Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: Россия, 1940.

Константин Молодецкий

ОСАДА ЛЕНИНГРАДА

К оглавлению

Глава 11

ГИБЕЛЬ ЛЕНИНГРАДСКОГО НАСЕЛЕНИЯ

Мои знакомые иностранцы, имевшие возможность проезжать и видеть Ленинград через три-четыре года после войны, спрашивали: «где же, всё-таки, те ужасные разрушения от бомбардировок и артиллерийского обстрела, которые были большую часть войны? Мы так много об этом слышали, читали. Между тем, город стоит целый». Подобные вопросы объясняются следующим. Все эти люди, прежде чем осмотреть Ленинград, побывали в Германии, С ее разрушенными же городами Ленинграду действительно трудно конкурировать. Собственно, если говорить о городе Ленинграде, как о «каменном массиве», то во все время самых ин тенсивных бомбардировок периода сентября-ноября 1941 года, немцам удалось в среднем уничтожить по одному-два дома на улицу. Отдельные кварталы города были разрушены основательнее, но только отдель ные. На большее у немцев уже не хватило сил, хотя правда, эпизодические налеты происходили и в 1942 и 1943 году. Сжечь город немцам не дало, как я го ворил, население. Более устойчивым на протяжении всех лет осады был артиллерийский обстрел города. Он приносил, конечно, большой урон, но уничтожить «каменный массив» города не смог. Однако, если не произошло уничтожения каменных зданий, то произошло такое уничтожение в них «жизни», представление о котором вряд ли дадут разрушенные города Герма-

167

нии, взятые все вместе. Здесь сыграли свою роль и воздушные бомбардировки и артиллерийский обстрел, ухудшившие общие условия жизни населения. Непосредственно от них, по официальным данным, пострадало всё же (убитых и раненых) только 32 тысячи человек28. Основной причиной гибели населения явился продовольственный вопрос, точнее, голод.

Отличительной чертой ленинградского населения, начавшего вымирать в середине ноября 1941 года, явилась безропотность и внешне, как бы полная покорность своей судьбе. Люди сделали все, что было в их личных силах для предотвращения смерти, но смерть пришла... Оставалось одно: молча умирать в своих промерзших жилищах. Это сильно ударило по планам и мероприятиям органов власти, но не было каким-либо политическим протестом, явившись только естественным результатом голода. В объяснении причин

подобной «безропотности» нужно обратиться, прежде всего, к системе управления советского государства. Все элементы этой системы были налицо и в осажденном Ленинграде. Сытые отряды НКВД стояли наготове, а отдельные аресты сомнительных людей не прекращались даже в дни, дававшие по 30 тысяч умерших. Партийный состав, показал большую «выдержку», подгоняя, как всегда, беспартийные массы. Между тем, большинство их также препорядочно голодало. Один из моих бывших директоров, в начале февраля месяца 1942 года, сошел с ума от голода и позже, кажется, умер, но до последнего дня говорил: — кирпичи будем есть, а город не сдадим». «Беспартийный актив» также старался в меру сил: не одно заявление в партию, куда очень трудно попасть, было подано именно в эти дни. И тем не менее, самые трезвые люди, убежденные в большой силе советского прави-

28 Выступление председателя Ленинградского горсовета П. С. Попкова на собрании Верховного Совета РСФСР «Известияэ ЦО 3. 3. 1944 г. № 53 (8355), стр. 4.

168

»• ••

тельства, независимо от своих симпатий или антипатий к нему, говорили в конце октября — в начале ноября, — «если пойдет так дальше, может кончиться бабьим бунтом. В России же такие вещи чреваты последствиями». Поговаривали об этом, но, конечно, в других выражениях, и в самом населении. Направляясь за декабрьскими продовольственными карточками, мне пришлось быть свидетелем открытого столкновения между молодым партийцем — техником и старым мастером Путиловского завода во дворе нашего дома. Не знаю, с'чего началась ссора, но когда я подошел, молодой техник со страшными ругательствами разъяренно кричал: — «брать от государства всё мог, детей в ВУЗ'ах учил, на курорты ездил, а как потерпеть, так нет тебя. Хлеба не хватает, фашистам сдаваться хотите, всё равно не выйдет». Последнее относилось уже к находившимся здесь другим жильцам дома, занятым пилкой дров, и сосредоточено молчавшим, но подозреваемым, видимо, в подобных же мыслях. Старый мастер, знавший своего диспутанта еще мальчишкой, и на курортах, кстати, никогда не бывавший, по предпочтению их ленинградским пивным, для которых действительно имел свободные деньги, держался спокойно, без ругательств упрямо твердил: — «а вот, доведете

таким манером до точки, все равно все к чорту повалится; а народ весь не пересажаете, и от немцев не защититесь». Кончилось дело тем, что техник, так и не переспорив своего противника, ожесточенно хлопнул дверью и с ругательствами, но уже просто в пространство, побежал по лестнице домой. Внутреннее состояние этого человека должно было быть не из легких. Его жена с ребенком успели выехать до окружения города, отец же и мать умерли один за другим недавно, будучи совсем слабыми, старыми людьми.

Было интересно еще одно. Техник старался всегда показать, что он интеллигентный человек и избегал непечатных выражений. Старый мастер был из-

169

ЁееГный ругатель. Война как-fo изменила данное положение. Довольно откровенные выкрики по поводу того, что может прийти и «конец терпению», мне приходилось слышать в очередях, где в те месяцы я стоял много. И, собственно, не в очередях. Очереди, рассчитывавшие что-то получить, думали только о том, чтобы получить. Хуже было, когда продрогшим, сильно утомленным, стоявшим долгие часы людям сообщали: «товара нет, ждать бесполезно». Здесь раздавались голоса раздражения. Порой прямые угрозы по адресу правительства, особенно, если это происходило под покровом темного ленинградского утра, но иногда и днем. Проходя однажды около 12 часов дня по Большому проспекту Васильевского острова, мне случилось оказаться у какого-то магазина, в момент обычного для тех дней сообщения: со склада позвонили «не привезут», не ждите. Толпа людей, видимо, давно ждавших, страшно заволновалась, говбря, что же раньше молчали, почему мучили, зачем заставляли стоять. Тут же выскочил какой-то высокий худой мужчина, отрывисто закричавший резким неприятным голосом: — «ну коли так идет, так оно и скачать можно». Кого «скачать», было само собой очевидно. Его поддержало несколько женщин, начавших, как говорится, причитать: «воблы какой, сушеной, и то не припасли. А как бы хорошо поесть ее было. Народ помирать теперь должен, а к войне все 20 лет готовились». Происходили, как мне рассказывали, такие случаи и в других местах. Дальше отдельных выкриков и жалоб дело, однако, не пошло. В середине декабря и они заметно смолкли. Не случилось «бабьего бунта». Ошибочны оказались прогнозы путиловского мастера, свидетеля и участника обоих революций-1917 года: «всё к чорту не повалилось, от немцев защитились!» Что же ка-

сается ленинградского населения, то оно умирало с исключительной выдержкой, не доставив какой-либо специальной тревоги своему правительству. Психоло-

170

гические предпосылки этой выдержки объясняются все-же не только советской системой управления, достоинства которой остаются, разумеется, вне сомнения, но много глубже. Если бы не последнее, то массы людей, ^щущих спасения, могли без всякого призыва, стихийно, кинуться в один день на ближайших представителей власти, начав с разгрома продовольственных магазинов. Ввести в действие против них близко находящиеся войска фронта было бы опасно. Там также умирали от голода. Уже в октябре месяце грузовые машины, доставлявшие хлеб на фронт и вдоль фронта, сопровождались специальной охраной при двух-трех пулеметах. Иначе было нельзя — нападали голодные красноармейцы. Кроме того, и таких войск было мало. Одни же части НКВД положения не спасли бы, и с морем человеческого отчаяния не справились бы. Произошел бы не «бабий», а общий голодный бунт. Однако, как говорят, советскому правительству «на роду счастье написано». Не изменило оно ему и в те тяжелые дни.

Долгие годы после революции советские обыватели, при встрече со своими знакомыми, спешили спросить: — «а что насчет войны, ничего не слышно?» В психологии людей как-то осталось, что правительство,* приведенное к власти войной, и расстанется с ней в результате первой серьезной войны. Для подобных заключений были, правда, известные основания. Во время «ежовщины», а может быть еще и перед ней, столь «тенденциозный» вопрос стал слышаться меньше и меньше. Может быть, совсем исчез. Отчасти было опасно, отчасти лицо страны начало сильно меняться; самое же главное, пожалуй, устали ждать войны и каких-либо изменений. Нападение Германии вызвало опять большие надежды, о чем я говорил уже в главе пятой. Поражения советской армии заставляли явно задуматься и партийных работников, — не сильнее ли все-таки капиталистический мир по сравнению с со-

171

ветским? Часть рядовых коммунистов была, несомнен-

но, рада заключить мир ценой уступок некоторых территорий. При всей строгости партийной дисциплины, в разговорах с беспартийными, у некоторых из них прорывались слова относительно «непревзойденности» на сегодняшний день немецких армий. В одном учреждении в начале октября произошел при мне вообще интересный случай. Пожилая женщина, мать высокопоставленных детей и довольно крупная коммунистка сама, разговаривая в общей зале научных работников, неожиданно воскликнула: — «всё скоро будет хорошо, земли у нас поуменьшится, будет тесней, зато заработаем как... Еще. лучше, — всё наверстаем». Присутствующие с удивлением взглянули на говорившую, но последняя смущена не была. Конечно, она все-таки «сболтнула», не особенно подумав. Уже позже, на Кавказе я узнал от одного влиятельного академического работника, члена партии, что в кругах специалистов и просто более крупных коммунистов циркулировали в то время слухи: 1) переговоры о мире с Германией идут в Швеции, не прерываясь, почти с первого дня войны; 2) Советское правительство склонно, кажется, уступить правобережную Украину; 3) Немцы запра-•шивают много больше (ввод своих гарнизонов в причерноморские города, политические гарантии от коммунизма и т. д.). Все это было до вступления в войну Америки.

Возвращаясь к населению, следует сказать, что для его большей части был очевиден не просто проигрыш, но очень скорый проигрыш войны. Даже среди наименее образованных людей находились любители, бравшие географическую карту и определявшие среднее расстояние отступления в день советских армий. Полученные результаты они сопоставляли с таким же показателем отступления польской армии в 1939 году. Память о последнем была очень сильна, о чем позаботилось советское правительство, чересчур много го-

172

ворившее о незадачливых польских правителях. Остановка нем1^в под Ленинградом и начало голода не изменили положения. Все думали: главное — это Москва; она будет взята в первую очередь, что определит многое; именно туда направлены основные немецкие силы. Быть может, здесь выступила психология советского обывателя, но некоторые полагали, что решающие дни — это 7-8 ноября — годовщина Октябрьской революции. Даже 2-3 преподавателя высшей школы, члены партии, зная мою привычку следить за всей* советской печатью, осторожно спрашивали, — «не читал ли я где-нибудь, не говорил ли Гитлер, что к ноябрьским праздникам будет в Москве?» Эти тревожились по-иному. Так уж воспитан советский человек; военный успех, хотя бы и противника, если возможно, должен быть связан с обще-политическим эффектом. И люди ждали, напряженно ждали. В большом количестве статей, напечатанных в эмиграции, любят вспоминать речь Сталина 3-го июля и бульканье воды, прерывавшее эту речь. В сознании ленинградцев, зажатых в тиски блокады и внимательно наблюдавших за событиями остальной страны, осталось еще одно впечатление, — поведение Сталина в Октябрьские дни от приказа о расстреле на месте, без суда и следствия, всех замеченных в ведении противоправительственных разговоров на улицах Москвы и кончая все-таки тем же октябрьским парадом войск перед лавиной немцев, наступающих на город.

«Сталин остается Сталиным», — говорили в старо-интеллигентских кругах по поводу приказа о расстреле без суда и следствия. «Эти, известное дело, просто не сдадутся; вон все командующие поотыскались; уж с Кутузовым там или без Кутузова, защищаться будут, а ты как думал?» — доносилось из темноты очереди, ставшей в 5 часов утра за хлебом29. Прошли ноябрь-

29 С командующими — Ворошиловым, Тимошенко, Буденным, действительно получилось комично. Армии катились так стреми-

173

ские праздники, Москва взята не была. Пошел 25-й год октябрьской революции. Он был много тяжелее ее первого года. Люди ждали, еще больше голодали. Кончился ноябрь. Голод усиливался. Началась массовая смертность. В интеллигентских кругах, ожидавших немцев, появились разговоры, — какие всё-таки они мерзавцы, не* берут города. В народе тоже пошли толки: — «не иначе нарочно морят, чего им нас жалеть». Партийный состав и беспартийные сторонники власти молчали, выполняя свои обязанности и ожидая, что будет дальше. В это время произошли события, определившие всё. В первой половине декабря вместо неопределенных слухов относительно того, что творится под Москвой, пришли точные сведения: немцы отброшены, советские войска наступают. Несколько позже в город просочились сведения из народных источников, — в Красной армии произошел пер>елом — армия поверила в свои силы; планы немцев явно нарушены.

Ленинградцы были уже сильно измучены, на улицах совсем исчезли улыбающиеся лица. Однако, результат происшедших событий был исключителен. Партийный состав заговорил о «мудрости Сталина», опрокинувшего планы немецкой молниеносной войны. Старая интеллигенция, не желавшая прихода немцев, говорила о том, что война всегда рождает героев. Старая интеллигенция, желавшая прихода немцев, вспоминала другую старинную формулу, — «лучше, чтобы армией ослов командовал лев, чем армией львов осел», и полагала, что в советской армии началась замена «ослов львами». Большое число беспринципных

тельно назад, что многие невольно задумывались, а где же командующие фронтами, о которых решительно ничего не слышно? Только газеты, посвященные 7 ноября, сообщили названия тех провинциальных городов, в которых Тимошенко и Буденный принимали ноябрьские парады. Ворошилов оказался, кажется, в Москве. Что касается Кутузова, то, как известно, в своей ноябрьской речи Сталин вспомнил русских полководцев.

174

людей из всех слоев населения бывших «роялистами больше, чем сам король», известных в советской жизни, как «подхалимы» и отшатнувшихся от власти в месяцы июль-ноябрь, незамедлительно вернулись назад. В кругу родных и знакомых еще недавно, они смущенно говорили о своем заблуждении и даже глубоко разбитой вере. После известий из Москвы — не смущенно, а как всегда развязно, везде, где только можно, они спешили повествовать о «мудрости Сталина, способной

*♦ •*

предвидеть все и преодолеть все».

Широкие круги населения также сделали свои выводы. Прежние предположения о гибели советского государства при столкновении с капиталистическим миром были разбиты вдребезги. В борьбе с немцами советская армия оказалась способной наступать, чему раньше не верили. Что же касается капиталистического мира, то Англия и США, экономически более могущественные, чем Германия, не только не борются с советским правительством, а выступают еще в качестве его прямых союзников. Объявление США войны Германии произошло, как известно, в том же декабре месяце.

Деться было некуда, от советского правительства не уйти. Больше того, единственной возможностью для личного спасения при создавшихся условиях, являлись только военные успехи советского правительства. За несколько дней до благоприятных известий из Москвы войска генерала Мерецкова выбили немцев из занятого ими Тихвина, что давало надежду на освобождение Северной железной дороги, установление прямой связи с Вологдой и подвоз продовольствия. Прочувствовано это было, как следует всё же после сведений о «генеральном успехе» и возникновении веры в общую способность наступления советских войск. Люди потянулись туда, на восток, где совсем недалеко, за Мгой, в Волховских лесах, в трудно проходимых болотах, казалось, гремели спасительные выстрелы, и

175

советские войска пробивались на выручку Ленинграду. «Прорвут, надо думать, восточные кольца немцев, подвезут продовольствие» —.говорил мастер, устроивший на дворе диспут. Сам он, бедняга, ходил к этому вре-мени уже с большим л-рудом. «Всегда советская система остается советской системой», — говорил с искренней горечью один интеллигент, ждавший немцев и начавший умирать от голода, — «с трудом узнали, что командует Мерецков, почему они не сообщают имен военноначальников? Это же достойные люди. Выбить в рукопашную в такие морозы немцев»... Соответствующие настроения были и в очередях. Там продолжали стоять, надеясь получить что-то сегодня, а завтра, может быть, больше, чем сегодня... И как-то пережить, напрягая все свои силы. Положение населения между тем не улучшалось, а ухудшалось. Но делать было

нечего.

i ? У

Начало повышенной смертности следует отнести к концу октября 1941 года. Две группы населения явились первой жертвой осады Ленинграда: 1) беженцы из пригородов; 2) больные, заболевшие, пострадавшие от бомбардировок и артиллерийского обстрела, подорванные трудовыми работами и всевозможными ночными дежурствами. Беженцы из пригородов, большую часть которых не смогли эвакуировать, оказались в особенно тяжелом положении. Первое время, до окружения города и введения ограниченного продо-вольственото рациона, о них заботились, поместив в специальные пункты, какими явились здания пустых школ и тому подобные помещения. Основной массе спать приходилось, разумеется, на полу, но все получали какое-то питание. В начале сентября это питание кончается. Помещения же эвакуационных пунктов, не обеспеченные топливом, настолько промерзают с на-

176

ступлением первых холодов, что становятся мало пригодными для жилья. Для большого количества беженцев, прибывших в конце августа — в начале сентября — не нашлось места и в таких помещениях. Их просто

распихивали куда попало. Были случаи, что их устраивали в кухнях больших коммунальных квартир: таким образом, люди оказались без всяких продовольственных запасов, без жилищ, без топлива и в положении, когда скипятить воду и то представляло проблему. Они потеряли всё свое имущество. Многие не смогли захватить самых необходимых вещей: белье, обувь. Некоторые были без зимних пальто. Между тем, какие-либо специальные выдачи лицам, оставшимся без носильных и других вещей по причине эвакуации или тех же бомбардировок, отсутствовали. Купить что-либо было также невозможно, да и не было денег. В результате, беженцы начали умирать одними из первых. Проходя в начале ноября по Разъезжей улице, я увидел перед подъездом большого дома очень основательную телегу, запряженную сильными битюгами. Два здоровых ломовых извозчика в каких-то специальных фартуках и в больших кожаных рукавицах выносили и клали на нее трупы умерших людей. Всего они положили 5 или 6 человек, завернутых в старые одеяла или просто пальто. Проходившие мимо две молодые женщины, повидимому, из «передовых», пыхнув папироской, как бы небрежно, а, может быть, и в самом деле небрежно, заметили, — «война, на то и есть война». Когда телега отъехала, я спросил дежурившую у ворот дворничиху, — «Кто эти люди?» «Какие-то беженцы, родимый, — ответила она, — отдали им пустую квартиру, после эвакуированных, да заболели, вишь, все померли». Говорить, что за болезнью, от которой «померли» скрывается просто голод, в те дни еще не начали. По мнению докторов нашей районной поликлиники, большая часть так называемых «эвакуиро-

ванных» должна была умереть в середине декабря

177

1941 года. Другой группой людей, погибших еще до общего вымирания города, явились подорванные трудовыми работами, ночными дежурствами, чпострадав-шие во время бомбардировки города и т. д. Часть из них умерла от таких болезней, как воспаление легких; часть просто от истощения, не выдержав голода. В составе этих людей был большой процент лиц интеллигентного труда. Ли4но мне известны три дово; крупных академических работника, которые, вернувшись крайне истощенными с рытья окоп, не смогли восстановить свои силы и умерли в конце октября.

Смерть беженцев и людей, надорвавшихся в летние месяцы, означала некое начало, но еще не самое вымирание города. К большей части их, а может быть, и ко всем, приходили врачи поликлиник. В качестве причины смерти, как правило, указывалась какая-нибудь обычная болезнь. Административные власти обладали достаточными средствами, чтобы принять похороны на себя, в случае отсутствия родных, которые должны об этом позаботиться.

Если одиночные телеги с трупами на улицах Ленинграда не свидетельствовали о прямом вымирании, то они являлись для населения прямым "memento mori". Этому содействовали и общие до-нельзя ухудшившиеся условия жизни и то, что разворот событий, которые могли бы принести изменение, начал принимать явно затяжной характер. Мне вспоминается один из дней конца октября — начала ноября. В продовольственных магазинах ничего не было, даже очереди не стояли. Воспользовавшись этим, власти решили перестроить систему выдачи продуктов. Хлеб, как и раньше, можно было получать во всех магазинах. Продовольственные карточки на другие продукты нужно было прикрепить к какому-нибудь определенному мага-зину. В указанное число население города ходило по магазинам и прикрепляло свои карточки. В полутемных и просто темных помещениях, где, кроме соли.

178

выставленной на полках, ничего не было, господствовала какая-то подчеркнутая тишина. В быстро проходящих очередях порой обменивались соображениями, почему-то вполголоса, куда лучше прикреплять, — в старый большой «Гастроном», где все налажено, или в маленький, вновь открытый магазин, где меньше прикрепленных, и потому легче будет получать продукты. На улицах, среди людей, идущих из одного магазина в другой, можно было слышать эти же разговоры, видеть эту же сосредоточенность. Мне вспомнилась Страстная Пятница старого Петербурга. Точно так же массы людей ходили прикладываться к плащанице и говорили между собой, в какой церкви это лучше сделать. Но тогда должно было последовать «Воскресение» и большой праздник. Теперь — неотвратимая гибель и только гибель.

Вымирание населения началось с конца ноября. Его внешним признаком в жизни города явилось появление на улицах всевозможных салазок, преимущественно детских финских санок с трупами. Как правило, связывалось вместе двое санок, что давало достаточную длину. Позже везли зачастую только на одних санках, особенно если они были подлиннее. Сами трупы обертывали в простыни, в одеяла, в половики, в какие то мешки и всевозможное рубище. День ото дня количество подобных санок стало появляться всё больше: одно время (конец декабря — начало января) такие санки тянулись непрерывными вереницами на магистральных улицах. Ленинград в те дни был занесен снегом. Его никто не убирал. Движение по этим улицам являлось нелегким делом. Транспорт покойников создал, однако, на магистральных линиях, как, например, Гороховая, по которой я проходил каждый день, своеобразные трассы. По ним движение санок могло происходить быстро и беспрепятственно. Появление первых санок с трупами людей, умерших от голода, опрокинуло все мои представления, жившие во мне с

179

ранних детских лет, когда я впервые увидел похороны. С умершим человеком всегда связывалось что-то большое, — катафалк, гроб...

Ссохшиеся, сильно уменьшившиеся тела дистрофиков, представлявшие скелеты, обтянутые кожей темно-коричневого цвета, оказались изумительно портативным грузом. Завернутые в любую ткань, какой-нибудь мешок, они необычайно легко транспортировались на простых детских санках.

С началом вымирания населения Ленинграда прекращается действие всяких правил ПВХО. Если раньше движение по улице во время воздушной тревоги было вещью совершенно исключенной и жестоко преследовалось, то в ноябре месяце положение меняется. Опасность, надвинувшаяся на город в виде голодной

смерти, была много сильнее, чем немецкие бомбы. В это поверили, видимо, и представители административной власти. Во всяком случае, во время бомбардировок, которые происходили еще некоторое время, люди продолжали двигаться своим путем. Они сами решали, когда есть опасность, когда бомбы падают поблизости, когда следует забежать в подворотню и перестоять у капитальной стены, и потом, не теряя времени, идти дальше по своим делам. В конце ноября и в начале декабря, прекратились как-то сами собой всякие дежурства и большая часть дополнительных работ. У всех лестничных окон поотрывали даже деревянные щиты для растопки печей. На лестницах было темно, но это положения не изменило. Система затемнения собственных жилищ продолжала неукоснительно выдерживаться. По городу всё время сильно стреляли. На это, вообще, не обращали внимания, особенно если стояли в очереди. Только какое-нибудь совсем близкое попадание снаряда заставляло очередь на короткое время рассыпаться, с тем, чтобы через 10-15 минут собраться и восстановить прежний порядок. Основная масса людей была честна в этом отно-

180

шении и каждый старался помнить, кто за кем стоит,

— кто «за серым платком», «кто за черным пальто»
и т. д. «Рассыпаться» приходилось иногда по несколько
раз.

Точные цифры динамики и общих размеров гибели ленинградского населения, если они сохранены органами советского правительства, разумеется, засекречены, хотя, как мы увидим ниже, не полностью. Источником некоторых приблизительных сведений в те дни явились служащие отделов, ведавших выдачей продовольственных карточек и отделов, ведавших регистрацией (учетом) умиравших граждан. В связи с расширением данных учреждений, а также смертью их кадровых работников, было привлечено много людей со стороны, иногда даже в порядке мобилизации. Среди них оказались не только образованные лица, но и люди с большим познавательным интересом к переживаемым событиям. Согласно их сведениям, смертность в первой половине декабря составляла в день 5-6 тысяч человек. Что касается предыдущего периода

— второй половины ноября, то предполагали, что она
достигала в день уже 2.000-2.500 человек.

Вымирание ленинградского населения получило на языке медицинской терминологии название дистрофии. Дистрофия имела 3 стадии. Дистрофия первой стадии характеризовалась общим ослаблением организма и сильной потерей веса. Дистрофия второй стадии давала еще большее ослабление организма и потерю веса и сопровождалась рядом болезненных (цинготных) явлений — зуда десен, «мурашек» в верхней части живота, язв, опухания, онемения конечностей, желудочных заболеваний и др. Частично эти явления имели место уже в первой стадии. Во второй стадии люди начинали, по выражению тех дней, «съедать собственные мускулы». Дистрофия третьей стадии, продолжавшаяся в среднем 2 недели, характеризовалась полным обессиливанием человека и смертью. Говори-

181

ли, Чтб людей, перешедших в третью стадию дистрофии, спасти невозможно. Мне пришлось наблюдать два случая, когда родные слегшего дистрофика достали масло и другие питательные продукты, но сделать действительно ничего нельзя было. В интеллигентских кругах дистрофию третьей стадии называли «критическим периодом». Люди, перешедшие в критический период, становились в большинстве случаев безразличными ко всему окружающему, пребывая в состоянии апатии. Но не все. Некоторые приходили перед смертью в сильное возбуждение, — они вспоминали свою прошлую жизнь, пели старые песни, требовали внимания окружающих, хотели жить. Критический период многих протекал даже не «в двух неделях постели», а происходил сразу. Люди падали и неожиданно умирали идя по улице, стоя в очереди, на работе, или у себя дома. Прийдя как-то в институт, где в промерзших, полутемных комнатах при аудиториях в 4-5 человек, происходили занятия, я был буквально атакован каким-то мужчиной невысокого роста. Последний очень энергично высказывал мне, как декану факультета, возмущение тем, что на занятия собралось мало студентов. Я невольно почувствовал, что имею перед сабой не обычного активиста, который готовится критиковать меня на ближайшем собрании, но больного человека. Об этом свидетельствовали и его чересчур поблескивавшие глаза. Дав ему кончить, я спросил — с кем, собственно, имею дело и сколько пришло студентов. Оказалось, что это преподаватель черчения, с которым мне не пришлось еще познакомиться. В наступающем семестре он должен вести курс. Что же касается студентов, то присутствует семь человек. Тогда я сказал, что присутствующие 7 студентов, вместо обычных 4-5, — даже известное достижение, что объясняется, видимо, большим интересом к его предмету. Это несколько успокоило моего собеседника, но двинувшись в аудиторию, он всё-таки воскликнул; — «да,

182

но я хочу, чтобы были все 25 человек, я хочу бороться за сто процентов». Через 30-35 минут ко мне прибежала студентка, сообщившая, что преподаватель черчения умер.

Были ли какие-нибудь закономерности в самом процессе вымирания населения? Несомненно, были. Надо думать, центральные медицинские инстанции Ленинграда сумели их своевременно найти и изучить. Мы, рядовые свидетели, могли обратить внимание только на отдельные, более выдающиеся факты. Одним из них явилась большая выносливость женщин, сравнительно с мужчинами. Женщины тоже вымирали, но держались крепче и дольше. Целый ряд физических работ и обязанностей лег только на женщин. Это можно было видеть простым глазом, обратившись к двум явлениям ленинградской жизни в зиму 1941-42 года, — смерти и спасения. Что касается первой, то санки с трупами везли больше женщины, а в качестве трупов лежали больше мужчины. Что касается спасения, то на Финляндский вокзал, с которого позже происходила эвакуация, и куда не все эвакуирующиеся могли дойти пешком, привозили на тех же санках больше жены мужей, чем мужья жен. Говорили, что

скорее других умирали алкоголики по причине двойного страдания — отсутствия пищи и отсутствия вина.

Этим объясняли быструю гибель ленинградских дворников, ставшую сразу же ощутительной. Однако, когда в марте месяце пришли более светлые дни и начали убирать щиты, закрывавшие нижние этажи, восстанавливая парикмахерские, то выяснилось, что рабо-тать некому — вымерли парикмахеры. К этому времени, положим, обнаружилась гибель большого процента работников всех профессий до преподавателей средней и высшей школы. Очень вероятно, что алкоголики умерли раньше. В середине ноября, как-то вечером, я проходил мимо знаменитого Сытного рынка. Уже смеркалось, там почти никого не было. Получив как

183

раз заработную плату (жалованье) я решил всё-таки попытать счастья: достать хоть что-нибудь. За одним из зданий мне действительно повстречался одиноко стоящий, невысокого роста, сильно ссутулившийся мужчина. Он держал что-то для продажи. Подойдя ближе, я окликнул его. Мой незнакомец, подпрыгнув, как ужаленный, обернулся и исступленно выкрикнул: «Только за вино». На одной из его ладоней был небольшой кусочек хлеба — дневная порция. Долго прожить такой человек не мог.

Исключительная смертность произошла в рядах

кончающих студентов. Погибло много хороших голов. Здесь сказалось соревнование. Люди хотели, несмотря на все препятствия, закончить дипломные работы и выполнить их хорошо. Без пищи, в промерзших общежитиях, они упорно трудились и работы написали. Жили после этого недолго, некоторые — 10-16 дней. Чересчур большое интеллектуальное напряжение на пустой желудок лишало всяких физических сил. Более стойкими в перенесении голода оказались люди хорошо упитанные, полные, но не сырые. Вообще в процессе умирания обнаруживались порой странные вещи. Целый ряд здоровых людей как-то быстро умирал, а нездоровые, находившиеся в не лучших условиях, продолжали жить. Меня особенно удивили два настоящих чахоточных больных, которые пережили своих родных не чахоточных, находясь в одинаковых с ними условиях. Они дожили до июня 1942 года. Дальнейшая судьба их мне осталась неизвестной.

По мнению врачей, к началу декабря 1941 года большой процент ленинградского населения был во второй стадии дистрофии. Декабрь явился переходом во вторую стадию всей основной массы населения. Условия жизни чрезвычайно содействовали этому. Продовольственные выдачи декабря стали совсем незначительны. Рабочие получали в день 200 грамм хлеба. Служащие и иждивенцы — еще мень-

184

ше30. Паек крупы давал возможность сварить суп только 3-4 раза в неделю. Картошку выдали последний раз в сентябре. Число рабочих карточек (первая категория), по которым выдавалось больше хлеба и круп, было строго лимитировано. Профессура высших учебных заведений получила эти карточки только в январе 1942 года, но доценты, ассистенты и другие лица, попрежнему имели карточки служащих (второй категории).

Собственные продовольственные запасы населения, которые сыграли большую роль в предыдущие месяцы, иссякли полностью к середине, самое большее к концу ноября. В ноябре съели в городе кошек. Стоя в очереди за продовольственными карточками на декабрь, мне пришлось невольно слушать разговоры студентов. Они находили, что мясо кошки очень приятно — напоминает кролика. Одно неприятно — убивать кошку. Она отчаянно защищается. Если делать это не продумав, то можно быть сильно исцарапанным. Больше таких разговоров я не слыхал — не было кошек, которых можно и нужно убивать. В декабре съели крыс, мышей и уличных птиц. Одной пожилой умирающей женщине племянница-девочка принесла и подарила даже полкрысы, которую сумела поймать. Все они, впрочем, пожилая женщина и племянница со своими родителями вскоре умерли. В это же время начали есть собак. Но их было также немного. Люди искали всякие порошки, начиная от горчицы, чтобы приготовить что-то съедобное, хватались за клей и варили белые ремни. Произошли отравления, кончившиеся в ряде случаев смертью. Подобные «рессурсы» -— крысы и порошки горчицы — сыграть какой-либо роли уже совсем не могли. Основным источником жизни явились собственные мускулы.

зо Необходимо напомнить, что в СССР нормы потребления хлеба, являющегося основным видом пищи, много выше, чем в других странах. Человек физического труда съедает в день до одного килограмма хлеба и даже больше.

• "*

Доктора рекомендовали в частной беседе меньше ходить и разумнее расходовать этот источник, так как он почти не получает возмещения.

В особые условия продовольственного снабжения были поставлены работники НКВД, военный штабной

персонал, руководящий партийный состав, наиболее крупные ответственные работники. Эти голода, разумеется, не знали.

Некоторые привиллегии имели рядовые члены партии. Однако, дальше лишних тарелок супа без карточек и одной-двух дополнительных карточек их привиллегии, надо думать, в законном порядке не пошли. В лучших условиях оказались те, кто имел какое-либо

касательство к продовольствию — к столовой учреждения, института и т. п. Эти, конечно, не голодали. Но

здесь уже выступили другие начала... Законом не пред-' усмотренные

В несколько лучшие условия было поставлено питание очень немногих и очень нужных лиц из состава инженерно-технического персонала. Они должны были жить в казенных учреждениях, где питались в специальных столовых и кое-что получали на руки. Однако, когда один такой инженер взял к себе мать, чтобы делиться с ней пищей, то получил от начальства выговор. Улучшенное питание должно было гарантировать максимально его работоспособность. Мать же должна была вернуться назад, чтобы разделить общую участь населения. Это она и сделала, — недели две еще поголодала, а потом умерла.

В конце ноября — в начале декабря прекратились налеты немецкой авиации. Это казалось бы способствовало выполнению совета врачей относительно экономного расходования физических сил. Население могло спать ночью спокойно, не надо было бежать в бомбоубежище или тушить пожары. Оно начало делать это даже раньше, еще во время налетов... Лично я, исключая часы дежурств, оставался в постели уже

186

С перЁыХ 4исел ноябри, не хоДил Даже в dfcoe «бёкблкд* убежище». Единственно — был готов в 3-4 минуты одеться, в случае, если будет зажжен дом и надо бежать его тушить. Радио, чтобы знать о происходящих налетах, оставлял на всю ночь включенным. Основанием явилось соображение: больше шансов за то, что поднимаясь ночью, замучаешь себя и скорее погибнешь, чем за то, что в дом попадет бомба. Убедил в этом даже жену, которая очень тяжело реагировала на налеты немецких самолетов и бомбардировку. Однако, вместо изматывающих физические силы бомбардировок, жизнь принесла нечто новое — более тяжелое. Прежде всего, в городе полностью стал трамвай. Если вдоль тротуаров двигались вереницы санок с покойниками, то по тротуарам, а иногда и прямо по улице шло большое количество людей, лишенных всяких средств передвижения. В декабре-январе это придавало городу даже известное оживление, и, во всяком случае, повышенный темп жизни. Всюду нужно было идти пешком — на службу, по различным делам, просто к близким людям. Все должны были проделывать колоссальные расстояния и расходовать исключительно много энергии.

Вторым печальным обстоятельством явились начавшиеся холода и позже страшные морозы, достигавшие 40° по Цельсию31. В очередях приходилось не просто стоять, а непрерывно прыгать, чтобы как-то отогревать свое ослабевшее тело. У большинства людей совсем отсутствовало топливо; нужно было изыскивать его и заниматься постоянной пилкой, всего «возможного и невозможного». Это поглощало также много сил. Как только пришли холода, начали замерзать водопроводные трубы. Люди долго боролись, отогревали, отопляли. Спасти водопровод всё же не удалось и все жители города начали ходить за водой

si Цельсий — 40е равняется Фаренгейту — 40е, по Реомюру — 32е.

187

в близ находящиеся и действующие колонки. Меня долго спасала щель, пробитая артиллерийским снарядом на улице в 8-10 минутах ходьбы от нашего дома. Там всегда держалась вода, которую брало население прилегающих кварталов. Ряд людей был в худшем положении, не имея ни действующих по близости кранов, ни уличных щелей, получающих воду из лопнувшей трубы. Им приходилось ходить далеко, иногда к реке. Проблема уборных была разрешена проще — все выливалось в заднюю часть двора на снег. Большой физической нагрузкой явились сами холода. Лично я в начале декабря промерз как-то со спины. Это чувство сопровождало меня несколько месяцев и прошло только весной, но уже под Сталинградом, где встретило тепло.

Общим условиям жизни, в которых умирало ленинградское население, соответствовал и внешний вид города. Отдав все силы и внимание строительству больших индустриальных предприятий, советское правительство запустило коммунальное (городское) хозяйство. Дома ремонтировались мало и плохо. Самая простая вещь, какой являются оконные стекла, представляла всегда большую проблему. Года за 4 до войны в Ленинград приехала группа французов. Как-то не оказалось переводчика и сопровождать группу попросили одну мою знакомую преподавательницу французского языка. Прежде всего, они посетили балет «Лебединое озеро» в бывшем Мариинском театре, который привел их в восторг. На следующий день они заявили о желании посмотреть самый город. Здесь было просто нескрываемое раздражение, — почему так плохо выглядят дома — некрашеные, в некоторых местах обваливаются карнизы и прочее. «Между тем — как заявил один — видно, что здесь раньше жили хорошо». В первый же месяц осады вид ленинградских домов стал еще более печален. От артиллерийского обстрела пострадала большая часть окон. Стекол не было. Доски

188

и фанеру также было трудно достать. Зияющие окна приходилось заделывать подушками и всем, чем только возможно. О каком-либо более основательном ремонте или чинке речь вообще не шла. Город стоял, как израненный.
« ",. — ._ — о

Еще хуже, много хуже был внутренний вид и состояние ленинградских домов с их, обычными для всех городов страны, коммунальными квартирами. Отличи-

тельной чертой последних является страшная, просто удручающая бедность и запущенность. Говоря об Иване Федоровиче Головкине, вернувшемся из армии и «словчившем» найти помещение, Зощенко писал, —

«Комната миленькая. Два окна. Пол, конечно, потолок. Это всё есть. Ничего против этого не скажешь. Очень любовно устроился там Головкин. На шпалеры разорился — оклеил. Гвозди куда надо приколотил, чтобы уютнее выглядело. И живет, как падишах». В Ленин-

граде было немало людей ^^прежняя интеллигенция,

старые квалифицированные рабочие, которые сохранили кое-какую обстановку, вещи. Большинство же начинало свою жизнь именно так. В комнате, кроме Головкинских шпалер и гвоздей, находилась обычно плохая железная кровать, стол и 3-4 старых стула. Обязательной принадлежностью была также знаменитая «радио-сковородка». Что касается гвоздей, то очень часто они оставались именно гвоздями. После долгого времени на них могли появиться одиночные вещи. Мало менял положение и приход в такую комнату хозяйки, жены. Лучше, конечно, жили всевозможные специалисты, квалифицированные рабочие, некоторые другие группы населения. В их комнатах и квартирах появлялись плохенькие платяные шкафы,

плохенькие оттоманки и другие вещи. Все это было, однако, отвратительного качества и вскоре же начинало выглядеть крайне убого. Этот слой населения.имел и больше носильных вещей. Главной чертой в жизни населения оставалась всё же бедность. Достаточно ска-

189

зать, что, например, затемнение окон после начала

войны явилось исключительно тяжелой задачей. В магазинах одно время появцлось небольшое число занавесей, но они были, несмотря на высокую цену, быстро раскуплены. У населения же лишних одеял, половиков, того же картона также не оказывалось.

Начавшиеся морозы заставили жителей осажденного города, сбиться в одиночные комнаты и жить в тесноте и грязи. Эти комнаты тоже не удавалось натопить. Спать приходилось не раздеваясь, укрывая себя всем, чем было можно, чтобы согреться. Холод и отсутствие воды привели к тому, что многие не мылись вовсе. Безнадежно промерзшие кухни и освобожденные комнаты превратились в склады. Сюда перетащили последние остатки топлива, которое надо было тщательно беречь. Здесь же были устроены зачастую уборные. Крайне тяжелым обстоятельством существо-

вания было полное отсу^гвие электрического света.

Его заменили маленькие коптилки времен гражданской войны. При них было трудно даже двигаться по комнате. Между тем зажигать их в те месяцы приходилось

с раннего часа.

В этих условиях жили, болели и умирали. Пилили остатки мебели, когда не было топлива, чтобы прото-пить, «буржуйку» и согреть комнату. Варили на той же «буржуйке» суп-похлебку из двух ложек крупы, если они были. Те, кто держался крепче, пытались всячески спасти или хотя бы облегчить участь умирающих. Бегали по рынку, чтобы достать хоть две ложки крупы на лишнюю порцию супа-похлебки, которая должна была поддержать силы больного. Доставали с безумным трудом лавровый лист. Из него приготовляли чай. выгонявший воду из организма отекшего дистрофика. Давали, если удавалось достать, какие-либо витамины-препараты. Делали всё возможное, чтобы спасти. Зачастую это было безнадежно. Зачастую приводило к тому, что спасая близких, люди чересчур быстро начи-

190

нали умирать сами. Комната, где ее обитатели лежали по углам все вповалку, были не редки.

В эти дни люди получили и большую «личную свободу». Потеряли свою силу грозные законы, карающие тюрьмой опоздания и невыходы на работу. Каждый мог без тревоги оставаться дома по собственному решению. Бюллетени врачей районных поликлиник стали ненужны, да они и не могли своевременно выдаваться.

Соединение голода и холода породило с десятых чисел декабря новое явление; у отдельных обессиленных людей являлось стремление, забравшись под всевозможные пальто и даже тюфяки, не вставать с постели. Это было началом конца. Доктора требовали в данном случае некоторого моциона и работы. Положение людей, в дома которых попадали артиллерийские снаряды, выбивая хотя бы только стекла и двери, становилось еще более отчаянным. Правда, часть из них, в случае очень тяжелых повреждений, переселялась в комнаты других квартир. Происходящая смертность начала «улучшать» жилищный вопрос.

В середине декабря генерал Мерецков, как известно, взял Тихвин. Появились надежды на освобождение Северной железной дороги, установление связи с Вологдой, подвоз продовольствия и увеличение размеров выдач по карточкам. Кроме того, говорили об открытии продовольственных коммерческих магазинов с безумными ценами, где всё-таки можно будет прикупить хлеба, а порой и крупу. О большем — даже самые требовательные люди — в те дни не мечтали. Вскоре после взятия Тихвина Жданов обратился с письмом к коммунистическим организациям Ленинграда. Содержание последнего мне удалось узнать, благодаря случайной встрече с бывшим учеником еще по средней

191

школе, очень выдвинувшимся в месяцы осады. Письмо было восторженным. Указывая на успех под Тихвином, Жданов писал: — «это только начало прорыва немецких колец, в ближайшее же время последуют наши новые и новые успехи. Осада города будет снята». Отношение моего знакомого к последнему обещанию было очень сдержанное, — «чересчур разошелся». Так же смотрели, как удалось узнать позже, и другие партийные работники. Они ждали Мерецкова в Ленинград в первой половине января, но не рассчитывали больше, чем на очищение Северной дороги. В Ленинграде между тем, в конце декабря и январе, положение приняло катастрофический характер. Число умирающих в день прыгнуло до 25-30 тысяч человек. Что явилось причиной такой большой смертности? Возможно, для умирающей части населения это было закономерным переходом в «критический период», с вытекающими отсюда последствиями. Но имелись и две дополнительных причины. Первая заключалась в прекращении выдачи всех продуктов, кроме хлеба. Что касается хлеба, то в конце декабря его норму даже несколько увеличили. Рабочие стали получать по 300 или 350 грамм. Однако, качество хлеба было ужасное. Собственно это был не хлеб, а только хлебообразная масса, наполненная чем-то вроде целлюлозы. Какой-либо запах хлеба отсутствовал. В заседании Верховного Совета РСФСР говорилось после снятия осады, что примеси к хлебу составляли в Ленинграде 30%. Надо думать, они были больше. Низкая питательность крайне ограниченной пооции хлеба, получаемого к тому же после долгой очереди, и полное отсутствие всяких других продуктов представили «девятый вал», ускоривший смерть значительной части истощенных жителей.

Улицы запрудили санки с покойниками. Наряду с обычно маленькими, встречались сани и больших размеров, какие были у домовых управлений или магазинов. На них лежало по 3-4 человека прямо в верхней

192

одежде. Трупы бородатых мужчин, наваленные в полушубках один на другого, оставляли впечатление вымирания самой, что ни на есть «избяной кондовой
И_______ ,_______ " о

Руси». Везли их порой с какой-то отчаянной быстротой и решимостью всё те же женщины, быть может, привлеченные в общественном порядке, или просто добровольные соседки. На кладбищах и вокруг кладбищ возникли горы покойников, которых не.было сил зарывать в землю. Могильщики, соблазненные хлебом и начинавшие рыть моугилу, не раз умирали во время работы, плохо рассчитав свои силы. Земля, необычайно промерзшая в ту суровую зиму, была неприступной. На улице можно было нередко видеть ослабевших людей, которые, присев, начинали умирать. Некоторым удавалось оказывать помощь, многие умирали. Под

воротами нашего дома умер какой-то неизвестный человек, проходивший поздно вечером. Его труп оставался неубранным в течение 10 и даже больше дней. Кто-то снял с него шапку, кто-то стащил валенки. Зимнее хорошее пальто не тронули. Большое количество людей в те дни, начиная с одного из секретарей моего института, просто пропало, не прийдя один день на службу. Многие умирали на самой службе.

Основная масса людей умирала всё-таки у себя в постели. Утром в- ленинградских домах, за стенками, прилегавшими к лестницам, все чаще слышался характерный стук нагруженных санок о каменные ступеньки. Чувствовалось, что кто-то с большим надрывом их тащит. Это были трупы мертвых, спускаемые с 6, 5 и других этажей еще оставшимися в живых, но порой обессилившими родственниками или соседями. На улицах начали встречаться женщины, везущие покойников и двигающиеся сами с трудом. Некоторые из них не доходили до кладбищ, погибая по дороге. Бессилие людей привело к тому, что трупы умерших завозили в скверы, к решеткам набережных каналов и

также

193

стали ходить, где всё было занесено снегом. Делали это украдкой, в вечерние часы. В отдельных местах начали появляться свалки трупов под снежным покровом. Административные власти, буквально затопленные происходящим бедствием, отдали тогда распоряжение об открытии моргов. — Моргами явились дворы ленинградских домов. На 7-10 домов, в зависимости от числа их жителей, выбирался один какой-нибудь двор больших размеров. На воротах последнего вешалось объявление — «Морг». Через управдомов делалось соответствующее оповещение. В морг

все могли свозить своих умерших. Туда же отправляли всех умерших на улице.

Для вывозки трупов были выделены грузовики,

но в недостаточном количестве. Плохо было и с груз-

—

чикаЪш, Во время самой работы происходили такие же случаи, как на кладбище — грузчики умирали. Приходилось искать людей. На работу по разгрузке моргов бросили даже университетскую бригаду ПВХО, которой по специальности делать было нечего. В ее составе были весьма квалифицированные академические работники. Один из них в настоящее время руководит университетской кафедрой в Канаде. Тогда же он получал лишнюю порцию хлеба и 100 грамм водки, если справлялся с установленной дневной нормой — погру: жал 150 трупов. По улице города начали носиться грузовые машины, в них навалом лежали груды умерших людей. По нашей улице проезжало в среднем за день 10-12 таких автомобилей. На магистральных улицах их число было много больше. Количество саней с покойниками уменьшилось, но не исчезло. Некоторая часть людей предпочитала всё же, напрягая последние силы, везти своих родственников на кладбище, хоть перспектив на «похороны» там не было. Постоянные нарушения с транспортом сделали то, что в некоторых моргах большое число трупов находилось не только во дворе, а и перед самим домом на улице. Проходя каж-

194

дый день мимо одного из таких моргов, я обратил внимание, что часть трупов лежала прямо на земле, другая же часть всегда оставалась на привезенных санках. Сани, в те ленинградские дни, представляли очень большую ценность. Тем не менее у измученных людей, потерявших казалось бы человеческий облик, нехватало духу переложить близкого им человека на землю. Они жертвовали санями, которые могли им понадобиться уже сегодня, чтобы привезти добытое топливо, а завтра, чтобы отвезти другого умершего человека. Сани могли быть украдены через 20 минут после их ухода. И всё-таки — нет. Пускай кто-нибудь другой, но не они. Сани стали синонимом гроба, в котором прощаются с ушедшим из жизни. Преступить этот закон оказалось не под силу многим ленинградцам даже в те страшные дни.

Общей чертой людей, несмотря на жестокое страдание, оставалась изумительная выдержка. Были, конечно, исключения. Дворник нашего дома, принятый на работу перед самой войной, мало симпатичный, грубый человек, потерял свои продовольственные карточки. Жалкий и совсем потерявшийся, он ходил по двору, плакал как ребенок и, останавливаясь перед работавшими там, говорил, — «Вот были бы карточки, я мог бы себе кашки сварить, а теперь ничего не сваришь». Сознание этого человека, видимо, всё-таки нарушилось. И при наличии карточек «кашки» варить было уже не из чего. Но просить вообще, в те дни никто особенно не просил. Чаще приходилось слышать об известных «агрессивных действиях». С одной знакомой древней одинокой старухой, дочь которой находилась в концентрационном лагере, чуть не случилось такое несчастье. В середине декабря она вышла на улицу, держа на ремне

свою любимую собаку. Последняя жила у нее только что не с дореволюционных времен. Неожиданно на старуху бросилось сразу несколько человек. Одни хотели схватить собаку, другие пытались вырвать из рук

195

ремень. Все кричали наперебой, — «Это моя собака». Здесь же подоспели другие прохожие, заступившиеся и прогнавшие нападавших. Старуха вернулась благополучно с собакой домой, а еще через 3-4 недели съела ее сама. По темным лестницам, ранним утром советовали ходить осторожно. Были случаи, когда, предполагая, что человек идет за хлебом, ударяли по голове, чтобы оглушить и отнять карточки. Особенно осторожным нужно было быть на тех же темных лестницах, получив хлеб. Последний вообще следовало носить завернутым и спрятанным. В темноте его могли выхватить даже у булочной. В очередях, иногда в помещении самого магазина, отдельные мальчишки позволяли

себе такое «преступление». Они стерегли удобный момент и впивались зубами в кусок хлеба, находящийся в руках кого-либо, пытаясь хоть сколько-нибудь откусить. Одна из сцен, какую мне пришлось наблюдать самому, была ужасна. Хозяйка хлеба, в который мальчишка вцепился зубами, схватила с такой же поспеш-" ностью его за горло и не дала проглотить. Разрыдавшись здесь, она говорила, что у нее такой же мальчик дома, который встать уже не может, но воровать не ходил. Всё это были всё-таки отдельные эксцессы, давшие, конечно, какой-то процент повышения «преступлений». Переходя на язык уголовного права, можно говорить даже о новых видах преступлений. Одним из них явилось скрывание умерших. Цели данного скрывания были двух родов: 1) христианские, 2) житейские. Что касается первых, то люди не представляли себе возможным бросить близкое им лицо не предав его земле. За рытье могилы кладбищенские могильщики брали от одного кило хлеба. Удерживая покойника и скрывая о смерти, люди истинно героически в течение 7-8 дней копили по его карточке хлеб, чтобы оплатить рытье могилы. Что касается житейских.

целей, то здесь имело место собственное пользование хлебом и другими карточками умершего.. Сохранение;

196

иссохшего трупа в сильно промерзших помещениях в те дни было делом нетрудным. Я знал одну служащую, которой удалось скрывать почти целый месяц свою умершую тетку. Позже она жалела, что не сделала этого с матерью, скончавшейся за 2-3 дня до тетки. Еще позже, когда она сама умерла, какая-то соседка сумела дней 5 скрывать и ее. Другим способом скрывания умершего явился увоз его из дома в поздние вечерние или, наоборот, ранние утренние часы, чтобы никто не видел. В таких случаях не везли даже в местный морг, а просто подкидывали где-нибудь, подальше от дома. Скрывание умерших было возможно в наиболее уединенных квартирах. Власти про это знали, почему проводили постоянные регистрации и перерегистрации

продовольственных карточек. Были случаи, что выданные карточки просто объявлялись недействительными, заменяясь другими. Практически больше 12-14 дней пользоваться карточками умершего лица было трудно. Кроме того, на это шел всё-таки ограниченный процент населения. Одним из явлений того времени был въезд в вымершую квартиру или комнату. Одновременно происходило завладение вещами, какие оставались. Это представляло, конечно, и в условиях того времени правонарушение. Еще больше это был психоз. Люди сторожили вымирающие жилища, комнату или целую квартиру. Когда наступал момент, въезжали в нее. При переезде тратили неизбежно много сил, начиная с перевозки и переноски своих вещей. Последнее помогало умирать. За ними следили другие и также переезжали, чтобы умирать. В конце февраля мне были известны несколько комнат и одна квартира, через которую успели пройти по две-три небольших семьи. Их конечным путешествием явился местный уличный морг.

' Лично я жил это время периодами: двенадцать-че-тырнадцать дней держался спокойно, затем приходили день-два, когда становилось физически совсем невыносимо. Потом происходило возвращение в обычную

id7

колею, — необходимо продержаться, необходимо перетерпеть. В начале января, возвращаясь вечером домой со службы, и наблюдая как город погружается во мрак, мне становилось не по себе в чисто психологическом отношении. Это время было особенно тяжелым. Голод, холод, темнота, трупы на улицах, трупы в квартирах, больные и обессиленные люди кругом дополнились еще двумя вещами, — прекратило работать радио, перестали выходить газеты. Казалось находишься в большом исполинском склепе — замерзшем и темном. Твоя квартира — один из ..маленьких секторов этого склепа. Войдешь в нее — и замкнут на всю долгую ночь. Выйти вечером некуда — везде темные дома, темные улицы, темные, промерзшие и вымирающие квартиры, в которых порой некому открыть дверь. Усилием воли я справился с этим чувством. Пришло другое чувство — страстная, жажда работы, творческой работы. Случайно удалось достать 2-3 фунта керосина. Вместо одной коптилки я имел на

своем столе две. Это дало возможность в свободные часы с большим жаром корректировать работы, написанные перед войной, писать, читать. Жизнь стала интереснее, — что-то отвоевал для себя. Возможно, это спасло. Возможно, это могло погубить. Окружающие говорили, что такой подъём всё-таки ненормален, свидетельствуя о наростающей дистрофии. Большой моральной поддержкой были встречи с людьми, державшимися не только с выдержкой, но просто герои-

чески. Многие меня изумляли. Группа лиц, жестоко голодавших, среди которых были люди очень близкие мне, нисколько не изменила своих осенних взглядов. «Да, ужасно», — говорили они. — «Но всё-таки лучше, чем победа немцев — старых беспощадных

врагов всего русского». Исключительно трогательно было видеть людей, не имеющих в себе ни капли русской крови, но связавших себя со всем русским и сохранивших к нему любовь, несмотря на последние

198

24 года, явившихся для них очень суровыми. В конце декабря месяца я повстречал г. А. Это был человек, обремененный семьей. Выглядел он ужасно. У меня вырвался невольный вопрос, — как дела? — «О, ни-, Вы знаете, моя жена сумела купить половину

очень мясистого фокса. Теперь несколько дней продержится с детьми. А сам я не склонен есть собачину.

Но повезло, достал немного жмыхов». Здесь же он заговорил со мной о своей тревоге за Рукописный фонд Публичной библиотеки, который может быть растерян при спуске в подвал. В том же конце декабря я встретился с г-ном Л. Он ходил уже плохо и, по собственному признанию, ждал «критического периода». «Одно только, — добавил улыбаясь Л., — завидую тем, кто увидит, чем всё это кончится. Уж чересчур интересно сложилось». На пераой или второй неделе ян-, варя я повстречал г-на В. Это был исключительно интересный человек. Выходец из богатой коммерческой семьи, он получил отличное образование еще перед первой мировой войной. Увлекшись одним видом технического оружия, идет добровольцем на фронт, где

сильно выдвигается. С 1920 года по 1930 год — круп-

ный эксперт в Москве, в одном из Наркоматов, и все тот же энтузиаст своей специальности. В 1930 году ему

вспомнили «коммерческую семью». Он теряет место в Наркомате, но получает возможность преподавать в одной из высших школ Ленинграда. Одновременно выпускает 3 серьёзных работы. В 1935 году кончается и

это. Крайне грубо и несправедливо его выбрасывают

вон, всё за то же — «коммерческую семью». Отличительной чертой В. была большая гордость. Он не умел и не желал за себя просить. К счастью, кто-то из его бывших учеников заступился за него и спас от высылки. Он остался в Ленинграде, но работать мог только в качестве библиотекаря. Я всегда глубоко жалел этого на редкость порядочного человека. Кроме всего, он был одинок и глубоко несчастен в личной жизни. Мы

*'«

очень обрадовались друг другу. Обменялись сведениями, кто уже умер из наших знакомых, кто умирает, кто еще жив. Прощаясь В. сказал мне, — «Знаете, по

моим расчетам, я проживу еще полтора месяца, но как я горд!» Я посмотрел на него с удивлением — «Как держится Ленинград, как держится Ленинград»

* ?

повторил он с ударением. Провожая глазами уходя-щего В., ноги которого были совсем плохи, я невольно подумал, — как держится этот человек?

Многие люди в те дни обратились к Богу. Несколько православных церквей, функционировавших в Ленинграде, были полны людей. Богослужения происходили каждый день. В начале января 1942 года, ко мне зашел старый знакомый моих родителей, человек исключительно доброй и отзывчивой души. Голодать он начал с первых же дней, но физически держался еще терпимо, искренне страдая только за окружающих людей. По своим убеждениям он был скорее атеист. Обрядовую сторону церкви недолюбливал, всегда избегая ее еще до революции. Не любил и излишней сентиментальности. Прощаясь же сказал как-то ясно и в то же время грустно улыбнувшись: — «Знаете, шел мимо и зашел в церковь. Она была переполнена людьми. И все, как один человек, плачут. Духовенство также плачет, и я с ними плакал. Все горячо, так горячо молились, и я с ними молился. Хора не было. Молящиеся пели сами молитвы... и как пели! Было так хорошо. Всё плохое забылось, — всякие дрязги жизни, даже 24 года революции. Было одно чувство, — все здесь близкие в горе русские люди. Церковь, которая, видимо, уже много лет не топилась, промерзла окончательно, но никто этого не замечал. Казалось, находишься в большом православном храме старой Московской Руси, быть может самой Москвы, пораженной каким-то беспощадным мором, в толпе людей,

зпп

пришедших молить о прощении грехов и спасении того, что еще можно спасти». Мой знакомый взмахнул рукой и заторопился уйти. ...Он прожил еще около 3 месяцев.

Были ли хоть какие-нибудь возможности достать в Ленинграде что-нибудь съедобное? Следует сказать были, но исключительно ограниченные, трудно находимые и трудно доступные. Однако, были. Еще в начале декабря обозначались три категории лиц, из рук * которых просачивалось некоторое количество продовольствия. Во-первых, это были продавцы магазинов и персонал, связанный со столовыми. Несмотря на большую опасность, они воровали продукты и сбывали их через подставных "лиц. Во-вторых, небольшое количество спекулянток, запасших продукты специально для сбыта. В-третьих, слой привилегированных людей, бывших не только сытыми, но и приобретавших за кило хлеба или полфунта сахару дорогие вещи. Во время полного прекращения выдач каких-либо продуктов (декабрь-январь) первый источник сильно сократился, т. к. в магазинам нечего было воровать. Позже он превратился в нечто устойчивое, хоть и преследуемое. Что касается спекулянток, то они исчерпали свои запасы к концу января. Категория сытых людей, имевших продовольственные излишки, существовала непрерывно. Цены на продовольствие в зиму 1941-1942 года представляли нечто исключительное. Следует привести только приблизительные (в виду сильных колебаний) данные:

Черный хлеб — кило 350 рублей

Новые заграничные дамские — 100 гр. свиного жира
туфли или буханка хлеба

1200 гр. Заграничный гарнитур дам- — то же, что туфли

; ского белья

201

Заграничный отрез на ко стюм

Одна серебряная ложка 100 грамм весом

Охотничьи фетровые валенки

б кг. продуктов, куда

входили жиры, мясо,

крупы

250 гр. крупы или муки

3 кг. жмыхов

Найти, продавца продовольствия было исключительно трудно, порой невозможно. Нужно было разре-

во-первых найти

шить, собственно, два вопроса,

продавца, что требовало не часы, а дни; во-вторых, возбудить у него к себе доверие. Все очень боялись.

Большим счастьем явилось, что 2-го или 3-го января

моей жене, после нескольких дней поисков, удалось

уговорить прийти к нам на дом какую-то женщину типа торговки семечками. Перед ней были раскрыты платяные шкафы и, отобрав несколько вещей, она оставила грамм 200 постного масла, сколько-то крупы, сколько-то хлеба, сколько-то какао и даже кислой капусты, что явилось тогда большим счастьем. Это было проделано в январе и феврале еще два-три раза. Приходили только не бывшие торговки семечками, а какие-то жены ответственных работников, отрезавшие прямо талоны от хлебных карточек, которые были у них в достаточном количестве. Все эти люди требовали, однако, только хорошие вещи — новую одежду, серебро и т. д. Масса населения не имела таких вещей, но пыталась все время доставать что-то, бродя по толчкам. Толчки торговали в те дни беспрерывно. На

них происходил больше всего обмен. Деньги вообще потеряли свою ценность. Люди ходили с крохами одного продовольствия и искали взамен него другого. 2-3 куска сахару менялись на 100 гр. хлопкового масла. Пачку табаку 100 гр. на полторы чайные чашки

студню или сколько-то кусочков кожаного белого ремня, из которых варили студень, или на плитку столярного клея, годного также для приготовления студня. Когда в феврале некоторые тяжело больные полу-

202

чили по свидетельствам докторов не черный, а белый хлеб, они пытались его менять на несколько большее количество черного хлеба. Как-то я видел женщину, носившую копыто, на котором было несколько красных полосок, видимо, жил или мяса. Она тоже хотела променять его на какое-то другое продовольствие. С конца января рекомендовали не покупать и не менять на что-либо появлявшиеся иногда на базарах мясные котлеты. Была опасность, что они приготовлены из человеческого мяса. На улицах и в моргах, как говорили, встречались иногда трупы, у которых нехватало частей тела. Следовало предполагать отдельные случаи людоедства. Одновременно могли начать действовать любители «дешевых заработков». Все искали и готовы были дать что угодно за лавровый лист, нужный для спасения слегших дистрофиков. Некоторые пытались искать луковицы также для дистрофиков, но это было уже нечто совсем недоступное. Торговля на толчках происходила в тяжелых условиях. Милиция, находившаяся, как и НКВД, на особом пайке, устраивала облавы. Власти следили не торгуют ли хлебом, и охотились за виновными. Во время облав милиционеры отнимали не только хлеб, но и многие другие продукты. Людям приходилось спасаться всеми способами; одни убегали через проходные дворы, другие примыкали к стоящим в магазины очередям и т. д. Друг другу, как правило, помогали. Те же очереди всегда скрывали спасающихся. В конце февраля толчки разрослись еще больше.

Жители города выносили всё, что только можно — посуду, всякую домашнюю утварь и т. д. и т. д. вплоть до

мебели. Считалось, что всё это, выставленное прямо на снегу, продается за деньги. Однако, желание каждого было получить хлеб или какие-либо другие продукты. Продающее лицо громко говорило цену тому, кто спрашивал о его вещах, но тут же шопотом добавлялось, — «Я, собственно, хотел бы за продоволь-

ствие».

—«I

ода

Милиция в это время стала несколько мягче. Однако, было всё также трудно найти лвдо, имеющее продукты для продажи. Были люди, имевшие даже золото, стремившиеся отдать его за какое-нибудь продовольствие, но так и умершие с золотом без продовольствия. В то время произошла вообще известная

переоценка ценностей. Ряд людей, обычно все умеющих, всего добивающихся, потерялся. Их энергия оказалась как-то неприменимой... Они не знали, что делать, имея даже очень ценные вещи. Наряду с ними

были другие лица, которые умирали от голода, но считали противным всякому разуму отдавать золото за фунты продовольствия» Некоторых из них родные убедили сделать подобный обмен, сумев показать горы трупов на кладбище, или просто в морге несколько больших размеров. Некоторых и это не убедило. Они сохранили свое золото, которое было обменено уже позже их родственниками, иногда просто соседями.

К середине января 1942 года генерал Мерецков в Ленинград не пришел. Было известно, однако, что в город начало поступать небольшое количество продовольствия. Оно транспортировалось на автомобилях по Ладожскому озеру в объезд участка Северной железной дороги и, в частности, станции Мги, занятой немецкими войсками. С первых чисел января качество хлеба, выдаваемого населению, резко изменилось к лучшему. В отдельных магазинах появился даже только что не полубелый хлеб. Количество хлеба оставалось все таким же мизерным. В двадцатых числах января начали выдавать некоторое другое продовольствие, но, конечно, в очень ограниченных размерах. Открыли специальные диспансеры для тяжелых дистрофиков. Там было немного теплее, чем в остальном городе. Несколько больше давали есть, чем пола-

204

галось по карточке. Выдавали даже рюмку вина в день. Применялось некоторое лечение, начиная с витаминных препаратов. Кое-кому это помогло, но в общем слабо. Кроме того, попасть туда было нелегко. Смертность в городе, потому ли что вымерли более слабые люди, потому ли, что изменилось качество хлеба и появились другие продукты, упала. В последней декаде января, как говорили, она составляла в день не более 9-10 тысяч человек. Но тут случилась новая беда. Сильные морозы и общая разруха городского хозяйства привели в конце января к нарушению работы хлебных фабрик. Большинство магазинов осталось без хлеба. У немногих магазинов, куда хлеб все-таки поступал, возникли многотысячные очереди, стоявшие с раннего утра до позднего вечера. Массы людей, после ожидания на морозе по 10-12 часов, уходили ни с чем. Такой же неуспех ждал их и в другие дни. Больше недели поступала в продажу только ограниченная часть хлеба, подлежащего выдаче по карточкам. Ли шение хлеба вместе с крайне изнурительными очередя ми на морозе вернуло сразу же прежнюю цифру смерт ности в 25-30 тысяч человек. Некоторые умирали про сто в очереди. Многие умирали на улице, бегая в от чаянии из магазина в магазин и спрашивая, нет ли на дежды на привоз хлеба.

В эти дни произошло весьма неприятное событие для военных и гражданских властей города. Толпы людей, стоявших в очередях, разгромили несколько хлебных магазинов. Как раз 25 лет тому назад волнения из-за хлеба же привели в Петрограде к февральской революции. Теперь революции не было. В городе какого-либо отзвука не последовало. Сами громившие, как говорят, кричали о «выполнении обязательств по продовольственным карточкам» и «лучшей работе городских властей». На последние это произвело впечатление. Мастер Путиловского завода рассказывал, что их цеховые партийные ячейки получили секретное пред-

205

писание провести «успокаивающие разговоры» По общему продовольственному вопросу. Во время этих разговоров глухо упоминалось а «несчастии, но не преступлении, случившемся недавно». Кроме бесед были приняты другие меры. Во-первых, восстановили работу хлебных фабрик, во-вторых, завели изумитель-ный порядок продажи хлеба. Всякие очереди кончились. Все магазины были полны хлеба. До самого своего выезда, я тратил на получение в соседней булочной не более 7-10 минут времени. Наконец, выдали населению хлеб за все прошлое время — у многих накопилось по 5-6 дней. Согласно прежней практике выдач продуктов, можно было ожидать объявления: «больше, чем за вчерашний день не выдается, — пропало». Но разгром магазинов помог. Во что это обошлось самим погромщикам и были ли репрессии в отношении застрельщиков, мне осталось неизвестным. Возможно, всё случилось так стихийно, что и застрельщиков не было.

В начале 1942 года произошло еще одно событие. С внешней стороны оно было более скромным, чем разгром нескольких продовольственных лавок. С точки зрения своего политического значения, помня особые условия советской жизни, много большим. Две организации жен ИТР (Инженерно-Технических Работников), связанных каким-то клубным объединением, обратились с петицией на имя правительства, в которой просили ради погибающих детей, сдать город немцам. В петиции, как говорят, указывалось на практику международных отношений, в частности, на недавнее объявление Парижа открытым городом. Удалось ли достигнуть их представителям кого-либо выше Попкова — мне осталось неизвестным. В городе это выступление, по-моему, большого впечатления не произвело, хотя о нем узнали многие люди. Один старый инженер заметил: «ну, если эти не выдерживают, то плохо дело». «Плохо дело» относилось не к общему

206

положению в стране, а только к участи ленинградцев.

Большее внимание у меня привлек обмен мнений по данному вопросу нескольких жен партийных работников. Прежде всего, самый факт разговора на данную тему при мне — беспартийном. Второе — характер разговора: они не осуждали выступавших жен, а только воспроизводили историю события. Дело было, видимо, действительно плохо. Вообще же, в самом Ленинграде я особенно не обратил внимания на данный случай; было чересчур много другого, более актуального. С большим интересом я прослушал еще раз историю данного выступления по дороге на Кавказ. В вагоне с нами оказался крупный работник одного из районных комитетов партии — жена эвакуирующегося преподавателя. На подведомственной ей территории зародилось как раз данное выступление. Нужны были особые условия, чтобы вызвать воспоминание о нем. Путь был тяжел. В переполненном товарном вагоне люди ссорились, вздорили, только не роптали. Пар-тийная работница из Райкома, по собственному признанию не голодавшая, вспоминала уже НКВД, которое «умеет хорошо ставить головы на место». Один день был совсем тяжелый. Больше суток мы не получали пищи, а какие-либо собственные продукты у всех абсолютно, даже у нее, иссякли. Наконец, в 3 часа ночи эшелон дотянулся до большой станции, где спасающиеся ленинградцы побежали за горячим обедом, хлебом и другими продуктами. Всё это выда-валось на специальном пункте. У людей настроение изменилось к лучшему. Случилось так, что я оказался в очереди рядом с той женщиной. Она была тоже в хорошем настроении и начала повествовать о значении в жизни выдержки. Здесь же вспомнила неразумных жен ИТР, не вытерпевших, потерявших веру в свою власть, которая всегда спасет, и доставивших ей (не власти, а члену Райкома) столько неприятностей. Говорить о неприятностях какие были достав-

207

лены самим женам ИТР после подачи петиции, она не стала»

В феврале начинается некоторое увеличение продовольственных выдач. Хлебные нормы достигают для рабочих (первая категория) — 500 грамм. Для служащих (вторая категория) — 400 грамм.. Для иждивенцев (третья категория) — 300 грамм. Строго регламентируется система выдачи хлеба. Последний можно было получать только за «сегодня и завтра». Практически все получали сегодня на завтра. Всякие отступления от данного правила строго запрещались. В большинстве магазинов не помогали никакие мольбы — дать хлеб вперед. Приказчиков за это карали, а потерять место в те дни в хлебном магазине равнялось едва ли не самоубийству. И всё-таки находились лица, которые рискуя собой, не выдерживали и продавали на день вперед против указанного, В начале марта появились отдельные магазины, где по каким-то соображениям разрешили всё-таки продажу хлеба на день-два вперед. У них стояли, как правило, большие очереди людей.

Кроме хлеба, выдается некоторое другое продовольствие: крупы, масло, сахар, даже мясо. Всё это в исключительно ограниченных размерах. В среднем недельная выдача, кроме хлеба была достаточна не больше, чем на 1Лу2 дня питания. Это по нормальным условиям. Истощенные же организмы дистрофиков требовали много больше пищи, чем обычно. Мои знакомые, получавшие 500 грамм хлеба в день, говорили, что осенний паек в 125 грамм легче переносился. Сейчас много мучительнее. Надежды* на увеличение норьм выдачи хлеба и других продуктов в марте не оправдались. За несколько дней до выезда из Ленинграда мне пришлось видеть в хлебном магазине горько плачущую женщину, у которой умер прошлой ночью сын-мальчик. Она рассказывала, как он успокаивал ее; «надо немножко потерпеть, мама, скоро

208

увеличат паек, я выздоровею и мы заживем хорошо, хорошо». Такими же беспощадными как продовольственные условия, оставались морозы. За всё^ время я помню только один день, когда было как будто не так холодно, можно было даже опустить воротник пальто. Смертность населения опустилась, как говорили, до 6 тысяч человек в день, но продолжалась систематически. В начале марта мне пришлось посетить нескольких студентов, чтобы предупредить о возможной эвакуации. В двух местах я видел большие комнаты, обитатели каждой из них, числом 5-6 человек, лежали по углам, умирая.

Стабилизации пайка, стабилизации смертности сопутствовала и известная стабилизация системы советской жизни. В учреждениях всё более настойчиво начинают говорить о необходимости, не взирая ни на что, работы и работы. Голос партийного секретаря института звучит до сегодняшнего дня в моих ушах: «...Могут же работать люди, выдающие продовольственные карточки. Так же должны все работать». Коммунальные доктора, получившие, возможно, небольшое дополнительное питание, начали ходить по квартирам, контролируя больных. С 10-тых чисел марта начинаются разговоры об общественных работах по уборке города, . расчистке трамвайных путей и т. д. Вскоре эти работы и начинаются. Военные власти проводят обычные учеты и переучеты уцелевших мужчин. Лицам, подлежащим призыву, выезд из города (эвакуация) не разрешался кстати и раньше. Военизированные учреждения, отдельные отделы которых эвакуируются, тоже задерживают тех, в ком они могут быть заинтересованы. На указания о тяжелом состоянии здоровья следует стандартный ответ — «вылечим». Оживляется тон выходящей уже регулярно газеты «Ленинградская правда». Она уделяет внимание, таким вещам, как спасение хищных зверей. зоологического сада, которые

209

требовали мяса и которым грозила тоже голодная

смерть. Кто то нашел остроумный способ. В шкуру убитых или умерших животных завертывалась мучная и травянистая пища, это кидалось хищным зверям, которые, приняв за мясо, пожирали.

В начале февраля 1942 года несколько профессоров Ленинграда нашли возможность быть принятыми одним из генералов штаба Ленинградского фронта. Они пришли без всяких петиций, не были чьими-либо представителями, а хотели только выяснить перспективы города. Генерал был вполне любезен, даже предупредителен. Картина, обрисованная им, может быть передана следующими четырьмя положениями:

1. Главная задача — уничтожить фашистских захватчиков, как сказал тов. Сталин.

2. Мы не скрываем, что Ленинград — фронт.

3. Гражданское население, конечно, всегда мешает военным властям.

4. Которые поздоровее — выживут всё-таки.
Среди присутствующих были люди, начавшие

жизненный путь с иных идей служения народу. Последние два положения их явно смутили... Генерал поспешил заметить: «Надо уметь жертвовать, жертвовать». О том, что уже «сумели» пожертвовать тремя миллионами людей, никто говорить не стал.

Эвакуация небольшого числа людей из Ленинграда происходила фактически всё время. После окружения города, перед наступлением морозов, кое-кого вывезли водой по Ладожскому озеру. В это время случилось несчастье с последним курсом недавно созданной Военно-морской медицинской академии. Он был потоплен немецкими самолетами почти полностью. Родные погибших, жаловались, что людей в военной форме вез-

210

ли в открытой барже. Когда напали самолеты, то не было даже винтовок, чтобы как-нибудь защищаться.

После того, как замерз водный путь, происходила переброска некоторых партийных работников сухопутным путем. Слухи об этом ходили уже в конце сен-

—

тября. Говорили, что им давали специальные документы и они пробирались проселочными дорогами из окружения на восток. В конце октября я узнал об этом точнее, благодаря встрече с одним учителем средней школы — членом партии. Последний прибежал из Павловска,, бросив свою семью. Он рассказывал, что власти считают целесообразным отправление на восток партийных работников из пригородов и других мест области, занятых немцами. Там они могут быть использованы с большей пользой, нежели в Ленинграде. Разработаны специальные маршруты движения по лесам, проселочным дорогам и маленьким местечкам куда-то за Званку или даже за Тихвин. Мой знакомый уже имел при себе соответствующие документы и должен был выходить на следующий день с своим товарищем — тоже членом партии. Его общее состояние — моральное и физическое — было тяжелым. Повстречались мы, кстати, около Сытного рынка, куда он шел, рассчитывая хоть что-нибудь достать, так как за время жизни в Ленинграде изголодался в конец.

Несколько позже, когда установилась зима, были выведены походным порядком на лыжах оставшиеся в Ленинграде военноучебные заведения. С одним из старших курсов прежней Военно-медицинской академии произошло также несчастье. Его перестреляли встретившие их на льду Ладожского озера финские снайпера. Эвакуация остальных была удачной. Только позже, как пришлось узнать на Кавказе, некоторые лица переболели суставным ревматизмом. С конца декабря, после создания более устойчивой дороги по Ладожскому озеру, в грузовых автомобилях,

211

открытых пятитонках, эвакуируется также небольшое число лиц из Ленинграда. Переезд по озеру, как пра-вило, проходил благополучно. Но случались и несчастья. Во-первых, автомобили попадали под огонь немецкой артиллерии, пробивавшей лед, и уходили под воду. Во-вторых, встречались одиночные снайпера, стрелявшие по ним. Большим несчастьем было обмораживание по дороге, благодаря транспорту в открытых машинах при страшном морозе. Истощенные организмы не выдерживали и для многих людей это кончалось смертью. Первое время, голодные шоферы поведшие автомобили, доставив своих пассажиров и набросившись на пищу, не всегда возвращались назад, умирая от переедания. Это же случалось там и с некоторыми из эвакуированных. Среди последних были довольно известные имена. Кроме эвакуации водным и автомобильным путем небольшое число лиц вывозилось на самолетах.

Начавшееся вымирание города побудило власти пойти на очень опасное мероприятие. Во второй половине декабря они разрешили, а в некоторых районах и предложили жителям, эвакуироваться самим через Ладожское озеро. Желающие снабжались сопроводительными и разрешительными документами. Какое то небольшое число людей рискнуло пойти. Некоторые сделали это даже без всякого разрешения. Финал был печален. Шоферы автомобилей, курсировавших в тех местах, рассказывали об ужасном зрелище — большом числе замерзших людей, лежащих с своими вещами вдоль дорог побережья и самого озера. Об этом же говорили две женщины жены командиров армии, посетившие своих мужей в тех местах. Многим ли удалось пройти, осталось неизвестно. Попытки подобного спасения вскоре прекращаются.

В феврале эвакуация принимает иной характер. Из Ленинграда отправляют по железной дороге до

Ъщ -

212

Ладожского озера, где уже перевозят на автомобилях. Это несколько увеличило число эвакуируемых. Финляндский вокзал, с которого происходил отъезд, превратился в какой то муравейник на фс*не мрачного, застывшего города. Кроме уезжающих, здесь сновало много других людей. Каждый вечер происходили случаи воровства и даже ограбления -— эвакуирующимся

при отправлении выдавали хлеб. Исчезали порой и другие вещи.

Общие размеры эвакуации остаются очень незначительными. Везут только более нужных людей. Возможность же эвакуации ищут все. Было известно, что большой радости нет и в других местах, а самый путь, во время которого многие умирают, исключительно тяжел. И всё-таки это было единственное спасение. Один просил другого, даже приходящий коммунальный врач своего пациента, нельзя ли помочь, нельзя ли попасть в список родных, на случай эвакуации. В это же время администрация эвакуирующихся учреждений тщательно контролировала состав ближайших родственников, сообщенный для выезда его работниками. Производился строгий отсев i— исключались сестры и братья. На этой почве разыгрывались исключительно тяжелые сцены.

Шг vn

#.."

В середине февраля 1942 года появились слухи об эвакуации из Ленинграда высших учебных'заведений. Слухов было, правда, много. Говорили, что немцы будут скоро отогнаны, осада снята и продовольственное положение города улучшено. Приводили слова Сталина, сказанные где-то, что все ленинградцы получат санаторный паек. Надеялись, что вопрос с питанием будет улучшен и при состоянии осады. Были, наконец, разговоры о новом форсировании Ленинграда и взятии его немцами. Последнее, надо сказать, ни у кого

213

ни радости, ни надежд, ни просто интереса не вызывало. Одно было более очевидно, — какой-то подвоз продовольствия по ледовой дороге налажен. Выдаваемый, однако, паек ни в какой мере не гарантировал существования. Смертность продолжала оставаться попрежнему высокой. Кроме того, подвоз продовольствия мог быть нарушен, что привело бы к полной катастрофе — новым очередям и уменьшению размеров или полному прекращению выдачи пайка. Достать что-либо помимо него стало бы тоже окончательно невозможно. Тогда должна была наступить быстрая, ничем неотвратимая гибель.

Меня не оставляло всё время ощущение нахождения в большой колбе, соединенной с воздушным

пространством тонкой неустойчивой трубкой. Нарушится подача воздуха и сразу же задохнешься. Потом подача воздуха может возобновиться, но из

скреснуть

ходила мысль, много ли осталось сил и при существующем положении.

Благодаря исключительной энергии своей жены я имел кое-какое добавочное питание. И всё же ноги ходили хуже и хуже. Весь организм был во власти какой то тяжести, день ото дня усиливавшейся. В верхней части живота все сильнее начинали двигаться злове-щие мурашки. Только созЫшие работало безотказно. Даже мог писать, чему помогало, видимо, крепкое кофе, запасов которого хватило до дня выезда. Моя жена чувствовала себя физически крепче, но на руках ее открылись и не проходили язвы. Между тем, вещи, на которые удавалось доставать немного продовольствия, преимущественно хлеб, начали явно идти к концу. Всё хуже становилось с топливом, запасы которого иссякали.

Сидя вечером при двух маленьких коптилках,

244

какую

над

мецких Снарядов, от которых дребезжали стекла, я иногда невольно спрашивал жену: «а нужно ли всё это?» Она отвечала как бы недоуменно, — «почему?, конечно, нужно». Гарантии в ее голосе за благополучный исход не чувствовалось, но веры в возможность еще сопротивления и, тем самым, спасения было много.

Отдельные высшие учебные заведения смогли выехать уже в конце января. Здесь сказались не только желание, но и связи их администрации. Партийный секретарь и некоторые другие лица из руководства моего института были, наоборот, большими противниками эвакуации, считая, что лучше оставаться на месте. Объяснялось это тем, что они сумели найти какой-то дополнительный источник продовольствия и не так сильно голодали. Подобную точку зрения разделяли, правда, и некоторые сильно голодавшие представители старой интеллигенции. «В Ленинграде, — говорил мне один хорошо осведомленный профессор, можно рассчитывать на улучшение. В остальной же стране, где мы окажемся без жилища, надвигается, или уже есть, такой же голод и такое же расстройство жизни. На улицу к колонкам за водой ходят не только в Ленинграде, айв ряде других городов». Сам я занимал в вопросе эвакуации колеблющуюся позицию. Не хотелось терять свои книги, материалы, с таким трудом созданное жилище. Хотелось верить поэтому в улучшение продовольственного вопроса. Основанием для этого были слухи о притоке из заграницы в Архангельск различных консервов и жиров. Можно было надеяться, что часть данного продовольствия будет направлена в Ленинград, которому и не так уже много надо, — от жителей осталась едва ли половина. Наряду с этим, другой голос упорно говорил: «бросай все, пока в состоянии двигаться, и уезжай. Впереди исключительно тяжелый путь эвакуации. Его нужно пере-

нести, но дальше все-таки спасение».

215

С начала марта разговоры об эвакуации высших
учебных заведений стали определеннее. 12 марта я
узнал от директора, что в середине апреля институт
выедет в один из волжских городов, где должен будет
остаться на все время войны. 13 марта я в институте
не был. Прийдя же 14-го, узнал, что через два дня мы
выезжаем вместе с другими высшими учебными заве
дениями на Кавказ, в Пятигорск. Настроения институт
ской администрации не могли уже иметь какого-либо
значения. Было общее распоряжение о вывозе ленин
градских вузов на отдых, на Кавказ. Такая поспеш
ность обрадовать не могла. Нужно было собраться
нужно было продать, что возможно из вещей. Между
тем, я не мог даже дать знать об отъезде домой, бу
дучи вынужден сразу же взяться, в связи с эвакуацией
за ряд дел по факультету. Из двух дней для сборов
один, таким образом, пропадал. Домой я вернулся
только к вечеру. I

К счастью кое-что, в предвидении возможного отъезда, было собрано. Однако, нужно было еще многое сделать, и, самое главное, собрать деньги, постараться продать хоть часть вещей. Мы сразу принялись за дело. Я прошел в тот же вечер в три знакомые семьи, жившие невдалеке. Это было не простым и не безопасным делом. В. каждом доме приходилось подниматься

по темной вымерзшей и совершенно безлюдной лестнице. В двух местах, где я был впервые, пришлось потратить много усилий, чтобы найти нужную квартиру. Везде нужно было продолжительно и упорно стучать, чтобы кто-то услыхал и открыл дверь.

Утром следующего дня, на улицах Ленинграда можно было видеть особенно лихорадочное движение эвакуирующихся людей. Большое количество их везло на санях узлы, собранные и связанные явно наспех. Я не мог, конечно, предположить, что в этом заключается некоторое облегчение выезда для нас. Прийдя же

учебны

216

ведений откладывается на два дня и произойдет 18-го марта. Это улучшило положение и в институте,

где оказалось масса дел, и дома, где было совсем невыносимо сделать что-либо в один день. Причиной задержки явилось следующее. Неожиданно в административном порядке срочно эвакуировались, точнее выселялись, все лица немецкого, эстонского, финского и другого иностранного происхождения, а также все, имевшие какую-либо судимость по политическим делам. Как всегда, при таких скоропалительных актах, произошло много путаницы. В число лиц иностранного происхождения по-пали русские с сомнительно звучащими, не по-русски, фамилиями, а среди «имевших политическую судимость» оказались лица, не имевшие вообще судимости. Большинство людей невольно радовалось, получив неожиданную возможность спастись из умирающего города. Отдельные люди, особенно из категории судившихся всё же протестовали, помня о возможных последствиях в будущем. Однако, их попытки восстановить свою добропорядочную политическую репутацию оказались безрезультатны. Власти были непреклонны. Для пересмотра дел, надо думать, не было ни сил, ни времени. Самый факт внеочередной эвакуации «политически-сомнительных» вместо такого же числа людей, не только «политически-преданных», но умирающих и страстно жаждущих спасения, представлял всё же один из шедевров политики советского правительства.

Я часто думал, что было дeйcтвиteльнoй причиной нашей эвакуации. Потеря большой части научных работников и студентов, умерших от голода, заставили, конечно, правительство подумать о спасении оставшихся в живых. Доказательством в этом отношении было то, что везли не куда-нибудь, а на Северный Кавказ, на курорты. Но было еще и нечто другое. По дороге на Кавказ я узнал, что ряд старых профессоров, не захотевших эвакуироваться, вызы-

217

вался в НКВД и подвергся крайне неприятному допросу о причинах нежелания уезжать из Ленинграда. Некоторые из них позже были арестованы. Всё это заставляло думать, что голод голодом, но есть и другие причины эвакуации. В те дни возникла еще раз опасность попытки вторжения осаждавших город немецких войск. Это, очевидно, побудило выслать срочно всякие политически сомнительные элементы. Это, надо полагать, побудило вывезти и высшие учебные заведения.

Дни, предшествующие отъезду были таковы, что лучше их не вспоминать. Тяжелы всякие сборы наспех, когда нужно бросать жилище, имущество и идти куда то в неизвестность. Когда же это приходится делать обессилевшим людям с больными руками, с плохо двигающимися ногами, в промерзшем помещении, при отсутствии самых необходимых условий, начиная с света, то они просто кошмарны. В предвыездные дни, с утра до 4-5 час. я должен был проводить в институте. Вся тяжесть сборов легла на жену, которой приходилось, кроме того, много бегать, чтобы продать более ценные вещи. Ей удалось даже продать кое-что из мебели, конечно, за бесценок. Много помогла крайне самоотверженная помощь недалеко живущих и еще физически-крепко державшихся знакомых. Через них удалось дать знать об отъезде близким мне людям. Некоторые пришли попрощаться, но дошли с трудом, были совсем плохи. Мой брат умер, как я узнал позже, через несколько дней после моего приезда на Кавказ.

18 марта, к 12 час. дня, я пришел в институт, чтобы получить эвакуационное удостоверение. Там собралась уже большая толпа студентов, профессоров и преподавателей. В промерзшем зале сидели на стульях, столах, просто стояли. Служащая, отправленная за удостоверениями, в назначенное время не вернулась. Прошел час, два, три. Присутствующие стали волноваться. Поезд уходил в 7 часов. Все должны были бе-

218

жать еще домой за много километров, а оттуда с вещами также несколько километров к вокзалу. Только в половине 4-го появились долгожданные удостоверения, задержанные по причине каких-то обычных неполадок.

Около 5 час. вечера я был дома, где, конечно, сильно тревожились. Мне дали что-то поесть. В это же время грузили вещи на санки, стоящие во дворе. На оставляемую, квартиру я получил т. н. броню, гарантирующую ее от вселения и занятия. Основанием брони было специальное постановление Ленсовета относительно жилой площади научных работников. Было, однако, уже известно, что в нее намеревается вселиться и захватить со всем остающимся имуществом продавщица ближайшего магазина, пассия начальника районного отделения милиции. Эта особа, совершенно пьяная, приходила даже незадолго до моего возвращения смотреть «свою новую квартиру». Появление пьяной женщины представляло в те дни нечто совсем исключительное. Захват же квартиры при некоторых связях — довольно обычное явление. Больше по инерции я пошел к управдому, молодой девчёнке также со «связями», чтобы предупредить об этом и напомнить о моих правах. Дома ее не оказалось. Может быть, не хотела показываться, будучи уже за одно с этой дульцинеей и ее покровителем. Единственно, что можно было сделать, это написать, стоя в полутемном корридоре, письмо. Внутренний голос говорил, правда, — стоит ли из-за этого задерживаться. Не вселится продавщица, вселится позже кто-нибудь другой/ Какие могут быть брони в городе, ставшем фронтом и к тому же без тыла. Сейчас же следует только уходить от смерти, которая висит над всеми, и продавщицей и возможными другими претендентами. Перед выездом я забежал еще в соседнюю квартиру. Там в большом зале, какие были в старых барских домах, умирала еще сравнительно молодая дама, знакомая

219

нашей семьи от предреволюционных лет. Ее родные и другие жильцы квартиры умерли от голода раньше. Она была девятой по счету. С комнатой, где лежала умирающая, у меня было связано много воспоминаний. В ней собиралось на протяжении всей моей сознательной жизни от юных лет большое интересное общество. Здесь прошла вся послереволюционная история страны... Здесь столько было сказано, продумано и пережито. Тогда же в сумерках наступавшего вечера, промерзшая и безмолвная с холодной буржуйкой посередине, с разваленными и разбросанными вещами, она также имела вид чего-то умирающего или уже умершего. Моя знакомая нашла в себе силы несколько раз простонать, — «Я рада за вас, что вы уезжаете». Я обещал передать ее сыну, находившемуся в армии, всё о последних днях в Ленинграде.

После этого, завернул еще раз в мою квартиру,

ставшую также какой-то чужой и не имеющей никакого отношения ко мне» запер её на ключ и спустился к санкам, где меня ждали. В голове невольно мелькнуло, — я стал бездомным. Совсем так, как представлял себе раньше, понимая, что означает всякая серьёзная война для советского государства. Хотя нет, не так. Тогда я ничего не знал о дистрофии, — опухших не-двигающихся ногах, окоченевших суставах рук и тяжести, тяжести собственного тела. Не представлял себе беспощадного мороза и такого мучительного голода.

Нужно было, однако, спешить на вокзал. Вещей набралось много. Кроме необходимых вещей для жизни, стремились взять всё, что может быть обменено на продукты. Один большой чемодан занимали более дорогие и необходимые мне книги. Всё это было погружено на трое детских санок. Одни санки должна была везти нанятая за хлеб женщина. Затем пришли провожать двое, привязанных к нам детей-подростков из семьи, имевшей счастье быть более сытой. Движение

220

с вещами было крайне тяжело. Ленинград совсем не чистился. Его улицы были сплошь в ухабах, рытвинах, ямах. Санки часто опрокидывались, вещи рассыпались, их нужно было вновь перевязывать. Всё шло очень медленно. Между тем, час отправления поезда приближался. На беду начало темнеть. Это совсем усложнило передвижение. Попытки нанять какой-либо из-* редка проезжающий грузовик оказались безрезультатными. Есть, однако, старая русская пословица «свет не без добрых людей». Сохранилась она в советской жизни и даже в умиравшем в те дни Ленинграде. Один прохожий, видя, как мы надсаживаемся, предложил помочь. Наиболее тяжелые санки он провез около километра, что несколько подвинуло дело. Вскоре после его ухода удалось нанять везти санки за деньги и хлеб какого-то другого человека.

Значительная часть пути должна была идти по Литейному проспекту, на который выехали недалеко от Невского. Стало уже совсем темно. В отличие от общего вида города в те часы, Литейный проспект был оживлен. Двигались вереницы людей, спешащих к Финляндскому вокзалу. Все они везли неизменные санки, груженные узлами, тюками, чемоданами. То те, то другие санки непрестанно опрокидывались, вещи разваливались, движение задерживалось. Задние ругали передних, волновались, кричали, как-то объезжали, и все двигались скорее, скорее к вокзалу. Можно было -забыть, что это дистрофики, больные люди. Нервный подъем был, видимо, значителен. Одного нельзя было забыть, что все они представляют только жалкую горсточку людей, вырывающихся из недр этого величественного, но умирающего города. Достаточно, однако, кому-либо немного задержаться, опоздать — и наступит гибель, неотвратимая и немедленная гибель. Жизненная основа, дававшая возможность как-то держаться, уничтожена, и вновь создана быть не может. Она и так иссякала. Служба уехала и можно получить

221

только карточку иждивенца. Промерзшие жилища разрушены или захвачены уже другими людьми. Топлива нет. Последние силы и средства растрачены в связи с эвакуацией. Помочь, хотя бы обогреть, никТо не в состоянии, даже самые близкие люди. Только смерть. Это понимали все, еще в дни поспешных приготовлений к отъезду и ликвидации своего жилища. Это заставляло сейчас так отчаянно спешить вперед. При подъеме на Литейный мост, повстречалась большая воинская колонна, как видно, только что прибывшая в Ленинград. Люди имели здоровые лица, были хорошо одеты, шли в строгом порядке. На нас, способных, видимо, поражать своим видом всех свежих людей, смотрели явно удивленно и, повидимому, с сожалением.

На Финляндский вокзал удалось прийти раньше

многих других. Однако, произошло недоразумение. Я, отстав в дороге, с провожавшим меня мальчиком, прошел на платформу, но отыскав в темноте поезд, не нашел своих. Дачный вагон, в котором надо было ехать, был еще относительно пуст. Заняв место, я, оставив мальчика, побежал отыскивать жену с другими санками. Только после больших трудов удалось найти её у одного из левых входов вокзала, куда по ошибке завез их нанятый мужчина. Он не только завез, но, потребовав плату, поспешил уйти. Попытки везти вещи самим кончились неудачей. Перед вокзалом были особенно большие ухабы, на которых всё переворачивалось и разваливалось. Только через некоторое время удалось нанять еще какого-то человека с большими санями, взявшимся доставить вещи в вагон. В те дни на санях ехали просто по платформе к поезду. Около вагона творилось уже что-то неописуемое. Новые люди подходили и подходили. Вещи в вагон пришлось проталкивать через толпу. Борьба за место в вагоне всё прибывающих новых пассажиров продолжалась еще долго. Все проходы были забиты, едва

222

ли не до потолка вещами, на которых сидели люди. Для моей жены нашлось еще место для сидения на скамейке. Сам я держался только на ее краю. В довершение всего вагон абсолютно не топился. Когда всё немного успокоилось, выяснилось, что время отправления поезда неизвестно и, во всяком случае, он еще долго будет стоять. Было сказано, что все могут получить по эвакуационным удостоверениям хлеб в вокзале и ужин в столовой против вокзала. Пробравшись как-то через груды вещей в вагоне, я пошел получать хлеб. Это было тем более необходимо, что всё то, что удалось наменять для дороги, пришлось отдать за помощь при доставке вещей на вокзал. Получив хлеб и держа его в руках, я направился за ужином. В нескольких шагах от вокзала из темноты улицы выскочили два молодых человека. Оба угрожали ножами. Быть изрезанным для начала предстоящего пути, не говоря о худшем, не хотелось. Какое-то движение сопротивления было всё-таки сделано. Из двух порций хлеба оказалась выхвачена одна. Помогло то, что сзади приближалась группа людей, бегущих также за ужином. Еще вероятнее мои грабители не были грабителями, а только людьми, потерявшими сознание в том ужасе, от которого меня спасали, а их нет. Как бы то ни было, последняя дань Ленинграду была отдана.

223