Яков Кротов. Путешественник по времени Вспомогательные материалы.
Возвращение на Итаку
Возвращение на Итаку // Новое время. №29. 1996 г.
А все-таки она вертится! Ушел в запасники (до очередного коммунистического реванша) cамиздат, выродились диссиденты (одни канули в Лету и влево, где их позиция слишком напоминает Плеханова, Аксельрода и Веру Засулич, и оттого ужасно раздражает; другие заметались на нейтральной полосе между белыми и красными и вместо исторической роли получили театральную; а мы какие же диссиденты, если при первом порыве ветра слева бросаемся на шею родной заклятой власти, потому что нам и впрямь некуда деться, или к Ельцину под крыло, или на Колыму). Нет запретов; нет и отдушин. Осталась только одна действующая святыня: Таганка.
Юрий Любимов — очень упрямый человек. Ему «дано бесстрастной мерой измерить все, что видим мы». И опять — против течения, опять вопреки.
Кажется, мы впадаем не в Каспийское море, как Волга, а в коммунизм. Могучий поток бездарности, никчемности, злобы, зависти и возмездия несет нас к водопаду, и течение все быстрее и быстрее. А мы барахтаемся и налегаем на весла. Юрию Любимову первому пришлось увидеть и пережить все, что пережили когда-то дворяне, профессура, предприниматели, словом, все несчастные люди России, и что, может статься, предстоит еще пережить тем, кто успел что-то приобресть: уплотнение, конфискацию, скрип комиссарских сапог в своей квартире, вселение в твои комнаты, на твою кровать чужих, ненавистных тебе людей, наглых хамов, дорвавшихся до реванша, на каждом шагу оскорбляющих тебя. Так живет сегодня Театр на Таганке, та звезда, которая три десятилетия подряд указывала нам место, где искать младенца Свободы, правозвестника Нового Завета (чистый либерализм после традиционализма Библии). В Театре на Таганке идут религиозные войны: Ветхий Завет в лице Н.Губенко et K° (КПРФ) воздвигся на Новый, любимовский. Большевистские комиссары, к которым переметнулись и утонченный Филатов, и парадоксальный Джабраилов (ведь Горький и Станиславский тоже примазались к победителям), отняли у мэтра, своего учителя, тот самый огромный кирпичный зал, где он впервые поставил «Трех сестер», где крашенная под кирпич стена распахивалась в вожделенную Москву, где мечтаниям Ирины об участи рабочего и чеховскому пиетету перед военными (у Любимова нет военных, есть военщина) была дана такая резкая отповедь.
Начинается Москва, как известно, от Таганки. Пример, заглавие, глава угла, урок. Коммунисты отняли зал и половину подсобных помещений, они устраивают в нашем святилище (каждый стремился попасть на Таганку, но не все попадали) свои шабаши, приводя в театр Зюганова и Варенникова, как некогда монголы устраивали конюшни в православных храмах.
Но коммунисты бесплодны, их идея — как проклятая Иисусом смоковница; получив Новую сцену, красное «Содружество актеров Таганки» не может поставить ни одного спектакля, который стоило бы смотреть. А ведь они желают захватить не только Таганку, а всю страну! История с театром доказывает неопровержимо, что коммунисты не способны творить. Ю.Любимов, М.Захаров, О.Ефремов творили им наперекор, исподтишка, зашифровывая свои спектакли. Да и все остальные пытались пробиться травинкой сквозь асфальт. Не все травинки коммунистами были выполоты, не все даже были идентифицированы в силу тупости капо от культуры; и вот теперь они твердят, что при них страна прославилась своим искусством! Они бы еще причислили к своим достижениям Мандельштама, Гумилева и Марину Цветаеву, уничтоженных ими! Поистине Галич был прав: «А над гробом встали мародеры и несут почетный караул!» А на маленькой сцене Юрия Любимова, на его «малой Родине», в тесноте, да не в обиде, дают имена всякой твари полевой и всякой новенькой, с иголочки, эпохе. Это Юрий Любимов когда-то озаглавил семидесятые, выкрикнув в «Доме на набережной» роковые строчки: «Спасите наши души!» Мы бредим от удушья, и ужас режет души напополам». И именно ему было дано сформулировать Манифест новой реальности, постсоветской действительности в спектакле «Подросток», по Достоевскому. Нашелся скульптор-авангардист, одолжил на время для премьеры свои изваяния, щедро расставленные в фойе. Достоевский держит блюдо с красотками. Из Достоевского прорастает цветущее дерево. А под потолком висит плашмя Достоевский-люстра, и перед спектаклем сам Юрий Любимов в ней зажигает длинной палкой свечи. Все правильно.
У Достоевского есть все: развратные женщины, добродетельные юноши, зрелые мужи, зловещие старцы, порок и святость, поражение и победа. И люстра здесь на месте: Достоевский — это Галактика, это спирали огней, которые упорядочивают и освещают разумом темный хаос жизни и пространства. А центр этой Галактики — роман «Подросток». Это от его ствола отделяются ветви «Идиота», «Карамазовых», «Бесов», «Кроткой», «Игрока». Театр Любимова — театр идей, а не людей. Неважно, кто кого играет, кто куда проходит и кто во что одет. На сцене концепция, разрастающаяся в миф, а актеры — функции этого блестящего, отточенного уравнения, этой формулы, содержащей великое открытие. Одному только Высоцкому было дано перешибить своей мощью замысел Творца-Любимова, не быть его Адамом, а жить на сцене хоть и в роли, но независимо. Больше это не удается никому. «Подросток» — симфония и у Любимова, и у Достоевского, и никого не волнует отдельный пафос нот.
«Подросток» — роман о выборе ориентира, о становлении свободной личности в том прелестном и несовершенном мире, который создал Бог,— и заповедовал не изменять. У поколения 40—80-х годов прошлого века был выбор и был соблазн. Соблазн идеологии, съевший героев «Бесов», соблазн злодейства из «Преступления и наказания», соблазн юродства («Идиот»), соблазн накопительства («Кроткая»), соблазн страсти (Рогожин, Настасья Филипповна, Наташа из «Униженных и оскорбленных»). Но «Подросток» — это, пожалуй, единственный роман Достоевского о норме, а не о патологии, и поэтому именно в нем таблица элементов писателя, его находка, его тихая пристань, его идеал. Аркадий Долгоруков все попробует, но ничему не предастся до визга. Он и поиграет в рулетку, но не до транса, как в «Игроке». Он и деньги хочет нажить, Ротшильдом мечтает стать, ибо без денег ни достоинства, ни силы, ни покоя нет (слышите, господа социалисты?), но от денег не озвереет и в шизофрению не впадет, как герой «Кроткой». Ребеночка пожалеет, денег даст, но под ноги несчастным себя, как тряпку, не бросит в отличие от князя Мышкина и «брата Алеши». В Катерину Николаевну влюбится, но голову не потеряет, как Митя Карамазов. Юрий Любимов нашел нам героя: совсем не героическую личность, честного малого, без фобий, почти без комплексов (а что денег хочется, почета хочется, любви хочется, знатности хочется, так ведь и мы бы не прочь, да о нас романы не пишут). Этот отрок знает, что надо зарабатывать деньги, что это главное, основа, фундамент бытия. Он умеет купить за два рубля, а продать за десять, умеет и вознегодовать: «Почему нечестно? Рынок! Где спрос, там и рынок». Поколение брокеров, челноков и мальчиков из коммерческих киосков прекрасно поймет поколение таких подростков. Через 100 лет это вернулось к нам, как возвращается благодатная влага жизни на иссушенные яростным солнцем догм поля. Современники не услышали Достоевского: им было недосуг, они бомбы делали для царей и губернаторов.
Так услышьте нас на суше! Сколько веков мы, либералы, будем вам это твердить: с подмостков Таганки, со страниц Самиздата или демократической прессы, из подполья или с эшафота… Наш зов все глуше, глуше! В России мы предупреждаем в последний раз. «Подросток», Таганка, Любимов, Достоевский свидетельствует: «…Моя идея именно в том, чтобы оставили меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу жить один и ни от кого не зависеть… Личная свобода, то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше знать ничего не хочу… Я никому ничего не должен, я плачу обществу деньги в виде фискальных поборов за то, чтобы меня не обокрали, не прибили и не убили, а больше никто ничего с меня требовать не смеет… Куда вы денете протест моей личности в вашей казарме?»
Любимов озаглавил время, сформулировав символ нашей веры. Юный и глупый Достоевский хотел печатать прокламации, делать революцию, связался с петрашевцами; приговоренный к расстрелу постоял на Семеновском плацу, пошел в каторгу. Это была не жизнь. Отрекаясь от нее, он потом уничтожал свое прошлое (наше будущее). Он понял, что жизнь — это совсем другое. Писать романы, издавать журнал, купать детей в ванночке, покупать им гостинцы, ездить на воды, зарабатывать деньги. И чтобы не было никогда никаких «за счастье народное бьются отряды рабочих бойцов». И напрасно за гробом Достоевского курсистки несли его кандалы. Да отстаньте вы от него и от нас со своими кандалами! И на нас, антикоммунистов, не кивайте. Мы не из «Бесов», мы из «Подростка». Мы просто санитары леса, поддерживаем буржуазный баланс, заедаем левый элемент.
Достоевский утешителен. Он писал о хорошей человеческой жизни, где люди страдают только от бедности или от неразделенной любви. А это дело поправимое. Всегда найдутся благодетели (Версилов, Свидригайлов, Алеша Карамазов) и денег дадут. Или наследство привалит. Или работать, наконец, персонаж пойдет. Оля из «Подростка» вешается сама, сдуру. Чекисты в подвале ее не расстреливают. Алену Ивановну, процентщицу, не ликвидируют как класс, вместе с сотнями тысяч других старушек, девушек, юношей. Сбившийся с пути Родион Раскольников убивает ее индивидуально, и его тут же отлавливает Порфирий Петрович и шлет на каторгу. Найдется ли у нас достаточно Порфириев на всех Анпиловых, Тереховых и Зюгановых?
На сцене в углу дверь, откуда все время рвутся молодые люди в красных шарфах, социалисты. Вроде Васина. Их заталкивают назад, дверь запирают на задвижку. Не открывайте вашу дверь, пусть будет дверь закрыта! Помните: в России социализм всегда щелкает зубами за дверью. Достоевский для нас больше не экзотика, мы вернулись в его мир. Теперь он — наш современник, а Симонов, Булгаков, Трифонов — ископаемые, почти марсиане. Мы вернулись на Итаку. Наша Одиссея кончилась. Ни Троя, ни Елена не стоили ни пролитой крови, ни понесенных трудов. Хватит, ребята. Пенелопа заждалась.
