Борис Лосский

Фрагменты из воспоминаний:

Б.Н.Лосский. Наша семья в пору лихолетия 1914-1922. - Минувшее. Вып. 12. М.; СПб., Atheneum, Феникс, 1993. Страницы этого издания отмечены в скобках и выделены линейками.

Известно, что заключение Рапальского договора, возобновившего дипломатические и торговые сношения с Германией, позволило советскому правительству обратиться к немецкому за визой для высылаемых. На что тогдашний рейхсканцлер Вирт ответил, как пишет отец, что Германия не Сибирь и ссылать в нее русских граждан нельзя, но если русские ученые и писатели сами обратятся с просьбой дать им визу, Германия охотно им окажет гостеприимство. В Москве ходатаями по этому делу были назначены А.И. Угримов и В.И. Ясинский, а в Петербурге — мой отец и журналист Н.М. Волковыский, которых освободили из тюрьмы около 20 сентября в числе заключенных старше 50 лет.

Первым встретить отца случилось мне. Возвращаясь откуда-то под дождем, я увидел подъехавшие к нашему подъезду извозчичьи дрожки с поднятым верхом и фартуком, покрывавшим ноги двух седоков. Одним из. них был отец — с распухшим, наверное от сидячей жизни взаперти, лицом. Другой, которому он меня представил, был наш будущий добрый знакомый, инженер Козлов, продолжавший путь к своему дому. Как произошла радостная встреча отца с семьей, — не помню.

Москвичи как обитатели столицы смогли быстрее нас справиться со всеми связанными с путешествием формальностями, и уже 27 сентября прибыли для его продолжения морем в Петер //128//

бург. Делом солидарности северных коллег было приютить их у себя до посадки на немецкий пароход. Гостями нашей семьи были супруги Бердяевы со свояченицей и тещей Николая Александровича. Его супругу, родом еврейку, крестившуюся или обратившуюся в католическую веру, звали Лидией, а ее сестру Евгенией Юдифовной ¹⁷⁷; о их матери помню только, что она была хромой и ходила с палкой. Самого Бердяева мы с Володей раньше не видали, но были сыздавна наслышаны о его ставшем притчей во языцех нервном тике. ¹⁷⁸

Его дам поместили, наверное всех троих, в комнате на бабушкиной половине, обычно занимаемой нами с братом, для чего нам надлежало* перебраться в белую детскую. Что же до Николая Александровича, то ему был отведен отцовский кабинет с кожаным диваном в качестве постели. В задней же комнате, бывшей розовой спальне родителей, с недавнего времени поселилась наша Мазяся.

В момент появления у нас семьи Бердяевых нас с братом дома не было и, вернувшись, мы их еще не видели. Первое же появление Николая Александровича на нашем горизонте, иначе говоря на 12-15-метровом расстоянии, было довольно странным. Нам с братом случилось оказаться вместе с матерью в большой «бабушкиной столовой», перед дверьми анфилады родительской квартиры. Внезапно в дверях из отцовского кабинета в «мамину столовую» показалась великолепная фигура московского оракула. Явно обрадованная случаем мать уже приготовилась представить ему своих юных, проникнутых благоговением сыновей. Но он, сворачивая быстро направо, протянул в нашем направлении ладонь как бы отстраняющей руки. Конечно, это был один из видов его пляски святого Витта, но этот непроизвольный жест принял в моей памяти квазисимволический смысл.

Из разговоров помню его пессимистическое суждение о том, что, будучи вынужденным порядком вещей соображать, какими способами лучше раздобывать валюту для заграницы, невольно опускаешься до морального уровня «игрока на бирже».

Вечером в более спокойной, чем днем, обстановке у московского и петербургского философов завязались диалоги более интеллектуального порядка. Их слушали с благоговением и несколько прознавших о нашем госте Володиных университетских товарищей: Степанов, Бахтин, наверно Ушаков и, кажется, Гуковский. Из вещаний Бердяева мне запомнилось главным образом следующее, которое носило историософический характер с налетом двухвековой московско-петербургской неприязни. Покровительствуемая властями «Живая церковь», в которой Виппер хотел ви- //129//

деть русское подобие протестантской Реформы, в суждении Николая Александровича приравнивалась к петровско-победоносцев-скому Святейшему Синоду как орудию подчинения Церкви государству. И в том и в другом явлении он усматривал выражение петербургского бюрократического духа. Помню, что у меня появилось желание сказать что-то, в общем не совсем по существу его мысли, о притязании Москвы на роль «Третьего Рима», но по робости язык не повернулся.

Когда стали расходиться спать, Бердяев счел по справедливости уместным сообщить матери, что ему иногда случается громко говорить во сне и что он надеется этим не встревожить соседей по комнате. Наутро, выйдя к кофе, он удовлетворенно уверил мать, что спал мирно и безмятежно. Но примерно полчаса спустя из розовой спальни выбрела Мазяся и заявила, что чувствует себя совершенно разбитой после ночи, в течение которой ее несколько раз будили доносившиеся из отцовского кабинета отчаянные протестующие вопли: «нет!.. нет-нет!.. нет-нет-нет!» и заключила свою жалобу мало действенным ультиматумом: «S'il reste, je pars... tant pis...». Но этой угрозы.ей исполнить не предстояло, потому что наступило 28 сентября, день отплытия москвичей.

Их посадка на пароход Oberburgermeister Hacken с пристани на Васильевском острове, против Горного института, началась, помнится, сразу пополудни. На ней мы с родителями, разумеется, присутствовали среди многочисленных провожатых-петербуржцев.

Погрузка длилась часами, потому что вызываемые по фамилии семьи отплывающих должны были проходить поодиночке через контрольную камеру для опроса и обыска наощупь через платье чекистом или (если память меня не обманывает) приставленной для женщин чекисткой. Тут главным предметом нашего внимания была уже больше пяти лет с нами не встречавшаяся семья Франков: Семен Людвигович, Татьяна Сергеевна, тринадцатилетний Витя, двенадцатилетний Алеша, десятилетняя Наташа и совсем малолетний Вася. Помню даже, что через выходящее на набережную одно из окон пристани мы видели сидевшую на опросе мать, окруженную детьми. Помню тоже, что на мостовой меня окликнул гляссеровский выпускник Юрий Харламов183 и сказал, что провожает близких родственников, нам еще неизвестных Угримовых. Отплытия парохода не помню, может быть потому, что мы покинули набережную после посадки Франков.

На с. 145: в Берлине "вспоминается и Бердяев и его толки с отцом, как будто за столом в ресторане, где мне почему-то (может быть, недостаточно обоснованно) показалась жадной манера принимать пищу у его участвовавшей в разговорах на всокие темы супруги. На этот раз философы совещались о том, как назвать задуманный ими периодический сборник, и Лидия Юдифовна предложила наименовать его "Время и Вечность", на что Николай Александрович, уже, если не ошибаюсь, употреблявший эти два слова в виде заголовков в своих писаниях, высказал мысль (которую, надеюсь, не искажаю), что на обложке журнала они бы приобрели своей высокопарностью скорее отталкивающий, чем притягательный характер для вербуемого читателя. Конечно, никак не мне было вмешиваться в этот разговор, и я //146// не спросил, как мне захотелось, почему бы не назвать новый временник "Софией". К чему прибавлю с известным чувством самоудовлетворения, что в конечном счее этот заголовок ему и достался".

177 (на с. 163). 177 По поводу необыкновенного отчества супруги Бердяева (урожд. Трушевой) в московских университетских кругах (со слов жены П. И. Нов-городцева) говорили в шутку, что было бы понятнее, если бы она величалась Олоферновной. Что же до Карсавина, уделявшего бердяевскому клану особое место в своем издевательском репертуаре, то он ее называл просто «Иудовной». Из разговоров в карсавинской семье выходило, что главными занятиями Лидии Юдифовны были чтение, размышления и молитвы, в чем ее постоянным помощником был сам Николай Александрович, выходивший в рыночные дни на базар освободить ее от несения домой части накупленных продуктов. Этот полностью обоснованный его рыцарственной натурой жест никак не оправдывал поползших по Клама-ру инсинуаций. По этому поводу вспомню себя, пришедшим в 1935 г. на поклон к Вячеславу Иванову в Риме и его восхваление добродетели Л.Ю., доходившей, по его словам, до соблюдения девственности в супружеской жизни, на что я осмелился возразить, что Церковь благословляет христиан на монашескую или на подлинно брачную жизнь.

Прим. 178 на с. 164: 178 Бердяевская пляска святого Витта могла бы дать тему для рассказа о связанных с нею живописных эпизодах. Думаю, что биографам философа будет небезынтересно знать, каково именно было ее проявление: сперва отверстая, хотелось бы сказать «львиная пасть» с выпадающим наружу языком, затем пять-десять секунд борьбы с тиком посредством подобия гипнотических пассов руки с собранными в щепотку пальцами, как бы загоняющей язык на подобающее ему место. Наряду с этим и другими примерами «одержимости» Бердяева (один из них будет дан в тексте), стоит привести и пример явления обратного порядка, наводящий на мысль об исходивших от него «психических излучениях». Так, вспоминается мне приходившая в Праге к отцу дотоле незнакомая ему молодая женщина, просящая дать ей совет, как защититься от угнетавших ее душевный мир вторжений зловредных, стоивших ей пребывания в психоневрологической клинике, флюидов со стороны также ей лично незнакомого Бердяева.