Александр Зорин

АНГЕЛ-ЧЕРНОРАБОЧИЙ

Москва

Издательская группа "Прогресс"-"Культура"

1993

ББК 84Р7

3-86

Редактор Кессиди О.Н.

192 с. с илл.

ISBN 5-01-003941-9

 Не было рядом с ним ни Епифания Премудрого, ни даже Эккермана... Но, может быть, мы, многочисленные свидетели его жизни, по клочкам соберем то, что уже стало историей — еще одной кровавой страницей в истории нашей Церкви.

Эти записи я вел от случая к случаю — в течение шестнадцати лет, — с тех пор как стал прихожанином Сретенского храма в Новой Деревне, где служил отец Александр. Желание записывать вытесняли разные обстоятельства, которыми всегда можно оправдаться. И все же кое-что осталось в записных книжках: его советы на исповедях, драгоценные мысли в беглом разговоре, конспекты проповедей, когда ввиду опасности их редко писали на магнитофон. Наконец, просто впечатления после целого дня, проведенного с ним в храме, на требах (часто кого-нибудь из нас брал с собой), на молитвенном собрании, потом в электричке по дороге к дому.

Он не был склонен много рассказывать о себе. И тем не менее несколько встреч отвел именно для этого. Магнитофоном я не пользовался, что-то помечал в блокноте, а вечером или на следующий день расшифровывал свои заметки. Удивительно — как точно запоминалась его речь... Хотя, конечно же, не буквально. И там, где он говорит от своего имени, надо все-таки делать поправку на возможный «дефект» воспроизведения.

В летние месяцы я жил в Семхозе, на той же станции, где и отец Александр, что давало возможность видеться с ним немного чаще, чем в храме.

Его гибель сродни тектоническому сдвигу. Она сместила пласты в сознании людей — и знавших его, и не знавших. — а во мне отозвалась лавиной стихотворений, которые здесь разбросаны по всему тексту.

Сведения о его жизни я не выстраивал в линейной последовательности — это задача будущих биографов. Сейчас важно донести до мира все, что мы знаем об отце Александре, важно дать представление о его личности. И кажется, следует торопиться...

***

Толки о дороговизне,

О черных буднях бедлама.

Выдрано Древо жизни.

Голо зияет яма.

О стачке, о вечной отсрочке

ораторы упорно спорят.

Мутные ручеечки

скоро ее всклянь наполнят.

Выдрано Древо жизни —

чтобы учредить отстойник.

Пусто в моей отчизне.

Эх! Соловей-разбойник!!!

Каждый... Да, да, виноваты

все... Но и есть же Ирод,

отдавший приказ... Солдаты,

долг исполняя, вырвут всегда!

Крепче зубы стисни,

кто от него питался.

Выдрано Древо жизни.

Но ведь Христос остался.

1976 год

Едем с отцом Александром из Пушкино в Москву. На платформе долго ждем поезда. Я делюсь своими впечатлениями о Сальвадоре Дали, самый полный альбом которого недавно мне посчастливилось увидеть. Отец А. не останавливает фонтана моих впечатлений, а в конце суммирует: «Ужас Дали мистического характера. Он — не отвратителен, не прекрасен. Он — факт иного измерения действительности. Измерения, которое не лежит в русле наших отношений с Богом. Мне лично Дали нравится. Не просто красота, и не просто ужасная красота, но еще и новая, необъяснимая реальность». И далее он заговорил о том, что одичание современных художников произошло не так давно, уже в новое время. Их упоение формой — следствие духовной беспочвенности. Все художники древности мыслили одухотворенно и воплощали идею боговдохновенную. Везде присутствовал реальный образ Творца.

Я подумал, что в пейзажах Рериха он тоже есть. А в тех, в которых нет, он дополняется воображением, потому что все его пейзажи — единый цикл и грани одного кристалла, отражающего идею боговдохновенную. Изобразительное искусство, не прикладное, должно быть — пусть тончайше и неуследимо — связано с сюжетом. - Хотя бы, как у Рериха, спорадически.

Марк Шагал выполнил витражи для университетского храма. Но правоверные христиане забросали их кирпичами. Многое погибло.

Кто-то спросил отца Александра об оккультизме. Он ответил, что сила, разумеется, у людей есть наводить порчу, заговаривать кровь и различные болезни, но вокруг этого нарастает жуткий ком суеверной чепухи и выдумки. Трудно отделить.

И рассказал, что в Иркутске, где он учился в 50-е годы, в центре города, было кладбище — старинное, богатое, с памятниками. Кладбище упразднили, разбили на этом месте ЦПКиО. Отдыхающие гуляли и спотыкались о холмики, потому что все срыть невозможно.

Однажды по городу разнесся слух, что в одном доме летают вещи. Хозяева в страхе объявили об этом, и к ним приезжала из Москвы какая-то научная комиссия. Горожане, созерцая это зрелище, повалили забор вокруг дома. Любопытных были толпы. По дому летали стулья, книги, патефон и т.п. Хозяева не вынесли — съехали. Дом заколотили, а в газете поместили заметку, что вещи якобы подбрасывала и ловко пускала по воздуху сестра хозяйки, И патефон, кружащийся в воздухе, в том числе...

Хозяин дома, когда крушили кладбище, уволок с него могильные плиты и памятники под фундамент. Кирпич — где достать, да когда еще повезет, — а здесь готовый фундамент. Таким образом, дом, где происходили напугавшие всех явления, стоял на могильных плитах. Если как-то объяснять эти явления, то, видимо, два обстоятельства — могильные плиты и летающие предметы — имеют отношение друг к другу.

Отец А. отмечает, что парапсихолог Васильев в своей изданной книге пишет о степени научной достоверности фактов, когда смерть какого-то человека ощущалась двумя людьми, находящимися в разных и весьма отдаленных местах. Известен случай с Фомой Аквинским — хрестоматийный пример.

Сам отец А. видел однажды призрак. Он имел человеческий образ. И звук — потрескивание, как будто снимают синтетическую рубашку или кошку гладят. Ощущение потрясающей гадливости. «Напугать меня трудно, — говорит отец А., — но здесь... как если бы за воротник таракан заполз».

Мне в очередной раз вернули книгу из издательства с отрицательной рецензией. Основные аргументы: очернительство, «смакование негативных сторон нашей действительности», «копание в грязном белье» и т.д. Я, разумеется, все свои обиды и сомнения — к отцу А., на исповедь, «Может быть, издание книги — мирской соблазн? Не тщеславие ли мною движет?» — спрашивал я его. Он отвечал примерно следующее; «Вы же не для себя пишете. Резонанс нужен поэту. Нужно взглянуть на себя со стороны. Книгой. Рукопись читают избранные — доброжелатели, посвященные — узкий крут. А у книги круг шире. Больше проб на прочность, излом, изгиб — как хотите — вашего творчества». И тогда же на исповеди: «Современный биолог сказал, что ад легче изобразить, чем рай, потому что в аду живем. Краски под рукой. И это верно... Краски под рукой. А когда выше поднимаешься, вот тогда-то слов и не хватает. Неоткуда взять, потому что живем не там».

Но куда же деваться, думал я, возвращаясь домой, как быть? Конечно, идти ввысь и по мере восхождения писать теми красками, теми цветами, которые есть на той высоте. Быть верным любой высоте и писать только ее красками — это и значит быть предельно искренним. Но не забывать о восхождении. Это — главное, это — основа творчества.

Подолгу живя в Прибалтике (в Эстонии и Латвии), я возвращался в Новую Деревню «хлебнуть чистого воздуха», делился противоречивыми впечатлениями. Отец А., конечно, многое прояснял.

— В стране может быть высокая бытовая культура, — говорил он, — сервис и т.д., а духовная оставаться на периферии.

Культура в широком, обобщающем смысле — это поток, русло которого по каким-то странам проходит, а какие-то не затрагивает. Путь потока неуследим.

— Не зависит ли это от численности нации? — спросил я.

— Бывают численно великие нации, а не самобытные, — ответил он. — Древние татары, например. Или турки. Татары заимствовали культуру и религиозные культы всюду, где они проходили. Турки чуть не всю Европу заняли, а своей культуры, самобытной, не было...

— Так, значит, путь не проследишь, не предскажешь?

— Да, видимо, он прокладывается по непонятным нам законам...

Он говорил об интуиции — ученого или художника. «Скульптор Герасимов, антрополог. Он воссоздавал образы по наитию, хотя и научно обоснованно. Однако если его портреты известных лиц были фотографически точны, то портреты, которые воссоздают его ученики, только приблизительны по схожести. Хотя ученики пользуются теми же методами, научно обоснованными».

Отец Александр говорит, что каждому из нас нужен панцирь. Волевое усилие, каждодневная молитва. Слово Божие поможет обрести нам защиту в мире. Я продолжил его мысль в направлении, в котором после крещения двигался еще по инерции. «Вся жизнь уйдет на то, — думал я, — чтобы отковать самому себе панцирь. Откуешь, примеришь, а он окажется деревянным. Деревянный бушлат, как говорили зеки...»

«Я уверен, что ни один храм не был закрыт без воли Божией. Церковь всегда отнималась у недостойных. Атеизм — продукт нашего недостоинства. Нужно бороться не с атеизмом в первую очередь, а с лжехристианством внутри каждого из нас». Это не буквальные его слова, хотя смысл точен.

На исповеди: «Грехи, как невидимые микробы, поедают целые народы».

«Чувственность — огонь. Но огонь должен быть лампой или свечой».

«В воде можно утонуть, а можно утолить жажду ».

«Древняя икона отошла в историю не потому, что ее язык устарел, а потому, что все течет, все меняется...»

Он говорит, что современной иконографии нет. Наши копиисты воспроизводят традиционный стиль, канонический образ и т.д. Это, конечно, необходимо сегодня при отсутствии современного стиля. Но это — не оригинальное творчество.

К первой исповеди я готовился тщательно. Исписал чуть ли не целую ученическую тетрадь, но с собой в храм ее не взял. Батюшка слушал меня терпеливо, хотя сзади, как всегда, поджимала очередь исповедников. После каждой исповеди в те начальные годы я отходил от него, как заново рожденный, летел как на крыльях. «Ну как ваши дела?» — был его первый вопрос. Он знал дела каждого, помнил в мельчайших подробностях и включался тотчас, когда подходила твоя очередь. Первое, что ты видел, — это его улыбка и широко раскрытые глаза. Он смотрел на тебя, как на нового человека, всегда с интересом. Это был взгляд ребенка — восхищенный и ожидающий откровения. Невозможно было что-либо утаить. Не потому, что он читал твои мысли (не такие уж они сложные!), а потому, что невозможно на фоне чистого экрана оставаться незаметным черным пятном. А чистота эта — детскость и мудрость — находилась рядом. Она не исчезла и сегодня, когда его уже нет в живых. И если раньше мы чувствовали ее взыскующую правду на исповедях или в личном общении, то теперь она — повсюдна, принимая наши поступки и мысли на свой экран.

Духовные дети отца Алексея Мечёва вспоминают: каждому казалось, что батюшка любит его больше всех остальных. То же самое переживали и мы. Исповедь — особое состояние близости, та благодатная атмосфера таинства, которую нельзя разделить ни с кем. Но поделиться советами духовника можно.

На той первой исповеди он говорил, что в человеческом организме есть мужские и женские гормоны. Эйфорическую любовь вызывают гормоны женские. Мужская любовь — жертвенна: брать на руки, защищать, отвечать за человека. Брать его на себя.

«Нужно беречь верность Богу. Живем-то в основном на периферии Духа. Соблюдая верность,. мы перемещаемся к центру. Верность — точное понятие в общении с Богом».

«Вера — это путь, на котором спотыкаешься, испытываешь духовное очерствление. Мгновенное озарение, благодать даны вам сейчас как аванс. Дальше пойдет настоящая черная работа».

«Зло материализуется. Как выхлопные газы, - скапливается в атмосфере».

16 августа 1979 года

Вчера позвонил отцу Александру, как было условлено о том несколько дней назад. Подошел кто-то из домашних, а потом он. Взял трубку и обратился сразу по имени, как будто у него в кабинете видеотелефон. Договорились встретиться утром на платформе и вместе ехать в храм — завтра его дежурный день, требы.

Я сидел на лавочке, перечитывая свои заметки о Пастернаке (предстояла лекция). Утро, платформа почти пустая, слышу шаги, твердые и неторопливые, поднимаю голову — отец Александр. Серый костюм, желтый портфель, протягивает руку.

В поезде к «моему» Пастернаку батюшка добавил несколько важных штрихов. Пастернак в юности был дружен с Дурылиным, человеком ярким и талантливым, но эклектичным, поверхностно религиозным, как многие в то время. В сталинские же годы его, священника, посадили. В ссылке он женился и, вернувшись, уже не служил.

«Положение Церкви после 1 7-го года неоднозначно. Советский период вмещает в себя: полемику с атеизмом, пробуждение духовного сознания, дифференциацию духовного сознания. Уже прошли самые разные направления».

На исповеди: «Не давать овладеть собой первой реакции, не всегда справедливой. Управлять маской лица». В ответ на мое «патологическая рассеянность на молитве» — он: «К молитве надо ПРОРУБАТЬСЯ!»

Июнь 1983 года

Семхоз. Мы с отцом Александром работали в саду. Кажется, пололи грядки. Во время такой механической работы в саду он, как правило, не расставался с транзистором. Не раз я заставал его с лопатой, которой он довольно ловко орудовал, а рядом на травке — транзистор. Сейчас рядом я, и ему приходится не слушать, а говорить.

«Андрей Боголюбский убит за свой строптивый нрав. Был гордецом и деспотом. Скульптор антрополог Герасимов, воссоздавший портрет князя, установил, что у него был поврежден позвоночник при жизни. Портрет: скуластое, с раскосыми глазами лицо — половецкая кровь. Позвоночник, неправильно сросшийся, вскинул голову. Князь так и ходил со вскинутой головой. Что было, возможно, и причиной, и следствием его гордыни. Канонизирован...

Царевич Дмитрий, сын Ивана Грозного. Эпилептик. Не раз, забавляясь маленькой железной палицей, забивал насмерть кур и гусей. Он со сверстниками играл в тычки, в ножички. В припадке, зажав нож в кулаке, упал, забился, махнул себя по горлу, задел сонную артерию. Все видели. Выбежавшая царица и слуги самосудом убили 15 человек — мамок, нянек и т.д. Учинили допрос. И дети, и взрослые дали одинаковые показания — несчастный случай, самоубийство. Борису Годунову не было нужды мифологизировать этот случай. Понадобилось Лжедмитриям.

За что этот больной и свирепый младенец причислен к святости?..

Геннадий Новгородский. Книжник, создатель так называемой геннадиевской Библии. «Журнал Московской патриархии» (ЖМП) помещает о нем статью в двух номерах с иконами. Настаивал ввести инквизицию в России. Канонизирован...

А Нил Сорский — нет. Как он попал в святцы — непонятно. Возможно, какой-нибудь вольнодумец его вписал втихую…

Народное почитание — сомнительно. Народ чтит Илью Пророка как Бога, прикрываясь христианским праздником».

«Затворники — путь наименьшего сопротивления, Легче уйти от мира, чем остаться в нем, преобразуя его косность. И свою притом...

Западная Церковь провела вивисекцию среди своих святых. Отчислила тех, кто почитался стихийно и не оставил по себе правдоподобных свидетельств.

Восточная же Церковь никак не решится на это. Хотя здесь нужна не вивисекция, а решительная ампутация. Это начальный и значительный путь в христианском самосознании. Есть, разумеется, бесспорные примеры, среди которых Серафим Саровский, Сергий Радонежский. Они были на виду и почитались при жизни».

В тот день я возвращался в Москву; корявыми, прыгающими буквами поспешил записать уже в электричке то, о чем он говорил. Путь долгий — было время подумать...

Действительно, кому молятся многие верующие, призывая на помощь своих патронов? Тому, кто не стоит рядом с Богом, не удостоен Его особой близости, ибо при жизни не был близок к Нему. За что же Он после смерти их приблизит? За их именами не стоит могучий нерассеянный Дух, способный прийти на помощь и допущенный просить помощи и заступничества у Бога.

Многие верующие молятся именам, если не сказать идолам, и молитва их безадресна и безответна. Обозначить круг святых — дело не только богословское или научное, а сугубо жизненное — ибо в жизни опираемся на пустоту.

Декабрь 1983 года

Умер Вадим Тарасов. Не удержался, выпил, а он был «вшитый», пить ему— смертельно опасно. Вносим гроб с телом в храм. Староста Кузьма Абрамович неторопливо, шаркая ногами (ему далеко за 80), идет за гробом. Спрашивает как о, чем-то обыкновенном и привычном:

  – Покойник не пахнет?

  – Не пахнет, — отвечаем.

  – Ну, тогда снимите крышечку, становьте ее вот сюда...

Отец А. знал Вадика чуть ли не со школьной скамьи. Из-под каких коряг только его не вытаскивал! В свое время приставил его опекать пожилую женщину. Брошенная сыном, она «прилепилась» к нашему приходу, точнее, к батюшке.

— Ой, — спохватывается он, — начинаешь рассказывать, хоть мемуары пиши. А мемуары писать нынче опасно. Жаль, что я не Достоевский, — такой материал пропадает... Так вот, Вадик за ней очень трогательно ухаживал. Я говорил Вадику: если снова запьешь, погибнешь. Так и случилось; получил деньги, зашел в пивнушку, а там облава. Весь шалман загребли, и его в том числе. А в милиции их, наверное, избили — сердце не выдержало: конец.

Вадим Тарасов был фотограф, и очень хороший. После смерти у его жены Татьяны оставался большой архив — негативы, редкие батюшкины снимки — фотографировал он отца А. довольно часто. Известен его портрет — улыбающийся, смеющийся батюшка. Серый костюм, Смоляные волосы, чуть тронутая сединой борода. Недавно я попросил у Тани негативы этих снимков. Вот что она мне рассказала: году в 84-м или 85-м ее, как и многих, таскали в Лефортово по делу Н. Однажды она пришла домой и поняла, что без нее приходили «гости». Заглянула на шкаф, где в отдельной коробке хранился архив с работами Вадима. Коробка была пуста... Итак, к досье отца А. в Госбезопасности прибавился солидный видеоматериал. И негатив того сияющего солнечного портрета. Я не удивлюсь, если увижу на прилавках, в широкой продаже, редкие снимки отца А. Эта организация не побрезгует таким заработком. Ведь продают же они анонимное «Письмо Александру Меню».

Ф. К-а отец Александр крестил, пестовал. А вышел из него Иуда. Идейный антисемит.

Такие метаморфозы случались с некоторыми его питомцами. Предательство возникало чаще всего на почве зависти. Если питомцы были явно талантливы и отец А. видел в них возможности к серьезному развитию, он помогал им безоглядно, знал, что времени нет, открывался до последних пределов, что давало повод для критики, казалось бы обоснованной, а на самом деле предвзятой.

Были, наверное, поводы обвинить отца в отступничестве от православных традиций. Например, пост. Воздержание в пище. Лида Муранова рассказывала, как они с отцом Александром работали над записью фонограмм к слайд-фильмам. Батюшка заезжал к ней на работу, в филиал Литературного музея, что находится на Ленинском проспекте. Здесь была хорошая аппаратура и приличные условия для записи. Лидочка готовила кофе, бутерброды, испросив сначала у батюшки дозволения — было время поста, — не грех ли кофий пить в Великий, кажется, пост? На что батюшка, махнув рукой, ответствовал с обезоруживающим юмором: «Ах, 70 лет постимся...»

Но эта его правдивая шутка говорит только о том, что к Лидочке он относился с доверием, не боясь ее смутить своим необычным отношением к посту, строгость которого прежде всего полагал в сфере нравственной, безусловной. И здесь он был неколебим. Кроме того, соблюдение поста назначал строго индивидуально; как врач, учитывая особенности личности каждого «пациента».

Отец Алексей Мечёв рекомендовал своим чадам не вводить в соблазн соседей по столу, есть, что подают, если в доме, куда они пришли, не соблюдают постов. При этом он ссылался на митрополита Филарета Дроздова, который так и поступал.

Разумеется, не все понимали такую вольность нашего батюшки. И те, в ком тлел уголек зависти, разжигались на этих примерах и в конце концов становились его врагами. Уберечься от их глаз было невозможно. Отца А. окружало огромное количество народа. Время на узнавание каждого было мизерным. Приходилось им доверять и уповать на Господа — как Он рассудит: будет новым человек союзником, помощником или недоброжелателем.

Однажды, когда случилось такое предательство — ушел из прихода А.Б., — отец А. воскликнул сокрушенно: «О, я вывел в жизнь столько чудовищ! Его уход — это нож в спину...»

Его уход не был внезапным. Я стал замечать что А.Б. не упускает случая скомпрометировать отца А. и даже больно поддеть. Исподволь внушал, что человек, которым все восхищаются, не может пребывать в смирении, не может не возгордиться. А.Б. был умен, хорошо образован, и батюшка прислушивался к его замечаниям по поводу своих книг. То ли к «Истокам», то ли к «У врат молчания» он написал целый трактат на нескольких страницах, и батюшка (по словам самого А.Б.) во многом с ним согласился. Эрудированный, покладистый, пунктуальный, он был помощником незаменимым. Но исключительное положение в приходе сломило его. Я всегда говорил, что близость к батюшке некоторых людей развращает. Однажды была встреча у меня дома. За столом, как обычно, в центре внимания отец А, Но здесь образовалось два центра. На противоположном конце стола вокруг А.Б. составилась группа из нескольких человек, А.Б. что-то громко и смешно рассказывал, привлекая всеобщее внимание, его соседи дружно реагировали на шутки, и голос отца А. терялся в этом гаме. Я подсел к нему, едва ли не разъяренный поведением веселой компании. А отец А. продолжал говорить, странно поглядывая в их сторону... В его взгляде не было укора, а только смущение и, наверное, уже зародившаяся догадка, что с А.Б. происходит неладное и это может привести к катастрофе. Его взгляд выражал и смущение, и тревогу...

Он «вывел в жизнь чудовищ»... Как это понимать? Он чувствовал ответственность и не снимал своей вины даже там, где отступничество оказывалось злонамеренным. Он считал, что в любом случае Мог подать повод к соблазну, ибо как человек, близкий к святости, объективно чувствовал свою «нечистоту».

Г.Д. работал, в храме алтарником и был не очень дисциплинирован. Попросту манкировал своими обязанностями. Постоянно опаздывал на службу, часто едва-едва поспевал к Литургии верных.

Отец А. носил ему книги — портфелями — учись! А он заводил романы с эйфорически настроенными прихожанками, писал про это туманные стишки и в буквальном смысле слова дремал на богослужении. Нередко в кресле, что стоит в алтаре, У нас ходила даже шутка, напоминающая армейскую: «Г.Д. спит, а служба идет». Батюшка все прощал, а новый настоятель — о. Стефан — выгнал его тотчас же, как только тот нарушил церковную дисциплину. О. Стефан был строг по части устава и, прикрываясь этим, очень скоро ожесточился против отца А, Г.Д. некоторое время «прокантовался» в московских приходах и был рукоположен — уж наверное, не без ходатайства отца А. — Хризостомом, в то время епископом Харьковским и Белгородским. Получил приход в Белгородской области и из одной крайности влетел в другую. Его душевная аморфность сменилась фанатическим уставничеством. Он служил обедню по три-четыре часа. Молебны, крестины панихиды — по всем правилам монастырской традиции. От прихожан, особенно молодых, требовал абсолютного послушания и разрыва с теми условиями жизни, которые, по его мнению, мешали их действительному и полному воцерковлению. В городе он появлялся в рясе, что, конечно, вызывало на улицах такое же смятение, как если бы он въезжал в город на слоне. Люди окаменевали при виде живого попа, да еще в рясе, да еще молодого, останавливался транспорт. Все смотрели на отважного батюшку: обличье священнослужителя большинству людей было известно разве что по карикатурам в «Крокодиле».

В один их таких публичных спектаклей Г.Д. встретил на улице свою прихожанку, которая, естественно, должна была подойти к нему под благословение, что она, накаченная его строгостью, и сделала. Белгород — городок небольшой, все знают друг друга, и вскоре эту прихожанку — молодую поэтессу — выставили из Союза писателей, куда уже почти приняли. Дело происходило в начале 80-х годов. Жизнь ее поломалась мгновенно, в итоге ей пришлось уехать из родного города.

Такое поведение ревностного молодого батюшки было, конечно же, непозволительным в условиях тотальной слежки и гонений на верующих. Такие крайности поведения, увы, плод расстроенной психики, характерный ее признак.

Отношение Г.Д. к отцу Александру резко изменилось. Этот новоиспеченный «апостол Православия» стал обличать батюшку и анафематствовать. Написал ему километровое письмо, из которого я — батюшка дал мне прочесть — запомнил основные положения.

1. Толкуете Св. Писание неверно, не используя опыт и наследие святых отцов.

2. Ваш приход утонул в безнравственности. Разрешаете противозачаточные средства.

3. Прихожане не строго соблюдают пост.

И вообще подрываете основы Православия — намеренно или по недомыслию. Таков тон этих вздорных филиппик.

Его брат, тоже священник, но не разделявший позиции Г.Д., привез это письмо отцу Александру и просил его ответить. Отец А. обещал ответить, но без богословских обоснований, кратко. Говорил об этом с улыбкой — с горькой улыбкой.

Вчера его вызывали в Лефортово на допрос. Приехали в Новую Деревню и отвезли на машине. Отец А, сумел передать Марии Витальевне конверт с бумажками и записной книжкой.

Допрашивал молоденький гебист, лет тридцати. Но за стеной, через микрофон, слушали другие. Отец А. знал это наверняка.

Относительно А.Б., которого арестовали весной, все вопросы отметал: не виделись очень давно.

«Впечатление, что дело А.Б. идет к концу, — говорит отец А., — но вся их кухня есть отражение политической ситуации в мире».

А.Б. рукоположил за границей католический епископ. При обстоятельствах очень путаных, в каковые отец А. не вникал, когда эти сведения до него доходили, А.Б. ушел из прихода, обратился в католичество, и отец А. имел право им не интересоваться. Поэтому его ответы гебешникам были искренни и во многом правдивы. На вопрос о рукоположении отец А. ответил вопросом; «Как он может быть католическим священником, если женат?» «Папа разрешил», — возражали подкованные в церковной юрисдикции гебисты.

— При удобном случае, — говорил отец А., — всегда выгодно воткнуть шпильку Римскому Папе. Инкриминировать ему вмешательство во внутренние дела... Но, между прочим, епископ, рукоположивший А.Б., не прояснил для себя всей ситуации. Другой епископ, побывавший в Москве, был против рукоположения.

О Льве Николаевиче Толстом отец А. не раз высказывался неожиданно строго. Вот и сейчас: «Удивляет глупость гениального художника. Он был человеком колоссальных знаний, а в сердце ничего не удержалось. Не понимал, не знал, что происходит. Отсюда метания».

На исповеди: «Бог, видя нашу слабость, шутя защищает нас».

Я понял смысл этой фразы много времени спустя. Отец Александр, наверное, имел в виду, что наши падения порой выглядят со стороны комично...

Я заметил, что мы не умеем слушать отца Александра. То и дело перебиваем, не даем ему договорить. Это, конечно, от робости и эфемерности нашей мысли, которую мы боимся упустить. Причем он читает наши мысли в самом зачатке. Только откроешь рот, он уже знает, что ты хочешь сказать, и, подхватывая, развивает твой замысел или мягко пресекает.

4 июня 1985 года. Семхоз

Эта запись начиналась словами, дважды подчеркнутыми: «Вечером у Лисянского». А дальше идет изложение мыслей отца Александра, которые, таким образом, я приписал Марку Лисянскому.

Лето 1985 года было тревожным. Приход здорово трясло. Обыски, допросы... в те дни в метро я встретил Мишу Г., нашего прихожанина, который не находил в себе смелости говорить без обиняков — да, да — нет, нет, — и чекисты сумели из него что-то вытянуть. (По принципу: сунь палец, всю руку откусим.) Заметив меня в метро и показав глазами на свободное место рядом, спросил: «Ты один? Хвоста нет? Не следят за тобой?» Я со дня на день ждал обыска, поэтому записи вел осторожно. То, что в изложении известного советского поэта могло сойти за оригинальные мысли исторического содержания, в устах опального священника было явной крамолой. (Марк Самойлович Лисянский, поэт, добрейший человек, жил на даче в Семхозе, и я его иногда навещал.) Итак, вечером у Лисянского.

Он говорил о несостоятельности русского монархизма в XX веке. «Царь — помазанник Божий. Он — центр — сдерживает центробежные силы. Но он центр для православных, а для инославных — мусульман, буддистов, католиков, протестантов и т.д. — кто он? К XX веку Россия стала великой державой, включающей Народы различных вероисповеданий и религий. Поэтому монарх уже не мог быть центром. Монархизм возможен на ранней стадии государственного развития. Англичане оставили его чисто декоративным атрибутом, испытывая уважение к традиции. В России уважения к традиции никогда не было. Если бы Россия оставалась в границах XIV — XV веков, она могла бы считаться православной и тогда царь (монарх) мог бы оставаться незыблемым центром. Но, завоевывая народы, монархия изнутри разрушала авторитет богопоставленной власти. В 1905 году разрушение достигло критической точки и царь уступил так называемому конституционному правлению. Развитие государства перешло в новую фазу».

Суммируя это, я для себя сделал вывод: 17-й год имеет фундаментальную причину, связанную с естественным (последовательным) развитием русской государственности. Монархия сама расшатывала свой авторитет руками раскольников, декабристов, народников, социалистов, революционеров. Революция — естественное следствие развития России, хотя и кровавое. Кровавое, как расплата за кровь завоеванных народов.

Об этом отец Александр заговорил, вспомнив монархические взгляды В.В. Шульгина, которые хорошо усвоил и развивает сегодня его крестник, наш прихожанин.

— Антисемитский душок, — сказал батюшка, — неотъемлем от монархизма, которому не на что опереться...

В эти дни мы строили стеллаж в нижней террасе его дома. Книги в кабинете заполонили все свободное пространство, стояли на полу штабелями, загромождали стол, нависали кренящимися торосами. Надо было спасать хозяина. Тем более, что он давно мечтал о большом стеллаже, куда мог бы эвакуировать второстепенную литературу, ненужную под рукой. Место определилось само собой — передняя нижняя терраса, в которой лет пять назад в летние месяцы жила Надежда Яковлевна Мандельштам. Сейчас терраса пустовала. Там висел большой фотопортрет Елены Семеновны, мамы отца Александра, и распятие.

Работа заняла у нас три дня. Благословенная радостная работа. Человек пять прихожан, способных обращаться с рубанком и забивать гвозди, счастливы были послужить тому, кто безотказно и пожизненно служил им.

Вечером батюшка вышел нас проводить, держа высоко свечу и прикрывая ее от ветра ладонью. Впереди Леня Василенко с большим рюкзаком (вместившим весь инструмент), я, ведя в поводу велосипед, Миша Юровицкий, Гриша Зобин. И позади всех — он, высоко поднимая свечу. Свет дотягивался до нас — можно было разглядеть доски под ногами, положенные прямо в грязь. Это место всегда топкое, сколько бы ни кидали сюда кирпичей и мостков. Трактор всякий раз вминал их в жижу. Тракторист жил в соседнем доме и подкатывал «ко крыльцу» на собственном транспорте — мостить его путь было бесполезно. Однако мостили, потому что иного пути не было.

Я оглянулся. Вид у батюшки вдохновенный. Сияли его глаза, борода. Лицо светилось, кажется, счастливое...

СВЕЧА

Он вышел проводить нас до калитки,

а проводил за лес . . .

Черным-черна

стояла ночь вплотную, как стена.

И на развернутом на звездном свитке

надмирные мерцали письмена.

Высвечивала его свеча

из тьмы — сараи, груду кирпича,

мостки, канаву, месиво дороги,

буксующей сквозь времена и сроки,

немыслимое на себе влача.

Он пошутил: а дальше вас направит

вон та звезда, идти за ней легко...

И в знак того, что вниз свечу не ставят,

над головою поднял высоко.

На исповеди: «Все начнется новое, когда внутри, в душе положитесь на волю Господа. Простор иной открывается, когда смиришь себя. Не мстить, не падать перед лицом подлости на уровень подлости»,

28 августа 1985 года

После службы мы с Марией Витальевной пошли на дачу, где она снимала террасу и небольшую комнатку. Дача находилась довольно далеко от храма. Условились, что туда же придет отец Александр, как только освободится.

Приготовили завтрак, я нарезал огурцы, помидоры. Мария Витальевна сварила кочанчик цветной капусты. Вчера кончился Успенский пост. Горячее она готовит ему один раз в сутки.

Еще при о. Стефане (прежнем настоятеле) батюшку стали исподволь отстранять от стола. Когда кухней ведала тетя Маруся, а старостой была Ольга, которая выделяла маленькую сумму на кормежку второго священника, отец Александр имел минимум пищи. А ему и надо минимум. Но вот «ушли» из старост Ольгу, оттеснили от хозяйства тетю Марусю, и отец А. остался без обеда. Иногда ему предлагали со стола о. Стефана, но чаще он довольствовался сухим пайком, который привозил с собой.

Мария Витальевна взяла на себя обязанности стряпухи. Однажды женщина, готовившая пищу настоятелю, спросила Марию Витальевну: «Есть у отца Александра что-нибудь на обед, а то у меня супу немного осталося?» Таким образом, о. Стефан полностью отделил отца Александра от питания, а новый настоятель Иван Клименко и не восстанавливал элементарной этики, при которой еще со времен апостолов заведено в Церкви: «Трудящийся достоин пропитания».

Груженная сумками Мария Витальевна (ей уже 82 года) приезжает из Москвы, и часто сначала в храм, а из храма на дачу... Эта женщина нянчила его еще в детстве...

Батюшка пришел, конечно, голодный — был час дня. Не дождавшись горячего, потянулся к помидорам и, ткнув два-три раза вилкой, встал на молитву; «Благослови, Господи, питие и ястие!..»

В этот день отец А. рассказывал об Иркутске, о школьных и студенческих годах. В Иркутске он познакомился со священником, который приехал из-за границы. Молодой человек, с детства не получивший религиозного воспитания (мать — светская женщина: шляпки, маникюр). В войну, через плен, попал за границу. Там его шатало и мотало по Европам, пока, наконец, не попал в Руссикум — духовную семинарию в Риме, которую он не закончил по каким-то причинам. Все его рассказы о Риме, о Ватикане сводились к внешнему, к ресторанной теме; где, что и как подают. По линии «голубизны» он скомпрометировал себя уже и там, а здесь попросту «отмотал срок». В нем выразился «представитель», некий образ разжиженного западного духовенства.

— Этот человек видел и слышал отца Сергия Булгакова! — сверкая глазами, говорил отец Александр.

Кроме анекдотов из духовной и светской жизни, он ничего не вынес оттуда. Например, что Кологривов, живя в Риме, купил однажды (и дорого при этом заплатил!) шапку-ушанку и ходил в ней осенне-зимний период. Это была дань ностальгии.

Молодой священник щеголял в широкополой шляпе, в модном плаще. Был он высок ростом, красив. В Россию вернулся в конце 40-х годов вместе с той волной священников, которых выманили из-за границы наши власти... Как известно, всех их рассовали по периферийным углам, где они испытали множество лишений. Этот оказался в Сибири.

Он был послан о. Александру промыслительно, что тогда же почувствовалось. Будучи иеромонахом, он служил по восточному обряду. В нем было заметно «понижение духовной температуры».

— К этому времени, — говорит отец Александр, — я достиг полноты в своем развитии, акмэ. Он был послан провиденциально. Рядом с ним я мог ощутить душноватую атмосферу, о которой уже отлично знал. В это время я штудировал историю папства (несколько изданий), историю инквизиции. В библиотеке Иркутского университета, где я занимался, в то время сохранились еще уникальные книги, чем я, конечно, пользовался.

Итак, Католичество повернулось к Александру не лучшей своей стороной, заставив трезво подумать о конфессиональных границах. Но и Православие открывало отнюдь не идиллическую панораму.

14 — 15-летним юношей он работал алтарником в церкви Иоанна Крестителя на Красной Пресне. Там служил оригинальный священник, Лицо Дон Кихота, худой и мрачный. Оживлялся, только когда примет водочки где-нибудь в алтарных кулисах. Чекушка и кусок колбасы всегда были при нем.

Или диакон — все лесковские персонажи, — который совершенно «соскучился». Он если не читал и не прислуживал, то, сидя на полу, считал деньги — огромные сотенные простыни. Разглаживая их, слюнил пальцы.

Был отец Павел (звали Паша) — рыжий детина, всегда сонный вид, совершенно не понимавший, что происходит в храме. Когда приходила его очередь исповедовать прихожан, он доставал книжечку Кришнамурти и читал по ней правила морали. «Паша, отдайте мне эту книжечку, зачем она вам?» — попросил его юноша-алтарник (который уже вовсю интересовался Востоком). «Что вы, что вы, — ответил Паша, — здесь все так просто написано!»

Однажды этот юноша читал поминальные записки, читал, видимо, быстрее принятого. Какая-то женщина обратилась к нему: «Вы что, кадровик?» Александр (а это был он) не мог понять вопроса, который подразумевал причастность к гражданской профессии. По ее мнению, так отчетливо и быстро могут справляться со своими обязанностями только вымуштрованные служащие-кадровики...

Отец Андрей Расторгуев был настоятелем Воскресенского храма в Сокольниках. По воскресеньям после вечерней службы он читал Евангелие по-русски и растолковывал его прихожанам.

«Помню, — вспоминает батюшка, — я задал ему вопрос относительно одного смущавшего меня эпизода. Иисус говорит апостолам: «Ибо истинно говорю вам: не успеете обойти городов Израилевых, как придет Сын Человеческий». Тогда это место казалось мне смутно изложенным. Христос, очевидно, имеет в виду кару Господню за неверность избранного народа — разрушение Иерусалима, разрушение Храма и окончательное рассеяние израильтян.

Отец Андрей совершенно неожиданно ответил, что слова Христа могли быть не поняты апостолами и, соответственно, неверно изложены. Такое мнение было явным вольнодумством тогда и теперь. Да, теперь, потому что контингент священников в массе посерел. Ведь не каждый священник и Библию сегодня имеет, с чем недавно вынужден был согласиться наш епископ...

Отец Андрей пытался собрать свой приход. Никто ему не препятствовал.

Объяснение Евангелия в храме имело место в нескольких московских приходах и не считалось религиозной пропагандой. Просто мало было священников, способных на это».

Я подумал, что отец Дмитрий Дудко, возродив эту традицию в начале 60-х годов, попал в диссидентский круг, а может быть, и сам его создавал. Чтение Евангелия с ответами на вопросы чисто политического содержания вызвало у властей соответствующую реакцию, и традиция эта стала криминальной.

«Отец Андрей служил новолетие 31 декабря, — продолжает батюшка. — Я был однажды. Ровно в полночь били колокола, красиво трезвонили. Открывался алтарь, и священник выходил к пастве. «С Новым годом!» — поздравлял он всех радостно.

Он был хорошим священником, но вкус, кажется, его иногда подводил. Храм Воскресения сложен из красного кирпича. Четкая кладка хорошо сочеталась с серебряными луковицами куполов и строгими простыми крестами. Храм задуман в духе модерна. И надо сказать, такое сочетание изящества и грубоватости — кирпичная кладка — делало храм своеобразным.

Отец Андрей заштукатурил кирпич, покрасил в синий и зеленый цвет, кресты заменил на ажурные. Получился купеческий вид».

С семьей Меня очень дружил отец Василий Серебрянников. Он был близким человеком в их доме. С ним можно было говорить на разные темы. Глубоко пессимистическое состояние души выдавало в нем надломленного, больного человека, подверженного депрессиям. Последние годы он служил в Филипповском переулке на Арбате.

Идеи деятельного монашества носились в воздухе уже в конце XIX века. Они есть у Достоевского (старец Зосима). В 20-е годы, во времена страшных гонений на Церковь, Свенцицкий издавал машинописный вариант подпольного журнала «Монастырь в миру», самиздат тех лет.

***

Блаженны нищие духом

Пожизненный отбываем

срок — нужда да туга.

Доходим, точней, доплываем

до т о г о берега.

Привычные к оплеухам

и лажам со всех сторон...

Ах, кабы нищие духом!

Нищий духом — силен!

Его никаким чернухам

и разрухам — не размолоть.

Воистину нищего духом

не оставляет Господь.

Он срока не отбывает,

с зоной, как все, знаком.

Он вечным себя считает

не узником — учеником.

– Будет голод в России? —

Незадолго до смерти спросили

отца. Ничуть не смущен,

— Будет, — ответил он.

Но Господь вам поможет... Недугам

и нуждам Он знает счет.

Поможет вам... Нищему духом

Он только и подает...

Сентябрь 1985 года

Уже в детстве многое определило интерес отца Александра к естественным наукам. Учась в Школе, он поступил в Общество охраны природы. Каждую неделю бывали экспедиции. В Воронежском заповеднике вел наблюдения за бобрами. И однажды делал доклад в университете, на Moxовой, в знаменитой аудитории, где в свое время выступали Владимир Соловьев, Мережковский.

В Воронежском заповеднике простор для наблюдений... «Загадочные существа — летучие мыши, — говорит батюшка. — Ночной образ жизни, кровососы, очень близкие по эволюционному ряду к человеку. Залезешь на дерево, накроешь дупло ладонью и вытягиваешь по одной».

Руководил экспедициями Смолин (о нем есть справка в словаре юного биолога). Юноши были разные. Брали с собой и выпивку... Любимый писатель этого времени — Бельше. «Эссе о животных». Кроме того, его книги: «Любовь к природе», «Дни творения». В школе тесной дружбы не было ни с кем. В основном — внешкольное общение. Взгляды формировались там. Например, в биологическом кружке к «идеям» Лысенко у всех было критическое отношение.

«В эти же годы я увлекался, — вспоминает отец Александр, — рисованием. Любимая техника моя была акварель и темпера. Занимался у художника-анималиста Ватагина. Он не просто лепил и рисовал животных. Он передавал их душу. Я и сейчас в массе рисунков отличу ватагинских зверей. В его работах явлен не просто стиль, хотя и это есть, но — ориентация на душевную ипостась.

Он видел в животных перевоплощенных людей. Это, конечно, чисто индуистские представления. Так или иначе, а душа в ватагинском животном чувствовалась. Впрочем, многие зоологи признают, что у зверей есть душа. Сам старик Дуров гипнотизировал животных. И таким способом добивался дрессировочного эффекта.

Очень меня занимали обезьяны. Больше половины наших проблем — обезьяньего происхождения. Известен случай с канистрами, создавший в обезьяньем стаде «революционную ситуацию». Маленький обезьяний заморыш вдруг наткнулся на две пустые канистры. Поднял их и ударил друг о дружку. Раздался шум. Ударил еще раз — понравилось. Ударил со всей силой, стадо притихло, замерло. Потом он угрожающе стучал этими железяками всякий раз, когда хотел заявить о своей воле и величии. Стадо признало его вождем, и он оставался им до тех пор, пока кому-то из администрации не наскучил шум и злосчастные пустые канистры не были выброшены. После этого никто не стал пугаться бывшего вождя и он опять превратился в заморыша».

В классе пятом мальчик уже хорошо понимал, что происходит. Родителей пугали его общественные и политические взгляды. Родители были люди лояльные. Отца перед войной арестовали за ошибку, допущенную в ведении документации, в сорок первом году он был сослан на Урал, где и работал инженером до окончания войны.

Учился Александр (дома его звали Аликом) посредственно. На школу смотрел как на казарму, окончанию — 1953 год — радовался, как избавлению.

В школе на уроках — читал. Проделал дырочку в крышке парты — и читал. Фаррара, например. Сидел, между прочим, не на последних партах, учитель вряд ли мог не заметить его отсутствующего присутствия, однако как бы не замечал. Учителя были, конечно, разные... Математик считал его безнадежным двоечником и любил выговаривать вслух: «Садись, Мень, ты — дурочкин...» В день смерти Сталина, утром, он пришел к своей знакомой, дочери критика Альтмана, за которой ухаживал. Она жила в Лаврушенском переулке. Открыли дверь чекисты с наганами. В доме проводился обыск по всей устрашающей форме. На звонок вышла дочь, и вместе с Александром, не задерживаясь и, главное, не будучи задержаны, они выскочили на улицу. Небывалый случай. Выпустить из квартиры, где идет обыск, кого-нибудь, да еще не задержать пришедшего в эту квартиру... Возможно, чекисты были потрясены событием, только-только объявленным по радио.

Юноша и девушка шли по траурному городу. Она плакала — не могла сдержать слез. Он пошутил: «Наверное, прохожие думают, что ты оплакиваешь смерть вождя». В шутке была ирония в адрес умершего, которую мало кто мог позволить себе в этот день. Кстати, отец девушки в этот день действительно плакал по поводу смерти, затмившей его арест. Он был убежденным сталинистом, таковым и остался, когда вышел через полгода. Непоколебимый коммунист 20-х годов.

На похороны Сталина пошел. Вспоминает: «Как же — мне нужно было все это видеть. И я видел, что люди в большинстве жили своим — говорили о своем, смеялись, были среди них и пьяные, и озабоченные, как всегда. Я прошел Трубную и где-то в переулке свернул в сторону и растворился в толпе. Было много конной милиции. Народ кричал на них — казаки!

В 15 лет я уже осмысленно видел перед собой цель, которую атеисты могли бы назвать «религиозной пропагандой». Знал весь курс духовной семинарии и академии. Но хотел получить настоящее образование. К тому же понимал, что семинария в то время была рассадником невежества.

Поступил в Пушной институт (тогда он назывался Пушно-меховой), что находится в Балашихе. Курс был интернациональным: 5 якутов, 4 калмыка, украинцы, русские, еврей — один. С третьего курса всех отправили в Иркутск. Там, напротив института, находилось епархиальное управление, где работал истопником. Под землей работал, а все же заметили. Меня тогда интересовали межконфессиональные проблемы. В Иркутске была сильная баптистская церковь. Я к ним ходил. В четверг, помню, специально молодежный день. Конечно, относился к ним с предубеждением, но видел — вот это Церковь, вот это жизнь! А в нашем храме архиерей один раз в месяц скажет проповедь, вроде политинформации; старушки, полумрак...

Студентами мы жили, конечно, голодно, но очень дружно. До сих пор встречаемся всем курсом, кто остался в живых... В прошлом году отмечали 25-летний юбилей окончания.

Но мне окончить не дали. Сдал госэкзамен, а к диплому не допустили. Две группы нашего курса решили в мою защиту объявить забастовку. Насилу уговорил их этого не делать. Ректор мне доверительно прошептал: «У нас есть верующие, но ты — уж ни в какие ворота не лезет!» И правда,  не терялся. На    лекциях «Кролиководство», «Организация труда» вовсю писал основную свою книгу «Как и чему учит Библия». Этот труд — первоатом всего последующего 6-томного цикла «В поисках Пути, Истины и Жизни». Основные идеи уже были здесь заложены. Зерна, из которых стали потом расти книги — одна за другой, начиная с «Сына Человеческого» и до «На пороге Нового Завета».

Была намечена там и средневековая эпоха. До которой, если основательно браться, еще нужно дожить, сами понимаете...

Книгу «Как и чему учит Библия» я сам иллюстрировал картинками из мировой живописи. Некоторые иллюстрации вошли в печатные книги, некоторые — даже в диафильмы. В 50-х годах, в эмбрионе, был явлен весь свод.

Когда началась «оттепель» после XX съезда, в букинистические понесли старые книги. В Москве «буки» были завалены Бердяевым. В Иркутске, на рынке, лежали все тома Владимира Соловьева, которые я и купил. Книг со мной в Иркутске было много. Мировую философию в основном проштудировал там, в тайге, на практике. < ... >

Провожая меня на вокзал, ребята тащили тринадцать чемоданов книг. Это была процессия гномов.

Я мог оттуда же, из Иркутска, загреметь в армию. Пришел в военкомат. Объяснил, что женат, что уже родилась дочь... Усталый военком, фронтовик, посмотрел на меня понимающе и — отпустил домой к семье. А ведь должен был вручить повестку «с вещами».

Изгнали меня из института 6 марта 1958 года, в этот день была свадьба у нашего друга по группе. А уже 1 июня 1958 года меня рукоположили в диаконы.

В Иркутске, как я сказал, жилось голодно. Жрать было нечего. Как-то нам выделили лицензию на отстрел одного оленя. Пошли в тайгу с карабинами, все как полагается. У меня 1-й снайперский по стрельбе. Разошлись в разные стороны. Снег глубокий, иду — восхищаюсь, щурюсь на солнце. Вдруг в десяти шагах — косуля. Справа от меня... Чуть боком... Ушки остренькие, ножки втыкает в пуховой снег — грациозная, палевая... Я про ружье забыл... Хотя греха, конечно, не было бы. Есть-то надо что-нибудь. Когда сошлись в круг, друзья были с добычей, а я про свою не сказал. Я, признаюсь, за свою жизнь не убил ни одного животного. Убил однажды – шмеля. Очень мучился.

Ко мне туда уже приезжала Наташа. Познакомились мы с ней в институте, но были на разных курсах. Она осталась в Москве, а туда приезжала уже как невеста. Бывало, мы с ней уходили на ночные свидания, а мой сосед по комнате Д. переписывал книги, которых у него не было. Которых тогда вообще была капля...

Мы учились на одном факультете и жили в Иркутске вместе с Глебом Якуниным. Однажды чуть не год нам пришлось жить с ним в ... свинарнике. Хозяйка, у которой мы снимали угол, женила сына, и угол отошел к молодым, а постояльцев не гнать же на улицу. Наскоро подновили свинарник, где ранее обитала съеденная на свадьбу свинья, и поселили нас. От института было довольно далеко. Вставали до света, или он чуть брезжил сверху в узенькое окошечко. Стояло, конечно, амбре, но куда деваться?

Глеб тогда был теософом, читал «Сверхсознание» Лодыженского. Это выяснилось уже на первом курсе, в Москве. А в Иркутске наше сближение закрепилось общностью быта.

В свое время я анонимно написал его биографию для «Вестника РСХД» (Русское студенческое христианское движение). На Западе вышла о нем книга с предисловием Краснова-Левитина, где есть неточности. Почему-то Левитин не воспользовался «моей» биографией, хотя она — исчерпывающая.

Иркутск дал мне картину абсолютной ясности того, что происходит в стране. Неподалеку находился лагерь. В колхозах не было ни одного коренного жителя — все ссыльные из России. Нет, был один, инвалид, приехавший в Сибирь во времена столыпинской реформы.

Обычаи сибирские сначала смущали, потом привык. Собираются на праздник, садятся за стол — перед каждым по граненому стакану. Наливают молча. Пьют. Опять наливают — молча. Опрокидывают. И здесь начинается — кто в лес, кто по дрова. Каждый говорит о своем.

— И вы тоже пили?

— Пил, а куда денешься.

— Не такой уж сибирский этот обычай. В ЦДЛ также пьют...

— Или, например, охотник придет, сядет, сначала расскажет о том о сем, о глубоком снеге, о завалах в лесу, а уж потом пригласит: «Пойдем, лежит там — олень или медведь».

Среди бурятов встречал очень умных людей. Чувствовалась порода. Помню одного ламу. Работал, кажется, сторожем. Тонкого склада человек. Между прочим, среди аборигенов многие вообще не слышали о протопопе Аввакуме...

Так вот, приехав в Москву и будучи рукоположен в диаконы, начал служить в Отрадном у отца Сергия Орлова, который слыл самым строгим уставщиком. Но он-то был еще сносным. Свирепствовала его сестра, ревновала к пастве.

О. Сергий поставил меня катехизатором. Тогда много крестилось взрослых людей — два-три человека каждое воскресенье. Передо мной стояла задача объяснить человеку с нулевыми знаниями, во что он крестится.

Храм с внешней стороны был разрисован библейскими и евангельскими картинками. Я и водил вокруг храма новообращаемых в течение 10 — 15 минут, а потом их крестили.

Жили мы втроем, я, жена и дочь, в маленькой комнатенке, холодной и мокрой. Зимой на стенах —  лед, летом — сырость. Платил о. Сергий 100  рублей (тогдашних 1000). На троих не густо. Да на свои деньги приходилось покупать дрова. Когда я хотел, будучи рукоположен, остаться в храме на больший   срок, о. Сергий сказал, сожалея: «Нет, на двух священников нам не хватит зарплаты». Это была — царство ему небесное (батюшка перекрестился. — А.З.) — ложь. Сам он получал 600 рублей, хотя жил один, без семьи, в большом  деревянном доме из 8 комнат. Где, кстати, живет сейчас о. Валериан. О. Валериан тогда работал инженером, я его знал, в юности ухаживал за его сестрой.

Антисемитских настроений в Церкви тогда не было в сегодняшних размерах.

Потом перевели меня в Алабино. Это старинное имение (точнее, руины), последние хозяева которого были князья Мещерские. С княгиней я дружил и много общался.

Однажды — это было после 1905 года — с проходящего мимо поезда убежали три бандита. Они пришли в имение, назвались политическими, сказали, что за ними гонятся, попросили их спрятать. Княгиня была либералка и бандитов спрятала, а через несколько дней они ушли. В 17-м году имение разорили, церкви снесли, дом разграбили — словом, разнесли по атомам дворянское гнездо. Осталась только колокольня с небольшой часовенкой, пристроенной, кстати, в конце прошлого века Мещерскими, и несколько колонн, между которыми колхозники стали складывать дрова, как между хорошо продуваемыми опорами.

Княгиню с княжной изгнали и хотели, кажется, казнить как эксплуататоров трудового народа. И вот в какой-то комиссии, перед которой предстали измученные женщины, оказался один из трех бандитов, спасенных когда-то «эксплуататоршей». Он ее узнал. И мать с дочерью оставили в имении, выделили им комнату под лестницей, где раньше жил их дворник.

Имение раньше принадлежало Юсупову. От него осталось много произведений итальянской живописи, скульптура. Да и новые хозяева, Мещерские, не скупились привозить из-за границы произведения искусства. Имение значилось в мировых каталогах с перечнем всех произведений. Среди которых, между прочим, находилась одна из мадонн Боттичелли. (Потом было доказано, что это не подлинный Боттичелли, а художник его школы.) Тем не менее иностранные купцы предлагали княгине за эту работу большие деньги. Но она не хотела расставаться с шедевром. Недавно газеты описали этот факт, подав его под патриотическим соусом.

Оставшуюся часовенку я расписал. Делал эскизы, лазал по лесам. Денег не было. Кое-как оформил одного художника — теперь он занимает видное положение. Он написал заалтарный образ Спасителя — Вознесение, первый вариант того, что сейчас в Новой Деревне. Тоже мой эскиз. Ремонт сделали всем миром.

Из разрушенного храма привезли капители, за одну ночь вмонтировали их в алтарную часть. Ну, это была детективная история. Она уже описана у Зои Афанасьевны Маслениковой.

В конце концов один из прихожан, алкаш, подвел нас и завалил дело со старинными капителями. Мне паяли разграбление архитектурных памятников. Началось следствие, за которое взялся генеральный прокурор Руденко, Только чудо спасло». < ... >

В Алабине далеко не все сразу наладилось. Никак не могли устроиться с жильем. Искали отдельный дом или полдома, но чтобы с отдельным входом. В деревне таких домов давно нет. Изба — одна большая горница, в лучшем случае есть закуток (кухонька) за перегородкой. Нужды в уединении, то есть в отдельной комнате, никто никогда не испытывал. Отдельные комнаты были только у помещиков. Это им нужно было книжки читать да романы писать. Так что пушкинское уединение в деревне сейчас немыслимо — дома такого нет в природе. В чем молодожены и убеждались, ища пристанище.

Наконец нашли. Небольшую клетуху, летнюю конечно. Но хозяйка никак не хотела ее уступить, чтобы отделать под зимнюю. Молодой батюшка обещал бесплатно утеплить эту часть дома, поставить печь, провести трубы и т.д. Насилу ее уговорили, и молодая чета с ребенком поселилась наконец в отдельном доме. После ремонта у них было — вспоминает Наталья Федоровна — две комнаты: кабинет и спаленка; кухонька и маленький тамбурочек.

Им здесь нравилось. Перед домом много свободного места, не засеянного, не засаженного ничем. Можно было не беспокоиться, что дети что-нибудь потопчут.

Летом уезжали в отпуск, дважды — на Селигер, где жили на острове. Там отец Александр научился плавать. Раньше он боялся воды. А друзья, тоже священники, решили его отучить от водобоязни простым и испытанным способом: окунули несколько раз на глубоком месте, пока он сам не поплыл. Но совсем хорошо он стал плавать на Черном море, в Новом Афоне, куда семья, уже с двумя детишками, поехала на отдых.

Поселковое начальство в Алабине относилось к отцу Александру хорошо. Рядом с церковью, как полагается, размещался колхозный клуб, к которому примыкал огромный пустырь. Батюшка попросил кусок земли на этом пустыре — для церковного туалета. И землю дали. При храме появился свой опрятный туалет, что немаловажно для культурного человека, каковым хочется считать всякого верующего.

Начало июня 1985 года. Семхоз

За окном в саду слышны детские голоса. Это Аля, внучка отца А., играет с соседскими детьми, по виду и поведению такими же беспризорными, как и подружки моих дочерей. Увы, среда в подавляющем большинстве — однородна.

— Дочка сказала: попаси, — разводит руками отец Александр. — А как за ней уследишь! Она же ее дочь! Я вчера всю округу обшарил, в лесу, на пруду — нигде нет. К вечеру нашел. Я, знаете, решил не готовить. Жена в отъезде. Нет сил и времени. Решил есть всухомятку.

Мы давно собирались с ним бегать. Да, совершать получасовые пробежки в те дни, когда он не ездит на службу — там бега хватает: в храме, на требах, с людьми он как белка в колесе. И хотя организм его был крепок, хвори все равно привязывались. Он встретил меня возгласом сожаления:

— Три дня мучает артрит. Нога. Боль как зубная. Ночью не дает спать. Спасаюсь только работой. Вот уже отпечатал часть словаря. Макет с фотографиями.

Я пытаюсь   ободрить:

— Бег — панацея от любой болезни.

— Ну что ж, — соглашается он, — соблазн велик. К тому же я готовился к этому дню. Настроился. Рискнем. Я, к сожалению, забыл в Деревне тренировочные брюки. Но ничего, побежим в обычных.

Сейчас, за далью лет, так и вижу его, легко перемахивающего через канаву возле асфальтовой дорожки, с которой мы свернули возле трех дубов, да-да, тех самых, где теперь на февральском снегу лежат красные живые гвоздики... По лесу, по кочкам через валежины, огибая бочаги и разбуксованную глину на дороге.

Дыхание он взял сразу же верно, попал, как говорится, в свой ритм, а я его то и дело спрашивал: «Если больно, повернем назад...» «Нет-нет, — возражал он, — так хорошо, что и останавливаться не хочется». Бежит ровно, хотя заметно явное плоскостопие. Я стараюсь занять его разговорами, не дать говорить самому, а то быстро устанет. Новостей много. Георгий Борисович (ласковая персонификация   аббревиатуры   ГБ)   закинул   широкий бредень. Меня вызывали на секретариат Союза писателей. «Ты православный или католик? » — был задан мне первый вопрос. При обысках у многих прихожан находили фотографии Папы Иоанна Павла II в соседстве с фотографиями отца Александра. Это соседство очень интересовало следователей.

Совместных пробежек было у нас немного в то лето. Его довольно часто вызывали на допросы в Москву. Тоже своеобразный вид спорта... На одном из таких «ристалищ» его предупредили, что примут жесткие меры, если «религиозная пропаганда» коснется детских ушей. Собеседник, кажется, не стеснялся в выражениях, но в интерпретации отца А., смягченной добрым юмором, они не казались зловещими. Он щадил своих яростных оппонентов. Позже, на выступлениях перед большими аудиториями, из зала приходили иногда хамские записки. Он передавал их содержание и терпеливо отвечал на них, не замечая оскорблений.

После одного из допросов, на который его тогда увезли чуть ли не из храма — бывало и такое, — я написал стихи.

НА ДОПРОСЕ

Вы, Отче, одержимый Святым Духом*,

валяйте, проповедуйте старухам,

которым, отправляясь на тот свет,

полезно знать, что можно, а что нет

с собою брать... Но если мы заметим,

что вы протягиваете руки к детям,

предупреждаю, — правда, не шучу, —

своими же — вам бошку откручу.

––––––––

*Святой Дух с заглавной буквы — это, конечно, моя редакция. — A3.

Угрозы следователя сегодня уже устарели. Государство, кажется, начинает понимать, что детям необходимо религиозное воспитание. Вопрос в том, из чьих рук должны принимать дети начатки духовных знаний? И кто определит чистоту этих рук, каким способом? Ударом топора по голове?..

МОЛИТВА ДОЧЕРИ

Боженька, спасибо Тебе за это утро,

что оно такое хорошее

и солнечное, как будто

ромашками сплошь заросшее.

За птиц, за дерево под окном,

за наш дом...

Помоги, чтобы мы с Настей дружили,

чтобы мама, папа и бабушка

еще долго пожили

и было не страшно жить никому...

Чтоб отца Александра не посадили в тюрьму,

чтоб я не боялась залезать в холодную воду

и чтобы папе дали работу...

Храм в Новой Деревне посвящен встрече (Сретенью) человека с Богом. Он был перенесен Сюда в 20-х годах нашего столетия, в самый разгар антирелигиозной кампании. Повсюду храмы закрывали, рушили, ровняли с землей. А здесь вдруг открыли новый...

В то время, когда поэт Маяковский, сидя на Акуловой горе, что находится неподалеку, распивал чаи с самим Солнцем, Провидение определило людям место для иной встречи. Ее будут искать полвека спустя искалеченные, страждущие души. И именно здесь, на этом месте, встретит их мудрый, обаятельный, энергичный священник.

Жизнь прихода — настоятелем его поставили только в последний год — всегда была интенсивной и находилась под обстрелом государственных и церковных властей. Мы, прихожане, старались действовать незаметно. Но вряд ли что могло ускользнуть от всевидящего ока компетентных органов: они выстроили мощные редуты вокруг храма в Новой Деревне, вокруг прихожан отца Александра, вокруг его дома в Семхозе. И подвели все необходимые коммуникации. Его жизнь — от общественной до интимной — лежала перед ними, как доступный препарат под окуляром микроскопа.

Домашние молитвенные собрания, детские праздники, изучение Библии и Церковной истории, переводы книг и богослужебных текстов, подготовка к крещению и многое другое, чем жили и живут наши семьи, взлелеяно отцом Александром.

Он закладывал структуру прихода, полагаясь на «малые группы». У меня и сейчас рука дрогнула, когда я пишу об этом, потому что еще совсем недавно за ними охотились. И небезуспешно.

Отец А. никогда не вел дневников... Впрочем, нет, начинал, когда получил первый приход. Но понял, чем чревато такое начинание, и оставил его. «Отработанные» еженедельники сжигал, часто менял телефонные книжки, возможно, потому, что разбухали от телефонов мгновенно. Почерк имел ужасный, и всегда думалось, что скоропись его намеренно непонятна.

ВЕСТЬ

Стеной отгородитесь вы,

броней... избежите едва ли

психических волн, аномалий

флюидного поля Москвы.

В клубке оголенных проблем

любой — намагниченно-взвинчен.

Стал до осязанья привычен

шуршащий, свистящий Мальстрем.

Но есть же преграда ему!

Мир светлому дому сему...

Чуть брезжит окошко в тумане.

Уж за полночь. Христиане

расходятся по одному.

Как слушал апостола Рим,

теснившийся в инсулах, чтобы

спастись. Как святой Серафим

Российские плавил сугробы

и Спасу цветами кадил —

так верную весть Гавриил

приносит в высотки, в хрущобы.

Приносит и через порог,

и с музыкой сквозь потолок,

и с грохотом по водостокам.

Толкает чудесный челнок —

хитон еще новый не соткан.

Тот самый, что небо и землю

покроет сияющей сенью.

И хоть сатана побежден,

а все же в агонии страшен.

Не сдаст без сражения он

своих циклопических башен.

Здесь мирного не было дня.

Здесь гибнет и гибнет живое.

Здесь самое жало огня.

Здесь самое месиво боя.

Но весть, как стрела с тетивы,

слетает под блочные своды.

Чтоб встали сквозь камни, сквозь годы,

сквозь темное поле Москвы

ее оперённые всходы.

В.Е. незадолго до своего освобождения из лагеря переслал через кого-то батюшке письмо. Большое, на 20 страницах, датированное 8 ноября... А на очередном допросе отцу А. предложили с письмом — ксерокопией — ознакомиться: «Оно адресовано вам».

Оно адресовано нам, прихожанам Новой Деревни, и потому батюшка дал мне его прочитать.

Автор сначала, как формулу приличия, приносит свои покаяния и тут же переходит к «общим» ошибкам, общим его и его духовника. Осуждает «малые группы», «антисоветизм». Называет приход «нелегальной организацией» и «подпольной церковью». Все эти «плямбы» он вешал на «мы» — на себя и на адресата. Рассуждает об антиномии Духа и материи, антиномии Церкви и государства, социализме 80-х годов. Анализирует наше отношение к социализму... Словом, демагогическая инспирированная чепуха. Инспирированная собственной трусостью. В конце призыв: наложите на свою АНТИ- (всякого рода) деятельность мораторий. В противном случае — идут угрозы-предупреждения.

Один из пунктов письма — попытка осмысления марксизма как передовой системы взглядов современного «рабочего» интеллекта. Системы прогрессивной и жизнетворной. Марксизм-де, усваиваясь странами «третьего мира», оздоровляет политическую атмосферу и завоевывает пространство. У нас была неверная ориентация на размножение литературы, Библий, катехизацию, связь с иностранцами и т.д. Это все ослабляет внутреннюю духовную жизнь.

И в конце письма маленькая невинная просьбишка: «Дайте это письмо прочитать Елене Владимировне». Елена Владимировна прошла сталинские лагеря и тюрьмы, почти совсем потеряла зрение, ей уже за восемьдесят. Что означает этот крючочек? Что ИМ сейчас-то от нее нужно?..

Недавно, в Фомину субботу, В.Е. пожаловал к батюшке собственной персоной. И запел ту же песню: наш приход — среда скрытого антисоветизма. В нашем приходе осели бывшие друзья Солженицына.

— Но знаете. ли вы хотя бы одного друга Солженицына в нашем приходе? — спросил батюшка.

— Нет, — сознался В.Е., — но в нашем приходе гуляют антисоветские тексты.

— Но где они, видели вы хотя бы один?

— Здесь не видел, но у меня дома были...

В.Е. всегда казался инфантильно настроенным молодым человеком. То его тянуло к баптистам, то к пятидесятникам. Видимо, произошел очередной «сдвиг по фазе», т.е. он убедил себя в том, что на самом деле не является аргументом, но что может его спасти, а именно в средствах, оправданных целью...

— Можно ли мне по-прежнему считать себя вашим прихожанином? — спросил В.Е.

Отец А. примирительно, но однозначно ответил:

— Видимо, я недостаточно убедителен был для вас в прошлом, это привело к печальным результатам. Вам нужен другой духовник.

— А как вы относитесь к политике Горбачева в отношении пьянства? — не унимался В.Е. — Что же в этом плохого? Как можно относиться к хорошим начинаниям?..

Последний допрос отца Александра вел некто Михайлов, автор атеистических брошюр, представившийся журналистом. 90% данных, которыми располагает ГБ, взяты из показаний А., тоже побывавшего у них в лапах. Структура прихода, задачи, действия — так знать и сформулировать мог только он. Добавило информации и это письмо на 20 страницах с «осмыслением» работы «малых групп», в которых якобы виден прокатолический стиль.

Мы возбудим дело, лишим вас сана — угрожают компетентные товарищи.

Отец А. поясняет: «К 88-му году они хотят очистить Церковь. Одного священника выслали, одного посадили, со мной пока не знают, что делать, но вроде бы гнут на покаяние. Письмо, которое я им написал, не удовлетворило, требуют другого варианта. В пятницу еду к митрополиту с новым письмом, вместе отредактируем, поправим, и я отнесу. Просили доставить лично. Митрополит настроен доброжелательно, обещал сделать все от него зависящее. А что от него зависит?.. Все решается на других уровнях, в иных сферах...»

Предъявили ему как криминальный материал проект катехизации по «Символу веры». «Это план будущей, ненаписанной книги», — ответил отец А.

От тех «веселых» и таких близких лет остался у меня цикл стихотворений «Год Оруэлла» и... словарь ударений... Да, да,   «Словарь ударений для работников радио и телевидения».  Иногда, выискивая в нем какое-нибудь трудноударяемое слово, я вижу на полях, близких к корешку, адрес или телефон своих знакомых. Словарь заменял мне телефонную книжку. Я раскрываю этот секрет, полагая, что товарищам следопытам он давно известен. А вот стихи:

ГОД ОРУЭЛЛА

I

Отпустите под честное слово.

Я писать ничего такого

впредь не буду. Бумаги сожгу,

в коих много «порочащих сплетен,

измышлений, угодных врагу»...

Отпустите, молчащий не вреден.

Отпустите отца к своим детям.

Чтобы с ними под крышей одной

ждать покорно грядущих событий.

Просто слышать их голос родной.

Просто рядом стоять тишиной .

Воспитать все равно не дадите.

Вот вам честное слово поэта,

для которого песня уж спета, —

гвозди делайте, гните в дугу,

мысль, любую, по спектру проверьте,

обещаю — умолкнуть до смерти.

А потом — обещать не могу.

II

Следят, подслушивают, ждут.

Два топтуна меня пасут

повсюду — бравые ребяты.

У них, наверное, зарплаты

рублей по двести пятьдесят

плюс прогрессивка, чтобы гнали

борзо. Недаром же, канальи,

так цепко на хвосте висят.

Настраивая в тени

аппаратуру, вдруг они

замешкались... Объект растаял...

Не знают, что ко мне приставлен

пожизненно

ангел-хранитель —

незримый страж мой и воитель.

Он тоже не спускает глаз.

И кто кого на этот раз!

На всякий раз!

О, страж силен…

Докладывайте своим боссам,

как ловко он оставил с носом,

вас обдурив...

Не я, а — он.

III

Запомни хорошо урок:

жить надо тише, глуше.

Не только стены — потолок

и пол имеют уши.

Умеет телеграфный столб

прислушиваться к прохожим.

Куда же он него? В сугроб!

А что мы еще можем?..

Попробуем! Перехитрим!

Честь храброму поступку.

Мы по душам поговорим

На кухне — через трубку,

которую сверну я из

обыкновенной газеты.

— Поближе, вот сюда, садись.

И не соси конфеты.

Что захочу, то расскажу.

Жить, зубы стиснув, тошно!

Я — шу-шу-шу, ты — шу-шу-шу..

Смешно? Зато надежно!

V

Время предлагает нам

быть к себе построже.

Самиздат снести к друзьям,

рукописи — тоже.

Только классики стоят

пусть — за что страдали?..

Их давно уж, говорят,

стерилизовали.

Тишь да гладь, да Татьяна Тэсс

(у меня к ней интерес

личный) — бисер нижет.

Ни ксероксов, ни Имка-пресс,

ни телефонных книжек.

Эти я под половик

или за обои

прячу. Могут каждый миг

прискакать ковбои.

V

Я не диссидент, не экстремист,

не шпион и никакой не «ист».

У меня забот по дому много

На детей-то не хватает сил.

Признаю: любая власть — от Бога,

если ее не перехватил,

изловчившись, этот инфернальный

тип... Но власть дается неспроста...

Признаю порядок ритуальный

в Церкви, не отрекшейся Христа.

Я свободен в главном. Да простится

мне высокопарность, может быть:

я хочу кормить семью, трудиться

и без страха верить и любить.

11 июня 1985 года

Я приехал точно в назначенное время — в 17.00. Но встретила меня Ангелина Петровна, теща отца Александра, попросила заглянуть к ней — поговорить о хозяйственных проблемах: о трубах, о покосившемся заборе. У нас с Ангелиной Петровной на этой почве давно установились доверительные отношения.

В 17.30 отец Александр спустился из своего кабинета, зашел на голос.

— Вот, задержался у Ангелины Петровны, — пытался я оправдаться.

— Давно?

— В 17.00, как условились.

Он мельком взглянул на часы, добавил:

— А я решил, что дождь помешал, уже не приедете.

В кабинете он взял с места в карьер:

— С чего начнем?

— Пойдем по хронологии, — предложил я. (Как раз в эти дни я прочитал книгу В.Я. Василевской «Катакомбы XX века», где дана религиозная атмосфера, в которой воспитывался отец Александр.) — Расскажите о Мечёвском приходе. В «Катакомбах» он дан глазами взрослых.

—Да-да, я все помню, — и он включился, «зажег память» и стал рассказывать.

«В 45-м году, кажется, еще шла война, а может быть, в 44-м я попал в детский санаторий в Сокольниках. В тот самый, куда ездил Ленин на новогоднюю елку. Его по дороге еще ограбили... Помните, остановили машину... «Я — Ленин», — возмутился Владимир Ильич. «Какое нам дело, — рассудили бандиты, — Левин ты или кто...»

Ильича отпустили, отобрав у него пальто. Был отдан приказ банду выловить. Следователь царской школы возглавил эту операцию. Участвовала и его жена. В момент облавы она, чтобы отвлечь внимание, прыгнула с крыши дома, сломала позвоночник. Банду накрыли, а жена попала в больницу и осталась горбатой. В старости она была моей прихожанкой и показывала мне фотографии трупов тех расстрелянных бандитов. Ходила легенда, что Ленин грабителей пощадил, помиловал будто бы. Я их видел — все с дырками.

Так вот, в этом санатории работали воспитатели не простые. Например, сестра Флоренского. Или Татьяна Ивановна Куприянова, ученица Челпанова — философа-идеалиста. Она — потомок Липранди, имела черты разительного сходства с пушкинским современником. В свое время окончила философское отделение факультета общественных наук МГУ, была подругой Веры Яковлевны Василевской и прихожанкой отца Алексея Мечёва. У нее на квартире собиралась молодежная религиозная группа. Это были 46 — 47-й годы. Она сама вела катехизаторские занятия с детьми от 7 до 14 лет. Ее муж, Борис Александрович Васильев, находился в ссылке, был ученым, но научную деятельность сломала тюрьма. Книга о духовном пути Пушкина — его. Многие наставники моей юности были связаны с маросейским приходом отцов Мечёвых и с Оптиной пустынью.

На занятиях с Татьяной Ивановной разбирали Ветхий Завет. Но основное внимание уделяли богослужению, праздникам и т.д. Я для себя нового ничего не находил в этих занятиях, потому что жил в это время уже церковной жизнью. Татьяна Ивановна была женщина высокой культуры и широких воззрений, в юности дружила с великим князем Олегом. Советскую власть не признавала. В адрес правительства высказывалась резко. Ну что ей Гекуба!..

О приходе Мечёвых говорила: «У них кастовость...» Что это была базовая община, я понял сразу. Все всё друг про друга знали, шушукались. Открытость была, но как бы прикровенная.

У нее же на квартире проводились систематические вечера, на которых зачитывались рефераты филологического, исторического и религиозного содержания. Я, конечно, не пропускал ни одного вечера, но всегда задавал каверзные вопросы. Например, ей — экклезиологические: «Вот, вы все говорите — Церковь, Церковь. А что такое Церковь?» Она не могла ответить.

Она была, кажется, 1900 года рождения. Но общались мы с ней на равных. Она меня очень любила, и я, разумеется, ее тоже.

Чему мечёвцы были открыты — это культуре. Это да. Помню реферат «Религиозность Чехова». Притянуто за уши. Не понравилось очень. Серия рефератов — «Критика мифологической теории». Татьяна Ивановна прочитала критику на Виппера, который в очередной своей книге доказывал, что в I веке христианства не было. Будто возникло оно во II веке, как теория каких-то коммерсантов... Советская наука отмалчивалась по этому поводу, но книги Виппера печатались вовсю. Так вот, Татьяна Ивановна дала отпор. Ее реферат послужил толчком к написанию моей книги «Исторические пути христианства». Это был мой первый серьезный исследовательский труд.

Вторым человеком, оказавшим на меня влияние, был Николай Евграфович Пестов. Тоже духовный сын отца Алексея Мечёва. Тип богоискателя. Обратили его, кажется, баптисты. В нем жил экуменический дух, а точнее, душок. Потом напрочь выветрился. А тогда он сразу же меня этим купил. На его столе я увидел фотографию святой Терезы. На стене иконы католических святых. Я приходил к нему за книгами раз в неделю. Конспирации ради он не знакомил своих гостей друг с другом. Случалось, приходил кто-нибудь неожиданно. Тогда он оставлял прежнего гостя в одной комнате, а новопришедшего вводил в другую, чтоб они разминулись. Так он сохранил и своих многих друзей, и себя. От него я многое узнал по историографии Церкви. Он был, пожалуй, самый открытый и самый свободный из мечёвцев, мне тогда известных.

Далее. Владимир Дмитриевич Коншин. Биолог. Богослов. Каста в нем сказывалась. Как-то я увидел у него на столе альбом икон дореволюционного издания. Впился, разумеется. Он, недоумевая: «Что, тоже интересуетесь?» Это была область, куда вход был открыт не всем. А в отношении ко мне уже была настороженность, что ли, нет, не настороженность, а мизерная, едва уловимая нота недоверия, Я все не мог понять — почему. Возможно, потому, что в это время я пустил читать свою книгу «Исторические пути христианства», написанную, между прочим, как бы параллельно «Историческому пути Православия» Шмемана. Невольно шла полемика. Все мои сегодняшние мысли о единстве Церкви там уже были, но — выраженные с горячностью 19-летнего юноши.

Как-то я рассказал Владимиру Дмитриевичу, что в Польше, в костеле, за неимением колоколов, водрузили на колокольне репродуктор и, ставя пластинку с колокольным звоном, включали на всю громкость. Он возмутился: «В таком случае можно поставить в храме манекен, пусть крестит и причащает прихожан». Я не стал спорить, понял, что это связано с аффектом. Его жена печатала мою книгу, и он, конечно же, ее знал.

Помню, Б.А.Васильев как-то вслух стал читать из нее главу о святых, поминутно возмущаясь: «Как плохо, как ужасно!..»

— Что же ужасно?.. .

Не ответил. А я на слух еще более убедился, что совсем не плохо, а даже хорошо.

Так или иначе, а собирались в доме у Татьяны Ивановны люди — специалисты высокого класса: историки, биологи, химики, антропологи. Один из них, священник отец Николай Голубцов, в будущем меня благословил на священство.

Подозрительность в мой адрес была связана еще с 5-м пунктом. Маму они принимали на 100%. Нас что-то разделяло.

Были и другие люди... Масса старичков, с которыми я гулял по бульварам, и они мне рассказывали тысячу и одну ночь. Ни имен, ни лиц не помню. Им нужна была аудитория, да и мне тоже.

Конечно, этот круг оказал на меня косвенное влияние. Я увидел и запомнил, как живет базовая община. Елки, религиозные праздники.

Им был свойствен интеллигентский традиционализм, ностальгия по отнятой России. Великий князь Олег олицетворял для Татьяны Ивановны золотой век. Как им было объяснить, что это — идеализация прошлого, в котором золота было на грош. На рынке, среди гвоздей, ботинок и замков, я купил однажды том Владимира Соловьева, потом еще том... У него я нашел то, чего не находил у них, лелеющих культ древнерусской иконы. Хотя они Соловьева уважали.

Кроме того, там бывали разные дамы: одна из них — жена известного скульптора Мотовилова, который слепил фигуры на станции метро «Площадь Революции».

Когда вспыхнуло «дело врачей», NN , помню, сказал: «Может быть, это возмездие за участие их (евреев. — А.З.) в революции?»

Тонко, разумеется, без нынешнего хамства я чувствовал к себе отношение по 5-му пункту. К тому же вся окружающая меня церковная среда резко осуждала мои экуменические настроения.

И тем не менее этот круг был моим духовным Отечеством, противостоящим официальной церковности.

У баптистов, между прочим, этого нет. Они блестяще знают Писание. А там все сказано, кого любить, а кого изгонять. У баптистов религия зиждется на Писании, здесь — на иконе. Это архетип культурного порядка».

Весь этот разговор происходил на кухне, где о. Александр готовил ужин — от моей помощи отказался, — чистил и жарил картошку. На нем широкие джинсы, футболка. Помешивает в сковородке деревянной ложкой.

«Влияние Оптиной пустыни на религиозную жизнь России было косвенным, — продолжает батюшка. — Церковь его не одобряла. Оптина была скорее исключением из правил. К старцам тянулась культурная Россия. Например, Нектарий — последний старец. Его духовные дети — китаевед Виноградов, востоковед Конрад, поэтесса Надежда Павлович. Бывал там и Михаил Чехов, артист, антропософ по убеждению. Его пригласил старец Варсонофий. Выслушивал его откровения. Не проклинал. И даже сам прочитал Штейнера, основателя антропософии, советовал и другим читать из него некоторые места. В тяжелые дни духовного кризиса приезжал в Оптину Сергей Булгаков. < ... >

Отец Серафим Батюков, который нас с мамой крестил, был оптинцем. А также монахиня Мария — моя добрая наставница. Она жила в Загорске, мне казалось, в домике на курьих ножках. Маленький тайный монастырек. Когда брала меня на службу, говорила: «Постой, помолись, сколько можешь. А скучно станет — погуляй». У нее был практический ум, но она хорошо чувствовала ауру».< ... >

«Вокруг соборности много понаписано. А что это такое — никто так и не ответил определенно. Даже Дмитрий Дудко, который, кажется, диссертацию на эту тему защитил».

«У Флоренского в «Столпе» вместо Любви — Дружба».

«Гомосексуализм — психофизическая болезнь. Я многим из этих несчастных хотел помочь. Не удалось. Они сейчас собираются у «кочерыжки» (так называют в народе памятник Марксу напротив Большого театра. — А.З.). Я понял происхождение этого порока. Он случается при зачатии. Это ошибка природы... Они все эротоманы. Потому что испытывают вечное неудовлетворение. Один такой бывает у нас в храме. Дважды уже сидел — ни за что ведь! Пьет, жизнь изломана».

В разгар беседы и затянувшегося ужина явился З.И. — молодой литератор. Вторник у него банный день в Загорске, а на обратном пути он по обыкновению заезжает к батюшке. В бане в этот день моется вся знать — и гражданская, и духовная. Парная отводится только для них.

Он по-свойски раскладывается, неторопливо пьет чай, распутывает моток своих бесконечных проблем и банных новостей.

— А помните ли вы, батюшка, первый обыск в вашем доме, связанный с делом отца? — спросил я.

— Конечно. Мама сказала, что дяди кое-что посмотрят и уйдут. «Дяди» действительно смотрели, и довольно долго — копались как у себя дома. Помню, мне подарили на Пасху большое латунное яйцо, на котором было написано: «Христос воскресе!» Чекист неловко вертел его в руках, не мог открыть. Искали золото. Отец обвинялся в хищении. Его услали в Свердловск, так и не разрешив нам свидания. Потом было доказано, что настоя щие жулики подделывали его подпись... Золота, разумеется, не нашли.

Очень хорошо запомнил, как один чекист открыл деревянный шкафчик и увидел в нем иконы. Это был мамин киот. Она его закрывала от посторонних глаз. Увидев иконы, да еще блестящие — вдруг золотые! — как не поинтересоваться содержанием?.. Но чекист не притронулся ни к одной и тут же шкафчик закрыл.

З.И. регулярно привозил отцу Александру на рабочую правку свое творчество. Отец А. делал на полях замечания. Очередные главы исторической повести были представлены на прошлой неделе, и сегодня отец должен дать на них отзыв. Что он и делает, еле разбирая свои каракули на полях текста. А иногда, так и не разобрав, вертя и перелистывая рукопись.

— Я все равно разберу, — обнадеживает молодой человек.

Неожиданный звонок с улицы.

— Кто там? — спрашивает в форточку отец Александр.

Это М.Ю. с семьей — проездом из Загорска, решили навестить батюшку. Только впустил их, поднялся на второй этаж, опять звонок. На этот раз — какая-то дама, с которой долго разговаривал в саду.

Плачет грудной младенец — чадо новоприбывших гостей, не умолкает молодой писатель: выдает новости архиерейской жизни (он близок к этим кругам), я глазею на книжные полки. А отец А. не унывает, лицо сияющее и приветливое.

Я, смущенный маленьким столпотворением, вздыхаю, сочувствуя ему: «Да, взяли вас в оборот...»

А он — сияет.

Между прочим, точно так же, как на школьной фотографии 40-х годов, которую я видел сегодня, в его семейном альбоме: дети, плотная скорбная масса. Среди которой — пятнышко — сияющее лицо черноглазого мальчика. Мальчика, который уже знает Данте и святоотеческую литературу.

ФОТОСНИМОК 40-х ГОДОВ

Вот детских лиц стена.

Фон беспощадно черный.

Отштукатурена

угрюмостью сплоченной.

Провалы глаз и ртов

застыли для порядка.

Сороковых годов

обугленная кладка.

На гребне ли, на дне

тех катастроф, кто знает,

возведена... В стене

слепой

окно сияет.

Возвышенно светясь...

Малыш... Его улыбка

из бездны поднялась,

как золотая рыбка.

Острижен и одет

как все.

Во взгляде взрослом

восторг!

Нездешний свет

через него ниспослан.

Булыгами зажат,

в камнедробильню годен.

Чему, чему он рад?!

Он — ангельски свободен.

А за окном зима...

И бед сулит немало.

В нем луч,

который тьма

доселе не объяла.

Младенец умолк, припав к груди кормящей матери, молодой писатель умолкать не собирается. Я спешу подать пример, откланиваюсь.

— Мы еще с вами побегаем, — прощается батюшка, подбадривая меня. — Да-да, сейчас грязно, а в следующий раз, как приедете, побегаем.

Лето 1985 года

Вот главные события минувших лет его жизни в хронологическом порядке.

— Мне сейчас прошлое ближе и памятнее последних лет, — говорит отец А., — так бывает обыкновенно к старости...

«1954 год. Увлечение антропологией. Идеями антропогенеза. Новый толчок в этом году дала лекция Я.Рогинского в Политехническом музее.

1956 год. Учусь йоговским упражнениям у одной женщины.

1954 — 1958 гг., Пушной институт. Сначала в Балашихе, под Москвой, потом, с третьего курса, в Иркутске.

1958 — 1960 гг. Заочная духовная семинария в Ленинграде.

1964 — 1968 гг. Московская духовная академия в Загорске.

Кандидатская работа «Элементы монотеизма в дохристианской религии и философии».

1959 год. Был написан второй вариант «Сына Человеческого». Первый — в 1949 году.

1960 год. Написаны «Истоки религии».

1961 — 1963 гг. «Магизм и Единобожие».

1964 год. «У врат молчания». Последние страницы этой книги писал буквально после обыска 3 июня 1964 г. (Алабинское дело).

1 сентября того же года переведен в храм на станции Тарасовка по нашей дороге.

1965 год. Дописываю для «Магизма и Единобожия» главы, посвященные античной цивилизации и религии.

По совету отца Сергия Желудкова сокращаю «Магизм и Единобожие».

В этом же году еще одна редакция «Сына Человеческого».

В то время — интенсивная переписка с отцом Сергием Желудковым. Желудков выпускал машинописный журнал «В пути» (1962 — 1963 гг.). Получал корреспонденции, печатал их на машинке и аккуратно по почте рассылал адресатам.

1967 год. Пишу «Дионис, Логос, Судьба». Учу греческий язык. Первая попытка напечатать за рубежом что-либо из книг...

1965 год. Вышел в Брюсселе, в издательстве «Жизнь с Богом» «Сын Человеческий». Заканчиваю общую редакцию 4 томов. Собираю материалы по Оптиной пустыни. Беседы об Оптиной с Надеждой Павлович, которая работала там в последние годы библиотекарем. Учу иврит. В этот же год начал «Пророков» («Вестники Царства Божия». — А.З.).

1969 год. Выходит в том же издательстве «Небо на земле».

1970 год. Пишу «Пророков». Выходят «Истоки религии».

1971 год. Редакция шеститомника. Выходит «Магизм и Единобожие».

1972 год. Выходит «У врат молчания». Заканчиваю «Пророков».

1975 год. Пишу «Как читать Библию».

1975 год. Пишу комментарии к Ветхому Завету.

С 1974 года — переписка с отцом Всеволодом Рожко. Примерно в это же время — «Памятка о молитве». А также три детских книги: «Откуда явилось все это?», «Свет миру», «Соль земли».

1978 год. Комментарии к Евангелиям и новый вариант «Сына Человеческого».

— За эти годы в качестве негра написал «кандидатки» об эпохе Иисуса Навина, о ранних отцах Церкви, еще что-то, забыл. Это к вашему вопросу, — улыбается он, — как зарабатывать на жизнь. Надо было семью подкормить. Так что я уже пятирежды кандидат наук.

— Были и докторские?

— Нет, кандидатского уровня. Предмета можешь ты не знать, но кандидатом быть обязан.

— Не Грузия ли заказывала?

— Украина.

Из письма о. Александра З.А. Маслениковой

«Хотя я всегда дорожил ровным светом и боялся всякой экзальтации и аффектации, в какой-то момент пришло и то, что можно назвать «обращением». Это случилось где-то на рубеже детства и юности, когда я очень остро пережил бессмысленность и разрушимость мира. Тогда я исписывал тетрадки мрачнейшими стихами, которые диктовались и пессимизмом характера, и открытием «правды жизни», какой она предстает, если вынести высший смысл жизни «за скобки». И тогда явился Христос. Явился внутренне, но с той силой, какую не назовешь иначе, чем силой спасения.

Тогда же — это было больше 30 лет назад — я услышал зов, призывающий на служение, и дал обет верности этому призванию. С тех пор оно определяло все мои интересы, контакты и занятия. Вместе с этим пришло и решение стать священником. Это самое большее, что я могу рассказать.

Неисчислимое количество раз я узнавал Руку, ведущую меня. Ее действие проявлялось даже в мелочах. Это напоминало камни мозаики, ложащиеся на заранее приготовленный рисунок. А над всем — если выражаться выспренним языком — светила звезда призвания».

«Харизмы обличительства у меня никогда не было».

«Было бы ошибкой думать, что меня миновал соблазн «закрытого» самоуспокоительного христианства, обитающего в «келье под елью», что мои установки целиком продиктованы характером. Напротив, мне не раз приходилось преодолевать себя, повинуясь внутреннему зову».

Осень 1985 года

Кто-то из близких к семье отца Александра рассказал мне, что толчком к его священству послужило наставление отца Николая Голубцова. Когда Александр не был допущен в институте до сдачи экзамена и вернулся в Москву, якобы на путь священства его направил отец Николай. Убедил, что на ином пути проповедовать веру в наших условиях невозможно.

Отец Александр развеял этот апокриф: «Стремление к священству у меня возникло давно, в 14 — 15 лет, когда я прислуживал алтарником.

Приезжая на каникулы в Москву, я уже договорился с Анатолием Васильевичем Ведерниковым, работавшим в издательском отделе Московской патриархии, относительно будущего рукоположения. И он дал согласие, несмотря на предполагаемый диплом, то есть обязательную отработку в течение 3 лет и прочие условия. Позже он всюду сам звонил и договаривался.

Итак, я был полон желания обращать, но куда девать обращенных, не знал. Девать было некуда. Не было общины, как, впрочем, и сейчас. Некуда ввести человека. Микросоциум не сформировался до сих пор. Мы — начальные разрозненные элементы. Многих по этой причине я не поддерживал.

Например, один мой родственник приехал из Новосибирска, крестился в 50-е годы. Но потом, уехав к себе, заглох, затерялся, интерес к духовной жизни иссяк. Батарейки сели. А как поддержать, когда нет среды, нет общины».

«Национальные предрассудки развиваются в устойчивом крепком быту — в буржуазном укладе жизни. Я, разговаривая с французами, например, слышал от них пренебрежительное мнение о соседях: бургундцы скептически отзывались о жителях Прованса, и наоборот, и т.д. То же и в древней истории. Пока иудеи кочевали, в них не было законнического духа. Как только осели, обстроились, окопались, пустили глубокие корни — законнические установления сцементировали их спонтанные или свободные изъявления любви».

Эта мысль хорошо проиллюстрирована в его «Магизме и Единобожии» историческими подробностями. Напрашивается вывод, что устойчивый быт и притягателен, и опасен для массы. Как к нему относиться?.. Христианин считает себя странником в этой жизни, поэтому понятие устойчивости быта для него всегда относительно.

Мы шли на вечернюю службу от станции, заходя в продовольственные магазины — надо было купить коньяк для инженера, который планировал теплоцентраль в поселке. Назавтра к нему назначен прием, и батюшку попросили купить «гостинец». «Нельзя же к нему с пустыми руками явиться», — полушутя заметил отец А.

Магазинов с вином в городе Пушкино заметно поубавилось: раз-два и обчелся. Наконец нашли, что искали. Коньяк был в продаже, но очень дорогой. Маленькие бутылочки.

— Есть мерзавчики! Возьмем 4 штуки, — обрадовался батюшка.

Книжный, конечно, не миновали. С недавних пор его прихожанкой стала продавщица из книжного магазина. «Сбылась моя давняя мечта, — говорит о. Александр, — быть допущенным за прилавок, в святая святых! Мне теперь кое-что здесь оставляют».

В тот год заканчивали строительство коттеджей в его поселке. Напротив их дома уже стоял 3-этажный малогабаритный куб с чердачным окошком. Как-то, провожая меня до калитки, отец А., простодушно смеясь, показал на окошечко: «Удобный наблюдательный пункт — мы с вами как на ладони».

Между прочим, в поселке не сломали только дом Меня и соседний, впритык к нему расположенный. Не по этой ли причине дом не сломали, что он был на виду — подход, крыльцо, второй этаж — все как на ладони? Система контроля налажена. Зачем же ее ломать...

По дороге я заговорил о Сереже Е. Судьба его нас очень беспокоила. Он молод, красив, умен, недавно вышел из тюрьмы, куда попал 18-летним юношей, отсидев 4 года за инакомыслие. Не женат. Душевное состояние очень неустойчиво. Тяготится внебрачными связями, хотя не понимает, что в них греховного. Он же никому не вредит — женщина сознательно, ничего не требуя, идет на это, Ни с чьей стороны нет обмана. С этим вопросом я и обратился к отцу А., описав внешность Сережи — вдруг отец А. вспомнит; в храме он был несколько раз.

— А, помню, он похож на Есенина, — точно завершил мое описание батюшка и начал издалека: «Ученые провели однажды опыт. Крысам впаяли в мозг «электрод удовольствия». Крысы перестали есть и пить, только совокуплялись. Разумеется, очень скоро они погибли. «Принцип удовольствия» в жизни ведет к гибели.

Любовь — это не удовольствие, это радость, индивидуально окрашенная и все возрастающая. На уровне удовольствия все пары похожи, действует механический метод: влюбленность, элементарные ощущения — у мужчины простые, у женщины — посложнее.

В любви происходит бесконечное узнавание друг друга, самопожертвование, инстинкт деторождения — много чего. В случайной связи — все похоже на предыдущее. Вот почему Дон Жуан не ощущал новизны, не находил идеала.

С уголовной точки зрения он (Сережа), конечно, никому вреда не приносит. Но, нарушая заповедь Бога, он вредит и себе, и своей партнерше. Ни одна женщина не хочет, чтобы ее бросили. Только потаскуха, сделавшая из секса профессию. Женщина может в этом не признаваться, но втайне страдать от такого временного использования».

Далее