Лев Покровский
Запись октября 1990 года, расшифровка Я.Кротова.
http://www.izograph.com (сайт Ксении).
Ксения Михайловна Покровская
http://lpokrov.livejournal.com
Лев Алексеевич Покровский р. 16.6.1940.
Их дети:
Женя - р. 23.10.62.
Дима - р. 13.8.68.
Аня - р. 24.8.70.
Коля - р. 21 (?).5.72.
Илья - р. 2.8.75.
Я был воспитан, как и большинство людей того времени, атеистом, и даже не столько семьей, сколько общим окружением. Семья состояла из интеллигентов в первом поколении: отец из рабочих (фамилия не духовного хпроисхождения), поработал у станка, кончил в Питере архитектурный институт. Моя мать всю жизнь была -верующей, но, как говорят американцы, непрактикующей. Ее вера сводилась к тому, что она каждую пасху красила яйца, пекла куличи и ходила освящать их в церковь. Не помню, чтобы она как-то иначе проявляла себя как верующая.
Верующей была бабушка, которую я -помню хорошо, и от нее мне передалось даже некоторое уважение к вере как состоянию человека. Я помню, что она всегда соблюдала все посты - для нее это было важно. Она совершенно это не афишировала, и я заметил это случайно, ведь я был мальчишкой, не очень внимательно глядевшим на старших. У меня была своя жизнь.
Главным в этой, личной жизни было желание добраться до самых глубин. К концу учебы в школе у меня был некоторый духовный кризис, потому что я понял, что мое образование совсем не охватывает всей широты жизни, что глубина находится вне этого. Я почувствовал потребность в какой-то философской системе, чтобы постичь эту глубину. И поскольку нам ничего не было дано, кроме Маркса и Энгельса, то я некоторое время ревностно изучал их, пока это не вытеснилось - чисто механически - занятиями. Я выкупил пять томов собрания сочинений Маркса и Энгельса! Дальше дело не пошло, и мой отец, архитектор, подкладывал их под свою чертежную доску. Но потом марксизм стал предметом, который следовало изучать, и это было настолько скучно, - ощущение чего-то ужасного, что надо знать, а выучить невозможно.
Мне тогда казалось, что все глубины таятся в материи и в этом смысле материя была священной для меня. Впрочем, я понимал, что существенна не сама грубая материальность, а какие-то связи, которые ухватывает математика. Поэтому меня больше интересовала математика, но математика без физики казалась слишком отвлеченной. Я пошел на физфак, а не на мехмат. Это была ошибка. Потом я понял, что математика меня больше интересует, чем физические детали, интересные только после того, как они описаны математически.
Единственная пара в университете, которую я получил, - за диамат, причем я провалился позорно - на вопросе о современной буржуазной философии. Можно представить, какой я был темнотой - не знал, что такое экзистенциализм. Но госэкзамены по философии я сдал на отлично, благодаря Ивану Ивановичу Ляхову - замечательному преподавателю. Это был просто фейерверк. Он дал консультацию перед экзаменом, которая длилась часов шестнадцать (с восьми утра до позднего вечера). По каждому билету он сказал, что надо отвечать и что он думает сам - в очень необьшном, американском, информационном стиле. И я, ничего не читая, сдал на пятерку экзамен благодаря этой консультации.
Моя будущая жена - Ксения - поступила на физфак одновременно со мной. В 1962 году у нас родился сын Женя, Ксения взяла академический отпуск, и поэтому она кончила университет на год позже меня (я кончил в 1965 году и поступил в аспирантуру "Стекловки". Для меня кончился период долбления наук и началось переходное время, переходное в двух отношениях. Во-первых, хотя я не очень усердно посещал лекции, для меня наука была тогда очень существенна. Я ее прошел, и начался некий процесс осмысливания науки. Во-вторых, это было время, когда я впервые познакомился с запрещенной литературой. По-моему, первое, что я прочел и что меня поставило перед
выбором, заставило по другому на все смотреть, это - "Новый Класс" Джиласа. Тогда все менялось. Все стали перед выбором: или привыкать к этой системе или от нее как-то отстраниться. Наступил год Синявского и Даниэля. И это время стало временем прихода к Церкви.
Первой познакомилась с отцом Александром, первой вообще пришла к вере Ксения. Ее бабушка Екатерина Михайловна Белякова, художница, была для Ксении примером и образцом верующего человека. Отец ее был просто безразличен к религии, а мать, хотя и дочь профессора, стала ужасно советской. И наши первые шаги в Церкви мы делали, преодолевая колоссальное сопротивление Ксениной мамы - Татьяны Евгеньевны. А когда она подсмотрела, что я читаю "Новый Класс" Джиласа, она потрясла передо мной этой книжкой и сказала, что она пойдет в комитет комсомола (мы были комсомольцами). Но это была всего лишь угроза, поступить так она не могла из-за чувства порядочности. (Позднее, постепенно, уже под нашим влиянием она стала мягче. Перед смертью она причастилась, завещала, чтобы ее отпели - и ее отпел отец Александр. Мы тогда жили в Семхозе - там и похоронена она).
Ксения не была крещена - дочку такой мамы крестить было невозможно. Когда же она сама решила креститься, то обратилась к отцу Дмитрию Акинфиеву. Тетя Катя увлекалась священниками, как увлекаются многие женщины, - она и рассказала, что есть молодой священник отец Дмитрий. Он служил тогда в болгарском подворье, тетя Катя жила рядом и была в восхищении от него. Отец Дмитрий действительно изумительно служит, каждое слово произносит "с Духом" - никогда не формально, даже если устал. К нему приезжали, чтобы присутствовать на "настоящей" службе. Слово его звучало духовно, проникновенно. А во всем остальном это самый обыкновенный приходской священник.
На крещении Ксении я не присутствовал, я в это еще не вник, это была ее жизнь. Она тогда поняла, что отец Дмитрий не может быть ее духовным отцом, потому что с ним нельзя обсуждать животрепещущие для интеллигенции вопросы, потому что он "простой" - его можно пригласить какие-то требы исполнить, но разговаривать с ним - он просто не "врубается"! И она стала искать, расспрашивать.
К счастью, незадолго до этого мы познакомились с Сережей Хоружим. Мы были с ним в одной аспирантуре «Стекловки» (он старше был на год), ездили на картошку и там познакомились. В аспирантуре познакомиться было трудно, потому что каждый аспирант - при своем, друг друга никто не знают. Картошка нас всех сблизила. В те годы я сходился с людьми трудно, и те две недели, что мы там были, с Сережей не разговаривал. К счастью, в последний день туда приехала Ксения, привезла водки с собой, мы отпраздновали окончание картошки и уже тепленькие ехали назад. В электричке Сережа на нас накинулся: вы физики, знаю я вас, вы ничего не понимаете, серые люди. И тут Ксения вскинулась: как это такое?! Выяснилось, что мы прекрасно знаем Пастернака, так появились общие интересы.
Тогда у Хоружего были философские вечера - помню из их участников Гену Айги и Женю Барабанова. Он нас пригласил на один из этих вечеров, и мы познакомились с Женей, а через Женю вышли на отца Александра. Все это была, правда, активность Ксении, а я пассивно наблюдал, хотя на вечере, где был Женя Барабанов был, я там тоже присутствовал.
Отец Александр служил еще в Тарасовке. Сперва с ним познакомилась Ксения. А я - я первый раз осенил себя крестным знамением еще у отца Дмитрия. Помню, как тяжела была рука - не хотела подниматься. Мы с отцом Александром несколько раз встречались до нашего венчания, но первая исповедь состоялась прямо перед венчанием. До этого я ездил просто как к интересному, близкому по направленности мысли человеку.
Мое обращение произошло внезапно и на базе некоторых научных размышлений. Я прекрасно помню - вдруг все перевернулась. Была какая-то подготовка, я всем интересовался, читал какие-то книжки о буддизме, самиздатские книги самого отца Александра.
И вот однажды я занимался домашней работой - мыл пол, был один в доме Мыл пол, размышлял - и вдруг все перевернулось. По роду своих научных занятий я тогда занимался физикой и метафизикой необратимых процессов - это особая отрасль физики, в которой рассматриваются процессы типа теплопроводности или трения. В этой науке важна конкретная формулировка принципа причинности - потому что, если время нельзя повернуть назад, то должен быть какой-то принцип, ставящий в соответствие причину и следствие. Если процесс обратим, то причину и следствие всегда можно поменять местами. Сама смерть есть необратимый процесс с точки зрения физики.
Но ведь можно сказать, что существуют системы, где все наоборот, где некоторая цель, находящаяся в будущем, является причиной настоящих действий. Собственно, для живого существа цель именно в будущем и она является причиной тех решений, которая принимаются, то есть наоборот. И вот я абстрагировал это, перенес на всю вселеную, и вдруг для мекня все перевернулось: существует цель, которая для меня поставлена и благодаря которой все обретает смысл, даже вещи, которые кажутся бессмысленными, наполняются смыслом. И, может быть, верить в Бога не так глупо, как мне до сих пор казалось.
После этого я стал с куда большим интересом ходить к отцу Александру, прислушиваться к нему и понимать его. Начался контакт.
Венчались мы в Тарасовке. Все развивалось очень быстро - Ксении стало ясно, что надо венчаться - а я был совсем не готов к этому, не готов в том смысле, что не понимал необходимости таинства. Но не возражал, хотя вел себя, видимо, дико. Отец нас исповедовал перед венчанием - это было первое причастие, потому что отец сказал, что это совершенно необходимо. Было ясно, что все это для меня внове. Перед причастием ко мне подошла одна бабуля и сказала: "Три раза встань на колени и поклонись". Я послушно это исполнил и она как-то успокоилась. Все остальное было замечательно. А потом...
У отца Александра редко было время, чтобы поговорить о чем-то, хотя исповедывал он очень долго. К нему на исповедь всегда была длиннющая очередь. Чувствовалось неудовольство начальства, клира, поэтому во время исповеди старались не обременять его "посторонними" проблемами.
Общение было возможно в Семхозе. Это было время знаменитого письма патриарху Эшлимана и Якунина. Вокруг отца собирались Миша Меерсон, Лева Регельсон, Женя Барабанов, Феликс Карелин. Мы вместе ездили, бурно общались. Как сейчас сказали бы, у нас образовалось "неформальное" общество. Батюшка считал, что это хорошо: никаких, конечно, организационных структур, никаких комитетов- этого нельзя было себе позволить, потому что тогда уже стали сажать. Там он перед нами начертал как бы некоторую "программу".
Отец Александр на меня оказал какое-то опосредствованное воздействие, потому что я был замкнутый человек, и ему было трудно найти ко мне ключи, меня расколоть. Общаться с ним мне было трудно, потому что это всегда была встреча, а мне, чтобы раскрыться, нужно было пожить. А вот с Мишей Меерсоном мы общались очень бурно, ведь он у нас жил. С ним мы обсуждали все на свете: политику, религию, философию, до всего дошли, и он к отцу Александру ездил регулярно, чего я про себя не могу сказать, потому что меня наука и тогда очень сильно занимала, приходилось каждый раз выкраивать время, к тому же семья стала расти - в 1968 году родился Дима.
В эти годы мы жили на даче в Перово. Она фигурирует в романе Володи Кормера, где отец Александр послужил прообразом отца Владимира. В сущности, это был дом, в нынешней черте Москвы. Его построила бабушка Ксении, которая была женой профессора московского университета, проходившего по делу Промпартии и не дождавшегося суда - он умер в заключении от сердечного приступа. Вдову с детьми выселили из роскошной профессорской квартиры на Садовом кольце, но дали возможность построить дом. Сама бабушка Ксении умерла в 1962 году, но дом сломали только в 1974. Несколько преувеличивая значение этого дома, отец Александр называл его Ноевым ковчегом. Просто там находили себе временное пристанище Миша Меерсон, который бегал от родителей и не хотел с ними жить. Лева Регельсон там часто бывал. Некоторое время там жил Сережа Хоружий. Там же собирался семинар Миши Меерсона, в котором участвовали Женя Рожков и Саша Юликов (Сеза).
Поначалу часть дома пустовала, и там поселились смогисты (СМОГ - "смелость мысли, образов глубина"), с которыми мы познакомились в 1966 году. Это было несколько поверхностное знакомство. Юра Кублановский, которому негде было жить, поселился там со своей молодой женой Ирой Петуховой (потом они развелись, Ира работает в Останкино, в церкви-музее). К нему и приходили смогисты: Алейников, Губанов (не помню, чтобы там была Ахмадулина): собирались, пили, вели свои философские и поэтические разговоры. Я тоже иногда там присутствовал - как слушатель. Мы подружились. Правда, с Кублановским близко так и не сошлись. Это он сейчас стал верующим на удивление, истово православным, а тогда , Ксюша, прочтя одно его произведение, сказала, что стихотворение, конечно, гениально, но она никогда не думала, что можно так длинно и хорошо рифмовать русский мат. С Ирой мы как-то больше дружили, хотя она была только женой смогиста. Но мне хочется верить, что он искренне преобразился.
Благодаря этому дому мы были соседями Виктора Красина: он жил в ста метрах, в типично еврейском двухэтажном домике (вообще это было местечко, сплошь заселенное евреями). Он жил там с женой, тремя детьми, и там собиралось демократическое движение, из которого потом выросло движение в защиту прав человека. Я был там всего несколько раз, а Миша Меерсон - чаще, ведь он был очень активный человек, и он соединил как-то этот кружок с нашим домом. Знакомство произошло через Эрастовых, Костю и Таню, многодетную еврейскую семью, которые с отцом Александром не были связаны, но как-то очень рано крестились. Костя - полиглот, лигвист, настоящий интеллигент. У них было шесть детей: двое мальчиков и четверо девочек. Один мальчик -Алеша - стал раввином в Иерусалиме, а другой, старший - Дима - монах в Джорданвилле, а она сама во Франции. Таня была духовным чадом отца Тавриона. У них на Тверской был открытый дом, где "все" были. Особенно я запомнил Борю Ратновского - замечательный человек.
Миша Меерсон всех и связал. Когда он у нас появился, он был хорошо знаком с Виктором Красиным, мы подружились домами, помогали друг другу, я был в курсе всех тогдашних политических движений. Тогда только-только появился Сахаров, сперва как академик, который благоволит и помогает, потом он и сам стал писать.
Я даже тогда предупредил их об одном стукаче - совершенно случайно. У меня был ученик, мы жили тогда тем, что я много репетировал. Он работал гидом, молодой человек, собирался поступить в институт, и оказался на Красной площади - он жил где-то совсем рядом и пошел в ГУМ купить хлеба - когда там была демонстрация в защиту чехов. Он произнес, как он рассказывал, всего одну фразу: "Кого бьют?" - и его тут же схватили, он оказался вместе со всеми. И, когда разобрались, арестованные дали ему поручение - позвонить. И он стал ходить к Якиру. А чекисты стали подходить к нему на улице, усаживать, вели разговоры, уговаривали сообщать, что там происходит, ни в коем случае не уходить. А он был единственный сын у мамы, без папы. Мать мечтала, чтобы он учился в институте - для него это был больной вопрос, а ему грозили, что выгонят. И я просил передать Якиру, что с этим человеком "ведется работа". Но Якир отнесся к этому очень легкомысленно: "Ну и что здесь такого! Мы ничего не делаем, что хотели бы скрыть". Все это было достаточно трагично, потому что мать его была сама из репрессированных и сказала ему: "Лучше бы я тебя в гробу видела, чем узнать про тебя такое!".
Благодаря соседству с Красиным, у нас все переплелось. Одно время он не жил дома, скрывался - не помню, из-за какого именно процесса - и в нашей квартире он встречался с женой. Дети у нас - его Петя и Алеша и наш Женя - были ровесниками, и они служили им связными. Миша Меерсон был человек предприимчивый, он хотел всех со всеми связать, у него были знакомые и в Церкви, и в политике. И он попытался познакомить демократическое движение, в частности, Красина с отцом Александром. И вот, что характеризует отца Александра: он, зная, кто такой Витя, чем он занимается, имея полную информацию о том, что такое демократическое движение, наотрез отказался от этого знакомства. Понятно почему: это совершенно разная деятельность. Отец Александр всегда старался не вмешиваться в политику. По-видимому, он просто считал, что это не его дело. Он живо всем интересовался, принимал людей, занимавшихся политикой, но не участвовал во всяких "акциях".
Тогда как раз прошла акция "подписантов" в связи с делом Есенина-Вольпина. К батюшке подходили люди, советовались, как поступить, такое письмо было и у нас в доме. Я не советовался с отцом Александром - подписывать его или нет. Даже не знаю, почему. Я решил, что должен сам решить этот вопрос для себя - и не подписал. Наверное, какая-то боязнь присутствовала при этом, но самое главное соображение было: что это помешает тому делу, к которому я, собственно, призван. Тогда у меня было два призвания: я продолжал активно заниматься наукой, и одновременно прочел "Вехи". Это был период знакомства с "Вехами" - и в результате знакомства я еще больше убедился в том, что заниматься только политической деятельностью и не быть хорошим специалистом в своей области, профессионалом - просто неправильно, что это была ошибка русской интеллигенции, и что это просто неправильный путь.
Мой научный руководитель был старше меня, знаком со всеми ужасами сталинизма - все это было на его глазах - и он мне сказал: "Эта система - машина, которая, не раздумывая, просто перемелет вас и выбросит. Вы будете погублены как человек". Надо сказать, что потребовалось некоторое мужество не подписать. Когда подписывают многие знакомые - не подписать казалось некоторым ренегатством. Я не боюсь сейчас об этом говорить, тем более что многие черты демократического движения повторяли, по-моему, ошибки революционеров. Абсолютно чистая фигура - Сахаров, но в его окружении было много несколько сомнительных людей. У отца Александра была своя позиция: "У меня есть свое дело, оно важнее".
Другая позиция была у отца Сергия Желудкова, с которым мы познакомились через отца Александра, непосредственно в новодеревенском храме. Ксения сразу же затащила его к нам, в наш "Ноев ковчег". Он у нас ночевал, часто приезжал, мы с ним много и горячо общались. Тогда у него было некоторое политическое стремление. В отличие от отца Александра он считал своим долгом примкнуть к этому демократическому движению. "Это плохо, что там нет православных, - говорил он. - Если там будет хоть один православный, он будет представлять всю Церковь." И он был готов быть этим "одним".
Отец Сергий с Красиным сблизился, бывал на их сходках, и имел массу неприятностей по этому поводу. Когда Витю уже взяли, то отца Сергия отлавливали на улицах. Однажды он к нам пришел сразу после допроса: его поймали. И он учил, как себя вести ва таком случае. Он говорил очень интересно о том, что сам занял позицию абсолютного отказа: или не знает, или не хочет говорить. Так он выдержал пытку, которая продолжалась часа два. "Никому не советую пытаться переиграть органы, - сказал он, - потому что это очень тяжело, потому что они психологи, они знают, как подковырнуть и делают это искусно, устраивают провокации. Надо держаться этой позиции неведения, а если с нее сорваться, то человек перестает владеть собой и может получиться очень плохо". Поэтому он советовал, если нет твердой уверенности в себе, говорить безвредную правду, правду, но не до конца. Усыпить бдительность. Впрочем, нас Бог миловал - пронесло, совершенно удивительно пронесло, особенно, учитывая знакомство с Красиным. Хотя чистки мы устраивали часто - если у кого-то были обыски, но никогда ничего не сжигали, как делали некоторые, в том числе с отцовскими книжкапми - от страха. А в конце 70-х были другие страхи - не по поводу литературы, а по поводу иконописи Ксении. Ведь это был запрещенный промысел, а она к тому же реставрировала иконы. К нам приходили, но видели - ковров нет, хрусталя нет, есть дети - и понимали, что если что-то и делается против закона, то потому, что детей надо кормить.
В июне 1968 года отец Александр пригласил меня с собою на Селигер. Эта поездка состоялась в июне; батюшка жил там как раз до дня Петра и Павла. Но я уехал раньше: они там прожили месяц, а я две недели. Но отправились мы вместе. Идея поездки возникла внезапно. Тогда отец Александр еще на юг не ездил, и вообще, по-моему, не было определенного места, куда бы он отправлялся в отпуск. По-моему, это была его первая поездка на Селигер. Он давно уже был знаком с с отцом Алексеем Злобиным - замечательный священник, он тогда был молодой, служил - да и служит - в деревне под Торжком (он был на похоронах). Они были с отцом Александром давнишние друзья, ровесники - или о Алексей помоложе. Уже тогда, по-моему, у него было шестеро детей, - на Селигере они все были, мал-мала меньше. Бороды у него не было и был он похож на шоферюгу. Злобин был знаком с о. Владимиром Шустой, и у них, видимо, и созрел этот план. Пригласили меня - жена отпустила (13 августа 1968 года родился у нас Дима). Я поехал, конечно, с радостью, хотя и спланировал себе отпуск. Пригласили и Мишу Меерсона - он приехал после меня, мы не встретились.
Это был мой единственный опыт совместной жизни с духовенством, и он был мне очень полезен. Я впервые увидел духовенство вблизи, в быту. Первое дело, которое мы сделали, когда высадились - на острове около Ниловой пустыни, в которую тогда попасть было нельзя - огромный остров, весь сплошь заросший лесом - первым делом срубили крест, водрузили его, отцы его освятили. Потом сделали столовую как в пионерском лагере - стол, лавочка, все своими руками. О. Владимир имел все ходы к местной советской знати, всех знал и поэтому -это был как раз Петровский пост и мяса не было совсем, но рыба была, и я такой рыбы с тех пор не ел совсем. Угри!.. И купание! А вода в Селигере - абсолютно, на три метра вглубь, прозрачная!
На Селигере я впервые познакомился с книгой Солженицына "В круге первом". Ее привез туда отец Александра, и мы все ее читали. Очень интересно было присутствовать при их эсхатологическом споре. Отец Владимир Шуста любил эсхатологию и любил говорить о ней, причем совершенно разошелся с отцом Александром, потому что отец Владимир считал,что время для исполнения пророчеств наступает "сейчас", что шестая печать снимается, и что конец света не за горами. Отец Александр возражал, что это никак не следует из самого текста, что у христианства будущее все впереди, что на самом деле две тысячи лет - очень короткий срок для христианства, оно еще далеко не понято, а если понято, то неправильно, и что на самом деле все эти пророчества апокалиптические - им еще лишь предстоит сбыться, что осуществление этих пророчеств возможно совсем в других мирах, что человечество может расселиться по космосу,и все будет совершенно по другому. Эти споры были почти каждый вечер. Я там впервые столкнулся с тем, что наше духовенство не прочь выпить, и каждый вечер на природе - это было замечательно - мы пили. Тогда проблем с этим не было, и вино подогревало желание высказываться, спорить.
Я тогда живо интересовался лингвистикой, хотя сам я физик-теоретик, но решил выучить латынь, греческий, иврит. До иврита дело не дошло - слишком много детей, а латынь и греческий я одолел. Отец Александр, зная от Миши Меерсона, что я интересуюсь лингвистикой, на этом меня расколол. Он оказался знатоком и в этой области, и много чисто лингвистических вопросов мы с ним обсуждали.
В следующем, 1969 году, произошла история с Феликсом Карелиным, из-за которой многое изменилось в нашем "неформальном обществе". Карелин после войны, в 1948 году состоял на службе в ЧК. Штатно или нештатно - я сейчас не берусь утверждать, не помню. Он сумел по заданию органов организовать дело студентов университета. Они просто собирались в немарксистский кружок, и он вклинился туда и устроил из этого кружка организацию: учредил ЦК, какие-то структуры, задания, все организационно оформил, - исполняя задание. И -донес, когда все было готово. От пострадавших (я их встречал, кстати, у Эрастовых) я слышал довольно странный эпизод. Когда все были еще на свободе, Карелин назначил им встречу в Измайловском парке, желая сообщить что-то важное, и стал рассказывать, что он донес, но сам переменился, понял, как заблуждался, что коммунистические идеалы - это совсем не то, что это неправильно, что он по-другому теперь мыслит и раскаивается. В это время к ним подошел какой-то пьяный человек, стал приставать. "Слушай, - говорит, - тебе выпить надо, я дам тебе трешку". - "Отстань ты." - "Дам трешку!" - "Да, отвяжись ты!". Такой вот штрих.
Их всех взяли. Среди них был Витя Красин, который с Карелиным вместе сидел в Тайшетском лагере. Там знали, что он стукач, но его раскаянию не очень верили. По слухам, чтобы доказать, что он действительно "преобразился", - он там убил стукача. "Убрал". Трудно сказать, что здесь легенда. Но это правдоподобно. В лагере он общался с верующими и вернулся верующим. Активно верующим! Весь комсомольский пыл, с которым он служил в ЧК, вдруг обратился на служение Церкви, как он это служение понимал. В этом служении он, видимо, возрастал и укреплялся постепенно, а когда пришел к отцу Александру, уже был готов сделать организацию. Все к этому шло.
Не знаю, в какой степени, но как будто бы он в большой степени автор и редактор знаменитого письма к патриарху. Был разговор о том, что он - один из соавторов. Его подпись должна была быть, но они почему-то решили воздержаться. Тогда он рвался к получению сана. Кто-то его знал из епископов. Но всюду, куда он ездил, он встречал отказ. И вот они - отец Николай Эшлиман, отец Глеб Якунин, отец Александр, и, кажется, отец Алексей Злобин (некоторые еще не приняли сана) - уже тогда составили некоторое общество, поставив себе целью служить как-то особо.
Феликс ездил к отцу Александру и отец Александр поначалу весьма благоволил ему. Во всяком случае, его активность была как-то созвучна активности отца Александра: он ведь всегда во всем участвовал, и поэтому они как-то сомкнулись. Но как раз наш перовский дом разрушил все это дело. Когда отец Александр познакомил Ксению с Феликсом, он рекомендовал его с лучшей стороны: человек слова, на которого во всем можно положиться, делает дело, участник какой-то церковной жизни. Ксении он с самого начала не понравился, какой-то своей нахрапистостью, а Ксения - очень чуткий к людям человек. Но тем не менее как-то не было никаких поводов с ним "не дружить", поэтому дома он у нас был - два раза. Второй раз мы отмечали какие-то именины (все находили поводы собираться). У нас тогда жила Света Долго по лова, духовная дочь отца Александра (сейчас она смотрительница музея Тютчева в Муранове), - вот, кажется, ее день рождения мы и отмечали. Много пили - и даже не то, чтобы много, но как-то мы тогда не очень воздерживались. Были здоровые! Читали стихи, Феликс наизусть. Тогда все мы любили поэзию. У нас всегда звучали Пастернак, Пушкин. Тютчева читали, в общем, - кто что вспомнит.
Я уехал из Перова, мне нужно было переночевать в квартире на улице Чехова, потому что на следующее утро были дела "в Москве". А в мое отсутствие разразился скандал, довольно примитивный, и было бы даже неудобно о нем говорить, если бы он не повлек таких последствий. Феликс стал приставать к Ксении и потом к другой одинокой женщине, жившей тогда у нас. Он не был женат, у него был определенный голод в этом смысле. Мне звонит ночью жена и спрашивает: "Что делать?" Я говорю: "Гоните его в шею. Я приеду". Но это было после часа ночи, и она отсоветовала ехать: "Не надо, мы его отбили, он пьяный лег спать где-то".
Решение у меня было однозначное - я тогда судил очень сурово таких людей. Выяснил, где он находится (он уже уехал от нас) и сказал ему: "Феликс, простите, но больше чтобы вашей ноги в моем доме не было".
Отец Александр был благодарен судьбе за это дело, потому что, оказывается, давно искал возможности его "отшить". Ведь еще письмо Якунина и Эшлимана патриарху задумывалась сначала совместно с отцом Александром, но как раз вклинился Феликс, взял инициативу в свои руки, очень многое там написал сам, придал определенный тон всему письму. Этот тон многие расценили как "непочтительный" и считали, что именно поэтому письмо не имело успеха. Оно разошлось, если не по всем приходам, то по многим, - в частности, отец Дмитрий Акинфьев тоже его получил. И для всех была проблема: предлагалось подписывать - но никто не подписался, многие из чистой осторожности, и многие - считая, что вся затея не будет уметь успеха, а лишь навлечет всевозможные гонения. Отец Александр тоже не подписал это письмо. Он считал, что Феликс здесь приложил свою руку и что письмо испорчено. Вроде бы у него был свой проект, свой вариант - но того, что написал отец Александр, я не видел.
Мы не стали скрывать историю с Карелиным. Я поехал жаловаться батюшке. По молодости, мы делились со всеми. Что за безобразие: духовные сферы, вновь обращенные люди, совсем особая атмосфера и вдруг что-то совершенно из другой оперы, сюда не относящееся. Если еще учесть пафос Карелина, его желание всех зажечь... В общем, мы, по молодости, делились со всеми.
Все общество около отца Александра раскололось на две неравные части. Основная масса отвергла Феликса и отказала ему в доме, а с ним остались Лева Регельсон и Витя Капитончук. Они решили, что мы были все-таки неправы. Как сказал тогда Лева Регельсон: "Вы обнаружили наготу отца своего, вместо того, чтобы ее прикрыть". Потом Карелин довольно долго был активным, входил в группу Якунина и отца Николая Эшлимана. Эта группа тогда ждала немедленного конца света. Они поехали спасаться на Новый Афон. Я помню, как к нам пришла с расширенными глазами Нонна Борисова, и сказала, что ей сообщили под большим секретом: близок конец света, но она не может с нами не поделиться, потому что - кто знает, вдруг и правда будет!? Но я, благодаря общению с естественными науками, тогда еще не совсем потерял здравый смысл, и сказал ей, что сам в это не могу поверить и ей не советую, а советую жить дальше. Они держались вместе, и развивали определенную активность: писали письма во Всемирный совет церквей и так далее. И Феликс Карелин подписывал. Потом они организовали филиал хельсинской группы по защите прав верующих - не знающих, входил в нее Феликс или нет. В какую-то минуту я потерял его из виду.
Выяснилось, что отец Александр искал тогда повода, чтобы деликатно отстранить Феликса, потому что тот уже входил в раж, уже делал "организацию", а тогда ведь была большая работа. Особенно Миша Меерсон все время бегал с религиозным самиздатом, в том числе с книгами отца Александра, которые тогда были написаны и шли в самиздат, - и вот Миша с чемоданами бумаг мчался то к машинистке, то к отцу. Меерсон был инициатором издания "Ренессанса..." Зернова. Жили мы тогда бедно, я был аспирантом, стипендия была маленькая, продолжал учебу в аспирантуре «Стекловки» после окончания университета и для меня это был еще и заработок. Миша дал мне перевести главу из книжки Зернова - о Бердяеве, Франке. Большая была тогда активность этого рода, и все понимали, что присоединение к ней еще каких-то структур оформленных не нужно, - а Феликс к этому тяготел. Отец Александр почувствовал опасность, и всем был предложен выбор: или отец Александр или Феликс.
Это как-то всех немножко отрезвило: не стали торопиться с организациями. Хотя именно тогда начал работать религиозный кружок, собиравшийся у нынешнего отца Александра Борисова. Я, правда, не был там завсегдатаем, но несколько раз приходил. Мы читали апостол и комментировали. Пособий никаких не было, и просто, кто что думал, то и говорили. Потом это пришлось прикрыть, потому что стали досаждать "органы". У Борисова были неприятности - они пришли с совершенно другой стороны: он на работе распечатал Исход, и его стали тягать. Отца Александра тоже тогда, по-моему, впервые вызвали. В общем, стало сжиматься вокруг нас кольцо. Поэтому кружок пришлось тогда прикрыть. И у Миши появилось разочарование - поэтому он и уехал в 1972 году. Он разочаровался в возможности здесь что-то вообще сделать, решив, что только оттуда можно как-то жить для этой страны, - а в этой стране все обречено.
Что же до позиции отца Александра, то он к отъездам подходил очень дифференцированно. Кого-то благословлял, кого-то не благословлял на отъезд. Мы были очень хорошо знакомы с Александрой Николаевной Цукерман - у них с отцом Александром были сложные отношения, и я теперь не помню, как он отнесся к ее отъезду. А отъезд Меерсона он, по-моему, не одобрил. Во всяком случае, перед отъездом Миша перестал ездить к отцу Александру. Он у нас жил, а потом снял где-то квартиру, и мы долго не виделись, и о его намерении уехать я узнал не от него. Я неодобрительно к этому относился: мне казалось, что здесь надо претерпеть. И я в лоб спросил отца Александра: как он на это смотрит. Он ответил, что он считает, что в этом вопросе человек ни с кем не должен советоваться и решает сам. Отсюда я заключил, что отец Александр Меерсона не благословил.
Уже много лет спустя говорили мы с ним и о нашем отъезде. Формально я не успел получить благословения, я хотел это сделать, когда все определится. Но мы с ним, конечно, это обсуждали - сначала абстрактно, потом, когда я увидел, что все это реально, более конкретно. Он пытался показать, что здесь есть над чем подумать. Не то, чтобы наше место было только здесь: где угодно можно найти место для праведной и духовной жизни. Но он по-разному описал проблему отъезда для меня и для Ксении. Трудно сказать, каково было его мнение. Я ему изложил свои аргументы: то, чем я занимаюсь и как я занимаюсь, может быть плодотворно только там - здесь никому это не нужно, все уже уехали. Чтобы заниматься такой наукой, требуется круг общения,техника, - все это там. Он с этим согласился и сказал, что это действительно так и что мне надо ехать. А вот о Ксении - с ней он отдельно говорил, мы как-то не приезжали вместе. Он предупреждал о том, что достаточно хорошо известно: напряженность духовной жизни - здесь, там совсем по-другому, свобода духовно расслабляет. Он это выразил так: "Любой наш деревенский батя по сравнению с самым выдающимся западным священником любой конфессии - просто орел. Там вы просто не найдете никаких людей, с которыми можно общаться. Это надо знать, чтобы не обольщаться на этот счет. А в смысле житейском - конечно, там шмоток больше, быт там упростится значительно, но просто не будет человеческого общения". У нас ведь здесь дом открытый, приходит столько людей, что приходится даже как-то ограничивать их поток. А там этого не будет. Ксения сказала, что это ей будет крайне тяжело и трудно это перенести. Опять же - он не сказал ни да, ни нет.
Программа, которую отец Александр изложил нам когда-то в Семхозе, осуществилась лишь отчасти - настолько, насколько осуществил ее он сам. Вокруг него сложился круг духовных чад. Он говорил, что должен быть храм, куда человек бы приходил как домой - и таким стал храм в Тарасовке, это продолжалось в Новой деревне. У него, наверное, были более широкие планы церковно-общественной деятельности, которые не реализовались именно по широте своей. Реализовалось же - распространение литературы. Шла цепная реакция обращений - из моих коллег некоторые познакомились с отцом Александром, крестились, стали членами прихода, взяли на себя некоторое бремя распространения литературы. Правда, в основном до конца в приходе остались жены этих моих коллег, а у мужиков все какие-то завихрения: Миша Новиков, Сережа Тищенко. Много отростков в Дубне дал Саша Куземский.
И у меня самого, если судить по частоте моего посещения храма в Новой Деревне, период интенсивного общения сменился более редким. У нас не было расхождений с отцом Александром, никаких глубоких оснований не ездить не было. Но стало трудно приезжать физически из-за многочадия: много хлопот, с квартирой вопрос не решался. Но он к нам приезжал, не очень часто, но более или менее регулярно. Сначала мы старались облегчить общение тем, что летом снимали дачу в конце 1960-х в деревне Мурашки у Тарасовки. Потом лет пять снимали дачу в Семхозе, но дом стоял по другую сторону железной дороги, и ему уже реже удавалось выбираться. А потом дети подросли, и не хотелось их куда-либо вывозить. Затем я заболел, и после операции мы стали встречаться редко. Но отец Александр приезжал ко мне в больницу в конце октября 1981 года, причащал меня перед самой операцией. Мне вырезали тогда две трети желудка, и я был готов ко всему.
Я очень часто обращался к отцу Александру с вопросами, связанными с научным творчеством (я тогда активно занимался наукой, насколько позволяла семья, правда, это больше стало прикладной математикой): насколько вообще нужно этим заниматься. Ведь многие выбирали тогда духовный путь, а у меня еще и внешность как бы располагает к этому. Меня не оставили в институте (Стекловке), я стал преподавать, и деньги мне платили не за научную работу. Дети пошли. Я не ездил на научные конференции, а просто преподавал в филиале физтеха в городе Жуковский. Там надо было тщательно скрывать принадлежность к Церкви - в уставе института прямо написано, что преподаватель обязан воспитывать студентов в атеистическом духе.
Отец Александр творчество поощрял. Я высказывал ему сомнения - очень распространенные: что вообще наукой не надо заниматься, что все это мудрование, от лукавого. У многих православных такая точка зрения, и я ее часто слышал. Отец Александр никогда ничего подобного не говорил. Он всегда поощрял научное творчество и ссылался на Сергия Радонежского, который всегда был сторонником того, чтобы люди обучались,то есть занимались наукой, всякими знаниями. Я ему говорил про Иоанна Кронштадского, к которому у отца Александра и его семьи особые отношения - они известны, и который прямо осуждал занятия наукой. Но он всегда меня поддерживал. Только один раз он сказал, что может быть, когда-нибудь я стану священником и у меня будет приход, и будут люди, которые будут ко мне тянуться. Но только один раз он это сказал, и никогда никакой настойчивости не проявлял.
Мы обсуждали с отцом Александром, что такое аура, и здесь немного разошлись. Он говорил, что аура - это нечто среднее между духовным и материальным миром, во всяком случае, она как-то доступна материальному восприятию, и что здесь физика может что-то сделать. Я очень скептически относился к этому, считал, что это относится к духовному, и если кто-то видит ауру, то это дар и специальными физическими экспериментами этого не добиться, фиксировать ее приборами нельзя. Так что я не воспринял этот его призыв - правда, он не был слишком настойчивым -
В чем еще мы понимали друг друга, и я его чувствовал - это в вопросе о роли христианства в современности. У тех, кто приходит к христианству, часто возникает дилемма, особенно у советских людей - из-за разорения, которое испытала церковь, возникает соблазн вернуться назад, в эпоху, когда церковь была - по крайней мере, по внешним признакам - сильной, влиятельной, - тогда вот все было хорошо. И возникает соблазн реставрировать - в своей личной жизни - дореволюционную церковь. В построении домашней Церкви (отец Сергий Желудков называл семью домашней Церковью) - реставрировать все православные традиции, внешние предписания, принятые в прошлом. Другая позиция - воспринять этот период истории как некоторое научение: все это не зря, не зря было послано такое испытание Церкви всей и каждому лично. Опыт общения с советской действительностью есть опыт некоего вразумления, из этого опыта надо что-то извлечь для будущего. Я всегда как-то ко второй точке зрения склонялся. Проблема отчасти перекликается с теми эсхатологическими спорами на Селигере - отца Александра с отцом Владимиром Шустой.
Была, я помню, дискуссия о прогрессе - у нас сохранилась ее магнитофонная запись (на самой беседе я не был). В оценке прогресса в науке, экологических катастроф мы с ним были созвучны. Для физика здесь есть большой вопрос - это "сахаровский комплекс". Физик действительно делает некоторое орудие, которое может быть повернуто и туда, и сюда. Возникает вопрос: нужно ли это делать? Мне всегда казалось, что если уж человек - и конкретно я - подошел к какой-то подобной проблематике, то он должен не думать об этом - это Промысел. Если ученые подошли к разрешению какой-то проблемы, решение возникает сразу в нескольких точках. Оно все равно просочится, и все равно станет проблема - как это использовать. Скажем, сделано открытие - лучше, если его сделает верующий. Он сможет дать более адекватную оценку, предупредит о возможных опасностях: он сможет их увидеть. Опыт показывает, что это так. Плохо, что Сахаров был неверующим, когда делал бомбу. Он дал эту игрушку в очень плохие руки. Хотя, с другой стороны, человечество было спасено.
Если говорить об отце Александре как духовном пастыре, то надо сказать, прежде всего, что я-то вообще был плохим духовным чадом, каялся всегда в основном в нерадивости, всегда одни и те же у меня были проблемы. Нельзя сказать, что у меня совсем не было рвения, но всегда кажется, что нужно жить сосредоточеннее. И здесь отец Александр давал конкретные советы: как это сделать. Его советы совпадали с конкретными фазами жизни. Когда он увидел, что я имею вкус к чтению по славянски, то посоветовал мне молиться по славянскому молитвеннику. А когда эта фаза прошла, он стал учить медитации. И здесь он давал советы, руководил духовным чтением. Он нам очень советовал читать "Добротолюбие", но советовал не забывать и о том, что это писалось монахами и для монахов.
В вопросе же воспитания детей у нас было полное согласие. Правда, со временем с детьми возникли сложности. Наверное, мы сами виноваты - стали редко ездить к батюшке. Не из принципиальных соображений - просто так жизнь складывалась. В итоге Дима, наиболее интересующийся церковными делами и живущий церковно, не стал духовным чадом отца Александра. Жалко, что так получилось - я бы хотел направить их так, чтобы они воспитывались у ота Александра. А у Димы период духовного становления пришелся на время, когда мы очень слабо общались с батюшкой. У сына сложился какой-то свой церковный круг. Я старался предоставлять детям и в этом вопросе свободу, всегда боялся передавить. Я сам не совсем, конечно, из чувства протеста пришел к вере (хотя, может быть, какой-то элемент бунта здесь был), но мне казалось, что если детей заставлять, то у них возникнет чувство протеста. Я с отцом Александром на эту тему конкретно не говорил, мне казалось что это само собой. И может быть я действительно мог сделать так, чтобы они больше видели и чаще его. А Женя - как-то совсем перестал ездить к отцу Александру. Его нельзя назвать "практикующим христианином", хотя, как ни странно, он все равно в Церкви, и миссионерская деятельность у него получалась, кто-то крестился благодаря ему.
И последняя наша встреча с отцом Александром произошла благодаря детям - он венчал мою дочь Анну. Это было летом, в июле, в Новой Деревне. Фотографию свадьбы опубликовал журнал "Independent". |
