|
ЖАЛОСТЛИВОСТЬ
Жалостливость есть механизм, осуществляющий болезненный симбиоз раба и рабовладельца
- иждивенчество. Обнажён этот механизм там,
где обнажена несвобода - например, в концлагере смерти. Примо Леви (Человек ли
это? М., 2001) отмечает, что здесь выживали - кроме придурков и капо - те, кто
били на жалость. Ему это было внове, но для архаических культур это не новость.
Их система социальной поддержки основана на поощрении жалости: нуждающийся должен
просить, "давя на жалость", не рапортуя о своих проблемах, а раздувая
их до мировой катастрофы. Если сдохла овца, надо говорить, что погибло все стадо,
жена и дети.
Система не рассчитана на помощь тем, у кого сдохла одна овца - и не потому,
что система жестокая, а потому, что она скудная ресурсами. Помогающий знает, что
просящий лжет, и вознаграждает просящий именно красоту лжи. Он покупает себе роман
о чужой беде и хочет, чтобы роман этот был изрядно сочинен.
Впрочем, жалующемуся никогда не дадут столько, чтобы он смог подняться со дна
- это все равно, что заплатить за один экземпляр понравившегося романа миллион
долларов, да еще не автору, а издателю. Издатель попросту купит себе виллу на
берегу моря и почиет от праведных трудов. В этом смысле система, ставящая жалость
выше рассудка, свободы и творчества, очень безжалостна. А безжалостность демократии,
столь очевидная, лучше помогает людям, к тому же не поощряет гордыни ни нуждающегося,
ни дающего.
Россия со времен революции стала бесконечно наращивать число людей, вызывающих
жалость. Правда, эти люди хотя бы выжили - миллионы просто погибли, но к погибшим
не испытывали и не испытывают жалости, к ним как раз безжалостны, жалость рабов
носит сугубо материалистический характер. Жалость - под ложным именем доброты
- выходит на первое место в этике, безжалостно искажая или истребляя все остальные
добродетели. Одновременно все кричат о себе как о добром человеке, друг о друге
- как о злых людях, и при этом люди гибнут именно потому, что это даже не архаическая
система, даже не концлагерь, а просто хаос, первобытный хаос, в котором каждый
сам себе и надзиратель, и зондеркомманда, и заключенный.
Революция, исходившая из ресентимента: "А паразиты никогда!" привела
к созданию общества взаимного паразитизма. Леви так описывал героя жалости (или,
коли уж угодно, жалостливости):
"Как паразитирущий в жирных волосатых гусеницах ихневмон способен одним
точным уколом в жизненно важный центр парализовать свою жертву, так и Генри достаточно
одного взгляда, чтобы выбрать нужный объект, подходящего донора ... Потом он заводит
короткий разговор, обязательно на родном языке "объекта", который слушает
с возрастающей симпатией, сочувствует судьбе несчастного юноши, и скоро уже его
можно брать голыми руками" (С. 118).
Можно было бы пожалеть того, кто жалеет бьющего на жалость, но ведь в данном
случае сравнение - лишь сравнение. Бьющий на жалость не убивает, он даже и бьёт-то
фигурально. Вообще же бьют его, он забит в рабство как в колодки, забит в нищету.
Кто не хочет утонуть в слезах жалостливости, должен освободить ближнего и освободиться
самому от рабов. А если на жалость бьёт товарищ по рабству... Впрочем, это как
раз проблемы не составляет, крепостные редко бывают сентиментальны, если к тому
нет особых причин.
|
