|
Игумен Иларион (Алфеев)
К оглавлению
Глава I
ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ СВ.ГРИГОРИЯ
3. КОНСТАНТИНОПОЛЬСКИЙ ПЕРИОД
КОНСТАНТИНОПОЛЬ. МАКСИМ-ЦИНИК
В начале
379 г., вскоре после смерти Валента, на престол Византийской
империи взошел Феодосий, который, в отличие от своего предшественника,
покровительствовал православным. Почти одновременно небольшая
группа константинопольских православных обратилась к Григорию
Богослову, который имел репутацию блестящего проповедника
и последовательного защитника никейской веры, с просьбой
прибыть в столицу и поддержать их в борьбе против арианства
и набиравшего силу аполлинарианства.1
В течение сорока лет город находился в руках ариан и омиев,
однако теперь, с переменами в правительстве, у православных
появилась надежда на улучшение ситуации. Григорий в очередной
раз оказался перед выбором - оставаться в уединении или
пожертвовать "философией" ради блага Церкви. В очередной
раз - теперь уже без всякого "насилия" со стороны - он выбрал
второе. Феномен Григория заключается в том, что, всегда
высоко ценя уединение, он тем не менее не мог долго оставаться
без общения с людьми2
и, проведя какое-то время вдали от публичной жизни, оказывался
готовым к ней вернуться.
Григорий провел в Константинополе
два с половиной года, которые стали апогеем всей его церковной
и богословской деятельности: именно к этому периоду относится
около половины его Слов. Константинопольский период был
также чрезвычайно богат событиями: большую часть
поэмы "О своей жизни" Григорий посвятил этому времени.
Начало было очень скромным.
Прибыв в Константинополь, Григорий обнаружил, что все церкви
находятся в руках ариан. Он начал совершать богослужения
в небольшом домовом храме, который получил название Анастасии
("Воскресения"). Ариане употребляли различные способы, чтобы
изгнать Григория из столицы. Сначала его обвинили в "тритеизме"
- будто вместо единого Бога он вводит многих богов.3
Затем начались попытки физической расправы. В Великую субботу
379 г., когда Григорий совершал таинство Крещения, в храм
ворвалась толпа ариан, в том числе монахов, которые требовали
изгнания Григория и бросали в него камни, после чего, обвинив
в убийстве, привели для разбирательства к городским правителям.
Последние, хотя и отнеслись к Григорию неблагосклонно, однако
не поддержали клеветников, так как невиновность Григория
была очевидна.4
Григорий рассказал об этих событиях в письме к Феодору,
епископу Тианскому:
|
Слышу, что негодуешь на причиненные
мне монахами и чернью оскорбления... Ужасно происшедшее,
весьма ужасно - кто спорит? Поруганы были жертвенники,
прервано тайнодействие, а я стоял между священнодействовавшими
и метавшими в меня камни, и в качестве защиты от камней
употребил я молитвы. Забыты стыдливость дев, скромность
монахов, бедность нищих, которые из-за собственной
жестокости лишились милосердия. Но, конечно, лучше
быть терпеливым и тем, что претерпеваем, подать народу
пример долготерпения; ведь для народа не столько убедительно
слово, сколько дело - это безмолвное увещание.5
|
|
О камнях,
которые в него метали в Константинополе, Григорий вспоминал
неоднократно: "меня встретили камнями, как нечестивца -
за это благодарение Тебе, Троица!";6
"пусть всякий мечет в меня камнями, ибо я издавна приучен
к камням!";7
"вспоминай о том, как в меня бросали камнями";8
"камнями встретили меня, как других встречают цветами".9
Это был тот опыт исповедничества, о котором Григорий никогда
не забывал и не хотел, чтобы забыли другие.
Вскоре после описанного инцидента
Григорий оказался вовлеченным в конфликт между Мелетием
и Павлином - двумя противоборствующими епископами Антиохии.
Этот конфликт продолжался с начала 60-х годов, когда на
место Мелетия, изгнанного из города арианами, был рукоположен
Павлин, представлявший другую анти-арианскую группировку.
Впоследствии, когда Мелетий вернулся в Антиохию, Павлин
не вступил с ним в общение, из-за чего образовался длительный
раскол. По утверждению историков Сократа и Созомена, между
мелетианами и павлинианами в Антиохии к началу 80-х гг.
существовало соглашение, по которому оба епископа управляли
паствой совместно: по смерти одного другой должен был быть
признан единственным законным епископом.10
По другой версии, Мелетий в 380 г. получил от гражданских
властей официальное право на управление епархией, а Павлин
остался не у дел.11
По-видимому, константинопольская паства была разделена между
мелетианами и павлинианами. Роль Григория остается не вполне
ясной: создается впечатление, что оба епископа не желали
его присутствия в столице.12
В первой половине 380 г. Григорий
пережил одно из самых сильных потрясений своей жизни - конфликт
с Максимом-циником. Этот человек, прибывший в Константинополь
из Александрии, был философом, обратившимся в христианство
и стоявшим на никейских позициях. Его прошлое весьма сомненительно:
он был дважды судим, подвергнут бичеванию и изгнан из своего
города. Однако Григорий узнает обо всем этом позже:
поначалу он уверен, что Максим - исповедник никейской веры,
пострадавший за свои убеждения. Григорий, сам будучи ритором
и философом, проникся глубокой симпатией к Максиму; можно
даже сказать, был им совершенно очарован. Он произнес в
его честь Похвальное Слово, в котором создал образ человека,
сочетающего мудрость философа с ревностью христианина.13
Приветствуя философа Ирона (он же Максим), Григорий не скупится
на похвалы:
|
Приди же, о превосходнейший и совершеннейший
из философов, прибавлю даже - и из свидетелей истины!
Приди ко мне, обличитель ложной мудрости, которая
состоит лишь в словесах и прельщает сладкими речами,
а выше этого подняться не может и не хочет! Ты преуспел
в добродетели - как в созерцательной, так и в деятельной,
ибо философствуешь по-нашему в чуждом для нас облике,
а может быть, и не в чуждом, поскольку длинные волосы
назореев и освящение головы, которой не касается расческа,
суть как бы закон для жертвенников; и поскольку светоносны
и блистательны ангелы, когда их изображают в телесном
виде, что, как думаю, символизирует их чистоту.14
Приди ко мне, философ, мудрец... и собака15
не по бесстыдству, но по дерзновению, не по прожорливости,
но по умеренности, не потому, что лаешь, но потому,
что охраняешь доброе, бодрствуешь в заботе о душах,
ласкаясь ко всем, которые близки тебе в добродетели,
и лаешь на всех чужих. Приди ко мне, встань рядом
с жертвенником, с этим таинственным Престолом и со
мной, ведущим через все это к обожению: сюда приводит
тебя словесность и образ жизни и очищение через страдания.
Приди, я увенчаю тебя нашими венцами и провозглашу
громким голосом..!16
|
|
Так высоко
оценил Григорий Максима-Ирона. Он приблизил его к себе,
поселил у себя в доме и делил с ним трапезу, во время которой
епископ и философ вели продолжительные беседы.17
Однако за спиной у Григория Максим вел переговоры с Петром
Александрийским, который прежде в письменной форме признал
Григория епископом Константинополя, но потом, видимо, под
влиянием Максима, изменил свое отношение к нему.18
Поскольку Григорий не был официально утвержденным епископом
столицы, а лишь по приглашению группы верующих нес там свое
служение, кафедра формально оставалась свободной, и Петр
решил рукоположить на нее Максима. Последний, со своей стороны,
собрал вокруг себя некоторое количество сторонников среди
столичного клира, а также прибывших в Константинополь египетских
епископов, клириков и мирян. "Аммон, Апаммон, Арпократ,
Стипп, Родон, Анувис, Ерманувис - египетские боги, обезьяноподобные
и собаковидные демоны",- так нелестно отзывался Григорий
о пришельцах из Египта.19
Рукоположение Максима было
совершено в начале лета 380 г., ночью, в храме Анастасии,
когда Григорий лежал дома больной. Церемония еще не закончилась,
когда настало утро и город узнал о происшедшем. Негодующие
толпы людей собрались к храму и изгнали оттуда египетских
епископов, которым ничего не оставалось, кроме как закончить
обряд в другом месте.
Вспоминая о событиях той ночи,
Григорий не скрывает своего отвращения к человеку, который
был его ближайшим другом и в одночасье сделался злейшим
врагом. Трудно поверить, читая строки, посвященные Максиму
в поэме "О своей жизни", что речь идет о том самом человеке,
которого Григорий совсем недавно так красноречиво восхвалял.20
Даже особенности внешнего облика Максима, которые раньше
напоминали Григорию о назореях и ангелах, теперь вызывают
у него только презрение и брезгливость:
|
Был у нас в городе некто женоподобный,
Египетское привидение, злое до бешенства,
Собака, собачонка, уличный прислужник,
Арей, безголосое бедствие, китовидное чудовище,
Белокурый, черноволосый. Черным
Был он с детства, а белый цвет изобретен недавно,
Ведь искусство - второй творец.
Чаще всего это бывает делом женщин, но иногда и мужчины
Золотят волосы и делают философскую завивку.
Так и женскую косметику для лица употребляйте, мудрецы!..
Что Максим не принадлежит уже к числу мужчин,
Показала его прическа, хотя до того это было скрыто.
То удивляет нас в нынешних мудрецах,
Что природа и наружность у них двойственны
И весьма жалким образом принадлежат обоим полам:
Прической они похожи на женщин, а жезлом - на мужчин.
Этим он и хвастался, как какая-то городская знаменитость:
Плечи его всегда осенялись легкими кудрями,
Из волос, словно из пращей, летели силлогизмы,
И всю ученость носил он на теле.
Он, как слышно, прошел по многим лукавым путям,
Но о других его приключениях пусть разузнают
другие:
Не мое дело заниматься исследованиями,
Впрочем, в книгах у градоправителей все это записано.
Наконец, утверждается он в этом городе.
Здесь ему не хватало привычной для него пищи,
Но у него был острый глаз и мудрое чутье,
Ибо нельзя не назвать мудрым и этот горький замысел
-
Низложить с кафедры меня,
Который не обладал ею и вообще не быд удостоен титула,
А только охранял и примирял народ.
Но еще мудрее то, что, будучи искусным в плетении
интриг,
Он не через посторонних разыгрывает эту драму,
Но через меня же самого,
Совершенно не привычного к этому и чуждого любой интриге...21
|
|
Описывая
само рукоположение, Григорий все повествование строит на
волосах Максима, продолжая использовать и образ собаки,
прилипший к философу еще со времен Похвального Слова:
|
Была ночь, а я лежал больной. Словно
хищные волки,
Неожиданно появившиеся в загоне для овец..,
Они спешат обстричь собаку и возвести ее на кафедру
До того, как это станет известно народу, вождям Церкви
И мне самому, по меньшей мере собаке этого стада...
Настало утро! Клир - потому что клирики жили близко
-
Воспламеняется, молва быстро переходит
От одного к другому. Разгорается
Весьма сильный пожар. Сколько стеклось чиновников,
Сколько иностранцев и даже незаконнорожденных!22
Не было человека, который не возмутился происходившим
тогда,
Видя такое вознаграждение за труды.
Но к чему продолжать речь? Немедленно с гневом удаляются
они отсюда,
Скорбя о том, что не достигли цели.
Но чтобы не пропали начатые злодейства,
Доводят до конца и остальную часть своего спектакля.
В бедное жилище флейтиста
Входят эти почтенные люди, друзья Божии,
Имея с собой нескольких самых презренных мирян,
И там, остригши злейшую из собак, делают ее пастырем...
Свершилось посечение густых кудрей,
Без труда уничтожен этот долговременный труд рук,
А сам он приобрел одно то,
Что обнаружена тайна волос,
В которых заключалась вся его сила,
Как повествуется это и о судье Сампсоне...
Но из собаки превращенный в пастыря снова из пастырей
Превращается в собаку - какое бесчестие!
Брошеная собака, не носит он больше
Красивых волос, но и стадом не владеет,
А снова бегает по мясным рынкам за костями.
Что же сделаешь со своими прекрасными волосами? Снова
Будешь тщательно их отращивать? Или останешься таким
посмешищем, как теперь?
То и другое постыдно, а между этими двумя крайностями
Невозможно найти ничего, кроме петли, чтобы удавиться.
Но где положишь или куда пошлешь эти волосы?
Не на театральную ли сцену, скажи мне, не к девицам
ли?
Но к каким девицам? Не к своим ли, коринфским..?23
|
|
Отвечая
на недоумения по поводу того уважения, которое он оказывал
Максиму вначале, Григорий признается в своей доверчивости
и говорит о том, что был жестоко обманут. Более того, он
искренне сожалеет о тех похвальных словах, которые произносил
в адрес Максима:
|
"Итак, что же? Не вчера ли был он
в числе твоих друзей?
Не вчера ли удостаивал ты его самых великих похвал?"
Так, может быть, возразит мне кто-либо из знающих
те события,
Поставив мне в вину тогдашнюю готовность,
С которой уважал я даже худших из собак.
Да, я находился в полном неведении, достойном порицания,
Обольщен я был, подобно Адаму, зловредным вкушением.
Прекрасным по виду было горькое дерево.
Обманула меня личина веры, которую видел я на его
лице,
Обманули и льстивые слова...
Но что мне было делать? Ответьте, мудрецы!
Что иное, думаете вы, сделал бы кто-нибудь из вас
самих,
Когда церковь находилась в таком стеснении,
Что немало для меня значило собирать и солому.
Стесненные обстоятельства не дают такой свободы,
Какую можно иметь во времена изобилия.
Для меня было важно, если и собака ходит на моем дворе
И чтит Христа, а не Геракла.
Но здесь было нечто и большее: о том изгнании, какому
подвергся он за постыдные дела,
Уверял он, что потерпел это ради Бога.
Он был бичуем, а для меня был победоносцем.
Если это тяжкий грех, то знаю, что много раз и во
многом
Погрешал я подобным образом. Простите же меня, судьи,
За это доброе прегрешение.
Он был злейшим человеком, а я считал его добрым.
Или сказать нечто более смелое?
Вот отдаю мой не умеющий соображаться со временем
и говорливый язык.
Кто хочет, пусть немилосердно отсечет его.24
|
|
Максиму
пришлось с позором удалиться из Константинополя. Он, однако
не считал себя окончательно побежденным и отправился в Фессалоники,
надеясь добиться утверждения своей хиротонии императором
Феодосием. Однако государь встал на сторону Григория, и
Максим уехал ни с чем. Вероятно, Максим не ограничился устными
выступлениями против Григория, но и писал что-то по его
поводу, так как сохранился ответ Григория, выдержанный в
таком же оскорбительном и уничижительном тоне:
|
Что это? Ты, Максим, смеешь писать?
Писать смеешь ты? Какое бесстыдство!
В этом ты превзошел и собак!
Всякий смел на все! Вот так времена!
Как грибы, вылезают из-под земли
Мудрецы, военачальники, благородные, епископы...
О невероятные и неслыханные новости!
Саул во пророках, Максим среди писателей!
Кто же теперь не пророк? Кто удержит свою руку?
У всех есть бумага, даже и у старух есть трость,
Чтобы говорить, писать, собирать вокруг себя толпу...
Ты пишешь! Но что и против кого, собака?
Пишешь против человека, которому по природе так же
свойственно писать,
Как воде - течь, а огню - гореть;
Чтобы не сказать, что пишешь против того, кто ничем
тебя не обидел,
Но наоборот был оскорблен тобою.
Какое безумие! Какая невежественная наглость..!
Впрочем, не предположить ли, что ты одно имел в виду
-
А именно, что и оскорбляя, не будешь удостоен слова?
Только это и кажется мне в тебе мудрым.
Ибо кто, находясь в здравом уме, захочет связываться
с собакой?25
|
|
Психологически
объяснить неприязнь Григория к Максиму было бы нетрудно:
он был слишком глубоко оскорблен, унижен и обесчещен, чтобы
быстро забыть о предательстве философа. Если же мы хотим
дать объяснение этому феномену с христианской точки зрения,
следует, очевидно, сделать различие между прощением врага
как человека и его обличением для предостережения других.
Воспитанный на Священном Писании, Григорий достаточно хорошо
знал о том, что от христианина требуется прощение обидчиков.
Тем не менее он решается написать столько оскорбительных
слов в адрес Максима и, более того, включить их в корпус
своих сочинений.26
Решаясь на то, чтобы увековечить свое отношение к Максиму,
Григорий, очевидно, был уверен, что вся эта история послужит
назидательным примером потомству и что, читая строки, посвященные
Максиму, всякий встанет на сторону Григория и осудит в лице
Максима лицемерие, неверность и предательство.
Григорий, по-видимому, рассматривал
всю свою жизнь как нравственный урок, вернее - как сумму
нравственных уроков, из которых читатель может извлечь пользу:
именно поэтому он так много писал о своей жизни. Из своих
занятий риторикой Григорий хорошо усвоил, что всякий литературный
персонаж и всякий совершенный им поступок относится либо
к области добродетели, либо к области порока, и может оцениваться
либо положительно, либо отрицательно. Именно так, в черно-белых
тонах, воспринимала мир античная литература и риторика:
так же, по-видимому, воспринимал жизнь Григорий Богослов.
Все его герои, как правило, бывают или положительными, или
отрицательными: к числу первых относятся Григорий Назианзен-старший
и Нонна, Кесарий и Горгония, Киприан Карфагенский и Афанасий
Александрийский, Василий Великий и философ Ирон; к числу
последних - Юлиан Отступник и Максим-циник. Создавая отрицательный
персонаж, Григорий не скупился на краски, так как был уверен,
что его рассказ об этом лице будет иметь нравственную значимость
для потомства. В заключительной части нашей работы мы будем
отдельно говорить о портретах, созданных Григорием Богословом.
1
Ср. PG 37,1071-1072 = 2.363. ^
|
2
Ср. Ruether. Gregory, 42. ^
|
3
PG 37,1074 = 2.364. ^
|
4
PG 37,1075-1076 = 2.364. ^
|
5
Письмо 77; ed.Gallay, 66 = 2.463. ^
|
6
PG 37,1251 = 2.404. ^
|
7
PG 37,1292 = 2.406. ^
|
8
Письмо 95; ed.Gallay, 79 = 2.468. ^
|
9
PG 37,1306 = 2.112. ^
|
10
Сократ. Церк. ист. 5,5; Созомен. Церк.
ист. 7,3. ^
|
11
Феодорит. Церк. ист. 5,3. ^
|
12
PG 37,1076-1079 = 2.364-365. ^
|
13
См. Слово 25. О том, что Максим и Ирон - одно и то
же лицо, свидетельствует бл. Иероним, который говорит
о Слове 25-м следующее: "Похвальное Слово Максиму-философу,
по возвращении его из ссылки, имя которого в заглавии
некоторые несправделиво заменили именем Ирона на том
основании, что есть другое сочинение Григория, заключающее
в себе порицание этого Максима, как будто нельзя было
одного и того же человека в одно время хвалить, а
в другое время - порицать" (О знам. мужах 117). Подробнее
об Ироне-Максиме см у Mossay. SC 284, 120-141.
Ср. Hauser-Meury. Prosopographie, 119-121. ^
|
14
Максим носил белый философский плащ и длинную шевелюру. ^
|
15
Греческое слово "киник" (циник) созвучно слову kyōn
(собака). ^
|
16
Сл.25,2,1-24; SC 284,158-160 = 1.358-359. ^
|
17
PG 37,1085 = 2.367. ^
|
18
Ср. PG 37,1088 = 2.368. ^
|
19
PG 37,1087 = 2.368. ^
|
20
Впрочем, для профессионального ритора не представляло
трудности представить один и тот же предмет сначала
в положительном, затем в отрицательном свете: это
было одно из классических упражнений на занятиях риторикой. ^
|
21
PG 37,1081-1083 = 2.366-367. ^
|
22
Т.е. людей сомнительной веры. ^
|
23
PG 37,1090-1093 = 2.369-370. Намек на распутный образ
жизни, который Максим вел в Коринфе. ^
|
24
PG 37,1095-1097 = 2.370-371. ^
|
25
PG 37,1339-1344 = 2.267-269. ^
|
26
Не приходится сомневаться в том, что Григорий сам
внимательно следил за подготовкой всех своих сочинений
к публикации - собирал их в книги, отдавал переписчикам,
рассылал копии друзьям. ^
|
|
|
|