Священник Павел Флоренский

СОЛЬ ЗЕМЛИ,

то есть Сказание о жизни Старца Гефсиманского Скита иеромонаха Аввы Исидора,
собранное и по порядку изложенное недостойным сыном его духовным Павлом Флоренским

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ К БЛАГОЧЕСТИВОМУ БРАТУ-ЧИТАТЕЛЮ

Отца Исидора не стало с нами; не стало, - нет его. Благоухал, как цветок, - и скучно теперь, когда увял он. Светил нам, как ясное солнышко, - и померк свет. Был камнем веры; - где наша опора? Всему можно удивляться в нем - любви, кротости и смирению; нелицеприятию, прямоте и независимости; непритязательности, бескорыстию и бедности; ясности, мирности, духоносности; наконец, молитве. Но еще более того изумляет его надмирность. Был в мире, - и не от мира; был с людьми, - и не как человек. Он не брезгал никем и ничем, но сам - был выше всего, и все земное никло и жалко повисало пред его тихою улыбкой. Своим взором он изничтоживал все человеческие условности, ибо был над миром, - был свободен высшею, духовною свободою. Казалось, что он не по земле ходит, а подвешен на невидимых нитях к иной стране; от того-то весь он был исполнен внутренней легкости, и все тяжеловесное, земное, подходя к нему, само теряло свою давящую тяжесть. С легкою улыбкой, как бы играя, он мог опрокидывать человеческие условия общежития и - безнаказанно, на радость. Он мог позволять себе то, что выше условий праведности от закона, и делал это с такой ясностью, что всегда были действиями ознаменованными. Простое и житейское не было у него только таким; нет, от этого житейского и простого тянулись длинные корни в миры иные, к «новой земле»1.

Теперь, мыслию и сердцем приникая к тому, «что видели очи наши и что осязали руки наши»2, невольно углубляешься все более и более в жизнь о. Исидора. Все заметнее выступает ознаменованностьэтой жизни, и все труднее становится работа писания. То тонкое благоухание духовности, которое всегда облаком следовало за о. Исидором, непередаваемо никакими словами, тем более, что словесно, внешне говорить об о. Исидоре приходится слишком немного. Ведь жизнь его внешне была проста, - в ней не найдешь ни занятных случаев, ни увлекательных слов. Прости же, благосклонный читатель, предпринимаемую неумелую попытку; и если о. Исидор не покажется тебе Ангелом с неба паче, нежели человеком от земли, то возложи вину в том не на чтимого Старца, но на неумелость составителя сего Сказания. Чувствуешь что-то; кажется, - вот-вот схватишь истинное слово об о. Исидоре. Но написанное выходит всякий раз совсем не тем, что есть на самом деле о. Исидор.

ГЛАВА 1, в которой благочестивый читатель извещается о келлии отца Исидора

Чтобы ты знал, любознательный читатель, как живет отец Исидор, соберемся-ко вместе к нему. Мы вышли из Обители Преподобного Сергия Радонежского, прошли Посад и затем пересекли поле, что около скитских прудов. Затем, перейдя мостик, Боголюбивую Киновию и лес, мы оказались меж скитов - Гефсиманского и Черниговского. Только, прежде нежели направиться к Старцу, не позабудем помолиться в подземном храме Черниговской Божией Матери, чудотворной святыне здешних мест. Ведь Старец так любит Ее, что наверняка спросит нас, были ли мы у Нее, как спрашивает об этом решительно всякого своего гостя.

Ну, а теперь пойдем без смущения в Гефсиманский Скит. Подымаемся по деревянной лестнице, проходим кладбищем. Вон, виднеется и домик о. Исидора.

Домик, в котором дважды (Т. е. до и после Параклита, о чем, читатель, смотри ниже.) жил о. Исидор, в котором он и умер, расположен в правом углу (если считать от главного входа) Скита, у самой стены. Ранее этот домик принадлежал афонскому старцу Самуилу, в иеромонахах Иоанникию, а после Иоанникия - о. Авраамию, до того пробывшему много лет под землею, в так называемых «пещерах», примыкающих к подземной церкви Черниговской Божией Матери, Домик о. Исидора - маленькая бревенчатая избушечка, состоящая из келлийки, в которой с большим трудом усаживались вплотную четыре-пять человек, да и то на маленьких скамеечках, «прихожки» (как называл ее о. Исидор), в которой едва-едва усаживались двое, и сеничек; кроме того, к прихожке примыкала клеть (в ней о. Исидор ставил самовар). И сенички, и клеть были невелики: самовар занимал всю клеть, а в сенях едва могли разойтись двое, и не толстых. Последние два года жизни о. Исидора к его домику пристроили еще холодные сени, - такие незначительные, что едва ли в них могут стоять два человека.

Но в этом игрушечном домике - много закоулков и уголков. Войдешь в него - и будто вспоминается-вспоминается, а все вспомниться не может, какой-то полузабытый, милый, любезный сердцу сон. Все - самое простое, нищенское; и все - особенное, теплое для взора, тихое. Вещи имеют свои глаза; и обстановка о.. Исидора встречала взорами так радушно, провожала такими уветливыми взглядами. Как войдешь - прямо на тебя смотрят святые иконы. У каждой - своя история; каждая связана с каким-нибудь важным именем, но важным не здесь на земле, а в Царстве Небесном. Под иконами - поставец с иерусалимским перламутровым крестом, старым потрепанным Евангелием в кожаном - потертом и лоснящемся - переплете и лампадою на синей стеклянной стойке. Все стены келлии увешаны фотографическими карточками, - все людей связанных духовно с о. Исидором, - картинами, стихами, бумажками от леденцов. Все это - грошовое, но у о. Исидора ничто не бывает бесплодно. Все - символ горнего, все напоминает о высшем. Так и досточудный игумен горы Синайской, святой авва Иоанн Лествичник говорит, что Бого-любцам к радости и божественной любви и слезам свойственно возбуждаться и от мирских и от духовных песней, сластолюбцам же - наоборот4. Думается даже, что будь на стенах у о. Исидора не лубочные картины, а настоящая живопись, - келлийка потеряла бы свою кроткую уветливость: Бог любит смирение, и в скудости совершается сила Его.

Вот, ты вошел в келлию. Справа от икон - окно, а под ним-столик с набросанными книгами, письмами, бумагами. Слева же от икон - скамеечка, затем - столик, на котором лежали обыкновенно истершаяся епитрахиль, поручи с отрепанными краями и разные нужные вещи, и, затем, полочка. Над столиком-два оконца. На окнах стоят, как говорил Батюшка, «цветы»: банки со мхом, жестянки из-под консервов, - с какой-нибудь выполотой садовником сорной травой, - горлышко бутылки, заткнутое пробкой и налитое водой, чтобы служить сосудом для какого-нибудь «цветка», бутылка с отломанной ветвью ивы; - всего и не припомнишь, что стоит на подоконнике у о. Исидора. 

В прихожке - небольшой шкафик с посудой, да столик, на котором иногда устраивался чай. Тут же - деревянные вешалки из суковатых палок, - совсем оленьи рога; и их обязательно показывает посетителю о. Исидор.

Если пройти сенички насквозь, то выйдешь в небольшой садик, шириной никак не более двух аршин, разбитый между скитской стеной и домиком, огибающий домик и огороженный с других сторон высоким тесовым забором с калиткой. Эта - так называемая «Внутренняя Пустынь» о. Исидора, куда он уединяется на молитву и для духовных размышлений. Над «Внутренней Пустынью» растут высокие ивы, иногда всю «Пустынь» убеляющие летящим с них пухом. А Батюшка, с детской радостью, оглядываясь кругом, сообщает: «У меня - снег». Растут еще в «Пустыни» выполотые садовником травы, крапива, лук; иные - в жестянках, подобранных Старцем из сора, иные - прямо в земле. Тут же живут у Старца жабы и всякая тварь живая. Имеется столик на обрубке дерева, еще обрубок для сидения, сидение, сложенное из камней, которые с разных мест стащил сюда хозяин «Пустыни». Но у всего, что ни видит здесь твой глаз, - свое символическое значение: ива - это дуб Мамврийский, под которым праотец Авраам принял Пресвятую Троицу5; каменное сидение - это Фиваидская скала6; ветвистые сучья с деревянным крестом между ними, прибитые к дереву (что прямо против калитки) в углу «Пустыни» и напоминающие оленьи рога, - это, по словам Старца, видение Евстафия Плакиды7. В «Пустыни» нет ни одного уголка без значения. Самый воздух растворен воспоминаниями о жизни Праотцев и Святых, и для о. Исидора события Священной и Церковной Истории гораздо ближе, ярче и живее, нежели сутолока мира.

Если отворить калитку, то можно выйти из «Пустыни Внутренней» в «Пустынь Наружную», лежащую перед домиком. Это - место неогороженное, лишь слегка защищенное деревьями и кустами. Тут, под сенью дерев, вкопан в землю круглый стол, а кругом него - «мебель», как говорил о. Исидор, то есть «диван», «кресло», «стул» и прочее из кривых сучьев и досок. О. Исидор сам сколотил эту мебель. Трудно представить себе что-нибудь более нескладное.

В летнее время Батюшка угощал чаем иногда в этой «Внешней Пустыни». Подведет, бывало, гостя к «мебели» и заявит с улыбкой: «У меня - и диван. Тут очень хорошо полежать, отдохнуть. Я часто тут отдыхаю. Хорошо». «Вот, батюшка, полежите», обращался он иногда к Архиерею. А какое хорошо лежать, - на сучьях, из которых некоторые упираются остриями в бока! Кругом «мебели» располагалось несколько маленьких гряд: две - с овощами, а одна - с клубникой. Тут же произрастал смородинный куст.

ГЛАВА 2, в которой повествуется, как Старец встретил бы благочестивого читателя, если бы этот последний побывал у Старца, когда пришел поклониться святыням Гефсиманского Скита

Вот и все владения Батюшки, о. Исидора. Пойдем же теперь в гости к нему, терпеливый читатель. Принимает ведь всех он ласково, - безвременно и благовремение, и даже незнакомца встречает, как давно знакомого, как близкого, как родного. Ты, кажется, не веришь, читатель, но, право же, все для него-близкие и родные; все для него-отец и мать, и брат, и сестра, даже более того. Подходим к двери. Если торчит в ней ключ - значит, старец дома. Впрочем, редко когда его нет дома; а если и нет, то он, наверно, скоро вернется. Ведь он уходит лишь в храм, к богослужению, и, редко-редко, - в Посад, к Архиерею в Академию или к каким-нибудь другим своим духовным детям. Но, на наше счастье, ключ торчит из замочной скважины, - хозяин, значит, дома. Стучимся робко пальцем. Не открывает. Вероятно, не слышит, - он плохо слышит. А то, может быть, - у него уже есть кто-нибудь, - исповедуется ли, или желает побеседовать наедине. Постучим сильнее. Так и есть, - он не внял стуку, - может быть, потому что был погружен в молитву. Вот, слышно, он подходит к двери старческой походкой, открывает. Никогда он не спросит, кто у дверей; - принимает всех, и хотя от этого были уже ему неприятности, однако он все не оставляет раз заведенного порядка. Выходит, - в белом холщовом балахоне и в белой холщовой скуфейке. Нередко случается, что он встречает гостей в белых холщовых портах и в такой же рубахе навыпуск; поверх же рубахи - парамант, ноги же - босы или в поршнях, редко - в сапогах. Встречает, просит добро пожаловать.

Входим, раздеваемся. Хозяин кажет свои хитрые вешалки. Крестимся вместе с ним на иконы и просим благословения. Он благословляет и целует каждого из нас, а потом усаживает. Почему-то мы все уже почувствовали, что это благословение - не такое, как прочие, что оно -особенное. Но в чем особенность - никто не скажет. Сначала думается, что она - в полной искренности и убежденности Старца; и правда: Старец глубоко убежден, что благословение исполнено силы, а вовсе не пустой обряд. Потом причину особенности хочется видеть во внутренней, не говорящей о себе лишних слов и однако всякому очевидной любви Батюшки к благословляемому; но и это оказывается далеко не всем. Есть ч т о-т о, а ч т о - рассудок не имеет. Наконец, отказываешься от рассуждения и говоришь просто: «Это - благодать Божия. От святых всегда такая сила исходила». На этом отказе от рассудочного решения совсем успокаиваешься, и далее все кажется чем-то само собой разумеющимся.

О. Исидор всегда скажет что-нибудь ободряющее. Если мы пришли к нему вдвоем, то он вспомнит об эммауских путниках8, если нас трое, то это - особенно хорошо: «И Аврааму Бог явился в виде трех странников»9. Иногда о. Исидор приветливо заметит, что именно нас он ждал, что сегодня, как нарочно, ему принесли какой-нибудь лакомый кусочек, или еще, что Сам Бог принес гостей, потому что надо попросить их исполнить то или иное поручение, часто почти придуманное на случай, - чтобы гости подбодрились. Да! Если мы не забыли принесть ему гостинца, то не будем стесняться в передаче: Батюшка берет так же просто, как и дает, поблагодарит и обрадуется. Ведь у него гости -постоянно, а угощать их почти нечем, да и подарочек будет из чего дать (а Старец никого не отпускает без подарка).

Вот, начинает водить по келлии. Новым, впервой приходящим гостям непременно станет объяснять историю разных лиц, изображенных на фотографических карточках. Скажет какие-нибудь стихи религиозного содержания. Обратит внимание на свои цветы. Потом засадит читать вслух стихотворное переложение псалмов, сделанное одним слепым священником, или же предложит вместе спеть что-нибудь по книге из чино-последования на погребение Божией Матери, совершающееся в Гефсиманском Скиту; даже попросит взять себе книгу на дом и сделать оттуда выпись, чтобы петь по ней и впоследствии. Скажет что-нибудь из Георгия Затворника. Упомянет о Н. В. Гоголе (брат о. Исидора был камердинером у графов Толстых и присутствовал при смерти Гоголя), которого о. Исидор весьма чтит, - главным образом, кажется, за усиленно распространяемые о. Исидором стихи: К тебе, о Мати Пресвятая, дерзаю вознести свой глас и т. д., которые о. Исидор приписывает Гоголю10.

Затем он оставляет гостей наедине, а сам уходит поставить самовар и приготовить угощение, которым он потчует ото всего сердца. Помолились, приступили к чаю, рассевшись кто на постели о. Исидора, кто в кресле, а кто и на скамеечку. По угощении, о. Исидор дарит что-нибудь, учит своей молитве о пяти язвах Спасителя, высказывает свои сокровенные мысли (о чем-ниже), оделяет всех рукописными листочками с молитвами и стихами, благословляет и прощается.

ГЛАВА 3, в которой описывается угощение отца Исидора

Когда кто приходит к о. Исидору, то седой Авва засуетится и забегает, как молоденький прислужник, стараясь накормить и напоить гостя, кто бы он ни был. Авва так и боится, чтобы посетитель не ушел не угощенный. Ставится самовар, вытаскивается на стол в прихожку все, что есть. А когда неопытные гости, смущенные этими хлопотами, причиненными Старцу, останавливают его, просят и умоляют поменьше бегать, то Старец всегда ссылается на пример Авраама, ради своего гостеприимства удостоившегося принять к себе Пресвятую Троицу, и продолжает беготню. Его тут не уймешь ничем, и тот, кто бывал у него несколько раз, уже и не делает более попыток прекратить хлопоты. Если же снова остановить его, то Батюшка скажет, как всегда,  что не только Авраама, но и нас Бог может посетить в виде гостя, и опять хлопочет.

И сохрани тебя Бог, читатель, постесняться и отказаться от чего-нибудь из предложенного. Поверь, что твой отказ причинил бы боль Старцу. Он скажет тебе тогда, что от любви нельзя отказываться. Действительно, это - не угощение на столе, а овеществленная любовь. Все, что только ни есть у него, при его бедности, все вытаскивается гостям; если же вспомнит еще о чем-нибудь, - весь обрадуется, вскочит и побежит за забытым. Кусочек арбуза, принесенный предыдущим посетителем, яблоко, сухарик, пряник, несколько леденцов - все разделяется о. Исидором поровну между пришедшими. Себе он не оставит ничего, ссылаясь на то, что он поел уже. Но если его попросишь принять участие в трапезе, он боится оскорбить гостей отказом и берет себе чего-нибудь, - лишь бы гости были спокойны.

О. Исидор любит смешивать вместе то, что считается несмешиваемым. Так, был у него горшок знаменитого варенья - мешанина из остатков вишневого обыкновенного, винных ягод, клюквы, изюма, кваса и, кажется, редьки. О. Исидор рассказывает иногда о том, как он готовил это варенье, и с улыбкой сообщает: «Иным не нравится, а мне - ничего, вкусно». Этим вареньем он угощает лишь избранных, «совершенных», как шутит он, в которых он уверен; прочим же он дает варенья обыкновенного. Действительно, на то есть причины: не привыкшие сдерживать себя едва могут проглотить ложечку аскетического варенья. А о. Исидор ест несколько ложек его, да похваливает.

Даже в таких мелочах, как «мебель» о. Исидора, его «варенье» и т. п., невольно видится тонкая, но очень поучительная ирония над роскошью мира, - независимость Старца от мира, его над-мирность. «Вы думаете удивить меня, носителя Духа Божия, вашею мебелью, вашими вареньями, вашими житейскими удобствами, а я, вот, и не обращаю на вас со всеми вашими удобствами никакого внимания, потому что когда есть Дух, тогда и моя мебель, и мое варенье хороши, когда же Его нет, - то и все ваше никуда не годно». Вот, думается, что безмолвно говорил Старец своей «мебелью» и своим «вареньем». Однако эта безмолвная речь, будучи, так сказать, самым цветом и соком юродства Христа ради, внешне была совсем отлична от него по своей тонкости. Но если и к этой, тончайшей иронии над миром применить имя юродства, то тогда Батюшка о. Исидор может быть назван юродивым Христа ради. Эта юродивость была, кажется, прирождена ему, и потому ни одной черточки в такой юродивости не было придуманной, преднамеренной, деланной.

Наподобие варенья приготовлялась иногда еда, в которую о. Исидор замешивал салат, оливы и все, что угодно. Смесь получалась такая, что когда о. Исидор пытался угощать ею, то все отказывались, а Батюшка, с ласковой усмешкой, говорил: «Ну, попробуй хоть». Как тут, так и во множестве других случаев невозможно провести межу, которая отделяет его простоту и любовь от его независимости в отношении ко всему в мире. Он все опрокидывал и - так, что невозможно было увидеть здесь и тень самовольства или чего-нибудь показного. Его простота была иронией; его ирония была самой простотой. Он мог опрокинуть все существующие условности, на все взглянуть оком вечности; и - удивительное дело - он делал это, никого не оскорбляя. Он громил все, что было у его собеседника; он сталкивал всякого с высоты человеческого самодовольства и полагал его вровень с землей; он втаптывал в грязь всякое самомнение. И (поразительно!) невозможно было возмутиться этим разгромом: о. Исидор смотрит, - детски-ясно, как бы не подозревая, что он наделал. Сбил со всех позиций, и ни одного луча самодовольства, или самолюбия, или гордости не блеснет в его открытых, ясных глазах. Сделал и... как будто это не он. Сбил самомнение, но непонятно, как он это сделал, чем. Лучше всего это сравнить с человеком, заряженным электричеством: коснулся он рукой к кому-нибудь, тот почувствовал сотрясение, но не верит своим глазам. Ведь коснувшийся его как был с виду простой человек, - таким и остался. Так и наш Батюшка: пустит искру, а сам стоит по-прежнему, - в белом балахоне, или в рубахе и портах, ласково улыбается. Так и подумаешь снова: «Просто хороший старик, и ничего более!»

Однако возвращаемся к рассказу об угощении о. Исидора. Приходят однажды в келлию к о. Исидору именитые гости и застают его за самоваром, - Авва варит в самоваре картошку. Предлагает гостям чаю, но гости, лишь бы избавиться от такого угощения, решительно отказываются. Тогда о. Исидор перевернул самовар, вылил воду и рассыпал по полу, картошку. «Воды не бойтесь, - она теплая, ее сейчас не будет. А картошку доварю после», - заявил он гостям, а сам стал снова ставить самовар, поняв причину предыдущего отказа гостей. Как-то приезжает к о. Исидору Архиерей, а Батюшка, в одном белье, копается у своих грядок. Архиерей смеется: «Ну - щеголь, ну - щеголь». «Ладно, ладно, садись, батюшка»,- отсмеивается Старец. Начинается угощение.

Не помню, в тот ли, или в какой иной раз, сидит о. Исидор с Преосвященным Епископом Е. во «Внутренней Пустыни». На хромоногом столике-пред ними стаканы с чаем и, в заржавленной жестянке, из-под сардинок, -несколько сухарей и полтора старых пряника. Заговорились, а в это время задождило, так что и гость и хозяин спрятались «под дуб Мамврийский» и под его сенью продолжали беседу. После дождя о. Исидор собирает чайную посуду и находит оставленные на столе сухари плавающими в жестянке. Несколько дней спустя тот же Епископ снова пьет чай у Батюшки. И опять Старец выносит жестянку с сухарями, предлагая доесть то, что осталось от прошлого раза. «Да ведь они размокли тогда», - заявляет Епископ недоуменно. - «А я слил воду и высушил сухарики, теперь они снова хорошие», - объясняет Старец.

Вот еще один случай, сохранившийся в памяти. Однажды Преосвященный Епископ Е. шел по лесу около Вифании. Попадаются навстречу два вифанских семинариста. «Что делаете?» - спрашивает Епископ. - «Гуляем». - «Чем считать деревья, вы бы лучше людей посмотрели». - «А кого?» - «Вы слыхали про о. Исидора?» Завязался разговор, и Преосвященный привел учеников к Старцу. Тот встретил их, как всегда и всех, с приветом и любовью, вытащил по ржаному сухарю и дал испить квасу, а потом побеседовал. Семинаристы ушли сияющие и в восторге. Да, читатель! Ты, пожалуй, не поверишь, что и теперь, когда я пишу эти строки, слезы благодарности и умиления навертываются на глаза при одном воспоминании об этих угощениях о. Исидора. Ведь эти ломти арбуза, сухари или кусочки яблока не были просто едой: нет, они всегда представлялись ломтями и кусочками любви и ласки.

ГЛАВА 4, сообщающая читателю о подарках, которые делал Батюшка отец Исидор всякому, с кем бы ни приходил в касание

Если крайнюю степень увлечения доброделанием можно, не совсем точно, назвать страстью, то про отца Исидора можно сказать, что у него была своя страсть - единственная, - а именно, страсть дарить. Никто не уходил из келлии Батюшки без подарка. Никого не посещал он без подарка, никуда не являлся с пустыми руками. Всегда принесет с собой что-нибудь: то просфорку, то масло от Божией Матери, то листок с молитвой, то икону. Даже в чужом доме его не оставляла забота об угощении. Бывало придет, например, к Преосвященному Епископу или еще к кому-нибудь и вытаскивает хвост редьки, мороженное яблоко, баночку варенья, пряник или еще что-нибудь.

Делая подарки, он думал не о пользе, а проявлял свою любовь, и потому не стеснялся ничтожностью подарка; бывало, что принесет он летом огурец с собственной гряды или на лопухе ягод десять - пятнадцать собственной малины и вручает с радостью. Даже не видя лично кого-нибудь, он старался доставить ему знак любви - какой-нибудь подарочек. Бывало придешь к нему - подарит он что-нибудь, а потом дает поручения: «А вот еще пряничек, - это отнеси Сергию. А вот просфорка - это такому-то».

Однажды пришел некто к нему после летних месяцев отлучки из Посада. Старец и обрадовался: «А, вот ты пришел. А я для тебя сколько времени храню тут две ягодки на кусте». И действительно, на малиновом кусте, несмотря на осеннее время, все еще висели две ягодки. Старец сорвал их, положил на лист какой-то травы и дал с любовью. Но тут вспомнил, что надо еще послать тоже давно намеченную редьку Преосвященному Епископу Е. Пошел тащить ее из земли. Присутствовавший при этом предлагает ему свою помощь, потому что старый Авва еле ходит и тщетно теребит редьку за листья. Но Авва отказывается: «Раз подарок, то надо .сделать самому». Теребил-теребил листья редьки и оборвал их. Стоит над редькой в недоумении. Но потом нашелся. Побежал за ножом и за кружкой, набрал в кружку дождевой воды из кадки, стал поливать кругом редьки водой, чтобы умягчить землю, потом окопал редьку ножом, вытащил редьку и, торжествуя, пошел мыть ее в кадке. Вымыл, завернул в чистую бумагу и передал для Епископа, со словами: «Пусть покушает: она вкусная». А Епископ, получив редьку, поцеловал ее и спрятал в почетное место.

Но в особенности о. Исидор любил дарить приходивших к нему. Он явно страдал, пока не придумает, что подарить своему гостю. Осмотрит все свое имущество и, пока не отыщет чего-нибудь подходящего для подарка, не успокоится. И так-не только с мирянами или вне-скитскими духовными, но и со скитскою же братией.

«Я приносил ему ужин, - рассказывает один послушниик, - и каждый раз он давал три конфетки: «Вот тебе утешение: ты ведь принес, трудился». А ведь ему это надо было покупать. Совестно было брать подарок».

Таких случаев очень много, ибо кого не утешал о. Исидор, а утешивши, кому не делал подарочка. В крайнем случае, если ничего не было у него, он готов был подарить самое нужное ему самому, лишь бы только подарить.

Незадолго перед смертью он разделил все свое имущество. Но об этом будет поведано ниже.

ГЛАВА 5, выясняющая читателю, как любвеобильно отец Исидор относился ко всем людям

Проявлять любовь к людям - богатым и бедным, знатным и простым, чиновным и нечиновным, чистым (если бывают чистые люди) и грешным, православным и неправославным, даже нехристианам, даже язычникам - было для о. Исидора такою, и даже большею, необходимостью, как дышать. Он оказывал добро направо и налево, не задумываясь и не соображая, просто и естественно, -точно не подозревая, что он делает нечто особенное, нечто исключительное, единственное. Никогда не было, чтобы он отпустил человека, не сказав ему чего-нибудь назидательного, утешительного и ободряющего. Пройдет мимо - непременно скажет нечто хорошее; увидит омраченное лицо - непременно снимет скорбь. Если кто нуждался в помощи, - о. Исидор отдавал все, что у него было. Если этого было недостаточно, - он просил - осторожно, смиренно, кротко, даже застенчиво, у других. Если и этого не было, он готов был отдать все, чтопопадалось ему под руку. А так как нуждавшиеся в помощи всегда толпились около о. Исидора, то у него никогда ничего не бывало. Только получит от кого-нибудь несколько денег, - и на другой день уж наверно от них ничего не осталось. Зная невозможность для себя отказать в помощи, о. Исидор, получив какую-нибудь трехрублевую бумажку, всегда спешил разменять ее на более мелкие монеты,  чтобы хватило бы на нескольких нуждающихся; а иначе он отдал бы все деньги первому пришедшему к нему. Часто деньги посылал он в разные концы России, - какому-нибудь томящемуся в тюрьме, какому-нибудь солдату, угнанному далеко от родины, и т. д. Часто отдавал он пришедшему свой скудный обед, а сам оставался не евши. «Приходит бедный, - оправдывался о. Исидор, - говорит, что три дня не ел, и в доказательство своих слов целует мой грязный подол. Ну, как же ему не подать». Но так оправдывался о. Исидор. Часто он давал сам, что было у него, не дожидаясь просьбы. И часто его обманывали.

Сделало его скитское начальство рухольным в Ските, т. е. заведующим складом одежды и белья, а он все там и роздал. «Вся жизнь о. Сидора, - говорит один из скитской братии, — вся жизнь его была основана на любви и посвящена бедным. Кто беден, кто забит, справедливо или несправедливо, - сейчас же к о. Сидору, больше ни к кому. От него не утешенным не уходил никто. Он раздавал все, как евангельская вдовица. В одно время один попросил у него сапоги, дойти куда, а потом и пропал. А о. Сидор зимою в башмачках и чулочках ходил».

- Кто же взял сапоги?
- «Да разве он скажет».

Зная, что о. Исидор все равно раздаст свою одежду, скитское начальство перестало выдавать ему новые вещи. Вот как рассказывает об о. Исидоре один брат из Скита: «У него - детская простота и неограниченная к людям любовь были уж давно. Бедность была... Это никто не может отрицать. Сколько лет я живу тут, и не видел на нем новенького подрясничка! Никто не скажет, чтобы видел о. Сидора в новых сапогах; что давали, то и носил. А хорошего не давали, потому что знали, что отдаст». Действительно, у Батюшки не было даже приличной ряски и, когда надо было выйти из Скита, например к епископу, в Академию, то Батюшка занимал ряску у о. Авраамия. А ряска эта была с прошлым, ибо носил ее сперва о. Галактион в Лавре, а потом купил у него за 10 рублей о. Авраамий. С ним же о. Исидор был довольно близок.

По словам старца Авраамия, «о. Исидор прилежал больше к мирским... У него всякого рода люди бывали».

Всякого рода люди - монахи и священники, артисты и преподаватели, студенты и семинаристы, солдаты, мещане, крестьяне, рабочие - кто только не посещал его. К нему приходили за денежной помощью, за утешением, с недоуменными вопросами, от жизненной усталости, боясь наказания, с тяжкими грехами, от великой радости, желая передать что-нибудь для бедных, чтобы помириться с врагами, чтобы устроить семейные дела, чтобы исцелить недуг, чтобы изгнать беса - зачем только не приходили к нему. Всех он встречал с любовью, всех старался удовлетворить. Но особенно любил он отверженных, даже виноватых. Если все отвернулись от человека, именно тут-то о. Исидор и начинал проявлять свою любовь более всего. Вот хотя бы одно семейство. Ходили слухи про разные темные дела его, - что оно многих обмануло, что его преследует полиция. Но о.Исидор относился к нему с какою-то особенною заботливостью; посылал им подарки; все, что ни получал, все им отдавал; пекся о них, как только мог, и поручал это делать и другим.

Вероятно поэтому же с какою-то особливою нежностью относился о. Исидор и к евреям. Когда ни придешь к нему, всегда сообщает он что-нибудь про какого-нибудь из привлеченных к христианству через его любовь «еврейчика», как он говаривал. Бывали у него крестники «еврейчики», и он продолжал заботиться о них всю их дальнейшую жизнь. В келлии у него висела фотографическая карточка одного такого еврея с семьею (помнится, парикмахера), и Батюшка всегда объяснял новым гостям, какой он хороший человек, точно боялся, что обидят его «еврейчика» и скажут что-нибудь худое про него. Один из таких «еврейчиков», подлежавший набору, по простоте души (так, по крайней мере, объяснял Батюшка) не явился куда следует и уехал, за что был посажен в тюрьму. Оттуда он присылал Батюшке письма, исполненные тоски и смертельного ужаса, жаловался на нищенское свое положение, умолял о молитве и о деньгах, сообщал, что только воспоминание об о. Исидоре и подаренная им икона не дают ему наложить на себя руки. О. Исидор беспокоился, как если бы дело шло о родном сыне, посылал последнее, что было у него, и просил приходивших к нему послать что-нибудь «еврейчику», писал ему своими едва читаемыми старческими каракулями. Это - один из многих случаев; всего не упомнишь, да и что вспомнишь - не написать: слишком много было добра в жизни о. Исидора.

Подобным же образом за два года до смерти Батюшка возился с одним молодым корейцем, несмотря на то, что подвергался из-за этого обвинению, будто бы принимает к себе японского шпиона.

Часто бывало, что долгое время он кормил кого-нибудь у себя своим собственным обедом. Так, одного он кормил целую зиму. Но тот украл у Старца будильник и, притом, Старец застал его за этим делом. О. Исидор жалуется одному брату: «Все бы, Миша,-ничего, только, вот, молоток он взял, гвоздика заколотить нечем». Молоток, впрочем, потом нашелся. Но когда впоследствии у Старца спрашивали: «Что, Батюшка, у Вас украли будильник?», то он, виновато улыбаясь, говорил: «Ничего не украл, а взял», и переводил разговор на иное.

Подобным образом о. Исидор около трех лет, до самой своей смерти возился с одним рабочим, которому оторвало машиною руку. Отец Исидор называл его обыкновенно «безруким». Этого «безрукого» он сам кормил ложкой, раздевал его и одевал, доставал ему денег и неоднократно спасал от попыток к самоубийству. Получит какое-нибудь подаяние-и, не теряя времени, спешит передать «безрукому». Кого только ни просил о. Исидор за этого калеку! О чем бы ни шла речь, Батюшка, бывало, непременно свернет ее на «безрукого» и начнет ходатайствовать о нем. Много Старцу было хлопот с ним. Но, из многого выбирая немногое, поведаю тебе, читатель, о некоем случае. Однажды приходит к о. Исидору один студент и видит такое зрелище: рабочий возбужденно уверяет Батюшку, что он, рабочий, должен застрелиться или удавиться, ибо к этому его, будто бы, приговорили революционеры. Батюшка тогда обращается к вошедшему студенту и сетует на рабочего. Но если и слова Старца «безрукий» не принимал в сердце, то неужто послушался бы студента? Так, конечно, и не внял его уговорам. Ну, не добившись уми-рения, Старец и студент преклоняют колена и молятся о вразумлении калеки. Затем о. Исидор спешит к старцу Варнаве, чтобы и того привлечь на помощь; но о. Варнава, вероятно, провидя в чем дело, отказался участвовать в беседе с «безруким». Тогда старый-престарый Авва о. Исидор вместе с «безруким» снова плетется за ограду скитскую, - в номер студента, снятый им в монастырской гостинице. Здесь они опять угощают рабочего чаем, уговаривают, просят, умоляют оставить задуманное. Батюшка изобретает все новые и новые средства: приносит просфору, по кусочкам дает ее рабочему, снимает с себя - великую святыню - свой собственный перламутровый крест, привезенный Батюшке из Старого Иерусалима неким странником, и, сняв его со своей шеи, надевает на шею рабочего; потом приносит откуда-то денег (своих-то у него, конечно, не было - как всегда!) и дает рабочему и говорит ему, что это Господь послал тебе в утешение. Но не уязвляется любовию ожесточившееся сердце. Тогда восьмидесятилетний Старец земно кланяется рабочему и просит его образумиться. Так же кланяются рабочему и студент со своей молодой женой, которая присутствовала при этом увещании. И рабочий кланяется Старцу. Чем кончились бы все эти просьбы, неведомо никому, кроме только Бога. Вдруг стучится коридорный и просит студента освободить номер, ибо узналось, что безрукий был политически неблагонадежным. Студенту пришлось собрать пожитки и поскорее удалиться из гостиницы. А Батюшка стоял у ворот Скита и, провожая уезжающего студента и жену его, говорил словами Спасителя: «Блаженны изгнанные правды ради»12.

ГЛАВА 6, в которой православному читателю рассказывается об уподобляющей человека Творцу и Создателю его Богу милости Аввы Исидора ко всей твари Божией, - к бессловесным скотам и к земным произрастениям и ко всему, в чем жизнь дышит

Милостив был ко всем и даже к созданиям неразумным Батюшка Авва Исидор. Заботился не только об имеющих образ Божий, но и скотов бессловесных жалел; - о со-воздыхающей человеку твари пекся13. Он призревал и кормил зверей и птиц; у него водились даже гады: лягушки, мыши и крысы. А если Старый Авва хворал, то и тогда не забывал младших братии, - заставлял других покормить свою семью. Вот, даже перед смертью спрашивал у одного знакомого семейства о здоровье кошки. «Ну, как, - говорит, - поправилась ли кошка?» - Поправилась. - «Ну, слава Богу, слава Богу».

Бывало: закусит кошка какую-нибудь птичку, и лежит на на дороге. Отец Исидор с трудом нагнется, непременно подберет раненую. Вот какой-нибудь воробышек с поврежденным крылом и живет в келлии Старца до излечения.

Как-то спрашивают его некие: «Батюшка, Вам не мешают мыши?» Старец улыбается: «Нет, ничего, не мешают. Я им даю ужин и обед, они и сидят спокойно. Раньше бывало: все скребут по келлии. А теперь я кладу им поесть, - около дырочки, - они и не бегают. Нет, ничего, не мешают». «У меня теперь гость, я не один живу», - говорит раз Епископу Старец. Епископ посмотрел, вопрошая взглядом. - «Лягушка, вот, прибежала в Пустынь»,-объясняет о. Исидор с радостной улыбкой, - «Ведь они убегают», - говорит Епископ. - «Да, она убежала, а потом вернулась. Я теперь ей попою, поговорю с нею, -вот она и не убегает». И действительно, на одном из камней «Фиваиды» (о которой уже знает внимательный читатель) сидела большая лягушка. Авва же, низко склонив седую бороду над бессловесной тварию и смотря своими ясными глазами прямо в глаза лягушке, пел ей старческим голосом псалмы Кроткого Царя Давида.

Иной Авва, святой Макарий Великий, неоднократно говорит, что как солнце, освещая своим светом и нечистоты, и грязь, от того не сквернится, но пребывает чистым, так и благодать Божия входит во всякую душу и остается незапятнанной14. Вот, и от Аввы Исидора Гефсиманского исходила благодатная сила на все, что ни приближалось к нему, на человека и на скота, и все же Авва оставался надмирным, помощью Матери Божией «сотворяемый превыше мирского слития».

Особливую любовь имел Старец к растениям, к травам, к цветам, ко всякому былию, порождаемому землей. Увидит, бывало, выполотую сорную травину, подберет и посадит у себя во «Внутренней Пустыни» или же в комнате, - в коробке из-под сардин, найденной где-нибудь на дороге. Так он поступал, потому что жалел безмолвных и тихих детей земли. По той же причине натыкал он в «Пустыни» крапивы. Того же ради подбирал сломленные ветви и ставил их в воду.

Старец не допускал и других зря губить тварь Божию. «После правил как-то пособрались мы вместе, -рассказывает один из братии скитской. - А у Старца росла под окном трава - (из нее сикалки делают) - ягель. А мы, не спросившись, срезали. Отец Исидор выходит и говорит: «Кто это сделал?» Бывший со мной говорит: «Срезал Михаил, а привел - я». - «Ну, молись на Воскресенскую Церковь». Тот становится на колени и молится. Потом о. Исидор зовет его к себе и дает три конфетки в утешение за то, что сказал ему строго. А о. Исидор ухаживал за этим ягелем, поливал его».

Многое еще можно было бы рассказывать тебе, читатель, про милостливость Старца ко всей твари. Но и рассказанного достаточно, чтобы засвидетельствовать, что он был воистину печальником за мир и аввою (что значит: отец) не для людей только, но и для всего, что дышит и живет на земле.

ГЛАВА 7, показывающая, сколь кроток и незлобив и миролюбив был Авва Исидор, а также повествующая о прощении им всякой обиды, нанесенной ему

Независимый и свободный был отец Исидор. Но он же был исполнен кротости и незлобивости, прощения и неосуждения. Никого он не осуждал, ни на кого не гневался, все терпел; прощаемости же его не было конца. Если он замечал, что на него кто-нибудь раздражается или обижается, то сей час же просил прощения, хотя бы и не был ни в чем виноват. Если кто-нибудь оскорблял его словом и, несмотря на все старания Батюшки, все же не смягчалося сердце оскорбителя, тогда Батюшка тихо уходил в сторону и дожидался благоприятного случая.

И других также он побуждал к тому, образ чего давал им непрестанно. Если в присутствии Батюшки говорились слова осуждения, то он кротко, но твердо и со властию останавливал их, - так останавливал, что далее нельзя было сказать ни слова. Если он видел, что кто-нибудь находится в ссоре с другим человеком или даже просто охладела их взаимная любовь, то всегда он побуждал идти мириться и просить прощения, - побуждал того именно, кто с ним разговаривал, хотя бы он и был вполне прав. О. Исидор просил о том, умолял, наконец требовал того, требовал тихо и кротко, однако настойчиво и решительно, так что никто не посмел бы ослушаться этого Старца.

Что происходило между этим духовным Отцом и его духовными детьми, - это знают лишь говорившие, да Отец их Небесный. И ни одному человеку о. Исидор не проговаривался об этой вещи ни единым покиванием головы. Эти обличения навеки тонули в духовной глубине Старца, подобно камешку в глубоком озере. После же того, как дело было кончено, он как будто совершенно изглаживал его не только из своей души и памяти, но изгонял из самого бытия. Значит, нет теперь ничего этого, и говорить не о чем. Но стоит рассказать тебе, читатель, несколько случаев из жизни самого Батюшки.

Было некогда, что долго он держал у себя, кормил и содержал одного исключенного семинариста. Но семинарист оказался неблагодарным и вселилась в него от исконного врага человеческого Диавола худая мысль: задумал он зарезать Старца и ограбить его нищенское имущество. В отсутствие Хозяина, у которого жил этот семинарист, стал он шарить всюду, искать денег. Тогда приходит о. Исидор. Семинарист, вот, и замахнись ножом на него, требуя: «Давай деньги!» Однако денег у о. Исидора не было. Ведь он все раздавал первому попросившему. Вот, пока семинарист, с ножом в руках, требовал несуществующих денег, прибежала братия и защитила Старца. Отец Игумен и говорит Старцу с упреком: «Зачем же ты их (т. е. нуждающихся) принимаешь?»

А Старец извиняется: «Батюшка, ведь нельзя же с меня, старика, требовать Бог знает чего! Ведь это у меня одно утешение!»

Так ничего с ним не поделал и о. Игумен, о. же Исидор продолжал пускать к себе людей, которые иногда поступали с ним худо. Но только Батюшка тщательно скрывал последнее; и узнавалось это как-нибудь случаем.

Что же было далее того? А вот что: над семинаристом нарядили суд, но о. Исидор спас своего злодея от наказания. На суде как стали отбирать показание у Старца Исидора, его и спрашивают, хотел ли он-де тебя зарезать. А Батюшка: «Нет, - говорит, - он меня и не думал зарезать». Ну, суд, конечно, удивляется: «А как же он ножом замахнулся и кричал, что зарежет?»

- «Кричал... Мало ли что кричат, разве непременно хотят зарезать».

Семинаристу так и было на суде заявлено, что его отпускают по причине Исидорового показания.

Вот еще какой случай однажды вышел. Отца Исидора на кухне раз оскорбили. Пришел он было на кухню просить чего-то, а ему помощник о. келаря так грубо отказал в просимом. Подумай сам, читатель, стал ли бы такой человек, как отец Исидор, просить чего лишнего? Но, если бы и впрямь попросил лишнего, кто смеет судить его? А тут ему было отказано так грубо, что оскорбление было явно. За этот ли грех свой, или по какой иной причине, но случилось так, что обидчик, вскоре после сказанного происшествия, сильно заболел, слег на одре и был при смерти. Как только узнал про то о. Исидор, приходит ко своему оскорбителю просить у него прощения: «Я тебя, мол, может, оскорбил, просил-что, может быть, и не нужно...» После того помощник о. келаря поправился.

Батюшка о. Исидор не только прощал другим их прегрешения против него, но и покрывал любовию своею грех брата, - старался скрыть его от других. Был, например, частым посетителем его некий не то послушник, не то мирянин, ходящий в послушнической одежде. Батюшка постоянно поил его чаем, помогал ему, хлопотал за него. Но этот «послушник» поступал нехорошо с о. Исидором: придет к кому-нибудь из чтящих Батюшку и от имени Батюшки просит чего-нибудь. Неизвестно, догадывался ли об этом Батюшка, но однажды дело открылось. Приходит сказанный «послушник» к некоему духовному сыну о. Исидора и от имени отца Исидора просит конвертов, почтовой бумаги и марок. Тот и говорит: «Хорошо, сегодня буду у о. Исидора, так занесу сам!» Приходит он к Батюшке, передает ему сверток и говорит: «Вот, Батюшка, Вы просили...» А Батюшка отрицается: «Нет, я не просил...» «Мне так сказал брат имярек». Батюшка на мгновение задумался, потом сразу понял, что тут было злоупотребление его именем, но захотел покрыть грех брата. Сильно смущенный неожиданным открытием, с явным чувством стыда за брата он решил не настаивать на том, что он не просил себе почтовых принадлежностей. «Хорошо, что ты принес бумаги, понадобится», - сказал он, взял сверток и перевел разговор на что-то другое. Так он и не выдал согрешившего, не осудил его.

И не только сам о. Исидор прощал другим обиды, но и других побуждал к тому же. Водворять мир было для него потребностью. Вот один пример того, и из сего примера читатель узнает заодно отношение о. Исидора к ставшему впоследствии его сыном духовным известному старцу о. Варнаве. Рассказывает некий диакон, студент Духовной Академии, что незадолго до смерти Батюшки он навестил Старца. Этот последний читал в то время Жиз неописание о. Варнавы и потому заговорил об этой книге, одобрил ее, но, кстати, указал на неточность рассказа, помещенного на 17-й странице. Вот как передал этот случай о. Исидор.

Однажды к о. Варнаве, тогда еще послушнику Василию, пришел знакомый солдат. О. Варнава радушно принял его и подарил на память ему святое Евангелие, которое сам получил в подарок от Старца своего Даниила. Последний, узнав происшедшее, призвал своего послушника, спросил его о св. Евангелии и, когда о. Варнава сказал всю правду, то Старец Даниил разгневался и не велел послушнику показываться к нему на глаза. Тут-то и помог о. Исидор. С глубокой скорбью пришел о. Варнава к своему другу и учителю (о. Исидор учил о. Варнаву читать по черточкам, то есть по - ударениям) и поведал свое горе, не видя возможности исправить случившегося. Но о. Исидор нашелся. «Не тужи, - сказал он, - есть у меня такое Евангелие; ты возьми его и отдай солдату, который еще в гостинице, а свое у него возьми. Потом вместе пойдем к Старцу просить прощения». Так и сделали. На коленях пред Старцем Даниилом молил о прощении своего друга о. Исидор, в то время как виноватый плакал. Старец смягчился от такой умилительной просьбы и примирился с о. Варнавою.

ГЛАВА 8, из которой чистосердечный читатель усмотрит, что великое смирение о Духе Святом сочетается с великой независимостью

Да будет тебе ведомо, внимательный читатель, что великая скромность и глубокое смирение обитало в сердце Отца нашего Старца Исидора. Он редко говорил о своих делах Бога для, да и то только ради назидания; вообще же скрывал их. Никогда он не выставлялся, никогда не говорил о себе так, чтобы поставить себя выше собеседника. Добро свое он скрывал не только от других, но и от себя самого: сделал и, как бы, забыл о сделанном. Воистину, по слову Господа Иисуса Христа, Спасителя Нашего, правая рука его не знала, что делает левая. Потому он никогда не мнил о себе, но всегда считал себя за ничто и совершенно искренне был уверен, что хуже его нет ни одного человека. Иногда в сердце собеседника, присидевшего Авве Исидору, взыгрывалась радость при созерцании этой плото-носной небесной красоты; бывало, что с уст срывалося восклицание: «Батюшка, какой Вы хороший!» Но Авва с недоуменным видом отрицался: «Ну, какой хороший, - дурной, последний человек».

В Авве не было гордости. Каждого он мог просить, пред каждым мог даже стать на колени, каждому мог целовать руку, если того требовало духовное врачевание. Смирял же себя он без напряжения и без надлома, - просто, как будто самосмирение дело обыкновенное. Но великое духовное смирение сочеталось в о. Исидоре с великою независимостью. Для сего Старца не было человека, пред которым он возгордился бы, сколь ни был бы этот человек ничтожен и презренен и грешен. Но для Старца не было также и такого человека, ради которого он изменил бы самому себе, сколько бы ни был он влиятелен и чиновен. Пред всеми Авва говорил то, что думал; а пред людьми именитыми - в особенности. И еще да будет ведомо тебе, читатель, что Авва никого не боялся, ни пред кем не искательствовал, ни для кого не забывал своего достоинства человеческого, всегда чувствовал себя самовластным, свободным и подчинялся одному лишь Богу.

Так, еще в бытность свою безусым и безбородым келейником Наместника Лаврского Антония, однажды он вмешался в разговор его с Митрополитом Московским Филаретом15. Великий Иерарх и мудрый Наместник сидели за чаем и думали сообща о необходимости вселенского собора и о соединении с католиками. Но возникал вопрос, кто же будет первенствовать на соборе. Предвиделось, что ни православные, ни католики не захотят уступить, и собор не состоится. Входит о. Исидор с подносом, уставленным чайною посудою. «А Божия Матерь, вот Кто будет Первой. Так председательское место и оставить незанятым: оно будет для Божией Матери».

Всю жизнь лелеял о. Исидор эту мысль о необходимости соединить Церкви, и церковное разделение было для него личною болью и личною обидою. «Все мы дети Матери одной, не можем видеть страданий Матери родной», - скорбно приводил он на память какие-то стихи, и делал это очень, очень часто, - видно, мысль о разделении Церквей сильно беспокоила его. Иногда же добавлял еще: «А ведь все-одна канцелярия, из-за одной буквы: мы - кафолики, а они -католики. Надо молиться Божией Матери. Чрез нее произойдет это соединение, а людскими силами не может быть совершено». Соединение Церквей Восточной и Западной Батюшка связывал с последними судьбами мира и иногда, указывая на происходящее в России и за границею противо-христианское движение, говорил свою более затаенную и более сокровенную, выношенную мысль: «Близки времена Антихриста. Вот скоро будет такое гонение на христиан, что придется прятаться».

При этих словах о. Исидора нельзя было не верить, что воистину это так. Его безоблачное лицо туманилось, исчезала на мгновение ясная улыбка, глаза смотрели серьезно, проницая будущее. Делалось страшно: вот, идет ч т о-т о, надвигается... Но проходило это мгновение, - и пророческая, вещая серьезность скрывалась, таяла, исчезала. Однако это единое мгновение настраивало надолго.

Мысль о церковном единстве, в связи с этими грозными предчувствиями, была одною из наиболее заветных мыслей Старца. Однажды он написал даже письма об этой вещи Государю Александру III, Гладстону и Бисмарку. Письма были карандашом, еле-грамотны и, конечно, по-русски. Гладстону и Бисмарку Старец послал, кроме того, некоторые наши богослужебные книги и молитву к Божией Матери, составленную Н. В. Гоголем. Неизвестно, дошли ли посылки и письма, отправленные в иные страны, но известно то, что письмо к Государю дошло до Двора и оттуда был прислан выговор в Скит. Впоследствии о. Исидор сам рассказывал неоднократно о своих подвигах и слегка смеялся над неожиданным исходом дела. Но он продолжал быть бесстрашным и независимым.

Сам он сообщал и другие случаи из своей жизни, как ярким светом освещающие его независимость. В наместничество Леонида (был такой Наместник Троице-Сергиевой Лавры) монахами овладел страх. Леонид ранее был военным и военные нравы принес с собою в монастырь. Известен, например, случай, как он насильно извлек из-под земли последних подвижников,-спасавшихся в пещерах (где ныне Черниговская Божия Матерь) уже много лет, и заставил их есть вместе со всеми. «Что за посты такие!» - говорил о. Наместник.

Все трепетало этого пастыря, и в монашестве не хотевшего порвать с полковничеством. Отсюда понятно тебе будет, читатель, что о. Исидор, - как всегда бесстрашный, - уже скоро был на примете у о. Наместника. Призывают Старца, он входит в наместничьи покои. О. Леонид ждет, что Старец прямо от дверей подойдет поцеловать его руку, но о. Исидор начинает сперва молиться на иконы. О. Леонид весь вспыхнул, а повод излить гнев ему нашелся. Дело в том, что у о. Исидора была сыздетства несколько повреждена правая рука, так что он не доносил ее до левого плеча. Ну, о. Леонид и кричит на него: «Дурак! креститься не умеешь!» О. Исидор, ясный, спокойный, смотрит о. Наместнику прямо в глаза и просто, безо всякого вызова говорит: «А я Вас не боюсь». Тот выходит из себя и сыплет ругательствами. Но о. Исидор снова заявляет: «А я Вас не боюсь». Кажется, о. Наместник чуть не собственноручно вытолкал Старца за дверь. Но, говорят, этот случай на него подействовал отрезвляюще, и после того он стал сдержаннее. О своем столкновении с о. Наместником Батюшка сам рассказывал с улыбкою, изображая весь разговор в лицах. Другой подобный сему случай относится к жизни его в ските Параклите. О. Исидор задумал было ставить себе переборочку, чтобы устроить чулан для лишнего хламу. Но его, уже старца, начальство стало подозревать: «Зачем?» да «Для чего?» Истинный же смысл этих вопросов был тот, что хотели возвести клевету на Старца. Тогда он прямо заявляет: «Для того, чтобы держать здесь женщин!» За этот-то ответ его и изгнали из Параклита.

Зная прямоту о. Исидора, его смелость и независимость, от него тщательно оберегали всех высоких особ, бывавших в Ските. Подражая основателю Скита Святителю Филарету, одно время жил тут Митрополит Московский Сергий. С посохом в руке он иногда гулял по Скиту запросто. И вот, отца Исидора в это время всячески стерегли, чтобы как-нибудь он не впутался в разговор с Митрополитом. Стерегли, но однажды не устерегли. Встретил наш Авва Митрополита и говорит ему: «Вот, батюшка, что я тебе скажу: пишут, вот, в газетах, что в Индии - голод; индийцы голодают, а у нас всего много. Пошли-ка деньги (т. е. из Лавры) туда».

Опасаясь, как бы не повторилося подобного разговора, келейник митрополичий заранее распорядился: «Когда будет о. Сидор, не пущать его». Незадолго до смерти своей Старец опять пошел против всех. Вот как произошло дело: между Иверским монастырем, что на Выксе, основанным Старцем Варнавою, и Скитом, где жил о. Варнава, поднялся спор, кому принадлежит тело Строителя. Сам Варнава просил похоронить его в построенной им обители, но Скит хотел сохранить тело Старца у себя. Тогда Иверские монахини добрались до Двора, и оттуда был сделан запрос, кто из братии за выдачу тела, и кто - против. Высказались за выдачу только два старика, из которых один - о. Исидор.

И при смерти Батюшка остался себе верен. К-одному из старших братии, от которого зависит благопопечение о нуждах братии и который, как говорили, отличался жестокосердием, Авва перед смертью пришел сам, несмотря на свою болезнь, и подарил икону Божией Матери, называемую «Умягчение злых сердец». Тут, в этом подарке, соединилось все: и нежность к братии, и желание подействовать на жестокосердого ласкою, и обращение к молитвенной помощи Божией Матери, и твердый, хотя и тонкий, намек согрешающему брату. Как и всегда, кроткий о. Исидор не побоялся обличения. Но он делал свои обличения с такою любовию, что разгневаться на него едва ли могло даже прийти на мысль обличаемому.

ГЛАВА 9, в которой пишущий делает попытку поведать читателю о подвижничестве Старца Исидора

Если ты, снисходительный к сему Сказанию читатель, хочешь знать нечто о подвиге Великого Старца, то, по мере сил моих, я извещу тебя в том, что знаю. Но да ведомо тебе будет, что о. Исидор хранил свой подвиг в великом молчании, - как бы во Внутренней Пустыни своего сокровенного человека. В стародавние времена некий брат, придя в Скит к Авве Арсению Египетскому и заглянув в дверь, увидал Старца Арсения всего как бы огненным и ужаснулся своего видения17. Так и мы можем созерцать подвиг Старца Исидора, лишь заглядывая тайком в калитку его Внутренней Пустыни; то, что сумею сказать я, - случайно и отрывочно.

О. Исидор никогда не прерывал своего поста, непрестанно постился постом приятным в воздержании словес. Воздерживаться же от брашен и питий ему приходилось, конечно, всегда, - за неимением этих брашен и питий. Ведь у него ничего не было, а если что и приносили ему, то он отдавал другим не только принесенное, но, порою, и свою собственную трапезу. Впрочем, и то немногое, что было у него, он вкушал не так, чтобы насладиться естественною и законною сладостию пищи, но нарочно изменял хороший вкус ее на худший. Как сам он говорил: «Нельзя так, чтобы вполне уж было все хорошо». Уже было ранее поведано тебе о варенье, которое варил себе о. Исидор, и о салате его. А в этой главе выслушай от о. Ефрема, Иеромонаха из Саввинско-Зве-нигородского Монастыря, рассказ о малиновом варенье.

«Нисколько не удивляюсь, - пишет этот сын духовный и друг покойного Старца, - нисколько не удивляюсь, что сколько ни спрашивают у Скитских Отцов о жизни о. Исидора, все они затрудняются сказать что-либо ясное, дающее возможность узнать в нем старца-подвижника. Скоро ли догадаешься о чем-либо подвижническом из подобного происшествия.

Во время моего жительства в Лавре Сергиевой, помнится, как-то раз Успенским постом пришел из Пустьньки Параклитовой в Лавру о. Исидор. Является ко мне. Я приготовляю чай и начинаю его угощать; к чаю подаю малинового варенья, превосходно сваренного. Старец кушает чай с вареньем и замечает: «Хорошо уж очень вареньице-то; ведь, говорят, оно и от простуды полезно». Говорю: «Да, употребление малины считается средством согревающим и потогонным», - и предлагаю ему взять всю банку с собою в Пустыньку. Старец так, мало пытливо посмотрел на меня и на банку и говорит: «Велика банка-то (в ней было 5-6 фунтов варенья), да коль не жаль, - возьму, к зиме можно приберечь». Я тщательно обвернул банку газетной бумагой, потом обвязал салфеткой, и Батюшка понес ее домой в свертке с прочими другими запасами.

Как раз на другой же день после посещения Старца стояла чудная, совершенно летняя погода, и мы с Лаврским Иеромонахом о. Феодором, тоже искренно-преданным о. Исидору, порешили прокатиться в Парак-литову Пустыньку и наведать Старца. Приехали, стучимся, по обычаю, с молитвой в дверь келлии. Дверь отворяется, и Батюшка встречает нас со своею ангельски-светлой добродушной улыбкой и с приветствием: «Гости дорогие! Добро пожаловать! Ишь как скоро соскучились! Ну, пойдемте на пенышки*, туда самовар принесу, там и попьем чайку». * В Пустыньке, около келлии Старца, в садике, стоял круглый стол и вокруг него-стулья, сделанные Старцем из деревянных пней и сучков.

Вдруг я нечаянно увидал в сенцах на полке данную вчера банку варенья, в которой варенья было уже менее половины, и в оставшееся нарезанные ломтиками свежие огурцы... Не утерпел я, кричу: «Батюшка, как Вам не грех и не стыдно испортить хорошее варенье и накрошить в него огурцов?!..»

Старец преблагодушно мне отвечает: «А ты - не больно уж горячись-то!.. Нельзя так, чтобы вполне уж было все хорошо... усладишься-то очень... А этак, вот, пополам-то, оно и ничего». Спрашиваю: «Да куда же Вы дели варенье-то? По банкам, что ли, по другим разложили?»

- «Да, то-то, вот, разложил: вчера как пришел от вас, наложил в чашечку чайную и отнес тут у нас старичку, слепенькому монаху о. Аммонию, да немножко дал Игнаше-канонарху, да маленько Ванюше-звонарю, - все твои ведь приятели, кажется?»

Отвечаю, что даже и не слыхивал о таковых.
- «Ну, а я им сказал, что мол Сереня (мое мирское имя Сергий) вареньица им дал, неравно мол на молитве-то помяните его... Так-то оно и будет хорошо».  Говорю: «Батюшка, ведь вы хотели к зиме беречь варенье?»

- «Ну, вот, а ты опять все свое твердишь... Идите на пни чай пить; а угощать больше нечем: никто вас не ждал сегодня».

Вот каким постом постился старец. Но более ценил он молитву; ею жил и дышал и питался. Непрестанно читал он мысленно молитву Иисусову, о чем свидетельствует Старец Авраамий.

Во углу своей Внутренней Пустыни часто подолгу молился коленопреклоненно на большом камне, соревнуя Серафиму, Саровскому Чудотворцу. Каждую всенощную и каждую литургию пребывал коленопреклоненный на холодном полу, в нижнем ярусе храма св. Филарета Милостивого. Непрестанно помнил о Господе Иисусе Христе и часто, с глубоким сердечным умилением, повторял молитву о пяти язвах Его, с которой читатель познакомится ниже, если Бог благословит пишущего докончить Сказание.

Впрочем, о самом важном в о. Исидоре (разумей молитвенный подвиг его) даже не знаешь, что сказать. Дышать - необходимо человеку; но если бы просили тебя, читатель, рассказать про дыхание твоего отца по плоти, много ли бы ты насказал? - Не много, ибо дыхание - слишком естественно для человека. Так, вот, для Батюшки Аввы Исидора была и молитва слишком естественной. Мы в нем не замечали этого вдыхания в .себя благодати Божией точно так же, как ты не замечал вдыхания в себя воздуха твоим отцом по плоти. Другое дело, если бы твой отец по плоти дышал воздухом, а наш отец по духу - благодатию изредка: раз или два в день, или, тем более, - в неделю. Но не такова была молитвенная жизнь Старца. Всякому чувствовалось, что о. Исидор не прекращает молитвы ни в разговоре, ни в хозяйственных хлопотах; и однако, никто не смел спрашивать его о том. Да, правду сказать, казалися праздными и лишними эти вопрошения.

ГЛАВА 10, имеющая указать читателю на духовную свободу благодатного Старца Исидора, а также повествующая о том, как он оскоромливался

Глубокое смирение Аввы Исидора не исключало в нем решительной независимости от человеческих мнений. Точно так же его подвижничеством не отрицалась полнота духовной свободы. Воистину, Батюшка сознавал, что «Сын Человеческий есть Господин и субботы» и что «суббота - для человека, а не человек - для субботы»18. Он не был подзаконным, но - свободным. Он жил уставно; но при каждом обстоятельстве своей жизни он знал, что есть дух устава церковного, а что - буква. И, если надо было, он свободно и властно нарушал букву ради сохранения духа. Вот почему о нем можно было слышать мнения: «В его жизни я не видел ничего особенного... Жил не особенно строго: все употреблял. Бывал и в бане, да осторожно. Не стеснялся и бани, - быть и в бане. И винцо употреблял».

Но случались и прямые нарушения устава.

Так, однажды приходит Старец Авраамий в некий дом, к одному семейству, а день был постный. Старцу предлагают: «Не угодно ли тебе яичницы?» - «Нет, я боюсь», - отказывается о. Авраамий. «А мы, было, накормили яичницею о. Исидора».

Чтобы не причинить неприятности гостеприимным хозяевам, Батюшка о. Исидор оскоромился в постный день.

Неоднократно говаривал Старец: «Лучше не соблюсти поста, нежели оскорбить человека отказом».

Другой раз оба Старца были вместе в том же доме. День опять был постный. Старцам предлагают сливочного масла. О. Исидор намазывает его на хлеб и ест, а другой Старец не берет предлагаемого. «Что ж ты не ешь?» - спрашивает о. Исидор.

- «Да ведь - пяток».

«Я тебе приказываю есть».

- «Я ведь не духовный сын тебе», - возражает Старец Авраамий.

Однажды на первой неделе Великого Поста сам Старец сообщает Епископу:

«Вот, батюшка, разрешите мой грех, оскоромился на первой неделе Великого Поста».

- «Как так?» - вопрошает Епископ.

«Осталось молочко, жаль было выливать, я и выпил его».

Так о. Исидор дважды оскоромился на первой неделе Великого Поста, и это случилось всего за несколько лет до его смерти, когда он уже был престарелого возраста. Но кто знает, как понимать эти случаи? Быть может, он приучал себя к последнему смирению? Или-что также возможно - учил смирению своего собеседника?

И от вина о. Исидор не отказывался. Говорил: «Оскорбить человека отказом - гораздо хуже». За трапезой, когда предлагали, выпивал рюмку и иногда еще половину; под старость пил и три, но более не соглашался выпить ни за что. Обычного правила он, кажется, тоже не придерживался. Епископ спрашивал его иногда: «Какое Вы, Батюшка, правило держите?»

- «У меня никакого правила нету», - отвечал Старец. «Как же нету? Ведь Вы с уставщиками служили».

- «Так, нету. Когда я у Старца на Афоне (о. Исидор жил одно время на Старом Афоне) спрашивал об уставе, то он сказал: «Какой тебе устав? У меня у самого нету. Вот тебе устав - говори постоянно: «Господи, помилуй». Большую молитву забудешь, а этой не забудешь, два слова всего». Такое простое правило, - улыбаясь заканчивал о. Исидор, - а я и этого не могу выполнить». Впрочем, нужно понимать смысл этих слов. О. Исидор вовсе не отвергал устава и сам читал вовсе не только «Господи, помилуй», а и многое другое; но своим ответом он зараз являл свое великое смирение и свою великую свободу духа; и тому же учил других.

Иногда он уходил из Скита без спросу. Один из Старцев рассказывал: «Был у нас один затворник, о. Александр. О. Исидор близок был о. Александру, - друг другу исповедывали грехи свои. О. Исидор относился к грехам слегка. Бывало случалось: встретишь его вне Скита, - спросишь: «Батюшка, а Вы просились?» - «Да ты помалкивай». Стали мы к Епископу Е. проситься, а Игумен не пускает, говорит: «Он над вами посмеется; вот я ему скажу».

А о. Исидор после говорит: «Ведь у него, у Игумена, - своя политика», - и продолжал ходить к Епископу».

Как свободен духом был о. Исидор, ты можешь видеть, читатель, хотя бы из того, что во время исповеди, иногда, с епитрахилью на груди и одною поручью на руке, Батюшка уходил смотреть за самоваром, а исповедующегося заставлял наедине читать грехи по списку их, наклеенному на картон.

Паря над миром, Батюшка мог входить в него безнаказанно. Он не презирал мира, не гнушался им и не боялся его; просто он всегда носил в себе силу, которая давала ему способность препобеждать мир и очищенным пускать его в свое сознание. Соблазн мира не был для него соблазнительным, и прелесть мира не прельщала его чистого сердца.

Однажды, - рассказывает про себя упомянутый выше, о. Ефрем, - входит он в свою келлию и видит на столе у себя роман Поль де Кока. О. Ефрем догадывается, что кто-нибудь из монахов, в насмешку, подложил ему эту книгу. Но в это время приходит о. Исидор, и оказывается, к крайнему удивлению о. Ефрема, что положил книгу сюда о. Исидор.

«Да Вы знаете ли, что это за книга? Откуда Вы ее взяли?» - спрашивает изумленный хозяин келлии у Старца. Отец Исидор тогда объясняет, что книгу принес ему, вероятно в насмешку, кто-то из братии.

«Ты, вот, ученый, - обращается Батюшка к о. Ефрему, - я и передаю ее тебе». - «Да ведь она - неприличная».

«Ничего, ничего, читай. Что будет худое, - отбрасывай, а хорошее слагай в своем сердце», - возражает Старец. Вот как был свободен духом Авва Исидор. Все-то он делал легко, без напряженности, будто играя. И в каждом непринужденном движении души его чувствовалась мощь - ббльшая, нежели потуги и усилия прочих людей. Так - при всех. А что он делал, оставаясь с глазу на глаз пред Богом, - кто знает и кто может постигнуть, кроме Собеседника его.

ГЛАВА 11, дающая читателю сведения о том, что делалось на исповеди у Старца Исидора

В какой день и час ни придешь к о. Исидору, он никогда не откажет исповедать тебя. Мало того: когда просят, то он, удрученный годами и болезнию, не отказывается прийти исповедать и на дом, в Посад, хотя от Скита до Посада - версты три. «Около о. Исидора, - говорит один Старец, - постоянно вертелись со всякими грехами. Ну, эти - незаконно живут... У него всякого рода люди бывали, - со шпагами. Ему было опасно во время забастовки . Приходят, говорят: «Вот, мы стольких-то зарубили, а зависело не от нас, а от начальства...» У него духу хватало, он все мог обещать. Я смотрю, какие-то выходят со шпагами, - с этими людьми, и то знакомился».

- «Вы, Батюшка, сказали о том, "как кто-то зарубил людей?»

«Это был солдат».

Даже за несколько дней до смерти, едва имея сил приподняться на своем одре, Старец Исидор все еще исповедывал. Желание кающегося очиститься - вот на что при исповеди обращал свой духовный взор о. Исидор: наставлений же каких-нибудь он давал при этом мало. Духовная простота Старца размягчала даже застаревшие язвы на душе. Бывало, сам он рассказывал: «Приходят ко мне люди. Лет 20 носит человек грех с собою, а мне-скажет».

Даже при простой встрече с о. Исидором взгляд его почему-то согревал расстроенную душу, успокаивал, словно всю насквозь пронизывая ее кротким солнечным лучом. Когда же душа у кого была нечистая, а о. Исидор встретит согрешившего брата, посмотрит в гла-

* Т. е. во время революционного движения.

за, - то невозможно было встретиться взору с его лучезарным взором. Так, однажды некто, с отягченною совестию, упал пред Аввою на колени, прося о молитве; а он увидел Авву впервые. Рассказывал один из скитян о своей встрече с Батюшкою в саду: «Он взял меня за руку и так смотрел в глаза... Мне казалось, что он все видит насквозь. Я подымал и опускал голову, а он говорит: «Ну, - мир тебе, Миша».

Обыкновенно о. Исидор давал в руки исповеднику особый список грехов и заставлял читать его вслух и при этом мысленно отмечать себе, в чем он погрешил. Бывало даже, что во время такого чтения он уходил из келлийки, - в потрепанной эпитрахили и одной - изветшалой - поручи, - приготовить угощение своему исповеднику.

Не сердился никогда; если грех - скорбел с тобою, но не гневался. Ко всему относился спокойно, просто и ровно, и только говорил любовно: «Надо больше молиться». В особенности же советовал обращаться к заступничеству Матери Божией. Но неизменно, всякому он указывал на действенность молитвы о пяти язвах Спасителя и учил, как ею молиться. Исповедь Старца, простая по внешности, была совсем особою по какому-то неуловимому веянию вечности. Обычно на исповеди видишь пред собою человека. Но тут было совсем наоборот: исповедник видел себя пред лицом не человека, даже не свидетеля Господня, а пред лицом Самой Вечности. Что-то непреложное смотрит на тебя, видит тебя, и в то же время, - не смотрит, и не видит. Исповедуешься, как бы, пред Вселенною. Ни сетований, ни упреков, ни даже единого движения на лице Старца. Не бывало и особых расспросов. Одним словом, каждый исповедующийся твердо знал, что попал в царство свободы.

Так - в отношении мирян и вообще всех нескитских.

В Ските же о. Исидор не был назначенным духовником для всех, хотя, - ранее, - в продолжение восьми лет он исповедал иеромонахов. Однако часто случалося, что назначенный от Скита Духовник, в надежде исправить того или другого брата, обращался с ним сурово или даже изгонял: «Больше, мол, не приходи ко мне».

Согрешивший был готов впасть в отчаяние или ожесточиться и вот, со скорбию в душе, прибегал к помощи о. Исидора. Батюшка принимал к себе всякого, и от одного взгляда Старца душа отчаянная и ожесточенная размягчалася. Но о. Духовник гневался на Старца, действовавшего наперекор его намерению, даже жаловался о. Игумену, говоря, что так-де невозможно исправить братию. Но о. Исидор, несмотря на запреты, все же не мог не принимать к себе приходивших каяться и, видя отчаянность, действовал любовию, а не стро-гостию. Он не налагал епитимий, но, напротив, старался утешить, подбодрить, успокоить и внести мир в душу. Так, один из братии иногда выпивает. О. Исидор принимал его и гнал вон злое отчаяние и безнадежность.

Но бывало и по-иному. Случалось, что приходили к Батюшке не потому, что их прогнал о. Духовник, а просто желая избавиться от ожидаемой епитимий. И таковых принимал Старец, но назначал епитимию. «Это, - говорил он, - за двойной грех: за бегство от Духовника и за тот, в котором брат пришел каяться».

Пришлось одному съесть колбасы: предложили в Лавре, не хотел отказываться. Побоялся брат идти к о. Духовнику, приходит к о. Исидору, рассказывает про случившееся.

«Что же ты, наелся?» - спрашивает Авва Исидор.

- «Какое наелся: только три ломтика съел». «Ну, вот, - триста поклонов».

- «Зачем, Батюшка, ведь только три ломтика?..» «Нет, иначе не прощу. Иди тогда к Духовнику. Триста поклонов».

- «Я поел немного, предложили...»

«За двойной грех: за колбасу и за то, что хотел избегнуть Духовника».

Но и в этой строгости Старца было много мягкости: о. Исидор знал, что Духовник назначит более трехсот поклонов. Кающемуся приходилось согласиться на назначенную епитимию.

ГЛАВА 12, содержащая в себе «Разговор о Камне», то есть повествование некоего профессора о том, как он посетил о. Исидора и что отсюда произошло

Однажды некий профессор призвал к себе пишущего Сказание, - что у тебя, любезный читатель, лежит пред глазами, - и стал рассказывать о том, как он посетил Старца Исидора и как Старец исповедывал его. Воспоминание об этой исповеди сильно взволновало душу профессора; долго он не мог найти подходящих слов, так что многократно возвращался к началу своего рассказа. Спустя некоторое время ему удалось остановить слезы, беспрестанно навертывавшиеся от представления об о. Исидоре, и несколько собраться с мыслями. Тогда он-все еще не удовлетворенный своими словами - велел собеседнику своему записать ниже приводимое повествование, названное им

«Разговор о Камне»

«Я боюсь интеллигентности, - начал он, - боюсь, как бы из слов моих не показалось, будто о. Исидор просто понравился интеллигенту. Именно не это... Суть дела в том, что я (некий профессор, некий интеллигент, некий больной, пишите, как знаете) прямо лбом наткнулся на этого Старца, и ничего не оказалось между мною и им, между мною и Христом. Я шел к Старцу, осатанелый от церковных вопросов, осатанелый от политики, осатанелый от Епископов, осатанелый от Мережковского, осатанелый от Духовной Академии с ее профессорами. Но сколько ни нес я с собою рационализма и злобы, -все это растаяло в келлии о. Исидора. П о. т о м происходило то же; потом я снова бывал болен. Но до мельчайших подробностей, до ясного представления об одежде, глазах и т. д. оставалось и остается впечатление этого удара о что-то твердое. Келлия, цветы, - ничем не пахнет. Воздух чистый. Дышишь свободно. Не умею описать келлии, - обыкновенно не помню подробностей. Но что-то было ужасно светлое, чистое, легкое в келлии, - что-то совершенно изумительное.

Теперь несколько собрался с мыслями и расскажу о своем посещении по порядку.

Я вошел в келлию, зная, что такое келлия. Мне было лет 50. Я видал монахов и священников, и тех и других. Я пришел с чувством формального смирения, посланный Епископом к его духовнику; и не в том дело, что я был утешен, как бы меня утешил первый попавшийся поп, которого я признаю, диктуя это, моим отцом и судиею в деле исповеди и моих отношений. Нет, вот в чем было дело. Я вошел с товарищем в маленькую келлию, в углу монастыря. Меня поразила ясность, чистота и простота того, что меня окружало, и мне показалось, что все будет так, как всегда было, что милый, приличный монах мило, прилично меня примет, что я прилично отысповедуюсь, и все будет, как следует. Но вбт что было не так: мне вдруг показалось, что в этой келлии, в ее простоте есть бесконечная власть. Я сам не знал, в чем же она тут, и всем моим сомнением говорил себе: «Ты, - ты декламируешь, ты нервничаешь, ты рисуешь себе картины».

Тогда Старик, явно понимая, - это теперь я з н а ю, - и кто я и что я, встретил меня, как глупый, невежественный монах, и, в разговоре нескольких минут, когда я что-то хотел ему доказать и объяснить, я явно увидал, что ничего ему объяснить и рассказывать я не могу. Я увидал, что если ему начну объяснять, вот сейчас, войдя в келлию, то он мне кратко и ясно ответит, что я умнее его в богословии, в философии, во всем, что я все лучше его знаю, начиная от философии и кончая катихизисом, и что зачем меня принесло к нему, Старцу, чего-то искать и спрашивать. Тогда я почувствовал, что и я пришел искать другого, и просто стал плакать. На мой плач Старец ответил молитвою и тем, что «плачущие утешатся». И опять я понял, что этот ответ, - и молитвы, и о плачущих, - говорит мне: «Вот, что я тебе отвечаю и что бы ты сам себе ответил, раз ты пришел ко мне за катехизическим или гомилетическим ответом».

Мне опять стало стыдно. Тогда я просто и определенно почувствовал, что я, Божиею милостию, - там, где мне нужно, и попросил Старца исповедывать меня и пришедшего со мною друга. Вот тогда-то я и испытал то, что я именую впечатлением Церкви. Старец поднялся и, как был одет, - в рубаху навыпуск, порты и поршни на ногах, - спокойно встал и сказал: «Ну, хорошо».

Вынув епитрахиль, надел ее на себя; на рубаху настегнул старую парчовую поручь властию своею и благословил Бога. Потом он, обращаясь ко мне и к другу, потребовал, чтобы мы начали чтение Псалма 50-го, Символа Веры и молитв. Я еле читал эти Псалом и молитвы, хотя знал их на трех языках, - сбиваясь от слова за словом и чувствуя, когда меня поправляют, что сила поддерживает и ведет меня. Когда мы прочли молитвы, он подал мне книжку, по которой бы я читал уставное исповедание грехов. При этом он смотрел на меня и на стоящего рядом моего друга и говорил мне своим взглядом, что ему, по власти его, не нужна моя болтовня и деталь, что я должен читать вместе с братом, стоящим рядом со мною, то, что здесь написано, каясь и признаваясь в том, что я слышу и вижу.

Мне было стыдно, что я подчеркивал отдельные слова исповедной молитвы. Мне казалось, что Старец мне говорит: «Зачем это нужно? Зачем мне нужна, умница, твоя логика и твое понимание?»

Когда он прочел отпустительную молитву, я мог только одно ему сказать:

«У меня сейчас на душе, - сам не понимаю почему, - «Христос воскресе из мертвых»».

Тогда он допел: «Смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав».

Тогда я опять заплакал, и он опять мне сказал, что я утешен буду, и, когда я уходил, поцеловал мне руку.

Я знаю только одно: что я видел Камень и на нем-Церковь19, и что всякие путаницы потом я относил к этой минуте. И больше ничего, кроме этого величия, сказать я не могу. Это у меня навсегда осталось как великий удар. Церковь открылась на мгновение и потом скрылась, -Церковь в портах и золотых поручах и епитрахили на Камне. Никогда ничего подобного... Ведь о. Исидор был «не важный», как у нас говорится, исповедник, не популярный. Я знал и видал исповедников и старцев, - «мужиков», как говорится, и «умников», как говорится. Но в том-то и дело, что я, аристократ, ни мужика, ни умницу в нем не увидал. В том-то и дело, что все мои определения мне не пригодились. И опять повторяю: «Он - ни то, ни се; он-больше того. Он-не Варнава (я его не знал, но слышал, будто бы, что он как-то мужицки умеет отнестись к делу). Он-не утонченный исповедник, которых столько я видел в Москве. Он что-то с р е д н е е, - т. е. великое, что не сводится к моим определениям.

Я знаю одного Епископа. Он-тоже благодатный. Но его надо нудить, надо нудить у него благодать. А там, с о. Исидором, в отношениях была какая-то необыкновенная легкость. Чтобы было понятно, о чем я говорю, я еще раз поясняю свои слова: Необыкновенно легки так называемые «мужики-священники». Я отлично знаю, как легко исповедываться у деревенских, каких хотите, мужиков, - дураков ли, или черносотенцев. Но у них всегда что-то при себе оставляешь в плюс, что-то ты чувствуешь, чего они не могут понять и понимания чего ты от них н е смеешь требовать.

Тут - не это. Тут - легкость прямая и непосредственная. Ужасно редко, это отсутствие двойной занавески. И все мое впечатление резюмируется вот в чем:

Я, интеллигентный н образованный, ученый человек, знаю все условности, с которыми можно подойти к другой душе, исповедывающей. Но я был сбит со всех этих условностей: ничего этого в той душе, -о. Исидора-не было». Так закончил свою повесть рассказчик.

ГЛАВА 13, из которой читатель узнаёт, чему учил Старец Исидор в своих беседах

Авва Исидор не любил делать наставлений, не любил и рассуждать по-ученому. И не только сам остерегался, но и других останавливал: «Об этой вещи не любопытствуй много, - говаривал он; - монаху много любопытствовать опасно».

А о «Догматике» Митрополита Московского Макария*0 он отзывался сурово и сказывал про ее Сочинителя: «Вот и сам утонул из-за этого», т. е. из-за стремления сжать живую веру тисками рассудка.

Так опаслив был Батюшка в рассуждении веры.

«Я маненько стеснялся против их (т. е. о. Исидора и о. Варнавы) предрассудков», - рассказывает некий Старец.

— Какие предрассудки?

«Такие, народные. Они ничего не знают, - и о. Варнава, и о. Исидор. Они не удовлетворяют катехизису Макария. А я и от о. Варнавы слышу нарекания на Митрополита Макария. Не знают они, как разделить догмат от нравственности. Одно дело - догматическое богословие, а другое дело - нравственное; а там есть еще обличительное...»

Старец, говоривший эти слова, - прав по-своему. Действительно, Батюшка не занимался бого-словиями, потому что у него была духовная жизнь в Боге и духовное ведение Бога, и в этом Богожитии невозможно было провести межи, разграничивающей разные предметы школьного преподавания. В душе Батюшки нарушался всякий порядок, устанавливаемый делением на книги, главы, отделы и подотделы, потому что в ней царил иной порядок, - порядок, который дается не учителями и профессорами, а Духом Святым. И часто хотелось спросить об Авве Исидоре: «Как знает Писание, не учившись?»

Повторяю тебе, любезный читатель, что сила Аввы Исидора была не в мудрых словах, а в духовной с и л е, сопровождавшей его слова, даже самые обыкновенные. Но если ты все же любопытствуешь знать, о чем беседовал о. Исидор, то, вот, я приведу тебе несколько примеров; однако при чтении их ты должен твердо держать в уме, что слова Аввы Исидора, взятые независимо от того, кто их произносит, почти ничего не сохраняют в себе Исидоровского и увядают, как голубенькие цветочки льна, оторванные от стебля.

«Помню, - сообщает уже упомянутый ранее о. Иеромонах Ефрем, - помню: когда вышли из печати письма Митрополита Филарета к Наместнику Лаврскому Архимандриту Антонию21, и я в одном из них прочел приписку Владыки: «Исидор отвечал хорошо», я, при первой же оказии явившись к о. Исидору, спросил его, что такое он отвечал Владыке Митрополиту, и Старец рассказал мне следующее:

«Нас явилось ко Владыке трое для рукоположения: меня - во иеромонахи и еще двух монахов - во иеродиаконы. Владыка начал спрашивать с младших, и, обратись к самому молодому, спросил: «Чем ты надеешься спастися?»

А тот отвечал: «Смирением».

А Владыка сказал: «А много ли его у тебя?» и спросил другого: «А ты чем надеешься спастися?»

Этот дал ответ: «Вашими святыми молитвами».

Владыка же разгневался. «Где это ты научился лицемерить-то так?» и тогда спросил меня: «А ты чем надеешься спастися?»

Я ответил: «Крестными страданиями и смертию Спасителя Нашего Господа Иисуса Христа».

Владыка перекрестился и сказал: «Вот, запомните этот ответ и помните его всегда».

То же лицо пишет об о. Исидоре: «Знанием догматических истин святой православной веры он был проникнут глубоко и на вопросы о таковых всегда давал ответы вполне правильные, основанные на изречениях из Св. Писания и Свято-отеческих».

Чаще всего Авва Исидор говорил о Божией Матери, о Церкви и о крестных страданиях и смерти Спасителя. Все это не было для него, впрочем, раздельными вопросами, а как-то сочеталося во-едино.

Нередко он сопоставлял «рождение» праматери Евы из бока Адамова с «рождением» Матери-Церкви из бока Христова. Чудесный сон Адама о. Исидор приравнивал таинственному смертному сну Господа, вынутие ребра у Адама - прободению Господа в бок копием; чудесное истечение из раны Христовой крови и воды он приурочивал к самому рождению Церкви22. И, - как-то - это рождение Церкви сочеталось в его уме с раною в сердце Божией Матери от прошедшего сквозь него оружия. Страдания Божией Матери как-то связывалися для Батюшки Исидора с благодатию Церкви. «Христос родил Церковь, - добавлял иногда он, - и мы стали вместе едино».

Вершиной богословствования о. Исидора была его Иисусова Молитва, в которую вошли намеком и эти мысли. Молитву эту читатель узнает из следующей главы.

Угодников Божиих Старец чтил и любил, и его отношения к ним были глубокие, сердечные, живые. Старец всегда жил душой среди угодников, - был близок к ним, как к родным и даже более. Но особливое почтение о. Исидор имел к преп. Серафиму, Саровскому Чудотворцу, к иноку Георгию ЗатвЪрнику, к Тихону Задонскому и еще кое к кому. И на этих носителей благодатной жизни он обыкновенно ссылался в разговоре: Старец не любил говорить от своего имени.

Часто с глубокой нежностью повторял он за преподобным Серафимом:

«Радость моя, радость моя! стяжи мирный дух, и тысячи душ спасутся около тебя»23.

Когда речь шла о праздных словах и особенно о гневных, он указывал на силу слова и при этом вспоминал нередко стихи Георгия Затворника24: Слово искра есть души. - Ты, дух мой, к вечности спеши.

Еще чаще говорил, - обыкновенно при прощании:

Душою душу убеждаю: хранись от гнева и от праздных слов - и будешь христианский богослов, а иногда первые два стиха несколько иначе, - вот как: Душою душу вашу убеждаю хранить себя от гнева и от праздных слов- { и будешь христианский богослов.

Отец Исидор любил также говорить-и с большим одушевлением - стихотворное переложение одного из псалмов, вычитанное им в каком-то журнале, и весьма ему понравившееся. При этом весь он разгорался, читал выразительно и с силой. Иногда же он давал в руки гостю толстую книжицу - переложение псалмов на стихи, составленное каким-то слепым священником, и, обратив внимание на это последнее обстоятельство («слепой ведь!»), просил почитать его - достаточно тяжеловесные-стихи вслух. Припоминалась в иные разы Держа-винская ода «Бог». Но чаще всего он с большой теплотой отзывался о Н. В. Гоголе и наизусть говорил составленную Гоголем стихотворную молитву к Пресвятой Богородице. Всякий раз, сперва произнесет быстро эпиграф: «Никто же притекаяй к Тебе, посрамлен от Тебя исходит, Пречистая Богородице Дево, но просит благодати и приемлет дарование к полезному прошению». Затем же начинал и самую молитву:

«К Тебе, о Матерь Пресвятая, дерзаю вознести свой глас» и т. д.*

Эту молитву он почему-то очень любил. Вспоминал также стихотворную молитву о Кресте Христовом: «Креста Господня славна сила блистательна она везде» и т. д.

Одной из любимых его молитв было следующее место в творениях Святителя Дмитрия Ростовского25:

И «Иисусе мой прелюбезный, сердцу сладосте,
е Едина в скорбех утеха, моя радосте!
р Рцы душе моей: «Твое есмь Аз спасение,
о Очищение грехов и в рай вселение!»
м Мне же Тебе, Богу, благо прилеплятися,
о От Тебе милосердие надеятися.
н Но кто же мне в моих бедах, грешному, поможе, -
а Аще не Ты, о Всеблагой Иисусе Боже?
х Хотение мне едино с Тобой быти,

* Эта и другое молитвы будут помещены ниже, в Приложениях.

Д Даждь мне Тебе, Христа, в сердце всегда имети!
и Изволь во мне обитати, благ мне являйся,
м Много грешным, недостойныя не возгнушайся!
и Исчезе в болезни живот мой без Тебе, Бога:
т Ты мне крепость, и здравие, и слава многа.
р Радуюся аз о Тебе и веселюся,
и И Тобою по вся веки, Боже мой, хвалюся».
и

Но чаще всего Авва Исидор заставлял пришедших к нему петь вместе с ним «Благословенны» на 5-й глас из Чинопоследования на Погребение Божией Матери, совершаемое в Гефсиманском скиту 17-го августа, на Успение и Вознесение Пресвятой Девы Богородицы. «Благословенная Владычице, просвети мя светом Сына Твоего. Ангельский собор удивися, зря Тебе, в мертвых вменищуюся, душу же в руце Бога предавшую, и с Богом возшедшую, Пренепорочная, со славою божественною в небесная» и т. д.

Так пел Деве Марии седовласый Старец Исидор. И, по окончании стихов, просил гостей своих переписать себе их и петь почаще у себя • дома. О. Исидор постоянно твердил, что чистота и мир и кротость - от Божией Матери и что Сама Она, многострадальная, придет на помощь взывающему к Ней.

Своих гостей неизменно спрашивал, были ли они уже у Божией Матери (Черниговской, что в подземной Церкви), и если гости отрицались, то Батюшка просил их сходить к Ней помолиться.

Когда к о. Исидору приходили два друга, то он всегда выражал свою радость и одобрение, видя их дружбу, но при этом настойчиво повторял каждый раз, что необходимо жить в мире: «Брат от брата укрепляем, яко град тверд», - доканчивал он, точно предвидел возможность разрыва и падения каждого врозь. Когда кто-нибудь жаловался Авве на болезнь или на какое-нибудь несчастие, то Старец почти с з а в и -стию-если позволено употребить это неподходящее слово - говаривал: «Видишь, как тебя Бог любит, -помнит о тебе». Был один брат болен. Встречается ему раз Старец Исидор и спрашивает: «Ну, Миша, как мирствуешь?»

- «Батюшка, нездоров».

«Неужели ты не знаешь, что если Бог посещает тебя какой болезнию или несчастьем, - это значит, что Он любит тебя? Теперь Господь посещает нас болезнями, и это нам вменится».

ГЛАВА 14, самая поучительная, ибо она научает читателя благодатной Иисусовой Молитве Старца Исидора, имеющей доставить немалое духовное утешение всякому, кто станет читать ее с разумом

Кто ни придет к о. Исидору, Батюшка каждого учил молиться Молитвою Иисусовою, составленною им или, быть может, открытою ему свыше. И сам Батюшка непрестанно молился ею. Этой молитве (любознательный читатель прочтет ее несколько ниже) Старец придавал много важности в деле борьбы с помыслами и считал ее исполненною благодатной силы. Можно догадываться кое по чему, что сам он узнал ее в некоем видении; но о происхождении Молитвы он не распространялся, хотя с большою настойчивостью всем советовал читать ее.

Умиротворение души, укрощение раздражительности, злобы и гнева, прогнание блудных помыслов и страстных мечтаний - вот для каких надобностей лучше всего помогает эта Молитва о пяти язвах Спасителя и об оружии в душе Пречистой Его Матери. Так говорил Старец, и в доказательство иногда ссылался на то, как однажды сотрясла эта молитва бесов, одержавших одну женщину.

Старец читал эту Молитву, обратясь лицом к киоту. Первую часть ее произносил он медлительно, как бы с некиим ожиданием, и при этом смотрел на св. Распятие. При произнесении же второй части созерцал икону Пречистой Девы. Эта часть Молитвы произносилась им ускоренно, с оживлением и радостною надеждою. И, сказав раз эту небольшую молитву, Старец даже наружностию преображался. Словно свет какой лучился из его глаз, и сам он весь просиявал тою пиршественною радостью, о которой можно узнать только из «Песни Песней», да еще из Брака Агнчаго в Откровении святого Иоанна Богослова. Благодатное действие молитвы видно было первее всего на нем самом. Он знал это. Потому-то он столь часто просил других лечиться этим врачевством.

«Перекрестись разумно, - вот т а к, - и искушение пройдет»,-говорил он своему посетителю, когда ему тот жаловался на искушения, на грусть или огорчения, и при этом Старец крестился, читая Иисусову Молитву. «Если будет у тебя встатие, то скажи так (далее следовала молитва), обратись к Божией Матери. Сама Она чистая, любит чистоту, - и тебе поможет».

Такими и иными словами убеждал Старец Исидор молиться Молитвою о пяти язвах Господа Иисуса Христа и об оружии в сердце Его Пречистой Матери Девы Марии. Но, пока Старец был жив, почему-то эту молитву принимали плохо, как скитская братия, так и миряне. Удивительно что-то, а даже не запомнилась она почти никому, хотя и не трудна, и не длинна, по-видимости. Иные даже за неприличное почитали, что такой «простонародной», - как говорили, молитве, и притом взятой не из книги, Старец учит всех, с кем встретится, -образованных. «Сам сочинил молитву, - рассказывал некто из братии. - Придет к имярекам, я удивляюсь, как у него смелости хватает. Где он в гостях со мною, ну и навязывает свою молитву и тетрадки» (т. е. листки, о которых было уже сказано).

Так было при жизни духоносного Старца. Но только что отошел он этого мира, как многие спохватились, что не знают Молитвы о пяти язвах, попереписали себе для молитвенного пользования, а иные и наизусть повы-учивали. И многие свидетельствуют великую благодатную силу молитвы старца Исидора, особенно против скверных помыслов и нелепых мечтаний. «Молитва о пяти язвах Спасителя такая сильная, - говорит по собственному опыту один из братии скитской, - такая, что не могут ей противостать демоны».

Вот тебе, богомысливый читатель, этот последний земной дар Отца нашего, убеленного Старца Исидора. Читай же ее во здравие души и тела и научи ей ближних твоих, ради памяти Старца, его же молитвами да помилует тебя Господь.

МОЛИТВА О ПЯТИ ЯЗВАХ СПАСИТЕЛЯ, которой учил молиться своих чад духовных Старец Исидор

Где у Тебя болит?

Полагая руку на чело, говори: Господи, увенчанный терновым венцом в главу Твою, до крови и мозга, грехов моих ради;
Низводя руку на правую ногу, говори: Иисусе, в правую ногу пробитый железным гвоздем грехов моих ради;
Полагая руку на левую ногу, говори: Христе, в левую ногу пробитый железным гвоздем грехов моих ради;

Подымая руку на правое плечо, говори: Сыне, в правую руку пробитый железным гвоздем грехов моих ради; Переведя руку на левое плечо, говори: Божий, и в левую руку пробитый моих грехов ради; и в ребро копием пробеленный, от ребра источивый кровь и воду во искупление и спасение душ наших; Богородицею вразуми мя. Обратившись лицом к иконе Божией Матери, говори: И Тебе Самой оружие пройде душу, да от многих сердец открыется источник покаянно-благодарных сердечных слез всего человечества.

ГЛАВА 15, писанная с той целью, да ведает смиренномудрый читатель, что Старец Исидор не чужд был дара прозорливости и чудотворения

Есть ли нужда напоминать тебе, богомысливый читатель, что ни дар прозорливости, ни дар чудотворения или еще иной какой, сам по себе, не вселяет в человека Духа Божия? Как добрый христианин, ты, конечно, неустанно вращаешь в уме своем, что Царство Божие есть праведность и мир и радость о Дусе Святе, а не чудеса или прорицания или исцеления, - о чем изгла-голали многие богомудрые в писаниях отеческих. Но не неведомо тебе и то, что бого-любец, ищущий себе Царствия Божия, получает, вместе с Духом, и дары Его. И Спаситель сказал: «Наипаче ищите Царствия Божия, и это все приложится вам».

Воистину таков был Старец Исидор. Никогда не гонялся он за тем, чему дивятся люди, но, как некий премудрый купец, наипаче всего взыскал драгоценный Маргарит души своей. Воцарился в ней Бог, а с Богом - духовная радость и преизбыточествующая жизнь, обетованная от Спасителя ученикам Его. Но сия живая влага, неоскудно изливаясь из соделанного прозрачным сердца Исидорова, как бы из переполненного через край хрустального сосуда, творила знамения и давала Старцу неведомые силы.

Для посещавших Старца не было сомнения, что он видит и знает сокровенное человеком; однако же эти явные знамения вменялись ни во что противу самого Аввы, ибо кто станет смотреть на убранство дворца царева в присутствии самого царя? Да и Батюшка неохотно говорил о своих дарах духовных, потому что считал их естественным следствием жития в Боге. Так, когда ему говаривали о его прозорливости, он ответствовал спокойно:  «Бог - с нами, Он близко от нас, Он видит нашими глазами». .

Не раз, не два и не три, а многократно, и не один из учеников Аввы, а многие убеждались, что Авва, при посещении его, первый начинал говорить о том деле, ради которого пришли к нему. Придешь, - а он встречает советом насчет того самого, о чем ты хотел спросить его. Такие случаи казались столь обычными для учеников Старца, что никто не позаботился записывать их, и теперь они исчезли из памяти. Но вот, для примера, несколько таких рассказов, случайно уцелевших в назидание тем, кому не привелося видеть Старца.

Некто уезжал далеко из Сергиевского Посада и, на обратном его пути, случилась одна неожиданная встреча, которая заставила его смутно беспокоиться. Дело было в том, что он увиделся с женою одного своего знакомого, и та рассказала о тяжелом нравственном состоянии и об отчаянии своего мужа. Нужно было бы выйти из поезда на ближайшей станции и повидать этого знакомого, но таковая мысль почему-то не пришла в голову или, быть может, как говорится, бес хвостом закрыл ее. Приехав в Сергиевский Посад прямо к литургии, сей самый имярек во время божественной службы вдруг понял, что ему надо немедленно ехать обратно, чтобы наверстать упущенное. А так как поезд отходил в тот город глубокою ночью, то некто имел время сходить за благословением к Старцу Исидору.

Завивала погода, когда он подходил к домику Батюшки. Батюшка встретил его у двери и, не успев дать благословения, еще не подошедшему говорит, указывая на кружащие в воздухе снежинки: «Смотри, смотри, добрые дела так и летают, как мухи! Надо ехать скорее, а то могут стать поезда!» Затем он подтвердил необходимость ехать в ту же ночь, благословил и даже сам написал своими старческими дрожащими и неумелыми буквами письмо к нуждавшемуся в помощи.

Вот еще один рассказ. Приходит однажды к Старцу Исидору некий сын его духовный (по имени о. Г.), исповедуется и потом дает 2 рубля. О. Исидор берет эти деньги. Тогда у давшего промелькнула мысль: «Да зачем же он берет: ведь знает, что я беден». О. Исидор на эту мысль не сказал ни слова. Но во время дальнейшего разговора пришел какой-то, - из бедных, - которому ранее о. Исидор велел приходить за деньгами вечером, хотя денег тогда нисколько не было. Батюшка передает 2 рубля этому просителю и добавляет при этом: «Вот пришел добрый человек, который дает тебе деньги». Потом, провожая о. Г., говорит ему наедине: «А ты не смущайся, что я взял у тебя 2 рубля: молитвы чрез них, — через мирян, — легче дойдут к Богу, нежели от нас с тобою». Этот случай о. Г. толкует как несомненную прозорливость. Если кто приходил к о. Исидору с грехом на душе, если у кого случилась размолвка с близким, или охлаждение любви, то Батюшка всегда сам заговаривал об этой вещи, или же двумя-тремя вопросами заставлял сознаться и покаяться. Это для всех сделалось явлением столь привычным, что когда кто упорствовал во грехе, то старался и на глаза не попадаться Старцу.

Жизнь в ином мире была обычною жизнию Старца. Нередко виделись ему во сне Божия Матерь, преподобный Серафим и иные угодники, и Старец внимал их благостным внушениям. Вот, например, как началось знакомство Старца Исидора с епископом Е.

«До 1904 года мне не удавалось увидеть о. Исидора, - рассказывает епископ Е., - хотя я много слышал о нем, еще будучи студентом Академии. Первая встреча наша была в мае 1904 года. Был чудный день, я вышел в Академический сад. Шлепает навстречу согбенный старик, с клюкой, в скуфейке. Встречает и говорит: «Батюшка, Вы - Преосвященный?»
- Я: а что Вам нужно?
- Я - о. Исидор.
- Очень рад познакомиться.
- Я - по делу: сегодня ночью явилась Божия Матерь и говорит: «Ты что не взял благословения у нового Преосвященного?» Вот я и пришел...»

При своей высокой настроенности Батюшка разумел и знамения твари бессловесной. Неоднократно рассказывал он, например, как в церкви на его родине явился раз огненный шар, опаливший иконостас, и в этом шаре Батюшка увидел чудо Божие, после чего и ушел из мира. И слегка улыбаясь, Старец неизменно добавлял: «Вот, может быть, скажут, что это так, само собою произошло. А я думал иначе...»

Так и есть на деле. Иные, вольно-мысленные (да не искушается от таковых боголюбивый читатель!) скажут по-ученому, что это-де была «шаровая молния». Ну, и что же? Разве Бог не может говорить нам шаровыми молниями? В руках Его - вся тварь, ею говорит Он нам: но огрубело сердце наше, - вот мы и не разумеем словес Божиих. Батюшка же о. Исидор чистым сердцем внимал твари; для него звучало в твари слово Божие, и потому весь мир был исполнен для Старца чудных знамений и тайных внушений. Для него, духо-носного, и шаровая молния была чудом: оземлянелая же душа и в светопреставлении не увидит знамения Божия. Нечестивец, возжелавший жить без Бога, тем и наказуется, что меркнут очи сердца его; он уже не видит и не знает Бога и не разумеет знамений гнева Его, и потому ничто не толкает его оглядеться и покаяться: он живет как бы во сне, но сам того не понимает и принимает сонные мечты свои за истую явь.

Совсем не так жил Старец, всегда трезвясь и бодрствуя духом. Он прислушивался к твари Божией, и тварь Божия прислушивалась к нему. Незримые нити соединяли его с сокровенным сердцем твари. Не только мир был знамением для Старца Исидора, но и сам Старец был знамением для мира. И действительно, около Старца происходило то, что не происходит около других.

Он сам рассказывал, например, такой случай. В день Успения Божией Матери, - когда в Скит не возбранен доступ женщинам, - приходит однажды к нему некая и жалуется на постоянную головную боль. «А ты перекрестись разумно», - сказал пришедшей женщине Старец и научил ее своей молитве о пяти язвах Спасителя. Женщина стала было совершать разумное крестное знамение, но едва лишь поднесла руку ко лбу, как сотряслася и пала на землю в корчах, у рта же ее выступила черная пена. Тогда Батюшка велел вынести эту женщину из Скита к Черниговской Божией Матери, в подземную церковь. Там женщина получила исцеление от своей болезни.

ГЛАВА 16, о кресте Старца Исидора и о том, как мало понимали его окружавшие его

Вся жизнь Старца была не легким крестом, но Старец терпеливо нес свой крест. Из кресто-ношения этого более, нежели из чего другого, можно было убеждаться, что у о. Исидора есть свой, особый, над-мирный мир, в котором он черпает свои силы и свою крепость. Жизнь в Боге представляется нам возможною лишь при осуществлении разных условий; свое равновесие мы держим, когда нас несет общественное уважение, когда мы имеем достаток и иные, сему подобные, тленные блага, у Аввы Исаака Сирина, иже во святых Отца нашего, уподобленные гною. А для Аввы Исидора вера его была живою само-действенною силою, никогда не покидавшею его. У него все было наоборот противу нашего. Бывший дворовый барского дома, он никогда ни одним недоброжелательным или хотя бы горьким словом не помянул своих прежних владетелей. Мало того: покуда жива была княгиня, каждогодне являлся он к ней с просфорой и вязанкою баранок на мочале.

Он рассказывал о том, как его гнали, - так ровно и с такою веселою усмешкою, как будто дело шло вовсе не о нем. А гнали его всегда и всюду. Из Старого Афона пришлось ему уехать, потому что не было денег. В Пустынке Параклите он собирал к себе детей из соседних деревень, поил их чаем, учил молитвам и давал по нескольку копеек из своих нищенских средств. Это-то и не понравилось начальствующим, и про о. Исидора стали говорить, что он, будто бы, пьянствует, заводит к себе женщин, наконец, взвели на него небылицу, выгнали из Пустынки и перевели в Гефсиманский Скит.

В жизни он подвергался гонениям непрестанно. А за что?- За то, что исповедует братьев, которые готовы были впасть в отчаяние из-за суровости духовника; за то, что принимает странных; за то, что дает хлеб нищим; за то, что выходит без спросу утешать кого-нибудь в Посаде; за то, что прямодушен с начальством.

Насколько любила его младшая братия, настолько же небрежно относилась к нему, за немногими исключениями, старшая. Его независимость и прямота не нравились ей и казались нестерпимыми, несмотря на великое смирение Старца; отсутствие показного постничества вызывало пренебрежение к нему, как к ядце и пийце; но более всего вредила Старцу в глазах братии, мнящей себя ученою, его простота и «необразованность». Некоторые даже считали его странным, вроде как бы дурачком и помешанным, и называли «чудаком», — это когда выражались о нем снисходительно.

Шестьдесят лет был о. Исидор монахом - и за это время не получил даже набедренника. Восьмидесятилетний Старец жил одинокий в своей избушке и должен был все делать собственными руками, ибо келейника у него не водилося. Он был так заброшен, что во время болезни лицо его было покрыто слоем грязи, а из седых волос Епископ Е., посещавший его, доставал вшей. Только за шесть дней до смерти Старец получил помощь. Бедность, болезненность, пренебрежение, оскорбления, гонения - вот такими терниями поросла жизненная тропа Старца. Но и в этих терниях он сохранил такое спокойствие, такую радость, такую полноту жизни, какой мы не имеем и не приобретем в условиях наиблагоприятнейших. Что самое достопримечательное в Батюшке? - Бесспорно, это то, что во всякой обстановке он пребывал христианином. Христианство его было неизменною его стихиею, не связанною с миром и его естественными и общественными условиями. Христианство было для него не витийством жизни, а самым существом ее, — не узором жизни или украшением ее, а самою тканью жизни. Непонимаемый при жизни, Старец остается, кажется, непонятым и после смерти. До сих пор еще не вдумались окружавшие его, какого сокровища они лишились. Но тем лучезарнее сияет свет Старца во ночи неразумия.

ГЛАВА 17, в которой приводятся на память скудные сведения из жизнеописания Старца Исидора, о месте его рождения, о дальнейшей его жизни и о тех духовных воздействиях, которым подвергался Старец

Теперь, любезный читатель, ты знаешь, каков Авва Исидор, и потому, вероятно, желаешь узнать еще, как он стал таковым, каким был. В удовлетворение твоего вопроса я сообщу тебе то немногое из жизнеописания Старца, что знаю сам. Авва Исидор родился в селе Л ы с к о в е Макарьевского уезда Нижегородской губернии и во святом крещении наречен был Иоанном. Родителями его были дворовые крестьяне князей Грузинских; звались они Андрей и Параскева, а по фамилии - Козины. Свою же фамилию Иоанн называл впоследствии двояко: то Грузински и, то Козин, но обычно -Грузинский. Год рождения Иоанна в точности неизвестен. По сообщению старца Авраамия из Скита, Иоанн родился в тот самый год, когда преставился Преподобный Серафим, Саровский Чудотворец. А сам Иоанн, уже незадолго перед смертью своею, неоднократно рассказывал о врезавшемся ему в память разговоре с матерью в день преставления Преподобного Серафима. «Распространилось, - говорил он, - чудное благоухание. Я спросил у матери, от чего оно, а мать мне говорит: Старец Серафим скончался». Через 2-3 дня пришло известие о смерти Серафима. Если опереться на первое сообщение, то годом рождения Иоанна нужно считать 1833 г. А если принять в т о р о е сообщение, то должно думать, что Иоанну в 1833 году уже было довольное число лет, раз только он мог запомнить событие этого года; тогда за год рождения, как и считал сам Иоанн, надо будет принять 1814-й.

Так или иначе, но в жизнь Иоанна вошел луч от сияния Преподобного Серафима. Еще нося в лоне своем Иоанна, мать его ходила в Сэров к Старцу Серафиму; Святой вызвал ее из громадной толпы народа, поклонился ей при всех до самой до земли и предсказал, что от нея произойдет великий подвижник и что имя ему будет Исидор. А впоследствии, в Ските, Авва Исидор был в весьма близких отношениях с одним из учеников Старца Серафима.

О детстве, отрочестве и юности Иоанна известно весьма немногое - то, что рассказывал сам он. Сюда, первее всего, относится участие его в домашнем театре князей Грузинских. Он играл «Фильку» и еще иные забавные лицедейства; кажется, любовь к стихам и к художеству возникла у Иоанна именно в это время. Но несмотря на вкус к таким - мирским - забавам, юноша не забывал души своей. Уже тогда возжелал он иноческого подвига.

«Отец с матерью бывало станут заниматься ночью семейными делами, - рассказывал он незадолго перед смертью, - а я отвернусь к стенке, смотрю все на картину угодников Зосимы и Савватия, и видятся мне зеленые луга и обители». От одного знамения эти юношеские думы превратились в твердое решение. Однажды юноша Иоанн молился в Покровском храме на своей родине. Молния в виде полного месяца,-как описывал впоследствии сам Старец,-светло сияя, прошла вдоль иконостаса и разорвалася со громом. Несчастий со людьми никаких не произошло, только иконостас почернел. Знамение это (его помнят старожилы) подействовало на Иоанна; как выразился один из братии: «Ударила молния, - его и согрела». «У меня мысль пошла на Афон», - сказывал сам Старец. Однако эту мысль осуществить тогда не удалось, и Иоанн вступил в Гефсиманский Скит, устроенный митрополитом Филаретом. Тут он снова встретился со своим односельчанином Наместником Антонием, который тоже происходил из села Лыскова и был побочным сыном князя Грузинского. Следует, кстати, упомянуть, что, судя по некоторым данным, а именно: по фамилии «Грузинский», которую носил и которою называл себя Иоанн, по тонкому сложению его тела, наконец, по его несколько восточному носу и лицу можно подозревать непростое происхождение Иоанна. Не невероятно, что и он был княжеского рода.

Наместник Антоний взял Иоанна к себе в келейники. Тогда Иоанн был еще безбородым и безусым юношей. Он прислуживал о. Наместнику, полууставом писал пещерный синодик о здравии и упокоении, читал в церкви и пел на клиросе легоньким басом. Тут же он познакомился с о. Авраамием, впоследствии келейничавшим вместо него у о. Антония. У о. Наместника же он видывал не раз Митрополита Филарета Московского и много других замечательных деятелей того времени.

Сперва Наместник Антоний был очень дружен с братом Иоанном; быть может, этой дружбе содействовала и родственная связь. Но впоследствии их дружба охладела. Наместник приблизился к Митрополиту Филарету и предал свой ум честолюбивым помыслам. А брат Иоанн говорил о. Наместнику чересчур много правды и, главное, самим собою напоминал ему о прошлом,-о том времени, когда Антоний был крепостным фельдшером у князя Грузинского. Наместник стал тяготиться своим земляком и говорил: «Он слишком тяжел для меня».

То время, когда о. Исидор полагал начало своему подвигу, было в истории Скита совсем особым. Еще были живы на памяти сношения с Саровским Чудотворцем. Целый сонм истинных иноков светил миру из глубины лесов, где теперь стоит Скит; многие великие люди из мирян приходили на свет их возгревать душу, набираться сил и бодрости. Тогда не было кирпичной ограды; жили врозь и каждый нес особый подвиг. Часть под- вижников спустилась в недра земли, и здесь ископали они целую обитель со храмом и даже колодезь. Тут, по звону подземного колокола подземные иноки со свечами выходили из своих могильных тесных келлий, в которых едва-едва можно улечься врастяжку, и узкими сырыми подземными переходами собирались на ночную молитву. Читали псалмы и пели аллилуиа, а потом расходились по своим келлиям. В подземной церкви было душновато, и потому из нее провели наружу деревянные трубы. Иногда ночью слушал у этих труб пение монахов и о. Антоний. По временам в Скиту живал и Митрополит Филарет.

В 1860 году брат Иоанн был пострижен в мантию одновременно с о. Германом, ныне игуменом Зосимовой Пустыни, что за Параклитом. Обоих их, т. е. Иоанна (в монашестве Исидора) и Германа принял от Святого Евангелия Старец скитский иеросхимонах Александр, духовным сыном которого несколько спустя сделался и Варнава (скончавшийся в 1906 году).

Достойное внимания совпадение, что эта троица духовных Старцев - Исидор, Герман и Варнава — оказывается связанною между собою узами духовного братства, причем о. Исидор, как духовно родившийся от Старца Александра первее других, почитался ими за старшего и потому, по смерти о. Александра, заступил своим осиротелым младшим братьям место их духовного отца.

В это время Параклитовой Пустынки еще не было. Когда же воздвигли ее, для любителей строжайшего уединения, то перешел туда и о. Исидор. Здесь его ускорили во иеромонаха. В 1863 году он был рукоположен в иеродиакона, а в 1865-во иеромонаха. Выше этого он никуда не подымался; от схимы же, которую ему предлагали под старость его, он отказывался, - по своему смирению.

Было такое время, когда о. Исидор собирался в Америку, проповедовать вместе с Епископом Иоанном. Наместник сшил, было, ему даже новую шубу для дальнего путешествия; но почему-то эта поездка не состоялась, и шуба уехала в Америку без своего хозяина. Приблизительно лет через 5 после вступления своего в Параклит о. Исидор осуществляет свое давнее желание, -переехать на Старый Афон. В этом коренном рассаднике монашества он пробыл один год. В тот год старцы-афониты вознамерились однажды водрузить Крест на самой вершине славной горы Афонской: деятельное участие в этом воздвижении Креста Господня принимал и о. Исидор.

Но, за неимением средств приобрести себе келлию, о. Исидору пришлось в скором времени оставить монашеское государство и вернуться на свою родину. Тут он снова поселяется в Параклите, но ненадолго, .ибо терпит гонение, клевету и изгнание. Тогда он переселяется в Скит, где и живет до самой своей блаженной кончины безвыездно.

Из событий этого времени можно отметить только назначение о. Исидора духовником для всех иеромонахов, последовавшее после смерти о. Варнавы, в 1906 году.

ГЛАВА 18, повествующая о блаженной кончине Аввы Исидора

Так протекла тихая жизнь Аввы Исидора. И кончина его была беспримерно тихая. Можно даже думать, что он не умирал, а просто постепенно засыпал; дыхание его делалось слабее и, наконец, вовсе исчезло: дохнул, -и с дыханием отлетела жизнь. До самой последней минуты своей он не терял обычной веселости и ясного сознания, оставаясь и на смертном одре трезвенным. Даже память его на лица, на имена, на выдержки из духовных стихов, на различные частные обстоятельства различных людей не ослабевала у него. Болезнь его - геморрой, понос и кровотечение - была мучительна, но он никогда никому не жаловался. Когда же спрашивали его о здоровье, то он, с неизменною улыбкою, отвечал: «Ничего, слава Богу, ничего, все хорошо». Тело его совсем иссохло, руки истаяли и сделались, как плети, обтянутые кожею. Болезнь производила в теле сильные разрушения. Лицо его, обычно довольно полное, сильно исхудало и осунулось, щеки ввалились, нос заострился. Даже улыбнуться под конец у Старца не стало хватать сил. Одни только глаза - ясные глаза светлого Батюшки - сияли, как яркие звезды, - лучезарным удивительным светом. В то время как обессиленное тело Аввы лежало еще в этом мире, глаза его, казалось, светили уже оттуда. Кто сподобился видеть их, тот знает, что есть кончина блаженная. Началась болезнь Старца давно уже; но со Святой Недели 1907 года она стала более заметной, а с Успеньева дня 1907 года кровотечения настолько усилились, что вынудили Старца прекратить посещения богослужений, кроме как для принятия Св. Тайн.

С Филипповского Поста он слег в постель окончательно, и уже тогда можно было предвидеть смертельный исход болезни. Авва почти ничего не вкушал и от того еще более слабнул. Последнюю же седмицу своей жизни он всего только и принимал немного холодной воды, - с чайной ложки. Остававшиеся дни перед смертию он еще ревностнее и настойчивее учил приходящих к нему, повторяя свои любимые мысли. Чаще всего он повторял уже известную читателю молитву о пяти язвах Спасителя. Постоянно напоминая о бедных, говорил: «Имущий должен подавать неимущему». Говорил: «Праведник накажет грешника милостию» и «Милующий дает взаймы Богу, а Бог все заплатит». Начальников просил быть участливыми к бедным и больным, - к духовным и к мирским. Говорил о милости: «Милость хвалится на суде». Продолжал интересоваться церковным делом; твердил о соединении со старо-католиками, говорил, чтобы не гордились, кто - первый, и опять указывал, что Председательницею на соборе сядет Матерь Божия. Прощался с братнею, с духовными детьми своими. Каждому давал поручения: помогать тому или другому из находившихся на его попечении; просил не забывать бедных, распределял свое скудное имущество, благословлял. Одному дал поручение: разменять рублик на мелочь и раздавать нищим. Видно было, что это прощание с миром очень утомляет его, телом уже полумертвого, но он не хотел прекратить своей последней деятельности.

Когда за три дня до смерти его к нему приехал Епископ Е., его духовный сын, и спрашивал, не боится ли он смерти, то Батюшка с улыбкою отвечал: «Нет, не боюсь, чего ж? Слава Богу - ничего, слава Богу - ничего», и делал тщательнейшие распоряжения, как бы заботясь не пропустить и малой вещи из своего убожества. Епископу же предлагал выбирать, что угодно ему: дал ему свой посох и полумантию. Хотя уже не двигался, но сам предложил ему: «Давайте, я Вас исповедую»; потом, несмотря на отговоры, исповедовал и, со словами: «Я ухожу», передал ему свою исповедальную книжку, изорванную и замасленную от долгого употребления. Даже на ложе смерти памятовал Старец, что следует оказать последнюю услугу своему духовному сыну. Вспомнил и говорит келейнику: «У меня там есть шесть картофелин. Раздай их бедным».

Такое же распоряжение сделал насчет оставшегося варенья и даже позаботился определить ломоть хлеба. О. Израилю говорит Старец: «Я бы хотел, чтобы меня положили в моей епитрахили, да пожалел: больно хороша. Ты попроси у ризничего другую епитрахиль, — похуже, чтобы на меня положить, - а эту отнести Преосвященному (т. е. епископу Евдокиму)». А епитрахиль, которую пожалел для себя о. Исидор, была старая-престарая, обношенная и лоснившаяся. Всю жизнь исповедовал с нею о. Исидор, всю жизнь не расставался с нею, но перед смертию-и с нею расстался. Это - высшая жертва любви, - ибо мы и представить себе не можем, чем является епитрахиль для Старца.

За два дня до смерти, 2-го февраля, часа в 4 утра о. Исидор захотел приобщиться Св. Тайн. После ранней обедни, часов в 6 утра пришли к нему со Св. Дарами и приобщили. Келейник говорит ему: «Батюшка, да Вы ведь умираете!» А о. Исидор: - «Полно, полно, - возражает ласково, - подумал ли ты, что говоришь? У Бога нет мертвых, - все живы. Веруяй в Мя не умрет... Я не умираю... Бог не есть мертвых, но живых». На следующий день, часа в 2, пришли к нему два студента Духовной Академии, принесли 10 рублей. О. Исидор велел келейнику, брату Ивану, дать ему коробочку, положил туда деньги и поручил раздать их нищим. Полежав немного, он попросил келейника: . «Сходи, брате, за духовником». Духовник пришел в 7 часов вечера, посмотрел на больного и сказал: «Ты плох, кормилец-батюшка». А Батюшка отвечает: «Очень трудно мне, вот желаю приобщиться. Если я переночую, ты приди на мой день Ангела» (4-го февраля-день его Ангела, и он об этом помнил). Часов в 8 духовник ушел. Находившийся при Батюшке брат Иван стал читать Жития Святых Отец и Евангелие о. Исидора. Глянув на Батюшку, брат Иван заметил, что тот перебирает свои пальцы, и говорит: «Дай я тебе подрежу ноготки!» А о. Исидор отвечает: «Завтра». Тогда келейник снова стал читать святое Евангелиеу но Батюшка говорит ему: «Брат Иван, дай крест». Когда келейник подал ему крест, о. Исидор оградил себя этим крестом и благословил подавшего, а потом передал крест обратно келейнику. Опять несколько почитал святое Евангелие брат Иван и видит, что о. Исидор плох стал. Испросил тогда келейник прощения и молитв Старца, а потом зачитал Святое Евангелие. Но о. Исидор прервал его: «Брат Иван, - сказал он, - погаси огонь». Но келейник не исполнил этой просьбы и спросил только: «На что, Батюшка?»

О. Исидор стал дышать часто и опять сказал: «Погаси огонь». Тогда брат Иван задул одну лампаду, а сам вышел в прихожую, потому что ранее о. Исидор говорил ему: «Не гляди мою кончину: великий Антоний кончался — послал своего ученика за водой, а сам скончался. Преподобный Серафим кончался - келью запер, а сам скончался. Так все угодники: никто их кончину не видал. И ты ступай, читай книгу или спать ляг». Еще будучи здоровым Авва Исидор говаривал ученикам своим, что даже грех смотреть, как умирает человек, и ссылался при этом на св. Павла Фивейского и на многих других святых. Требование Старца угасить огни не было случайною прихотью. Нет, это было давно выношенным и созревшим убеждением, что когда умираешь, то надо вполне сосредоточиться, всецело освободиться от всего мирского, собраться в себе и пребывать наедине с Богом.

Что делал Умирающий в эти последние минуты, что чувствовал и думал в тишине и внутреннем покое, не возмущаемом даже привычным видом убогой келлии и смиренным лучом лампады, — этого нам не только не можно узнать, но, если бы и узнали, то все равно не в силах были бы мы постигнуть то умом. Душа Аввы могла такое, которое недоступно нашему разумению. Но то, брат-читатель, примечательно, что при своей великой смиренности, - в минуту смерти, лицом к лицу с Богом о. Исидор сравнивал себя с исполненными Духа подвижниками и, притом же, в таких выражениях, как если бы это сопоставление было делом обычным. В другом это было бы самозванством и невыносимою наглостью. Но в устах о. Исидора толикое дерзновение явилось столь естественным, что проходило даже словно незаметным. Это присмертное свидетельство, данное Батюшкою о себе самом, имеет для нас великую цену, ибо кто мог оценить духоносца и понять его лучше, нежели сам он. Итак, брат Иван погасил огонь и вышел вон. Батюшка дышал часто. Брат Иван прилег на полу в прихожке одетый, и слушая дыхание Умирающего, задремал. Была половина десятого. Опомнившись от нашедшей на него дремы, он вдруг вскочил на ноги и стал слушать. В келлии было тихо. Он подошел к Батюшке. Рот Старца был раскрыт. Брат Иван пощупал тело; тело было еще теплое. Он понял, что Старец отошел душою к Богу. Было тогда 11 часов вечера. Брат Иван побежал разбудить иеромонаха о. Израиля. Этот последний пришел и отслужил панихиду. Так, в 11 часов ночи 3-го февраля 1908 года, накануне дня своего Ангела скончался великий Старец Геф-симанского Скита. Лет ему было, вероятнее всего, около 84-х.

ГЛАВА 20, извещающая любознательного читателя о честном погребении Старца Исидора, а также и о том, каков был лик его после блаженного успокоения от жизни в сем мире и какова могилка его

Весть о кончине Аввы Исидора на следующий же день разнеслась по Сергиевскому Посаду, а затем достигла и Москвы. 5-го февраля, часов в 8 утра обширная духовная семья Старца собралась для последнего прощания в скитском храме Филарета Милостивого. Тут был и Епископ Е., и кое-кто из Московской иерархии, монастырская братия, некоторые студенты Духовной Академии и другие миряне; каким-то образом вошли в храм даже и несколько женщин, хотя им нет доступа в Скит. Было торжественно, но и тоскливо, потому что болезненно чувствовалося всеми, что ушла отсюда такая помощь, какой больше уж не видать в жизни. Кое-где плакали горькими слезами. Отпевание совершал Епископ.

Когда Старца отпели, то епископ подозвал ко гробу людей, наиболее близких к Усопшему. Тесным кольцом был окружен гроб Старца; и тогда Епископ слегка приподнял черный воздух с лица Батюшки.

Старец лежал как живой, — осунувшийся, с уменьшившимся лицом, но без малейшего признака тления. Рука смерти будто и не коснулась его. Легкая улыбка озаряла сомкнутые уста; грудь, казалось, еще дышала. Глубоким миром и тишиною веяло от этого гроба - не холодом могилы, а благоуханною прохладою ясного вечера. Как закатное солнце над побелевшими зрелыми нивами был Старец в гробу своем. Не величавое безмолвие мертвеца и не торжественную отчужденность умершего можно было видеть тут, но блаженство покоя в Боге:Отец Исидор был тут, спящий, нисколько не страшный,  нисколько не жуткий, - тихий-претихий, кроткий- прекроткий. Своим взором, при жизни, он всегда давал утешение и мир. Но никогда еще Отец Исидор не был таким. В низко надвинутом на лоб клобуке, с головою чуть склоненною влево, ясный и светлый (но не мертвенно-бледный, не восковой), он лежал невыразимо-хорош, - так что хотелось попросить у него благословения и слезы сами капали, - уже не от тоски и горечи, а от одного чистого умиления и восторга пред  красотою, победившею смерть. Это был первый виденный нами гроб, от которого не было жутко. И в нем лежала «плото-носная красота духовная», - если читатель позволит вспомнить слово святого Григория Нисского, - красота субботствовавшая26.

Когда кончилось отпевание и все присутствовавшие простилися со Старцем, то Епископ Е. сказал над этим сосновым некрашеным гробом, над этим сокровищем, доставшимся Гефсиманскому Скиту, надгробное слово. Он рассказал вкратце то, что знает уже читатель о Старце Исидоре, а потом стал определять значение покойного Старца для истории монашества. Епископ указывал, что этот Старец был последним цветком из древней Фиваиды, последним представителем монашества. «У нас, - говорил приблизительно так Епископ, - теперь нет монашества; его надо еще создавать. Отец Исидор был провозвестником этого, грядущего монашества, которое уже когда-то начиналось в далекой Фиваиде. Аминь».

Возлили елей. Гроб быстро заколотили., Раздались рыдания некоторых стариков - сподвижников покойного. И понесли Батюшку к последнему его жилищу, по дороге пройдя мимо его деревянного домика и отслуживши тут панихиду. Было холодно, снежило. На короткий срок нёбо объярыщилось, а потом снова завила погода. Но, несмотря на холодный ветер, никому не хотелось уходить от этого желтого холмика, насыпанного возле часовни на братском кладбище. Прошла зима. Прошла и весна,-весна без Батюшки Исидора. К лету могилу его приубрали, обложили дерном, насадили цветов, поставили деревянный белый крест с черными надписями и неугасимую рубиновую лампаду. Вот каков крест на бесценной могиле.

С лицевой стороны креста написано: «Под сим крестом погребено тело Р. Б. Иеромонаха о. Исидора. Пост, в Скит в 1852 г., сконч. в 1908 г. 4-го февраля. Жития его было...» (цифра намеренно стерта, ибо была написана неверно).

Тут же висят дешевые иконы: Серафима Преподобного, св. Феодора, Ченстоховской Божией Матери, медное распятие и иные - все добровольные приношения от неведомых чтителей благостного Старца. На обороте креста написано: «Господи приими дух мой с миром». На кресте висит стеклянный фонарь из жести, окрашенный в зеленую краску. В нем горит лампада,- так же неугасимо, как горел неугасимою лампадою пред Господом Иисусом Христом Старец Исидор.

ГЛАВА 21, последняя, которой читатель, за недосугом, может не проглядывать, ибо из нее он не получит новых сведений о Старце Исидоре

Однажды некий брат вопросил святого Нифонта Цареградского27: «Как ныне Святые умножились во всем мире, будет ли так же и при кончине века сего?» На таковое вопрошание Блаженный ответил ему: «Сын мой, до самого скончания века сего не оскудеют Пророки у Господа Бога, равно как и служители сатаны. Впрочем, в последнее время, те, которые поистине будут работать Богу, благополучно скроют себя от людей и не будут совершать среди них знамений и чудес, как в настоящее время, но пойдут путем делания, растворенного смирением, и в Царствии Небесном окажутся большими отцов, прославившихся знамениями; потому что тогда никто не будет делать пред глазами человеческими чудес, которые бы воспламеняли людей и побуждали их с усердием стремиться на подвиги. Занимающие престолы священства во всем мире будут вовсе неискусны и не будут знать художества добродетели. Таковы же будут и предстоятели монашествующих, ибо все будут низложены чревоугодием и тщеславием и будут служить для людей более соблазном, чем образцом. Посему добродетель будет пренебрегаем»: еще более; сребролюбие же будет царствовать тогда, и горе монахам, богатеющим златом, ибо таковые будут поношением для Господа Бога и не узрят лица Бога Живого... Посему, сын мой, как я сказал прежде, многие, будучи одержимы неведением, падут в пропасть, заблуждаясь в широте широкого и просторного пути».

Таковое пророчество дал Цареградский Святитель. И се, воспоминая Отца Исидора, невольно повторяешь себе древнее пророчество: «В последние времена святые благополучно скроют себя от людей». Еще же более властно встает оно в душе, когда задумываешься над словами Аввы Исидора, что приходят, что близки последние времена и что скоро будет такое гонение, от которого христианам снова нужно будет скрываться в недрах земных.

Ведь Отец Исидор богомудрою простотою своею сумел сокрыть себя не только от мира, а даже и от ближайших собратий своих и сообитателей-иноков. У Батюшки ведь у Исидора не было ничего замечательного, но то-то и замечательно, что не было ничего замечательного. Он был воистину носителем Духа Божия. Вот почему замечательное Аввы Исидора было и продолжает быть неуловимым для наших слов, неосязаемым для нашего рассудка. Цельный и единый сам по себе, - Авва делается противоречивым весь насквозь, когда мы пытаемся выразить его в словах, сказать: вот, он таков-то и таков-то. Да, он - постник; но он же - и нарушитель поста. Да, он смиренный, но он же — и независимый. Да, он отрешенный от мира; но он же любит всю тварь, как никто. Да, он - живущий в Боге; но он же - читающий газеты и занятый стишками. Да, он кроткий; но он же - и строгий. Одним словом, для рассудка он - одно сплошное противоречие. Но для очищенного разума он - единый, как никто. Духовное единство и является как рассудочное противоречие. Он был в мире-и не от мира. Не пренебрегал ничем; и всегда оставался в горнем месте. Он был духовным, духо-носным, и на нем можно было уразуметь, что есть христианская духовность, что есть христианское «не от мира».

Недаром же почитаемый и опытный Старец Гефсимайского Скита о. Варнава имел его своим духовным отцом и даже называл «вторым Серафимом», а Старец Авраамий, подвизавшийся в «пещерах» и вот уже 55 лет живущий в Скиту, говорит про о. Исидора, что он «вообще являл голубиную кротость». «Я этому Старцу в нынешнее время подобных не встречал», - таково признание многих из братии. Многое можно было бы и еще сказать об Авве Исидоре Грузинском, но долгое повествование, вероятно, давно уже истощило терпение твое, снисходительный и кроткий читатель. Прости же меня, недостойного собирателя сего Сказания, за то, что, по скверному неумению моему, благоуханный образ Старца так и не запечатлен в сих письменах. Восхвалив Господа Бога за чудное знамение, дарованное нам в Старце Исидоре, я полагаю . перо с братскою благодарностию тебе, как некоему верному сопутнику сего совместного пути по лугу духовному, на чистом воздухе, благорастворенном превыс-пренными ароматами. Да снизойдет в душу твою, читатель, тихий мир, подобный тому, какой неослабно и неоскудно теплился в Старце Исидоре, и да светится в тебе немеркнущий свет радости. Аминь. Конец Сказанию об Отце Исидоре

Примечания

Со старцем Гефсиманского скита Троице-Сергиевой Лавры иеромонахом Исидором Флоренский познакомился в 1904 г. Первую характеристику о. Исидора встречаем в письме Флоренского к матери от 8 ноября 1904 г.: «Ходил навестить своего старца Исидора. Пошел к нему с недоумением, а вернулся легко и радостно, — с силами. Он — совсем простой, из бывших крепостных графа Толстого (не писателя), но понимает многое гораздо лучше ученых богословов, так что мысли, самые дорогие мне, с радостью выслушиваешь от него, — мысли, которые многие не понимают. ...Отец Исидор весь белый, ласковый и радостный — будто светится... Меня особенно восхищали его детскости. Например, писал Александру Ш карандашом большое послание о том, что Церковь Единая и Святая,- что нам больно видеть, как эту Мать делят из-за «канцелярщины», из-за одной буквы, —это о том, «по мы, православные, — кафолики, а сторонники Западной Церкви — католики...» Старец Исидор скончался 4 февраля 1908 г. и во все время учебы Флоренского а МДА наставлял его в жизни.

Значение старца Исидора в жизни Флоренского столь велико, что позднейшие исследователи отмечали: «Сочетание руководств двух старцев, — пишет игумен Андроник, — ученого богослова святителя (епископа Антония) и простеца (иеромонаха аввы Исидора) — дало для творчества П. А. Флоренского тот характерный духовный аромат, по которому легко узнаются строки его книг. В жизненном пути эти два духовника составили для него ту единственную благодатную почву, вне которой он, при исключительных дарованиях, мог не устоять. ...С кончиной отца Исидора безвозвратно ушла полоса духовного вскармливания П. А. Флоренского (Игумен Андроник (Трубачев). Павел Флоренский — студент Московской Духовной Академии (рукопись)).

Впервые опубликовано в журнале «Христианин». 1-908 (№ 10—11) и 1909 <№ 1,5). Отдельным изданием вылущено в 1909 г. издательством Свято-Троицкой Сергиевой Лавры.
Печатается [в 1 т. Собрания сочинений Флоренского] по изданию 1908 г. Примечания составлены С. Л. Кравцом.

1 Откр 21, 1; Ис 65, 17.
2 Ин 1, 1.
3 Имеется в виду общежительная мужская пустынь св. Параклита, приписанная к Троице-Сергиевой Лавре и находящаяся в 8 верстах от Лавры.
4 Преподобного отца нашего Иоанна, игумена Синайской горы, Лествица, в русском переводе, 75, 60 (Сергиев Посад, 1908. С. 122).
5 Быт 18, 2.
6 Огромная черная скала, расположенная в прибрежной (Красное море) части Фиваидской пустыни, колыбели монашества.
7 См.: Жития святых, на русском языке, изложенные по руководству Четьих-Миней св. Димитрия Ростовского. Кн. 1. Сентябрь. М., 1903. С. 363—364.
8 Лк 24, 13—35.
9 Быт 18, 2.
10 Принадлежность этих строк Н. Гоголю установить не удалось.
11 Быт 18.
12 Мф 5, 10.
13 Ср. Рим 8, 18—23.
14 Слова из молитвы седьмой ко Пресвятой Богородице (Молитвы утренние).
15 Архимандрит Антоний, в миру Медведев Андрей Гаврилович (1792—1877), в 1831 г. поставлен митрополитом Московским Филаретом в наместники Троице-Сергиевой Лавры; пробыл на этом посту 46 лет. Филарет, митрополит Московский, в миру Дроздов Василий Михайлович (1783—1867), стал митрополитом в 1821 г.
16 Имеется в виду митрополит Сергий, в миру Ляпидевский Николай Яковлевич (1820—1898), митрополит Московский с 1893 г.
17 Жития святых, на русском языке, изложенные по руководству Четьих-Миней св. Димитрия Ростовского. Кн. 9. Май. М., 1908. С. 256.
18 Мф 12, 8; Мк 2, 27.
19 Мф 16, 18.
20 Митрополит Макарий (Булгаков) (1816—1882), митрополит Московский с 1879 г.; его сочинение «Православно-догматическое богословие» в 5 кн. впервые было опубликовано в 1849—1853 гг.
21 См: Письма митрополита Московского Филарета к наместнику святотроицкой сергиевы лавры архимандриту Антонию. В 4 частях. М., 1878—1885.
22 Быт 2, 21—22; Ин 19, 34.
23 Знаменитые слова преп. Серафима Саровского, вошедшие во все его жития. См., напр., Житие преподобного Серафима Саровского (Современный извод)//Литературная учеба. 1990. Кн. 5. С. 140. Учение преп. Серафима о стяжании Духа Святаго содержится в его беседе с Н. А. Мотовиловым о цели христианской жизни.
24 Георгий Затворник (в миру — Георгий Машурин) (1789—1863) — подвижник благочестия, подвизался в Задонском Богородицком монастыре.
25 Алфавит Духовный//Сочинения Святителя Димитрия Ростовского. Часть 1. Изд. 3. М., 1857.
26 Источник установить не удалось.
27 Имеется в виду святитель Нифонт (ок. 1370—1460), Патриарх Константинопольский, изгнанный с кафедры за обличения и скрывшийся под мантией простого монаха на Афоне.