Яков Кротов. Путешественник по времени.- Вера. Вспомогательные материалы: богочеловечество.

Мать Мария Скобцова

О ПОДРАЖАНИИ БОГОМАТЕРИ

Скобцова М. О подражании Богоматери / Путь.— 1939.— № 59 (февраль — март-апрель).—С. 19—30.

Надо искать подлинных, религиозных, глубинных основ для того, чтобы понять и оправдать тягу к, человеку, лю­бовь к человеку, путь среди братьев, людей.

И с двух разных сторон звучат предостережения. С одной стороны, гуманистический мир, даже принимая основы христианской морали в межчеловеческих отношениях, про­сто не нуждается ни в каком их дальнейшем углублении, ни в каком их оправдании, не из них самих вытекающем. Он пребывает в трех измерениях, он этими тремя измерениями исчерпывает все бытие. С другой стороны, мир, связанный с Церковью, также предостерегает: зачастую сама тема человека кажется ему чем-то вторичным, удаляющим от первичного и единого от подлинного Богообщения. Для него христианство, — это отношение к Богу. Все остальное, — христианствование или христианичанье.

Надо быть глухим к обоим этим предостережениям. Надо не только предполагать, надо знать, что первое из них, идущее из обезбоженного мира, уничтожает самую идею че­ловека, который ничто, если он не образ Божий, а второе уни­чтожает идею Церкви, которая ничто, если не предполагает в ней и отдельного человека, и всего человечества.

Надо быть не только глухим к этим предостережениям, — надо быть уверенным, что именно в вопросе о подливном, религиозном, глубинном отношении к человеку встречаются все вопросы, как христианского так и безбожного мира, что даже этот безбожный мир ждет от христианства его слова, единственного способного все исцелить и восстановить, а, может быть, иногда даже воскресить умершее.

А вместе с тем, христианская душа, может быть, уже веками больна неким мистическим протестантизмом. Для нее полновесно звучать только сочетания двух слов: Бог

19

 

 

и я, Бог и моя душа, и мой путь, и мое спасете. Современной христианской душе легче и естественнее было бы оказать: «Отче мой», чем «Отче наш», «избави меня от лукаваго», «хлеб мой насущный даждь мне днесь» и т. д.

И на этих путях одинокой души, стремящейся к Богу, как будто бы все пройдено, все тропы измерены, учтены все подстерегающие опасности, известны глубины всех пропастей. Тут легко найти ведущих, — будь то древние авторы аскетических книг, или пропитанные их учением совре­менные продолжатели древних аскетических традиций.

Но вот этот путь, ищущий настоящего религиозного отношения к людям, не хотящий ни гуманистического упрощения человеческих отношений, ни аскетического гнушения ими.

Прежде, чем говорить о нем, надо понять, на чем бази­руется в своей мистической глубине та часть человеческой религиозной жизни, которая исчерпывается словами: Бог и моя душа.

Если мы ответственно и серьезно решим сделать Еван­гельскую истину тем, на что должна равняться наша челове­ческая душа, то у нас не будет никаких сомнений, как мы должны поступать в каждом частном случае наших жиз­ней: мы должны отвергнуться от всего, что имеем, взять свой крест и идти за Ним.

Единственное, что нам Христос оставляет, это путь, ведущий за Ним, и крест, который мы, подражая Его Голгофскому крестоношению, несем на своих плечах.

Можно вообще утвердить, что Христос нас призывает подражать Ему. В этом исчерпывающее значение всей хри­стианской нравственности. И как бы но разному ни понимал­ся в различные века и у различных людей самый смысл это­го подражания, к нему сводятся все аскетические учения хри­стианства.

Пустынники подражают сорокадневному пребыванию Христа в пустыне. Постники постничают, потому что Он постничал. Молитвенники молятся по Его примеру, девствен­ники соблюдают чистоту и т. д. «Подражание Христу», — не случайное заглавие книги Фомы Кемпийского — это общий завет христианской морали, как бы общее заглавие всей хри­стианской аскетики.

Я не буду сейчас пытаться характеризовать различные направления этого подражания, а иногда, может быть, и укло­нения от того, что в Евангелии определяет путь Сына Человеческого на земле. Этих различных толкований столько,

20

 

 

сколько людей, а уклонения неизбежны, потому что человече­ская душа больна грехом и смертной немощью.

Важно другое. Важно, что во всех этих разнообразных путях Самим Христом узаконено это одинокое стояние че­ловеческой души перед Богом, это отвержение всего осталь­ного, — то есть всего мира: отца и матери по точному выраже­нию Евангелия, не только близких живых, но и близких непогребенных покойников, — всего, одним словом. Голая, одинокая, от всего освобожденная душа, видит только образ Христов перед собою, по Его примеру подымает, крест на плечи и за Ним идет, чтобы принять свою безрассветную Гефсиманскую ночь, свою страшную Голгофу, и через нее пронести веру в воскресенье, в незакатную Пасхальную ра­дость. Тут как будто действительно все исчерпано словами: Бог и моя душа. Все же остальное, — это то, от чего Он призвал меня отречься, — значит, ничего остального и нету, ­ — Бог, — и моя душа, — и ничто.

Нет, не совсем ничто. Не с пустыми руками стоить человеческая душа перед Богом. Полнота такова: Бог, — и моя душа, — и крест, поднятый ею. Есть еще крест.

Значение и смысл креста неисчерпаемы. Крест Христов, — вечное дерево жизни, непобедимая сила, соединение неба с землей, орудие позорной казни. Но что такое крест в путях подражания Христу, чем наши кресты должны походить на единый крест Сына Человеческого? Ведь даже и на Голгофе стоял не он, один, а было три креста, — крест Богочело­века и кресты двух разбойников. Не есть ли эти два послед­ние креста как-бы символы всех человеческих крестов, и от нас зависит, какой из них мы выбираем? Крестный путь наш во всех случаях неизбежен, только мы можем выбирать, и вольно идти путем разбойника-хулителя, — и по­гибнуть, или путем призывающего Христа, — и быть с Ним ныне же в раю. В каком-то отрезке времени разбойник, избравший гибель, имел общую судьбу с Сыном Человеческим. Так же быль осужден и пригвожден к кресту, так же терпел крестный муки. Но это не значит, что его крест был подражанием Христову кресту, что его путь вел его по стопам Христовым.

В образе креста самое существенное, самое определяющее, — это необходимость свободно, вольным изволением принять и поднять его. Христос принял на Себя свободно, вольным изволением грехи мира, и поднять их на крест,и тем искупил их, и победил ад и смерть. Вольное приятие подвига и

21

 

 

ответственности, свободное распинание своих грехов, — вот в чем смысл креста, когда мы говорим о ношении его на наших человеческих путях. Свобода, — неразлучимая сестра ответственности. Крест есть эта свободно принятая ответствен­ность, зрячая и трезвая.

Принимая на свои плечи крест, человек отрекается от всего, — и это значить, что он перестает быть некой частью этого всего, — этого природного мира. Перестает подчиняться его природным законам, которые освобождают человече­скую душу от ответственности. Природные законы не только освобождают от ответственности, — они лишают свободы. В самом деле, какая уж ответственность там, где я посту­паю так, как мне велят непреодолимые законы моей приро­ды, и какая свобода, где я весь подзаконен?

Так вот Сын Человеческий показал своим братьям по плоти сверхприродный, — и в этом смысле не человеческий, а Богочеловеческий, — путь свободы и ответственности. Он сказал им, что образ Божий в них делает их так же Богочеловеками и призывает их к обоженью, к тому, что­бы они действительно стали сынами Божьими, свободно и от­ветственно подымая на плечи свой крест.

Свободный путь на Голгофу, — вот в чем заключается подлинное подражание Христу.

Казалось бы, этим и исчерпываются все возможности хри­стианской души, и таким образом, формула «Бог и моя душа» действительно обнимает собою весь мир. Все же остальное, то, от чего она на своем пути отреклась, является лишь, как некое препятствие, отягчающее мой крест и как бы ни был он тяжел, какими бы человеческими страданиями не ложился на мои плечи, — это все тот же мой крест, который оп­ределяете мой личный путь к Богу, мое личное следо­вание по стопам Христа. Моя болезнь, мое горе, моя потеря близких, мое отношение к людям, к своему призванию, к труду, — это подробности моего пути, не самоцели, а некие оселки, на которых оттачивается моя душа, некие, пусть подчас тяжкие, благочестивые упражнения моей души, особен­ности моего личного пути.

Если так, то вопрос этим, конечно, исчерпан. Его мож­но только без конца варьировать, считаясь с индивидуальны­ми особенностями эпох, культур, отдельных людей. Но по существу все ясно. Бог и моя душа, несущая свой крест. В этом утверждается огромная духовная свобода, активность и ответственность. И это все.

22

 

 

Думается мне, что всего последовательнее должна идти таким путем протестантская мистика. Более того, — посколь­ку мир живет, сейчас мистической жизнью, он в подавляющем большинстве своем заражен этой протестантской, обо­собляющей и индивидуалистической мистикой. В ней нет, ко­нечно, места для Церкви, для соборного начала, для Богочеловеческого восприятия всего христианского процесса. Просто в мире рождаются миллионы людей, какое-то количество их слышит Христов призыв отвергнуться всего, взять крест свой и идти за Ним, и по мере своей силы, своей веры, своего личного подвига идут на этот призыв. И этим спасаются, встречаются с Христом, как бы сливают свою жизнь с Ним. Все же остальное, — как бы некое гуманистическое примышление, некое приспособление этих основных христианских начал к тем областям жизни, которые лежат вне их. Одним словом, некое христианничанье, по существу не плохое, но лишенное всяких подлинных мистических корней, а потому и не неизбежно нужное.

Голгофский крест есть крест Сына Человеческого кресты разбойников есть кресты разбойников, и наши личные кресты именно личны, и таким необозримым лесом этих личных крестов мы двигаемся на путях, к Царствию Небесному. И это все.

_______

Не так давно мне пришлось быть на военном кладбище. Сотни аккуратных, тесно прижатых друг к другу могил, ряд за рядом занимали огромную площадь. Над каждой мо­гилой крест, нет, не крест, а крестообразный меч. Острие меча ушло в землю, перекладина образует перекладину, как бы крестную. Рукоятка, — верхняя часть креста. Крест сталь мечом или меч крестом. Такое же слияние креста и меча мы знаем в средневековьи. Тогда перекладина намеренно дела­лась очень широкой, чтобы меч напоминал крест, а в ру­коятку вставлялся ковчежец с мощами. Кроме того, припом­нилось мне и частое публицистическое оближете этих коротких, огромных слов. Много этими сближениями играли, ими покрывали пафос войны, оправдывали насилие. Как бы то ни было, сближение это нередко, нередко стремление слить меч и крест.

И в каком-то единственном, совсем ином, смысле, мы имеем это сближение и в Евангелии. «Илась очень широкой, чтобы меч напоминал крест, а в ру

И в каком-то единственном, совсем ином, смысле, мы имеем это сближение и в Евангелии. «Тебе самой оружие пройдет душу". Обоюдоострый меч Богоматери. Первое раз-

23

 

 

личие с общеупотребительными сближениями, и самое суще­ственное. Когда наши публицисты говорясь, «крести меч», они под крестом предполагают пассивное претерпевание страданий, а меч является для них символом активности. В Евангелии не так. Крест вольно, — значит, активно, — подъемлется Сыном Человеческим. Меч же наносить ударь, рассекает душу, которая пассивно принимает его. По Евангелию меч это символ страдания, пассивно претерпеваемого не вольно избранного, а неизбежного — оружие, проходящее душу. Крест Сына Человеческого вольно принятый, становит­ся обоюдоострым мечом, пронзающим душу Матери, не по­тому что Она вольно его избирает, а потому что Она не мо­жет не страдать страданиями Сына.

И этот обоюдоострый меч не есть единый и неповтори­мый, связанный лишь с судьбою богоматери, — он нас всех чему-то учит и к чему-то обязывает. Чтобы это по­нять, необходимо почувствовать путь Богоматери на земле, уви­деть всю его и исключительность и общность.

Православное сознание носит всегда в глубинах своих тайну Богоматери. Для него Она не только страдающая Мать у креста распинаемого Сына, Она и Царица Небесная, честнейшая херувим и славнейшая без сравнения серафим. Православное сознание воспринимаем Ее, Деву из колена Иудина, Дочь Да­видову, как Мать всего живого, как живое и личное вопло­щение Церкви, как человеческое Тело Христово. Покровом Божией Матери охраняется мир, — и она мать сыра земля. Вот этот последний образ в связи с мыслями о кресте, становящемся мечом обоюдоострым, приобретает еще но­вую силу. Земля Голгофы с водруженным на ней крестом, пронзающим ее, земля Голгофы, обагряемая кровью, — не есть ли это материнское сердце, рассекаемое мечом Голгофский крест оружием проходить душу земли — Матери.

И если отвлечься от того, что явлено нам в прославленном образе Богоматери, если воспринимать Ее только в ее земном пути, то-есть там, где возможно говорить о «под­ражании» Ей, то этого совершенно достаточно, чтобы христиан­ская душа поняла какие-то особые возможности, открывающий­ся перед ней. именно на этом Богоматеринском пути надо искать оправдания и обоснования наших чаяний, найти религиозный и мистический смысл подлинного человекообщения, ко­торый вне его как-то ускользает от нас.

Можно прямо утверждать, что подлинное, религиозное от­ношение к человеку во всем своемобъеме, со всеми частны-

24

 

 

ми и личными подробностями, только тогда и раскрывает себя до конца, когда освящено путем Богоматери, направлено по ее стопам, Ею озаряется.

И тут, самое главное, почувствовать, что такое Голгофа Сына для Матери.

Он терпит вольные крестные страдания, — Она не воль­но со-страдает Ему. Он несет грехи мира, — Она со-трудничает Ему. Она со-участвует, Она со-чувствует, со-переживает, — Его плоть распинается, — Она со-распинается.

Не будем мерить степень Голгофских мук.Мера их нам дана: крест Сына во всем своем объеме, во всей своей тяжести становится обоюдоострым мечом, пронзающим Ма­теринское сердце. Эти муки уравнены их безмерностью. Раз­ница только в том, что активно, вольное и волевое принятие их Сыном, становится пассивным, неизбежным со-приятием Матери.

На Голгофе слова Благовещенья «се раба Господня", зву­чат не торжеством, в них заглушена мысль о том, что «отныне ублажать Меня все роды». На Голгофе Она раба страдающего Сына-Бога, раба Его страданий. Та же покорность, что и в день благой вести, то же со-участие в Божьем домо­строительстве, но там это были пути к Рождеству, к со-уча­стию в ангельском пении: «Слава в вышних Богу и на зем­ле мир, в человеках благоволение», тут же — это соуча­стие в предвечно-неизбежной Голгофской муке, в кенозисе Бога. Камни и скалы расседались, земля трескалась, завеса хра­ма разорвалась пополам, душу Матери прошло крестное оружие, Сын отдал Дух в руки Отца.

Конечно, у Богоматери была своя собственная судьба, свой крест. Но можно ли назвать ее судьбу крестом, вольно выбираемым и подымаемым на плечи? Мне кажется, что ее судьбой был крест Сына, становящийся мечом, пронзаю­щим душу.

Вся ее тайна в этом со-единении с судьбой Сына, от Благовещенья и Рождества, через Голгофу к Воскресенью, к Пятидесятнице, к вечному небесному прославлению Успе­нья.

Всегда, — да будет воля Его, — раба Господня открыта Его судьбе, Его пронзающему кресту.

Так было в часть Голгофы, в 33-ем году нашей эры, — так будет вечно. Вечна Голгофа Сына Человеческого, вечны Его крестные муки, и вечны муки от оружия, пронзающего душу Матери.

25

 

 

Многое мы в этой Материнской муке можем и сейчас различать и узнавать, и делать выводы, касающиеся наших человеческих мук.

Во-первых, и главное, — мы видим Христово человече­ство, Церковь Христову, Тело Христово, которому Божья Ма­терь тоже Мать. И это выражение не есть только некая благо­честивая лирика, — оно точно и соответствует самому пони­манию Церкви, как, Тела Христова. А, если так, то и по от­ношению к Церкви вечно живо то, что Она испытывала по отношению к своему Сыну. Мать Богочеловечества — Церк­ви, Она и сейчас пронзается муками этого Тела Христова, муками каждого члена этого Тела. Другими словами, все бесчисленные кресты, подымаемые человечеством на свои плечи, чтобы следовать за Христом, оборачиваются такими-же бесчисленными мечами, вечно пронзающими ее Материнское сердце. Она продолжает со-участвовать, со-чувствовать,со­-страдать каждой человеческой душе, как в те дни на Гол­гофе.

Это главное. И в этом смысле Она всегда идет с нами по нашему крестному пути, Она всегда тут же, рядом, — каждый наш крест, — Ея меч.,

Но есть и другое, не менее существенное. Каждый чело­век, — не только образ Божий, икона Божества, не только брат по плоти Богочеловека, Им обоженный и Им почтен­ный крестом, и в этом смысле Сын Богоматери. Каждый человек также и образ Богоматери, рождающий всебе Хри­ста от Духа Свята. В этом смысле каждый человек в глубине своей является такой двуединой иконой Богоматери с Младенцем, раскрытием этой двуединой тайны Богоче­ловечества. Это легко видеть, просто проследив, как ветхозаветное человечество готовило себя к Богородительству, как все Божьи обетования ему сводились именно к этому обетованию Богородительства. И Дева Мария в полной мере была связана с этим чаемым Богородительством дома Да­видова, колена Иудина, семени Авраамова. И мы, новозаветная Церковь, выросшая из ветхозаветной, ничего в этой области не утратили. В этом смысле можно говорить о физической причастности человечества, — и, значить, каждого отдельного человека, — к рождению Сына Божия. Но об этом же можно и должно говорить в самом мистическом, в самом глубинном плане человеческих душ. Да, наконец, и анализ такого словесного равенства: Сын Божий, — Сын Чело­веческий, делает доказанным Богородительство человека.

26

 

 

Таким образом, человеческая душа объединяет всебедва образа, — образ Сына Божия и образ Божией Матери, и тем самым она должна быть причастна не только к судьбе Сына, но и к ее судьбе. И Сын Божий, и мать Его, — извеч­ные первообразы — символы, по которым ориентируется душа на своих религиозных путях. В этом смысле она должна не только подражать Христу, но и подражать Богоматери. Это значить, что она должна принять не только крест свой на пле­чи, вольно избранный ею. Она должна знать и тайну креста, становящегося мечом. В первую очередь Голгофский крест Сына человеческого должен мечом пронзить каждую хри­стианскую душу, должен, быть пережить ею, как со-участие, со-страдание Ему. Кроме того, она должна принять и мечи крестов своих братьев.

В самом деле, попробуем тоньше и отчетливее разо­браться в завете Богоматеринского пути человеческой души, которому в той или иной степени каждый причастен.

Если человек есть не только образ Божий, но и образ Богоматери, то и в каждом другом человеке он должен видеть так же образ Божий и образ Богоматери. В чело­веческой Богоматеринской душе не только благовествуется рождение Сына Божия и не только рождается Христос, но и появляется зоркость к виденью Христова образа в других душах. И в этом смысле эта Богоматеринская часть челове­ческой души начинает воспринимать других людей, как сво­их детей, усыновляет ихсебе. Предел Богоматеринского отношения, — это узрение в другом бога и Сына, — пре­дел, который мог быть, конечно, достигнуть только Девой Марией. Но поскольку мы должны стремиться идти по ее пути, и ее образ есть образ нашей человеческой души, постольку и мы должны в каждом человеке прозревать Бога и Сына. Бога, — по его Богообразности и Богоподобию, Сына, — пото­му что, рождая Христа всебе,человеческая душа этим са­мым усыновляетсебе всеТело Христово, все Боточеловечество, и каждого человека в отдельности.

Пусть на человеческих плечах, в путях человеческого Богоподобия, лежит крест. Человеческое сердце должно быть пройдено еще обоюдоострыми мечами, оружиями, рассекающими душу, чужих крестов. Крест ближнего должен быть для души мечом, должен пронзать ее. Она должна со­участвовать в судьбе ближнего со-чувствовать, со-страдать. И не она выбирает эти мечи, — они выбраны теми, кто воспринимал их, как крест, подымаемый на плечи. По подобию

27

 

 

своего первообраза, — Богоматери, человеческая душа влечет­ся на Голгофу, по следам своего сына, и не может не влечь­ся, и не может не истекать кровью.

Мне думается, что тута лежать подлинные мистические ос­новы человекообщения.

И не должно смущать как-бы внешне горделивое и высо­комерное заявление, что наши души матерински относятся к каким-то иным душам. Мать не больше детей, а часто и меньше. И материнство не означает ни духовного возраста, ни меры подвига, — оно выражает лишь смиренное и покорное стремление к соучастию в чужой Голгофе, к пассивному приятию ее к открытию своего сердца для удара обоюдоострого меча. Можно все это сказать проще и одним словом. Ма­теринство означает любовь.

Не в порядке некой лишней тяжести, еще усугубляющей тяжесть наших крестов, не в порядке благочестивого упраж­нения, долга, развития добродетелей, должны мы относиться к человеку.

Только один единственный закон и существует тут. Наше отношение определяется лишь тем, что мы должны уви­деть в нем образ. Божий, а с другой стороны, мы должны усыновить его. Тут долг, добродетель, благочестивое упраж­нение, — все блекнет.

Подвигоположница любви дает нам силу открыть свое сердце мечу чужого креста и ведет христианскую душу этим таинственным путем принятия мира, ношения мира, стояния у его креста, соучастия в его муке.

И подвигоположница любви учит нас смиренному приятию этих чужих крестов. Она зовет каждую христианскую душу неустанно повторять за ней: «Се раба Господня», даже обливаясь кровью, даже чувствуя, как меч рассекает серд­це.

Такова мера любви, таков предел, к которому должна стремиться человеческая душа. Можно даже сказать, что тако­во единственно должное отношение человека к человеку. Толь­ко когда душа воспринимает крест другого человека, его сомнения, его горе, его искушения, падения, грехи, — как орудие, проходящее ее и рассекающее, — только тогда мож­но говорить о должном отношении к другому.

И так же, как единственное должное несение креста в мире было крестоношением Христовым, так же и единствен­ное должное приятие рассекающего меча было приятием, стоя­щей у Голгофского креста Матери. В этом единственность

28

 

 

Его святости. В этом же и ее предвечная, недосягаемая святость. А если так, то всякое иное отношение к кресту и к мечу есть грех, разная степень греха, — от редких от­падений и ослаблений христианского пути в сознании подвижников, до полного и всечастного отвержения его.

И в от тут надо разобраться в наших грехах на этом Богоматеринском пути нашей души. Естественно, что они будут все грехами против человека, — Богоподобного и усыновляемого они будут грехами против Божьего креста и против человеческих крестов, грехами недопущения их в свое сердце, как обоюдоострых мечей.

Само собою разумеется, что каждому человеку кажется, что от его сердца ничего бы и не осталось, оно бы все истек­ло кровью, если бы он открыл его не только для бесчисленных, мечей всего Богочеловечества, но даже для единого меча самого близкого самого любимого из своих братьев. Труд­но на это возражать. Трудно отрицать законность и естествен­ность некой внутренней самозащиты человеческой души от каких-то, со всех сторон наплывающих на нее и ей ненужных тяжестей. Трудно в, порядке естественного закона. И естественный закон, каким-то ложным путем проникший в сверхъестественную область духовной жизни, определенно скажет: неси ответственно, свободно и честно свой крест, изредка открывай свое сердце для крестов-мечей своих близких, — и это все.

Но если для законов естественных крест Христов есть соблазн или безумие, то для них и обоюдоострое оружие, пронзающее душу, должно быть таким же безумием и таким же соблазном. Для христиан же не только крест, но и крест, становящийся мечом, без всяких ограничений, без всяких попыток к разумному учету своих сил, должен быть Божией силой и Божией Премудростью. Более того, — все, что не есть полнота крестоношения и все, что не есть полнота мечей, принимаемых в сердце, есть грех.

И если мы с такой мерой греха будем проверять наши отношения к людям, то увидим, что каждое из них гре­ховно. Греховно до конца наше отношение к дальним, которых мы не умеем воспринимать, как образ Божий, и не пытаемся никак усыновлять. Греховно отношение и к тем, которым мы как будто и служим, и помогаем, но не ра­нимся ими, не чувствуем всей силы их креста, как оружия, проходящего нашу душу. Наконец, греховно отношение и к самым близким, которых мы иногда и воспринимаемы в

29

 

 

полной мере должного отношения, — т. е. пронзаемся их кре­стами, и видим в них и образ Божий, и усыновляем их, — но делаем это только в какие-то особые минуты их и нашей жизни, а потом вновь ниспадаем в естественное, т. е. греховное безразличие по отношению к ним,. Наконец, гре­ховно наше отношение к Человеку из человеков, к Сыну человеческому, потому что и Его крест редко воспринима­ется нами, как орудие, проходящее нашу душу.

И что мешает? Что делает все наше человекообщение внутренне греховным и порочным? То, что мы в духовных наших путях руководствуемся мерою естественных зако­нов и исчисляем свои естественные силы, забывая, что на христианском пути наши силы сверхъестественны, — а потому и неисчерпаемы. Можно точно сказать, что мешает нам ску­дость веры.

В христианской жизни должно быть не только юродство креста, но и юродство меча, не только распинание себя, но и сораспятие себя, стояние на Голгофе, у подножия каждого че­ловеческого креста. Христианская душа должна быть сынов­ней, — т. е. крестоносицей, и материнской, т. е. принимающей в сердце свое меч.

Страшно становится глядеть на свою жизнь, проверяя ее верностью кресту-мечу. Ничего, кроме отпадения, измен, хо­лода и безразличия, она не являет. Каждое отношение к, че­ловеку, — только грех, всегда грех. Всегда по законам этого мира, никогда по образу Божию. И лукавый разум, подтверждает неизбежность этих естественных законов, не­померностьindent: 35.45pt;">Сын Божий, вечный прообраз всякой человеческой души, молил, Отца: да будет воля Твоя, и о том же говорили слова Матери: Се Раба Господня. И это же находим мы в самих глубинах наших человеческих сердец, Богообразных, и Материнских по своей духовной сущности.

Это дает нам какие-то силы, — не в том, что мы из­бавляемся от греха в отношении к Богу и людям, — но, по крайней мере, в том, что мы этот грех чувствуем, как грех, а не как законное и естественное состояние, оправдываемое и разумом и природой.

Монахиня Мария.

30