1. Тому, кто пожелает из самых распространенных
сочинений философов, поэтов или каких-нибудь других наставников
языческой учености и мудрости заимствовать свидетельства христианской
истины, дабы обличить ее недругов и гонителей при помощи их
же сочинений как в собственных ошибках, так и в несправедливости
к нам,—понадобится для этого великая любознательность и еще
большая память. Некоторые, впрочем,— кто сохранил и прилежную
любознательность, и твердость памяти в отношении прежней литературы,—действительно
снабдили нас небольшими сочинениями на сей счет. Они особо
упоминают и приводят свидетельства относительно смысла, происхождения,
преемства и доказательности тех суждений, из которых можно
понять, что мы не внесли ничего столь нового и необычного,
в чем не смогли бы снискать одобрения в самых распространенных
и употребительных сочинениях,—хотя и отвергли кое-какие ошибки
и привнесли некоторую правильность.
Однако невообразимое упрямство людское отказывает
в доверии даже тем своим наставникам, которые считаются превосходными
и наилучшими в прочих вещах,—лишь только у них найдут доводы
в защиту христиан. Поэты тогда пусты, когда приписывают богам
человеческие страсти и разговоры. Философы тогда глупы, когда
стучат в двери истины. Некто будет считаться мудрым и благоразумным
лишь до тех пор, пока не возвестит нечто христианское: ибо
если он приобретет кое-какую мудрость и благоразумие, отвергая
обряды или осуждая век сей,—его сочтут христианином. Поэтому
у нас уже не будет ничего общего с сочинениями и учением о
превратном счастье, где доверяют скорее вымыслу, чем истине.
Кто-то, пожалуй, мог проповедовать о единственном и едином
Боге. Но уж во всяком случае [нам] не сообщено ничего такого,
что христианин счел бы невозможным порицать; то же, что сообщено,
не все знают, а те, кто знает, не доверяют своему знанию,
— уж очень далеки люди от признания наших сочинений, и к ним
обращается лишь тот, кто уже стал христианином.
Я прибегаю к новому свидетельству, которое, впрочем,
известнее всех сочинений, действеннее любого учения, доступнее
любого издания; оно больше, чем весь человек,—хотя оно и составляет
всего человека. Откройся нам. душа! Если ты божественна и
вечна, как считает большинство философов, ты тем более не
солжешь. Если ты не божественна в силу своей смертности (как
представляется одному лишь Эпикуру), ты тем более не будешь
лгать,—сошла ли ты с неба или возникла из земли, составилась
ли из чисел или атомов. начинаешься ли вместе с телом или
входишь в него потом,—каким бы образом ты ни делала человека
существом разумным, более всех способным к чувству и знанию.
Я взываю к тебе,—но не к той, что изрыгает мудрость,
воспитавшись в школах, изощрившись в библиотеках, напитавшись
в академиях и аттических портиках. Я обращаюсь к тебе— простой,
необразованной, грубой и невоспитанной, какова ты у людей,
которые лишь тебя одну и имеют, к той, какова ты на улицах,
на площадях и в мастерских ткачей. Мне нужна твоя неискушенность,
ибо твоему ничтожному знанию никто не верит. Я прошу у тебя
то, что ты привносишь в человека, то, что ты научилась чувствовать
или от себя самой, или с помощью творца твоего, каков бы он
ни был. Ты, сколько я знаю, не христианка: ведь душа обыкновенно
становится христианкой, а не рождается ею. Но теперь христиане
требуют свидетельства от тебя, чужой, против твоих же,—чтобы
они постыдились хоть тебя, ибо они ненавидят и высмеивают
нас за то, в знании чего они сейчас уличают тебя .
2. Мы потому неугодны, что во всеуслышание называем
этим единственным именем единственного Бога, от Которого все
и Которому все подвластно. Засвидетельствуй, душа, если ты
знаешь это. Ведь ты, как мы слышим, открыто и со всей свободой,
которой пет у нас, возвещаешь так: "Что Бог даст" и "Если
Бог захочет". Этими словами ты указываешь, что существует
Тот, власть Кого ты признаешь и на волю Кого обращаешь свой
взор. При этом ты утверждаешь, что не существует других богов,
которых перечисляешь по именам: Сатурн, Юпитер, Марс, Минерва.
Ты ведь утверждаешь, что существует лишь один Бог, и лишь
Его , ты называешь Богом; поэтому, когда порой ты и тех называешь;
богами, ясно, что ты пользуешься чужим и как бы взятым в долг
именем. Не скрыта от тебя и природа того Бога, Которого мы
проповедуем. "Бог благ", "Бог благотворит"—вот твой глас.
И ты, конечно, прибавляешь: "А человек зол",—указывая этим
противопоставлением, непрямо и фигурально, что человек зол
именно потому, что удалился от Благого Бога. И ты столь же
, охотно, как это подобает христианину, провозглашаешь, что
Бог добра и благости есть источник всякого благословения (это
у нас считается наивысшим таинством учения и общения): "Бог
тебя благословит". Но если ты благословение Божье обращаешь
в проклятие, то, как и следует, вместе с нами признаешь всю
власть Его над нами.
Находятся и такие, которые, не отвергая Бога,
не признают Его Надзирающим, Распоряжающимся и Судящим, за
что нас более всего и порицают, ибо мы принимаем это учение
из страха перед возвещенным судом. Почитая Бога таким образом,
они освобождают Его от тягот надзирания и наказания, не признают
за Ним даже и гнева. "Ибо,—говорят они,—если Бог гневается,
Он подвержен порче и страсти; а то, далее, что страдает и
портится, может даже и погибнуть,—для Бога же это недопустимо".
Соглашаясь при этом, что душа божественна и произошла от Бога,
они впадают, по свидетельству самой души, в противоречие с
тем [своим] мнением, которое приведено выше. Ведь если душа
божественна или дарована Богом, то она, без сомнения, познала
Дарителя своего, а если познала, то, конечно, и страшится
Его—столь великого Творца.
Как же не страшиться ей Того, Кого она желала
бы видеть милостивым, а не гневным? Откуда, в таком случае,
естественный страх души перед Богом, если Бог не знает гнева?
Как вызывает страх Тот, Кто не знает оскорбления? А чего страшатся,
как не гнева? А откуда гнев, если не из желания наказать?
Откуда желание наказать, если не из правого суда? Откуда сам
суд, если не из всемогущества? А кто всемогущ, кроме единого
Бога?
Именно поэтому тебе, душа, подобает со всей искренностью,
без всякой насмешки и колебания, провозглашать и про себя
и во всеуслышание: "Бог зрит все", "Препоручаю Богу", "Бог
воздаст", "Бог рассудит меж нами". Откуда это у тебя,—ты ведь
не христианка? Ведь часто, даже увенчавшись головной повязкой
Це-реры, накинув алый плащ Сатурна или полотняное одеяние
Иси-ды, в их храмах ты слезно взываешь к Богу-Судии. Ты стоишь
перед Эскулапом, украшаешь медную Юнону, одеваешь на Минерву
шлем с фигурными изображениями,—и никого из этих богов не
призываешь. На форуме своем ты взываешь к иному Судии, в храмах
твоих терпишь иного Бога. О свидетельство истины,—оно превращает
тебя в свидетеля христиан перед лицом самих демонов!
3. И в самом деле, какой-то последователь Хрисиппа
насмехается над нами, будто мы, признавая существование демонов,
не доказываем этого,—хотя только мы и изгоняем их из тел!
Да ведь твои заклятия, душа, говорят, что демоны существуют
и вызывают отвращение! Ты называешь демоном человека, исполненного
нечистоты, злобы, высокомерия или любого порока, который мы
приписываем демонам,—и столь несносного, что он неизбежно
вызывает ненависть. Ты понимаешь сатану всякий раз как страдаешь,
испытываешь омерзение или проклинаешь. А мы считаем его вестником
зла, творцом всякого заблуждения, извратителем всего мира.
С самого начала он так обольстил человека, что тот нарушил
заповедь Божью и потому был отдан смерти, а тем самым подверг
этому проклятию и весь род [человеческий], произошедший из
его семени. Значит, ты чувствуешь губителя своего,—хотя знают
его только христиане да какая-нибудь секта подле Господа,—но
ведь и ты узнала его, раз возненавидела.
4. Ну, а теперь, что до суждения, которое более
всего тебе близко, ибо относится к твоему собственному положению,
то мы утверждаем: ты пребываешь и после конца жизни в ожидании
Судного дня, когда сообразно заслугам будешь определена на
муку или успокоение уже навечно. Для того чтобы испытать это,
ты, конечно, должна получить обратно прежнюю свою субстанцию
(substantia),—материю (materia) и память того же самого человека,
— ибо ты не можешь чувствовать ни зла, ни добра вне способности
плоти к ощущению, да и суд не имеет никакого смысла, если
не представлен тот самый, кто заслужил приговор суда. И хотя
это христианское мнение гораздо предпочтительнее Пифа-горова,
ибо не переселяет тебя в зверей; хотя оно полнее Платонова,
ибо возвращает тебе тело, твое достояние; хотя оно серьезнее
Эпикурова, ибо защищает тебя от гибели, — все же, за одно
имя свое, считается пустым, глупым и, как говорится, предрассудком.
Но мы не устыдимся, если ты подкрепишь этот наш предрассудок.
Ибо, во-первых, вспоминая о каком-нибудь усопшем, ты называешь
его "несчастным" не потому, разумеется, что он лишился благ
жизни, но потому, что уже подвергся суду и наказанию. Кроме
того, ты называешь мертвых "покойными", признавая этим, что
жизнь тягостна, а смерть благодетельна. Впрочем, ты говоришь
об их покое и тогда, когда выходишь за ворота с яствами и
напитками к могилам, чтобы принести жертвы скорее себе самой,
или приходишь с могил, охмелев. А мне нужно твое трезвое мнение.
Ты называешь мертвых несчастными, когда говоришь от себя самой,
будучи далеко от них. Ведь на пиру, где они словно бы присутствуют,
возлежа вместе с тобой, ты не можешь сетовать на их участь.
Ты должна льстить тем, благодаря кому живешь веселее. Ты,
значит, называешь несчастным того, кто ничего не чувствует?
Но что на самом деле бывает, когда ты злословишь над ним,
словно над чувствующим, поминая его с какими-нибудь язвительными
нападками? Ты просишь ему тяжелой земли, а пеплу—мучения в
преисподней. А кому ты обязана благодарностью за благую долю,
костям и пеплу того ты просишь покоя и хочешь, чтобы в преисподней
он "упокоился с миром.".
Если для тебя нет страдания после смерти, если
не сохраняется никакого чувства, если, наконец, ты и сама
превращаешься в ничто, покинув тело, то зачем ты обманываешь
себя, утверждая, что и по смерти способна чувствовать? Более
того, почему ты боишься смерти, если тебе нечего бояться по
смерти, ибо после нее нет страданий? Можно, конечно, возразить:
смерти нужно бояться не потому, что она грозит чем-то в мире
ином, а потому, что отнимает благо жизни; но так как одновременно
ты оставляешь и много большие тяготы жизни, то страх перед
худшей участью ты удаляешь тем, что приобретаешь больше. Да
и вообще не нужно страшиться утраты благ, которая возмещается
другим благом—успокоением от тягог. Не нужно страшиться того,
что освобождает нас от всякого страха. Если ты боишься уйти
из жизни, поскольку считаешь ее наивысшим благом, то тем более
не следует бояться смерти,—ведь ты не знаешь, зло ли она.
А если боишься,—стало быть, знаешь, что она зло. Но ты не
сочла бы ее злом и не боялась бы, если бы не знала: бывает
после смерти нечто такое, что делает ее злом, которого ты
боишься. Не станем говорить о естественном страхе смерти:
никто не должен страшиться того, чего не в силах избежать.
Я приступаю к другой части—[именно], к надежде
на лучшее после смерти. В самом деле, почти всем врождено
желание посмертной славы. Долго будет толковать о Курциях
и Регулах или о греческих мужах, которых непрестанно хвалят
за презрение к смерти ради посмертной славы. Да и сегодня
кто не стремится упрочить о себе память, сохраняя имя свое
литературными трудами, либо просто похвалою своим нравам,
либо пышностью гробниц? Почему душа и сегодня стремится к
тому, чего желает после смерти, и так усердно готовит то,
чем будет пользоваться после исхода из тела? Разумеется, она
ничуть не заботилась бы о будущем, если бы ничего о нем не
знала. Но, быть может, об ощущении после смерти ты знаешь
вернее, чем о Воскресении, которое когда-то наступит,—из-за
которого нас и обвиняют в предрассудках. Но ведь и об этом
проповедует душа. Ибо если о человеке, давно уже умершем,
спрашивают как о живом, то самое обычное дело сказать: "Он
уже ушел, но должен возвратиться".
5. Эти свидетельства души чем истиннее, тем проще,
чем проще, тем доступнее, чем доступнее, чем известнее, тем
естественнее, а чем естественнее, тем божественнее. Не думаю,
чтобы кому-то они могли показаться вздорными или смешными,
если он поразмыслит о величии природы,—по нему и нужно судить
о достоинстве (auctoritas) души. Сколько ты дашь наставнице,
столько же присудишь и ученице. Природа—наставница, душа—ученица.
Все, чему научила первая и научилась вторая,—сообщено Богом,
а Он—Руководитель самой наставницы.
А что душа может составить себе представление
о Верховном Наставнике, об этом можно судить по той душе,
которая есть в тебе. Вчувствуйся в ту, которая сделала тебя
способным чувствовать. Познай прорицательницу в пророчествах,
толковательницу в знамениях, провидицу в событиях. Разве удивительно,
что душа, данная человеку от Бога, способна прорицать? Так
ли удивительно, что она знает Того, от Кого дана? Даже стесненная
недругом, помнит она о своем Творце, о Его благости и заповеди,
о своем конце и даже о своем недруге. Так ли удивительно,
что она, данная от Бога, вещает то, что Бог дал знать своим?
Тот, впрочем, кто не считает подобные проявления
души поучением природы или молчаливыми посланиями врожденной
совести, — тот, скорее, усмотрит в этом обыденный и даже порочный
способ вести беседу при помощи расхожих, да к тому же книжных
мнений. Несомненно, душа старше буквы, слово—старше книги,
а чувство—старше стиля, и сам человек—старше философа и поэта.
Но разве поэтому нужно думать, что до появления литературы
и ее распространения люди были немы без таких речей? Разве
никто не говорил о Боге и Его благости, о смерти, о преисподней?
Речь, мне кажется, была бедна; но ее и вообще
не могло быть в отсутствие того, без чего даже и сейчас она
не может стать лучше, изобильнее и разумнее,—если не существовало
еще того, что ныне так легко, привычно и так близко, что рождается
почти на самых губах,—то есть письмен не было в мире прежде
чем, как я думаю, не родился Меркурий 30. А откуда
же, спрашиваю я, в сами эти сочинения попало и распространилось
в речи то, чего ни один ум никогда не представлял, ни один
язык не произносил, ни одно ухо не слышало? Да ведь Божественное
Писание, которое есть у нас и у иудеев, к дикой маслине коих
и мы привиты, много старше языческих сочинений, в большинстве
не слишком древних,—как мы показали это в своем месте для
утверждения его достоверности. И если душа заимствовала свои
речения из сочинений, то, надо полагать, несомненно из наших,
а не из ваших, ибо древние сочинения более способны наставить
душу, нежели позднейшие, которые и сами полагались на поддержку
первых. Ибо если мы и допустим, что душа получила наставления
из ваших сочинений, все же наставление это восходит к первоначальному
истоку, а он целиком принадлежит нам, как и все, что удалось
заимствовать из наших сочинений и передать другим. А поскольку
дело обстоит именно так, то не слишком важно, создано ли сознание
души (animae conscientia) самим Богом или же Божественными
сочинениями. Почему же ты хочешь, человек, чтобы все это вошло
в прочный повседневный обиход из твоих человеческих сочинений?
6. Итак, доверяй своим сочинениям, тем более,—как
мы разъясняем.—верь божественным, но особенно,—по решению
самой души. —верь природе. Выбери из этих сестер истины ту,
которую ты почитаешь более верной. Если в своих сочинениях
ты сомневаешься, то ни Бог, ни природа не обманут. А чтобы
поверить природе и Богу, верь душе,—и тогда окажется, что
ты и себе поверишь. Душу ты ценишь в меру того, чем она тебя
сделала, ей ты принадлежишь целиком, она для тебя—все, без
нее ты не можешь ни жить, ни умереть, ради нее пренебрегаешь
и Богом. А раз ты боишься стать христианином,—спроси ее: почему,
почитая других, она славит имя Божье? Почему, браня духов,
вызывает к демонам? Почему заклинает небо и проклинает землю?
Почему служит в одном месте, а защитника ищет себе в другом?
Почему судит о мертвых? Почему на устах ее речи христиан,
которых она не желает ни слышать, ни видеть? Почему она научила
нас этим речам или переняла их у нас? Почему она или учила,
или училась?
При такой нескладности жизни складность учения
подозрительна. Ты неразумен, если эту складность станешь приписывать
только нашему или греческому языку (которые в родстве между
собою)—до такой степени, что пренебрежешь всеобщностью природы.
Душа сошла с небес не только для латинян или аргивян. Человек
одинаков во всех народах, различны лишь имена; душа одна—различны
голоса; дух един—различны звуки; у каждого народа свой язык,
но материя языка—всеобща.
Повсюду Бог и повсюду благость Божья; повсюду
демоны и демонские проклятья, повсюду призывы к Суду Божьему;
повсюду смерть и сознание смерти, и повсюду свидетельство
этого. Всякая душа по праву своему возглашает то, о чем мы
не смеем и пикнуть. Стало быть, всякая душа заслуженно является
и виновницей и свидетельницей,—и настолько же виновница заблуждения,
насколько свидетельница истины, и в Судный день предстанет
перед чертогами Божьими, не имея, что сказать.
Ты проповедовала Бога, но не искала Его, отвращалась
от демонов и почитала их, взывала к Суду Божьему и не верила
в него, представляла себе муки адовы и не остерегалась их,
разумела имя христианское и христианское имя преследовала.
