Яков Кротов

Заметки к истории Церкви

ИСТОРИЯ ТРУДА: ОТ ПРИЗВАНИЯ К ПРОФЕССИИ

Ярким примером могут служить недавно опубликованные воспоминания Юрия Глазова (умершего весной этого года в Канаде востоковеда, диссидента, католика), в которых описывается разговор с отцом Александром Менем. Разговор шел в тяжелые времена, когда Россия выпихивала из себя всех людей, смеющих более или менее открыто жить не по общенародному идеалу — на тот момент, социалистическому. Глазов (сам вскоре выпихнутый) запомнил слова Меня о том, что "порой его желание уехать быыло столь сильным, что он готов был пойти на полную переквалификацию" 1.

Глазов особенно подчеркивает, что совершенно точно запомнил слово "переквалифицироваться", потому что уже в момент беседы понял, сколь оно сенсационно. В воспоминаниях о Мене так часто подчеркивалось, что он с младых ногтей ощутил свое призвание к священству, что он был этому призванию верен, осуществил это призвание вплоть до смерти — точнее, до отказа назвать имя убийцы. Но "верность призванию" есть не только верность перед лицом выбора, верность призванию (как и верность жене) подразумевает принципиальную невозможность выбора. Если человек ощущает свое призвание, верит в свое призвание, исключается любая возможность "переквалификации". Надо лишь найти свое призвание и быть ему верным. Но чем "призвание" отличается от "профессии"?

I век: призвание — наследие Ветхого Завета

Люди призывали Бога, требуя от него сверхъестественных и бессмысленных чудес — например, чтобы роса выпадала на руне, но не вокруг, а в следующую ночь наоборот. Бог призывал людей с такой же противоестественной извращенностью, и Ветхий Завет не устает подчеркивать, что Моисей был заикой и мямлей, что Давид был пасторальный простак, — в общем, что избранники Божии не только не обладали нужными способностями, но обладали всеми недостатками, которые противоречили цели их призвания. И в Новом Завете отнюдь не из смирения, а все по той же логике подчеркнуты все недостатки апостолов. Единственный, кто явно обладает не только призванием, но и соответствующими способностями, — это Иуда. Впрочем, если не ограничиваться апостолами, то нетрудно увидеть еще одного человека, который бы прекрасно чувствовал себя хоть в Ватикане, хоть в Вестминстере, хоть в Чистом переулке — это Каиафа, образцовый церковный лидер, загубивший, в отличие от многих и многих христианских епископов, всего одну жизнь — правда, богочеловеческую.

По мере того, как вера в Христа разлагала родовое сознание и помогала человеку ощутить личную ответственность перед Богом, изменялось и представление о призвании. Теперь уже сам человек, не его предки или его начальство, все более становился ответственным за то, чтобы ощутить свое призвание, услышать голос Божий. Окружающие могут лишь помочь человеку выяснить, есть ли у него соответствующие способности. При этом изменилось представление о "талантах". Если в Новом Завете "талант" — это просто жизненная сила, благодатная сила служить Богу, то для личности в ее современном понимании "талант" — это набор очень конкретных качеств.

Восток и Запад: призвание и профессия

Россия с Западной Европой, как и положено по карте, где-то посерединочке между Японией и Америкой и в отношении к профессиональному выбору. Тут ценят и верность, и подвижность, говорят и о призвании, и о выборе. Причем это не золотая середина, а скорее шизофреническая раздвоенность, от которой страдает прежде всего молодежь, получающая от старшего поколения спутанные и противоречивые сигналы.

Впрочем, и на самом крайнем Западе зарезервировано место для восточного отношения к работе — в Церкви. Конечно, есть и такие христианские группы, где человеку стать священником или перестать быть священником — все равно что наняться работать бухгалтером или уволиться. Но для католиков или православных во всей мощи остается представление о том, что в жизни есть призвание, которое нужно "почувствовать" или хотя бы угадать. Правда, это представление изрядно сжалось и теперь о призвании говорят обычно по отношению к работе в Церкви. Хочешь быть бухгалтером — твоя воля. Но если ты хочешь быть священником — на то должна быть воля Божия, призвание. В Церкви не работают, а служат" 2.

Тут как раз и проявляется во всей красе различие между Востоком и Западом: служение — безличностно, быть служителем Церкви означает быть одним из служителей, внешне и внутренне неотличающимся от других (столь же святым, как и другие, не равным в грехе). Служение пассивно — не ты его избираешь, тебя избирает высшая сила. Служение пожизненно — ты избран раз и навсегда.

Вера в избрание, в служение не выдерживает рационального взгляда. Остается всегда неясным вопрос о том, как узнать, есть у тебя призвание или нет. Ошибиться можешь и сам человек, и его наставник — ведь призвание определяется свыше, а те, кто внизу, могут неверно истолковать знамения небес. Из этого церковная традиция нашла выход до смешного напоминающий гегелевское "все действительное разумно": если тебя сделали священником и ты пробыл священником до смерти, значит, у тебя есть призвание, если тебя священником не сделали — значит, у тебя призвания нет. В крайнем случае, соглашаются, что может ошибиться человек, но не высшее начальство, не община — если человека сделали священником (причем так не говорят, говорят "поставили в священники", подчеркивая, что "делает" священником Бог), а он "переквалифицировался" — значит, изменил своему призванию. Но, конечно, это софистика, логика власти, которая оправдывает любое решение вышестоящих ценой осуждения нижестоящих. Современная культура считает, что в решении вопроса о профессиональном выборе нет "выше" и "ниже" стоящих, есть человек, а все советчики стоят не только не выше, но даже чуть ниже его, так что решать и нести ответственноть прежде всего — ему.

Вера в избрание изобрела софистический ответ и на проблему зла: как быть, если священник недостоин своего призвания? На это уже более полутора тысячелетий отвечают метафорой: и золотая печать, и свинцовая оставляют одинаковый отпечаток на воске. Но ведь это ответ на вопрос о судьбе паствы, а не пастыря, а на весах вечности жизнь одного весит столько же, сколько жизнь тысячи. Алкоголизм не случайно является профессиональной болезнью духовенства: это плата за миф о призвании, точнее — расплата. Алкоголизм еще не худший вариант, горше  клерикальная гордыня, которую даже и за болезнь не считают.

I-XX века: От жребия к тесту

В эпоху великого религиозного поворота от рода к личности и от Бога племенного к Богу личному происходит и поворот от наследственного труда к труду избираемому. Но здесь же начинается и парадокс, связанный с тем, что личность не есть нечто данное заранее, а нечто становящееся, вырабатываемое по мере труда и по мере избрания.

С одной стороны, личность хочет быть так же избранной, как в свое время был избран род — сверху. Отсюда стремление к знаку, жребию. Отсюда и второй способ определения человека на труд, существующий в Церкви с первых ее дней доныне, когда к Богу обращаются: "Покажи из сих двоих одного, которого Ты избрал принять жребий сего служения" (Деян 1, 17-18).

С другой стороны, личность на опыте узнает, что Бог избирает ее не только через жребий, но и непосредственно — через ее способности, через ее собственную волю. И тогда человек, подобно апостолу Павлу, сам избирает себе путь работы (служения) в Церкви. Его критикуют за самоволие, его поносят, а он твердит: "Павел Апостол, избранный не человеками и не через человека, но Иисусом Христом и Богом Отцем" (Гал. 1,1). Да еще и другим советует: "Кто епископства желает, доброго дела желает"" (1 Тим 3,1).

Личность вынуждена спорить с коллективом — даже если этот коллектив церковный. Коллектив говорит, что неприлично "домогаться священства" (тем более, епископства), что нужно тихо и кротко ждать, когда человек будет избран свыше (Богом, но только через иерархию), а когда призовут на служение, долго (то есть, согласно мифологическому сознанию, троекратно) отказываться. При этом личность, конечно, видит, что эти разговоры о смирении и пассивности прикрывают пренаглейший карьеризм и властолюбие. Удивительно, что не все сходят с ума от созерцания этих противоречий, а в целом система оказывается достаточно человечной и работоспособной.

XVIII-XX века: вера в призвание под натиском профессионализма

"Профессия" — вот слово, которое вытеснило слово "призвание". Призвание овладевает человеком и важно лишь не слишком сопротивляться — профессией же овладевают. Призвание одно и навсегда — профессий может быть много и менять их можно сколько угодно. Начиналось такое отношение с титанов Возрождения, которые были одновременно художниками, математиками, политиками, поэта и т.п. и т.д., а кончилось тем, что приобретение новой профессии иногда вменяют человеку в обязанность.

Можно объяснить перемену начно-технической революцией. Тысячелетиями люди занимались одними и теми же делами, и только сравнительно недавно профессии стали возникать как грибы после дождя и исчезать с подобной же скоростью. Можно ли говорить о призвании быть бочаром, когда бочки перестают делать? Можно ли говорить, что есть люди, призванные быть программистами, когда в течение тысячилетий программистов не было? Все, что оставила современная западная цивилизация от мифа о призвании (кроме романтической беллетристики про великих творцов) — это совершенно прозаическую и механическую процедуру изучения склонностей и способностей человека. Но эта процедура с чисто научной приблизительностью сообщает человеку, что ему, возможно, лучше попробовать себя в чем-то, где требуется работать с людьми, или, наоборот, ограничиться какой-то бумажной работой. Впрочем, наука не видит большой трагедии, если человек выбора не имеет (а таких людей достаточно много) и твердит о гибкости человеческой психики, возможности переквалификации. Какое уж тут призвание!

Однако, история подсказывает, что научно-техническая революция скорее результат, а не причина нового отношения к профессиональному выбору. Сперва появляются новый человек. Он вырван из коллектива, из рода, он уже не смотрит на себя как на повторение своего предка, не считает своим долгом "влезть в сапоги отца", стать преемником наставника. Если это индидуализм, то новый человек — индивидуалист. Он не считает, что все статично, что мир состоит из раз и навсегда определенного набора занятий, раз и навсегда проторенных дорог. Он сам прокладывает дороги, и если это — неуважение к преданию, то он не уважает предание. Он не считает себя пешкой в руках Бога, он считает себя творцом — своего будущего. Если это гордыня, то он — гордец.

Такой индивидуализм, такое неуважение к предкам, такая гордыня лишь на первый взгляд кажутся делом богоборческим, порочным. На самом деле это неуважение к человеческому, а не к вечному. Это бунт не против Бога, а против статичной, довольно агрессивной и враждебной для личности социальной структуры, которая очень хочет выдавать себя за Бога, которая освящает именем Божиим свои предрассудки или даже воззрения разумные, но всего лишь человеческие, которая говорит возвышенные слова о призвании, тогда как речь идет всего лишь о трудовой повинности.

Последняя треть XX века: профессионализм против клерикализма

В Средние века это вовсе не было каким-то особым достоинством — тогда "своей воли" было немного даже у короля. В наши дни такое "самоотречение" сохранилось лишь в Церкви да в армии — соседство скорее сомнительное. Отречение от своей воли не случайно перестало считаться достоинством, едва успев появиться на свет — сатана забежал вперед намерений и сделал так, что чужая воля становится своеобразным протезом для смиренников, и, выполняя эту чужую волю, люди впадают в такую надменность, что ее с избытком хватит на десятерых представителей артистической или политической элиты. О, конечно внешне все очень благопристойно и чинно, но, как и полагается взрывчатке, властолюбие тем разрушительнее, чем крепче оболочка.

Впрочем, проблема священника, "недостойного" своего призвания хотя бы решаема. Правда, в итоге это решение сводится к формуле "все недостойны", но это решение вызывает вопрос, ради чего в таком случае городится сыр-бор с разговорами о призвании и какое такое особенное недостоинство надо проявить, чтобы стать священником. Хуже другое: идея "призвания" неспособна решить вопрос о том, почему в священники не попадают люди, явно имеющие для этого как способности, так и ощущение "призвания". На этот вопрос обычно отвечают в духе второй половины гегелевской формулы: все неосуществившееся неразумно. Если не рукоположили — значит, перед нами только видимость достоинства, а чего-то главного не хватает. Чего? Духовные качества — материя тонкая и невидимая, поэтому спор о них — все равно что обсуждение нового платья короля. Торжествует изуверская логика: если человек, которому отказали в рукоположении, не сломался и стал хорошим врачом или программистом, то этот его успех и истолковывают как доказательство того, что он и не был "предопределен" к священству. Если же человек ломается, то и это истолковывают как доказательство того, что он не был "избран" — был бы, не сломался бы, а ждал бы, ждал бы...

Побеждает в спорах о призвании не самый духовный, не самый умный, а самый главный, имеющий власть. А потом удивляются, почему число "призваний" падает. Да потому, что статистика подсчитывает не "призвания", а число людей, достаточно упрямых, отчаявшихся или наглых, чтобы ввязываться в странную игру с епископатом. И еще смеют гордиться тем, что кого-то "отсекли", вовремя "выявили присутствие отсутствия призвания" — тогда как надо было бы у Бога в ногах валяться, прося прощения за загубленные человеческие судьбы. И еще неизвестно, за чьи судьбы придется отвечать строже: за тех, кого отвадили от работы в Церкви, или за тех, кого приняли на работу.

Церковное представление о таланте застряло где-то на полдороге. Было признано, что талант должен быть на определенное дело, но не было признано, что один и тот же талант может быть использован и для работы священником, и для работы учителем или программистом. Было признано, что священнику необходимы какие-то совершенно особые качества, но не было признано, что священники в Церкви — далеко не все пастыри, что среди них есть и администраторы, и бухгалтеры, и политики (и слава Богу, что есть). В результате многих людей сперва мучают, заставляя их поверить в "пастырское призвание", а затем на всю жизнь обрекая работать церковными канцеляристами или церковными менеджерами.

Идея "призвания" в основе своей противоположна идее "воспитания". Сложен вопрос о взаимоотношении свободы и благодати, но никакого отношения он не имеет к реальной жизни, в которой в священники отправляли то по социальным параметрам (третьего ребёнка в аристократической семье, к примеру), то по психологическим параметрам (человека, способного выдержать "формирование" в семинарии). В результате формируется неразрешимое противоречие: призвание вроде бы важно, но канцелярия важнее. Прелестно этот сумбур выразил еп. Тихон Костромской в 1905 году, довольно правый:

"Бог Сам призовёт Себе пастырей, - так воображают составители проекта. Нет, это - заблуждение! Призвание как особенный дар благодати, не тотчас же ниспосылается, как только начал думать о пастырстве, а является уже в конце всех трудов и усилий, как венец и награда за них" (Отзывы, 2, 140).

То есть, Бог дарует благодать как награду за хорошие оценки. Небесная канцелярия получает рапорт из канцелярии семинарии и академии и - отвечает благодатью.

Иную, и более "русскую", "кондовую" точку зрения на призвание высказал тогда же еп. Никодим Боков, персона необычная среди русских епископов - по-баптиски ревностный миссионер, не боявшийся устроить в Рязани публичный с баптистами диспут о крещении детей (после диспута через недели умер):

"Говорят, что пастырское служение - особое, и для его прохождения нужно "особое призвание". ... Если не заблуждение, то - тенденциозное преувеличение. от истинного пастыря не требуется более того, что требуется от истинного, ревностного христианина, с присоединением ревностного исполнения своего долга, что требуется даже от всякого служащего гражданина. Неужели же быть добрым, честным, кротким, ревностным и исполнительным по службе, т.е. что требуется от пастыря, - не всякий христианин обязан развивать в себе, и будто для сего требуется иметь "особое призвание"? (Отзывы, 2, 783).

Призвание, с его точки зрения, воспитывается. Поэтому он решительно выступал за передачу приходов по наследству от отца к сыну - ведь воспитывается человек более всего в семье.

Разговоры о призвании были относительно безопасны, когда у каждого в обществе было призвание. Но когда у всех, кроме священников, призвание сменилось профессией, а призвание стало исключительной чертой духовенства, тогда вера в призвание стала постоянной пищей для гордыни. К этому присоединилась вера в то, что призвание есть выделение человека как носителя особых качеств — тогда как призвание есть выделение человека как субъекта особой воли Божией, а качества могут быть самые никудышные.

Попытка выдать мирянам призвание к апостолату дело помогла немного. Выходом мог бы стать мормонский вариант — все взрослые мужчины не просто могут, но обязаны быть священниками — но этот выход не просматривается, может быть, из опасения, что в него ринутся и женщины, мы же все-таки не мормоны с их патриархальными "предрассудками". Вера в призвание порождает уверенность в служении — то есть, работе, трудности которой неизмеримо превосходят вознаграждение за нее. На самом деле, в работе священника разрыв вознаграждения и труда не больше, чем во многих других профессиях — если говорить о материальном вознаграждении (низкий уровень зарплаты компенсируется гарантированностью работы и пенсии, как и, к примеру, у чиновников Царства Кесаря). А духовных благ священник получает — с его точки зрения — неизмеримо больше мирян, больше, чем "выслуживает". Остается только ждать, когда сообразят, что неприлично, не по-мужски говорить о "служении", да кстати и не по-христиански делать из Бога свирепого генерала, служба в полку которого опасна для здоровья. Работа хирурга, психиатра, военного, ничуть не менее "служение", а вообще-то всякая работа может быть служением. К сожалению, справедливо и обратное: не всякое служение есть работа — полезный и нужный для Бога и людей труд.

Пытаясь не выносить мусор из избы, Церковь сметает мусор туда, где живет духовенство. В результате не пороки духовенства, а его достоинства приобретают особенно разрушительную для главного дела Церкви — миссии — силу. Да, работа в Церкви может быть и самопожертвованием, и служением, и следствием призвания. Но бывает и карьеризмом, и халтурой, и удовлетворением садо-мазохистских комплексов. Главное же: всякая работа может быть самопожертвованием, служением и призванием (тогда она уже заслуживает названия "творчество"). Противопоставление же труда в Церкви труду "вне" ее есть удовлетворение не Божьему замыслу о человеке, а человеческому представлению о Божественной иерархии как отражении наших, земных структур. Это тот остаток язычества в Церкви, который благополучно пережил различные "реформы" и "обновления" Церкви и продолжает растлевать тех, кто спасен Христом.

Если уж молчать о том, что всякий труд есть призвание — то молчать и о священническом труде, не называть его "призванием". Вреда от этого не будет, ведь профессиональная этика может так же обеспечить исполнение воли Божией как профессиональная мистика. Клерикализму же станет хуже. Да и женщинам легче объяснить, что священство — мужская профессия (как мать — профессия женская), чем доказать, что Бог женщин "не призывает к священству". "Призвание" слишком легко ощутить в себе. Много призванных, да мало профессионалов — лучше пусть будет наоборот.

"Призвание" понимается обычно как явление несомненного в мире неопределенного. Но туман изменяет очертания и резкие, четкие, так что человек, действительно призванный, не должен удивляться сомнениям и колебаниям. Напротив, часто четким и несомненным кажется абсолютно неверное. Всякий грех оправдывает себя тем, что "иначе нельзя". Тогда уж абсолют хотя бы из иронии будет показывать, что иначе всегда можно. Всегда можно ошибиться в выборе профессии или жены. В конце концов, можно безошибочно выбрать все  и грешить в пределах совершенного выбора - результат будет не лучше. Единственный способ проверить, не ошибся ли человек с выбором - совершить выбор. И даже самый уверенный в своем призвании человек должен испытывать глубокую благодарность, если по ту сторону выбора оказалось, что он был прав. Конечно, это особенно ясно в случае брака: его-то рискованность всегда (в нормальных условиях) очевидна. Любовь всегда самоочевидна, всегда свидетельствует о себе как о вечном, но сплошь и рядом оказывается, что ничего вечного не было. За вечность обычно принимают все, превосходящее опыт и воображение человека - и за "призвание", а иногда даже за "любовь" принимают нормы, навязываемые теми, кто старше, социальными группами, традициями.

Далеко не всеuда человек дорастает до осознания того, что он принял лужу за океан. В мире без патриархальных и иерархических структур иллюзий меньше, реже говорят применительно к себе о "призвании" и "любви", хотя любят не меньше, а скорее всего, больше, чем в архаических обществах.  Постоянно сужается число профессий или социальных статусов, о которых говорят как о "призвании". Но священники, мужья и жены пока остаются.  И они должны испытывать глубокую радость, что попали в яблочко - а если не попали, быть осторожнее. Яблочко далеко, а стоит на голове ближнего, как говорил Вильгельм Телль.

1 Глазов Ю. В стране отцов. М.: Истина и жизнь, 1998. С. 189.

2 Архиеп. Гиппонский Тадеуш Кондрусевич. Свет Евангелия, 24 мая 1998 г. (статья В.Хохлова).

ПРИЗВАНИЕ СТАРШЕГО БРАТА

Джермен Грайсиз (Grisez), римо-католический теолог из семинарии во имя Горы Богородицы, написал в 2003 году книгу «Личное призвание: Бог каждого зовёт по имени». Грайсиз противопоставляет призвание Божие – человеческим намерениям («agenda» - традиционное название списка намеченных дел). Он утверждает, что призваний не стало меньше, вопреки распространённому мнению. Просто надо понимать «призвание» шире – большинство и сегодня считает, что «призвание» возможно лишь к священству или монашеству. Папа Войтыла с начала понтификата начал говорить о том, что призвание есть у каждого мирянина. Евангельское описание призвание возводит к Еф. 2,10. Есть призвание каждого при крещении – призвание к любви. Второе – призвание как жизненный статус (священника, мужа или жены, безбрачного мирянина). Это – детализация крещального призвания. Третье – призвание как личное явление.

Грайсиз считает, что понятие призвание стало непопулярным среди римо-католиков из-за того, что много о призвании говорил Лютер, причём он исключал именно священство и монашества из числа призваний. К тому  же клерикализм говорил о призвании только как о статусе. После Второго Ватикана о призваниях стали говорить мало, больше стали говорить о вовлечении мирян в разные служения. Но это, по выражению Войтылы, «клерикализация мирян» (интервью «Зениту» 2.10.2003). А раз не говорят о призваниях, то люди и не понимают, когда Бог их призывает к священству или монашеству. Считают священство – личной целью, которую они сами ставят. Надо думать о призвании, советоваться с более опытными христианами, ставить не вопрос: «Что я хочу от жизни?», а «Что Бог хочет от моей жизни?»

Только клерикализм не в том, чтобы миряне исполняли "функции священника" в ущерб "своим". Клерикализм - когда и мирянин смеет подменять собой Бога, определяя, к чему призван другой. Это кража: у другого крадут, отбирают право определять свою жизнь (под лозунгом "Бог пусть определяет!"), а присваивают - себе. Отец Небесный без Старшего Брата и понят быть не может...

Характерно, что такое отношение к призванию мыслит человека не уникальным явлением, а причисляют его к той или иной категории. Женат - холост, священник - мирянин. Забавна паника, в которую носители такого мироощущения впадают, сталкиваясь с женатым духовенством или с женщинами-священниками (да и с женщинами-начальницами, ведь это патриархальная психология, для неё священник - начальник). Для них это противоречие по определению, подрывающее чёткое деление мира, сложившееся в их воображении.