Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: Россия, 1940.

Константин Молодецкий

ОСАДА ЛЕНИНГРАДА

К оглавлению

Глава 5

ПОЛИТИЧЕСКИЕ НАСТРОЕНИЯ НАСЕЛЕНИЯ

Один из профессоров-гуманитаров на вопрос о существе советской системы управления, заданный ему в кругу друзей еще в 1923 году, ответил: «Организованное меньшинство правит неорганизованной мае* сой». Коммунистическая партия согласно этой формулы представляла управляющее организованное меньшинство, русский народ — управляемую неорганизованную массу. С тех пор в жизни России произошли известные динамические сдвиги. Во-первых, организованное меньшинство, сиречь коммунистическая партия, получило само диктатора. Во-вторых, в составе неорганизованной массы, т. е. русского народа, был очень искусно создан большой слой людей, приверженных советскому строю. Этот слой именуется активом. Сама власть любит называть его представителей беспартийными большевиками. Трудно сказать насколько удачны эти определения, но одно несомненно, что указанная группа населения представляет собой явление социологического порядка. Игнорируя его и останавливаясь только на системе политического террора, не понять существо советского государства. «Партийные секретари, — говорил мне за несколько дней до войны крупный профессор-юрист, — представляют весьма оригинальную систему административного управления

России». «Советское государство, выдержав такие удары и не развалившись, оказалось много прочнее, чем мы думали», — говорил этот же профессор в первую годовщину войны с Германией.

Социальная структура Ленинградского населения перед войной представляла следующее:

1. ПРОМЫШЛЕННЫЕ РАБОЧИЕ.

а) Дореволюционные рабочие.

б) Молодые квалифицированные рабочие.

в) Прочая масса работников физического труда, относя
сюда торговую сеть и всевозможный обслуживающий
персонал.

2. ЛЮДИ ИНТЕЛЛИГЕНТНОГО ТРУДА.

а) Вновь созданная интеллигенция.

б) Студенчество. j

в) Остатки старой дореволюционной интеллигенции.

Дореволюционные рабочие Ленинграда, точнее Петрограда и еще точнее Петербурга, являлись людьми, руками которых была совершена большевистская

революция. Однако, исключая членов коммунистической партии,-занимавших высокие посты и переставших быть рабочими, они представляли собой уже задолго до войны «болото». Это «болото» характеризовалось,

как и всё советское население, способностью беспрекословно подчиняться. Какой-либо желательной для себя политической инициативы и творчества советское правительство от них не ожидало. Прежде всего их оставалось немного. За 24 года советского правления значительный процент этих людей совершенно естественно ушел в могилу. Еще больший процент ушел в северные лагеря, где сложил свои кости, и просто расстрелян. Петербургские рабочие, не могли быть пассивными зрителями в процессе становления политического строя, ничем не отличающегося от государств восточного типа. Разумеется они протестовали. Кадры старых петербургских рабочих были обескровлены за это уже задолго до ежовщины. В годы же ежовщины, представлявшей генеральную чистку населения, многие из них погибли потому, что когда-то, быть может, еще в 19 столетии, числились случайно меньшевиками, эсерами, или членами каких-либо других политических

партий. Тогда сами большевики звали их к политической активности, теперь от имени большевиков, так как настоящих большевиков тоже не осталось, с ними за это расправлялись.

Присмирел питерский пролетарий, но не забыл, как он просчитался в жизни. Ведь если дореволюционную заработную плату среднего рабочего перевести в товарном выражении на советские деньги, так по самым скромным расчетам получал он 2000-2500 рублей в месяц. И против царя еще боролся, чтобы иметь более высокий материальный уровень жизни. Сейчас же этот рабочий получает 300-350 рублей и ни о какой борьбе за свои нужды не помышляет. Разве порой, в небольшом кругу людей, сделает сопоставительные расчеты, аналогичные вышеприведенным. Это даже власть пре-держащая терпела, объясняя «старым идеологическим

наследием и низким политическим уровнем».

Совсем другое дело молодые квалифицированные рабочие. Они прошли советскую школу, получили воспитание в пионерской и комсомольской организациях. Старые рабочие, как и свои собственные родители, для них — люди низкого политического уровня (сами они, разумеется, высокого), которым их приучили не верить. Прежней жизни не знают. Сопоставительный анализ в области материальных, правовых и общеполитических условий жизни до и после революции был для них просто исключен6. Имея же ту или иную

«Много детей из интеллигентных семейств при очень хороших отношениях с родителями не могли всё же поверить, что при прежнем заработке в 100-120 рублей пирожное стоило 3 коп. штука, масло 60 коп. фунт, ботинки 3 рубля, билеты на поезд получались без очереди и т. д. Положение, что при заработке в 350-400 руб. пирожное стоит 1 р., масло 12 р. фунт, ботинки самые плохие 50-60 р., за билетами нужно стоять ночь н, б. м., больше, казалось им более естественным. Всякие доказательства и просто рассказы об иной жизни казались нм тоже результатом «старого идеологического наследия», довлеющего над их родителями. В последнем сказалось влияние школы.

квалификацию и будучи поставлены в лучшие материальные условия, чем основная армия работников физического труда и служащих, многие из них были довольны. К этому присоединялись всевозможные выдвижения на общественной, профессиональной работе, что приносило известное удовлетворение жизнью. Разумеется, имелось достаточное количество недовольных и здесь. Жизнь была чересчур нищенской и бесправной. Поборник советского правительства после женитьбы и приобретения детей, а зачастую и до женитьбы, мог очень легко охладиться в своих политических симпатиях по вине самой советской системы, для которой человеческая личность только объект социально-политического процесса. Как бы то ни было, большой процент этой группы населения представлял собой не надуманную, а действительную основу советского государства.

Прочая масса работников физического труда характеризовалась исключительной нищетой и задавленностью. О каких-либо просоветских настроениях этой части населения ни один работник НКВД говорить

всерьез не стал бы. Здесь дело могло идти только о большей или меньшей степени укрощения. Кстати, в рядах этой группы населения был большой процент недавних крестьян, правдой или неправдой бежавших от колхозной жизни из деревни в город.

За несколько лет до начала войны я был с группой студентов на обследовании старых русских кустарных промыслов в Павлове, расположенном недалеко от г. Горького (бывш. Нижний-Новгород) на реке Оке. Помимо обследования, студенты должны были

провести некоторые практические занятия в цехах и конторах отдельных предприятий. В один из дней, убедившись в том, что студенты на местах и работают, я решил посмотреть местечко, и даже не самое местечко, а его окрестности. Некоторое время я шел вдоль чудной Оки, плавно катящей свои воды, позже свер-

нул в сторону, направившись к линии железной дороги, соединяющей Павлово с Горьким. Был чудный жаркий июльский день, какими богата центральная полоса России. Ничто казалось не предвещало дождя. Однако, за поворотом дороги встретил резкий порыв ветра, ему последовал второй, третий. Началась настоящая буря. Поднялись целые песчаные облака, а минут через 10 грянул проливной дождь. К счастью, увидав невдалеке у полотна железной дороги, будку стрелочника, я успел добежать до начала дождя и попросить пристанища. Мой чересчур приличный городской костюм мало расположил к себе хмурого стрелочника, мужчину, лет 50. Однако завязалась беседа. Около двух лет, в период между окончанием средней школы и высшим

учебным заведением, мне пришлось быть сельским учителем в одной из заброшенных деревушек Тамбовской губернии. Там я получил первое крещение настоящей жизни, не чиновничьей, а крестьянской, там постиг премудрость народного языка и народной психологии, стараясь не терять их и дальше в своей жизни. Обнаруженное знание последних сделало приличный костюм горожанина, быть может, и плюсом. «Видать из бывших, не коммунист, наши дела понимает», — решил, надо думать, мой собеседник. Усилившаяся буря превратилась, между тем, в настоящий ураган. В своей жизни я не раз убеждался, что сильные явления общественного или природного характера всегда создают большую доверительность в отношениях между людьми, захваченными этими явлениями. Так было и тут. От дождя, предупредившего засуху, разговор перешел к общему положению крестьянского хозяйства, и я увидел перед собой одного из тех мудрых мужиков, блестящих природных ораторов, какими так богата серая и неказистая русская деревня. Большой процент этих мужиков сложил свои кости в Хибинах, в Чибь-ю, в Норильске, на Колыме, на Баме и других концентрационных лагерях необъятной России. От

крестьянского хозяйства, дававшего в высшей степени мрачную картину, разговор перешел к положению местных рабочих, представителей ведущего класса Советской страны. К ним принадлежал собственно и мой собеседник — стрелочник по своей профессии. Сколько было приведено тут соображений. «Нищенская заработная плата — известно. Государство должно фабрики и заводы строить. Европу «превзойти» хотят. Нет у него таких денег, чтобы нашему брату в сапогах на подошве круглый год ходить. Потерпеть, говорят, надо, ну потерпим. В Соловки никому не охота. Опять же насчет харчей. Хлеб насущный есть, ничего не скажешь; ну а к хлебу, окромя картошки, ничего не полагается? Не хватает для нашего брата. Но вот, промежду прочим,

почему земли приусадебной не дают — никому неизвестно. А сколько этой земли пропадает — ни городским, ни колхозу, ни государству, ни железной дороге. Птицу, или скажем, порося, не заведи. Накопление не-социали-стическое устроишь. Классовое положение потеряешь, в кулаки и частного предпринимателя превратишься. Так и маешься, ни государство тебе, ни сам себе. Интерес пропал. Тяжко». Все эти мысли, развитые в ярких и сочных формах русского народного языка, были закончены

сильной фразой. «Большевики отняли аппетит жизни». Я почувствовал, что разговор надо кончать, мой собеседник также понял это. К тому же ураган и дождь кончились. Подобные разговоры не рекомендуются, и очень даже не рекомендуются в Советской стране. Но с своим собеседником я расстался тепло. Мы поняли, что друг для друга не страшны.

Эта формула: «большевики отняли аппетит жизни», сказанная представителем самой гущи народа, очень верно характеризовала политическое настроение последнего.

Известной близостью к советскому строю характеризовалась часть вновь созданной интеллигенции. Процесс ее «политического разложения» был актуальнее

конечно, чем молодых индустриальных рабочих. Это объясняется не только тяжелыми материальными условиями жизни, но и постоянным ростом правосознания этой части*населения, неизбежно восстающей против силы, которая вызвала ее к жизни. Во время ежовщины, было не случайно уничтожено большое количество новой интеллигенции. В случае переворота и победы в России здоровых политических сил ее основная часть пошла бы за ними искренне.

Значительное количество студенческой молодежи высших учебных заведений, всевозможных техникумов и курсов была всегда прямым приверженцем советского правительства. Этому способствовал, помимо средней школы, пионерской и комсомольской организации, самый характер ее комплектования. Советское правительство уже в 1923 году приняло исключительные меры к заполнению высших учебных заведений преимущественно детьми рабочих и крестьян. Одно время даже детям советских служащих, особенно из рядов старой интеллигенции, было трудно поступить в

какое-либо специальное учебное заведение. Новое студенчество «от станка и сохи», обеспеченное стипендиями и всевозможными льготами на протяжении всего курса обучения, было действительно предано власти, открывшей ему такой большой путь в жизнь. Постоянное снижение материального уровня жизни после лет НЭГРа сказалось, конечно, на жизни студентов — стипендия была мала и обеспечивала довольно голодное существование. Это не могло не вызвать известного неудовольствия, но общее положение признательности власти оставалось неизменным.

Первым большим шоком в отношениях ленинградской студенческой массы с правительством явилась известная нам советско-финская война в зиму 1939-1940 г.

Второй причиной охлаждения отношений и прямой ссоры ленинградского студенчества с правительством явился закон 1940 года об отмене стипендий и

плата за нравоучение. При всей жестокости политиче-

ского режима, тут дело дошло все-таки до выпуска и распространения в стенах высших учебных заведений антиправительственных листовок. Это неудивительно, если понять, что означал подобный закон для учащейся молодежи. И, тем не менее, ее известный процент продолжал оставаться верным правительству.

Особого внимания заслуживает старая интеллигенция, вернее небольшие остатки старой интеллигенции Ленинграда. Положение старой интеллигенции в советском государстве было крайне тяжелым. Землевладельцы, фабриканты, купцы и другие представители собственнических групп населения перестали существовать вскоре же после революции. Часть бежала заграницу, часть расстреляна, часть вынуждена была раствориться в населении. Интеллигенция же продолжала существовать как таковая, являясь невольным представителем старой русской культуры и тем самым старой русской государственности. Это сильно раздражало советское правительство. С одной стороны ему нужна была старая интеллигенция — кадры новой только создавались, с другой стороны, оно всегда подозревало в ней враждебную идеологическую и возможную политическую силу. В этом советское правительство не ошиблось. Старая русская интеллигенция, воспитанная на принципах лучших представителей человеческой мысли, не могла быть союзником советского правительства.

Параллельно созданию кадров новой интеллигенции происходило планомерное уничтожение старой. Большой процент ее ушел в лагеря. Остальные были превращены всего лишь в «спецов», которые по мере возможности всё больше оттеснялись от всяких ведущих мест. Это положение несколько изменилось после ежовщины. Советское правительство увидело, что более опасной силой становится вновь созданная интеллигенция, за которой нужно зорко смотреть. Что же

касается старой интеллигенции и более молодых представителей из рядов старой интеллигенции, численно уже совсем незначительной, то их начали даже ценить. По своим общекультурным и специальным данным они были выше вновь созданных кадров. Это особенно сказалось в поисках старых учителей русского языка для средней школы7. Неграмотность в стране заставила советское правительство сильно встревожиться. Учителя русского языка были не единственным случаем. Желание иметь образованных юристов и историков заставило обратиться к старым ученым, юристам и историкам. Закон об ученых степенях и званиях сильно укрепил положение и быть может принес «равноправие» для представителей старой интеллигенции в высшей школе, откуда они одно время выживались. Аналогичное можно отметить в области инженеро-технических кадров. Нужно сказать, что наиболее значительные остатки старой интеллигенции были представлены в академических, инженерно-технических, медицинских, а также в преподавательских кругах. Что касается служащих, то здесь были также люди, сохранившие традиции старой русской культуры. С ними они уж видимо и умрут. Чересчур сильно обаяние прежней русской культуры. Однако в общей массе советских служащих эти люди совсем терялись.

Большому количеству старых интеллигентных семейств, но далеко не всем, удалось дать лучшее воспитание своим детям. Последние даже «шли в ногу с жизнью» и были членами пионерских и комсомольских организаций. Однако, «Божие Богу, кесарево кесарю».

«Беспартийный актив», созданный в рядах молодых индустриальных рабочих, новой интеллигенции,

7 Многие из этих учителей переквалифицировались иа преподавание других предметов: прежде всего географии, математики и т. д. Русский язык был одно время совсем в загоне. Кроме того, там были чересчур острые моменты идеологического порядка — марксистский анализ произведений русских классиков.

студенчества8, а также, хоть ив меньшей степени, других групп населения, сыграл большую роль в войне с Германией.

Будучи «проводником власти» в самой гуще населения, он помог советскому правительству, несмотря на исключительные поражения Красной Армии, сохранить свое положение в стране. Само собой разумеется, iyro эта часть ленинградского населения встретила войну с большим подъемом и всяческими изъявлениями патриотизма.

Что же представляли собой политические настроения народа, т. е основной массы ленинградского населения после начала войны с Германией? Оставив вопрос о горе ряда семейств, вызванном мобилизацией и разлукой с мужьями, сыновьями, братьями, надо сказать, что здесь появились большие надежды на избавление от тиранической системы большевизма. «Ленинградская Правда» вынуждена была даже поместить несколько заметок о контрреволюционных выпадах запрятавшихся антисоветских элементов. Самый факт подобных сообщений в газете говорил, что сочли нужным пригрозить населению.

На улицах начали происходить инциденты, свидетельствующие о том, что народ ждет избавления и ему не терпится. Языки, несмотря на всю силу советского политического террора, начали, очевидно, «развязываться». По времени это относилось к августу-сентябрю 1941 г., периоду непрерывного отступления Красной Армии и общего убеждения, что Ленинград будет взят. Я сам был свидетелем проявления антиправительственных настроений. .

У «Пяти Углов», во время оживленного людского движения, подвыпивший рабочий (видимо, грузчик из порта) поссорился с каким-то сторонником советской

8 Повторяю, что дело идёт об известной части этих групп населения.

власти. Не долго думая, он крикнул ему: «ну, хорошо, скоро мы пойдем по квартирам, покажем кому надо». Рабочий был здесь же задержан и арестован. Ожидая трамвая, вечером на Васильевском острове, недалеко от уличного радио-репродуктора, я обратил внимание на мрачного мужчину лет 50-ти, тоже рабочего. Он куда-то решительно шагал, громко говоря по адресу вещавшего радио; «всё врут, всё врут, всё врут». Небольшая группа людей, бывших у трамвайной остановки, смотрела на него с явным одобрением. Какие-то три женщины у витрины магазина весьма откровенно рассуждали: «Что же Гитлер?,Хуже, чем есть, не будет, а хоть церкви-то разрешат иметь и Богу молиться»9.

Квалифицированный мастер из дореволюционных

рабочих, живший в одном доме со мной и знавший еще раньше мою семью, откровенно говорил; «наконец-то идет избавление и власть мошенников будет убрана». От немцев он не ждал хорошего, но считал, что самое главное —покончить с большевиками.

Подобные настроения, вообще, конечно, тщательно скрывавшиеся, характеризовали все слои ленинградского населения от рабочих до высококвалифицированных специалистов. Наиболее видных представителей последних вывезли из Ленинграда, когда его окружали немцы, на самолетах. Некоторые из «обязанных уехать» сопротивлялись этому сколько могли. С одним большим человеком каждый раз, когда его привозили на аэродром, случался сердечный припадок и он не мог лететь. Не летела, разумеется, и его семья. Так он и остался в Ленинграде, о чем сильно пожалел месяца через три. Немцы города не взяли, а сын его умер от голода. Подобных случаев было не мало.

Настроения ленинградского, как и вообще всего русского населения не могут вызывать какого-либо

9 Перед войной на весь Ленинград было только три-четыре церкви. Уверения, что их было больше, неверны.

♦ :•

удивления. Кто прожил в России весь период так называемой социалистической реконструкции, тот знает, что основная масса населения только подавлена советской системой. Но сама-то эта система осталась для него искусственной и насильственной. К этому присоединялась еще исключительная тяжесть и нищета жизни.

Некоторые государствоведы доказывают, что в существе государственной власти есть элемент гипноза. Советский политический строй содержит несомненно элементы большого гипноза населения. Однако, если сравнивать его с политическими системами других государств, то нужно будет констатировать исключительное отличие. Во всем, что касается внутригосударственной жизни, советский правительственный гипноз необычайно могуществен. Во всем, что выходит за пределы советского государства, правительственный гипноз абсолютно бессилен, так как никаким уверениям Кремля не верят. «Говорят, что водку пить запретят. Ну, а если наше правительство захочет что сделать с народом, так добьется», сказал как-то лет за семь до войны с Германией мой полотер, степенный обстоятельный мужчина, бывший гвардейский солдат. «Где там нам с Японией тягаться — говорил он же вскоре после этого, — уж не задирали бы зря».

Это положение, несколько утрированное в вопросе водки, отражало общее мнение населения. Будучи сломлено морально, оно быть может особенно сильно верило в другой, потусторонний мир капиталистических государств, который не может быть таким плохим, как советский, и потому сильнее его.

Эта мысль укреплялась невольно в результате хаоса выполнений и недовыполнений хозяйственных планов, провалов, вредительств, «вылазок» врагов народа и т.д., каким характеризовалась жизнь советского государства и о чем кричало непрерывно само же советское правительство. История позорной войны и провала с

маленькой Финляндией в 1940 году, непосредственным свидетелем которых явилось ленинградское население, только убедили его, что будучи сильно в расправах с собственным населением, советское правительство вовсе не сильно в борьбе с внешним врагом. Начавшаяся война с Германией и стремительное отступление Красной Армии, противно заверениям советского правительства, говорившего всегда только о войне на территории противника, не явилось неожиданностью для ленинградского населения. С его точки зрения это было вполне закономерно — где уж нам до Германии.

Верили не только в большую военную силу всякого не советского государства, но и в его большую справедливость и просто разумность. Эта вера была присуща не только старой интеллигенции, а, что самое изумительное, широким народным массам, именем которых была осуществлена революция и происходило так называемое социалистическое переустройство России. Как-то на окопных работах под Лугой, в небольшой группе людей, заговорили о возможности артиллерийского обстрела немцами Ленинграда в случае их приближения вплотную к городу. Трое человек, из которых двое были дореволюционные рабочие, один из деревни — послереволюционный, воскликнули одновременно: «немцы по Ленинграду стрелять! Нет, они не станут». Сказано это было с таким убеждением, столько здесь было невысказанной веры в то, что Германия не советское государство и посчитается с мирным населением, что все невольно смолкли. Немцы, кстати сказать, стреляли отличнейшим образом по Ленинграду, и именно по населению. Осенью, когда город был уже окружен, мне пришлось разговориться с одним из институтских служителей, солдатом первой мировой войны. Речь зашла о переводе всех служащих на казарменное положение для подотовки их к борьбе.с немцами10.

10 Осенью 1941 года, пока положение под Ленинградом не стало стабильным, большая часть мужчин — служащих и рабо-

Мой собеседник весело рассмеялся и воскликнул: «ну уж если армии нет и до нас дойдет, так это прямо кричи немцам: дядинька, отпусти». Затем он обстоятельно и деловито, как это умеет простой русский человек, рассказал свои воспоминания о плене в Германии. С первого же момента плена, когда немецкие кавалеристы пытались отнять у него сапоги, за что были жестоко наказаны офицером, и до работы в деревне, где был контроль государства, защищающий интересы как хозяина, так и работника, он видел справедливость и порядок. Переубедить бы его было трудно в своем отечестве на протяжении 24 лет он видел только несправедливость и беспорядок. Эти настроения рактеризовали вообще широкую гущу населения. Оно могло предполагать, что немцы идут как завоеватели, но оно было убеждено, что завоевать Россию невозможно, а вот советское правительство убрать возможно. Что же касается всяких временных переходных периодов жизни, то здесь все верили в «справедливость и порядок»: лучше под немецким игом, чем «несправедливость и беспорядок» в советском отечестве.

Возникает вопрос, а где же результаты деятельности могучего аппарата советской пропаганды, убеждавшей, что фашизированная Германия это какое-то исчадие ада, имеющее задачей порабощение и даже физическое уничтожение русского народа. «Гипноз» советского правительства, как я говорил, кончался у границ государства. Не верили. Ничему не верили. Я был буквально поражен, когда увидел, что значительная часть евреев тоже не верит в «фашистские зверства», считая, что несмотря на какое-то ограничение их прав немцами, лучше не бежать в глубокий тыл социа-

чих была обязана жить при своих учреждениях и предприятиях. Это называлось казарменным положением. Сведенные в специальные отряды они проходили военное обучение и подчинялись режиму военно-служащих, являясь силой готовой каждую минуту быть введенной в дело. Об этом подробнее дальше.

листического отечества и не искать там спасения. Позже мне удалось проверить, что это было не только ленинградским явлением. Через год с лишним, будучи уже на Кавказе, я был свидетелем тому, как 8 с лиш тысяч евреев минерально-водских городов остались дожидать немцев. Среди них было много молодых мужчин и женщин, которые могли уйти в Нальчик. Это было вполне возможно. Однако, не сочли нужным, а быть может считали, что эвакуироваться в условиях советской жизни — это уже идти на верную гибель.

Подобные настроения населения привели к тому, что отдельные ленинградцы постарались выехать навстречу немцам в дачные пригороды, считая, что всякие военные перипетии лучше переживать под ними, чем под советами. Работая на рытье окопов, я не мог не замечать порой совсем простых женщин с детьми из Ленинграда, сидящих по деревушкам и ждущих немцев11.

Несколько иную позицию в этой атмосфере общего ожидания и надежд на избавление от коммунистической диктатуры заняла некоторая часть старой интеллигенции. Прежде всего она считала, что в лице Германии русский народ имеет только жестокого врага. Во-вторых, была убеждена, что возможны большие успехи, но победить окончательно немцам не удастся — подавятся.на России. И в-третьих, она допускала мысль, что кое-что из советской пропаганды о действительном лице немецкого национал-социализма повидимому имеет место. Это вызывало у нее очень сильное национальное чувство. Общим выводом являлось— с немцами нужно бороться. Отступление Красной Армии, отсутствие авиации, общее расстройство жизни, обнаружившееся сразу же после начала войны, воспринимались этой частью старой интеллигенции как

11 Это сделал, между прочим, и известный ленинградский артист Печковский.

большая трагедия. Правда, одновременно смотрели, во всяком случае надеялись, что сама-то война, при тесном сотрудничестве с Англией и США, должна принести политические сдвиги и положить начало новой эпохи в жизни России. Все эти вопросы сильно дебатировались в кругах старой интеллигенции, вызвав большие расхождения точек зрения. Особенно интересен был раскол в некоторых семьях, где как бы воскресла проблема «отцов и детей», но иначе, чем можно было ожидать. «Дети», видевшие кругом скуку и иррациональность советской жизни, желали только поражения советскому правительству и не хотели что-либо делать для предотвращения этого. «Отцы», помня об общих законах социально-политического развития, делали всё чтобы поддержать советское государство в борьбе с Германией. «Пускай сейчас Россия Сталина», сказал мой знакомый профессор, бывший столбовой дворянин, — но нужно всем сплотиться и защитить ее от порабощения Германией». Один скромный служащий, также бывший дворянин, записался даже сразу в Народное ополчение, пошел и застрелил под Ленинградом двух немцев. В ту войну он тоже застрелил двух немцев. В сентябре месяце вернулся раненый в Ленинград, где умер зимой от голода.

Особенно запомнилась мне фигура одного из лучших представителей русской науки, искренне призывавшего к борьбе с Германией. Его положение в советском государстве было исключительно тяжело Отбыв несколько-годичную ссылку в Сибири за несоветский образ мыслей, он вернулся в Ленинград, где продолжал любимую работу, для которой только и жил. Во время всяких паспортных и других кампаний, он был всегда под угрозой высылки из Ленинграда. Лекции читать ему так и не разрешили, допустив только к научно-исследовательской работе. В этих тяжелых для себя условиях он отличался всегда большой прямотой и честностью, что удалось сохра-

нить в советских условиях жизни очень немногим. Интуицией ученого он сумел понять, что юнкерская Германия превратилась во что-то ужасное. Когда я смеясь сказал ему: «претворяют в жизнь учение Ницше», то он сердито воскликнул: «От этого претворения Ницше перевернулся бы в гробу». Ни в какой государственный разум немцев он не верил. Существо его мыслей сводилось к следующему: если даже появится русское правительство в оккупированных областях то, как всякое назначенное правительство, оно будет характеризоваться только бесталанностью; сильно то правительство, которое рождается в самой стране; вот изменения какие может принести война в советском аппарате мы будем приветствовать». Относительно последнего я невольно возразил: «Но ведь Пироговы и Гришины12 не способны на создание таких изменений». В ответ он загадочно улыбнулся. Последний раз я встретил его уже начинающим умирать от голода. Увидев меня, он всё же оживленно заговорил о помощи США, которая становится более реальной, что создает просвет для будущего. Мне так и осталось неизвестным, удалось ли ему спастись от голода и сохранить жизнь.

Взгляды небольшой группы старой интеллигенции представляли несомненный теоретический интерес. Отразиться как-либо на настроениях широких народных масс они не могли. Право идеологического

воздействия на народ принадлежало только руководящим членам партий, пережевывавшим отдельные цитаты из последних речей Сталина и Молотова.

Остается всё же вопрос, чем объяснить усердие населения в выполнении всевозможных обязанностей, которые характеризовало его на протяжении первых недель войны. Нужно понять психологию отношений

!2 Фамилия директора и партийного секретаря того учреждения, в котором происходил наш разговор.

советского человека со своим правительством. Об этом можно много говорить, но основным будет: тяжелая жизнь социальных опытов научила быть крайне неискренним. Здесь же началась война, положение стало особенно напряженным и в то же время появилась надежда на избавление. Необходимо было быть исключительно осторожным и не погубить себя у «врат грядущего царства». Аппарат НКВД с его специальной полицией и войсками всегда наготове. Действуют законы военного времени. Нужно быть безупречным там, где тебя все знают — на службе, в доме.

Выше я говорил о бывшем столбовом дворянине-профессоре, энергично действовавшем на благо советского правительства. О степени его искренности можно судить хотя бы потому, что уже в осажденном Ленинграде он послал своего сына в одну из военных, школ, где от поступавших брали письменное обязательство покончить самоубийством при малейшей угрозе плена. Этот профессор в годы войны был оценен таки советским правительством. Его имя мне пришлось, уже став эмигрантом, слышать в московской радиопередаче. В те дни он порой тревожно говорил: «Да, но я не знаю как будет держаться в случае отступления НКВД. Нас не перестреляют напоследок?».

Народная масса была в ином положении чем данный профессор. Но малейшее подозрение и обвинение в нежелании выполнить обязанности перед «матерью родиной» могли поставить любого человека в еще худшее положение, чем положение этого профессора. Поэтому все старались. Чем больше желали прихода немцев, тем больше старались. Зная же, что все обязанности по дому от дежурств до засыпки песком чердаков вызваны событиями, обещающими что-то новое и лучшее, делали это не без радости и веселья. Приятно было, наконец, показать и свое усердие власти, с которой есть надежда расстаться. Известным

"*ft

образом поведение ленинградского населения в июне-сентябре 1941 года было его «ныне отпущаеши» в многострадальной советской жизни. Бедные люди не знали тогда, что для большей их части это «ныне отпущаеши» будет вообще в жизни.

...В одном доме со мной жили три старушки, еще бодрые и очень подвижные, из старой дворянской помещичьей семьи. Они были образованные люди. Старшая из них в прошлом была директрисой института, а позже настоятельницей женского монастыря. В советское время они жили частными уроками музыки и иностранных языков. Одна из них работала в конторе домового управления. Преклонный возраст пощадил их видимо от всевозможных политических преследований. Со своей стороны они старались идти в ногу с жизнью, имея общественные нагрузки по дому. Войну встретили с восторгом. Всякие дежурства несли безупречнейшим образом и днем и ночью, только повторяя в один голос: «Как интересно, как интересно, чем всё это кончится». Для старушек все это кончилось

тем, что в январе месяце 1942 года на протяжении шести дней они умерли одна за другой от голода. Тогда же, в те дни начала войны они могли, пожалуй, говорить и об интересе. Советская армия отступала по всему фронту.

Глава 6

ТРУДОВАЯ ПОВИННОСТЬ

В субботу первой недели войны, придя в Публичную библиотеку, я прочел в утренней газете приказ о трудовой повинности. В силу него всё незанятое где-либо население, куда попадали и школьники старших классов, могло в случае необходимости привлекаться к работам на полный рабочий день. Право мобилизации этой части населения предоставлялось управдомам13, что касается служащих и рабочих, то они привлекались к трудовой повинности на три часа в день. Ими распоряжалась администрация места работы. Как управдомы, так и администрация предприятий должны были действовать по указанию районных советов города. Прочтя напечатанный закон, я

невольно «поежился»: для советских администраторов и управдомов открылись неограниченные возможности неограниченного произвола. Настоящие размеры этого произвола я все-таки не предвидел в то утро.

В 12 часов дня я проехал в институт, где после обеда состоялся ученый совет. На нем обсуждались обычные текущие вопросы. Общая линия поведения, взятая директором на совете, была обычной. Он осудил поведение сотрудников, совершенно прекратив-

18 Управдом — управляющий домом. Должность занимаемая

обычно людьми не способными устроиться в каком-либо другом месте, Фигура в советской жизни весьма одиозная.

ших работу в прошедшие дни. Он говорил о том, что война обязывает еще в большей мере выполнять свои обязанности. Говоря об этих обязанностях, остановился на больном месте многих сотрудников — полном незнании иностранных языков. Предложение директора было, правда, фантастичным: «Восемь часов в институте, три часа на трудовых работах и дома после этого занятия языком». После его выступления я взял слово и высказал сомнение, чтобы после одиннадцатичасового рабочего дня остались силы для занятия языком. Одновременно я указал, что 11 часов работы каждый день не есть неизменное правило, так как изданный приказ говорит о мобилизации и привлечении населения в случаях, вызванных потребностями обороны Такие случаи могут быть, а могут и не быть. На эть мне возразили, что 11-часовой рабочий день есть закон и, если не окажется трудовых работ по указанию Райсовета, то сотрудники будут проводить добавочные три часа в самом институте. Мои попытки возражать были пресечены ссылкой на разъяснение закона, полученное из Районного Комитета партии. Последнее дискуссии не подлежало. Позже мне удалось установить, что ссылка на Районный Комитет партии являлась ложью. Стабилизация 11-часового рабочего дня была совершена администрацией института, решившей, видимо, что когда же как не сейчас, показать себя. Разговоры о кавалерии, занимающей города в эпоху танков и авиации, даром видно не прошли.

Когда кончился ученый совет и все собрались идти домой, то последовало неожиданное запрещение. На вопрос почему, было лаконически сказано: «Партийный секретарь института вызван в Районный Комитет партии. Он может вернуться с директивами. Вы можете понадобиться». Попытки отдельных лиц получить более четкие разъяснения, директор института резко оборвал. Человек вообще приличный, он, как и партийный секретарь, начал явно портиться, У меня

появилось невольное чувство: люди спешили разыгрывать «большую роль в больших событиях».

После двухчасового ожидания появился партийный секретарь. Его лицо было несколько загадочным. Пройдя к директору и поговорив с ним минут десять, он вышел и сообщил: «Сейчас все свободны, но завтра должны приходить на работу. Воскресений больше не будет». Каких-либо объяснений ко всему этому также не полагалось.

На следующий день в институте начался обычный рабочий день. Продолжался он недолго. Часа через три было неожиданно сообщено: все мужчины должны идти немедленно «организованным порядком» на ответственное строительство. Директор института едва согласился на то, чтобы уходящие пообедали, разрешив вместо обычных 30 минут только 20. Часть сотрудников, случайно задержавшихся, осталась без обеда, хотя об этом в предвидении рабочего дня следовало бы позаботиться самому директору. Но... игра

в большие события была чересчур увлекательна.

Накануне я говорил по телефону с рядом лиц и не имел уже никаких сомнений, что в моем институте начались «Местное творчество» и произвол. Через час после нашего ухода, как я узнал в понедельник, там произошло, кстати, следующее. Весь женский персонал, не отправленный на трудовые работы, продолжал сидеть у своих столов в зале научных работников и канцелярских комнатах. Управление института просто забыло о них. Когда же один из партийных помощников директора, проходя случайно по коридору, увидел их работающими, то обнаружил растерянность, потребовав немедленного ухода. На восклицания: «Воскресение же рабочий день», он продолжал усердно выдворять всех из здания. Попыток прямого лишения выходного дня больше не было.

Мой институт принадлежал к числу молодых.

Больший процент его основных работников состоял из людей новой формации. Поэтому настроение колонны, отправленной в тот день на строительство, было приподнятым и просто бодрым. Все принималось как «государственная обязанность», иного преломления которой никто себе по видимому не представлял. В самом факте отправления на работу ничего тяжелого еще собственно не было. Люди были здоровы. Движение пешим строем по улицам Ленинграда, руководить которым взялся один сотрудник, бывший командир, забавляло. С веселым смехом и всевозможными прибаутками мы пересекли Невский проспект и двинулись по направлению к Охтинскому мосту.

«А, т-товарищи политработники пошли», крикнул нам с панели подвыпивший рабочий. Помимо озорства пьяного человека, который не мог не задеть, чувствовалось какое то злорадство, вызванное, быть может, происходящими событиями, быть может видом «политработников, взятых уже в работу», быть может тем и другим. Всех нас это рассмешило.

После 30-40 минут быстрого марша по улицам солнечного и душного Ленинграда, мы пришли к Смольному14. Действительно, это было ответственное строительство! Смольный я знал еще мальчиком. Время от времени посещал это прекрасное здание в советские годы. Одну зиму провел в нем даже курс для студентов так называемого «Планзо». Сейчас же он показался мне незнакомым. Задрапированный со всеми прилегающими территориями большими зелеными сетями и какой-то сосредоточенно молчаливый,

14 «Смольный» — в прошлом Смольный институт благородных девиц (дочерей аристократии и высших чиновников). В 1917 году здание института захватили большевики. В дни Октябрьского переворота там был штаб их вооруженных сил. После переезда советского правительства в Москву и до последнего времени являлся резиденцией управления Северозападного края. В Смольном был убит Киров.

невдалеке от бурлящего города, Смольный был чужд и таинственен.

После тщательной проверки числа пришедших и удостоверений личности мы были впущены на большое огороженное пространство между левым фасадом Смольного и Невой, где происходили какие-то работы. Помимо внешней охраны здесь находились также

в различных местах дежурные солдаты НКВД. Работающих было немного. Господствовала торжественная тишина. Она оттенялась доносившейся издалека по Неве непрерывной стрельбой с артиллерийского полигона, где происходили практические занятия.

Договорившись с руководителем строительства и послав двух человек за колбасой и булками в город, все принялись дружно за работу. Задача заключалась в создании на земляной поверхности большой песчаной насыпи и всяческом ее креплении. На грузовиках-полутонках подвозился непрерывно песок. Внизу у реки стояли баржи со всяким лесным материалом. На вопросы более наивных людей, для чего эта насыпь, следовал вежливый ответ как руководителей строительства, так и конвойцев НКВД: «неизвестно». Видимо это была стандартная формула. Более настойчивые попытки разрешить ее могли бы кончиться неприятностями. Но на это никто не покушался, даже не пытались говорить между собой. Только кто-то в кругу трех-четырех человек высказал предположение, что внизу под землей находится бункер. Песчаная насыпь на поверхности будет служить его защитой. Как бы то ни было, оставалось одно недоуменным: неужели в Смольном, резиденции правительства края, не могли позаботиться до войны о создании необходимых убежищ? К чему были крики о мобилизационной готовности Ленинграда, находящегося действительно в тяжелых условиях обороны, когда по существу ничего не готово? Немцы наступают, финны наступают, каждую минуту можно ждать больших

налетов, а здесь, в центре управления всего североза-пада страны, только строят убежище, для чего оказалось необходимым привлечь научных работников. Что уж тогда можно ожидать во всех других местах?

Вскоре, после нашего института, подошло еще две группы мобилизованных на трудовые работы с каких-то предприятий. Одна группа работала также хорошо. Другая работала из рук вон плохо, начав сразу же скандалить и требовать возвращения "домой.

Работы, между тем, было много. Проработав положенные три часа представители моей группы напомнили, что свои обязанности выполнили. Производитель работ, совсем молодой инженер, очень довольный нашей группой, сказал, что отпустить не может. В утешение он обещал выдать справку с указанием числа часов проделанной нами работы, которые, как говорил, будут зачтены на последующий день. Закон подобного случая не предусматривал и было ясно, что это придумано производителем работ, не справляющимся с сроками окончания строительства. Группа всё же подчинилась и с тем же рвением отработала еще три часа. Не была она отпущена и после этого, оказавшись задержанной еще на час-полтора.

Утром следующего дня подходя к институту, я увидел перед главным входом грузовой автомобиль, на который что-то выносилось. В вестибюле меня поймал директор, сообщивший, что ночью получен приказ освободить немедленно здание для казарм «Демократической добровольческой армии по обороне Ленинграда»15. Объяснить толком, что это за армия, он не смог. Что же касается переезда в помещение одной из средних школ, то всё это должно было быть осуществлено силами служащих, научных сотрудников и небольшого числа студентов. Работа предстояла колос-

15 Через несколько дней было установлено другое название \ армии «Народное ополчение».

КО

сальная. Помимо большого количества мебели и учебных материалов необходимо было выгрузить из кладовых интерната всевозможные спальные принадлежности, одежду и проч. и проч.

Переезд института в другое помещение продолжался дня три-четыре. Мужчины исполняли обязанности грузчиков. Значительная часть женщин была также ими. Более пожилые люди паковали вещи. Пыль, грязь и полная бестолковщина, стояли исключительные. Люди работали, однако, усердно.

Последний день переезда института на новое место работы закончился в 12 часов дня. Нам предложили пройти в свои комнаты и ждать распоряжений. Через полчаса всех, в том числе и женщин, построили в колонну и повели работать на один завод. Стало известным, что занятия в научной ассоциации заменяются работой на фабрике. Почему, на каком основании, на какой срок — никто не знал и не мог узнать. Ясно было одно, что руководство института, спекулируя на военной обстановке, продолжает усиленно выслуживаться. Это подтверждалось особенно его распоряжением относительно канцелярских служащих, не способных к физическому труду, — они были обязаны работать не 8, а 11 часов в день. Также 11 часов сидели канцелярские работники, способные к физическому труду, когда для них не находилось вечером работы, где-либо по наряду райсовета. Потребностями дела, объемом работы это абсолютно не вызывалось. Люди сидели ничего не делая .или растягивая обычную работу на большее число часов.

На заводе нас не ждали, не знали, что с нами делать, но встретили любезно и даже тепло. Для ближайших двух-трех дней нашлись всё-таки отдельные работы, которые характеризовались как срочные и для военных нужд. Затем всех нас направили на укладку сырьевых отходов, явно придуманную для того, чтобы как-то занять присланных людей. Это вызвало

Недовольство даже среди комсомольской части мобилизованных работников. Раздались голоса неудовольствия, начался ропот. Всё это было быстро остановлено институтской администрацией, возглавлявшейся вследствие ухода директора в ополчение совсем безответственным лицом, но с сильными связями в НКВД. Позже все мы были распределены по цехам завода, при чем, в отдельных местах делать по существу также было нечего. Как-то мне и еще одному лицу поручили с горя разбирать старые ржавые цепи, валявшиеся годы на дворе. Работа свелась к перекладыванию их с одного места на другое. Заехав в начале зимы на это предприятие, я видел их все так же валяющимися на открытом воздухе. Только в некоторых цехах мобилизованные работники начали вовлекаться в дело. Продолжительность рабочего дня была установлена для нас администрацией института в 11 часов. Администрация предприятия была мягче и 11 часов работы были далеко не каждый день. На выходной день также никаких покушений не было. Увидев, что вместо летнего отдыха пришлось стать чернорабочими, некоторые сотрудницы, имеющие детей, поставили вопрос о выплате компенсации за неиспользованный отпуск, как это было предусмотрено законом. В деньгах, конечно, все очень нуждались: Администрация института сначала усмотрела тут «рвачество», но позже, посоветовавшись видимо с юрисконсультом, приняла такое решение: все сотрудники были отпущены формально в отпуск и никаких компенсаций не получали; однако, тут же они были мобилизованы, как неработающие, администрацией институ-та для несения 8-ми часов трудовой повинности, отбываемой на том же самом предприятии. Несправедливость и безобразие это были исключительные. Не-

которые сотрудницы опять пытались протестовать. За это им было дано громогласное обещание устроить вызов «в одно место», сиречь НКВД.

В те дни я пытался также воздействовать на свою администрацию. Мне хотелось убедить ее в необходимости более целесообразного использования сотрудников научной ассоциации и в условиях войны. Для этого были все основания. Кое-кто работал над оборонными темами еще раньше, а часть людей могла быть переключена на такие темы. С точки зрения интересов государства это являлось неизмеримо более разумным нежели прикрепление научных работников в качестве чернорабочих к предприятию, где они не нужны.

Созвонившись по телефону с заводом, я поехал вечером в институт и имел там большой разговор с лицом, исполняющим обязанности директора (таковым была женщина). Я говорил как заведующий определенной секцией, но ставил вопрос и о всей научно-исследовательской ассоциации. Один момент приведенные мной доводы, казалось, могли иметь успех. Моя собеседница во всяком случае задумалась, что-то взвешивая. Потом последовал отказ, подкрепленный туманными ссылками на директивы райкома. Были ли такие директивы оставалось неизвестным, но что идет погоня за показателями отработанных институтом тру-до-часов в ударном порядке являлось несомненным.

Увольнение в отпуск и прикрепление в качестве чернорабочего к заводу освободило мне на некоторое время большую часть вечеров в неделю. Рабочий день был все-таки восьмичасовым. Я помню какой-то период времени, когда вернувшись домой, помывшись, и переодевшись, мог пройти к знакомым, просто погулять по городу. Научная работа, конечно, оборвалась. Жизнь была нарушена полностью. В те дни трудно было, правда, найти хоть одну семью в Ленинграде, жизнь которой не была бы нарушена, при чем большую роль в этом сыграл закон о трудовой повинности. Нужно быть справедливым и сказать, что мой институт особенно отличался в погоне за числом

ударных трудо-часов. В других местах было также много бессмысленной растраты человеческих сил, но до такой степени безобразия всё-таки не доходили Часть служащих и рабочих явно сохранила трен жизни, как-то напоминающий предвоенный. Зато управдомы, получившие в свое распоряжение армию домохозяек и детей старшего возраста, старались, разумеется, во всю. В результате не будет преувеличением сказать, что очень большой процент городского населения грузил, возил, копал... зачастую также бессмысленно и ненужно.

Глава 7

НАРОДНОЕ ОПОЛЧЕНИЕ

В начале второй недели войны в один из дней переезда института я узнал, что происходит вербовка сотрудников для вновь создающейся демократической армии по обороне Ленинграда. Вербовка происходила на так называемых добровольных началах, и заключалась в получении пиоменного заявления о желании стать рядовым бойцом указанной армии. Было предложено вступить в нее и мне. Я отказался, заявив, что имею плохое здоровье, исключающее строевую службу; представлять же собой балласт, от которого прий-дется скоро избавиться, не хочу. Это вызвало против меня сильное раздражение. Позже мне было частным образом сказано: «здоровье никакого значения иметь не может, а важен самый факт добровольного вступления и показа тем самым своего политического лица». Мое «политико-моральное состояние» являлось, конечно, более чем неудачным для предложения стать добровольцем в ряды демократической армии, переименованной дня через два в народное ополчение.

Были еще две причины, побудившие сказать с известным риском категорическое «нет» вместо того, чтобы записаться, а потом уже искать путей избавления, как это сделали очень многие и как это, хоть и горько звучит, приличествует системе советской жизни. Во-первых выступала невольно деловая точка зрения. Нетрудно было видеть прямой результат комплектования ополчения, основанного на поголовном призыве людей. Это путало мобилизационные планы,

исходящие из определенных контингентов, разрядов и категорий военнообязанных. Кроме мобилизационных планов страдала военная промышленность. Ряд квалифицированных рабочих-мастеров, вовлеченных в народное ополчение, оказался оторван от своей работы, будучи заперт в наскоро сооруженные казармы. Военному делу они там тоже не обучались, так как создание армии находилось в периоде организа-, ции и не было достаточного количества квалифицированного командного состава. Всё это довольно быстро поняли наверху. Большой процент народоармей-

цев через три-четыре недели бесцельного болтания был возвращен назад, а комплектование ополчения на указанных началах прекратилось совершенно. Результат свелся действительно к тому, как мне говорили: «надо добровольно вступить и показать политическое лицо»... Вспомнилось всё же царское правительство, на которое возведено советскими военными писателями столько обвинений за несообразительность, неповоротливость и т. д. Подобным образом оно не путало мобилизационных планов, рабочих от приготовления вооружения также не отрывало. Последние были с первого дня войны закреплены* за военными предприятиями и не подлежали вообще призыву.

Вторая причина отказа была субъективного характера. Для беседы о вступлении в народное ополчение я пошел одним из последних. За время же ожи-дания мог убедиться, что происходит не добровольное вступление, а прямая запись, облеченная только в форму добровольности. В комнату специально созданной комиссии (директор, партсекретарь и представитель профсоюза) вызывали всех по одиночке, ставя вопрос о вступлении в армию, «организуемую по указанию тов. Сталина». Ответ должен был быть немедленным. Носило это такой характер, что добровольность добровольностью, но отказаться ты, конечно, не можешь. Я не любил и никогда не давал обра-

щаться с собой, как с мальчишкой. Здесь, же было похоже именно на последнее. Возмущало и то, что в основе всего этого был неприглядный карьеризм нескольких людей. Вчера они объявили воскресение нерабочим днем, чего испугались позже сами. Сегодня хотят блеснуть стопроцентным вовлечением работников института в народное ополчение.

Из небольшого числа основных работников моего института — научных сотрудников, преподавателей и аспирантов16, являвшихся в большинстве представителями новой интеллигенции, — отказался стать добровольцем только я. Позже выяснился отказ двух пожилых профессоров в возрасте 54-55 лет. Что касается младшего обслуживающего персонала, сторожей, рабочих и проч., то среди них лиц, желающих

?а

стать добровольцами, совсем не нашлось. Были ли искренни в своем «добровольном вступлении в ополчение» научные сотрудники и преподаватели (большая часть их была беспартийными)? Отдельные лица были, возможно, искренно зажжены. Однако главная часть, как показали дельнейшие события, только не рискнула отказаться.

По теории руководителей моего института, весь мужской Ленинград от 18-ти до 55-ти лет должен был уйти в тот день в народное ополчение. Мой институт был всё-таки в числе исключительных учреждений, хотя во многих местах набор в ополчение проводился также крайне напористо. Были, правда, и совсем беральные учреждения по методам его комплектования. Одним из таких явилась Ленинградская консерватория. Там, перед лицом многочисленной аудитории студентов и преподавателей, выступил партийный секретарь произнесший горячую речь о необходимости добровольного вступления в ополчение.

ным

*в Институт имел большое количество совместителей, основ-

Успех оказался вне всяких ожиданий. Конец речи был

покрыт бурными аплодисментами. Обрадованный секретарь сказал еще несколько слов о своей уверенно-, что все пойдут в ополчение. Это было встречено еще большими аплодисментами, и партийный секретарь не без позы указал направо, где стояли столы для записи. При несмолкающих аплодисментах аудитория начала уходить налево, где было несколько дверей для выхода. Вскоре опустела зала, смолкли аплодисменты, остались только столы для записи и партийный секретарь с ближайшим окружением.

Третьего июля мы были вызваны в конце дня на общее институтское собрание в связи с утренней речью Сталина по радио. Все добровольцы находились еще среди работников института. Было два очень удачных выступления, создавших сильно приподнятую обстановку. Одно принадлежало совсем молодому, очень талантливому сотруднику, выходцу из старой интеллигентской семьи. Он был и в числе вступивших в ополчение. Другой оратор работал в институте частично и был неизвестен мне, но от его выступления повеяло сразу же беспросветной фальшью17. Внешне, однако, оно было исключительно эффектно. Позже выяснилось, что пересказывались мысли статьи утреннего номера «Ленинградской правды». Но в тот момент этого никто не знал, а передача была артистической. Директор, бывший в те дни со мной исключительно сухим, не удержался и сказал, приводя видимо как пример, что этот преподаватель обещал через пять-шесть дней по окончании одной важной работы вступить в институтский отряд ополчения. Я не стал говорить, что это обещание, как и его публичное заявление: «вне ополчения для каждого мужчины, способного хоть немного двигаться, нет

17 Кстати, это был тоже выходец из рядов старой интелли

генции.

места, нет самой жизни», представляет несомненный обман.

Через несколько дней все ополченцы были взяты в казармы. Первые сведения, как, положим, и последующие, говорили о том, что ничем путным они там не занимаются. Спали, правда, на голых досках, наскоро сколоченных в два этажа нар. Кроме того были изолированы от гражданского населения, сидели взаперти. В этом, собственно, и заключалась их военная служба. Несколько человек из группы институтских ополченцев обратились, тем не менее, уже оттуда в районный комитет партии с просьбой мобилизовать насильно всех тех лиц, кто не согласился пойти добровольно. Имели в виду меня, двух пожилых профессоров и технический персонал института. Всех нас вызывали в дирекцию института, где мы должны были дать о себе некоторые сведения одному ополченцу, заполнявшему с загадочным видом какую-то специальную анкету. Встретившийся со мной при выдаче заработной платы член партийного комитета, тоже ополченец, сказал не без яду: «А мы ждем, ждем вас». Одно время они были, видимо, близки к успеху. Дальнейшие события пошли, однако, иначе.

Прежде всего, дней через 14 произошла реорганизация того полка, где находился институтский отряд. Членов последнего растасовали и разбросали по различным казармам города. Характер обучения и деятельности ополченцев от этого изменился мало. Вскоре же началось просто их возвращение назад. Первым вернулся директор. Он отличался всегда плохим здоровьем и в казармах ополчения мог сделать только одно: тяжело заболеть. Ко мне по возвращении он начал относиться попрежнему. Сам рассказал, как обманул его тот блестящий оратор, который столь красочно говорил третьего июля о невозможности остаться вне народного ополчения — через 8 дней после собрания он втихомолку эвакуировался

с другим учреждением на Волгу; в институт не при-шел даже попрощаться, книг не сдал и ряд дел не закончил.

Вскоре после директора вернулись и другие сотрудники института. Они оставили ополчение в силу прямого распоряжения военных властей о возвращении назад всех лиц, не подлежащих строевой службе. Те же лица, которые независимо от ополчения должны были быть призваны в строй, задерживались. Часть их пошла на фронт в полках ополчения. Часть была передана в обычные армейские войска. Отдельные же лица сумели каким-то образом вернуться всё-таки назад в институт. Из работников института, не подлежащих строевой службе, остались в ополчении два человека. Первым был научный сотрудник, член партийного комитета института, человек больной чахоткой. Причины оставления его в ополчении остались мне неизвестны. Возможно, он не захотел воспользоваться новым распоряжением, будучи действительно убежденным добровольцем. Вообще я его знал как честного человека.

Другим лицом явился тот самый молодой сотрудник, что так искренне выступал на институтском собрании 3 июля. По своим физическим данным он не годился к строевой службе. В казармах ополчения ему пришел на помощь знакомый комиссар, устроил в охрану одного из пунктов Ленинграда, где происходил подъем аэростатов. Обязанности там были действительно несложные, но формально он перешел на положение красноармейца обычной армейской части. Это и определило его судьбу. Недели через две про* изошла реорганизация системы бхраны этих пунктов и его, как красноармейца, отправили сразу в действующую часть. Всякие попытки объяснить, что он никогда не был на военной службе и не умеет стрелять из ружья, были безрезультатны. Через неделю нахождения на фронте он был ранен» По излечении в госпи-

тале, также не обученный, пошел опять на фронт, где вскоре был убит. Мне не пришлось с ним говорить в те горячие дни. Его настоящие настроения остались неизвестными. Известен стал только большой скандал, устроенный его женой в институте, после первого отправления на фронт. Она кричала, что будет жаловаться и что вообще это безобразие завлечь человека, освобожденного от строевой службы, и не похлопотать за него как за ценного специалиста. Жаловаться она, конечно, не стала, а попытку найти мужа, когда он был привезен раненым в Ленинград, о чем известил почтовой открыткой, сделала. Однако и это оказалось безрезультатным, хотя помогали некоторые работники института. На всех эвакуационных пунктах Ленинграда творился такой хаос, что получить справку, найти человека оказалось невозможным. Через несколько времени от него снова пришла открытка, но уже не из Ленинграда, а из Вологды, что он перевезен туда. Потом последовало второе отправление на фронт и смерть.

Исключая эти два случая, результат «добровольного вступления в ополчение» оказался в моем институте абсолютно тот же, что и в консерватории. Сотрудники последней только избавили ряд учреждений от ненужных хлопот, начиная с поисков командного состава и кончая устройством нар в помещении занятых под казармы зданий, что представляло также известную проблему. Лу, там было много людей, а главное методы вербовки оказались отлич-ными. Моим сотоварищам пришлось действовать в

других условиях.

Если мой институт был исключителен по методам вербовки добровольцев, то пожалуй таким же исключительным он оказался по умению этих добровольцев вернуться назад18. В других местах было ху-

18 Вообще это возвращение произошло абсолютно везде. Уже глубокой осенью одно лицо из сильных мира сего сказало мне

же. Ряд сформированных полков народного ополчения был отправлен сразу же на фронт. Возможно там преобладали лица, знавшие строй прежде, но среди них было много и попавших случайно. На фронте ополченческие части разумеется реорганизовывались, сливаясь порой с обычными армейскими, и многие лица совершали карьеру, аналогичную убитому сотруднику/ моего института. Будучи на окопных работах, я встретил в одной деревне двух пожилых интеллигентных красноармейцев. Один из них едва таскал ноги. Записавшись в ополчение для борьбы на улицах Ленинграда, они оказались через неделю бойцами действующей части на фронте. Их настроение, несмотря на природную склонность к юмору и известную закаленность (большой охотничий стаж в сибирской тайге), было унылым.

После ухода добровольцев в ополчение, оставшиеся мужчины не были забыты администрацией моего института. Был найден какой-то инвалид, в прошлом командир армии, и под его руководством устроены для всех нас военные занятия. Они происходили три раза в неделю по вечерам, после работы на заводе. Как и многое другое, это было бесцельная трата времени. Обучаемые, в число которых попали очень пожилые люди, были плохо восприимчивы. Главное же, сам командир ничего не знал. Дней через десять произошло изменение. Начали выясняться новые принципы организации и обучения народного ополчения. Оно должно было происходить «без отрыва от производства» по вечерам. Однако, вместе «кустарщины», какую поспешил устроить для нас институт, решили поставить дело на серьезных началах.

дружески: «Мало в вас советского патриотизма. Это жаль. А всё-таки вы честнее сделали, отказавшись прямо от вступления в ополчение, чем вся -эта публика, начиная с моего сына, что поспешила записаться с тем, чтобы потом сразу же вывернуться оттуда».

Районными властями был создан в конце июля специальный полк с командирами и политруками. Руководство института поспешило, разумеется, записать туда меня и других лиц, отказавшихся от добровольного вступления в ополчение.

Батальон полка, в котором оказался я, занимал один из больших скверов Ленинграда. Там находился и кое-какой необходимый для обучения инвентарь. Первым лицом, встретившим меня и моих товарищей, явился политрук. Это был явно антипатичный субъект высокого роста, средних лет, с тупым, ничего не выражающим лицом. Его обязанности можно было выразить двумя словами: «хватай и не пущай». Организация состава полка происходила, разумеется, при большой путанице. Некоторых вызывали по ошибке. Однако, достаточно было кому-нибудь зайти в ограду сквера и обратиться к политруку за справкой, чтобы, спросив предварительно и записав фамилию, он лаконично заявлял: «зачислены в полк, не уходите». Больше разговаривать не полагалось. Кроме этих обязанностей, политрук умел читать деревянным голосом газеты, что представляло так называемый политчас. Он происходил обыкновенно во время воздушной тревоги в одной из земляных щелей, вырытых в сквере и являвшихся убежищем. Общая обстановка узкой и мрачной щели вполне соответствовала интонации голоса политрука.

Совсем иную картину представлял командный состав баталиона. Он производил приятное впечатление. Часть его была также как и обучаемые в гражданской одежде. Старались они, надо сказать, во всю. Однако, противно мертвящим приемам политрука, стремились вызвать интерес к обучению и просто скрасить всю его обстановку. При всем скепсисе своего настроения я не мог не заметить и не оценить этого. Все обучаемые были разбиты на роты, взводы, отделения, и сквер, на территории которого происходило обучение,

носил оживленный вид. Вспоминая позже те опыты, которые проделывали надо мной во время войны, я считал, что это была наиболее серьезная попытка научить военному делу. Часть командного состава была также «инвалидного» состояния. У меня, например, остался в памяти один взводный командир, еще молодой человек. Убеждая в первый день занятий людей своего взвода, приведенных насильно и явно недовольных, в необходимости военного обучения, он продемонстрировал искусство одиночного окапывания. Сделал это очень хорошо. Наиболее раздраженные люди оказались невольно заинтересованными. Но к концу окапывания сам он буквально задыхался.

Состав обучаемых был разнообразен. Много было служащих. Основным ядром баталиона были парикмахеры, присланные союзным объединением района. Они составляли целые отдельные взводы. В часы воздушной тревоги и нахождения в земляной щели, мне пришлось много узнать профессиональных секретов обслуживания ими своих клиентов. Особенно запомнился невысокий, пожилой человек с очень выразительным лицом, подверженный нервному тику. Он был видимо участник той войны и здесь сразу же выдвинулся на место командира одного из подразделений. Было интересно наблюдать, как старательно, вспомнив старину, но и не без «галантерейности», он вел свое подразделение мимо начальства, переживая ошибки подчиненных, рапортуя и т. д.

Занятия происходили каждый вечер по два часа. В воскресенье они должны были быть целый день и происходить на стрельбище. Прямые цели обучения были не совсем известны. Говорилось о подготовке к уличным боям, для которых состояние здоровья обучаемых значения не имеет, но как будто не исключалась возможность и выступления на фронт. Самое же главное — внушалось, что все мы уже бойцы определенного полка.

В составе нашей группы посещал военные занятия рабочий института Ваня Родионов. Года два назад он сбежал из деревни от «колхоза» в город. Это был человек исключительного трудолюбия и большой народной мудрости. На занятия он ходил исправно и выполнял тщательно всё то, что от него требовалось, В разговоре же со мной наедине он как-то говорил: «Не по душе мне это обучение. Погоняют немного, а потом дадут ружье и стой где-нибудь как попка. А не-то недели через две скажут, что обучен и пошлют на фронт». Такую возможность приходилось, конечно, иметь в поле зрения. События моей жизни, как, Вани Родионова и всей институтской группы, пошли, однако, другим путем.

На четвертый или пятый день занятий в полку я сидел утром дома. Мое предприятие имело выходной день. Совершенно неожиданно принесли из института и вручили мне под расписку предписание об обязанности, захватив на пять дней продуктов, явиться вечером на одну из площадей города, откуда выехать на окопные работы. От курьера, передавшего пакет, удалось узнать, что вместе со мной едут и все лица, посещающие полковые занятия. Я был решительно изумлен. Военное обучение, не говоря уже о работе на предприятии, оказывалось таким образом ненужным. В полку нам в очень категорической форме говорили: «Вы бойцы, никаких изменений уже быть не может, всякий пропуск хоть одного занятия будет жестоко караться». Теперь же директриса института взяла и просто всех нас сорвала. Это убеждало, что какое-либо централизованное разумное управление мероприятиями по обороне города отсутствует. Это подтверждало и другое — основным критерием оперирования покорным людским

материалом являются не настоящие деловые соображения, а прежде всего желание и возможность администраторов показать усердие в проведении очередных кампаний. Занятия в полку во имя подготовки частей

народного ополчения оказались также очередной кампанией. Представилось что-то более заманчивое, военное обучение можно было и нарушить. В этом предположении я утвердился еще больше, когда узнал, что на окопные работы посылается очень ограниченное число людей и в распоряжении моего института остается много лиц, не связанных с военным обучением. Достаточно сказать, что дней через 10 (мы были еще на реке Луге) институт смог выслать вторую большую партию для работ под Кингиссепом. Здесь можно было отметить еще и другое — большое пристрастие. Я и мои сотоварищи по ополчению были в «опале», кстати, за ополчение же, почему и поспешили направить нас на более тяжелое дело, не считаясь с интересами и задачами этого самого ополчения. Подобное характеризовало, конечно, не только администрацию моего института.

Участь полка так и осталась мне неизвестной. В знаменитом сквере я, как и мои сотоварищи, больше ни разу не был. Глубокой осенью на улицах встречались отдельные лица из состава обучавшихся, начиная с парикмахера, бывшего младшим командиром. Они остались обычными гражданами. Судя по этому, можно было думать, что и всё создание полка представило очередную кампанию без какого-либо существенного конца. Это подтверждалось тем, что когда в середине сентября немцы были под самым Ленинградом, военное обучение всех нас началось опять по учреждениям. Попыток создания какого-либо сводного полка не повторялось.

Глава 8

СООРУЖЕНИЕ ОБОРОНИТЕЛЬНЫХ УКРЕПЛЕНИЙ

НА ПОДСТУПАХ К ЛЕНИНГРАДУ

Площадь, на которую я приехал вечером, представляла кишащий людской муравейник. Можно было всё же сразу убедиться, что, несмотря на внешний хаос, здесь господствует определенный порядок* В различных пунктах площади собирались группы отдельных предприятий и учреждений. Моя группа, в составе которой появилось одно лицо, только что вернувшееся из ополчения (добровольного), была очень немногочисленной. Было еще две-три таких группы. Вообще же преобладали организации, приславшие по 100 и больше человек. Один большой завод выставил человек 300-400. При них шел специальный санитарный отряд с несколькими носилками. Таких отрядов было вообще несколько. Кроме рабочих и служащих, шла большая колонна — человек 200, выставленная управдомами. В ее составе находились рядовые советские домохозяйки, но кроме того, было некоторое количество подростков обоего пола. На дворе одной из прилегающих к площади улиц всем отправляющимся выдавались лопаты, топоры и кирки. Затем были поданы специальные трамваи и мы двинулись в путь. Всё было организовано хорошо: сбор людей, снабжение инструментами, посадка и отправка. Хуже было у вокзала, каким оказался, против ожидания, Балтийский. Большая толпа

отправляемых людей заполнила всю предвокзальную площадь и сквер, ожидая в течение двух-трех часов посадки в вагоны. Это противоречило, конечно, элементарным правилам ПВХО. В случае налета и бомбардировки могли произойти большие несчастья.

Поезд, транспортирующий на трудовые работы, состоял из классных жестких вагонов. Моей группе удалось занять даже верхние вторые и третьи полки. Вскоре по отправлении выяснилось,, что поезд идет всё же не по Балтийской, а по Варшавской линии в направлении на Лугу. Шел он с какой-то минимальной скоростью времен военного коммунизма. Можно было спокойно спать.

Проснулся я рано утром во время остановки на станции Сиверская, находящейся в 60-ти км. от Ленинграда. Наступал жаркий день. В вагоне, сильно наполненном людьми, было душно, пыльно и грязно. В умывальнике отсутствовала вода, вымыться было нельзя. Есть не хотелось. Пить нечего было. Оставалось только лежать и терпеливо ожидать конца путешествия. Здесь же, на станции Сиверская пришлось принять первое крещение войны. Появилось два или три немецких самолета, упорно круживших над железнодорожными составами и непрерывно стрелявших из пулемета. Попытки станционных зениток отогнать их, были безуспешны. Весь вагон замер. Только кто-то испуганно вполголоса произнес: «немецкие самолеты». Можно было ожидать, что за пулеметным обстрелом последует бомбардировка со всеми ее последствиями для незащищенных ничем людей. Уходить, однако, из вагона, чтобы укрыться в более надежном месте, никто не пытался. Сознание возможности быть убитым или покалеченным в этом грязном, душном, набитом людьми вагоне было не из приятных. Минут через 20 немецкие самолеты улетели. Вскоре двинулся дальше и поезд. Потянулись нудные часы бесконечно медленного движения и постоянных остановок. Жажда мучила по-

настоящему. Недоезжая до Луги поезд свернул направо и пошел по второстепенной линии, где я никогда в жизни не бывал. Жара усилилась чрезвычайно и ехать было, при отсутствии воды для питья и умыванья, просто мучительно. Наконец, на станции Верест сообщили о прибытии. Выйдя из вагона я увидел небольшую группу маленьких безмолвных строений, к которым примыкал густой лес. Прибывших встретило несколько человек военизированной охраны. Они потребовали немедленного ухода в лес. Не разрешили даже двигаться вдоль канав, идущих по бокам единственной лесной прогалины, уходящей куда-то от станции.

Найти в лесу место и разбить «бивак» оказалось непростым делом. Лес стоял на болоте. Моей группе пришлось побродить минут 20 для того, чтобы найти место, где бы не выступала из-под ног вода и можно было как-то сидеть. Это же несчастье испытали и все остальные прибывшие. Расположившись на более сухих кочках, мои спутники начали есть. Здесь потребовалась, разумеется, вода. Жажда мучила всех. Попытки, пойти на станцию за водой, встретили сопротивление охраны. Только позже выяснилось, что в одном из станционных помещений, прилегающем непосредственно к лесу, есть два-три крана и можно набрать воды. Охрана несколько смягчилась и разрешила ходить за ней, но при условии сосредоточения в помещении и около него не больше 15-20 человек. Для прибывших, число которых превышало 2000, это было слабое решение вопроса. Многие начали брать воду, отжимая болотные кочки. Сделал это в тот день и я, но только для того, чтобы помыть руки и как-то освежить лицо. Вообще же в дальнейшем походе сплошь и рядом пил такую воду.

Прийдя в себя после душного вагона, все мы начали ожидать дальнейших распоряжений. День был еще, собственно, впереди. Помимо утомительного си-

ш\ш

дения на непрерывно сыреющих кочках досаждали отчаянно комары. Это побуждало к каким-то действиям и движению. Распоряжений, однако, никаких не следовало. Попытки бригадиров групп узнать что-либо относительно предстоящей работы, были безрезультатны. День прошел в пустых разговорах да наблюдении отдельных фигур, пошедших за водой и потерявших свои группы в этом густом противном лесу.

Наступил вечер. Откуда-то стало известным, что сегодня не только работы, но и какого-либо перехода к месту работы не будет. Ночевать нужно будет здесь. Это известие сообщило немедленную энергию действий. Ночевать на водянистых кочках никто не намеревался. Нужно было искать для этого сухое место. За день нахождения в лесу все прибывшие освоились настолько, что начали ходить сначала по краям прогалины, потом и по ней самой. Охрана устала бороться за ее неприкосновенность. Этим воспользовалась и моя группа, перейдя поодиночке на другую сторону леса. Там, в некотором отдалении от станции, оказалось совсем хорошо, болота не было. В какой-нибудь час мы построили большой еловый шалаш с двумя отделениями — мужским и женским. В составе моей группы на этот счет были большие специалисты. Они были, положим, во всех группах и лес не замедлил покрыться такими же шалашами. Построив шалаши и оставив при вещах добровольного сторожа, все пошли лесом в самый поселок Верест, находившийся недалеко от станции, надеясь что-либо съесть в местной столовой. Очередь там оказалась такой большой, что я предпочел сразу же вернуться обратно. Все те, кто остался в надежде что-либо получить в этом чрезвычайно грязном и тесном помещении, тоже ушли ни с чем.

Рано утром, после нескольких часов довольно терпимого сна, которому не помешали даже комары (шалаш защитил), мы были разбужены для отправления к

100

месту работы. На одной из больших прогалин леса по* явились какие-то начальствующие лица, и происходила сортировка людей. Свыше 1000 человек отправлялось в направлении к северу от Береста. В эту колонну попал и мой институт. Непосредственно перед нами шла группа домохозяек. Сзади нас — какое-то небольшое кооперативное предприятие (промартель), состоящее также преимущественно из женщин. При отправлении и самом пути поддерживался неплохой порядок. Идти заставляли очень разреженно, чтобы скрыть передвижение людей от непрерывно пролетающих немецких* самолетов. В этих же целях, а также по соображениям личной безопасности, было строго предписано при приближении самолетов «укрываться» под деревьями, в кустах, в случае их отсутствия ложиться просто на землю в траву. Больше всего запрещалось в таком случае бегать. Пройдя около 10 км. безлюдного пути (не встретилось ни одного селения), мы пришли к месту назначения. Наша колонна была разбита на несколько отрядов. Каждый отряд располагался на заранее намеченном для него участке работы. Мой институт, домохозяйки и промартель заняли одно из центральных мест этого «фронта земляных работ». Завод в составе 300 человек с своим санитарным отрядом продвинулся много дальше.

Вскоре же по приходе появился гражданский начальник работ, приехавший так же как и мы из Ленинграда. Это был в прошлом рабочий, в настоящее время директор типографии. На меня он произвел благоприятное впечатление. От всей его фигуры веяло чем-то здоровым. Конечно, он был коммунист, «воспитанник Сталинской партии» и проч., и проч., но наряду с этим, съумевший сохранить, однако, как пришлось убедиться позже, большой разум и мужество. Мальчику, говорившему, что его семья должна эвакуироваться из Ленинграда и просящемуся домой 'выяснилось, что нас задерживают на неопределенное время)

101

ой, правда, жестко отйечйет: «йу, уедут без тебя, государство позаботится, а если надо, так доставит тебя одного»19. Это было от «воспитания Сталинской партии». Когда же бесцеремонность военных властей в распоряжении нами достигла чересчур больших пределов, он становился неоднократно в прямую оппозицию, рискуя не только партийным билетом и служебным положением, но собственной жизнью. Здесь же, на окопных работах он мне говорил, что по возвращении в Ленинград должен будет стать во главе партизанского отряда и начать действовать в тылу у немцев. Случайно мне удалось видеть его отряд. Всё это были отлично подобранные люди — по атаману. Надо думать, они доставили немцам много неприятностей.

Нашей обязанностью явилось рытье противотанковых рвов. Рабочий день был установлен в 8 часов. Мы были разбиты на две смены. Каждая смена работала 4 часа, потом следовал 4-хчасовый перерыв и затем еще 4 часа работы. Работы начинались рано утром. Жить пришлось в лесу около места работ. Какое-либо селение вблизи отсутствовало. Были сооружены опять неизменные шалаши. Теперь только они как-то очень плохо спасали от комаров. Ночи были поэтому мучительны. Питались все в сухомятку своими продуктами, которых захватили на пять дней. Кипятили, разумеется воду и пили чай. Последнее представляло сложную проблему — отсутствовала посуда и вообще всё было неприспособлено. Нашу группу буквально спасал Ваня Родионов, всегда умевший найти сухое топливо и вскипятить воду так, чтобы ее «дымком не захватило». Домохозяйки жаловались сильно на бедность, невозможность захватить с собой достаточно продуктов, а отсюда голод20. Также просили дать им опреде-

19 На следующий день ему удалось добиться освобождения и
отправления домой всех домохозяек, в том числе и этого мальчика.

20 Питались плохо, конечно, не только домохозяйки, а и боль
шинство людей, имевших крайне ограниченные средства.

102

ленное задание — сколько должно вырыть за пять дней. Это задание они хотели выполнить работая не по 8, а 12 и больше часов в день с тем, чтобы скорее вернуться к оставленным семьям. Их просьба удовлетворена не была, но всех нас заверяли, что через пять дней вернемся домой. Я наблюдал домохозяек в те дни с большим интересом. Работали они очень хорошо, но усиленно и непрерывно ругая советские непорядки, понимай самую власть. Было прямое взаимодействие между этими двумя моментами: чем больше ругали, тем больше работали, и чем больше работали, тем больше ругали, при чем не немцев, из-за которых очутились на работах, а только советскую жизнь и советские порядки. Позже, когда я рассказывал об этом одному из наших старых крупных интеллигентов, яро поддерживающих советское правительство в борьбе с Германией, то он с удовольствием воскликнул: «вот именно так и надо». В «ругани» он видел потенциал тех сил, которые дадут в будущем изменение советской системы. В «работе» — защиту России от порабощения Германией.

В составе домохозяек преобладали жены рабочих и различных мелких служащих. Среди них находились и инородные элементы, вплоть до молодой изящной балерины, присланной управдомом на рытье противотанковых рвов. Она была очень добродушной и веселой, но какой-либо пользы принести, конечно, не могла. В управдомской колонне было много, как я говорил, подростков. Среди них сразу же оказались

несколько пареньков — представителей знаменитой ленинградской «шпаны». Они не были особенно злостными людьми, но тотчас же начали упиваться «весельем» всего происходящего: неувязок, жалоб домохозяек и проч. Их снисходительно терпели, хотя вообще было не до веселья. Работать приходилось напряженно. На беду стояла сильная жара. Вместе с плохим питанием в сухомятку и мучительными ночами из-

103

за комаров она отнимала силы у самых крепких людей. Начались заболевания. Во время рабочего дня с правого фланга мимо нас непрерывно несли на носилках людей, с которыми произошел солнечный удар, порой тяжелое желудочное заболевание и т. д. Появление первых носилок с какой-то пожилой женщиной уже часа через два после приступа к работам привело в восторг нашу «шпану». «Поноси-ка поноси, — закричали они в один голос санитаркам — это тебе не йод с ватой таскать». Позже подобное зрелище стало обычным. «Шпана» была и в других отрядах. Отдельные ее представители обзавелись «подругами», отделились от колонны, построили в отдаленных частях леса шалаши и устроили себе нечто вроде «брачного медового месяца». Они надеялись остаться незамеченными в общей сумятице, но просчитались. Две парочки были захвачены гражданским начальником строительства. Он расправился с ними жестоко, отдав в руки военного суда.

Не взирая на тяжелые условия работы, все же мы как-то втянулись в эту необычную колею жизни. В нашем отряде не было даже почти отсева21. Налеты немецких самолетов проходили благополучно, хотя появлялись они не менее семи-восьми раз в день. Оставалось только удивляться: почему авиация противника может так свободно летать в тыловой полосе и где наши собственные самолеты? Повстречав одного красноармейца я спросил об этом. Он ответил, что в специальной «разъяснительной» беседе его командир сказал: «потерпите немного, наши самолеты находятся сейчас в «переконструкции». Каждый раз при приближении немецких самолетов все бросали работу и бежали укрываться в соседний лесок. Первое время_ очень боялись, что какой-нибудь немецкий самолет «прочешет» из пулемета наш лесок. Такие случаи в

N f W>

21 Заболевшие после заключения врача отправлялись домой.

104

Других местах были известны. Обошлось бсе-же благополучно. Только один раз пролетавший немецкий самолет отделился от эскадрильи, приблизился к нашему участку и не стреляя облетел его два раза кругом.

Все расчитывали, конечно, после пяти дней быть отправленными домой. В этом были уверены уже потому, что ни у кого не было продуктов на большее время. Однако, накануне последнего дня работы распространились сомнительные слухи. Говорили о немецком прорыве и необходимости идти для работ в непосредственно фронтовую полосу. В последний пятый день работы начались как обычно, но в 11 часов были неожиданно прерваны. Всем нам предложили отдохнуть и приготовиться к выходу на станцию Берест с тем, чтобы оттуда идти на новое место работы. Это вызвало большое неудовольствие, но кроме домохозяек никто, громко не протестовал. Понимали, что рассуждать не приходится. Помимо своих учреждений, всякое открытое противодействие может вызвать репрессии военных властей, в руках которых мы находились. За всех стенали и кричали только домохозяйки.

Перед самым выходом произошел случай какой-то массовой галлюцинации. Как обычно, пролетала группа немецких самолетов. Как обычно, все поспешили рассеяться под деревьями. И совсем необычно, когда самолеты находились в отдалении, и можно было выйти на открытое место, все начали кричать: «сброшены парашютисты... вон, вон они над лесом, за рекой, спускаются». Некоторые женщины были близки к истерике, крича: «сейчас всех перестреляют». Был момент, грозивший паникой и стихийным бегством. Усилиями руководящего персонала, при помощи более спокойной части присутствующих, этот испуг удалось преодолеть. Я, несмотря на хорошее зрение, вообще ничего не видел. Однако, какие-то подозрения относительно парашютистов возникли не только у домохозяек. Военизированная охрана, состоявшая из

105

Ю-12 стуДейтов сибирских нацМейов бросились гуськом через поляну в лес, по направлению возможного появления парашютистов. Все шли смело, уверенно и как-то ползком, чему помогал их низкий рост. Наблюдая, как они пересекли поле и вошли в лес, можно было почувствовать большой опыт выслеживания дикого зверя. Сразу же двинулась и наша колонна к станции Верест. О воздушном десанте было видимо дано знать на ближайший воинский пункт. Минут через 40 после выхода нам встретился быстро бегущий отряд красноармейцев человек в 25, тоже в сторону возможных парашютистов Это было прекрасное отделение, действительно бойцы. Всё рослые, здоровые, крепкие, подтянутые. Пот лился с них в несколько ручьев. Жаркое солнце давало себя знать. Бежавший впереди лейте-нант держал в правой руке наготове гранату.

Прийдя на станцию Верест все расположились в лесу, послужившем местом ночлега в первую ночь по приезде. Сооруженные тогда шалаши стояли целыми, но право владения было, конечно, нарушено. Кроме того, все теснились ближе к лесной прогалине и самой станции, надеясь на возвращение домой. Прошло три-четыре часа полной неопределенности. Наступил вечер. Знаменитая «шпана», начавшая представлять интересы домохозяек, появилась с буханками хлеба. Хлеб был выдан только им. Руководство работами считало, видимо, что домохозяйки, как не имеющие самостоятельного заработка, хуже могли обеспечить себя продовольствием. А возможно — просто подействовали их беспрестанные жалобы. С прибаутками и всевозможным озорством «шпана» приступила к распределению хлеба, выдавая по полбуханки на человека. Хлеб расхватывался усердно, но крики «домой» не прекращались. Был атакован домохозяйками и проходящий по прогалине тучный мужчина в военной форме, принятый за начальство. В этом, кстати, не ошиблись. Однако, чего-либо определенного добиться от него не удалось.

106

Во всю силу своего голоса, и совсем некстати выделяя каждое слово, он прокричал: еда, я военный инженер второго ранга, руковожу такими-то работами». Больше ничего говорить не стал, поторопившись уйти. Подобная саморекомендация в советском стиле мало успокоила домохозяек, продолжавших горестно и возмущенно кричать: «взяли на пять дней, а собираются держать неизвестно сколько времени, да к тому же без

пищи». ,

Уже темнело, когда стало известно, что домохозяйки остаются здесь ночевать и завтра утром будут отправлены в Ленинград. Все же остальные, в числе около 900 человек, пойдут на работу км за 26 в прифронтовую полосу. Еще через 10 минут без всякого предупреждения началось движение одной из заводских групп, за которой последовали остальные. Выступление произошло так стремительно быстро, что люди растерялись и перепугались. Всё слилось в общем потоке, быстро устремившемся по какой-то вновь настланной дороге в непроглядной болотистой равнине. Этот переход остался у меня в памяти на всю жизнь. Истомленные люди, не имевшие пять суток горячей пищи, быстро и дружно зашагали куда-то в направлении фронта. Всякие разговоры, смех, недовольство смолкли. Всё было подчинено только одному — движению вперед. Безмолвствовала природа, безмолвствовали сотни людей, растянувшихся в безостановочном движении километра на полтора. Лица окружавших меня рабочих были сумрачны и серьезны. Лица интеллигентных людей мало чем отличались в тот момент от них. Общим выражением было: «нужно идти», несмотря на утомление, на всю тяжесть дороги. Мне невольно пришла в голову мысль: как много можно сделать силами этих людей — дай только им разумное руководство. По дороге раза два или три встретились

воинские команды, занятые постройкой и ремонтом дороги. Большинство красноармейцев восторженно.

107

йорой бесстЫдМо, — н&гЛьШЫ взглядами йроЁожаЛй молодых девушек и женщин. В одном месте донеслись слова: «ты что же, повстречал знакомую барышню и даже не поздоровался как следует. Да я бы бросился и расцеловал ее». Это звучало искренне. Почувствовалась большая тоска людей, заброшенных в эту противную болотную глушь и оторванных от той жизни, с которой связано столько интересов.

По краям дороги встречались оставленные военные повозки и ряд других предметов военного снаряжения, большое количество брошенных скотских шкур, павшие лошади^ Нас сопровождала уже не военизированная охрана, а красноармейцы с винтовками-автоматами. Всё это свидетельствовало о приближении

фронта.

После нескольких часов безостановочно-быстрого движения, уже поздней ночью, мы, совершенно истомленные, достигли леса, в котором свернули налево в гору. Там стояла большая воинская часть и должен был быть ночлег. По счастливому стечению обстоятельств, я, идя только со студентами, наткнулся сразу же на остальную часть своей группы, занявшей место у одной военной повозки. Около нее нужно было устраиваться спать. Это не представило затруднений. Земля была абсолютно сухой, комаров совсем не было, красноармейцы снабдили нас казенными одеялами. После предыдущих ночей показалось прямо удобно. Несчастием всех людей было только одно — голод. Продукты, взятые из дому, были съедены еще накануне. В этом отношении я был счастливее, так как не имел абсолютно аппетита. Меня мучила зато сильная жажда, но с этим несчастьем можно было справиться. Побродив по лесу, я нашел «кухню» части, представляющую большой фургон, запряженный парой отличных лошадей. Там не только напоили хорошей студеной водой, но разрешили наполнить большой жбан для моих товарищей. Заснул

108

я под тихие, совсем не легкомысленные разговоры красноармейцев с нашими студентками. Некоторые из красноармейцев трогательно и заботливо предупреждали об опасностях, какие встретятся у фронта, указывая лучшие способы укрытия при налетах немецких самолетов.

Рано утром я был разбужен каким-то необычайным шумом и не мог сразу сообразить где нахожусь и что происходит. Только по прошествии некоторого времени понял, что уходит воинская часть. Двигалась масса людей, повозки, запряженные лошадьми, автотранспорт. Мы тоже должны были выступать немедленно. В наших рядах навели строгий порядок. Число конвоирующих красноармейцев с автоматами увеличилось. Тон обращения с нами резко переменился, покрикивали непрерывно, напоминая о том, что находимся в зоне фронта. Когда наш гражданский начальник, став в сторону от дороги, захотел пропустить мимо себя колонну, чтобы

проверить наличие организаций и видеть состояние людей, то произошло большое столкновение с старшим красноармейцем. Последний пытался требовать от него немедленного возвращения в ряды.

Пройдя километра два лесом, мы опять вышли на равнину. Показалось солнце и можно было видеть, что «состояние людей» не блестяще. Все были истомлены. Перед моей группой шел институт иностранных языков. Его колонна состояла из 70-80 молодых девиц в большинстве не пролетарского происхождения. В Ленинграде они были, как и все заверены, что едут только на пять дней. «Ничего страшного не будет. Придется покопать землю в одном из дачных мест. Время летнее — одно удовольствие». Все они отправились в легких платьицах, а некоторые прямо в сарафанах (летних, сильно декольтированных платьях без рукавов).

Вид этих платьиц и сарафанов после шести дней жизни в лесу и рытья рвов был ужасен. Еще более

109

ужасным в то утро был вид их владелиц — продрогших, замученных, изголодавшихся. Человек десять из них пришлось вернуть назад еще в предыдущие дни. Остальные однако шли и молчали. Молчали, положим, все, даже наименее «сознательные элементы» колонны,

какими после ухода домохозяек явились женщины-работницы промкооперативных артелей. Новизна впечатлений «фронта» с грубыми окриками красноармейцев действовала видимо убеждающе.

Пройдя какое-то большое селогмы повернули вправо. Дорога продолжала идти по равнине. На пути, как и вчера, встречалось оставленное снаряжение, по-возки и прочее. Особенно много было кож. Их пытались видимо откуда-то вывезти, но бросили по дороге,

за отсутствием транспорта. После 8-9 километров пути, за поворотом дороги показалось селение, расположенное довольно живописно на горе, покрытой лесом. У подножья горы протекала река Луга. Стало известно, что здесь будет привал. Через несколько минут колонна вошла в лес, покрывающий гору, и расположилась на отдых.

Истомленные люди, проделавшие тяжелый путь накануне и вынужденные продолжить его сегодня утром на голодный желудок, получили наконец отдых. Пищи они не получили, но и гнать их никто не гнал. Это уже было хорошо и подняло настроение. Я отчетливо помню довольные лица окружавших меня людей, уютно расположившихся в приятной тени леса. Раздался смех, слышны были шутки — все ожили. О го-

лоде не вспоминали. Наслаждались тем, что есть — отдыхом. Минут через 20 бригадиры групп были вызваны к «военному руководству». Это дало основание думать, что отдых будет продолжительным.

Бригадиры вернулись через час. Они принесли све-

дения о дальнейших перспективах. Сведения были не особенно утешительны. Прежде всего, оставался неизвестным срок пребывания на работах. На этот вопрос

ПО

просто отказались ответить. Немного лучше обстояло дело и с питанием. «Военное руководство» знало конечно, что продукты, взятые нами с собой, должны были выйти. Оно хотело помочь, но предупредило, что это дело сложное. Продукты находятся на станции Верест и доставить их крайне трудно. Совершенно отсутствует транспорт. Очень плохи дороги. Одна крестьянская подвода, выделенная для доставки продовольствия нашей колонне, .где-то опрокинулась и не пришла. Меры всё же приняты и к вечеру следующего дня что-нибудь будет выдано. Большинству людей это обещание испортило настроение, так как до вечера завтрашнего дня нужно было ждать больше 30 часов.

Более интересной оказалась часть информации повествующей о том, что мы будем делать. Военные корреспонденты эпохи балканских войн писали: генерал Скобелев перед началом всякой операции объяснял солдатам ее смысл и цель. Он считал это необходимым условием воодушевления солдат и успеха. Сторонник «скобелевской методики» оказался тогда в составе нашего «военного руководства». Бригадирам групп сообщили: две немецкие дивизии, прорвавшись и взяв село Осьмино, находящееся отсюда в 14-15 км., отрезаны советскими войсками от своих главных сил. Перейдя к обороне, они закопали танки в землю, соорудив нечто вроде дотов. Можно ожидать, что го-дод вынудит их начать наступательные действия. Это

делает необходимым обнести район расположения немецких дивизий линией противотанковых рвов. Ее сооружение вдоль берега Луги и является нашей задачей. Жить будем в селе на горе — по названию Твердять. Работы должны происходить в 4-5 км от него. Бригадиры групп были предупреждены, что передовая линия противника находится от нас в 4-5 км, почему возможно появление из леса на противоположном берегу реки Луги отдельных немецких солдат и

111

стрельба по нас. В этом случае запрещалось бегство. Нужно было ложиться на землю, сохраняя спокойствие и ожидая, когда немецкие солдаты будут отогнаны нашими сторожевыми постами.

Угроза появления немецких солдат и стрельбы по нас никого не обеспокоила. Больше были опечалены неопределенностью сроков работы. Ехали ведь на пять дней. Кроме того, сильно давал себя знать голод. И всё же основная масса людей держалась стойко не только внешне, но и внутренне. Если в тяжелом марше от Береста всеми владело: «НАДО идти», то здесь было: «НАДО подчиниться и работать». Психологической предпосылкой этого «НАДО» являлось не какое-либо

большое чувство энтузиазма, а только хорошо осознанная необходимость. Полицейский авторитет совет-

ского государственного аппарата владел людьми очень сильно.

Вскоре после информации бригадиров мы двинулись в Твердять. Шли уже без красноармейцев. На сцену действия выступили наши гражданские руководители. Размещение организаций и групп по избам потребовало довольно много времени. Деревня была явно тесна для прибывшей колонны. Моей группе пришлось ждать больше часу. Это время мы провели у одного из домов в центре деревни. Значительная часть ее жителей уже куда-то ушла. Те же что остались имели подавленный вид. Было не ясно: находятся они здесь законно или нет. Старик, хозяин дома, в тени которого мы остановились, рассказал, что некоторые крестьяне, пытавшиеся уехать, были возвращены назад заградительным кордоном. Эвакуация деревенского населения, как он говорил, должна происходить по плану, а Твердять в соответствующий план еще не попала. Так ли это или нет, или крестьяне, пользуясь тем, что про них забыли, сами не хотят уезжать — оставалось неизвестным. Старик оказался вообще словоохотлив, но все свои мысли выражал очень туманно.

112

Сказывалась не только старая осторожность русского крестьянина, но и суровая школа последних двух десятилетий. Несмотря на это можно было видеть, что в силы Красной армии он не верит и немцев ждет с минуты на минуту. Лично нам прямо высказал сожале-ние, говоря, что мы подвергаемся очень большой оп ности. Несколько позже, узнав, что немецкие патрули и мотоциклетки появлялись непосредственно у деревни, а немецкие самолеты пролетали над ней на небольшой высоте, рассматривая что делается внизу22, я увидел насколько он был прав. Не ошибся старик и в оценке общего положения. Дней через 20 Твердять со всеми западными и южными районами Ленинградской области перешла на долгое время к немцам.

Очень удручающее впечатление произвело то, что в деревне нельзя было достать ни молока ни даже черного хлеба, не говоря уже о каких-либо других продуктах. Население само голодало. Наш новый знакомый, старик крестьянин мог единственно предложить, и то из особого сочувствия, две-три тарелки своего супа, представлявшего горячую мутную водицу, в которой плавало немного капусты и корешков. Больше он сам ничего не имел.

Наконец появился бригадир группы и повел в отведенный для нас дом. Последний представлял небольшую избушку, переделенную на две части: переднюю, где находилась русская печь, и заднюю несколько большую комнату. Дом был уже оставлен своими хозяевами. Внутри не было ни постели, ни стола, ни скамеек. Всё растащили. Собственно это было хорошо. Помещение было явно недостаточно для размещения на ночь нашей групцы. Присутствие мебели могло только еще больше ухудшить положение. Понадобилось 15-20 минут неизбежных споров для определения «дис-

_______ _______ - щ ~т

22 Советским красноармейцам было запрещено почему-то стрелять по ним из ружей.

113

локации постелей». Спать приходилось вповалку. Два или три человека оказались между подошвами своих товарищей, заняв все возможные «проходы и подходы». Бедность Твердяти сказалась даже в таком вопросе, как солома для постилки. Несмотря на исключительную ловкость отдельных членов группы, ее не удалось достать. Все спали прямо на голом полу, положив под голову кое-какие мягкие вещи из рюкзаков.

Всё в жизни, говорят, относительно. Так было и тут. Прийдя в дом, сложив на полу вдоль карнизов свои рюкзаки, все мы почувствовали себя «устроенными», а так как работы в этот день не было, то и отдыхающими. Было даже приятно после леса оказаться среди жилых строений, да еще в такой живописно расположенной деревне, как Твердять. Общими усилиями мы даже разрешили в этот день и продовольственный вопрос, У меня была большая банка мясных консервов, путешествовавшая со мной год назад как «аварийный» запас в Сибири. У двух-трех лиц нашлись хлеб и сухари. Где-то достали немного картошки. Это дало возможность сварить суп, несколько поддержавший всех нас. Пока готовился импровизированный обед, я спустился вниз к Луге и выкупался, что создало окончательно хорошее настроение.

Первый вечер в Твердяти был полон невольных наблюдений. Недалеко от нас занимала дом довольно большая группа какого-то инженерно-конструкторского бюро. В ее составе преобладала интеллигентская молодежь. Было много красивых дам и барышень. И

мужчины и женщины дружно переносили невзгоды похода. Отдельные лица не были лишены юмора. С их стороны раздавалось много смеха и остроумных замечаний, способных делать жизнь интересной даже в тяжелых условиях. Совсем иную картину давали наши соседи справа. Здесь поместилась группа работниц какой-то промкооперативной артели. Она состояла из 35-40 женщин и одного молодого мужчины, бывшего

114

бригадиром. С первых же минут их прихода, оттуда начала доноситься дикая, скучно-противная ругань. Их бригадир вскоре появился у нас. С той же бессмысленной руганью он говорил о тяжести похода, ругая также членов своей группы.

Часов в 6 вечера, когда жара спала, ко мне подошел Ваня Родионов. Наша дружба, завязавшаяся в полку народного ополчения, все больше крепла. Несколько раз в походе мы с ним говорили очень откровенно по душам. На этот раз он позвал меня посмотреть рощу-лесок, расположенную сзади Твердяти. Когда мы вошли в нее, артиллерийская стрельба, слышанная и раньше, стала еще более отчетливой и не-

прерывной. Стреляли с нашей стороны. Оба мы некоторое время молчали, прислушиваясь к тому, как энергично советская артиллерия стремится сокрушить осажденного противника. «Скажи Ваня», — нарушил я молчание, невольно поддавшись моменту и собственным мыслям: «вот ты отказался добровольно вступить в ополчение. А может быть, надо было вступить, нужно же защищаться от немцев». Прежде чем сказать что-либо, он посмотрел на меня, потом подумал немного, и, не торопясь, спокойно ответил: «нет. Мы имели хозяйство в деревне. Работали с утра до ночи. Все поставки, как надо, в срок выполняли, налоги платили. А что получилось? Дядю раскулачили, всё поотобрали, разорили. Меня оставили в деревне, но хозяйствовать-то как полагается всё равно не дали. В город пришлось уйти... Так, вот, выходит, и не надо мне вступать в ополчение». Последнее было сказано с таким убеждением,

что я невольно замолчал и больше к этому вопросу не возвращался.

Начинало смеркаться, когда мы возвращались домой. В деревне было тихо. Только у одного из домов, стоящего слева, несколько в стороне от главной улицы, происходило большое оживление. Подойдя ближе, я увидел людей в городской и полугородской одежде,

115

вооруженных револьверами, гранатами, частично винтовками. Они входили и выходили из дома, что-то переносили, о чем-то спорили, очень крепко ругались Можно было видеть, что большинство из них крестьяне, быть может сельские коммунисты. Здесь же невдалеке стояли нагруженные телеги и подседланные лошади. Кто-то тащил пулемет. Несмотря на внешнюю бестолковщину и суматоху, являлось очевидным, что происходит очень определенная деятельность... Зрелище, надо сказать, было достойным эпохи крестьянских восстаний против советского правительства. Трудно было только решить, к какой стороне следует его отнести: к самим ли повстанцам или к собранным для отпора им, как это делали в ряде мест, волостным коммунистическим ячейкам.

Будучи свободен, я остался сидеть на бревне невдалеке от этого дома. Вскоре стало совсем темно. К дому продолжали подъезжать группы новых людей. всё с теми же револьверами и гранатами. Через некоторое время ко мне подошел молодой человек, несший наружную охрану дома. На нем был весьма приличный костюм (по советским условиям), в руках он держал новую винтовку. Мое присутствие его не удивило. Было известно, что в деревне размещены приехавшие на работы ленинградцы. Узнав же, что я работаю в Высшем учебном заведении, он очень тепло со мной разговорился. Молодой человек кончил последний класс местной средней школы, после которой намеревался идти в Ленинград, продолжать свое образование в ВУЗе. Война разрушила все планы. Как комсомолец он был взят в народное ополчение на вторую или третью неделю после начала войны. Я невольно спросил, указав глазами на винтовку, умеет ли он владеть ею. Молодой комсомолец грустно покачал головой: «сказали, что бы был отряд народного ополчения и всё..., а там владеют или не владеют винтовкой... никто об этом не думал». Настроение моего собесед-

116

Ника было вообще очень тяжелым — полное разочарование в богах, каким поклонялись. Оснований для этого было много: не только формирование и отправка на фронт отрядов ополчения из необученных мальчиков, но и стремительное отступление Красной Армии, противно правительственным обещаниям, нежелание крестьян уходить от немцев и поведение самих немцев... О последнем ему рассказывали товарищи-комсомольцы, бежавшие из Осьмина, после того как туда вступили немцы. Вместо ожидаемых зверств и истязаний населения, немецкие офицеры раздавали подарки (пакетики с гостинцами) крестьянским детям, чуть ли не лобызались с отдельными пожилыми крестьянами, и обещали всем лучшую свободную и богатую жизнь. Прощаясь молодой человек рассказал, что в доме, у которого мы сидели, находятся бежавшие из Осьмина партийный комитет с исполкомом. Сейчас же сюда подтягивается большой партизанский отряд, который будет несколько реорганизован и отправлен в тыл немцам. Сообщение о поведении немцев в занятых деревнях очень заинтересовало меня. За время войны это были первые сведения, полученные из «первоисточника». В ближайшие же дни я постарался узнать всё возможное о взаимоотношениях «Осьминских дивизий», как называли их в нашей колонне, с Осьминским населением. Несколько крестьян Твердяти и других деревень, через которые нам пришлось позже проходить, подтвердили сведения комсомольца. Одна же пожилая крестьянка, бывшая у больной дочери в Осьмине и пробравшаяся оттуда после занятия его немцами, воспроизвела мне весьма красочную картину первой встречи представителей немецкого командования с населением села23. Часа через два после вступления немецких

23 Очень многие люди, начиная с моего собеседника-комсомольца и кончая этой крестьянкой говорили, что немецкие солдаты, в частности мотоциклисты совершенно не обращали внимания на проходящее гражданское население, будь это мужчины, будь

117

отрядов, по ее словам, крестьянам было предложено собраться на сход в один из центральных пунктов Осьмина. Там к ним вышла группа немецких офицеров, больше всё пожилые. Один из них сказал речь на русском языке. Говорил не то, чтобы отлично, но понять можно было. Содержание речи было таково: «теперь вы с нами и всё будет хорошо. А там (движение рукой на восток) Руссы. Это очень плохие люди. Забудьте о них. У вас ничего нет с ними общего». В заключение собрания действительно имела место раздача для детей заранее приготовленных пакетиков с леденцами и печеньем. Вдохнула ли моя собеседница отравляющий воздух «не-советского» мира, рассчитывала ли на свой преклонный возраст, или мое такое счастье не внушать опасения людям, а может быть, всё вместе взятое, но быйи-таки мне показаны «вещественные доказательства» — обертки от конфет и печенья, доставшихся ее внуку в Осьмине. Конечно, было интересно, — «не-советское» все-таки.

Мое внимание привлекла, разумеется, речь офицера. Наряду с осторожностью армейского руководства частей, попавших в окружение, здесь уже были видны «когти» немецких нацистов, или, как их чаще называли, фашистов. Крестьянское население Ленинградской области, относимой, видимо, к Ингерманлан-дии, пытались противопоставить «руссам» — москалям. Когда я в ближайший вечер рассказал об этом нескольким коллегам, с которыми был более близок, то все задумались и были явно расстроены. Выяснилось

новое положение. Советская пропаганда, которой никто не хотел верить — подтверждалась. Сделать какие-либо общие выводы было, конечно, невозможно, но отдельные факты являлись уже симптоматичными. Очевидным было и то,что немецкий офицер, выступив-

это женщины. Хуже было на советской стороне, где, наоборот, всех задерживали, проверяя удостоверения личности, иногда просто арестовывали.

118

ший перед русскими с уверением, что они не-русские,

а «русские» — это очень плохие люди, мог быть прежде всего смешон.

Жизнь в Твердяти с первого же дня была подчинена строгому порядку. «Военное руководство», в руках которого мы оказались, обладало достаточными организационными навыками. Нашу колонну резделили на несколько больших отрядов. Каждый отряд получил свой участок работы. Внутри отрядов было также заранее предусмотрено распределение отведенной территории между группами. Моя группа, например, весь период нахождения в Твердяти, работала изолированно, находясь на расстоянии 100-150 метров от ближайших соседей. Не было уже ни недавней бестолковщины, ни ненужной потери времени. Всё происходило довольно четко, начиная с точного часа выхода на работу. Условия последней, между тем, были значительно тяжелее, чем раньше, так как копать противотанковые рвы нужно было на расстоянии 4-5 километров от Твердяти. Выходили часов в 10 утра и возвращались поздно вечером. Рабочий день равнялся попрежнему 8 часам, причем в полдень давался один час на отдых. Продовольственный вопрос оставлял, разумеется, желать много лучшего, начиная с пребывания без горячей пищи в течение 11-12 часов. В обеденный перерыв уда^-вал ось единственно скипятить воду, которую пили с черным хлебом. Надо всё же сказать, что в продовольственном вопросе военное руководство вольно или невольно, но сделало сразу же такой «ход конем», который помог ему лучше овладеть пригнанными людьми в чисто психологическом отношении. При приходе в Твердять, как я говорил, было объявлено, что раньше чем через 30 часов, т. е. к вечеру первого дня работы, ни на какое продовольствие расчитывать нельзя.

119

Между тем, утром Первого дня посЛеДоЁйл сюрприз. Голодным людям, приготовившимся выходить на рытье рвов, сообщили, чтобы они прислали своих бригадиров за получением хлеба. Одновременно же стало известным, что одна из бань в Твердяти превращена в кухню и там варится чечевичный суп. Работы же начнутся только после обеда. У основной массы людей появилось невольное чувство, что дело поставлено на «серьезные начала» и «покопать» — придется. Это можно было видеть по многому. Наиболее «сознательные» люди, сами энергично работавшие и призывавшие к такой работе других, явно повеселели. Наиболее «строптивые» люди замкнулись и совсем ушли в себя. Многие, исподьзуя свободное утро, занялись бритьем, приведением своих вещей в порядок, просто чтением книг и газет с видом людей, находящихся в какой-то длительной экспедиции. Даже наименее «сознательные» люди колонны — пожилые женщины, работницы всевозможных предприятий, и те признали «неизбежность» продолжения работ. Однако, их реакция была воистину изумительна. Они не кричали и не стенали, как это делали отпущенные домохозяйки, они гадали. В значительном количестве домов Твердяти, в то солнечное утро, в женских кружках происходило гадание: когда же все-таки удастся вернуться домой. Откуда-то появились карты, нашлись и специалисты-гадалки. Это было, конечно, проявлением, если не внутреннего протеста, то просто горя. Подобные вещи преследовались не только законом, но и всей советской общественностью и, казалось, должны были бы быть давно забыты. Даже Ваня Родионов, происходивший из деревни, где перестройка быта шла более замедленно, с исключительным интересом наблюдал: «как это сразу и за карты ухватились». Продолжению работ он был кстати доволен, перенося всяческие лишения без большого труда, и считая, что лучше они, чем полк народного ополчения,

120

из которого обяз^еЛьно угодишь на фронт. Также 6н говорил, что нахождение на трудовых работах несколько гарантирует*и от призыва по мобилизации, в силу самого факта отсутствия24. Функционирование бани, превращенной в кухню, обеспечило нам каждый день перед выходом на работу по тарелке чечевицы. Кроме того, выдавалось 800 граммов хлеба в день на человека. Горячую воду утром и вечером нужно было кипятить самим, причем крайне сложным являлся вопрос топлива. Было, конечно, очень голодно, но, тем не менее, в работу втянулись. Установились даже специальные выражения от обращения к бригадиру: «ну-ка, засеки время», до неизменной «перекурки».

Сами работы остались у меня в памяти. В нашей группе, благодаря большому отсеву больных, было уже только 14 человек: я и два старших научных сотрудника, 2 канцеляристки, 7 студенток, истопник (Ваня Родионов) и кладовщик института. Студентки и научные сотрудники числились формально в отпуску, остальные были оторваны от своих прямых обязанностей. При рытье рвов происходили частые неполадки. Младший лейтенант подойдет, скажет: «так рыть»; старший лейтенант заглянет, спешит заметить: «нет, не так, а так». Представитель гражданской части, техник по образованию, даст еще какое-нибудь другое указание. Каждое утро в группе происходили невольные споры на тему — как делать? К счастью, с нами были два человека, хорошо разбиравшиеся в таких вещах. Во-первых, Ваня Родионов, и, во-вторых, один старший научный сотрудник. Они и направляли работу, хотя это было нелегко. Бригадир группы, один из

24 в этом он, кстати, не ошибся. Повстречав меня на следующий день по возвращении в Ленинград, он рассказал, что дней шесть назад ему приносили повестку из Военкомата. На мой невольный вопрос: так что же он пойдет? — последовал ответ: «а с чем идти, повестку унесли назад, идти не с чем». Через несколько дней после этого ему удалось уехать в свою деревню.

121

старших научных сотрудников, назначенный директором института, а также обе канцеляристки были крайне строптивыми людьми и с большим самолюбием, хоть в деле ничего не понимали. На бригадира, между тем, равнялись, невольно, студентки. Ваня Родионов приходил порой в отчаяние, заявляя; «это, товарищи, у нас артель «напрасный труд» получается». Однако, все-таки рыли. Но как рыли? Ваня Родионов и старший научный сотрудник, способный к таким делам, — хорошо; кладовщик больше с лопатой стоял; студентки все как на зло слабенькие попались; канцеляристки были как канцеляристки; я и другой старший научный сотрудник тоже не очень преуспевали. Бывало посмотрит Ваня Родионов на кого-нибудь из работающих, посмотрит, крякнет, пойдет к лесу, где сваленные лопаты лежат. Принесет оттуда какую-нибудь, даст: «эта лучше, острая... За такую лопату в Ленинграде мне «маленькую» поставить придется». К концу дня, иногда раньше, получался все же противотанковый ров заданных размеров. Даже Ваня доволен. Обойдет весь участок, лопатой любовно пригладит. «Начальству» — скажет — «надо с лакировочкой сдать». Но тут же прибавит: — «оно, конечно говоря, если как следует, работы тут всего мне одному, да и то не на полный день». Сравнения вещь опасная, но в те дни мне невольно думалось: не похоже ли немного это строительство на строительство всей страны. И потому, как энергично были приведены в действие все возможные силы и потому, как нелепо они зачастую использовывались.

Дней через пять окапывание Осьминских дивизий заканчивалось. Противно опасениям военного руководства, немецкие пикеты не появлялись, и ружейных обстрелов не было. Кроме большого числа змей, кишевших в данном районе, никто не встречался. У людей появились надежды на благополучное возвращение домой. Но тут распространились слухи: про-

122

йзбшел йовый прорыь Немцев и Мы будем переброшены километров за 20-25 на рытье не-то таких же рвов, не-то окопов. В это же время нарушилось продовольственное снабжение: кроме хлеба ничего не давали. Тем не менее, на следующий день по окончании работ в Твердяти, рано утром, наша колонна, сопровождаемая автоматчиками, двинулась снова в поход. У части людей вернулось прежнее, не особенно скрываемое раздражение: почему задерживают сверх всяких сроков, почему не дают питания? После 8-10 километров марша последовал долгий привал в какой-то маленькой деревушке. На голодный желудок были рады и этому. Часа через два бригадиров групп вызвали к «военному руководству». Вернулись они с явно расстроенным видом, сообщив: «все мобилизованы, домой никто отпущен не будет». На восклицания: «как мобилизованы?» — отвечали: «до победного конца». Такая же точно сцена, оказалось, разыгралась у военного руководства. Отпуская бригадиров, там, правда, объяснили, что такое победный конец: «сейчас мы отступаем, но вскоре произойдет перелом, советские

войска пойдут в прибалтийские страны и дальше; потребуются большие сооружения, и, следовательно,

большое количество «трудармейцев, каковыми становитесь вы до окончания войны». Кто-то из потерявшихся от столь неожиданного сообщения бригадиров все-таки спросил: «победный конец, конечно, победным концом, но сейчас-то мы оставлены без продовольствия». На это в очень твердой форме было сказано: «передайте мобилизованным трудармейцам, что военное руководство считает, когда есть хлеб — вопросы питания разрешены». Минут через 20 произошло другое «событие» довольно необычайное в условиях советской жизни. Гражданский начальник работ вызвал к себе также бригадиров. Он их просил прежде всего успокоить людей. Никто не мобилизован. Поработать

несколько дией, ввиду тяжелого военного положения,

123

ftptUtefdd, Мб потом fece вернемся домой в Ленинград. Гй-ворить, что сообщение о мобилизации является «самоуправством» ближайших военных властей, он не стал. Единственно, еще раз просил предупредить ненужное волнение.

Выход, между тем, не происходил. К вечеру по деревушке пронеслось: «попали в окружение». Через некоторое время было приказано скрыться в дома, сараи и прочие строения, чтобы не выдать своего присутствия пролетающим немецким самолетам. Одновременно просили быть готовыми бежать, в случае необходимости, в соседний лес, где дальше придется действовать по обстоятельствам. В час или два ночи последовало сообщение: «опасность миновала». Что именно было, не говорили.

На следующий день, после перехода 10-12 километров, мы пришли в большую деревню, и расположились там для работ. Условия жизни были те же, что и в Твердяти. Питание восстановилось, при чем «приварок» был даже лучше, включая немного мяса. Ходить на работу было так же далеко. Последние происходили у реки. На ее противоположном берегу, в отдалении можно было видеть частые бомбардировки немцами каких-то советских военных пунктов. Над нами немецкие самолеты совсем не появлялись. Тяжелой стороной жизни были в те дни сильные дожди. Недостаток питания, изнурительные путешествия к месту работы и сама работа во время дождя вызвали большую заболеваемость среди людей, неимевших возможности переменить даже белье. Девицы Института иностранных языков, как говорили, просто «гнили» в своих платьицах и сарафанах. У медицинского пункта по вечерам стояли большие очереди людей. Более тяжело больных отпускали домой. Дорогу на Верест они должны были проделывать пешком: какой-либо транспорт отсутствовал. В эти дни наша

дружно

124

рами, после тяжелого дня, для поднятия настроения, ввели обязательство: каждый рассказывает наиболее интересные случаи из своей жизни. Особенно отличился Ваня Родионов, воспроизводивший «столкновения» с милиционерами. Последних он страшно не любил и иначе как «гады» не называл. Кроме получения паспорта и прописки в Ленинграде, которые действительно могли вызвать нелюбовь к аппарату милицейской власти, у него были и другие «дела». Он любил выпить и становился тогда «беспокойным», что кончалось милицией. От его рассказа, как купленную со свояком буханку хлеба, не имея ножа, он положил делить под трамвай, вся наша небольшая избушка сотрясалась от смеха. Было интересно, что большее неудовольствие в этом деле вызвал у него арестовавший милиционер, а не вожатый. Между тем из-за последнего и произошел арест. Он остановил трамвай, задержал на Невском проспекте движение, требовал убрать с рельсы хлеб и не слушал заступавшихся пас-сажипов, кричавших, чтобы он «не привязывался» к пьяному и ехал дальше.

Прошло несколько дней, работы продолжались Вечером четвертого или пятого дня всех бригадиров вызвал к себе гражданский начальник работ. Он объявил о возвращении домой. Ранним утром следующего дня дома деревни оббежали три-четыре человека, посланные «военным руководством». Они потребовали выхода на работу. Непосредственно за ними пришли посланные гражданского начальника работ, сообщившего, чтобы этому приказу не подчинялись и через 25 минут строились в колонну у деревенского выхода. Организация, вернее самоорганизация людей в то утро были изумительны. Через 35-40 минут колонна, насчитывающая еще 700-750 человек стояла готовая выходить. Гражданский начальник работ задерживался. Наконец появился и он, сопровождаемый 2-3 военными. Последние были в ярости и кричали:

125

«вы никуда не уедете, мы дали приказ оцепить поезд красноармейцами, вас не подпустят к нему». В ответ гражданский начальник дал сигнал трогаться. Вся масса людей стремительно двинулась вперед. В составе колонны оказались откуда-то две-три телеги, на которых везли совсем ослабевших людей. Кроме того шел грузовик, подвозивший все эти дни продовольствие для колонны. На него также посадили больных. Автомобиль часто застревал на размытой дождем дороге. Десятки людей, дружно поспевавших на помощь, только что не выносили его на руках. Путь на станцию Верест, протяжением 14-15 километров был проделан с какой-то рекордной быстротой. Шли только что не на рысях. Этому помог и прохладный, дождливый день. Поезд, поданный специально, уже ожидал и красноармейцами оцеплен все-таки не был. В Ленинград он доставил с большой скоростью по тем временам — за пять-шесть часов,

Вернувшись в Ленинград я не застал многих моих знакомых. Они были на таких же работах. Объем последних возрос и число отправляемых ленинградцев сильно увеличилось. Создалась действительно армия людей, занятых земляными работами на подступах к Ленинграду. Власти сочли целесообразным выпускать для них специальную типографски издаваемую газету:

«Окопная правда». Она писала о профессорах и крупных инженерах, отдавшихся целиком этому новому виду деятельности, рядовых работниках, стахановцах, технических вопросах рытья противотанковых рвов и т. д.

Знакомство с условиями работы в других местах показало, что поход нашего отряда был весьма типичен. Никто из отправленных на дистанцию 100 км и больше, раньше 15 дней не возвращался, хотя предуп-

126

реждались только о пяти днях. С начала августа уже о пяти днях не говорят и сами власти. В начале же сентября специальный приказ Жданова и Ворошилова легализует 15-дневный срок работ с последующим двухдневным отпуском.

Значительные неполадки первое время, до начала августа, были везде с продовольствием. О попытках мобилизации «до победного конца», я не слыхал. Не слыхал также и о столь открытом столкновении гражданских и военных властей, причиной чего явился явный произвол последних. В некоторых местах была значительно строже дисциплина. В отряде одного моего знакомого существовал даже «карцер», куда сажали за всякие провинности. Много людей было в гораздо большей опасности, нежели наша группа. Партия моего института, отправленная после нас, и работавшая где-то у эстонской границы, вообще едва спаслась от плена, бежав ночью какими-то топями. Таких случаев было не мало. Не мало было убитых и раненых на трудовых работах.

Большая часть нашей группы отправилась, после отдыха, снова на трудовые работы. Научных сотрудников, не находящихся в отпуску, вернули к своим прямым обязанностям. Что касается меня, то я был привлечен к работе одного исследовательского института, консультантом которого был ряд лет по совместительству. Это было сделано в порядке «трудовой повинности». По окончании отпуска я должен был вернуться в распоряжение своего основного места работы.

127