Яков Кротов. Путешественник по времени.- Вера. Вспомогательные материалы

Жан Маритэн

МЕТАФИЗИКА И МИСТИКА

Маритен Ж. Метафизика и мистика // - Путь. - №2. - 1926. - Янв.

Статья Ш. Маритэна, самого замечательного представителя томистской католической философии во Франции, дана им редакции «Пути» в рукописи до ее напечатания на французском языке.

(Перевод с французского.)

1. В эпохи спекулятивного бессилия можно было бы думать, что метафизика отличается, по крайней мере, скромностью. Но время, которое не знает ее величия, не знает и ее ничтожества. Ее величие в том, что она — мудрость. Ее ничтожество в том, что она — человеческое знание. Да, она называет Бога. Но называет не Его Именем. Ибо Бога нельзя описывать, как описывают дерево, или коническое сечение. Ты — Истинный Бог, Спаситель Израиля, Ты — Бог сокрытый. Когда Иаков, на заре спросил у Некто: «скажи мне имя Твое? Он ответил: «зачем ты спрашиваешь о имени Моем?»* Нельзя произнести, поистине, чудесное имя это**, вознесенное «над всяким именем не только в сем веке, нои в будущем»***.)

2. Один и тот же порок свойствен самым различным философам нашего времени: нео-кантианцам, нео-позитивистам, идеалистам, бергсонианцам, логистам, прагматистам, нео-спинозистам, нео-мистицистам. Все они повторяют то же старое заблуждение об именах. Все они, в тех или иных формах, сознательно или бессознательно, ставят в упрек познанию через понятия то, что оно не дает интуиции сверхчувственного единичного бытия, подобно lа соgnitio tertiigeneris Спинозы, теософическому видению Бемэ или Свэденборга, которое Кант, с таким сожалением, признал иллюзорным. Все они не прощают этому познанию того, что оно, подобно познанию чувственному, не открывает непосредственного доступа к самому бытию, а лишь к сущностям, как

_________________________

*) Бытие, XXXII, 29.

**) Denys. De Divinas Nominibus. I, 6 (leçon 3, de St. Thomas).

***) Посл. Aп. Павла (к Ефес. I, 21).

88

чистым объектам мысли. Они совершенно не хотят знать цены абстракции, этой имматериальности, более твердой, чем сами вещи, хотя и неосязаемой и недоступ­ной воображению, которую разум ищет в сердце вещей.

Где же корень этой неизлечимой болезни номинализма? В том, что имея вкус к реальности, утратили смысл бытия. Бытие, само по себе, оторванное от воплощающей его материи, бытие, с одними лишь объективными необходимостями, с своими невесомыми законами, неосязаемым принуждением, со всей нез­римой очевидностью своей, для них лишь — пустое слово. Можно ли умозрительно изучать геометрию в пространстве, не видя фигур в этом пространстве? Мож­но ли рассуждать о метафизике, не видя сущностей в постигаемом? Без сомнения, трудная гимнастика нужна поэту, она нужна и метафизику. Но и в первом и во втором случае ничего нельзя предпринимать, не обладая первичным даром.

Интуиция есть для нас пробуждение среди снов, резко сделанный шаг, выводящий нас из сна и его звездных рек. Ибо есть у человека несколько снов. Каждое утро выходит он из сна животного, из сна человеческого, когда рас­крывается его интеллект (и из сна божественного от прикосновения Бога). Рождению метафизика или поэта сопутствует некая благодать природного порядка. Поэт, бросающий свое сердце, как стрелу или ракету, в мир вещей, видит, как бы угадывая, даже в чувственном (так как его нельзя отделить) — блеск духовного, откуда сияет ему взор Бога. Метафизик, отворачиваясь от чувственного, видит через науку, в умопостигаемом и свободном от вещей преходящих, тот же духовный свет, но выраженный в идее. Абстракция, несущая смерть одному, необходима, как воздух, другому; воображение, прерывность, недостоверность, гибельная для одного, являются источником жизни для другого. Про­низанные и тот и другой лучами, падающими из творческой ночи, один питается умопостигаемостью связанной и столь же многообразной как отображение Бога в мире, а другой умопостигаемостью разоблаченной и такой же определенной, как и бытие, присущее вещам. Оба качаются на доске, то взлетая к небу, то опускаясь к земле. Зрители смеются, глядя на эту забаву: они сидят на земле.

3. Вы, говорят мне, напоминаете нам толкователя черной магии, который советовал бы нам летать руками. Нет, я прошу вас летать вашими крыльями. Но у нас есть только руки. — Руки? Но это атрофированные крылья. Нечто совсем иное. Они выросли бы, если б вы были смелее и поняли, что нельзя опираться только на землю, что воздух — не пустота.

Слишком верно то, что вечная метафизика не вмещается в рамки современного мышления или, вернее, это мышление не вмещается в нее. Три столетия эмпироматематизма принудили ее интересоваться лишь изобретением приборов для лов­ли феноменов — сети понятий, дающих разуму некоторое превосходство в области практической и иллюзорное постижение природы, ибо мысль погружается

89

ими не в бытие, но в само чувственное. Двигаясь вперед не путем присоединения новых истин к истинам уже завоеванным, а лишь путем замены устаревших приборов новыми, оперируя вещами, которых не понимаешь, достигая ре­альное лишь мало помалу, терпеливо, одерживая победы лишь частичные и всегда временные, втайне проникаясь, все более и более, вкусом к материи, с которой ведет хитрую игру, современное мышление развило в себе, в низшей области научной демиургии, некие сложные чудесно специализированные щупальцы и изу­мительный охотничий инстинкт. Но, в то же время, оно до нельзя ослабело и ста­ло беззащитным в отношении к подлинным объектам интеллекта. Оно недо­стойно отрекается от них и неспособно уже оценить всеобщее значение рациональных достоверностей иначе как систему хорошо оборудованных зубчатых колес. Вот почему ему ничего другого не остается, как выступить или против всякой метафизики — устаревший позитивизм, или на защиту псевдо-метафизики — позитивизм нового типа — или на защиту одной из ее подделок, где мы находим эмпирический прием в самой грубой его форме, как у прагматистов и у плюралистов, или в самой тонкой — в бергсоновской интуиции, или же в самой религиозной — в целостном акте М. Блонделя и его усилий мистически пережить все вещи — захватить области чистой интеллекции. Все это так: склоны современного интеллекта направлены против нас. Но разве склоны не созданы лишь для того, чтобы преодолевать их новым подъемом? Интеллект не изменил своей природы. Он прибрел лишь дурные привычки. Привычки могут быть исправлены. Вторая природа? Но первая все же остается и силлогизм пребудет до техпор, пока жив будет человек. Философа гораздо менее, чем художника, стесняет разобщение с интеллектуальным ритмом его времени. Иначе обстоит дело в первом и втором случае. Художник переливает в свое произведение творческий дух, метафизик соизмеряет познающий дух с реальностью. Артисту удается овладеть материалом лишь тогда, когда он вверяет себя духу своего времени, доводя его до предела и, прежде всего, сосредоточив все свое томление и весь огонь свой. Но философ должен, прежде всего, связать себя с объектом и изо всех сил держаться за него с таким упорством, чтобы в материале, который ему сопротивляется, произошел, наконец, прорыв, определяющий перегруппировку сил и новую ориентировку.

4. Верно и то, что метафизика не может быть полезной для экспериментальной науки. Открытия и изобретения в царстве феноменов? Но здесь ей нечем похвастаться; ее эвристическое значение в этом отношении, как говорят, равно нулю. С этой стороны ничего ждать от нее нельзя. На небе не работают так, как на земле. И в этом ее величие, мы это знаем уже в течение тысячелетий. Она бесполезна, говорил старый Аристотель, она не служит никому и ничему, ибо она выше всякого сервилизма. Бесполезна, потому что сверх-полезна, потому что

90

хороша в себе и для себя. Поймите же, что служи она науке, помогая ей в ка­честве материала, она не соответствовала бы своему назначению, желая превзойти эту науку и не будучи выше ее.

Ложна всякая метафизика, будь то Декарта, Спинозы или Канта, если она измеряется не тайной того, что есть, а состоянием позитивной науки в тот или иной момент. Истинная метафизика может так же, в известном смысле, ска­зать о себе: царство мое не от миpa сего. Ее аксиомы ? Она завоевывает их, не­смотря на то, что этот мир пытается скрыть их от нее: о чем говорят фено­мены, эти обманчивые волны голой эмпирики, как не о том, что то, что есть не существует и что действие больше причины. Ее выводы? Она созерцает ихъ, восходя от видимого к невидимому, она подчиняет их порядку разумной причинности, воплощенной в этом миpe и, все же, его превосходящем и ни в чем не противоречащем системе чувственной последовательности, изучаемой эксперимен­тальной наукой, но ей совершенно чуждой: движение моего пера на бумаге, — рука, — воображение и внутреннее чувство, — воля — интеллект, и первичный Агент, без которого все созданное бездействует. Такой ряд ни в чем не противостоит, но и не помогает определению сосудо-двигательных изменений или ассоциаций данных образов в то время, как я пишу. Метафизика требует некоторого очищения интеллекта; она предполагает также некоторое очищение воли и силу отдать себя тому, что ничему не служит — бесполезной Истине.

Ни в чем, однако, не нуждается так человек, как в этой бесполезности. Не в истинах, которые служат нам, нуждаемся мы, а в истине, которой бы мы служили. Ибо в ней — питание разума, а мы — разум, в наивысшей части на­шего существа.

Бесполезная метафизика устанавливает порядок — не в виде полицейских предписаний а порядок исходящий из вечности — в интеллекте как спекулятивном так и практическом. Она возвращает человеку его устойчивость и движение, назначение которых, как известно, в том, чтобы, упираясь обеими ногами в землю, головой устремляться к звездам. Она открывает ему во всей полноте бытия, подлинные ценности и их иeрархию. Она устанавливает свою этику. Она поддерживает справедливый порядок в миpeсвоего познания, обеспечивая естественные границы, гармонию и соподчинение различных наук. И это гораздо необходимее человеческому существу, чем самые роскошные цветы математики феноменов. Ибо какой смысл завоевать мир, но потерять истинную направленность разума.

Однако, мы слишком немощны и, весьма возможно, что светлый мир, дару­емый здоровой метафизикой, окажется менее благоприятным для экспериментальных открытий, чем мечтательность и страстность ума, погруженного в чувственное. Возможно, что науки о природе любят ловить рыбу в мутной воде, но, быть может,

91

и мы имеем право считать себя уже достаточно отягченными человекоубийственными благодеяниями смехотворного господства над материей.

Метафизика утверждает нас в вечном и абсолютном, заставляет перейти от зрелища вещей к познанию разума — в самом себе более крепкого и верного чем все математические достоверности, хотя и менее нам доступного, — к науке о незримом мире божественных совершенств, раскрывающихся в тварных отображениях.

Метафизика — не средство, а цель, плод, благо подлинное и сладостное, познание свободного человека, познание самое свободное и естественно царственное, вход в свободный досуг великой спекулятивной активности, где дышит один лишь интеллект, пребывающий на вершине всехпричин.

5. Однако все это пока еще лишь предчувствие, лишь отдаленное представление о радостях отчизны. Мудрость эта обретена посредством науки: и в этом основ­ная трудность и горечь для разума. Ибо древнее проклятие «проклята земля» тяготеет более трагически над нашим разумом, чем над нашими руками. Попробуйте, но если вы не рассчитываете на особое покровительство доброй Фортуны, над которой не напрасно задумывались язычники, то знайте, что исследование высших умопостижений окажется трудом напрасным и причинит вам ужасную печаль неудавшихся истин. Боги ревнуют нас к метафизической мудрости — доктринальное наследство, единственное благодаря которому мы можем ее постигнуть, не совершая ошибок, всегда игнорируется — человек пользуется ею лишь случайно и может ли быть иначе? Какой прекрасный парадокс! Наука о божественных вещах, завоеванная человеческими средствами, обладание сво­бодой, доступное лишь духам, сорванное «столь рабской» природой!

Метафизическая мудрость пребывает на высшей ступени абстракции, потому что она наиболее отдалена от чувств; она открывает доступ к имматериальному, к миpy реальностей уже существующих или могущих существовать неза­висимо от материи. Но способ нашего восхождения указывает нам также и на нашу ограниченность. По природной необходимости абстракция, как условие всякой человеческой науки, влечет за собой, вместе с многообразием различных точек зрения и дополнений, суровый закон логического развития, медлительную выработку концепций, всю сложность огромного производства крылатого аппарата речи, более тяжелого, чем воздух. Метафизика ищет чистого созерцания, она хочет перешагнуть от рассуждений к чистой интеллекции. Она стремится к единству простого видения. Она приближается к нему подобно азимптоте, но ни­когда его не достигает. Кто из метафизиков, если не считать древних Браманов, сильнее чем Плотин жаждал единства? Но экстаз Плотина не является конечным достижением; скорее это точка ниспадения метафизики и одной метафизики недостаточно для того, чтобы он произошел. Счастливый случай, выпавший на

92

долю Плотина четыре раза в течение шести лет, которые Порфирий прожил с ним, кажется нам как бы мгновенным соприкосновением с интеллектуальным светом естественно более ярким, чем свет природный, судорогой человеческого разума от прикосновения чистого духа.

Вернемся, однако, к нашей теме. Я сказал уже, что метафизика страдает не только от недостатка свойственного абстракции и дискурсии. У нее есть болезнь, присущая ей самой. Она есть естественная теология, ее объект по преимуществу есть Причина всех причин. Принцип всего, что существует вот То, что она хочет знать. И может ли она не желать познать его знанием совершенным и законченным единственным и вполне удовлетворяющим познать его в самом себе, в его сущности, в основе, на которой он покоится? Желание увидеть Перво­причину, поскольку оно присуще человеку, будучи «условным» и «несовершенным», ибо оно не происходит в нас от естественного соответствия с объектом, в известном, особом смысле естественно свойственно метафизику, который не мо­жет, не отрекаясь от себя, не испытывать его остроты.

Итак, метафизика позволяет нам познать Бога лишь по аналогии, в том, что не свойственно Ему по существу, в общности Его трансцендентальных совершенств, которые находятся одновременно — в бесконечно различных способах проявления — и в Нем и в вещах. Познание истинное, точное, абсолютное,— наиболее высокая услада разума, ради которой стоит быть человеком, но познание это все же отстоит бесконечно далеко от видения и заставляет нас еще более чувствовать всю безмерность тайны. Как бы сквозь тусклое стекло. Слишком по­нятно, что даже наиболее совершенные плоды интеллектуальной жизни все же оставляют человека неудовлетворенным. Нужно признать за общее положение, что интеллектуальная жизнь недостаточна для нас. Она нуждается в дополнении. Познание вводит в нашу душу все формы и все блага, но лишенные присущей им жизни и низведенные на степень объектов мысли. Они пребывают в нас, прививаются нам, но способ их бытия не полон. Они требуют дополнения, они отягчают нас желанием следовать за ними в их собственном существе и реальности, овладеть ими не только в идее, но и в реальности. И вот тут-то и является любовь. Она влечет душу к соединению уже порядка реального, которого интеллект, сам по себе, за исключением особых случаев виденья Бога, — не может дать.

Мы обречены, если не считать некоторые нечеловеческие срывы, на то, чтобы наша интеллектуальная жизнь, в конце концов, признала свою нищету и пролила свет на природу желания. Это — проблема Фауста. Если человеческая мудрость не устремляется ввысь в любви к Богу, она ниспадает к Маргарите.

Мистическое обладание Всевышним Богом в вечной любви или физическое

93

обладание бедным телом в преходящем времени — таков удел каждого, каким бы волшебником он ни был. Это выбор, которого нельзя избежать.

6. Здесь и нищета метафизики и ее величие. Она пробуждает желание наивысшего единения, полноты духовного обладания в порядке реальности, а не только в идее, и не может его осуществить.

Иную мудрость проповедуем мы, соблазн для иудеев, а для эллинов безумие. Мудрость эта — дар обожествляющей благодати, свободный взлет несотворенной премудрости, превышающий всякое человеческое усилие. В основе его лежит безумная любовь к этой премудрости; она заложена в каждом из нас до предельного соединения духа с ней.

Мистическая мудрость не есть блаженство, не есть совершенное обладание божественной реальностью. Но это ее начало. Это вхождение уже здесь, на земле, в непостижимый свет, вкушение, осязание, и непроходящая сладость от близости Бога, ибо семь даров пребудут в видении такими, какими открывает в них нам, уже здесь, вера. Мы не можем простить ни тех, которые ее отрицают, ни тех, ко­торые ее искажают, введенные в заблуждение непростительным метафизическим самомнением, ибо познав божественную трансцедентность, они не хотят прекло­ниться перед ней. Метафизика, которую многие западные люди в Германии и Франции — не говоря уже о постыдной теософической подделке—предлагают нам под видом мудрости Востока*) — подлинный ли лик ее? Весьма сомневаюсь. Я склонен думать, скорее, что даже в самом благоприятном случае, речь идет лишь о том или ином толковании, принятом в одной из тамошних закрытых школ. Как бы то ни было, эти напыщенные доктрины являются полным отрицанием мудрости святых. Думая достичь наивысшего созерцания одной лишь мета­физикой, ища совершенствования души вне любви, тайна которой остается для них совершенно непроницаемой — мы хорошо понимаем почему, — подменяя сверхъестественную веру и откровение Бога, воплощенного в Слове — Единородный Сын сый в лоне Отчем, той исповеда — так называемой тайной доктриной, унаследованной от каких-то неизвестных учителей Знания: они лгут, потому что говорят человеку, будто он может увеличить свой рост и своими силами войти в сверхчеловеческое. Христианин судит их; они не могут судить его. Их экзотический интеллектуализм, созданный лишь как подмена истинной метафизики — есть призрак обманчивый и вредный.

Претенциозная философия может быть врагом мудрости еще и в другом отношении: не упраздняя мудрости святых перед метафизикой, она подменивает ее, в большей или меньшей степени а в наиболее важных случаях, прямо смешивает с метафизикой, — и этим совершенно искажает ее природу.

________________

*) Речь идет здесь о нехристианском Востоке. Прим. ред.

94

Созерцание святых находится не в линии метафизики, а в линии религии. Эта наивысшая мудрость в поисках совершенного знания, не зависит от усилий интеллекта, а от целостного отдания себя ради осуществления высшей правды в конечной целиее. Это наивысшее знание предполагает отказ от знания.

Не для познания созерцают святые, но для любви. И любят они не ради того, чтоб любить, а ради любви к Тому, Которого любят. Они стремятся к соеди­нению с Богом, которого требует любовь, ради превыше всего любимого Бога и любят себя только ради Него. Их конечная цель не в том, чтобы услаждать свой интеллект и свою природу — это значило бы остановиться на себе — цель их — творить волю Другого, содействовать благу Благого. Они не ищут душу свою. Они губят ее, они уже ее не имеют. Если, проникая в тайну божественного сыновства и как бы в чем-то обоживаясь, личность их делается транс­цендентной, независимой и свободной, как ничто в мире, то лишь потому, что они все забывают и живут уже не они, а живет в них Любимый.

Антиномии, открываемые «новыми мистиками» в традиционном мистицизме — потому что они имеют о нем представление ложное, испорченное основными современными предрассудками о духовной жизни — я охотно признаю в них удачную характеристику философской псевдо-мистики (Новый мистицизм сам с трудом избежит ее). Но они теряют всякое значение в применении к подлинной мистической жизни. Здесь нет места ни «творческой воле», ищущей непосредственной экзальтации в чистой авантюре или бесконечном восхождении, ни «магической воли», ищущей своей собственной экзальтации в власти над миром и конечном обладании. Здесь только любовь. (Пусть наши философы не забывают, что любовь, одна лишь любовь делает все). Это она пользуется знанием, которое черпает под воздействием Духа Божьего, как сладостный дар — чтоб с еще большей полнотой соединиться с Любимым. Здесь душа не ищет ни экзальтации, ни уничижения: она ищет соединения с тем, Кто Первый полюбил ее. Потому что здесь — Бог не только имя, но и реальность, здесь Сама Реальность и даже Сверх-Реальность, изначальная, бывшая до нас, без нас, непостижимая ни человечески, ни ангельски, но божественно и поэтому нас обожествляющая, Сверх-Дух, постижение коего не только не ограничивает конечный дух наш, но делает его безграничным, Ты — Бог живой, наш Творец.

Источник созерцания святых не в духе человеческом. Источник этот — благодать, дарованная свыше. Это совершенный плод наш, всех рожденных от Воды и Духа. Явление, по существу своему, сверхъестественное, проистекающее конечно, из нашей субстанциональной глубины и активности наших природных данных, но, поскольку данные эти наши, они пассивны перед всемогуществом Бога, они ниспосланы Им. Дары, которые Он запечатлевает на них, возвышают их, но возвышение это не может быть достигнуто одними лишь природными силами.

95

Явление это в наивысшей степени личное, свободное и действенное, жизнь, текущая в вечность, но являющаяся для нас как бы бездействием и смертью, потому что сама она сверхприродна не только объективно, но и по способу воздействия на нас. Она проистекает из нашего духа под воздействием одного лишь Бога и возносит его действующей благодатью, в которой вся инициатива принадлежит Богу. И, так как вера есть корень и основа всякой сверхъестественной жизни, то явление это непостижимо без веры. «Помимо веры нет способа наи­более близкого и соответствующего созерцанию»*)

Наконец, святые созерцают не только ради божественной любви, но и посредством ее. Созерцание это предполагает не только теологическую добродетель любви и свыше ниспосылаемые дары Разума и Мудрости, вне любви в душе не существующие. Бог, которого познают верой во тьме и как бы на расстоянии, — ибо для интеллекта всегда есть расстояние, если нет видения — Он же познается любовью непосредственно, в Нем самом, соединяя нас в сердце нашем с тем, что сокрыто в вере. Божественные предметы, внедренные в нас любовью Бога, сделавшегося нашим посредством любви, мистическая мудрость, под активным воздействием Духа Святого, испытывает в любви и через любовь как отдающихся нам в нас и знает аффективно «через непостижимое единение»**) погружаясь в ночь, превосходящую всякое раздельное познание, всякий образ и всякую идею, как бы переводя в бесконечное все, что твари когда бы то ни было могли помыслить. «Воистину Ты - Бог и Спаситель Израиля, Бог сокрытый». Она познает Бога, как Бога сокрытого, Бога спасающего и спасающего тем более, чем больше Он сокрыт; познает тайную мудрость, очищающую душу. Оставаясь под контролем теологии, завися от ее условий и основ в земных пределах, от многочисленных понятий и знаков, в которых божественная Истина обнаруживает себя нашему интеллекту, может ли она не превзойти все наши раздельные понятия и все выразимые знаки, чтоб слиться, в опыте любви, с самой реаль­ностью, этим первичным объектом веры? Здесь мы являемся антиподами Плотина. Вопрос не в том, чтобы интеллектуально превзойти все постигаемое, чтобы взойти посредством метафизики и ее разумно построенной диалектической лестницы до уничтожения — еще природного — природной интеллекции в сверх-интеллегибельном или пережить ангельский экстаз. Вопрос в том, чтобы в любви возвыситься над всем тварным, чтобы под божественным воздействием, отрекшись от себя и всего в миpe, вознестись любовью в пресветлую ночь веры, до наивысшего сверхъестественного познания всего безгранично сверхъестественного и там любовью преобразиться в Боге. Ибо «только для этой любви мы и были созданы»***). Нет,

_____________________

*) St. Jean de la Croix. Montée du Carmel, II, VIII.

**) Denys, Noms divins, VII, 3.

***) St. Jean de la Croix, Cantique spirituel, str. 29.

96

метафизика не может быть дверью для мистического созерцания. Дверь эта — человечность Христа, который дарует нам благодать и истину. «Я дверь, сказал Он, кто войдет Мною, тот спасется, и войдет, и выйдет, и пажить найдет».

Войдя через Него, душа поднимается и проникает в ночное и голое созерцаниe чистой божественности и оттуда снова опускается к созерцанию святой чело­вечности. И здесь и там она находит пищу и насыщается Богом своим.*)

7) В каждом символе, понятии или имени нужно различать две вещи, объект, который они познают и способ, каким познают. Во всех символах, которыми наш интеллект пользуется для познания Бога, способ, каким Его символизуют недостаточен и недостоин Бога, так как он соответствует не Богу, а тому, что не есть Бог, подобно тому, как совершенства, пребывающие в вещах в чистом виде своем предсуществуют в Боге. И так же как все тварные вещи лишь несовершенно отражают Бога их создавшего, таким же несовершенным образом и наши идеи, познающие прежде всего и непосредственно все сотворенное, дают познание Бога. Совершенство ими выражаемое, которое может — если оно порядка трансцендентного — существовать в состоянии и тварном и нетварном, им свойственно обозначать в состоянии тварном, ограниченном и несовершенном. Также и все имена, которыми мы называем Бога, обозначая одну и ту же реальность, невыразимо единую и простую не являются ли однако лишь синонимами, так как они обозначают ее тем способом, каким соединены и разделены в тварях совершенства, предсуществующие в Боге в состоянии наивысшей простоты. Бог есть непреходящее Добро, непреходящая Истина, непреходящее Бытие, но идея Добра, Истины, Бытия даже в чистом состоянии своем не была бы Богом. Отсюда следует, что имена и понятия, соответствующие Богу, сохраняют, переходя на Него, всю свою умопостигаемую ценность и все свое значение: обозначаемое пребывает целостным в Богесо всем, что оно создает для интеллекта («формально» говорят философы). Когда мы говорим, что Бог добр, мы этим существенно обозначаем божественную природу и знаем, что в ней есть все, что необходимо предполагает ее добро. Но в этом совершенстве, в чистом акте его — который и есть сам Бог — заключено уже бесконечно большее, чем это обозначено в понятии о нем и имени его. Оно существует в Боге (в «наивысшей полноте», говорят философы) способом бесконечно превосходящем наше понимание. Зная, что Бог добр, мы еще не знаем, что такое божественное Добро, ибо Он добр, как никто другой, истинен как никто другой, Он есть, как ничто из всего что мы знаем.

Итак, говорит св. Фома, имя Мудрец, когда оно сказано о человеке, описы-

_________________________

*) St. Thomas d'Aquin, Quodlib. VIII, a, 20; Josephusa Spiritu Sancto, Cursus theologiae, mystico scholasticae. Disp. primaproemialis, q. 2 § 1 (edit. 1924, Beyaert, Brugestp. 117.

97

вает и выражает, до некоторой степени, обозначаемый предмет, но не тогда,. когда оно сказано о Боге; в этом случае оно оставляет предмет невместимым, неописуемым и превосходящим «значение имени»*).

Всякое познание Бога посредством идей или понятий, идей приобретенных метафизикой и спекулятивной теологией или внушенных как бы в пророчестве, — всякое чисто интеллектуальное познание Бога, вне блаженного Видения, если бы оно даже было абсолютно верно, абсолютно достоверно и являло бы собой подлинное и наиболее желанное знание, благодаря способу восприятия и обозначения его, все же осталось бы безнадежно неполным и бесконечно несоответствующим познаваемому и обозначаемому объекту.

Очевидно, если нам может быть дано познание Бога, хотя бы еще и не sicutiest, не в Его сущности, не в видении, а лишь в трансцендентности Его божественности, пользуясь способом познания, соответствующим познаваемому объекту, то и такое познание не может быть достигнуто путем чисто интеллектуальным. Превзойти всякий способ познания, оставаясь в линии интеллекта, т. е. понятия, было бы противоречием в терминах. Нужно пройти через любовь. Одна лишь любовь, я говорю любовь сверхъестественная, может совершить этот переход. Земной разум может превзойти все обычные пути лишь отрешившись от познания. Тогда Дух Божий, пользуясь сродством любви и воздействиями, произведенными божественным единением на нашу аффективность, даст душе в опыте любви поз­нать то, что недоступно и недостижимо никакому познанию.

«Тогда, освобожденная от миpa чувственного и миpa интеллектуального, душа вступает в таинственную тьму святого неведения и, отрешившись от всяких научных данных, она теряет себя в Том, Кто не может быть ни видим, ни осязаем. Всецело отдавшись этому объекту, не принадлежа уже ни себе, ни другим, соединенная с неведомым самой благородной частью своего я, в силу отказа от познания, она черпает, наконец, в этом абсолютном незнании то познание, ко­торое не может быть завоевано никаким постижением».**)

8). По-видимому, характер переживаемых нами времен стоит под знаком разделения тела и духа или прогрессирующего распада человеческого образа. Слишком очевидно, что переход человечества под власть Денег и Науки (я имеюввиду математическое использование природы) указывает на возрастающую материализацию интеллекта и миpa. С другой стороны, и как бы в компенсацию этого явления, дух, в котором наша дискурсивная и социальная активность нуждается все меньше и меньше и с которого, благодаря этому снимается необходимость обслуживания многих органических функщй человеческой жизни — дух этот как

___________________

*) St. Thomas. Sum. Theol. I, 13, 5.

**) Denys. Theologie Mystique, Ch. I, 3.

98

бы освобождается или может частично освободиться. «Фотография освободила живопись». Эти слова Жана Кокто могут быть применены ко всем областям. Печатание освободило пластические искусства от педагогических функций, выпавших на их долю в эпоху строительства соборов. Опытные науки освободили метафизику от заботы объяснять предметы чувственной природы и от многих иллюзий, явившихся последствиями греческого оптимизма. Земля не нуждается более в Ангеле, который бы ее вращал, она находит возможность двигаться без его помощи. Дух возносится к небу.

Но человек есть и тело и дух, связанные между собой не ниткой, а единством субстанции. И если человеческие вещи перестанут быть измеряемыми человеческим составом — одни в соответствии с энергиями материи, другие по требованиям развоплощенной духовности, то это будет для человека ужасающим метафизическим раздроблением на части.

Можно думать, что образ миpa прейдет в день, когда этот разрыв достигнет предела и сердце наше не выдержит.

Что касается вещей духовных, то их «освобождение» рискует остаться иллюзорным, — что тяжелее рабства. Узы, налагаемые их служением людям, были для них легкими. Они, хотя и стесняли, но придавали им их естественный вес. Ангелизация искусства и знания? Вся эта возможная чистота не будет ли утрачена в этом грубом безумстве? Она обретет себя и будет сама собой лишь в ограде Духа. Там где будет труп, там соберутся орлы. В то время, как мир опускался, Церковь Христова возносилась как бы сквозь него, мало-помалу освобождаясь и освобожденная от забот о городах ее изгоняющих и от земных попечений, которые по праву выполняла. И, когда она, нищая и лишенная всего, бежит в пустыню, она увлечет за собой все, что останется еще в мире не только от веры, любви и истинного созерцания, но и от философии, поэзии и добродетели. И это будет более прекрасным, чем когда-либо.

9).Огромный интерес современного кризиса заключается в том, что будучи более универсальным, чем какой-либо иной, кризис этот вынуждает нас сделать окончательное избрание. Мы достигли, наконец, линии водораздела. Благо­даря измене Запада, злоупотребившего божественной благодатью и растратившего дары, которые он должен был возделывать для Бога, произошло то, что, выпав из порядка любви, порядок разума всюду исказился и более ни на что не годен. Зло рационализма породило раздор между природой и формой разума. Отныне стало очень трудно удержаться на одном человеческом. Нужно делать ставку или выше разума и за него или ниже его и против него. Но одни лишь теологические добродетели и сверхъестественные дары превосходят разум. Дух? Но какой дух вызываете вы? Если это не Дух Святой,, то, с таким же успехом можно было бы призывать дух дерева или дух вина (espritdevin — непереводимая игра слов.

99

пер.) Все, так называемое духовное или сверх разумное вне любви служит, в конце концов, лишь животности. Вражда против разума будет всегда восстанием рода против специфического различения. Мечта противоположна созерцанию. Если чистота заключается в полном разнуздании жизни, согласно чувствам и их механизму, то чистоту эту мы найдем скорее у животного, чем у святого.

Mир, тот мир, о котором Христос не молился — его выбор уже давно сделан. Освободиться от formarationis, убежать как можно дальше от Бога в невозможное метафизическое самоубийство, — жестокий и спасительный порядок, установленный вечным законом, — таково желание, от которого трепещет плоть ветхого человека. Этого желал и Древний из древних, низвергаясь, подобно молнии, с высоты небес. Чтобы выразить его в абсолютном, в полноте, доступ­ной существу, которое почти никогда не знает, что делает — нужен некоторого рода героизм. (Дьявол имеет своих мучеников). Свидетельство без обещания, воздаваемое тому, что более, чем умерло...

Что касается огромной массы человеческой, то судя по обыкновенным условиям человеческой природы, можно легко поверить, что она будет катиться по той же наклонной плоскости, без воли и мужества, умерщвленная своим идеалом. Движение по наклонной плоскости так легко!

Но все же ошибочно судить лишь согласно природе. Нельзя забывать о благодати, которая готовит свои неожиданности. В то время как старый мир продолжает свое ниспадение, уже зарождается воистину новое, — таинственное и непобе­димое движение божественного сока в мистическом Теле, нетленном и не стареющем, благословенное пробуждение души под покровом Девы и Духа. О, Премуд­рость, охватывающая силой своей концы земные и объединяющая противоположно­сти! О, обетование, украшающее собой это несчастное время и вливающее в нас радость! Пусть народы, принявшие крещение и не оставшиеся верными своему при­званию отделяются от Церкви, пусть всюду поносят имя Христово, давая вместо христианской цивилизации лишь труп ее, но те, которые чувствуют, что все по­теряно и ждут неожиданного — я никогда не буду презирать ни их отчаяния, ни их ожидания. Чего же они ждут? — вот что важно знать: Антихриста или Второго пришествия Христа? Мы, мы ждем воскресения мертвых и жизни будущего века. Мы знаем, чего ждем и знаем, что то, чего мы ждем, превосходит всякое постижение. Есть разница между тем, когда не знают, на что надеяться, и когда знают, что то, на что надеются — непостижимо.

ЖАК МАРИТЭН.

100