, жизнь была страшно насыщена, до предела, и, конечно, многие события сейчас из памяти ускользнули...

51. Александр Солженицын

В это время я познакомился с "Костей" [А.И.Солженицыным. - Прим. изд.]. Мне довелось прочесть рукопись его книги, которая меня очень удовлетворила. Мы с одним священником, отдыхая на острове летом, прочли ее и решили с ним повидаться. Один наш коллега знал его и обещал встречу. Переговоры шли через [отца Димитрия] Дудко. И вот мы сели на машину и поехали - тот коллега, Дудко и я. Приехали. [За дверью кто-то] трепещет: "Кто там?" - а наш коллега кричит: "То, что надо, то, что надо!" Тот совсем растерялся, но в конце концов нас впустил, и как-то мы потихонечку оклемались, с удивлением и недоверием глядя друг на друга. Потом появился Костя. Я ожидал по фотографиям увидеть мрачного объеденного волка, а увидел очень веселого, энергичного, холерического, очень умного норвежского шкипера с [огромными] зубами, хохочущего человека, излучающего психическую энергию и ум.

Мне приходилось встречаться с разными писателями - с Дудинцевым и другими; но они не производили впечатления умных людей. Многие из них интереснее были в том, что они писали. А этот был интереснее сам, как человек. Он быстро схватывал, понимал, в нем было что-то мальчишеское, он любил строить какие-то фантастические планы. У него была очаровательная примитивность некоторых суждений, она происходила от того, что он сразу брал какую-то схему и в нее как топором врубал [обсуждаемый момент]. У нас был очень живой разговор, в котором я подметил, что он очень здорово зациклен на своих темах. Я это не осуждаю, а приветствую: он мог все равнодушно пропускать мимо ушей, но едва только раздавались слова, бывшие ему как позывные сигналы - он сразу вставал, сразу оживал. Когда Дудко сказал, что сидел в таком-то лагере, так он сразу поднялся: что, как, и тут же в записную книжечку, тут же записывал.

Впоследствии по Москве ходили слухи, что он был моим прихожанином, чуть ли не духовным сыном, мне даже вчера кто-то так говорил. Это совершенно ложное представление. Дело в том, что, когда я с ним познакомился, он даже христианином не мог называться. Это был 1966 или 1967 год. Он был, скорее всего, толстовцем, и христианство для него было некоей этической системой. Это можно видеть по некоторым его... "продукциям"[81]. Он читал тогда некоторые мои книжки - в частности, "Откуда явилось все это"[82] (она была сделана в виде фотографий, фотокнижки). Она ему понравилась, а когда речь шла о "Небе на земле"[83], то он говорил: "Ну, это все крылышки, невозможно, какие-то ангелы..." Все церковное было от него еще очень далеко, мне приходилось с ним говорить о символике и подобных вещах...

Потом уже у него возникла идея построить храм: он должен был получить деньги за какие-то свои работы и сказал, что завещает построить храм, напишет на меня завещание. Я только посмеивался в усы и говорил, что - какие уж тут храмы, тут старое надо [cуметь сберечь]... А он говорит: "Нет, поедем!" Приехали ко мне, сели на машину с его первой женой - и мы объездили область, выбрали под Звенигородом очень красивое место: вот, здесь будет стоять - "здесь будет город заложен назло надменному соседу"... Меня это очаровало - очаровала такая уверенность в том, что - будет по воле моей. В общем-то, люди, устремленные так к своим целям, всегда достигают их. И когда-нибудь, я думаю, на этом месте будет что-нибудь стоять. Он просто как пророк видел все это очень близко, ему казалось, что завтра уже "с вещами". Мы уже измеряли место. Я был готов: ну что ж...

Он просил найти ему архитектора - я нашел человека[84], который стал делать ужасные, фантастические вещи. Но я это сделал, чтобы поддержать этого человека морально - потом он стал эмигрантом и очень печально кончил. Проект храма он сделал совершенно шизофренический, какой-то кошмар и говорил мне, суя под нос: "Это гениально, это сердце всего мира, это боль всего мира!" Я чувствовал себя великомучеником и думал, что часть моих грехов мне уже прощена.

Потом, когда "Костя" сделал первый свой "церковный акт"[85], я ему написал, умоляя его этого ничего не делать. Я говорил ему, что он вовсе не разбирается в церковной ситуации и только наделает ляпсусов. У него есть одна особенность, которую он разделяет со многими выдающимися людьми. Там, где он может и знает, он находится на гениальной высоте - но там, где нет, сразу дает петуха. Петуха давал и Лев Николаевич - ничего удивительного в этом нет. Я понимаю бурную натуру, которая не ставит себе таких барьеров, которая идет и там, где она дает петуха, идет спокойно, не оглядываясь.

Помню период, когда он боялся, прятался - держался в общем достаточно мужественно. Помню начало его романа - второго. Очень легко могу понять, как все это получилось. Было отчуждение от первой жены; вторая - умная, хорошая женщина, которая беззаветно была ему предана. Все это получилось как-то очень естественно. А в это время я находился в Тарасовке. "Костя" приезжал иногда к нам в храм. Он в это время был очень мало известен, только в весьма узких кругах. Книги его даже еще не вышли, за ними охотились, как я уже рассказывал, и сам я попал в эту историю (хотя, надо сказать, я не читал и не держал их в то время). Я помню один случай, когда мы вышли с ним из храма и пошли по полю. Так остановился какой-то человек и стоял - стоял и провожал нас взглядом до самого конца. И это не был... "агент". Я все время думал: кто этот человек, который, по-видимому, его знал. Это было очень странно... Кто мог узнать его, человека, фотографии которого еще нигде не печатались в то время - человека, никому не известного. Он тогда сильно изменился, отпустил бороду. Причем этот человек находился от нас на большом расстоянии, метров четыреста. Пока мы не проделали всего пути от церкви до ворот, он стоял и смотрел на нас. А может, он смотрел на меня, тоже не исключено, я ведь был в рясе...

52. Фильм Калика

Как раз в это время снимали фильм о спорте, который потом зарезали, и о любви, и меня снимали. Режиссер Калик[86], который теперь уехал, делал фильм, который назывался "Любить" - о любви. Там в промежутках между сценами шли диалоги, снятые прямо на улицах, в домах: что думают о любви разные люди. Были засняты молодые люди на танцплощадках, журналисты за водкой, профессора, студенты, рабочие у станка. И Калику пришло в голову снять священника. Бригада "ух" явилась ко мне в церковь как раз в те же дни, когда "Костя" был, и сказали: так и так, мы снимаем, но мы сделаем исключение - мы всех снимаем скрытой камерой, а вы будете говорить, видя камеру. "Конечно, - сказал я, - с удовольствием вам скажу все, что нужно, но, разумеется, не надейтесь, что эти кадры пройдут". А сам подумал: "Пускай орлы послушают что-нибудь". Так мы и договорились.

Они пришли через несколько дней, провели эти бесконечные провода, опутали ими весь наш огромный храм, раскокали лампу. Сорок пять минут я им докладывал и отвечал на их вопросы. Они, конечно, про любовь забыли и спрашивали обо всем на свете, я это предвидел и воспользовался - и не зря, потому что все это было отснято и много раз пускалось на студии Горького крупным планом.

Я потом на студию Горького был приглашен и посмотрел: мне было интересно, как это у меня получалось, я заметил все дефекты речи. Куски были врезаны в фильм, все было нормально. А потом Калику сказали: "У тебя, что же, поп получился лучше всех - поэтому надо его вырезать". Впрочем, фильм этот так на широкий экран и не дошел, но узким экраном его пускали. В в частности, на работе у моего брата показывали этот фильм, и Калик выступал перед ними и сказал: "В Москве есть семь священников-бунтарей (где-то он набрал это священное число - какая-то чушь), и я взял одного из них (почему я бунтарь, тоже непонятно), и он говорит".

Спрашивали не только о любви. Я сказал: "Никаких вопросов заранее, все сразу, с ходу, чтобы не было ничего надуманного мною, придуманного, а прямо так". В частности, они меня спрашивали: "Почему сейчас упадок нравов?" Я говорю: "А вы считаете, что раньше было лучше? Я до революции не жил, поэтому не знаю. Но если вы считаете, что раньше было лучше, то я вам отвечу: если это так, то, с моей точки зрения, это упадок духовный..." - и дальше я объяснил, в чем он заключается. Вообще, они всякие мне задавали вопросы и даже такие - провокационные, но было видно, что это делается без всякого злого умысла, а просто им очень хотелось узнать. Я на все это отвечал. Фильм зарезали.

53. Фильм о спорте

Когда это дело лопнуло, другие стали снимать про спорт. Это уже был цветной фильм, широкоэкранный. Они тоже приехали ко мне, и я уже в другой позиции - во весь рост на фоне храма - говорил о спорте. Мне сказали, что я там получился еще удачнее, и поэтому убрали все - совсем. Это даже и не вошло в фильм, - было сожжено, наверное... [87]

54. Издание книги "Сын Человеческий"

В этот период я усиленно учил иврит, усиленно переводил куски из пророков, усиленно готовился к писанию книги о пророках[88] и параллельно занимался всякими другими вещами, которых было много. С 1967 года впервые стали меня печатать - то есть, вернее, с 1968[89]. Правда, в 1958 году вышла книга Франциска Сальского[90], история которой была такова. В 1955 году в Сибири я нашел книжку 1818 года Франциска де Саль. Она мне очень понравилась, я решил обязательно сделать ее достоянием читающей публики. Вернувшись в Москву, я нашел французский подлинник, моя тетка[91] сделала перевод. Мы его пустили среди людей, и он впоследствии дошел до издательства "Жизнь с Богом", где она и вышла с предисловием одного из наших московских людей. А в 1968 году я впервые держал в руках книжку "Сын Человеческий" не веря своим глазам... и ушам. Она шла анонимно, под псевдонимом "Андрей Боголюбов", который, как я говорил, издатели придумали сами. И как раз в это самое время у меня наступает два кризисных момента. Момент номер один - это доносы, которые на меня пишет настоятель, доносы чудовищные по своей убойной силе. А второе - полный кризис в группе Эшлимана, Феликса и других. Тут я и убедился, что [со стороны Карелина] здесь действует одна искренность.

55. Рождество 1966 года

В общем, я чувствовал, что разрыв [с этой группой] неизбежен - разрыв с людьми, которые просто уводят наших ребят куда-то в сторону. Было Рождество 1965 или 1966 года, когда мы были приглашены к ним. Там присутствовали Регельсон, Капитончук, они нас принимали с торжественностью, спрашивали, как нравится убранство: они навешали всяких символов. Все это была детская дурацкая игра. И потом за столом Феликс произнес проповедь - именно проповедь - на моральную тему, причем это совпало с его собственными жизненными ситуациями совершенно противоположными, так что все это выглядело как-то не только искусственно, но и фальшиво. На всех надели короны картонные, и у меня была такая мысль: сидят люди околпаченные. Я, разумеется, отказался, но бедного моего друга, который со мною был, тоже духовное лицо, на него все-таки умудрились насунуть это дело. Я потом просто ушел оттуда.

56. Разговор с Регельсоном

См. мемуар Регельсона, 2007.

Через несколько дней у нас с Регельсоном произошел разговор... "Мы в разных церквах", - сказал он. Я ответил, что церковь только одна и что вообще Феликс их губит, и вообще  его подослал либо ГБ, либо сатана - только до сих пор я не могу решить конкретно, кто. Ну, Регельсон, конечно, совсем разъярился. К тому же одна женщина сказала, что она якобы где-то видела Карелина... в тех местах, где не следует видеть - в какой-то приемной на Лубянке или в этом роде... Это был миф, как потом оказалось. Я это и воспринял как миф, но сказал об этом, что вот такие вещи говорят, потому что видно - либо это сатана, либо это сатана через руки врагов. Иначе не могло быть, такая дикая, абсурдная ситуация создавалась.

57. Разговор с Карелиным

В другой раз Феликс явился ко мне, чтобы выяснять отношения, и мы ночью ходили вокруг храма после всенощной, а я его поддразнивал - вокруг нас бегала кругами собака, и я ему говорил, что это Мефистофель - который некогда пуделем ходил вокруг Фауста - он быстро, лихорадочно крестился и оглядывался по сторонам. Я ему сказал, что он принес нам огромное зло, разрушил частично наш приход, замутил голову нашим ребятам. А он сказал, что я не доверяю ему и что он ходил ко мне на исповедь, а теперь я все это предал, потому что я ему перестал доверять. Я промолчал, я не хотел ему говорить, что человек, который работал агентом в течение ряда лет, человек, который был убийцей и провокатором, не может претендовать на прозрачность стеклышка. Разумеется, у нас были основания всегда подозревать его в чем-то. Хотя вообще я никогда не подозревал его искренность.

58. Разрыв с Карелиным

В искренности Карелина я убедился при следующих обстоятельствах. Полный разрыв с ним произошел в шестидесятые годы. Я ребят поставил перед выбором: либо вы с ним, либо вы в нашем приходе. С ним остается двое: Капитончук и Лев Регельсон. Остальные все примыкают к нашему приходу - в общем, от Карелина отходят. Естественно, с ним остаются Глеб и Николай Эшлиман, хотя с ними я продолжаю поддерживать отношения. Но они уже редко ко мне приезжают, и взаимоотношения у нас все более и более становятся холодными. Году в 1967 Николай приезжает ко мне - точнее, мы разговариваем с ним то ли на свадьбе Глеба, то ли на еще каком торжестве - и он говорит: "Феликс - человек Божий, посланный свыше". А через три месяца он приехал ко мне и сказал: "Это сатана, и вообще я с ними порвал".

59. История с концом света

Произошло там следующее. В 1967 или 1968 году - по-моему, в 1968 - я окончательно убедился, что это все искренне. Группа, состоявшая из Николая, Глеба, Феликса, Капитончука, Льва Регельсона и еще кого-то, не помню - без конца заседала у Николая в саду, в домике. Обсуждали, горячились, выпивали, мечтали... Жили мифами, жили совершенно, полностью оторвавшись от действительности. Отсюда как раз и происходили все промахи в связи с письмом. Оперировали вымышленными ситуациями, слушали западное радио, которое еще больше подогревало фантастические картины: все поднимется, все перевернется, раскол, все православие и так далее... Троюродная сестра Эшлимана - Шура Чиликина, ныне живущая в Израиле, уехавшая туда со своим мужем - она же Цукерман[92] - потрясалась от всего этого, находилась от этих всех вещей в состоянии кайфа. Именно в то время я пытался вывести их на переговоры с патриархией в лице Никодима, но ничего не удалось, как я уже говорил; отчуждение было полное: я был полностью занят работой, и приходской, и литературной.

Одним словом, Феликс и Глеб выпивали пивко и прочее, как вдруг - в дороге где-то - на них сошло озарение, что скоро приближается конец света и что в этом году будут те знамения, которые описаны в Апокалипсисе: будут землетрясения и так далее. Они собрали массу людей и стали их уговаривать. Лев Регельсон ходил под домам знакомых и всем упорно говорил, что скоро будет конец света или, по крайней мере, Москва погибнет. Я не придал этому значения и уехал к себе на озеро Селигер. А в это время здесь наши сходили с ума, он подействовал на многих. Только Шпиллер успел их уберечь. На эту провокацию поддались три священника и двадцать мирян.

Все кинулись из Москвы, продавая свое имущество, и уехали на Новый Афон. Вокруг Нового Афона был создан миф, что это место святое и вне нечестия... Место, может, и святое, но - не в этом суть, а в том, что я понял: теперь Феликс разоблачил себя окончательно. Эшлиман на этой почве от них откололся. Когда я вернулся в Москву, то с ужасом узнал, что тут такое было смятение в наших рядах. Тогда я убедился, как я говорил, что это все искренне, потому что Феликс тем самым себя изобличил совершенно. Один священник, который туда поехал, бросил без всякого объяснения свой приход, его сняли со службы. Были тяжелые переживания всех этих людей, но ничего не состоялось. Я впоследствии Глебу говорил: "Ты не видишь, что это все было иллюзорно?" Но он упорствовал - всё-таки человек, как-то ему хотелось в это верить. И лишь постепенно он потерял к этому интерес.

Потом они говорили, что не указывали точного времени - но мне передавали, что указывали не только время, но и число, ждали грандиозных событий, которые подвигнут к крещению массы. Они взяли с собой мешочки с крестиками, чтобы крестить толпы паникующих людей - хотя чего стоит такое, со страхом, крещение. Сейчас это продолжается: некто Зайцев продолжает терроризировать людей по той же модели и многих людей побуждает креститься из страха, что приближаются грозные события, кто не будет крещен - погибнет. Причем кто будет крещен не в евангельском духе, а в чисто механическом - только отметиться, что ты был крещен, и это уже тебе что-то гарантирует.

60. Судьба Эшлимана

Эшлиман полностью от этого отошел. Но! Катастрофа была для него слишком великой, он не пережил ее. Я пытался его как-то поддержать, но с ним начались какие-то удивительные трансформации. Он душевно настолько изменился, что стал человеком совершенно другим. Я никогда в жизни не встречался с подобного рода метаморфозой личности. Весь слой его духовности - очень значительный, насыщенный мистицизмом - смыло начисто, и обнаружился изначальный слой, весьма [примитивный]. Мы с ним оказались сразу - будучи перед этим довольно близкими, по-настоящему близкими, друзьями - оказались людьми чужими совершенно, которые не только не понимали друг друга, но которым не о чем было говорить друг с другом.

Я сейчас вспомнил момент, когда я это понял. Я приехал на этот же самый Афон - по следам робинзонов - разобраться, что к чему. И его туда пригласил. - он поехал раньше, встретил нас радостный. Я думаю: "Может быть, мы сейчас найдем [общий язык, произойдет] возвращение..." Но он только пил непрерывно - Кавказ, сухое вино... Сидел, начинал о чем-то рассуждать, без конца был на людях, в общем, что-то очень тяжелое. И мы сидели однажды на берегу и - он молчал, а я понял, что мы разделены непроходимой бездной.

У него были депрессии, самые настоящие, тяжелые депрессии, которые он разгонял только выпив. По некоторым соображениям - я его к врачам устраивал после этого - врачи говорили, что у него какая-то интоксикация туберкулезного типа, которая поражает и нервную систему, но это была только гипотеза. В больницу он попадал неоднократно.

После этого он сказал мне, что все его представления о Феликсе как о божьем человеке никуда не годятся - но он не был той открытой русской душой, которая способна покаяться! Он человек аристократичный, ему было страшно, мучительно, не хотелось встречаться ни со мной, ни с кем из своих церковных друзей. Ему не позволял этого его... характер. Он мог быть только или на коне или ни на чем. И это было самое тяжелое крушение человеческой судьбы, которое я когда-либо видел в жизни. Я его звал, я ему писал неоднократно. Когда я узнал, что он странствует где-то - нашел себе другую семью и ушел из дома - я ему написал: "Может быть, это тебя останавливает? Так твои личные дела ничего не могут изменить в наших отношениях". Но - нет!

Потом, спустя много лет, на проводах Анатолия Эммануиловича Краснова[93], мы встретились. Я его сильно обругал: "Что ж ты так!" Он сказал: обязательно, обязательно, я к тебе приеду. Сколько уж лет, как Краснов уехал... Так, до меня доходят слухи, что он то в больнице, то... Ему неприятно и тяжело видеть своих церковных друзей. Церковные темы сами его коробят. Необычайной одаренности пастырь получил здесь непоправимый удар, который сшиб его с ног - совершенно. Я считаю, что в этом повинен в значительной степени Феликс, который создал им эту истерическую атмосферу, а Николай был склонен к такой экзальтации. Я знал, что он не выдержит. Нельзя было ежедневно жить в ожидании конца света, ждать знамений и знаков. Это все было... Они там сидели в домике, и это было... Николай выпал.

61. Судьба Льва Регельсона

Феликс остался рядом с Капитанчуком и Регельсоном. Затем Феликс по очереди с ними со всеми разругался, остался один и сейчас, как мне известно, примкнул к неославянофилам, и теперь он истинно русский человек. Но никто его не видел; впрочем, он иногда появляется в Церкви Ильи Обыденного. Отпустил длинную седую бороду. Регельсон, которого он от себя отставил, приехал ко мне в церковь. Я ему не стал напоминать наш разговор о том, что мы в разных церквах находимся, я ему сказал, что храм наш - открыт. Конечно, я не хотел, чтобы он возвращался в наш приход, поэтому я не дал ему никаких намеков в этом направлении. Не хотел - почему: я видел, что это бесполезно, я это знал. Бесполезно было с самого начала, когда я только крестил его - потому что он сразу стал мудрить свое, пошел со своими идеями. А это плохо! Человек не успел дослушать, не успел дочитать, как уже что-то выдал. Так ничему никогда не научишься. Безнадежно...

62. Судьба Глеба Якунина

Что касается Глеба, то он, конечно, впал в некую грусть после всего этого, но его спасла его более крепкая натура. А потом он ввязался в диссидентство, затем принял руководство группой по защите прав верующих[94]. В общем, если сказать честно, эта деятельность из всех видов деятельности, пожалуй, самая подходящая и родная душе отца Глеба. Мы с ним продолжаем изредка встречаться, по-прежнему любим друг друга и по-прежнему, так сказать, следим за судьбой друг друга, хотя внешне наши пути разошлись.

63. Некоторые выводы

Из всей этой истории, из попытки создать некую церковную оппозицию можно сделать несколько выводов. Вывод номер один заключается вот в чем. Оппозиция возможна, только когда есть, на что опираться. Во-вторых, для нее должны быть условия. Здесь же не было сил, на которые можно было опираться, не было условий. Мне казалось, что надо было непрерывно и терпеливо работать по выработке этих условий, хотя бы [лишь] внутренних. Пленка была слишком тонкая - пленка из этих активных мирян, активных священников. Активных священников на пальцах можно было пересчитать тогда - теперь их стало еще меньше. Десяток был. Надо было увеличить это число и работать на совесть. Я вовсе не хочу сказать, что я в принципе был против такого рода деятельности - нет. Просто я считал, что она преждевременна. Считал, что ничего еще не сделано для того, чтобы можно было уже выступить. И хотя я всегда ценил мужество в людях, но у меня всегда вызывает какую-то тревогу курица, которая кудахчет, но снесла еще только одно маленькое яичко. На самом деле, рано - рано, рано... Для истории каких-нибудь десять-пятнадцать лет это ничтожно. После того как в течение десятилетий церковная жизнь была разрушена и сломлена, после того, как в течение столетий в нее вносились очень искажающие ее разные вещи - для того, чтобы возродить ее, нужна была совместная, сотрудническая, упорная и терпеливая, спокойная работа на местах, работа в приходах, работа с людьми, - христианский труд.

Если уж обязательно нужно было выступить с каким-то заявлением, то надо было выступать при Хрущеве - после Хрущева это было уже ненужно. Если включаться в борьбу, то здесь скорее должны были действовать какие-то подставные лица. В каком смысле "подставные" - не фиктивные, а лица, которые ни на что другое не годились бы. Если бы подписал письмо не священник Эшлиман (фамилия эта мало украсила письмо), а некто Иванов, который бы просто дал свою подпись и согласие отвечать за все это дело, который бы просто соглашался с содержанием письма - все равно ведь не Эшлиман писал этот текст, а больше Феликс - то пускай бы эти люди и несли за это ответственность. Их бы не посадили за это письмо, они бы имели значительные неприятности - пускай бы это даже были священники. Но такой человек как Эшлиман, который столько бы мог сделать для Церкви - был выбит из седла. И я все это воспринимал как сатанинскую акцию, которая разрушила начинающееся дело.

64. Заключение о себе: переход в Новую Деревню

А после этого, пожалуй уже, мне трудно рассказывать о событиях, потому что событий-то на самом деле внешних не было. Глеб продолжал трудиться, Эшлиман - там, а я перешел в Новую Деревню[95]. Как я уже говорил, на меня был написан большой донос, но патриарх Пимен - тогда он еще был только митрополитом нашим[96] - согласился меня перевести. Я написал, что донос этот клевета чистой воды и попросил меня оттуда перевести "ввиду сложившихся небратских отношений с настоятелем". А в объяснительной записке я написал, что никогда ничего не делал дурного настоятелю и не знаю, что его побудило это написать. Он же в своем доносе писал, что ко мне никаких претензий по службе не имеет и что все очень хорошо - только бы я не делал других вещей: ни с кем бы не разговаривал и так далее - не читал бы книг, не давал бы книг.

Кстати сказать, с этим настоятелем была очень интересная история. Его дети совершенно отошли от церкви - взрослые были ребята, замечательные - и вот однажды великим постом он уговорил их все-таки придти поисповедоваться. И я ребят, а потом и племянника, стал "обрабатывать". Они начали ходить в церковь, относиться с уважением к профессии отца, - у них произошла некоторая короткая перемена. Естественно, давал им книжки... Так отец так испугался, что запретил им общаться со мной и все вернул на свои оси.

Когда узнали в церкви, что я перехожу, народ собрал петицию, написали Пимену, что они этого не хотят, так что ему пришлось прислать телеграмму на приход, что он меня не переводит. Все успокоились. Я был в очень тяжелом состоянии, потому что мне было очень трудно служить с настоятелем за одним престолом. Мы даже с ним не разговаривали одно время - так, до Прощеного Воскресенья тянули. В общем, неприятно это было. Почти целый год мне пришлось с ним служить после этой истории.

А потом отец Григорий[97] захватил меня сюда, специально приехав в Семхоз. Я-то, на самом деле, мечтал перейти сюда. Он ведь периодически болел, и меня из Тарасовки по соседству приглашали сюда служить, так что я вместо него служил неоднократно. Познакомился-то я с ним еще раньше, когда мы с ним служили у владыки Киприана[98] на его именины. Он всегда приезжал - приезжал архимандрит Ювеналий, ныне митрополит Крутицкий[99], Хохлов - отец Сергий, и аз, недостойный, и отец Григорий. Вот у нас была за престолом такая... Теперь Ювеналий — митрополит, отец Григорий умер, а Киприан и ныне там. И он захотел, чтобы я к нему перешел - потому что его священник страдал некоторой слабостью, и у нас просто обмен состоялся. Причем я никому не сказал, сделал это тайно, и мой настоятель страшно расстроился: он не хотел, чтобы я уходил, и был недоволен этим. Он просто хотел пресечь все мои недозволенные действия, а в остальном я его устраивал на сто процентов. Меня вызвали в епархиальное управление, мы там встретились, и я сказал ему, что - "до свиданья". - "Как, что?!" - "Все, уже указ есть".

Перешел я в Новую Деревню и уже целиком занялся работой: перестал бывать всюду, перестал ездить в Москву, стали гаснуть и обрываться все связи. Многие уехали - тут началась так называемая "алия". Уехал Меерсон[100]. Я не хотел, чтобы он уезжал, но у него сложилась такая личная ситуация, что он уехал. Уехал Глазов[101], уехали многие. А были хорошие дни, когда собирались все у Гриши Турчинова[102] (который тоже уехал), и он показывал свой кукольный спектакль с какой-то подоплекой... Мы с Померанцем[103] рассуждали о метафизике, триединстве по отношению к разным мистическим системам... Все это ушло в прошлое: ночные путешествия по Беляеву-Богородскому[104] и Калининскому проспекту, и апостольские рейды по Москве, в которых меня иногда сопровождал Желудков - он очень хорошо это все помнит. Все это ушло в прошлое, потому что я понял, что это ничего особенно не дает, кроме усталости, а людей, которые нужны - Бог сам пошлет, тем более, что людей становилось все больше. Пожалуй, на этом мы можем и закончить, потому что с того времени ничего не изменилось.

Дополнение (отрывок другой записи)

Я уже не первый раз был у Анатолия Васильевича. Подхожу к двери, заглядываю туда - слышу там голос - останавливаюсь и жду, чтобы зайти - и слышу резкий голос, говорящий: "Анатолий Васильевич! вы знаете, что всякий конкубинат кончается либо скандалом, либо законным браком. Так вот..." Услышав такой странный текст, я закрыл дверь и дальше я не слушал. Потом, как выянилось, речь шла о том, что Анатолий Васильевич, чтобы поддержать этого человека, давал ему писать статьи для ЖМП. Таким образом, довольно долго длился некий конкубинат, и он думал, что надо уже ставить его фамилию и пытаться сделать его официальным автором - но, к сожалению, это не удалось. Потом я зашел к Анатолию Васильевичу, с ним поговорил.

А тот человек сидит: в огромных очках, видно, с плохим зрением, черный такой, очень какой-то подвижный. Мы с ним познакомились, и он мне тут же начал рассказывать тысячу и одну ночь про себя. Сказал, что он только что вернулся из лагеря, и что он учитель, и то и се, что он был обновленческим дьяконом, - в общем, рассказал мне все; что зовут его Анатолий Эммануилович, фамилия его Левитин. И мы пошли вместе - и прошли мы от Новодевичьего до самого Кремля.

Ведь когда я жил в Сибири, я страшно интересовался историей церковного раскола. Причины понятны: мои родители были причастны к этому[105], я должен был знать, что к чему, кто прав, кто виноват. Кроме того, проблема обновленчества меня всегда интересовала - я чувствовал, что это было что-то очень гадкое, но с другой стороны, сами идеи обновления были мне необычайно близки. Я не мог понять: "Как же это?" Информация была почти нулевая. Свидетели, очевидцы, рассказывали о них просто ужасы одни, но я чувствовал, что что-то тут не то, надо бы познакомиться поближе... Книг, разумеется, не было. Сейчас ведь и советских книг про обновленчество полно, а тогда не было ничего. И вот живой свидетель всех этих событий все это рассказывал. Сейчас он об этом опубликовал на Западе большую книгу (первый том уже вышел[106]), но для меня это была пища необычайная.

Вот так мы шли - по-моему, это было лето 1956 года, мне был двадцать один год - и он все рассказывал, рассказывал... Он мог говорить бесконечно! "Да, кстати..." - говорил он между двумя рассказами - и пошел следующий. Он был большой оптимист, человек резкий, но добрый, человек с очень твердыми, ясными, христианскими принципами, хотя его считали многие ограниченным, чуть не пошлым. Это все неверно: он был очень цельный, и чудо его цельности заключалось в том, что на самом деле это был человек раздираемый жесточайшими противоречиями, человек, который был весь мучительно закомплексован. Отец его был евреем, неверующим ни во что, мать, которая быстро ушла от отца, была очень враждебно настроена к евреям. Парень, таким образом, находился как бы между молотом и наковальней. Мать ненавидела своего сына за то, что тот сын еврея, а отец был недоволен сыном за то, что тот православный. А мальчик с детства был религиозным, с детства был христианином. Конечно, это промежуточное положение очень ему тяжело далось. Не сложилась у него личная жизнь, он перенес тяжелейшее разочарование.

Когда он сблизился с обновленчеством, первое знакомство свелось к тому, что его засадили тоже по их же наветам. Некто Платонов, Николай Федорович, на него стукнул - но он настолько ничего не знал о деле, которое ему пришили, что даже в те годы его просто выпустили на третий день. Можно себе представить: он не знал в лицо ни одного персонажа, не знал никого по имени, вообще ничего не знал, и это было написано у него на лице. После этого на него стукнул сын Введенского[107], его патрона. И стукнул, собственно, за что? По пьяной лавочке или, может, в интимном разговоре он назвал Иосифа Виссарионовича обер-бандитом (Анатолий Эммануилович любил говорить!). Это было сталинское время, этого было достаточно, чтобы сразу же схлопотать червонец. И вот оттуда он вернулся.

Он стал учительствовать - но дело это долго не продлилось, потому что в 1958 году про него уже была статья в первом номере журнала "Наука и религия"[108]. Этот первый номер был насыщен клеветой, и там была статья, обливающая грязью Левитина. Причем там было сказано о нем, что он дворянин и так далее, осколок старого мира, который имел... И там же о Вадиме Шаврове[109], его друге: что он никакой не потомок Тургенева и что он не офицер, и что у него отец не генерал и так далее. Вадим поднял скандал, ему сказали: "Извините, действительно, вы офицер, действительно, у вас боевые ордена, действительно, отец ваш генерал и член партии и он только что умер, и вы действительно потомок Тургенева, - но что мы можем сделать... Печатать опровержение мы не будем". Так и называлась эта статья: "Вадим Шавров и его крестный отец"[110]. А крестный отец был Анатолий Эммануилович. "Дворянин" же заключается в том, что его отец, будучи адвокатом, имел личное дворянство, которое не передается по наследству. И потом было множество всяких приключений.

Был он человеком в общем ортодоксальным. Когда они встретились с Желудковым - о Желудкове я следующий раз как-нибудь расскажу - то Желудков сказал: "Вы агнец в догматическом смысле". Никаких у него не было загибов, зато он был очень социалистически настроен, считал, что христианство и социализм не только едины, но очень необходимо их соединить. И он до сих пор проповедует на Западе эту идею. Я воздерживаюсь от суждений на этот счет, но.... Но, во всяком случае, его общественный пафос, мысль о том, что общественная неправда является не чем-то безразличным в этой стране, а что эта вещь, против которой христианин должен как-то бороться, - эта мысль настолько естественна, что, по-моему, все очень просто.

На Анатолия Эммануиловича смотрели косо - я думаю, что больше всего потому, что он выступал так резко и что он был еврей. Это самое главное. Пусть наполовину, этого было достаточно. Потом его стали травить - историю его травли я рассказывать не буду, потому что это он расскажет сам в своих мемуарах. Он страшно любил молодежь, у него был проходной двор, собирались самые различные люди. Интересно, что когда его арестовали вторично, то там был один парень, которого считали стукачом - так он был единственный, кто на него не показал. И когда он смотрел потом это дело свое, то там было сказано об этом юноше, что тот считает его свидетелем правды и ничего о нем не скажет - и его отпустили. Ну он был парнишка немножко с фантазией... Левитина отпустили - временно, он еще был под следствием - думали, он одумается. Но он опять начал горячиться и его опять забрали. И пришлось ему уехать, как - он сам напишет.

Но в общем, я считаю, что это был один из самых светлых людей, которых я встречал: живой, активный, искренней веры, религиозный. Хорошо понимающий, что в церкви есть проблемы, пытающийся как-то на них ответить. Он был первый автор религиозного самиздата, который начался с пятидесятых годов: писал апологетические статьи, брошюры, выступая сначала против ренегатов.