Марина Мень

ВОСПОМИНАНИЯ

См. о её муже В.Файнберге.

I

Мне было 22 года, когда произошло очень важное для меня событие: я узнала о существовании Бога, невидимого мира и – главное – о реальности бессмертия.

Я работала к тому времени медсестрой в детском отделении института эдокринологии. В основном там лежали дети, больные диабетом. Но попадались пациенты со страшными врожденными уродствами, перед лицом которых проблема Смысла представлялась решающей.

***

1983 год. Кем я была? «Дочерью плена». Так называют евреев, потерявших духовную самоидентичность не по своей вине. Я выросла в семье, где Бог не существовал. Для него не было пространства ни в быту, ни в сознании. И я оказалась единственным каналом, который Он проложил, чтобы вернуть нас к Себе. Я оказалась пророком. Тем, через кого Он захотел говорить.

И я говорила. Всем – дома, на работе. О том, что нет смерти. Это была моя Благая Весть. Как полагается пророкам, я сразу же за нее пострадала: была заподозрена в безумии и уволена «по собственному желанию». Страшнее всего были подозрения родных, матери. Отца к тому времени уже не было в живых, но, думаю, и он засомневался бы. Спасибо доктору Брандусу, к которому «по знакомству» привел меня дядя военный врач, младший брат отца. Толстогубый и вальяжный, умудренный и на вид благополучный (все тогда казались носителями недоступного мне советского благополучия) доктор заверил дядю в том, что я здорова психически, а меня предостерег от религиозного экстремизма.

***

Но вновь обретенная самоидентичность взывала во мне и толкала на поиск себе подобных - Народа.

Для начала это оказалась маленькая православная общинка при деревенском храме в 40 минутах езды от города, который классик идишной литературы называл Егупцем.

Приобщиться к Народу. Принять крещение. У меня никогда не было предрассудков против Иисуса Христа. У меня вообще никакого к Нему отношения не было. Не помню, прочла ли я тогда последовательно Евангелие. Пожалуй что нет. Дело было не в этом. Одна самоотверженная старушка преподала мне шамкающим ртом начатки Катехизиса. То есть продиктовала Символ Веры, каковой был мною выучен назубок, не вызвав никаких протестов или вопросов.

***

Это означало смену костюма, прически. Украинская хустка (платок). Я смотрю на свое отражение в оконном стекле церковной сторожки. Вот дивчина достает ведро из колодца, несет воду в храм и с воодушевлением моет в нем пол. Настоятель в белом подряснике восседает во главе длинного обитого оцинкованным железом стола. Даже самоварчик электрический для полноты колорита. Вдоль церковной ограды выстроились сливовые и вишневые деревья. Хорошо!

Хорошо, что зимой в церкви не холодно. Настоятель, отец Михаил – хороший хозяин. Один из приделов отгородил стеной, так что его можно отапливать.

Однажды отстояла службу в двадцатиградусный мороз в неотапливемом храме. Впечатление незабываемое! Три бабульки певчие потеснились, чтобы дать мне место на клиросе. Обернули сапоги суконным ковриком, но все равно руки и ноги заледенели так, что и перекреститься невозможно было, пальцы не слушались. В огромной церкви, кроме певчих и священника, стояла пожилая женщина, его жена. Она влюбленными глазами смотрела на батюшку, как-то по-особенному одухотворенного, чем-то напоминавшего короля Лира в исполнении Соломона Михоэлса. У него даже хватило сил по окончании евхаристического канона сказать небольшую проповедь.

После службы матушка рассказала грустную историю. У них тяжело заболел сын. Попросили приход поближе к столице, чтобы не так далеко ездить к врачам. Вот и направили в этот храм. Мучаются, а что поделаешь. Уполномоченный запрещает какие-бы то ни было ремонтные работы в церкви.

Я научилась читать по-славянски в особой напевной манере. Стала петь на клиросе, поскольку совсем уж невыносимо было бы стоять без дела. Эти стояния! Стоишь наедине со своими мыслями, слушаешь невнятное бормотание чтеца и не уходишь, потому что понимаешь, что идти некуда. И вот уже как будто проникает в тебя этот теплый свет лампад, эта тишина, в которой раздается «Коль возлюбленна селения Твоя, Господи сил...».

Через пару лет, ощущая себя вполне церковной, я постепенно отошла от этой христианской семьи, ввиду новых перспектив, открывающихся в столице Украины.

***

Киев. 1985 год. Выходя из троллейбуса на площади Богдана Хмельницкого, вижу мужчину с роскошной окладистой каштановой бородой, высокого, показавшегося мне очень красивым, в монгольской верблюжьей шапке. Подает руку изящно-хрупкой уютной женщине, тоже укутанной во что-то меховое. Это моя мечта. Несбывшаяся мечта быть изящной и хрупкой и подавать руку, выходя из троллейбуса, рослому спутнику богатырского сложения. Вскоре знакомлюсь с ними (вся жизнь в те времена состоит из совпадений!). Женщину зовут Лариса. Она немолода. Живет в художественной мастерской где-то на склоне горы, ведущей к Подолу. Как положено, стены и пол мастерской расписаны образами в стиле наивной живописи. Лариса говорит тихим и загадочным голосом. Ее друг Виктор – намного моложе. Молчалив. Кажется, учился на художника. Уверовал, благодаря Ларисе. Живут в этой романтической обстановке. На что? Бог весть. Вскоре, по благословению духовного наставника, Виктор оставит свою любовь и художественный угар, женится на соборной ризничей, станет священником, и я буду видеть его некоторое время в Соборе, пока он не получит деревенский приход.

Ну а пока я пью с ними чай. Потом идем в Собор ко всенощной. По окончании ее, перебираемся в Покровский монастырь. Там служба более долгая и еще можно будет встретить знакомых.

Вот Надежда. Выросла в «верующей семье». Отца ее воспитали сестры. Дети репрессированных за веру, они впятером выживали и хранили родительские заветы в самые трудные годы. В пост молока не давали даже младшему брату. Только по воскресеньям – стакан сыворотки. Надя какое-то время жила у одной из теток в Белой Церкви. В храм ходили только пешком, пренебрегая общественным транспортом. Разговаривать после службы было запрещено «Чытай Исусову молытву!».

Надежда работает регентом в Голосеево. У нее осипший, но, чувствуется, очень сильный голос. Службу знает и любит. Не замужем, как, впрочем, большинство окружающих меня более или менее молодых верующих девушек.

Много лет спустя я узнаю о ее трагической смерти. Одинокая, никому не нужная, на последней стадии рака мозга была выписана из больницы в недостроенный дом. Меня долго преследовало видение: бетонные стены, земляной пол. Посреди комнаты парализованная женщина в кресле-каталке – одна. Я не могла поверить рассказчику. Так не бывает! Бывает, ответили мне. Разве не выписывают бомжей  из больницы на улицу...

Вот эта самая Надя дает мне  запечатанный конверт (?!). «Тебе письмо»...

Обращение – к «незнакомому другу».  Неизвестный автор письма утверждает, что слыхал обо мне от общих знакомых. По его мнению, именно я, как никто другой, подхожу для осуществления весьма ответственной миссии. Молодой человек, друг автора письма, нуждается в духовной поддержке. Для этой цели требуется женщина, поскольку, воспитанный матерью без отца, он более восприимчив именно к женскому руководству. Женщина должна быть еврейкой, поскольку объект воздействия – еврей. Она должна быть медицинским работником (мама – врач). И, наконец, она должна быть воцерковленной. Да, да, это я! Подобно гриновской Ассоль я могла воскликнуть:«Я здесь!». Конечно, кому не хочется воспитать для себя христианского мужа! Всем известно, что верующие девушки должны выходить замуж только за верующих парней, ну а дальше все идет как по маслу: много детей, жена в платке, муж в бороде.

Знакомлюсь с Сергеем, написавшим письмо, и с его окружением. Он зарабытывает репетиторством, потому что по образованию математик, а по призванию педагог. Педагогическое призвание проявляется у него также и в стремлении к христианскому просвещению окружающих.

Жил в однокомнатной квартирке неподалеку от Площади Победы. Носил удлиненную прическу и шкиперскую бороду. Взгляд живой и внимательный. Образ в высшей степени притягательный, особенно для  незамужних девушек.

Но не только для них. К Сереже активно подбирался КГБ. Предлагали стать Азефом: активный, мыслящий человек внедряется в среду верующих. Было известно, что Галина Борисовна подослала к нему своего агента Б. Что ж, Сергей не нашел ничего лучшего, как начать его духовное воспитание. Мне при этом отводилась роль... цели и средства для ее достижения. Благодаря мне, Б. поймет, как хорошо быть крещеным христианином.

Не буду вдаваться в детали. В этой истории были трапезы, сервированные, согласно принципам американской диетологии, где Сергей восседал во главе длинного стола и увлеченно раскладывал порции в тарелки пасомых. Тайные евангельские собрания. Сумбурные объяснения и сумбурное крещение Б. в том же деревенском храме, где крестилась я. Это можно было бы назвать фарсом, если бы все не закончилось могилой на Байковом кладбище. Говорят, гебешникам удалось уговорить двух барышень из Сережиного окружения подписать против него свидетельские показания о «религиозной пропаганде». Уже были готовы документы для его ареста. Но он погиб - при странных обстоятельствах. Отправились с другом в байдарочный поход на Каневское водохранилище. Лодка перевернулась недалеко от пустынного берега. Другу с трудом удалось выплыть, его подобрал неизвестно откуда там взявшийся милицейский УАЗик. (Вскоре после этих событий друг тихо перебазировался за рубеж: сколько таких незамысловатых тайн хранят некоторые эмигранты!). Сережу нашли только через 10 дней в  нескольких километрах вниз по течению...

Ну а я, в результате, попала на клирос во Владимирский Собор. Невеста Сергея (у него была невеста, из весьма почтенного московского семейства) руководила левым хором. Года два-три длился этот этап моего духовного становления. Его можно озаглавить «Девушка пела в церковном хоре».

***

Ничего не смыслила в политике. Ужасно боялась невзначай предать кого-нибудь. Слава Богу, уберег. Никто меня никогда не допрашивал, не заталкивал в машину, не вламывался в квартиру. Подобное то и дело случалось с моими знакомыми.

Из тюрьмы вышли четверо славных ребят, поплатившихся тремя годами колонии за распространение листовок в день памяти жертв сталинского режима. Два парня и две девушки. Они потом попарно и поженились. Тайно приезжали венчаться в деревню. Я к ним приставала: обязан ли христианин бороться с режимом? Они, наверное, думали, что я стукачка.

Вообще подозрительность и недоверие отравляли существование. В Киеве было несколько христианских кружков. И я пару раз попадала, с большими предосторожностями, на встречи. Ничего, кроме разочарования, они у меня не вызывали. И недоумение: зачем рисковать ради того, чтобы послушать то, что и так ясно. Я была практиком. У о. Михаила, который меня крестил, была теория, согласно которой забить в храме гвоздь или вымыть пол стоит больше, чем часы интеллигентской болтовни.

Я решила, что ничем не буду обязана этому государству, чтобы у гебешников не было рычагов для манипулирования мною. Поэтому не думала о дальнейшем образовании, хотя изначально подразумевалось, что после медучилища, конечно же, буду пробиваться в институт.

Так формировалась мое дважды маргинальное сознание: во-первых, после школы узнала, что большинство вузов и профессий для меня закрыты по причине еврейского происхождения. Поступить удалось с третьего раза только в Ивано-Франковский институт нефти и газа. Но тогда выяснилось, что эти занятия окончательно обессмысливают жизнь. Возникла идея прибегнуть к, как теперь это называют психологи, помогающей профессии. Ну а крестившись и приняв статус верующей, познакомившись (весьма поверхностно) с диссидентскими и монархическими идеями, бродившими тогда в умах верующих вперемешку, утвердилась в нежелании иметь что-либо общее с совком.

Работала медсестрой в костно-гнойном отделении – семь суток в месяц. В остальные дни, благо Собор рядом с больницей, «пела в церковном хоре».

Правда, иногда возникали сложности. Соборный староста, увидев однажды мою фамилию в списке певчих, воскликнул, что «такие» (евреи? диссиденты? Мень?) здесь петь не будут. Меня защитила Катерина, регент, неудавшаяся невеста покойного Сергея. Но, если быть до конца искренней, все равно я чувствовала дистанцию между собой и славянской церковной популяцией. Хотя поначалу считала, что эта дистанция разрушена крещением.

В конце концов, как и положено, медицинская «помогающая профессия» утомила, я почувствовала себя «винтиком» в разлаженном механизме, называемом «советское здравоохранение». Изначально мне стоило немалого труда овладеть «практической» профессией, записываясь в медсестры, я ощущала себя народоволкой, идущей «в народ». Но эта деятельность не могла заполнить, огромное пространство личности в ней оставалось нереализованным.

Прибилась к семейству В. В доме с мемориальными досками. Поэты и художники. Ездили к Александру Меню креститься и советоваться. (Я – не ездила. И так все ясно. Кто мне может сказать что-то новое?) Большая пятикомнатная квартира В. была, однако, типичным богемным клубом. Мне нравилось. А в глазах «соборян» было крамолой.

В., как и полагалось художникам, существовали между Киевом и Москвой. Так в моей жизни актуализировалась первопрестольная. Где-нибудь в 88-м, уже после празднования 1000-летия Крещения. Это я точно помню.

***

...Оглядываясь назад, понимаю, что Его заботливый взгляд сопровождал меня во всех моих скитаниях. Он был ко мне снисходителен, оберегал, предоставлял максимум свободы. А я барахталась в бесчисленных предрассудках – религиозных, социальных, национальных, этических...

Итак, Москва. Никому невдомёк, что очень скоро все вокруг нас станет меняться. В бытовом сознании доминирует прописка, трудовая книжка. Я совершаю акт беспримерного мужества. Уезжаю из дома. Думала – в никуда. Оказалось – на встречу с Ним.

***

Ранняя весна. Я - на генеральской даче в ближнем Подмосковье. У меня куча свободного времени и бездна одиночества. Впервые внимательно и последовательно читаю Библию.

Той весной я сделала несколько дневниковых записей, конечно же не сохранившихся, но запомнившихся. В них признавалась самой себе в предательстве народа, меня родившего. Слабость, унижение, вырождение – вот что в моем сознании было связано с понятием «еврей». Христианство, православие воспринимала как понятие этническое: славянская традиция. Но как этническому еврею стать славянином? Может быть, если бы история моя сложилась иначе, и на моем пути в начале 80-х возникли иудаисты, моя религиозность получила бы другую окраску.

Позволяю себе захаживать в синагогу. Читаю еврейские популярные брошюры. Моя православная «сермяжная правда» очень похожа на иудаистские религиозные предписания. Евреи в синагоге говорят, что Иисус – не Бог. Некоторые из них, наиболее широко мыслящие, допускают реальность Его существования и даже не возражают против Его учения. Их главный враг – Павел. Именно он заложил основы антагонизма.

Нужно сделать сознательный выбор. Как это сделать?

***

Наступают времена, когда из магазинов исчезают продукты, а обесценивание денег отражается на стоимости батона хлеба, меняющейся чуть ли не каждую неделю. В обиходе появляется «гуманитарная помощь» - иностранные продукты, кажущиеся роскошью: макароны, какао, консервированная фасоль, подсолнечное масло в красивых необычных упаковках. Так в наш быт начинает пробиваться заграница.

В Киеве мне однажды попал в руки тяжёлый машинописный том, иллюстрированный черно-белыми фотографиями. Называлась книга «Алеет Восток». В ней описывался мировой заговор, инспирированный врагом рода человеческого, который, ввиду приближащегося конца света, стремится объединить все религии, чтобы православие растворилось и нивелировалось в некоем универсальном духовном суррогате. Это чтение вселяло ужас. Ощущение беспомощности, бессилия перед лицом жестокой неумолимой стихии. Потребность в защите, которую может дать только оплот христианства – православие. Ведь только православие сохраняет в неприкосновенности древнюю традицию, не допуская в себя вредоносные веяния современности уже в течение многих веков. 

Бродила по Москве. Посещала разные христианские собрания, которых в то время расплодилось очень много. Как-то в одной из тусовок муж с женой с пионервожатскими бодрыми интонациями, рассказывали о заграничной поездке куда-то, кажется, в Швецию. «Там такие чистые тротуары, - восторгались они наперебой, - что можно в белых брюках сесть на бордюр и не испачкать попу!» Мне было смешно. Заграница казалась чем-то совершенно недосягаемым. Зачем же так убеждать?

Приглашают на зимнюю экуменическую встречу в Праге, которую организует центр Тезе.  Я – еду, вместе с новыми московскими друзьями.

Мои киевские знакомые едут тоже, но с оговоркой: их задача – свидетельствовать об истине Православия. Они «свидетельствуют» на Карловом мосту, продавая какие-то сувениры собственного изготовления.

Мне нравятся тезешные песнопения на разных языках. Впрочем, все это кажется игрой, в этом нет напряжения духовного усилия, с которым у меня связано представление о богослужении. Чувствую себя старухой. Все вокруг яркие, раскрепощенные. А я не могу себя заставить дурачиться вместе с ними, хотя их игры мне очень симпатичны. Какими жалкими мы выглядели там в наших отсыревших пальто и сапогах.

 «...на небесах утвердил Ты истину Твою,

когда сказал: «Я поставил завет с избранным Моим,

 клялся Давиду, рабу Моему:

навек утвержу семя твое,

 в род и род устрою престол твой...

Но ныне Ты отринул и презрел,

прогневался на помазанника Твоего...

Расхищают его все проходящие путем;

 он сделался посмешищем у соседей своих.»

Помню, эти слова из 88-го псалмачитала как откровение в 88-м году. Как объяснение всему происходящему. Они обращены к моим соплеменникам по крови. Но наверное и к стране, называвшей себя  «Русь Святая», Он не мог не быть так же требователен и строг, как к Израилю, своему первенцу.

II

Кто-то начал заниматься коммерцией. Кто-то плакал об утраченном государственном обеспечении.  Меня все это никак не касалось. Я жила, по-прежнему не заботясь о хлебе насущном, по-прежнему отгораживаясь от реальности, по-прежнему пользуясь любым удобным случаем, чтобы поучать несведущих тонкостям православной традиции. Пожалуй, это было единственное, в чем я к тому времени поднаторела, не считая умения делать инъекции и перевязки.

Когда-то, в самом начале приобщения к православию, одна знакомая привела меня к матушке Алипии, о которой рассказывали много чудес.  Жила в Голосеевском лесу. Вернулась туда после войны и заняла домик, ровно наполовину разрушенный. «На мой век хватит». И правда, хватило, до самой смерти. Там у нее хозяйство было, курочки, огородик. Алипия слыла прозорливой, юродивой. К ней многие приезжали советоваться. Я пошла из любопытства. В маленьком садике за деревянным столом сидела сморщенная горбатая старуха в детской цигейковой шапке. Рядом на лавочке расположились гости, в которых легко было угадать священника с матушкой. Алипия повторяла «кушяй, кушяй», потчуя их толстой яичницей с кагором, доверху налитым в алюминиевые кружки.  Ко мне обратилась с вопросом: «ты чей?». Она по-русски плохо говорила, башкиркой была или что-то в этом роде. Больше я от нее ничего не услышала. А ведь и правда, как много нужно времени, чтобы узнать ответ на этот вопрос.

***

             Колония художников почти в центре Москвы. Дом, выведенный из городского коммунального хозяйства и забытый на некоторое время. Поэтому в нем не отключали электричество, воду и центральное отопление. Моя знакомая Оля Ц. любезно предоставила мне комнатку в своей мастерской, расположенной в этом доме.

Что с того, что стены оклеены перфорированной компьютерной бумагой, что в соседней комнате живут Олины страшноватые авангардные распятия. Неважно, что двор представляет собой помойку в буквальном смысле этого слова. Мне было хорошо в этом доме на раскладушке, рядом с этажеркой любимых книг и корзинкой с вязанием.

***

Двери заграницу были для меня открыты. Почему я не уезжала из Советского Союза?  Думаю, наш Господь недоумевал по этому поводу и решил, в конце концов, создать для меня заграницу в Москве. 

Назовем их Антонио и Луиза. Незадолго до нашей встречи они прибыли в Москву и сняли квартиру в спальном районе на Юге столицы. Со мной познакомились, потому что я искала через церковных знакомых работу няни. Приобрела некоторый опыт, ухаживая за своим крестником из семейства В.           Подобная деятельность только-только начала входить в обиход, с обесцениванием государственных зарплат.

Первым делом прибили на стену фотографию, на которой их благословляет Папа Иоанн-Павел II. Антонио при этом полуулыбается, закрыв глаза и всем своим видом выказывая духовный экстаз. Рядом стоит Луиза, придерживая за руку хорошенькую кудрявую девочку лет трех в бархатном платьице с кружевным воротничком.

У них было пятеро детей от полутора до семи лет.

Это симпатичное семейство сыграло в моей жизни важную роль. Впрочем, можно сказать, ради этого они и приехали, ради таких, как я, хотя формально Антонио числился  корреспондентом какой-то итальянской газеты. Он разъезжал по Москве в белом Рено устаревшей модели, в белом плаще и черных очках – просто таки дольче вита, Мастрояни и Челлентано вместе взятые. При этом оказался простым и очень преданным семье человеком.

Остатки моего школьного французского и большое желание общаться – в результате уже через несколько недель я довольно сносно изъяснялась по-итальянски. Вечерами, усталая, приходила в свою каморку и читала перед сном самоучитель, постигая то «пассато проссимо», без которого никак не удалось бы рассказать о том, что случилось вчера, то какие-нибудь нужные в быту термины типа «стирарэ» (гладить) или «пулирэ» (мыть). 

У себя в Италии, в небольшом тосканском городке, неподалеку от Флоренции, Антонио и Луиза были членами католического общинного движения, каких, как оказалось, много возникло в Европе во второй половине двадцатого века.

Благодаря этим итальянцам, я почувствовала вкус к устроению Дома. Будучи их сверстницей, в силу ряда причин, до тех пор по жизни всячески пренебрегала буржуазными условностями. А вот в их доме почувствовала, что такое Аромат Субботы.

Они говорили, что в христианском жилище - три алтаря. Первый евхаристический: когда семья становится маленькой Церковью, и где бы она ни находилась, может принять священника, чтобы тот совершил с ней Трапезу Господню. В их доме хранились евхаристические атрибуты (чаша, дискос, семисвечник). Несколько раз и я участвовала в Таинстве. Ужасно трогательно было, когда все дети, вплоть до полуторагодовалого Джузеппе, сильными средиземноморскими голосами распевали псалмы. Дети с рождения знали о себе, что они принадлежат к избранному народу, которого Бог вывел из египетского рабства и которому даровал сначала Обетованную землю, а потом Новый Завет. И знали, что этот Бог действует в жизни их папы и мамы, питая, одевая, исцеляя, укрепляя… Во всяком случае, отец и мать стремятся интерпретировать факты повседневной жизни так, чтобы и для детей становился очевидным Божественный промысел, поддерживающий их в непростых обстоятельствах московского быта начала девяностых. В этом они полагают суть религиозного воспитания, что, по существу - передача веры. Если она есть у родителей, дети поймут это.  

                 (Исход,  глава 13 , стихи 3-16)

Второй алтарь – семейная трапеза. Это каждый раз превращается в действо. Обеденный стол покрывается скатертью, расставляются тарелки, стаканы, приборы, а затем хозяйка торжественно водружает в центре стола большую кастрюлю пасты (макарон). Дети обожают мамину стряпню, и Луиза с гордостью докладывает, какой «суго» (соус) она сегодня приготовила. Фишка в том, чтобы каждый раз придумать что-нибудь новенькое. К середине зимы, когда обнаружилось, что продуктов в московских магазинах становится все меньше, и Антонио вынужден совершать чудеса предприимчивости, «доставая» замороженные куриные окорочка или круг домашнего сыра на рынке, семья несколько приуныла. У Роберто, одного из мальчиков, кровоточили губы, потому что у него развился тяжелый авитаминоз. Но это впереди…

Третьим алтарем они называют семейное ложе. На котором совершается Тайна Зачатия. Луиза практически сразу по приезде в Москву, обнаружила признаки новой беременности. За торжественным семейным обедом всем детям объявили о том, что «мамма э инчинта» (мама беременна)! Все захлопали в ладоши. У них и в церкви принято выражать радостные эмоции аплодисментами. Кто-то из детей бросился слушать мамин животик, не шевелится ли новый малыш. Дальше был сильный токсикоз, раздражительность, слабость. Но это потом…

Несмотря ни на что, Антонио и Луиза, продолжали помогать в католическом приходе, организовывали общину. В те времена люди тянулись ко всему новому. Приходили костельные старушки, молодежь и люди средних лет, которые, по каким-либо причинам причисляли себя к католикам.  Удивительно было наблюдать постепенное преображение измученных, недоверчивых, одиноких людей. Конечно же, присутствие иностранцев на этих богослужениях очень воодушевляло.

К началу лета семья засобиралась в Италию на каникулы. Луиза чувствовала себя все хуже. Такого с ней никогда раньше не было. Меня попросили пожить в их квартире, посторожить ее.

Вскоре пришло сообщение о том, что Луиза в очень тяжелом положении попала в больницу. Ее готовят к операции. Опасаются самого худшего. Она просит спасти ребенка даже ценой собственной жизни.

Мария родилась с тяжелой патологией. Компрессия мозга, гидроцефалия. Прогнозы самые неутешительные. В лучшем случае, ее ожидает полная инвалидность, растительное  существование. О скором возвращении в Россию не может быть и речи.

Для меня это означало необходимость искать новую работу.

III

200 долларов в 91 году! Это была хорошая зарплата. Я – секретарь-переводчик. Чувствую себя представителем, как минимум, среднего класса, хотя в те времена в таких категориях, конечно, не мыслила.

Наша католическая община едет в Вильнюс на встречу с Папой. Нужно приготовить приветственные плакаты и, если возможно, некое подобие хоругви – большое изображение Мадонны с младенцем в русском стиле. Договариваюсь со знакомыми художниками: за сто баксов они в недельный срок изготавливают необходимые изображения. Так становлюсь ещё и немного меценатом.

В Вильнюсе на большом стадионе Папа совершает мессу. Он там далеко, едва различим, хотя голос усиливается динамиками. Думаю о том, что главенство Папы – предмет веры. Кому-то такая вера дается, кому-то нет. Все же Иоанн-Павел для меня симпатичнее русского патриарха. А мое католическое окружение как-то более вменяемо, по сравнению со среднестатистическим православным верующим. Хотя в русских католиках ужасно раздражает берущийся неизвестно откуда польский акцент. 

Очень привлекательны католические семинаристы. Во-первых, своим целибатом, и, следовательно, нарочитым пренебрежением к женщинам. Во-вторых, знанием многих языков, которое у них от совместного проживания «детей разных народов» в одном общежитии. В-третьих, их вера сформулирована в духе Второго Ватиканского Собора, который мне очень близок. То, к чему я приобщалась, как откровение выуживая по крохам из самиздатовских журналов, для них – общее место. Вот – идут, распевая под гитару, раскрепощенные, даже нагловатые. Море им по колено: «разделил море на две части…».

Я тоже освоила несколько аккордов и тоже несу гитару, потому что как же это я - да буду молчать!

«Хочу отправиться в Иерусалим

горьких трав отведать…»

Мои «православные университеты» не  акцентировались на ветхозаветной тематике. По крайней мере, меня учили, что Ветхий завет нужно изучать с осторожностью, не сразу и под опытным руководством.

Видимо, это «не сразу» пришло. Я читала историю Израиля, ощущая, что вот это мои предки передают мне свое знание о Боге. В какой-то момент единственное, что поддержало мою веру, был совершенно непреложный факт существования народа Израиля и совершенно несмываемая печать принадлежности к нему. Которая когда-то присутствовала в моем советском паспорте.

Я – Его дочь. Потерялась и нашлась.

***

Моей зарплаты хватает теперь и на пропитание, и на то, чтобы оплачивать жилье. Переезжаю из мастерской в цивильную арендованную комнату. Хозяева - бывшие служащие, потерявшие с падением советского режима привычный статус советских буржуа. В гараже хранится «пятерка», на которой ездят несколько раз в году на дачу: больше ведь не будет возможности купить машину. Очень дорожат жилплощадью: четырехкомнатной квартирой в сталинском доме. Эта квартира стала камнем преткновения между ними и их взрослым сыном. Женившись, он хотел отделиться, жить самостоятельно.  Но отец с матерью воспротивились и, в результате, семья сына распалась. Сам он где-то в бегах. Бомжует. Пьет.

Я живу в большой комнате с высоким потолком. На широких подоконниках множество цветов в горшках. На стенах ковры…

***

Есть старинная еврейская легенда о том, как Исаак, взрослый тридцатисемилетний мужчина, придя на гору Мориа, понимает, что Авраам планировал принести в жертву Богу именно его. И тогда он говорит: «Акеда! Свяжи меня крепче, отец, чтобы я не сопротивлялся». Сопротивляющаяся жертва неугодна Богу.

Я не хочу сравнить вступление в брак с принесением себя в жертву. Но люди, подобные мне, в естественных обстоятельствах неспособны к созданию семьи. Незадолго до встречи с ВЛ я вынуждена была принять эту правду о себе. Отпугиваю мужчин. Выходов два: либо смириться и обустроить жизнь в соответствии со своими возможностями, либо – просить об исцелении. Свяжи меня, Господи, чтобы я не сопротивлялась Твоей помогающей руке!

IV

            - Тебя ищет Файнберг. – как всегда внезапно, на моем горизонте вновь появляется  Оля Ц. Она из духовных детей недавно убитого Александра Меня. А я с ним так и не познакомилась.

Кажется, я что-то слышала о Файнберге. Ах да, припоминаю, читала его воспоминания об отце Александре в каком-то сборнике. Вообще эта меневская тусовка – меня не привлекает. Они кажутся снобами. Что ни персонаж, то «творческая личность», как правило, локального значения.

Благодаря истории с пресловутым крестиком,  ВЛ узнал от Оли, что по Москве бродит женщина по фамилии Мень и возжелал познакомиться с ней.

Несмотря на то, что интерес проявлен не ко мне, а к моей фамилии, это приятно. Моя фамилия – часть моей биографии. Всю свою юность я носила ее как клеймо. Нестираемую печать отличия от окружающей славянской популяции. И вот она становится моим достоянием.

Звоню, договариваюсь о визите. К назначенному времени, по выходе из метро Аэропорт, в угловом киоске покупаю большой пакет фруктов. Я ведь состоятельная секретарша! Зарабатываю раз в десять больше, чем моя мама-стоматолог в Киеве.

Ноябрьское промозглое утро. Оля сказала, что Файнберг – писатель. Прохожу мимо домов с мемориальными досками. Как на доме В. в Киеве.

Дверь открывает  невысокий человек в костюме, кажется, даже при галстуке. Очевидно, к моему приходу готовились.

Проходим в уютную московскую кухню, явно холостяцкую. А я гадала, есть ли у него семья. Буфет со сломанными ящичками, на дверцу которого прилеплена картонка с парижской акварелью. В рамках на стене фотографии и среди них загадочная монограмма из еврейских  букв.

Сижу за столом на угловом диванчике, в то время как хозяин дома готовит угощение. Достает из холодильника кровоточащий кусок говядины и, отрезав два увесистых бифштекса, решительным жестом бросает на сковороду. Мне помогать воспрещено, я гостья.

Как уютно здесь. Мне рады. ВЛ делится со мной своими горестями. Его сломили сначала гибель отца Александра Меня, а год спустя – внезапная смерть жены. Я, со своей стороны, источаю оптимизм апологета общины. Мы оба со смаком осуждаем общих церковных знакомых. Файнберг хвастает заграничными приключениями. Я – приобщенностью к итальянской культуре. Ухожу поздно вечером, унося с собой комплект книг с дарственной надписью, датированной 20 ноября 1994 года.

Уже в метро открываю «Здесь и теперь». Ужасная фотография на первой странице. В жизни он гораздо лучше, живее, моложе. 64 года. Столько, сколько было моему отцу, когда он умер.

Попадись мне эта книга несколько лет назад, отвергла бы. Все, что связано с «ненормативной мистикой» - пугало. 

Незадолго до моего обращения, моя тогдашняя подруга Лика стала посвящать меня в эзотерическую проблематику. Мы ходили на развалины Десятинной церкви напитаться космической энергией, читали разные интересные машинописные тексты, от отчетов об НЛО до Агни-Йоги. Лика была из художественного института и, видимо, поэтому обладала повышенной чувствительностью к воздействию «тонких миров». Ей снились яркие цветные сны, в которых она летала, встречалась с продвинутыми людьми, даже крутила в астрале любовь с одним знакомым гностиком, студентом политеха из Боливии. Мне подобная утонченность не была свойственна, что огорчало, но только до тех пор, пока Лика, забравшись под стол, не начала там ловить темных сущностей, прорвавшихся каким-то образом на наш план бытия…

И вот у меня в руках повествование об ином опыте. «Иной» не обязательно  «ложный». Это главный урок, усвоенный мной в последнее время…

***

С волнением жду каждой новой встречи. ВЛ тоже все больше привязывается ко мне. И совершенно непонятно, что с этим делать.

Советуюсь со своими церковными друзьями. Рассказываю о новом знакомом, одиноком человеке, который, наверное, во мне нуждается. Хуана презрительно фыркает: нуждается! Это не принесет счастья. А ведь ты хочешь счастья. Тебе нужна семья.

- Разве это возможно? Он старше меня на 31 год!

- Конечно возможно. Если люди любят друг друга, возраст не имеет значения. - Сестра Хуана родом из Кордовы. Этакая испанская маха. Жгучая брюнетка, любительница потанцевать фламенко. И при этом – монахиня. Такие мне нравятся. В них нет и тени ханжества, они чужды предрассудкам.

Стань ВЛ членом моей общины, я расценила бы это как знак свыше. У нас были бы общие интересы и ценности. Но он посмеивается над моим «увлечением», считает его проявлением стадности… Община – моя среда обитания. Файнберг становится самым близким мне человеком. Как их объединить?

***

В июне из Италии должен приехать дон Донато. Он священник. Хочет совершенствовать свой русский. Начал учить его еще в начале шестидесятых, когда у них перевели книги Солженицына и разных других авторов, рассказывавших о новейшей истории гонений на христианство. Меня просят найти для Донато комнату, где он мог бы жить, общаясь при этом с интеллигентным носителем русского языка. Конечно же, Файнберг! Как мне хочется, чтобы, познакомившись с этим священником, ВЛ исцелился бы наконец от своего индивидуализма и трагического восприятия действительности.  Я буду помогать им по хозяйству, благо летом работаю всего по полдня. В два часа уже свободна.

Стараюсь изо всех сил, выполняя роль экономки. Демонстрирую хозяйственные навыки, приобретенные мной в общении с Луизой. Кстати, Мария, появившаяся на свет при столь трагических обстоятельствах, опровергает ужасные пророчества врачей. Всеобщая любимица. Ходит в детский сад, хотя, разумеется,  несколько отстает в развитии.

В августе в Италии планируется молодежная встреча с Папой. Я собираюсь ехать. Дон Донато приглашает ВЛ к себе в гости, так что можно убить двух зайцев сразу: поедем вместе. Сначала в Барлетту, потом можно будет погостить у Антонио и Луизы во Флоренции.

Эта поездка все решит.

***

Впервые попадаю в Западную Европу. Аэропорт Римини. Такси. Стационе. Покупаем билеты и ждем поезда в кафешке напротив входа в здание вокзала. Фотографируем друг друга. Можно было бы считать это романтическим путешествием. Но я так не умею. У меня не отработана роль возлюбленной. Более того, я считала бы преступной такую роль.

В подобных обстоятельствах хорошо надеть привычную маску сестры, товарища. Никакого кокетства. Хотя, разглядывая старые фотографии, вижу, что маска была несколько фальшивой.

Дальше - Барлетта. Среда, ставшая привычной, где друг друга называют на ты, свободно делятся сокровенным. И я среди них, поющая под гитару их -  и уже мои – песни и псалмы. И евхаристия, и агапы, потрясающие изобилием угощений (у нас в Москве они куда как более скудны). С коммунарским задором зову ВЛ раствориться во всем этом, почувствовать, как здорово, что вот исчезают границы, и есть уже новый Израиль, который проникает страны и континенты.

А потом мы едем по традиционному туристскому маршруту с юга на север. Никогда не мечтала о таком путешествии. Представления об итальянской истории и культуре у меня самые смутные. Поэтому не испытываю восторга от лицезрения Помпей или Римского форума. Помню, оказались на вилле Боргезе в Риме. Присели передохнуть на скамейке посреди живописнейшего ландшафта. Рядом со мной мужчина. Он мне нравится. И я ему, кажется, тоже. Но нас разделяет барьер. ВЛ – «не наш», и я терзаюсь неразрешимостью этой проблемы.

На подъезде к Венеции, в поезде, пронзающем толщу Альп, мы целуемся в купе, и наша соседка, милая дама, делает вид, что ничего не замечает. В гостинице «Данубио» мы оказываемся в одной комнате. Мы «коппиа» - пара. Перед сном прогуливаемся по набережной. Это ужасно скучно. Ночь в одном номере соединяет нас еще больше, но оставляет в душе чувство вины.

Потом Флоренция. Антонио и Луиза принимают нас в старинном крестьянском доме, прилепившемся к заброшенной церкви. Это жилье выделила им епархия. Здесь мы окунаемся в суетливый быт многодетной семьи. Который мне ужасно нравится и о котором я мечтаю. А ВЛ дразнит Антонио кроликом и утверждает, что сам бы он умер, если бы оказался в подобных обстоятельствах. Мы ходим по древним улицам, среди старинных палаццо, картинных галерей, соборов.

Я хотела, чтобы Файнберг поехал со мной в Лорето. Он категорически отказывается.  И я решаю, что мы не выдержали испытания. Нам придется расстаться. Слишком мы разные. От этого становлюсь все раздражительнее. В конце концов разражаюсь гневной тирадой в адрес любителей попутешествовать на халяву, пользующихся открытостью и радушием друзей. Видимо, я считала, что за гостеприимство нужно непременно заплатить, если не деньгами, то уж, по крайней мере, лояльностью.

Дальше наш путь следует обратно на юг. В Пескаре мы расстаемся, потому что здесь я должна пересечься с автобусом, везущим паломников на встречу с Папой. Наше расставание холодно и исполнено горечи.

***

            Русские останавливаются на ночлег в домах приходских волонтеров. Перед сном нас угощают вкуснейшей лазаньей. Наливают домашнего вина из огромных бутылей.

Я и ещё две девушки ночуем в доме, который кажется роскошным. Пол выложен отполированной каменной плиткой. Все сверкает чистотой и отремонтированностью. Европейский ремонт. У нас такое позволяют себе немногие. При этом хозяева – простые крестьяне. Пожилые муж и жена и их сорокалетняя дочь. Родители получают маленькую пенсию, поскольку всю жизнь занимались сельскохозяйственными работами. Дочь Франка зарабатывает помощью по дому. Другой работы нет. Собирается посвятить свою жизнь Богу, может быть, поедет куда-нибудь в миссию.

Рано утром мы должны выезжать. Нам дают упакованные в фольгу бутерброды – кормежка на два дня.

***

            Едем в Лорето, где можно увидеть домик Марии, будто бы перенесенный крестоносцами из Палестины. Это меня никак не трогает. Я вообще равнодушна к реликвиям. Даже если они подлинные.

Автобус оставляет нас на стоянке, откуда нужно идти пешком несколько километров. Открытое пространство  пересечено яркими полосами: это нестройными рядами идут молодые люди в джинсах, ярких майках, банданах, бейсболках. У некоторых в руках флаги.

Наконец мы на месте. Огромное поле, разделенное на секторы. Для каждой страны – свой. Рядом с нами питерцы, Украина, Белоруссия, Казахстан. Мы раскладываем пластиковые коврики, спальники. Вдали устанавливают подиум, на котором расположится Папа. Он появится на следующее утро. В папамобиле.

Не помню, что он говорил. Я обычно, по старой советской привычке, отключаюсь, когда слушаю речи. Это странное ощущение: наедине с собой посреди огромного скопления народа. Уговариваю себя, что мое присутствие здесь необходимо, потому что таким образом выражаю солидарность сторонникам Бога. Я – с теми, кто за Него. Говорят, присутствие Папы укрепляет веру. Такая у него харизма.

***

            Обратно еду в автобусе вместе с группой из Барлетты. Это прихожане отца Донато. Делятся впечатлениями. Молодая девушка плачет, потому что ее парень не захотел с ней поехать. А она надеялась, что, если бы он согласился, это укрепило бы их отношения…

***

            В Москве сталкиваюсь с новой проблемой. К хозяевам квартиры, в которой я снимаю комнату, вернулся сын-алкоголик. Привёл с собой любовницу с рынка. Я вынуждена съехать. ВЛ великодушно предлагает мне пожить в пустующей после смерти жены комнате.

Мои киевские родственники (семья сестры) собираются эмигрировать в Германию. Мама уезжать не хочет, и меня зовут вернуться в Киев. Но как я уеду от своей общины, от всего, что меня связывает с Москвой?! Да и с чем вернусь? В глазах родных я ничего не достигла. Неудачница. Ни семьи, ни детей, ни собственного дома.

С другой стороны, в церкви меня порицают за то, что поселилась у одинокого мужчины. В таких обстоятельствах выхода два: расстаться совсем или пожениться. Середины не может быть. «Ты любишь его?» - спрашивает меня священник на исповеди. Но разве можно задавать такие вопросы человеку, который привык руководствоваться не эмоциями, а идеологическими установками. Я не знаю, что ответить.

Советуюсь с каждым встречным, выходить мне замуж или нет. Как узнать, не обман ли это. Не иду ли я на поводу у обстоятельств. А с другой стороны, ведь именно об этом молилась.

Нашелся мудрый человек, который посоветовал: спроси Бога.

- Как, как это делается?! – раздражаюсь я.

- Здесь рецептов нет: у каждого по-своему.

            …Господи, знаю, что, если Ты захочешь разъединить нас, мы будем бессильны перед Твоей властью.  Давай условимся, что если в течение двух месяцев не произойдет ничего,  что отдалило бы меня от ВЛ, я буду знать, что Ты не против нашего союза…

            Через год у нас родилась дочь Ника.

2007 г.