|
К оглавлению
III. Противоречия XVII-го
века.
1.
Не спячка, скорее оторопь...
ХVII-ый век открывается Смутой в Московском государстве. С избранием
новой династии Смутное время еще не кончается. Весь век проходит в крайнем напряжении
и в беспокойстве, в разноголосице, в пререканиях и спорах. Это был век народных
мятежей и восстаний...
Но Смута была не только политическим кризисом, и не только социальной
катастрофой. Это было еще и душевное потрясение, или нравственный перелом. В Смуте
перерождается сама народная психея. Из Смуты народ выходит изменившимся, встревоженным
и очень взволнованным, по-новому впечатлительным, очень недоверчивым, даже подозрительным.
Это была недоверчивость от неуверенности. И эта душевная неуверенность или неустойчивость
народа была много опаснее всех тех социальных и экономических трудностей, в которых
сразу растерялось правительство первых Романовых...
До сих пор еще принято изображать ХVII-ый век в противоположении
Петровской эпохе, как «время дореформенное», как темный фон великих преобразований,
столетие стоячее и застойное. В такой характеристике правды очень немного. Ибо
ХVII-ый век уже был веком преобразований...
Да, еще многие живут в это время по старине и обычаю. И у многих
чувствуется даже обостренная потребность всю жизнь заковать или обратить в некий
торжественный обряд, освященный, если и не священный. Однако, еще свежа память
о разрухе. И старину приходится уже восстанавливать; и обычаи приходится соблюдать
уже с большой находчивостью и рассуждением, точно прописи отвлеченного закона.
В стиле Московского XVII-го века всего меньше непосредственности и простоты. Все
слишком умышленно, надуманно, нарочито. О нерушимости отеческих устоев и преданий
резонировать беспокоиться начинают обычно именно тогда, когда быт рушится. И вот,
в бытовом пафосе ХVII-го века чувствуется скорее эта запоздалая самозащита против
начавшегося бытового распада, некое упадочное «бегство в обряд», нежели
непосредственная целость и крепость быта. Мы имеем слишком достаточно прямых свидетельств
о повсюдной расшатанности именно бытового склада. Об «исправе» в это время открыто
говорят самые упорные охранители и ревнители старины. Даже они чувствуют и признают,
что уже нельзя прожить одной инерцией предания или привычки. Нужна именно решимость
и настойчивость. И под «исправой» именно ревнители всего чаще разумеют покаяние,
нравственное обращение и собранность (срв. Неронова или Аввакума). Притупился
инстинкт, потеряно было органическое чувство жизни. Потому так нужен стал обряд,
образец, пример, некая внешняя скрепа и мерило. В процессе роста бандаж не бывает
нужен, «бытовое исповедничество» есть симптом бессилия и упадка, не силы и веры...
XVII-ый век был «критической», не «органической» эпохой в
русской истории. Это был век потерянного равновесия, век неожиданностей и непостоянства,
век небывалых и неслыханных событий. Именно век событий (а не быта). Век драматический,
век резких характеров и ярких лиц. Даже С. Μ. Соловьев называл этот век «богатырским».
Кажущийся застой XVII-го века не был летаргией или анабиозом. Это было скорее
лихорадочное забытье, с кошмарами и видениями. Не спячка, скорее оторопь...
Все сорвано, сдвинуто с мест. И сама душа сместилась. Скитальческой
и странной русская душа становится именно в Смуте..
Совсем неверно говорить о Московской замкнутости в ХVII-м веке.
Напротив, это был век встреч и столкновений, с Западом и Востоком. Историческая
ткань русской жизни становится в это время как-то особенно запутанной и пестрой.
И в этой ткани исследователь слишком часто открывает совсем неожиданные нити...
Кончается этот испуганный век апокалиптической судорогой, страшным
приступом апокалиптического изуверства. Вдруг показалось: а не стал ли уже и Третий
Рим царством диавольским, в свой черед...
В этом сомнении и в этой догадке исход и тупик Московского царства.
Надрыв и душевное самоубийство. «Иного отступления уже не будет, зде бо бысть
последняя Русь»...
В бегах и в нетях, вот исход XVII-го века. Был и более жуткий исход:
«древян гроб сосновый», — гарь и сруб...
2.
«Книжная справа».
Роковая тема Московского XVII-го века, книжная справа, была в действительности
гораздо труднее и сложнее, чем то кажется обычно. Книжная справа была связана
с началом Московского книгопечатания. И речь шла об «исправном» издании книг,
чинов и текстов, переживших вековую историю, известных в множестве разновременных
списков, да еще переведенных. Московские справщики сразу были вовлечены во все
противоречие рукописного предания. Они много и часто ошибались, сбивались, но
не только от своего «невежества». Очень часто они ошибались, сбивались и запутывались
в действительных трудностях, хотя и не всегда сами знали и понимали: в каких именно...
Понятие «исправного издания» очень многозначно и двусмысленно. «Древний
образец» есть тоже величина неопределенная. Возраст текста и возраст списка далеко
не всегда совпадают, и нередко первоначальный состав текста мы имеем именно в
сравнительно поздних списках. И сам вопрос о соотношении славянского и греческого
текстов не так ведь прост, и не может быть сведен к проблеме «оригинала» и «перевода».
Не всякий греческий текст тем самым старше и «оригинальнее», и не всякого
славянского. Всего опаснее доверие к отдельным рукописям и изданиям, хотя бы и
«древним»...
Но ведь историю или генеалогию текстов восстанавливать в ХVII-м
веке не умели не в одной Москве. Α вне исторической «стеммы»8
рукописи слишком часто оказываются в неразрешимом и необъяснимом разногласии,
так что невольно является догадка о «порче»...
Работу московских справщиков очень осложняла ее принудительная спешность.
Книги «правились» для практической нужды, и ради немедленного употребления. И
нужно было сразу же дать «стандартное издание», надежный и однозначный текст.
«Чин» и должен быть вполне и точно определенным. В понятии «исправности» и оттенялся
прежде других момент единообразия...
В такой спешке для работы по рукописям у справщиков времени не хватало,
да и выбор списков для сличения есть задача очень нелегкая. Греческие рукописи
практически оказались недоступными, по незнанию палеографии и языка. Приходилось
идти легчайшим путем, т. е. опираться на печатные книги. Но здесь начинается новый
ряд затруднений...
К книгам т. наз. «Литовской печати» в Москве в начале века относились
очень недоверчиво, как и к самим «белорусцам» или черкасам, которых на соборе
1620-го года ведь решено было крестить вновь, как недокрещенных обливанцев. Правда,
эти «литовския» книги были, по-видимому, в самом широком употреблении. И в 1628-м
году велено было составить им опись по церквам, чтобы заменить их московскими
изданиями, — a y частных лиц литовские книги должны были быть просто изъяты. В
декабре 1627-го года пришлось сжечь рукой палача «Учительное Евангелие» Кирилла
Транквиллиона, «за слог еретической и составы, обличившиеся в книге». Напечатанный
тогда же на Печатном дворе «катихизис» Л. Зизания не был выпущен в обращение...
И с не меньшей осторожностью относились тогда и к греческим книгам
«новых переводов», т. е. печатанным в «латинских городах», в Венеции,
в Лютеции, и в самом Риме — «а будет в них приложено ново, и мы тех не приемлем,
хоти они и греческим языком тиснуты». Ведь сами греческие выходцы обычно
предостерегали от этих «переводов», как порченных, — «имеют де папежи и
люторы греческую печать, и печатают повседневно богословные книги святых отец,
и в тех книгах вмещают лютое зелье, поганую свою ересь»...
По практической неизбежности справщики пользовались этими подозрительными,
Киевскими или «литовскими» и Венецианскими, книгами. Епифаний Славинецкий откровенно
работал, напр., по Франкфуртским и Лондонским изданиям Библии конца XVI-го века.
Но неудивительно, что это вызывало тревогу в широких церковных кругах. В особенности
когда это приводило к отступлениям от привычного порядка...
Первый трагический эпизод в истории богослужебной справы ХVII-го
века стоит особо. Это дело Троицкого архимандрита Дионисия Зобниновского со товарищи,
осужденных за порчу книг в 1618-м году. В этом деле не все ясно. С трудом мы можем
сообразить, почему справщиков судили и осудили с таким надрывом и возбуждением.
Исправляли Потребник. Был принят метод сличения списков, в том числе греческих
(впрочем, справщики по-гречески сами не знали, и к греческому тексту обращались
через чужое посредство только в немногих отдельных случаях). «Исправление» сводилось,
в большинстве случаев, к восстановлению смысла. Повод к обвинению подала одна
поправка: в Крещенской водосвятной молитве читалось по неправленному тексту —
«освяти воду сию Духом Твоим Святым и огнем;» справщики вычеркнули это последнее
слово, — их обвинили, что они не признают Духа Святого, «яко огнь есть»,
и хотят вывести огнь из мира...
Одним невежеством и личными счетами всего в этом деле не объяснишь.
И ведь против справщиков были не только недоученные Логгин и Филарет, уставщики,
но и все московское духовенство, и сам Крутицкий митрополит-местоблюститель. Ученый
старец Антоний Подольский написал против Дионисия обширное рассуждение «О огни
просветительном», в котором можно распознать отдаленные отголоски Паламитского
богословия. Во всяком случае, тревога была поднята не только из-за внешнего отступления
от прежнего и привычного текста...
От конечного осуждения и заточения Дионисия избавило только решительное
предстательство патр. Феофана, уже при Филарете... Первое время работа на Московском
Печатном дворе велась без определенного плана. Правили и печатали книги, в которых
была нужда, на которые был спрос. Только позже книжная справа получила смысл церковной
реформы, уже с воцарением Алексея Михайловича. Вокруг молодого царя объединяется
влиятельный кружок ревнителей или «боголюбцев», среди которых всего более выдавались
Стефан Вонифатьевич, благовещенский протопоп и царский духовник, и еще боярин
Ф. М. Ртищев. В этом кружке был продуман связный план действительных церковных
исправлений и даже преобразований. В этом плане было две главных точки упора:
благочиние в службе церковной и учительство. И для того, и для другого были нужны
исправные книги. Так книжная справа включается органически в систему церковного
возрождения. Столичные «ревнители» находили, что путь этого возрождения или обновление
есть путь в греки. В поисках мерила для приведения расстроенной русской церковной
действительности к единству они останавливаются именно на греческом примере, не
различая при том между «греческим» прошлым и настоящим. В ХVII-м веке русское
общение с Православным Востоком снова становится живым и постоянным; Москва в
это время полна «греческих» выходцев, иногда в очень высоком сане. «Греки» искали
на Москве всего чаще дачи и милостыни. Их спрашивали в ответ о церковных чинах
и правилах. И многие из них бывали очень словоохотливы в своих рассказах. Из этих
рассказов становилось ясно, что греческие и русские обряды очень не сходятся.
Как это случилось, оставалось неясно. Вокруг этого вопроса и вспыхивает вскоре
трагический и страстный спор. «Ревнители» были убеждены, что равняться следует
по греческому примеру. У них было подлинное влечение или пристрастие к греческому.
Сам царь любил «греческое», и эта любовь сочеталась с его природным вкусом
к благочинию, к мерности, внутренней и внешней (срв. неогреческие мотивы в московской
иконописи XVII-го века, напр., и у Симона Ушакова). И с религиозно-политической
точки зрения «греческое» как православное, тем самым входило под область единого
православного царя, который в известном смысле становился ответствен и за греческое
православие. Обращение к грекам не было ни случайным, ни внезапным...
Прежде всего интерес к «греческому» удовлетворялся с Киевской помощью.
Из Киева приглашают «учителей», старцев монастырских, искусных по-гречески,
«для справки библеи греческия на словенскую речь». Тогда прибыли Епифаний
Славинецкий, Арсений Сатановский (в 1649), Дамаскин Птицкий (в 1650). В то же
время переиздаются в Москве Киевские книги: грамматика Смотрицкого, и даже «короткий»
катихизис Петра Могилы (1649). В Кормчей 1649-1650 г. так называемая 51-ая глава
взята из Требника Могилы (западного происхождения). В те же годы составлена была
т. наз. «Кириллова книга» и переиздана киевская Книга о вере. Как будто в Москве
хотели повторить или применить Киевский опыт обрядовой и книжной «реформы», проведенной
при Могиле. В свое время сам Могила предлагал устроить в Москве как бы некое ученое
подворье для Киевских монахов, из Братского монастыря, где они могли бы обучать
грамоте греческой и славянской (1640). Во всяком случае, у придворного кружка
«ревнителей» были прямые связи с могилянским Киевом (срв. и киевских, или «польских»,
певчих в Андреевском монастыре, и вообще заселенном южно-русскими иноками, а потом
у Никона)...
И нужно сопоставить: все это было в годы Уложения, в самый разгар
общегосударственного преобразовательного напряжения...
Одновременно развиваются и прямые сношения с Востоком. Но здесь
сразу же открываются трудности. Арсений Суханов, посланный на Восток и в Святую
Землю наблюсти и описать тамошний быт и обряды, уже в Яссах вдается в бурное пререкание
с греками и приходит к выводу, что греческие «разности» в обрядах знаменуют их
отступление и в вере. На Афоне, напротив, в это время жгут русские книги...
Другой Арсений Грек, оставленный в Москве патр. Паисием в роли «учителя»,
оказалось, сам выучился в Римской коллегии, одно время был униатом, а то становился
или прикидывался даже «басурманином», ради турок, — его пришлось удалить
в Соловки. Но и позже не раз обнаруживалась такая же беспокойная связь «греческого»
и «латинского»...
Инициатива церковных преобразований исходила от царя, при сдержанном
упорном противлении патриарха. И вот, восточных патриархов спрашивают, как высший
авторитет. Так, в 1651-м году вводится т. наз. «единогласие» в церковную службу
именно по отзыву и свидетельству Константинопольского патриарха, в отмену не только
старого обычая, но и недавнего решения, соборно принятого в Москве всего только
в 1649-м году, когда это предложение было сделано впервые. Введение «единогласия»
не было только дисциплинарной мерой. Это был не только вопрос благочиния. Это
была еще и певческая или музыкальная реформа, переход от т. наз. «раздельноречнаго»
пения к «наречному», что требовало и предполагало очень нелегкую переработку
всего нотного материала и новое соотнесение текста и музыки...
Не Никон, патриарх с 1652-го года, был начинателем или изобретателем
этого обрядового и бытового равнения по грекам. «Реформа» была решена и продумана
во дворце. И Никон был привлечен к уже начатому делу, был введен и посвящен в
уже разработанные планы. Однако, именно он вложил всю страсть своей бурной и опрометчивой
натуры в исполнение этих преобразовательных планов, так что именно с его именем
и оказалась навсегда связана эта попытка огречить Русскую церковь во всем ее быту
и укладе. В этой «никонианской» реформе скрещиваются два мотива: церковное «исправление»
и равнение по грекам. И «реформа» так обернулась, что именно второе оказалось
главным. Казалось, что именно строгий и единообразный чин всего скорее сможет
остановить начавшееся «качание» мира. Властный указ и точный устав казались лучшим
и самым надежным средством борьбы против разноголосицы и разлада... Позади книжной
и обрядовой справы открывается очень глубокая и сложная культурно-историческая
перспектива...
3.
Реформы патриарха Никона.
О патр. Никоне (1605-1681) говорили и писали слишком много уже его
современники. Но редко кто писал о нем бескорыстно и беспристрастно, без задней
мысли и без предвзятой цели. О нем всегда именно спорили, пересуживали, оправдывали
или осуждали. Его имя до сих пор тема спора и борьбы. И почти не имя, но условный
знак или символ. Никон принадлежал к числу тех странных людей, у которых словно
нет лица, но только темперамент. Α вместо лица идея или программа. Вся личная
тайна Никона в его темпераменте. И отсюда всегдашняя узость его горизонта. У него
не было не только исторической прозорливости, но часто даже простой житейской
чуткости и осмотрительности. Но в нем была историческая воля, волевая находчивость,
своего рода «волезрение». Потому он и смог стать крупным историческим деятелем,
хотя и не был великим человеком. Никон был властен, но вряд ли был властолюбив.
Он был слишком резок и упрям, чтобы быть искательным. Его привлекала возможность
действовать, а не власть. Он был деятелем, но не был творцом...
Конечно, не «обрядовая реформа» была жизненной темой Никона. Эта
тема была ему подсказана, она была выдвинута на очередь уже до него. И с каким
бы упорством он ни проводил эту реформу, внутренне никогда он не был ею захвачен
или поглощен. Начать с того, что он не знал по-гречески, и так никогда и не научился,
да вряд ли и учился. «Греческим» он увлекался из-вне. У Никона была почти болезненная
склонность все переделывать и переоблачать по-гречески, как у Петра впоследствии
страсть всех и все переодевать по-немецки или по-голландски. Их роднит также эта
странная легкость разрыва с прошлым, эта неожиданная безбытность, умышленность
и надуманность в действии. И Никон слушал греческих владык и монахов с такой же
доверчивой торопливостью, с какой Петр слушал своих «европейских» советчиков.
При всем том Никоново «грекофильство» совсем не означало расширение вселенского
горизонта. Здесь было не мало новых впечатлений, но вовсе не было новых идей.
И подражание современным грекам нисколько не возвращало к потерянной традиции.
Грекофильство Никона не было возвращением к отеческим основам не было даже и возрождением
византинизма. В «греческом» чине его завлекала большая торжественность, праздничность,
пышность, богатство, видимое благолепие. С этой «праздничной» точки зрения он
и вел обрядовую реформу...
В самом начале своих преобразовательных действий Никон обращался
с длинным перечнем обрядовых недоумений в Константинополь, к патр. Паисию, и в
ответ получил обширное послание, составленное Мелетием Сиригом (1655). Здесь совершенно
прямо и ясно проведен взгляд, что только в главном и необходимом требуется единообразие
и единство, что относится к вере; а в «чинопоследованиях» и во внешних богослужебных
порядках разнообразие и различие вполне терпимы, да исторически и неизбежны. Ведь
чин и устав слагались и развивались постепенно, а не были созданы сразу. И очень
многое в «чине» церковном вполне зависит от «изволения настоятелева». «Не
следует думать, будто извращается наша православная вера, если кто-нибудь имеет
чинопоследование, нисколько отличающееся в вещах не существенных и не в членах
веры, если только в главном и важном сохраняется согласие с кафолической церковью»...
Не все «греки» так думали. И не этому греческому совету последовали
в Москве...
Предупреждение Константинопольского патриарха всей тяжестью падает,
прежде всего, на другого восточного патриарха, Макария Антиохийского, который
с неким увлечением и не без самодовольства указывал Никону на все «разнствия»,
и вдохновлял его на спешное «исправление». По-видимому, именно Макарий открыл,
что двуперстие есть арменоподражательная ересь. И именно заезжими архиереями это
«несторианское» перстосложение и было анафематствовано в Москве, в день Православия,
в 1656-м году...
«Исправлял» Никон церковные чины по современному печатному греческому
Евхологию, ради практического совпадения с греками. Это не было возвращением к
«древности» или к «старине», хотя и предполагалось, что «греческое» тем
самым древнее и старше. И того же порядка держались при Никоне и в книжной справе.
За основу для нового славянского текста принималась обычно новопечатная греческая
книга. Правда, к ней подводились затем варианты и параллели по рукописям. Но ведь
только печатный текст обеспечивал действительное единообразие. Да и то оказывалось
чувствительное различие между разными изданиями одной и той же книги, именно потому
что во время работы привлекали новый рукописный материал. «Шесть бо выходов ево
Никоновых служебников в русийское государство насильством разослано; а все те
служебники меж собой разгласуются и не един с другим не согласуется»...
Противники Никоновой справы с основанием настаивали, что равняли
новые книги «с новопечатанных греческих у немец», с книг хромых и покидных,
— «и мы тот новый ввод не приемлем». И так же верно было и то, что иные
чины были «претворены» или взяты «с польских служебников», т. е. «ляцких требников
Петра пана Могилы и с прочих латынских переводов». Рукописи, привезенные
с Востока Сухановым, не были и не могли быть употреблены в дело в достаточной
мере и с должным вниманием...
Однако, главная острота Никоновой «реформы» была в резком и огульном
отрицании всего старорусского чина и обряда. Не только его заменяли новым, но
еще и объявляли ложным, еретическим, почти нечестивым. Именно это смутило и поранило
народную совесть. У Никона охуление «старого обряда» срывалось в пылу и в задоре,
да притом и с чужого голоса. После Никона русские власти отзываются о «старом
обряде» сдержанно и осторожно, даже на соборе 1666-го года. Для самого Никона
его реформа была именно обрядовой или церемониальной, и он настаивал на ней всего
больше ради благообразия или во имя покорности. Новый мотив был привнесен уже
«греками». Решение и «клятвы» большого собора 1667-го года были внушены и изобретены
греками. Из 30 епископов на этом соборе 14 было иноземных... «Восточные» держатся
и действуют на соборе, как призванные и признанные судьи всей русской жизни, как
«вселенские судьи». Именно они вводят в оборот и утверждают это мнение о русском
«старом обряде», как о «несмысленном мудровании», и даже ереси. К
«грекам» в этом презрительном охуждении примыкают «киевляне» (так Симеон Полоцкий)...
Особенно важно и типично сочинение об обрядовых разностях, составленное
к собору греком Дионисием, архимандритом с Афонской горы, который много лет прожил
в Москве и работал также и на Печатном дворе, по книжной справе. Дионисий прямо
утверждает, что русскае книги становятся порченными и развращенными с тех самых
пор, как русские митрополиты не стали более ставиться из Константинополя. «И того
ради начаша быти зде сие прелесть о сложении перстов, и прилог в символе, и аллилуиа
и прочее. Остася земля сие не орана, и возрасте терние и ина дикие зизания, и
темным омрачением омрачишася»...
И Дионисий настаивает, что все эти русские прилоги и разнствия имеют
именно еретический смысл: «сие несогласие и прелести возрастоша от неких еретиков,
кии от греков отлучишася, и с ними не совопрошахуся, ни о чесом же, ради тогдашния
своея суемудрия»...
Именно по Дионисию греку и судил «большой собор», и часто
его же словами. И на соборе весь старый русский обряд был заподозрен и осужден,
под страшным прещением. Как образец и мерило, был указан современный чин Восточных
церквей...
Были сняты и разрешены клатвы Стоглава: «и той собор не в собор,
и клятву не в клятву, и ни во что вменяем, якоже и не бысть, зане той Макарий
миторополит и иже с ним мудрствоваша невежеством своим безрассудно»...
Так охуждается и осуждается русская церковная старина, как невежество
и безрассудство, как суемудрие и ересь. И под предлогом вселенской полноты старорусское
заменяется новогреческим. Это не было мнением греческой церкви, это было мнение
странствующих «греческих» архиереев...
Таков был финал Никоновой реформы...
Но на том же соборе и сам Никон был низложен и извержен. Для того
и собор был собран...
И Никона обвиняли здесь, между прочим, и в том, что он древние обычаи
порушил и разорил, а ввел «новые томы и обряды» (см. у Паисия Лигарида). Никон
в ответ упрекал своих греческих обвинителей, что они вводят новые законы «от отверженных
и недоведомых книг» (он имел в виду именно новые издания греческих книг). Снова
вопрос о книгах...
В суде над Никоном спуталось слишком многое: личные страсти, злоба
и месть, обман и лукавство, растерянная мысль, темная совесть. Это был суд над
«Священством», и в этом жизненная тема Никона...
«За великою тенью Никона затаился призрак папизма» (слова Юрия Самарина).
Вряд ли это так. Скорее напротив. В деле Никона мы видим скорее наступление «Империи».
И Никон был прав, когда в своем защитительном «Разорении» обвинял царя Алексея
и его правительство в покушении на церковную свободу и независимость. Это чувствовалось
уже в «Уложении», которое Никон и считал бесовским и антихристовым лжезаконом.
Никону приходилось бороться с очень острым «эрастианством» руководящих правительственных
кругов. Этим всего больше объясняется его резкость и «властолюбие»...
И снова, свою идею священства Никон нашел в отеческом учении, особенно
у Златоуста. Кажется, он и в жизни хотел бы повторить Златоуста. Может быть, не
всегда он выражал эту идею удачно и осторожно, и пользовался иногда и «западными»
определениями. Но он не выходил при этом за пределы отеческого воззрения, когда
утверждал, что «священство» выше «царства»...
В этом вопросе против него оказались не только греки, «азиатские
выходцы и афонские прелазатаи», — они защищали Царство против Священства.
В этом вопросе против Никона были и ревнители русской старины, «старообрядцы».
И для них «Царствие» осуществлялось скорее в Царстве, чем в Церкви...
Это и была тема раскола...
Тема раскола не «старый обряд», но Царствие...
4.
Трагедия раскола.
Костомаров в свое время верно отметил: «Раскол гонялся за стариною,
старался как бы точнее держаться старины; но раскол был явление новой, а не древней
жизни»...
В этом роковой парадокс Раскола...
Раскол не старая Русь, но мечта о старине. Раскол есть погребальная
грусть о несбывшейся и уже несбыточной мечте. И «старовер» есть очень новый душевный
тип...
Раскол весь в раздвоении и надрыве. Раскол рождается из разочарования.
И живет, и жив он именно этим чувством утраты и лишения, не чувством обладания
и имения. Раскол не имеет, потерял, но ждет и жаждет. В расколе больше тоски и
томления, чем оседлости и быта. Раскол в бегах и в побеге. В расколе слишком много
мечтательности, и мнительности, и беспокойства. Есть что-то романтическое в расколе,
— потому и привлекал так раскол русских неоромантиков и декадентов...
Раскол весь в воспоминаниях и в предчувствиях, в прошлом или в будущем,
без настоящего. Весь в истоме, в грезах и в снах. И вместо «голубого цветка» полусказочный
Китеж...
Сила раскола не в почве, но в воле. Раскол не застой, но исступление.
Раскол есть первый припадок русской беспочвенности, отрыв от соборности, исход
из истории...
И совсем не «обряд», но «Антихрист» есть тема и тайна русского
Раскола. Раскол можно назвать социально-апокалиптической утопией...
Весь смысл и весь пафос первого раскольничьего сопротивления не
в «слепой» привязанности к отдельным обрядовым или бытовым «мелочам». Но
именно в этой основной апокалиптической догадке. «Время близ есть»...
Все первое поколение «расколоучителей» живет в этом элементе видений,
и знамений, и предчувствий, чудес, пророчеств, обольщений...
Это были скорее экстатики, или одержимые, не педанты…
«Видим, яко зима хощет быти: сердце озябло и ноги задрожали»...
Достаточно перечесть задыхающегося в волнении Аввакума. «Какой тут
Христос. Ни близко. Но бесов полки»...
И не для одного Аввакума «Никонианская» Церковь представлялась уже
вертепом разбойников. Это настроение становится всеобщим в расколе: «суетно кадило
и мерзко приношение»...
Раскол есть вспышка социально-политического неприятия и противодействия,
есть социальное движение — но именно из религиозного самочувствия. Именно апокалиптическим
восприятием происходившего и объясняется вся резкость или торопливость раскольничьего
отчуждения. «Паническое изуверство», определяет Ключевский. Но паника была
именно о «последнем отступлении»...
Спрашивается, как создалось и сложилось такое впечатление. Чем был
внушен и оправдан этот безнадежный эсхатологический диагноз: «яко нынешняя церковь
несть церковь, тайны божественные не тайны, крещение не крещение, писания лестна,
учение неправедное, и вся скверна и неблагочестна»...
Розанов однажды сказал: «Типикон спасения, — вот тайна раскола,
нерв его жизни, его мучительная жажда»...
Не следует ли сказать скорее: спасение, как типикон...
И не в том смысле только, что книга «Типикон» необходима и нужна
для спасения. Но именно так: спасение и есть типикон, т. е. священный ритм и уклад,
чин или обряд, ритуал жизни, видимое благообразие и благостояние быта...
Вот этот религиозный замысел и есть основная предпосылка и источник
раскольничьего разочарования...
Мечта раскола была о здешнем Граде, о граде земном, — теократическая
утопия, теократический хилиазм. И хотелось верить, что мечта уже сбылась, и «Царствие»
осуществилось под видом Московского государства. Пусть на Востоке четыре патриарха.
Но ведь только в Москве единый и единственный православный Царь (срв. у Арсения
Суханова, в его «статейном списке», о его споре с греками)...
И это ожидание было теперь вдруг обмануто и разбито...
«Отступление» Никона не так встревожило «староверов», как отступление
Царя. Ибо именно это отступление Царя в их понимании и придавало всему столкновению
последнюю апокалиптическую безнадежность. «Во время се несть царя; един бысть
православный царь на земли остался, да и того, не внимающего себе, западные еретицы
яко облацы темнии, угасиша христианское солнце. И се, возлюбленнии, не явно ли
антихристова прелесть показует свою личину» (диакон Феодор, не позже 1669 г.)...
Кончается и Третий Рим. Четвертому не быть. Это значит: кончается
история. Точнее сказать, кончается священная история. История впредь перестает
быть священной, становится безблагодатной. Мир оказывается и остается отселе пустым,
оставленным, Богооставленным. И нужно уходить, — из истории, в пустыню. В истории
побеждает кривда. Правда уходит в пресветлые небеса. Священное Царствие оборачивается
царством Антихриста...
Об Антихристе в расколе идет открытый спор от начала. Иные сразу
угадывают уже пришедшего Антихриста в Никоне, или в царе. Другие были осторожнее.
«Дело то его и ныне уже делают, только последний ет чорт не бывал еще» (Аввакум)...
И к концу века утверждается учение о «мысленном» или духовном Антихристе.
Антихрист уже пришел и властвует, но невидимо. Видимого пришествия и впредь не
будет. Антихрист есть символ, а не «чувственная» личность. Писание толковать подобает
таинственно. «Аще сокровенные тайны наречены, то тайно разумевати и подобает,
мысленно, а не чувственно»...
Здесь уже новый акцент. Антихрист открывается и в самой Церкви.
«И своим богомерзким действом вместился в потир, и нарицается ныне Бог и агнец»
(безымянное послание в Тюмень, около 1670 г.). Но диагноз не изменяется: «настатие
последнего отступления»...
И первый вывод отсюда: перерыв священства в Никонианской церкви,
прекращение тайнодействий, оскудение благодати. Но перерыв священства у Никониан
означал тем самым и прекращение священства вообще, и в самом расколе. И неоткуда
было «восстановить» оскудевшую благодать. «Бегствующее священство» не было решением
вопроса, а принятием «беглых попов» нового поставления предполагалось признание
действительного и неиссякшего священства и у Никониан. О священстве в расколе
очень рано начинается разногласие и спор. Сравнительно скоро расходятся и разделяются
«поповцы» и «беспоповцы». Но магистраль раскола только в беспоповстве. Не
так показательны компромиссы и уступки. До конца последовательным был только вывод
беспоповцев...
С настатием Антихриста священство и вовсе прекращается, благодать
уходит из мира, и Церковь на земле вступает в новый образ бытия, в «бессвященнословное»
состояние, без тайн и священства. Это не было отрицанием священства. Это был эсхатологический
диагноз, признание мистического факта или катастрофы: священство иссякло...
Этот вывод был принят не всеми. И степень наступившей безблагодатности
рассчитывали по разному. Крестить (и «перекрещивать», или «исправлять») могут
по нужде ведь и миряне. Однако, значимо ли и полно ли крещение без мира ?..
Евхаристия во всяком случае невозможна: «по богословским числам,
по исполнении 666 лет, жрение и жертва возмется»...
Но вряд ли возможна и исповедь, — осторожнее ограничиваться взаимным
прощением, ибо некому давать разрешение...
Особенно страстные споры вспыхивают о браке. Возможен ли еще брак,
как «тайна?»...
И возможны ли вообще чистый брак и нескверное ложе вне священнического
благословения?...
Да и подабает ли брачиться в эти страшные дни Антихриста, когда
надлежит стать скорее с мудрыми девами?!.
В «бракоборном» решении была своя смелость и последовательность.
Возникал и общий вопрос: как править службу без священников. И дозволительно ли
по нужде совершать или довершать некоторые тайны простецам и чернцам, неставленным...
Как подобает поступить. Хранить нетронутым и неизменным древний
чин и обряд, и править службу неставленным мирянам, по силе некоего «духовного»
священства. Или вернее покориться, и примириться с тем, что взята благодать...
Самый крайний вывод был сделан в т. наз. «нетовщине». Это
был максимализм апокалиптического отрицания. Благодать взята и отнята вовсе. Потому
не только тайны не совершаются, но и служба Божия вообще уже невозможна, по книгам.
Да и молитва в словах вряд ли уместна, разве еще воздыхать. Ибо все осквернено,
даже вода живая. Спасаются теперь уже не благодатией, и даже не верой, скорее
упованием и плачем. Слезы вменяются вместо причастия...
Здесь новая антиномия9
Раскола. Когда благодать взята, все зависит от человека, от подвига или воздержания.
Эсхатологический испуг, апокалиптическая мнительность, вдруг оборачивается своего
рода гуманизмом, самоуверенностью, практическим пелагианством. И сам обряд получает
в это исключительное время оставленности особую важность. Ведь только быт и обряд
теперь и остаются, когда благодать отходит и тайны оскудевают. Все становится
в зависимость от дел, ибо только дела и возможны. Отсюда эта неожиданная активность
Раскола в мирских делах, эта истовость в быту, — некий опыт спасаться обломками
древностного жития. Раскол смиряется перед оскудением благодати, но с тем большим
исступлением и упорством держится за обряд. Благодать угасла и оскудела в расколе
тоже, но раскол стремится своим человеческим усердием как-то возместить этот уход
благодати. И этим выдает себя. Раскол дорожит и дорожится обрядом больше, чем
таинством. Потому легче терпит безблагодатность, чем новый обряд. Ибо «чин» и
«устав» представляют для него некую независимую первоценность...
И даже в бегстве от Антихриста Раскол стремится сорганизоваться
в идеальное общество, хотя у иных и возникало недоумение, возможно ли это во времена
последнего отступничества...
Раскол уходит в пустыню, исходит из истории, поселяется за границами
истории. «Во единых токмо пустынех и скитах Бог живет, тамо обратил есть лице
свое»...
Раскол строится всегда, как монастырь, в «киновиях» или в скитах,
— стремится быть неким последним монастырем или убежищем среди порченного и погибающего
мира...
В этом отношении особенно характерен Выговский10
опыт, эта раскольничья Фиваида, «благочестивая Утопия раскола»...
Выговское общежительство строилось уже вторым поколением раскольников,
именно по началу строжайшей общности (чтобы и до полмедницы не было своего), и
в настроении эсхатологической собранности: «ничим же пекущеся о земных, зане Господь
близ есть при дверех»...
И это был, кажется, самый высокий подъем в истории Раскола. «Ибо
в сей выговской пустыни ораторствоваша проповедницы, просияша премудрые Платоны,
показашася преславнии Демосфени, обретошася пресладкии Сократи, взыскашася храбрыи
Ахилесы» (Иван Филиппов)...
Выговская пустынь была не только значительным торгово-промышленным
центром, — сам Петр очень ценил работу Выговцев по рудному делу на Повенецких
и Олонецких заводах…
Выговское «всепустынное собрание» было действительно большим культурным
очагом, особенно при жизни Андрея Денисова, этого самого тонкого и культурного
изо всех писателей или богословов раннего Раскола, «хитрого и сладостного словом».
Денисов весь в Апокалипсисе (срв. его «плачевное» слово «О невесте Христовой»,
т. е. о Церкви, сущей в странствии и в скорбях). Но он не теряет от того ясности
мысли, у него чувствуется большой умственный темперамент. Денисов был не только
начетчиком. Его нужно признать богословом. «Поморские Ответы» — богословская книга,
и умная книга. На Выгу была хорошо подобранная и богатая библиотека. Здесь изучали
Писание, отцов, «словесные науки». Сам Андрей Денисов «сократил Романдолюллия
философию и богословие» (очень ходкая книга, если судить по числу сохранившихся
списков). Особенно интересно, что братья Денисовы, Андрей и Семен, взялись усердно
за переработку Четьих-Миней, чтобы противопоставить свой новый свод агиографическому
труду Димитрия Ростовского, который слишком многое брал с западных книг. Работали
на Выгу и над богослужебными книгами. Здесь были иконные и другие мастерские...
Всего меньше можно говорить о «дебелом невежестве» Выгорецких раскольников.
У них в пустыне был культурный уголок. И, однако, это было только убежище, где
укрывались до времени, от пришедшего гнева, в нетерпеливом ожидании последнего
срока. И вся деловитость, и весь этот «религиозно-демократический пафос» здесь
от покинутости. В безблагодатной оставленности беспоповец знает, что зависит он
сам от себя, и должен потому стать самонадеянным...
Это был тихий уход из истории. И был другой и мятежный уход, «новоизобретенный
путь самоубийственных смертей…»
В проповеди самоуморения скрещиваются разные мотивы: аскетический
надрыв (срв. «запощеванцы»11),
«страх прелести Антихристовой», идея огненного крещения («все просят второго неоскверняемого
крещения огнем», у тюменского попа Дометиана, 1679 г.)...
Эта нововводная проповедь многих приводила в ужас и омерзение и
в расколе. В этом отношении особо важно «Отразительнее писание» инока Евфросина
(1691). Но Аввакум одобрил первых самосожигателей: «блажен извол сей о Господе»,
и на его авторитет всегда ссылались...
«В словемых Капитоновых, ученицех первое умыслися самоубийственных
смертей изображение. Преже горения в Вязниках и в Понизовьи морение начася, от
мужиков злоба сия зачася» (Евфросин)...
Капитон был грубый изувер, неистовый постник и железоносец, и о
его «плутнях» и «неистовстве» еще в 1639-м году был наряжен розыск. Его ученики
и «сопостники» продолжали неистовствовать, — «богомерзкие пустынники»...
И в условиях этого аскетического надрыва и неистовства началась
проповедь поста до смерти. Однако, сразу же были приведены и другие доводы. «Законодавцем
самоубийственных смертей» называют Василия Волосатого. «Исповеди и покаянию не
учил, вся полагал во огни: очиститеся огнем и постом от всего греха, ту бо и сущим
крещением креститеся»...
Не он один так учил. Некий поп Александрище тоже настаивал: «в нынешнее
де время Христос не милостив, пришедших на покаяние не приемлет»...
Среди первых «капитонов» был один иноземец, Вавила. Как записано
о нем в «Винограде Российском», «бяше рода иноземческа, веры люторския,
вся художественные науки прошед, в славней Парижстей академии учився довольна
лета, языки же многими добре и всеизрядне ведый глаголати». В Россию он прибыл
еще в 30-х годах, здесь принял православие, «терпение всекрасный адамант показася»...
Не то важно, что некие «богомерзкие пустынники» в надрыве додумались
до самоуморения. Но их изуверная мысль была схвачена как-то на лету в самых разнородных
слоях старообрядствующего раскола. И «смертоносная язва» сделалась сразу каким-то
жутким мистическим поветрием. Это был симптом апокалиптического ужаса и безнадежности:
«смерть одна спасти нас может, смерть»...
Выговская Пустынь была основана учениками Поморских морельщиков
и зажигателей…
Весь раскол в чувстве отчуждения и самозамыкания. Раскол ищет этой
выключенности из истории и жизни. Он рвет связи, хочет оторваться. Всего менее
это «старообрядчество» было хранением и воскрешением преданий. Это не был возврат
к древности и полноте. Это был апокалиптический надрыв и прельщение, тяжелая духовная
болезнь, одержимость...
Раскольничий кругозор был узок…
Это был русский донатизм.12
И здесь уместно вспомнить слова блаженного Августина. Поле — мир, а не Африка.
И жатва есть конец века, а не время Доната... Ager est enim mundus, non Africa,
— messis finis saeculi, non tempus Donati (Adv. litt. Petiliani, III, 2, § 3)...
5.
Иноземцы.
После смуты участие иноземцев в русской жизни становится все более
чувствительным. «За годы Смуты они настолько распространились по Московскому государству,
что стали знакомы каждому русскому» (Платонов). И речь идет не только о «мастеровых
людях», или о ратных, и не только о купцах и торговых посредниках. Мы встречаем
иноземцев и там, где всего меньше ожидали бы их встретить...
В Оружейной палате, в сидение там боярина Б. М. Хитрово, мы находим
«немецких» мастеров, работающих не только по парсунному, но и по иконному письму.
И влияние западных гравюр в русской иконописи в середине века становится настолько
сильным, что Никону уже силой приходилось отбирать эти нечестивые иконы «фряжского
письма», — и отдавали их ему с явной неохотой, так поспели уже к ним привыкнуть
и привязаться. Аввакум заодно с Никоном возмущался этими иконами, «неподобственными
церковному преданию». Однако, живописцы не захотели отказаться от этой так полюбившейся
им «фрязи» (ср. послание Иосифа изуграфа к Симону Ушакову); и в конце века целые
храмы расписываются по «заморским кунштам» (срв. в Ярославле или в Вологде), —
чаще всего по голландским гравюрам, напр., по таблицам из знаменитой лицевой Библии
Пискатора («Theatrum Biblicum etc.»), затрепанный экземпляр которой не редкость
найти как-нибудь невзначай в груде сырья на колокольне какой-нибудь уездной церкви...
И другой пример глубокого западного влияния — в церковном пении.
У Ртищева в Андреевском монастыре, и у Никона в Новом Иерусалиме мы видим «польских»
певчих, которые поют «согласием органным;» Никон выписывает для своего хора композиции
Мартина Мильчевского, знаменитого тогда директора капеллы рорантистов в Кракове.
«И законы и уставы у них латинские, руками машут и главами кивают и ногами топочут,
как де обыкли у латинников по органом» (отзыв Аввакума)...
При Феодоре Алексеевиче для организации церковного пения приглашен
был из Польши «иноземец», Н. П. Дилецкий, (он управлял здесь, кажется, хором
Г. Д. Строганова), и он откровенно вводить в оборот теорию и опыт «творцов пения
римския церкви» (срв. его «Грамматику пения мусикийского;» с польского оригинала
для русского издания была приспособлена и переработана диаконом И. Тр. Кореневым).
Влияние Дилецкого было в Москве очень чувствительно, он создал здесь целую школу,
«западническую» (срв. диака В. П. Титова, его «канты» и «псалмы», больше
всего на слова Симеона Полоцкого и др.). Здесь перед нами не случайные и бессвязные
факты, но именно связь фактов. И не то важно, что в ХVII-м веке в Московский оборот
входят разные западные мелочи и подробности. Но изменяется сам стиль или «обряд
жизни», изменяются психологические навыки и потребности, вводится новая «политес».
Западное влияние все усиливается в самой церковной жизни. И главный путь этого
влияния идет из Киева. «Западно-русский монах, выученный в школе латинской или
в русской, устроенной по ея образцу, и был первым проводником западной науки,
призванным в Москву» (Ключевский)...
Впрочем, первое поколение «Киевских старцев», вызванных на
север, еще не было западническим. Самым видным среди них был Епифаний Славинецкий,
соединявший ученость и любовь к просвещению с подлинной иноческой кротостью, тихостью
и благочестием. Это был человек келейного или комнатного, не общественного темперамента.
И не мыслитель, скорее книголюб, словесник, переводчик. По отзыву Евфимия, его
ученика, «муж многоученый, не токмо грамматики и риторики, но и философии и самые
феологии известный бысть испытатель и искуснейший рассудитель, и опасный претолковник
греческого, латинского, славенского и польского языков». И зван он был в
Москву скорее как переводчик, чем «для риторского учения». Переводил он
много, — Библию, особенно Новый Завет, богослужебные книги, отцов, и кое-что из
мирских: напр., «книгу врачевскую анатомию с латынска от книга Андреа Вессалия
Брукселенска». Греческий Епифаний знал превосходно. Не знаем точно, где
он учился. Но есть в нем что-то типичное для европейского эрудита-гуманиста того
времени. Работал он всего чаще по западным изданиям, не по рукописям. Кажется,
в молодости и он прельщался было «латинским мудрованием», но поборол этот соблазн
через углубление своих греческих студий, и впоследствии к «силлогисмам латинским»
относился с прямым осуждением (срв. его спор с Симеоном Полоцким). Во всяком случае,
самого видного из своих учеников, чудовского инока Евфимия, Епифаний воспитал
в исключительном, почти надрывном эллинизме. Ученик и учитель, оба они в словесном
плену у греков, и переводили они «необыкновенною славянщиною, паче же реши еллинисмом»
(отзыв Феодора Поликарпова)...
Совсем другого духа и стиля были Киевские и «литовские» выходцы
позднейших приездов. Среди них самым типичным и влиятельным оказался Симеон Полоцкий
(1629-1680). Это был довольно заурядный западно-русский начетчик, или книжник,
но очень ловкий, изворотливый, и спорый в делах житейских, сумевший высоко и твердо
стать в озадаченном Московском обществе (он является здесь в 1664-м году), вернее
при Московском дворе, как пиит или виршеслагатель, как ученый человек для всяких
поручений. Сперва он учил приказных «по латиням», по неизбежому Альвару,
— потом стал учителем царевичей, Алексея и Феодора. Он составлял речи для царя,
писал торжественные объявления. Ему было поручено «соорудить» деяния соборов 1666-1667
годов. Ему поручали переводить полемические трактаты Паисия Лигарида. Его собственная
полемическая книга против раскольников, «Жезл правления», вышла не очень
удачной, — схоластические и риторические аргументы всего менее могли убеждать
тех, для кого книга должна была быть написана. Полоцкий весь в напыщенности и
высокомерии, риторичен, многословен. В этом отношении особенно характерны сборники
его проповедей или поучений: «Обед душевный» и «Вечеря душевная», изданные уже
после его смерти (1682-1683). По черновым рукописям Симеона можно проследить,
как он перерабатывал западные книги. Вот несколько имен. Иоанн Меффрет, мейссенский,
проповедник XV-го века, — его книгу о Церкви, Hortulus reginae, царь Алексей дал
для перевода старцу Арсению Сатановскому еще в 1652-м году; Иоанн Фабер, венский
епископ начала XVI-го века, писавший против Лютера, malleus haereticorum; Иоанн
Картагена, испанский богослов XVI-го века, писавший о таинствах христианской веры;
Беллармин, Герсон, Бароний, Петр Бессий, Сальмерон, Иоанн Пинеда...
По латинским книгам Симеон составлял и свои учебные книжки. Так
книга Евангельской истории, «Житие и учение Христа Господа и Бога нашего», сокращена
из свода Герарда Меркатора, с дополнениями из книги знаменитого Кембриджского
платоника, Генри Мора...
Полоцкий был по своему благочестив, строг, но и молитвы его составление
выходили напыщенными...
Полоцкий был односторонним латинистом, греческого, видимо, вовсе
не знал, — «ниже малейше что либо знаяше»...
«Книги латинские токмо чтяше, греческих же книг чтению не бяще искусен;
того ради мудрствоваше латинская новомышления права быти» (Остен). Он всегда работал
по латинским и польским книгам: «от измышлений Скотовых, Аквиновых, Анзельмовых
и тем подобных», в этих обвинениях его противники были правы. И даже Библия была
для него более привычна в латинском, а не в славянском тексте... «Белорусец» родом,
учился он, кажется, в Киеве, — и был здесь учеником Лазаря Барановича, с которым
остался близок на всю жизнь. От Барановича он получил вводное письмо к Паисию
Лигариду, когда тот переехал с юга в Москву. И в период суда над Никоном Симеон
особенно близок с Паисием, служит для него толмачем, — с латинского, конечно...
Паисий Лигарид (1609-1678), — образ очень показательный для Московской
растерянности XVII-го века. Воспитанник коллегии святого Афанасия в Риме, учившийся
с большим блеском, рукоположенный здесь западно-русским униатским митрополитом
Рафаилом Корсаком, «готовый пролить кровь и отдать душу свою за католическую веру»
(по впечатлению и отзыву Алляция), Паисий вернулся в Левант миссионером. От Пропаганды
он был послан и позже в Валахию. Здесь, однако, он встретился и сблизился с Иерулимским
патриархом Паисием, и с ним уехал в Палестину. Вскоре он становится Гасским митрополитом.
Все время Лигарид играет двойную роль. Корыстолюбие было его главной страстью.
Он старается убедить Пропаганду, что остается ей верен, и выпрашивает восстановление
прекращенной миссионерской стипендии. Ему не верят. Но не доверяют ему и православные,
видят в нем опасного папежника. Он вскоре подпадает под запрещение... Он был под
запрещением, когда приехал в Москву...
Во время суда над Никоном, Константинопольский патриарх Дионисий,
спрошенный о Паисии из Москвы, так отозвался о нем: «а Лигаридия лоза не
Константинопольского престола, и я его православным не нарицаю, что слышу от многих,
что он папежник и лукав человек»...
Это не помешало Лигариду на «большом соборе» 1667-го года сыграть
решающую роль. Его использовала боярская партия для обоснования своей церковно-общественной
позиции и программы (т. наз. «вопросы Стрешнева»). И Никон не совсем был неправ,
когда в ответ обзывал самого царя «латинствующим», а бояр и архиереев «преклонившимися
к латинским догматам». Говорили за них, во всяком случае, очевидные латинники,
— Симеон и Паисий...
На верху слагалась западническая обстановка. Сын и преемник царя
Алексея оказался воспитанным уже вполне «з манеру польского». Поворот и
даже перелом был очевиден...
Разногласие вскрылось еще с начала века. «Овии к востоку зрят, овии
к западу», отмечал еще дьяк Иван Тимофеев. Не мало было тогда и «пестрых».
С усилением западного влияния возрастает и тревога о нем. Под конец века вспыхивает
и открытый спор...
Повод к спору был очень характерный, разногласие вскрылось по вопросу
о времени преложения Святых Даров на литургии. Тема спора была ограниченной. Однако,
в действительности, это был спор о самых первых началах или принципах. Это было
столкновение двух школ, двух типов мысли, двух религиозно-культурных направлений,
как бы много ни было примешано в нем политических и личных страстей, и прямого
недомыслия. Именно эта принципиальная сторона спора всего интереснее. И отдельные
доводы спорящих сторон интересны не сами по себе, но поскольку они позволяют распознать
движущие начала спора...
Западное мнение о тайносовершительной силе т. наз. «установительных
слов» на литургии становится в ХVII-м веке общепринятым и обычным на юге и на
западе (срв. уже «Катихизис» Л. Зизания и «Учительное Евангелие» Транквиллиона,
Виленские служебники еще 1617 г., «Лифос», Требник и короткий Катихизис
Могилы, особенно же «Выклад» Феодора Сафоновича). «От Киевских новотворимых книг»
это мнение распространяется и на Севере. Особенно настойчиво его распространяют
и защищают здесь Симеон Полоцкий и его ученик Сильвестр Медведев. И уже в 1673-м
году об этом происходит диспут, или «разглагольствие», между Симеоном Полоцким
и Епифанием Славинецким, в Крестовой у патриарха, и в присутствии патриарха и
властей. Открытый спор вспыхивает позже, уже после смерти Полоцкого. Против Медведева
выступает инок Евфомий и вновь прибывшие греки, «самобратие Лихудиевы».
На их стороне стоит и патр. Иоаким...
«Хлебопоклонная ересь» была не столько причиной, сколько поводом
для спора и стязания. Спор шел о влияниях, латинском или греческом...
Лихуды были тоже людьми западного образования, учились в Венеции
и Падуе, и вряд ли не были в свое время так или иначе связаны с Пропагандой. Но
в Москве они являются открытыми противниками латинизма, достаточно принципиальными
и осведомленными, — являются носителями греческой культурной идеи (срв. в житии
преподобного Варлаамия Хутынского лихудиевой редакции характерное отступление
о Фаворском свете, в паламитском смысле, — «безначальное испущение Божества»)...
Даже Евфимий работал часто по западным и Киевским книгам, и, напр.,
«Воумление» служащему иерею при Служебнике он составил по Требнику Могилы и по
соответственной статье Виленского служебника, тоже латинизирующей. Однако, при
всем том он оставался упрямым эллинистом...
Полоцкий и Медведев не только разделяли отдельные «латинские» мнения,
но у них было нечто латинское в самом душевном складе или строе. В школе Полоцкого
и Медведев стал точно «белорусцем…»
Киевляне стали открыто на латинскую сторону (срв. книгу инока Иннокентия
Монастырского)...
Стороны несколько раз обменялись полемическими памфлетами, содержательными
и достаточно предметными, при всей бранчливости и грубости методов и тона спора.
Латинская группа была побеждена и осуждена, на соборе 1690-то года...
Медведев оказался запутан в стрелецком бунте 1691-го года, был расстрижен
и казнен...
Стороннему наблюдателю суровость патр. Иоакима может показаться
преувеличенной и необоснованной. Была ли надобность раздувать этот «Сикилийский
огнь» хлебопоклонного спора!..
И вот, во-первых, — спор начат был с латинствующей стороны. Сказать
точнее, с этой стороны началось наступление, — кажется, в связи с проектом открытия
в Москве школы или «академии.»
Во-вторых, в этом столкновении незримо, но вполне действительно,
участвовали и подлинные латиняне, — современники о том прямо говорят.
В Москву приезжал не только Юрий Крижанич. В 80-х годах здесь образовалась
уже сильная католическая ячейка. В 1690-м году московские иезуиты были изгнаны
именно в связи с «хлебопоклонными спорами». Впрочем, спустя несколько лет
деятельность иезуитов в Москве возобновляется и развертывается с несомненным успехом.
«И римляне всякими способы промышляют в российском царстве чрез науку ввести своя
ереси», говорит современник. В эти годы двое иноземцев католиков занимают
очень видное и влиятельное положение в Московском обществе, — Павел Менезий, дипломат,
ездивший послом к папе, и известный генерал Патрик Гордон. В самые последние годы
XVII-го века иезуиты в Москве даже открывают школу, в расчете на детей Московской
знати. Впрочем, в обстановке Петровских преобразований и войн эта школа не смогла
укрепиться...
Во всяком случае, «ксенофобию» последних патриархов, Иоакима и Адриана,
вполне можно понять и объяснить из слагавшейся тогда исторической обстановки...
В Москве стало уже известно, что русские и киевские выходцы должны
были за границей, во время обучения в тамошних иезуитских школах, принимать унию.
Правда, обычно они объясняли впоследствии, что действовали при этом вполне неискренно,
«не сердцем, но едиными усты»...
Однако, оставалось небезосновательное сомнение, когда же они бывали
действительно неискренними, — принимая ли унию, или отрекаясь от нее...
И, во всяком случае, как говорил современник, «а и те, что не падают,
познавается в них останки езувическия»...
Дьякон Петр Артемьев перешел в католичество во время недолгой поездки
по Италии, куда он сопровождал Иоанникия Лихуда...
Особенно характерна судьба Палладия Роговского. В свое время, уже
будучи монахом и диаконом, он бежал из Москвы за рубеж, — по-видимому, уже присоединенный
к Римской церкви местными иезуитами. Затем он учился у иезуитов в Вильне, в Нейссе,
Оломоуце, наконец, и в Риме, в коллегии святого Афанасия, где он был рукоположен
во иеромонаха. Из Рима он уезжал, как миссионер, — и увозил с собой богатую богословскую
библиотеку, составленную на средства Пропаганды и еще герцога Флорентийского.
Однако, уже в Венеции он просит греческого митрополита восприсоединить его к Православию.
В Москве он обращается к патриарху с покаянным письмом. В то же время московские
иезуиты продолжают его считать своим и сочувствуют ему в его деликатном положении...
Палладию удалось восстановить к себе доверие в правящих церковных
кругах, и после удаления Лихудов он был назначен ректором Академии. Палладий прожил
слишком недолго, и заметного влияния оказать не успел. О действительном его умонастроении
мы можем судить с полной очевидностью по его сохранившимся проповедям, — в них
он вполне остается в кругу римской доктрины...
Палладий был первым в ряду многих. И в Петровское время по всей
России школьная сеть раскидывается в духе того же полуприкрытого романизма...
Еще раньше столкнулись в Москве с протестантизмом. Прежде всего,
нужно припомнить долгие споры русских уполномоченных с протестантскими пасторами,
при обсуждении предположенного брака датского королевича Вольдемара, в 1644 г.
В этом споре были затронуты разные вопросы, с достаточной резкостью и полнотой.
Во вторую половину века мы находим в обращении ряд памятников противопротестантской
полемики, полусамостоятельных и переводных, что свидетельствует о жизненном характере
этой полемической темы. Среди выходцев из- за рубежа попадались люди, которых
не без поводов или оснований подозревали в кальвинских или люторских противностях.
Таков был, например, некий Ян Белободский, приехавший из западного края, по-видимому,
в надежде получить место в задуманной и предположенной к открытию Академии. Он
был встречен очень недоброжелательно латинофронами из кружка Полоцкого, был разоблачен
ими, а позже Лихудами…
В конце века «Немецкая слобода» не была уже так строго отделена
и замкнута. Фантастическое дело Квирина Кульмана, осужденного и преданного сперва
именно своими единоверцами, послужило лишним поводом взглянуть глубже в жизнь
этой разноверческой колонии. Кульман был одним из тех мистических авантюристов,
мечтателей и пророков, которых со времен Тридцатилетней войны все больше являлось
в Европе. Кульман много странствовал по всей Европе и был в связи с разными мистическими
и теософскими кругами. Он много писал. Из мистических авторитетов он всего больше
чтил Якоба Бема, (его книга «Neubegeisterter Bohme» вышла в 1674), — нужно отметить
и влияние Коменского (его «Lux etenebris»)...
В Москву он приехал как-то неожиданно, — и начал проповедывать тысячелетнее
царство, monarchia Jesuelitica. Сторонников он нашел не много. Но возбуждение
было сильное. Кульман и сторонники его были обвинены в вольномыслии...
В 1689-м году двое, сам Кульман и Кондратий Нордерман, были сожжены
в Москве...
6.
Начала регулярного образования.
Московское «невежество» XVII-го века не следует преувеличивать.
Не хватало не столько знаний, сколько перспективы, культурной и духовной...
Во вторую половину века ставится и решается вопрос о школе. И подымается
спор: должна ли эта школа быть славяно-греческой или латинской. Этот вопрос сразу
же осложнялся и обострялся соперничеством заезжих греков и Киевских выходцев.
В общем, конечно, Киевляне были выше этих греческих скитальцев, слишком часто
только искателей приключений и выгод. Но завести они могли и хотели школу латинскую,
— и не только по языку, но и по духу...
Греки же, даже и явные латинофроны, всегда подчеркивали решающее
значение греческого языка. «Оставивше греческий язык и небрегуще о нем, от негоже
имеете просвещение ваше в вере православной, оставили есте и мудрость», говорил
Паисий Лигарид. Правда, это скорее против русской старины, а не против латинства...
В 1680-м году, по поручению царя Феодора, Симеон Полоцкий составил
«привиллегию» или проект учреждения в Москве Академии, пo типу Киевской и западных
латинских училищ. Это должна была быть всеобъемлющая школа, «всех свободных учений»,
от низшей грамматики, «даже до богословии, учащей вещей божественных и совести
очищения». Из «диалектов», кроме словенского и еллино-греческого, предлагалось
изучать не только латинский, но и польский. И это должна была быть не только школа,
но и некий учено-распорядительный центр, с очень широкими полномочиями для наблюдения
за культурной деятельностью вообще. Академии предполагалось усвоить право и обязанность
испытывать ученых иностранцев, не только в знаниях, но и в вере. Конечно, и цензура
книг. Особо строгая оговорка была сделана об учителях естественной магии и о богоненавистных
гадательных книгах. С. М. Соловьев по этому поводу остроумно заметил: «Это не
училище только, это страшный инквизиционный трибунал: произнесут блюстители с
учителями слова: «виновен в неправославии», и костер запылает для преступника»...
Составленная Полоцким «Привиллегия» была встречена у патриарха суровой
критикой, и переработана с эллинистической точки зрения, — только этот переработанный
текст мы и знаем, о первоначальном же приходится догадываться...
«Привиллегия», впрочем, утверждена не была. Академия была
открыта позже, в 1687-м году, скромно и без всякой «привиллегии», или устава.
Это была словено-греко-латинская школа. Открыли ее и вели в первые годы братья
Лихуды. Они учили здесь по-гречески, прежде всего, затем риторике и философии,
в обычном тогда схоластическом типе. До богословского класса Лихуды не продержались.
После них школа запустела, заменить их не было кому. Уже позже стал ректором Палладий
Роговский, а блюстителем определен был Стефан Яворский...
Особого упоминания заслуживает школьный опыт митр. Иова в Новгороде.
Здесь происходила своя борьба латинской «части» (т. е. партии) и «восточной» (архим.
Гавриил Домецкий и иеродиакон Дамаскин). Школа в Новгороде была основана в греко-славянском
типе и учить в ней были позваны Лихуды. Латинский язык здесь не преподавался вовсе.
В Новгороде подчеркивали расхождение с Москвой. С назначением Феофана Прокоповича
архиепископом в Новгород эти Новгородские школы были упразднены...
С окончанием века наступает псевдоморфоза и в Московском просвещении...
Москва борется с наступающим из Киева латинофильством. Но нечего
было противопоставить из своих залежавшихся и перепутанных запасов. Призываемые
греки оказывались мало надежными, при всей их эрудиции...
И побеждает Киев...
|
